9

Литературная жизнь России 1920-х годов. События. Отзывы современников. Библиография. Ответственный редактор А. Ю. Галушкин. Том 1. Часть 1. Москва и Петроград. 1917 — 1920 гг. М., ИМЛИ РАН, 2005, 766 стр. Часть 2. Москва и Петроград. 1921 — 1922 гг. М., ИМЛИ РАН, 2005, 704 стр.

Вот издание, применительно к которому любые громкие слова не кажутся чрезмерными. Ярких книг по истории русской литературы XX века вышло за последнее время немало, но поставить рядом с этой пожалуй что и нечего. Ради каждого факта, ради каждого библиографического описания изведены тысячи тонн газетно-журнальной руды, перелопачены архивные документы, просмотрены авторские книги, сборники, альманахи.

В результате литературная жизнь 1920-х годов реконструирована в летописи с полнотой удивительной. Откроет человек книгу на случайной странице и выяснит, что 25 сентября 1922 года появился очередной номер газеты “Московский понедельник” со стихами Н. Тихонова, прозой И. Эренбурга, статьями В. Переверзева и В. Фриче, отмечалось 30-летие творческой деятельности М. Горького (цитируется статья М. Кольцова “Заложник”), на исполнительном собрании Всероссийского союза писателей Н. Русов прочел отрывок из своей повести “Плотник из Назарета”, на “литературном собеседовании” в группе “Кузница” выступил М. Герасимов, а общее собрание Вольфилы утвердило новый устав, исправленный по требованию Петроградского губисполкома. И так шесть лет, день за днем — практически на любой день приходится по нескольку запротоколированных событий. И при каждом — перечень репортажей, рецензий, отзывов прессы.

И это только первый том. Всего их планируется шесть (сколько книг — об этом пока не знают, думаю, и сами составители). Первые три тома посвящены литературной жизни Москвы и Петрограда 1917 — 1929 годов, четвертый и пятый описывают события, происходившие в это же время в провинции, заключительный, как обычно в такого рода проектах, отдан под указатели. Подобных изданий, посвященных другим периодам отечественной словесности, у нас просто нет. Для сравнения — замечательная “Летопись литературных событий в России конца XIX — начала XX веков”, вышедшая три года назад в том же ИМЛИ и охватывающая период с 1891 по 1900 год, уместилась на 528 страницах.

Но какова бы ни была полнота охвата материала, неизбежно встает и вопрос о критериях отбора. По словам составителей, данное издание имеет своей целью “динамическое социально-институциональное описание жизни русскоязычного литературного сообщества России” означенного периода. Соответственно, основным объектом внимания здесь оказывается не литературный факт, а литературный быт, произведение описывается не само по себе, а через его социальные проекции. Отсюда главный принцип отбора — за пределами летописи остаются те события, которые не вызвали реакции в прессе, те книги, которые прошли, не замеченные рецензентами. И наоборот — чем больше критических отзывов спровоцировал тот или иной поэтический сборник или литературный вечер, тем полнее описан он в книге. Подобный подход позволяет посмотреть на литературное движение эпохи глазами его непосредственных участников и страхует составителей от соблазна ради признанных классиков потеснить их менее именитых современников. Любопытно, впрочем, как эта методология будет работать на материале конца десятилетия, когда деформирующее воздействие внешних факторов на литпроцесс усилилось многократно?

 

Елена Романова. Опыт творческой биографии Софии Парнок. “Мне одной предназначенный путь…” Издательство СПбИИ РАН “Нестор-История”, 2005, 402 стр.

“Жанр книги, ее язык и образный ряд ближе к литературному эссе, нежели к научной монографии”, — предупреждает автор в предисловии. Вероятно, признание это многих потенциальных читателей отпугнет, а жаль. Потому что книжка на самом деле хорошая, по информативности никакой монографии не уступает, а обилие малоизвестного и вовсе неизвестного материала и выверенность деталей быстро заставляют забыть и про обилие пафоса, и про избыток беллетризации.

И достоинства, и недостатки работы Е. Романовой определяются искренней любовью автора к своей героине. Впрочем, в “парноковедении” это уже нечто вроде традиции. Не случайно у истоков его стояла С. Полякова — исследовательница замечательная, но тоже откровенно пристрастная, нередко жертвовавшая ради любви к объекту изучения точностью оценок и интерпретаций.

В последнее время Парнок не слишком везло — усилиями бостонской русистки Д. Бургин ее творчество было превращено в полигон для гендерных исследований. А так как подобный подход с научной добросовестностью согласуется не слишком, то и вышедшая в 1999 году в Петербурге биография Парнок работы той же Бургин оказалась полна ошибок и неточностей. Характерно, что Е. Романова с предшественницей напрямую не полемизирует, но и на труды ее ссылается по минимуму — на биографию ту самую и вовсе, кажется, ни разу (умолчание, которое красноречивее любых инвектив). Лесбиянство своей героини она не замалчивает, но и не акцентирует, трудно поверить, но Парнок действительно интересует ее как человек и поэт, а не в качестве объекта для демонстрации “актуальных” методов. Cтарый добрый традиционализм, при всей спорности авторской манеры, ощущается на фоне “розовых” и “голубых” дискурсов глотком свежего воздуха.

Марина Цветаева, Вадим Руднев. Надеюсь — сговоримся легко. Письма 1933 — 1937 годов. Составление, подготовка текста, примечания Л. А. Мнухина, предисловие В. К. Лосской. М., “Вагриус”, 2005, 208 стр.

Когда стало известно, что документы из открытого в 2000 году цветаевского фонда в РГАЛИ будут печататься именно в “Вагриусе”, возникло некоторое удивление и даже беспокойство. Издательство ранее не было замечено в пристрастии к серьезным архивным публикациям, дело это хлопотное и требующее особой редакторской квалификации, у непрофессионала всегда велик соблазн урезать общий объем издания за счет комментария, особенно если он носит не реальный, а текстологический характер. Опасения, однако, оказались напрасными. Все уже вышедшие книги цветаевской серии отличаются исключительной тщательностью сопроводительного аппарата, полнотой примечаний, подробной экспликацией принципов публикации (см. об этом, в частности, “Новый мир”, 2005, № 3).

То же относится и к небольшому томику переписки Цветаевой с редактором журнала “Современные записки” Вадимом Рудневым, составленному, впрочем, по материалам фондов уже не РГАЛИ, а архива Лидского университета. Переписка эта впервые публикуется полностью, точнее, впервые полностью публикуется сохранившаяся (или известная на данный момент исследователям) ее часть: 73 письма Цветаевой и 14 — ее корреспондента. Сенсаций особых она не приносит, да и не должна была, однако добавляет некоторые существенные детали к истории создания и публикации цветаевских произведений (в основном прозаических) 30-х годов, а также помогает развеять созданную не без участия самой Цветаевой легенду, которая до сих пор нет-нет да и всплывет то в одной работе, то в другой.

Суть этой легенды состоит в противопоставлении одинокого поэта не понимающей его черни в лице редакторов главного толстого журнала эмиграции Руднева и Вишняка — типичных “фармацевтов”, отвергающих стихи Цветаевой, цензурирующих прозу и вообще существующих, кажется, исключительно для того, чтобы причинять ей душевные страдания. Версия эта, признаться, и раньше казалась не слишком достоверной — исследователи резонно отмечали, что “при внимательном рассмотрении эмигрантской периодической печати той эпохи поражает именно многочисленность цветаевских публикаций” (Р. Кембалл). О том же свидетельствует и простая статистика — произведения Цветаевой появлялись едва ли не в каждой второй книжке “Современных записок”, какая уж тут травля.

Теперь, после публикации полного корпуса переписки Цветаевой с Рудневым, все окончательно становится на свои места. Да, конечно, редакторы “Современных записок” Цветаеву правили, эссе и очерки ее сокращали, а стихи печатали в гомеопатических дозах — ну так у них и выбора другого не оставалось: денег хронически не хватало, площадей журнальных тоже, писателей в эмиграции было много, а журнал такой один, да и прозу эмигрантский читатель, разумеется, предпочитал поэзии. В то же время редакторы, особенно Руднев, Цветаевой как могли помогали — старались вовремя заплатить, поменьше вырезать, не обидеть лишний раз. Обычная, в общем, история. Ну а Цветаева… Из бытовых обстоятельств, из деловых переговоров, из корректур, авансов, гонораров и прочих низких материй она творила романтический миф о Поэте. И конкретные Руднев или Вишняк тут были, по сути, ни при чем — не будь их, на роль противостоящей Поэту толпы был бы назначен кто-нибудь еще. Ибо миф инвариантен и не терпит отклонений от основного сюжета. История тоже не слишком редкая.

 

Игорь Северянин. Царственный паяц. Автобиографические материалы, письма, критика. Составление, вступительная статья и комментарии В. Н. Терехиной и Н. И. Шубниковой-Гусевой. СПб., “Росток”, 2005, 640 стр. (“Неизвестный XX век”).

Питерское издательство “Росток” не первый год выпускает серию “Неизвестный XX век”. Серия, признаться, странная — с удачными книгами соседствуют в ней очевидные провалы. Однако о последних сегодня не будем — сборник Игоря Северянина к ним явно не относится.

Северянин — поэт для исследователя сложный: изучен он плохо, даже издан далеко не полностью, писал много, публиковался хаотично, текстология его произведений запутанная, архив разрознен, из биографических материалов многое не сохранилось. Поэтому труд В. Терехиной и Н. Шубниковой-Гусевой, вслед за первым научным собранием стихотворений Северянина (вышло в серии “Литературные памятники” в 2004 году) подготовивших теперь нечто вроде “Материалов к биографии” поэта, безусловно заслуживает, как написал другой рецензент в “Новом литературном обозрении” (2005, № 71), “признания и признательности”.

Выпущенная “Ростком” (“Ростоком”?) книга состоит из трех частей. В первую, самую маленькую по объему, вошли несколько автобиографических заметок, анкет и интервью Северянина из дореволюционной и эмигрантской печати. Во вторую — письма поэта к разным лицам, частично печатавшиеся ранее в не слишком доступных изданиях, частично публикуемые впервые; самый большой блок здесь — письма к Августе Барановой, музе и “меценатке” Северянина, которую сам он сравнивал с фон Мекк. Наконец, третью часть составили отзывы критиков; среди прочего здесь перепечатан сборник 1916 года “Критика о творчестве Игоря Северянина”, составленный самим поэтом при участии его издателя В. Пашуканиса.

Все вошедшие в сборник материалы весьма тщательно прокомментированы. Непонятно только, почему вместо полных архивных шифров везде приводятся лишь общие ссылки на то или иное архивохранилище (РГАЛИ, ОР РГБ). Впрочем, сделанного В. Терехиной и Н. Шубниковой-Гусевой более чем достаточно, чтобы не сосредоточиваться на технических недочетах, а просто радоваться появлению этого тома.

 

Эзотерическое масонство в советской России. Документы 1923 — 1941 гг. Публикация, вступительные статьи, комментарии, указатель А. Л. Никитина. М., “Минувшее”, 2005, 536 стр. (“Мистические общества и ордена в советской России”, вып. 3).

Издательство “Три века истории” заявило о себе несколько лет назад околопушкинскими публикациями разной степени симпатичности и достойной серией “Русская историческая библиотека”. С тех пор оно успело сменить название на “Минувшее” (идея не слишком удачная — все норовят спутать с легендарным одноименным парижско-питерским альманахом) и освоить новую тематику. Серия “Мистические общества и ордена в советской России” оказалась не только самым ярким проектом “Минувшего”, но и едва ли не главным событием на рынке интеллектуальной литературы за последнее время. Казалось, конкурировать с поставившим выпуск исторических документов на поток Росспэном бесполезно. Но, как выяснилось, на этом пятачке вполне найдется место еще как минимум для одного издательства.

Серия стартовала в 2003 году трехтомником “Орден российских тамплиеров”. Затем последовал второй выпуск — “Розенкрейцеры в советской России”. Наконец, появился нынешний заключительный том, содержащий внушительный свод свидетельств об эзотерическом масонстве. Все книги подготовлены известным исследователем истории русского оккультизма Александром Никитиным — сыном театрального художника и руководителя одного из тамплиерских кружков Леонида Никитина. Частично собранные А. Никитиным материалы входили в сборник его работ “Мистики, розенкрейцеры и тамплиеры в советской России” (М., “Аграф”, 1998), но “пятикнижие” “Минувшего” многократно расширяет круг опубликованных документальных источников по теме.

Последний выпуск, как и предыдущие, построен по преимуществу на материалах следственных дел ОГПУ — НКВД из рассекреченных государственных архивов. Сочинений самих масонов здесь практически нет, что, вероятно, и к лучшему — опубликованные в “розенкрейцерском” томе оккультные тексты составляли, пожалуй, самую скучную часть книги (то же, кстати, касается и “тамплиерского” трехтомника). Основной объем нынешнего выпуска занимают документы дела ленинградских масонов 1926 года, известного в литературе также как “дело Астромова — Мебеса” — по имени основных фигурантов: Бориса Викторовича Кириченко-Астромова-Ватсона (первое — настоящая фамилия, второе — прозвище, ставшее частью фамилии, третье — киношный псевдоним) и Григория Оттоновича Мебеса, знаменитого Г. О. М., автора “Энциклопедии оккультизма”, вышедшей в 1912 году.

Открывающие дело показания тещи Астромова погружают читателя в атмосферу совершенно зощенковскую, придавая всей истории оттенок коммунальной свары — ощущение, которое по мере чтения материалов дела будет только нарастать. С явным упоением женщина рассказывает следствию о пропавших из сундука племянницы четырех фунтах серебра, о краже Астромовым “лампы в восточном вкусе” и жалуется на зятя, который от первой жены “свой третий брак скрывает, прикидываясь ей одиноким холостяком, за что получает от нее к праздникам куличи, ветчину, а иногда ходит к ней просто обедать”. Дальше все в том же роде — у масона Сверчкова пропала шляпа типа “котелок”, и он думает на мастера Астромова, больше некому, а Астромов говорит, что котелка не брал, да и зачем бы, у Сверчкова голова меньше, и на Астромова его котелок просто не налезет. А жена Сверчкова жалуется, что Астромов к ней приставал, а он утверждает, что не приставал к ней вовсе, а, напротив, она его своими поцелуями возбудила, а потом сбежала, так что он чуть было не изнасиловал другую гражданку, но вовремя одумался…

“Мы имеем дело всего только с парамасонскими обществами, т. е. с кружками и группами эзотерического направления, использующими масонскую символику и терминологию, почерпнутую из соответствующей массовой литературы”, — пишет А. Никитин, представляя своих героев. На самом деле, мне кажется, дело обстоит еще проще и печальнее. Живут себе люди в нищете и безбытности, пьянствуют и развратничают, а попутно шьют из белых скатертей ритуальные одежды и уверяют себя и окружающих, что в прежних воплощениях они были Калиостро и Наполеонами. А потом приходят бдительные чекисты и фабрикуют из наличного материала какой-нибудь “Русский Национальный Союз” — мифическую организацию, дело которой также опубликовано в книге.

Завершают том протоколы допросов обвиняемых по так называемому “делу мракобесов” 1940 года, когда НКВД попытался слепить из остатков различных мистических организаций единую шпионскую сеть. Основными фигурантами дела стали Астромов, его московский “наместник” Сергей Полисадов, бывший глава “Московского ордена розенкрейцеров-орионийцев” переводчик Всеволод Белюстин и руководитель розенкрейцерской ложи “Эмеш редививус” Евгений Тегер — о деятельности последних двух подробно рассказывалось в предыдущем выпуске серии.

При всей кажущейся маргинальности герои А. Никитина были непосредственно связаны с самыми известными творцами русской культуры XX века. Среди их последователей, друзей, знакомых — Сергей Эйзенштейн, Валерий Брюсов, Борис Пастернак, Михаил Чехов, Павел Флоренский, Владимир Бехтерев, прозаик Анатолий Каменский, поэты Владимир Пяст и Аделина Адалис, искусствовед Алексей Сидоров, бывший антропософ, товарищ Андрея Белого по кружку “аргонавтов” Михаил Сизов и даже такая, казалось бы, неожиданная фигура, как литератор Георгий Шторм, автор нашумевшей в 1960-е годы книги “Потаенный Радищев”.

 

Вера Тарасова. Высшая духовная школа в России в конце XIX — начале XX века. История императорских православных духовных академий. М., “Новый хронограф”, 2005, 568 стр.

Лет десять в Новосибирске существовало издательство “Сибирский хронограф”. Выпускало сборники архивных документов по российской истории, в том числе советского периода, все с тем же Росспэном конкурировало. Потом перебралось в Москву и теперь продолжает свою деятельность под названием “Новый хронограф”.

Монография В. Тарасовой представляет собой первое столь полное исследование различных аспектов жизни высших православных учебных заведений на рубеже XIX — XX веков. В книге четыре главы, в которых рассматриваются соответственно принципы организации академий (законодательная база, финансирование, административное устройство, принципы обучения и воспитания), структура профессорско-преподавательского состава, численность, сословная принадлежность, материальное положение студенчества и, наконец, попытки реформирования системы богословского образования в России в период между двумя революциями и сопутствовавшая этим попыткам идеологическая борьба. Эпилог посвящен закрытию всех четырех академий в 1918 — 1921 годах. В приложении к книге помещен чрезвычайно информативный и полезный словарик, содержащий биобиблиографические справки о профессорах и доцентах высших богословских школ конца XIX — начала XX века.

Любопытно, что к российской академической традиции автор относится без особой симпатии. Русские академии изначально строились по католическим и протестантским образцам, и, по мнению В. Тарасовой, в результате некритического копирования иноконфессионального опыта высшее богословское образование в России оказалось оторвано от реальной церковной жизни, с одной стороны, и от опыта православной духовности — с другой. Реформы митрополитов Платона (Левшина) и Филарета (Дроздова) эту ситуацию изменили, но не кардинально, так что и в описываемый период преподавание в высших духовных школах носило во многом схоластический характер.

Отсутствие идеализации объекта исследования, как это обычно и бывает, пошло монографии только на пользу. Созданная в ней картина получилась исключительно объемной, так что трудно даже однозначно определить, каких тонов в ней больше — светлых или темных. С одной стороны, богословские школы рубежа веков — это множество выдающихся наставников, активная научная деятельность, богатые библиотеки. С другой — предпочтение катехизиса святоотеческому преданию, скука и сухость учебников, отвлеченность учебного процесса в целом, карьеризм, интриги, доносы, произвол академического руководства. В. Тарасова отмечает самоизоляцию академий, неготовность богословов говорить на современном языке, вести диалог с внешним миром — не здесь ли одна из причин возникновения той трещины между Церковью и обществом, которая в 1917 году обернулась пропастью?

Несомненно удачна выбранная и выдержанная автором манера изложения. Богатая источниковая база, обилие цифр и статистических таблиц на редкость органично сочетаются в книге с яркими портретами ректоров и педагогов, выигрышными цитатами из мемуарной литературы, колоритными бытовыми зарисовками. В результате лишенный малейших признаков беллетризации толстый том читается как занимательное сюжетное повествование.

 

Владимир Руга, Андрей Кокорев. Москва повседневная. Очерки городской жизни начала XX века. М., “Олма-Пресс”, 2005, 512 стр.

Если б мне надо было определять книгу — победителя в номинации “Сюрприз года”, я не задумываясь назвал бы эту. Ибо она оказалась для меня неожиданностью втройне.

Во-первых, издательство. Из всех издательских монстров “Олма” всегда казалась мне самым… ну, бесперспективным, что ли. В “Эксмо” хорошие книги появляются довольно часто, в АСТ хоть и реже, но тоже проскакивают. И только “олмовская” продукция промелькивает мимо, не радуя глаз, не грея сердце.

Во-вторых, оформление. Как только я “Москву повседневную” увидел, так сразу проснулось во мне застарелое недоверие к роскошно изданным книгам и прочим альбомам. В самом деле, книжки существуют не для того, чтобы на них любоваться, их вообще-то читать нужно. А шикарная обложка и мелованная бумага, как правило, означают, что внутрь лучше вовсе не заглядывать.

Ну и наконец — авторы. Конечно, В. Руга — доктор исторических наук, А. Кокорев тоже профессиональный историк. Но один много лет журналистом работал, потом в политтехнологи подался, второй вообще риэлтор и телеведущий — чего тут можно ждать? Вдобавок они в той же “Олме” несколько альтернативно-исторических и просто исторических романов выпустили, что, понятно, тоже не способствует.

К стыду своему и радости признаю, что все три страха оказались ложными. И авторы, как выяснилось, профессиональных навыков не утратили, и оформлена книга как нельзя более адекватно содержанию, и за “Олмой” теперь следить придется — а вдруг еще чего-нито интересное издадут, в промежутке между очередными откровениями А. Бушкова?

По структуре “Москва повседневная”, как ни странно, напоминает монографию В. Тарасовой, хотя выдержана, конечно, в совершенно ином стилевом регистре. В. Руга и А. Кокорев тоже предлагают читателю методичное описание различных аспектов жизнедеятельности своего объекта. Вот только объект этот — не относительно стабильная образовательная корпорация с четкими границами, а мегаполис эпохи бурных перемен. Потому и лакун в “Москве повседневной” при желании можно найти немало, да авторы, собственно, и цели себе такой не ставили — заштриховать эту карту целиком. Зато здесь множество ярких деталей, сочных цитат, огромное количество осмысленно подобранных иллюстраций — в основном газетных шаржей, карикатур, фотографий, рекламных объявлений.

Оживляют книгу и не слишком частые, но всегда уместные полемические вкрапления. Как бы между делом В. Руга и А. Кокорев поправляют то современных журналистов, повадившихся называть мэра Москвы (то есть, по сути, генерал-губернатора) “градоначальником” (начальником полиции), то Б. Акунина, слегка промахнувшегося при описании извозчичьей спецодежды. Конечно, не обошлось без мелких неточностей и в самой “Москве повседневной”: так, Н. Рябушинский оказался издателем журнала “Весы” (на самом деле — “Золотое руно”), а К. Локс — другом К. Бальмонта. Но все это совершенно не портит впечатления от устроенного авторами веселого пестрого бала-маскарада, где перед читателем в едином вихре мчатся завсегдатаи ресторанов, модницы, вагоновожатые, дачники, театралы, полицейские, извозчики.

 

Вячеслав Курицын. Курицын-Weekly. М., “Emergency Exit”, 2005, 736 стр.

Пару лет назад один питерский коллега, про которого я что-то не то написал в “Русском Журнале”, ярился по имейлу — вы, мальчик мой, возникли около литературы так поздно, что для вас даже Слава Курицын классик. Хи-хи, мол. Пришлось в ответном письме признаться — да, каюсь, классик, и не только для меня, но и для вас, хотите вы того или нет.

И ведь вот какое странное дело: вкус у Курицына отсутствует напрочь, о концепциях всерьез говорить не приходится, культуртрегерский (чтоб не сказать — мессианский) пафос его сегодня невыносимо смешон, слэмы, сетература и прочие игрушки, с которыми он носился, обернулись полным пшиком — а поди ж ты, лучший критик 90-х. Романы пишет ужасные, издает в своей серии полный отстой — и тем не менее. Почему, как, за что?

Можно было бы ответить: потому что совершил переворот, создал принципиально новый тип критического письма, который теперь эксплуатируют все, кому не лень, задал, так сказать, поведенческий образец, показав, как вести себя критику в Сети, “конвертировал отвязную интонацию гестбуков в литературную критику”, как сам он писал про своего эпигона Льва Пирогова — отчего-то с осуждением. И все это будет правдой. Только дело все-таки, наверное, в другом — Курицын в своих “виклях” с исключительной художественной силой запечатлел образ полой горизонтальной культуры, культуры без сверхзадач и иерархий, где врио поэзии — “Пых-пых, / Готов стих”, а врио прозы — какой-нибудь Спайкер. Такая антиутопия получилась — антиутопичнее не придумаешь. Тоска, по правде говоря, берет по прочтении — хоть волком вой. И это послевкусие с неопровержимостью свидетельствует о том, что мы имеем дело с настоящей литературой.

 

Альфред Кох, Игорь Свинаренко. Ящик водки. Том 4. М., 2005, 328 стр.

Признаюсь, к этому четырехтомнику у меня отношение совершенно особое, интимное, если угодно. Последний раз такое ощущение возникало по прочтении “Орфографии” Дмитрия Быкова — вот, мол, как хорошо, что я прозу не пишу, за меня и так все сказано, только гораздо лучше. Так и тут — прочитал и понял: нечего пытаться о политике рассуждать, все, что нужно, уже написано. И ведь казалось бы: пока Кох был вице-премьером, а Свинаренко преуспевающим журналистом ведущей газеты, я сидел в одном из самых депрессивных регионов страны и пытался свести концы с концами на преподавательскую зарплату. А вот поди ж ты: союз нерушимый, август 1991-го, приватизация, Чечня, демократы, либералы, коммунисты, Руцкой, Хасбулатов, Ельцин, Путин — все это как будто моей парой глаз увидено, моей кожей прочувствовано.

Замаскировавшись застольным трепом, соавторы “Ящика водки” наболтали учебник новейшей истории России. От всех прочих он отличается тем, что написан с позиций многажды оплеванного и дискредитированного здравого смысла. Кох и Свинаренко различают черное и белое, знают, что такое хорошо и что такое плохо, понимают разницу между совком и свободой. Короче говоря, не спорят о тех вещах, с которыми все и так ясно, — редкое, надо сказать, качество, особенно в последнее время. Они — певцы нормы. Не случайно еще в самом первом томе их эпопеи постоянно мелькало имя персонажа, который в русской литературе XX века как раз и выступает олицетворением понятия нормы, в том числе и бытовой, — профессора Преображенского.

Именно здравый смысл позволил Коху словно бы между прочим сформулировать ту самую национальную идею, за которой все вот уже лет десять как гоняются, а поймать не могут. Оказалось, что она очень проста и заключается в одном-единственном слове — “демобилизация” (именно так называлось помещенное все в том же первом томе эссе Коха с дивным рефреном “Вы никому ничего не должны”). Вот только нация идею не оценила и расходиться по домам не пожелала — предпочла по-прежнему топтаться на призывном пункте, выдумывать себе все новых и новых врагов и шарить глазами по сторонам в поисках дота, на который можно упасть. А авторы, не желая разделять с ней это времяпрепровождение, отошли в сторонку и тихо построили светлое будущее для себя и своих детей. За что нация их, естественно, возненавидела: как же так, все в оловянных солдатиков играют, а эти делом заняты, обидно же.

Но норма нормой, а главный секрет обаяния этой книги все же, пожалуй, в другом. Мало того, что это беседа нормальных людей — это еще и беседа людей свободных. Ее авторам-героям ничего не надо. “Мне и без публики комфортно”, — говорит Свинаренко. “Мне плевать, что про меня пишут… Мне интересно мнение обо мне очень ограниченного числа близких людей”, — вторит ему Кох. И это действительно так. Политическая карьера Коха, видимо, закончена, бизнесом, по его словам, заниматься ему тоже надоело. Свинаренко — ну, тот вообще достиг практически всего, о чем только может мечтать репортер. Вот люди и говорят то, что думают, тем языком, каким обычно беседуют в присутствии водки и воблы.

А главное — и Свинаренко, и Кох хорошие писатели. То есть по поводу первого никто и не сомневался, а вот насчет второго — сюрприз. Между тем стилевой диапазон у Коха будет побольше, чем у большинства современных прозаиков: достаточно прочитать подряд его памфлет о Явлинском — и некролог-мемуар памяти Михаила Маневича, открытое письмо энтэвэшникам — и дышащее энергией здоровой ненависти эссе об октябре 1993 года.

-1

Рюрик Ивнев. Богема. Составление, предисловие, примечания Н. Леонтьева. М., “Вагриус”, 2005, 512 стр.

Уже упоминавшийся “Вагриус” затеял новую серию литературных мемуаров. Достойного названия для нее, по-видимому, не нашлось, и серия осталась безымянной — книги объединяет только единое оформление. В качестве первых ласточек (или пробных шаров) издательство решило выпустить сборники Александра Бахраха и Рюрика Ивнева.

Видимо, здесь та же история, что и с “Ростоком” (“Ростком”?): если составитель захочет проявить энтузиазм, мешать ему не будут, как не будут возражать и в том случае, если он решит представить полную халтуру. Постеснялся Станислав Никоненко оставлять том Бахраха без справочного аппарата — и в книге появился восьмидесятистраничный комментарий. А вот Ивневу повезло куда меньше — тщанием неизбежного Николая Леонтьева сборник вышел с куцыми подстрочными примечаниями, без всякого намека на именной указатель, без видимых следов минимальной текстологической подготовки, без экспликации принципов отбора публикуемого материала, без датировок (пусть приблизительных) и сведений о предыдущих публикациях. В общем, без всего того, что свидетельствовало бы о знакомстве составителя с понятием “эдиционная культура”.

При этом справочный аппарат мало того что крайне незначителен по объему, но вдобавок изобилует приблизительными формулировками, неточностями и прямыми ошибками: год смерти издателя А. М. Кожебаткина указан неверно (на самом деле 1914-й, а вовсе не 1912-й), вместо даты смерти К. И. Арабажина (1929) и вовсе красуется вопросительный знак, Е. А. Нагродская оказывается “автором уголовных романов” (она их и впрямь писала по молодости, но в ивневских мемуарах речь идет о 1914 годе и романе “Гнев Диониса”) — и так далее, вплоть до совсем уж комичного “Император Александр I (Освободитель)” в качестве пояснения к разговору об Александре Благословенном.

Основное значение вагриусовского тома в том, что здесь впервые печатается ряд мемуарных очерков Ивнева и его “роман-воспоминание” (определение Н. Леонтьева) “Богема” (кстати, напоминающий вовсе не “Петербургские зимы”, как поспешили объявить рецензенты, — Георгий Иванов все же был прозаиком другого уровня, да и личностью совсем иного масштаба, — а скорее “Мужицкого сфинкса” Михаила Зенкевича). Перед публикатором стоит сложная задача: отграничить беллетристический слой романа от мемуарного, а в последнем — достоверные сведения от недостоверных. Ничем подобным Н. Леонтьев не озадачивается (хотя, казалось бы, за столько лет занятий ивневским наследием можно было либо самому профессиональные навыки приобрести, либо специалистов в помощь пригласить). Вместо этого он жалуется на сотрудников РГАЛИ, которые, получив в постперестроечные годы полный текст “Богемы” из архивов бывшего КГБ (как он туда попал? обысков у Ивнева не было, в уголовном порядке поэт не преследовался), долго не хотели отдавать его законному наследнику, то бишь все тому же Н. Леонтьеву. По ознакомлении с результатом трудов последнего начинаешь думать, что в действиях архивистов был свой резон: хранился бы роман в общедоступном месте — глядишь, и заинтересовался бы им кто-нибудь из грамотных историков литературы, подготовил бы качественную публикацию.