“Дальний Восток”, “Дружба народов”, “Знамя”, “Книголюб”,

“Народ Книги в мире книг”, “Наше наследие”, “Нескучный сад”, “Фома”, “СВ”, “IGNAT”

Людмила Вострецова. Новая яркость и ясность. — “Наше наследие”, 2006, № 78.

О выдающемся художнике, ученике Малевича и Филонова — Юрии Борисовиче Хржановском, отце знаменитого аниматора Андрея Хржановского. У Ю. Х. было много талантов, один из них — дар имитатора. В 50-е он стал артистом эстрады и вскоре надолго связал себя со студией “Союзмультфильм”, озвучив не один десяток кукольных и рисованных зверей. В тот день, когда я пишу этот обзор, мои сыновья как раз смотрят цехановскую “Каштанку”, где главная героиня абсолютно конгениальна скопированному модным в свое время методом “эклера” Алексею Грибову (цирковой клоун).

Чеховская собачка подвизгивает, тявкает и воет голосом Юрия Хржановского так органично, что представить где-то за нею этого пожилого, уютного человека (“Наше наследие” публикует его чудесный фотопортрет и живописные работы) попросту невозможно.

Владислав Галецкий. После тяжелой и продолжительной болезни. — “Дружба народов”, 2006, № 12 .

“С точки зрения кибернетики, СССР отличался совершенно парадоксальными качествами. С одной стороны, это была предельно централизованная система. С другой — исходящие из центра управленческие сигналы легко фильтровались и микшировались на местном уровне. Политика Андропова в общем и целом закончилась ничем: попытка уменьшить количество НИИ в Москве с 1100 до 900 привела к тому, что их число выросло до 1300, а попытка сократить число их сотрудников с 1,2 млн до 1 млн привела к их увеличению до 1,4 млн. Невозможность неосталинистской реставрации объяснялась, в частности, и тем, что номенклатура обросла слишком прочными и разветвленными человеческими связями и в распоряжении высшего руководства не осталось необходимого числа вырванных из социального контекста людей. В 1930-е годы их роль сыграли многочисленные сироты и беспризорники, через школы пришедшие в НКВД, и немалое количество эмигрантов на советской службе. Чтобы административно-командная система функционировала, надо было, чтобы за МВД следил МВД-2, за ним МВД-3 и так далее. При этом между их сотрудниками не должно было быть никаких связей по прошлой карьере или частной жизни. Но эта гегелевская схема дурной бесконечности не может быть реализована в жизни. Именно местный управленческий уровень успешно провалил как андроповские попытки сталинистской реставрации, так и позднюю перестройку Горбачева”.

Владимир Губайловский. Форма глагола. — “Дружба народов”, 2006, № 12.

“Поэзия Левитанского уникальнa своей главной темой. В русской поэзии время как метафизическая категория неоднократно становилось предметом внимательного анализа и рассмотрения. Метафизика времени — это главная тема поэзии Иосифа Бродского. Но есть еще другое время — реальное, протекающее, то время, в которое мы все погружены, то время, которое протекает сквозь нас, то время, в которое нельзя войти дважды, которое ускользает, как песок сквозь пальцы, — время часов и телефона. Именно это время русская поэзия не то чтобы вовсе игнорировала, но относилась к нему довольно сдержанно. Ведь это — время купцов и политиков. Это то время — которое деньги, то время — которое власть. Нам это время не слишком интересно. А вот Левитанский вдруг обратился именно к этому реально протекающему времени и прикоснулся к нему чуть ли не первым в русской поэзии.

Если мы посмотрим на русский язык и сравним его, скажем, с английским, то мы должны будем признать, что английский обладает гораздо более разработанной системой глагольных времен. Эта система времен связана с четко артикулированным положением субъекта высказывания во времени, с отношением субъекта и происходящего. Субъект фиксирует себя, например, в прошедшем времени, и относительно положения субъекта действие может разворачиваться в будущем. Это — будущее в прошедшем. В русском языке, конечно, можно передать и такое положение субъекта, и сложившиеся временные отношения, но это передается только косвенными формами, в русском нет прямых глагольных форм для передачи такого состояния и отношения. Русский язык менее чувствителен к временному положению субъекта, к действию этого субъекта, к его взаимоотношению с протекающим временем. В русской поэзии есть одно (кажется, действительно одно) потрясающее основы языка исключение — это Левитанский. Он работает с глагольными формами так, как никто больше в русской поэзии и не пытался (по крайней мере пока)”.

Валерий Дымшиц. Роман на вырост. — “Народ Книги в мире книг (Еврейское книжное обозрение)”, 2006, № 65.

Рецензия на роман М. Фельзенбаума “Субботние спички” (перевод с идиша В. Чернина, М., 2006).

“Я, Боже упаси, не хочу сказать, что идиш умер. И не только потому, что это расхожая глупость, но и потому, что это простая неправда. Но идиш перестал быть языком нейтрального, а не сектантского социума, языком всех слоев общества. Для тех, кто не связан с хасидскими кругами, идиш все больше становится языком сложной культурной игры, в которую вовлечен пусть не широкий, но достаточно рафинированный круг интеллектуалов, в том числе молодежи. Отталкиваясь от понятия „носитель языка”, можно сказать, что идишем теперь заражаются не дома и не на улице при естественных контактах, эту бациллу прививают себе сами и вполне сознательно. Именно для этих новых „бациллоносителей” написан роман…”

Анастасия Ермакова. Стойкость веселья. — “Знамя”, 2006, № 12 < http://magazines.russ.ru/znamia>.

О книге Марины Бородицкой “Оказывается, можно”.

“Стихи эти сохраняют „стойкость веселья” вопреки всему, что встает за строками: расставанию, боли, тоске. <…> Добрая ирония и печальное озорство создают особую эмоциональную атмосферу; напряженный ритм проживания лирической героиней жизненных событий скручивает строки в тугой жгут, не дающий просочиться в стихи вялости; „дурацкая привычка быть счастливой” спасает от уныния”.

Иеромонах Иов (Гумеров). Правило не для всех. — “Нескучный сад”, 2006, № 5 (22) (сентябрь — октябрь) .

Интервью публикуется в рамках “Темы номера” — “Притесняют ли в Церкви женщин?”.

“Хочется обратить внимание еще на один отрадный факт, который открывается при внимательном чтении святого Евангелия. Ни одна женщина не участвовала в гонениях на нашего Спасителя при Его земной жизни. Сколько ненависти, хулы, клеветы, злобных преследований было против Господа нашего Иисуса Христа. Все это привело нашего Спасителя на Голгофу. Но ни в одном из этих эпизодов не участвует женщина. Ни одна женщина ни разу не похулила Иисуса Христа. Фарисеи и книжники, знавшие каждую букву Писания, не признавали Иисуса Мессией, а простая женщина-самарянка уверовала в Него как во Христа и проповедовала это всем жителям города Сихарь”.

Виктор Козько. Время собирать кости. — “Дружба народов”, 2006, № 12.

“…Прошлое настигало его, загоняло в заранее расставленные ловушки и западни — сколько их он когда-то обошел, выскользнул из сетей, пользуясь хитростью или силой. Теперь той прежней силы в нем не было. Задора, куража не было. Но он и не помышлял сдаваться, хотя приметил, что на долгой петляющей дороге то ли в будущее, то ли в прошлое его будто бы подменили или выкрали нечто сущное, подсунув, он еще и сам не разобрался, черт знает что. Полностью чужое, что он душил в себе, чего стыдился. Там, где он прежде просто улыбнулся и пошел бы дальше, некто неведомый в нем неистовствовал, требовал крови. Похоже, что в нем обнаружился и пробудился не реализованный до сих пор, — Бог жабе рог не дал, — большой начальник, побивающий человека. И жизнь его стала подобна жизни кота с собакой. Два человека жили сейчас в нем. Один — спокойный и рассудительный, с которым можно было и поговорить, и рюмку принять, — дневной. Другой — несговорчивый и злобный — ночной. Он опасался и того, и другого. Мягкий и кроткий был таким только внешне, а на самом деле — та еще цаца, мог разодрать его, как жабу.

И потому, когда он сегодня ночью услышал голос, позвавший его к себе, голос того самого друга детства, рассказавшего об охоте на мертвых немцев в половодье, он взял весло, отомкнул лодку и погнал ее на другой берег, где, как он рассудил, должен находиться друг. И здесь обязательно надо отметить, что в ту минуту он не знал, что друга на этом свете уже нет, давно ушел, сплыл по той же вешней воде реки Леты. И сам он едва не дал дуба на операционном столе под скальпелем хирурга. Друг же именно тогда и покончил жизнь самоубийством — утопился в речке возле своей хаты. Из той реки, лежа под белой окровавленной простыней, он и услышал его зов. Затрепыхался сомнамбульно и закричал: „Я больше не могу! Не могу! Не могу!” Хирург, когда уже все кончилось, рассказал. Выдрал, избавился от всех трубок, шлангов и капельниц, удерживающих его на этом свете, растребушенный, окровавленный, попытался подняться. Его схватили, грубо повалили на жесткое ложе, откачали. Опять подключили к жизни. Хотя он со страшной, уже неземной, видимо, силой отбивался. А матерился — сестры падали со смеху... Конечно, ничего этого он не помнил: очень уж спешил к другу, отталкиваясь от трупов немцев, что цеплялись за него в реке и время от времени смердно взрывались.

Полумертвый плыл к мертвому как к живому. Торопился на зов друга, так идет, теряя рассудок, зверь на трубный клич другого зверя. И казалось ему, только они двое и были живы в той ночи…”

В этом же номере — глубокая и горячая статья заведующей отделом критики “Дружбы народов” Натальи Игруновой “Вечный сад в зоне уничтожения” — об этом белорусском прозаике (она — переводчик, знаток белорусской литературы): “…„Время собирать кости” — это время считать грехи. Тот же Судный день. Мы не заметили, что он уже наступил, живые мертвые души. Оживить их (нас), как известно, способна лишь живая вода. Слезы палача — вода мертвая. Водка — вода огненная — выжигает нутро. Живая — слезинка ребенка, „сиротская слеза” порушенной земли, задушенной экскаватором кринички. Лишь они способны, пробив душу, омыть ее, дать возможность подняться. Затоптанная криничка все-таки „улыбается с того света”, пробивается в жизнь. „И надо надеяться, надо ждать и надеяться. Надо жить””.

Под текстом статьи поразительная дата: 1988 — 2006 и реплика о том, как получилось, что эпиграфами к долголетней статье стали строчки поэта Геннадия Русакова, да еще из подборки в том же номере “Дружбы”. “…Невозможное, казалось бы, сочетание оголенности и закрытости, зашкаливающей громкости, крик боли и самоирония, очень схожее ощущение себя во времени, общие реалии и знаковые, повторяющиеся образы — сад, дом, мать, родство, память, земные ад и рай, Спас, Судный день, бунт против Бога...”

Александр Колесов. Культурная зависимость. Интервью журналу “IGNAT”. — “IGNAT”, Владивосток, 2006, № 2-3 (12-13) .

“Свой мужской журнал”, лучшее, пожалуй, глянцевое издание во Владивостоке, интервьюирует руководителя Дальневосточного отделения PEN-клуба, директора студии “Форт Росс”, издателя и главного редактора Тихоокеанского альманаха “Рубеж” — по случаю 20-летия его профессиональной деятельности.

“…В том-то и дело, что мы живем не в Рязани и не в Калуге. Я нисколько не принижаю значения этих городов, но на самом деле мы живем на очень бойком месте, пусть многие московские чиновники и простые россияне до сих пор считают, что мы живем в медвежьем углу, на самом краю России. Да, действительно, мы живем далеко от Москвы, но мы живем в очень перспективном месте, рядом с одним из мощных экономических, культурных и социальных центров развития. Ведь всем известно, что XXI век будет веком Азиатско-Тихоокеанского региона…”

Во время моего прошлогоднего пребывания на Дальнем Востоке я понял, разглядывая работу и жизнь Колесова вблизи, что очень многое действенное (почти все!) на самом-то деле действительно держится единицами . Так, очевидно, и будет всегда, несмотря на все “центры развития”, на все “перспективы”. Вот ведь, не будь воли Колесова и поддержки Андрея Битова — и не быть первому в России памятнику Мандельштаму, который уже поменял, кстати, из-за каких-то городских вандалов свой “порт приписки” и стоит ныне не на бульварном возвышении, неподалеку от лагеря, где морили О. Э., а за оградой местного университета. И то слава Богу, что стоит.

Диакон Андрей Кураев. Право быть с Богом на ты. Беседа с Мариной Борисовой для рубрики “Что христианство принесло в мир?”. — “Фома”, 2006, № 12 (44) .

“ — В последнее десятилетие складывается ощущение, что завершился какой-то виток глобального исторического развития и мы вернулись к исходной точке. Когда Понтий Пилат задавал Иисусу вопрос: „Что есть истина?” — он ведь не ждал на него ответа и уж меньше всего подразумевал, что перед ним стоит воплощенная Истина. Похоже, сегодня для подавляющего большинства людей, даже считающих себя христианами, это тоже чисто риторический вопрос. Получается, Истина, воплощенная во Христе, которая две тысячи лет была так нужна людям, сегодня не востребована? Но почему?

— Не надо иллюзий. „Человек улицы” никогда этими вопросами не интересовался. Что всегда реально пользуется спросом на рынке религиозных услуг — так это магия, ритуалы, обряды, ощущение некой мистической защиты, гарантии, что злая потусторонняя сила не вторгнется в мою жизнь и не поломает ее. Ну и, естественно, если есть возможность — эксплуатация позитивной религиозной энергии в свою пользу, обычно материальную. Вот что обычному человеку нужно от религии.

А с призыванием какого имени будут оказаны эти услуги, ему, честно говоря, как правило, все равно. И только очень немногие поднимаются до вопроса: „Как Твое имя, Господи?” — и тем более до другого вопроса: не „Что Ты мне можешь дать?”, а „Чем я могу Тебе послужить?”. Это всегда было уделом очень немногих людей. Но еще Цицерон говорил, что человечество живет немногими. Есть сейчас эти немногие? Конечно есть. Сегодня Алеш Карамазовых ничуть не меньше, чем было сто, двести или тысячу лет назад. Вопрос в том, какое место эти Алеши занимают в семье Карамазовых. Относятся ли к ним с восхищенным недоумением: „Это ж надо! я, конечно, ему подражать не буду, но все-таки то, что он смог от чего-то отказаться и сохранить в своих глазницах такие сияюще-чистые детские глаза, — это потрясающе!” Или же это со всех точек зрения — маргиналы, да еще вдобавок и гонимые. Так что меняется не количество, а статус этих людей: готовы ли их искать, их слушать, оказывают ли они влияние на общественное мнение? Куда идет любопытствующий странник? В пустынь, в поисках старца и духовного совета? Или дежурит у дверей Аллы Пугачевой в надежде украсть у нее носовой платок? Вот что меняется в обществе”.

Петр Мамонов. “ Меня рвет на части”. Беседовала Елизавета Киктенко. — “Фома”, 2006, № 12 (44).

“ — А то, что Вы раз за разом повторяете в каждом интервью, может кому-то помочь?

— Конечно! Потому и говорю. Как мне сейчас жить, почему я не могу справиться со своей раздражительностью, почему не могу побороть свои вредные привычки, в чем дело? Вот журнал „Нескучный сад” написал про меня: шут, арлекин, христианин. Ну какой я христианин? Я десять лет в Церкви, но не считаю себя христианином. Я не могу возлюбить Бога больше всего на свете, у меня не получается. Знаю правду слова Его, и что все счастье у Него, и лучи — все там… Но делаю по-своему. Вот позвонил человек, попросил помочь — не хочется ехать, но все бросаешь и едешь. Вот христианство! А если говоришь: „Жень, я так занят, давай на следующей недельке”, — это уже не христианство, а обычная вежливая жизнь. Ведь можно быть приличным человеком и без веры, так?

Вот и рвет меня на части! Но пути назад нет. Иногда думаешь: куда же я попал?.. Греховная мысль, конечно, но это не ропот на Бога. Это другое: я не готов, я побежал за радостью, за восторгом, а бежать-то надо за крестом и за Христом. <…>

— То, что Вы делаете на сцене, то, что Вы пишете, помогает бороться с грехом?

— Это дар Божий, он не помогает. Это служение, наверно. Слава Богу, что Он дал мне такой дар, благодаря которому я могу большому количеству людей послужить. Надеюсь, что здесь, в моей работе, я честен. Я ведь имею очень маленькое отношение к тем дарам, которые через меня сыпет Бог. Тем ответственнее я должен жить: кому больше дано, с того больше спросится. <…>

Спроси с себя — и хватит с тебя. Все беды ведь потому, что люди, которые начитались книг всяких (и я в том числе грешил этим), начинают считать себя мудрыми, толкают речи о Боге, поучают. А вечером глядишь: с бутылкой пива сидит! Я считаю: не лезь к другим, не тащи никого в храм креститься, не обращай никого в свою веру. Сиди и молчи. Если надо будет, они увидят… Как батюшка Серафим говорил: стяжи в себе дух мирен, и вокруг тебя тысячи спасутся. Скажу проще: вот семья, четверо. Муж с работы к телевизору, пивка, и все — никакой, мутный лежит; жена целый день орет: „Опять нажрался!”; дети совершенно безумные растут в таком аду. Но вдруг одна четвертая часть этой семьи, к примеру муж, пришел в себя, бросил пить, из раздражительного стал кротким, из злого добрым. Что случилось? На одну четвертую улучшилось состояние этой семьи. Это уже шаг, пусть и маленький! Вот такими комариными шажками можно и в Царствие Небесное дойти.

Самое страшное — спокойная совесть, это — сон. „У меня все в порядке”. Не бывает! Первый признак, что ты на правильном пути, — когда видишь грехи свои. Значит, ты идешь к свету, а свет, как известно, темную комнату озаряет все больше и больше, и то, что не было видно в прежнем полумраке, выходит наружу. Оказывается, что ты и завистлив, и денежек хочешь побольше, да и детей своих любишь только потому, что они твои... Больше того — ты вообще никого не любишь, только себя. А вид делаешь лишь из воспитания. Приходит гость: здравствуйте, проходите, чаю? А на самом деле тебе начхать, напьются ли люди чаю, уйдут они голодные или нет. Сидишь, вежливо разговариваешь, а думаешь: скорее бы ушли, или наоборот: остались бы подольше, уходят — снова обида. И так постоянно!”

“Моя душа сплетена из грязи, нежности и грусти…” 150 лет со дня рождения В. В. Розанова. — “Наше наследие”, 2006, № 78.

Здесь — блестяще скомпилированный Виктором Сукачом “Auto-портрет Розанова” и доклад русского эмигранта Никиты Муравьева (Париж), сделанный еще в конце 30-х. Муравьевский доклад, в свою очередь, предваряет статья Л. А. Цибизовой о религиозно-философских исканиях главного героя этого номера. Условная тема подборки текстов: духовная биография человека, про которого Чуковский писал когда-то, что у него несколько сердец.

“Трагедия Розанова, может быть, и вытекает целиком из его природной двойственности: постоянного душевного стремления найти тепло, жалость и успокоение и столь же природного качества его интеллекта доводить всякую мысль, всякую веру до их логической и холодной крайности” (Н. Муравьев, “О Розанове”).

Из открывающей номер журнала статьи все того же В. Сукача “Enfant terrible русской литературы” я как-то дополнительно понял, сколь далеко и глубоко зашли “отношения” исследователя и героя исследования.

Евгений Попов. “Случай” на станции Варварка . — “СВ” (бортовой журнал Р<оссийских> Ж<елезных> Д<орог>), № 12.

Элегантный, как всегда, рассказ “самого веселого анархиста русской прозы” заканчивается так:

“Было двенадцать. Било двенадцать.

— Ну что же вы это приуныли, друзья? Ведь жизнь продолжается, — улыбнулся Иван Иванович, закончив свой рассказ.

И мы все заулыбались, задвигались. Все мы — я, Фофанов, Абдрашитов, Шепета, Ким. Наш поезд летел вперед, на восток.

Владивосток — Москва. 16 — 22 октября 2006”.

…Этот журнал с рассказом из серии типа и узнала мама своего отца нам положили этой зимой в купе поезда Москва — Ижевск, и прозаик Михаил Бутов призывно ткнул в текст: “Узнаешь?” И я узнал. По дороге в вышеупомянутый Владивосток (и по дороге обратно) Евгений Анатольевич Попов периодически трогательно жаловался, что пора, мол, садиться за святочный рассказ для заработка. Пора, мол. Поделился и некоторыми наметками. И вот — результат. И реалии тут есть для меня узнаваемые, а Шепета — это же известный дальневосточный поэт, на книжечку которого отозвалась у нас Василина Орлова, Иван Иванович, замдиректора вольфрамового комбината и сподвижник Колесова. Откуда что берется? И как все просто на первый взгляд. Впрочем, говорят, Тотоша и Кокоша в “Мойдодыре” Чуковского — это на самом деле домашние прозвища племянников Чехова — Антона и Николая. А К. Ч., как известно, Чеховым занимался всю жизнь. Добро не пропадает.

Геннадий Русаков. Мне ярость жизни раздувала вены… — “Дружба народов”, 2006, № 12.

...................................

Нет мне любви мучительнее слов.

Нет мне друзей испытаннее строчек.

Нет ремесла достойней мастеров,

чем золотое дело одиночек.

Во всем они, великие, грешны.

Но ни в одной вине не виноваты,

когда они из времени слышны —

биллиардисты, лицедеи, хваты...

.....................................

Минувшим декабрем “литературная поездка” в Удмуртию свела меня с Русаковым, чья книжечка “Время птицы” прожила со мной когда-то долгий юношеский отрезок жизни, зналась почти наизусть, укрепляла в трудные и счастливые дни. В одной из аудиторий, опершись рукой на столешницу, подавшись вперед в своем свитере грубой вязки, он уговаривал глуховато: “Только не пишите стихов… Страшное это, невыносимое, совсем ненужное дело… Не ломайте себе жизнь, поживите так…” Опрятный, закрытый, ровный, внимательный к собеседнику. По дороге в Ижевск Бутов предложил набить ему трубочку (для Бутова, насколько я знаю, сие — почти индейское признание). Давно не курящий Геннадий Александрович мудро и смешно вертел седым ежиком, вглядываясь в свое тамбурное отражение. Нет, никогда я не пойму, откуда и почему идет через человека поэзия.

Вера Савельева. Лишь в них сверкает пламя Прометея. — “Книголюб”, 2006, № 10 .

“В литературе описаны глаза всех цветов и даже глаза антропоморфных демонических существ (у булгаковского Воланда, например, правый глаз — черный и мутный, а левый — зеленый и безумный). Зрачок как святая святых глаза воспет в стихах Абая, О. Мандельштама, М. Петровых. Чудо зрачка в том, что, заглянув в него, каждый видит свое миниатюрное отражение (на латыни зрачок называют pupilla — пупсик, куколка). У умерших зрачок тускнеет, и это свидетельствует об утрате души (египтяне считали глаза ее вместилищем). Обращение к возлюбленной: „Ты зрачок глаз моих” — одно из самых нежных в любовной лирике. Бесценность глаз подчеркнута в сравнении В. Маяковского: „Я одинок, как последний глаз у идущего к слепым человека”.

Глаза в художественных текстах живут своей жизнью: они смотрят, вопрошают, притягивают, отталкивают, говорят без слов, плачут, моргают. Моргание — одно из самых быстрых рефлекторных движений мышц человека (вспомним сказочную формулу — „моргнуть не успел”). Ученые подсчитали, что ежедневно глаз моргает 11 500 раз. Описание глаз сопровождает описание век, ресниц, бровей. Поэты называют глаза „заресничной страной”, пишут о ласточках, ниточках, полумесяце бровей и соболиных бровях”.

Страшно подумать, как далеко может зайти этот “книголюбный” проект — “Художественная антропология”. Шучу. Дело, однако, нужное.

Снег, вода, огонь и уголь. “Остров” между отчаянием и спасением. Интервью режиссера Павла Лунгина, актера Виктора Сухорукова и монаха Космы. — “Нескучный сад”, 2006, № 6 (23) (ноябрь — декабрь).

Режиссер Павел Лунгин: “Все мои работы о том, как просыпается душа в человеке. И таксист в „Такси-блюзе”, и мальчик-антисемит в „Луна-парке” проходят через мучительное, тяжелое, часто неприятное для человека открытие, ощущение в себе духовной сущности. Это дается муками, конвульсиями, даже физической болью. Для меня это самая большая тайна в мире — просыпание души. Когда человек вдруг начинает совершать поступки, невыгодные ему. Что заставляет эгоистическое, слабое человеческое существо поступать наперекор своим материальным или физическим интересам? Для меня это одно из доказательств проявления Высшей Силы, иной правды, иной жизни. Я заворожен этим процессом и пытаюсь исследовать его. <…> Монахи Анатолий, Иов и Филарет — это три пути к Богу, каждый из которых я считаю достойным. Есть мучительная, болевая, экстатическая вера о. Анатолия. Вера героя Сухорукова — детская, он верит как ребенок, без трагедии, в абсолютном доверии, в радости. И есть карьерная вера Иова. Он служит Богу, как офицер: честно, ждет повышения, новых звездочек, а они почему-то не приходят, и он не понимает, в чем дело. И все трое искренне верят в Бога”.

Исполнитель роли настоятеля Филарета Виктор Сухоруков: “Был у нас очень трудный момент, который мы никак не могли преодолеть. Петя полфильма мне доказывал, что одна деталь в сценарии написана неправильно — не мог его персонаж получить от Бога дар целительства и провидения. А я спорил с Мамоновым: „Петя, не заглядывай вперед. Мы должны играть сиюминутность. Это ты думаешь, что совершил преступление, но Бог-то его не допустил. Играй, удивляйся тому, что у твоего героя есть этот дар”. И он играл.

Я говорил ему: „Почему автор дал тебе такую тему, как притворство? Ведь отец Анатолий не признается посетителям, что он и есть старец. Это проявление стыда, сомнения. За эти сомнения Бог и позволяет ему совершать чудеса дальше”. Перед каждой сценой мы проводили ревизию главной темы: о чем, зачем и ради чего. Главная тема — это отношение к вере. Есть три монаха — о. Анатолий, о. Иов и мой о. Филарет, и у каждого свой подход, как оказаться ближе к Богу. Один — через каноны, молитву, внутреннюю дисциплину. Другой — через хозяйственную деятельность. И гвоздей достанет, и белье постирает, и уголь чтоб у него был! Третий — через страдание, через слезы, труд, лишения…”

Консультант фильма монах Косма: “ Было тяжело. Непонятно, о чем, что снимать. И у Петра, и у меня был большой страх, чтобы не сделать какое-то кощунство, пойти не по тому пути, соблазнить чем-то зрителя. Я полгода после съемок боялся смотреть этот фильм. Потом посмотрел — мне понравилось. Перед съемками мы отслужили молебен на всякое благое дело, вся группа участвовала. И потихонечку дело пошло.

Было непонятно, как снимать некоторые сцены, как играть. Очень сложно было снимать молитвы. Не было ведь никакого опыта, никакого примера, ну, кроме Тарковского. Как снимать человека, который молится? Петр молился по-настоящему, о своем, а не по сюжету. Лунгин хорошо это фиксировал. Бывало, что Петр читал молитвы, а я говорил, что это не пойдет, и Павел Семенович соглашался”.

См. также: “Почему же в „Свадьбе” у Лунгина получился жуткий и в то же время убедительный священник, а в „Острове” лучше всех смотрится юродивый монах Анатолий и столь неприглядно показаны другие насельники обители? Главный герой постоянно эпатирует официальную Церковь, но у меня возникает вопрос: а что может предложить он сам? Иными словами, этот фильм очень легко может вызвать у зрителя ощущение, что некое индивидуальное, харизматическое христианство намного выше традиционной церковности. Безусловно, такой путь свойственен некоторым святым в разные времена, но предлагать его через кинематограф как единственный образец, достойный подражания, — значит покушаться на устои. И я считаю, что это — очень опасный и искусительный ход режиссера. У нас и так слишком многие готовы бежать за первым попавшимся Грабовым только из-за того, что священник на приходе пьет водку. А большинство современных юродивых — это, к сожалению, не Анатолии, а Григории Распутины!” — говорит протоиерей Георгий Митрофанов, профессор Санкт-Петербургской духовной академии, магистр богословия (“„Остров” Павла Лунгина глазами священников”. Записал Денис Маханько. — “Фома”, 2006, № 11 /43/).

См. также: “Главный герой фильма сострадает людям, которые приходят к нему, остро чувствует их горе и стремится помочь им своей молитвой. Но когда по этой молитве совершается чудо, он настаивает на том, чтобы исцеленные приступали к исповеди и Причастию. Это очень важный момент, который меня порадовал; Анатолий не „заменяет собой Христа”, а направляет страждущих ко Христу, к Евхаристии.

Большое упущение авторов фильма — то, что не показаны какие-то вехи духовного роста главного героя. Только что это был трясущийся от страха матрос, стреляющий в своего капитана, и буквально тут же мы видим человека незаурядных духовных дарований, чудотворца. У зрителя может возникнуть иллюзия, что такое превращение может произойти очень просто, как бы само по себе. А ведь этому должны были предшествовать годы тяжкого аскетического труда.

Для меня загадка, каким образом этот фильм будет восприниматься широкой аудиторией. Такое количество молитв, церковнославянских выражений, которое звучит с экрана, — для нашего кинематографа неслыханно. Православному зрителю не составит труда понимать церковнославянскую речь, а вот человеку неподготовленному может быть очень трудно”, — говорит священник Константин Слепинин (там же).

См. также: “В фильме имеется лишь намек на духовный путь отца Анатолия: на протяжении всей картины герой вычерпывает уголь с той самой старой баржи, немой свидетельницы его военного предательства. В течение тридцати с лишним лет он носит этот уголь и сжигает его. В „Острове” есть очень сильные символы, и это, безусловно, заслуга режиссера и оператора. Мне очень запомнился эпизод, когда игумен проводит губкой по старой иконе, и на ней проступает лик Христа. Так, через покаяние, в человеке высветляется образ Божий. Очень красиво показана скупая северная природа, которая вызывает у зрителя, знакомого с житиями русских преподобных, образ Северной Фиваиды.

Опять же контраст между вечно холодным ландшафтом и вечно пылающей топкой котельной передает состояние души отца Анатолия. Однако диссонансом с такой нарочитой эстетичностью звучат надуманные диалоги между главным героем и иеромонахом Иовом. Да и вся линия отношений внутри монастыря очень искусственно стилизована под жанр патерика. Иными словами, фильм воспринимается очень неровным, хотя в нем есть, бесспорно, сильные места. Больше всех, конечно, сопереживает фильму исполнитель главной роли Петр Мамонов… Он очень органичен как человек и играет, как мне показалось, не монаха и прозорливца, а самого себя в заданных авторами обстоятельствах”, — говорит священник Георгий Иоффе, сотрудник миссионерского отдела петербургской епархии (там же).

Александр Сопровский. Мы сдвинем столы на снегу… Стихи и письма А. Сопровского Татьяне Полетаевой, Алексею Цветкову, Бахыту Кенжееву. Публикация, предисловие и примечания Т. Полетаевой. — “Знамя”, 2006, № 12.

“…Год назад на поэтическом вечере в Педагогическом университете я услышала от молодых поэтов фразу „легендарное ‘Московское время‘” и вспомнила один наш с Сашей разговор тридцатилетней давности.

— Ты все время занят чужими делами и чужими стихами. — (Речь шла об антологии „Московское время”). — Тебе не жаль своего времени? Ведь ты сам говорил, что ты в первую очередь поэт.

— Антология не чужое дело, — возразил Саша, — я создаю вокруг себя поэтический воздух, без него я не смогу не только писать, но и жить. Мне просто нечем будет дышать.

Теперь-то я понимаю, что тогда он создал нечто большее, чем самиздатский журнал, и даже больше, чем дружеский круг. Он создал воздух и был тем воздухом, из которого родилась легенда.

К слову о легендах. Сохранилось довольно много писем Сопровского, в которых он подробно и увлекательно описывает, как все было не в легендах, а в той жизни. <…>

Письма эти, серьезные или шутливые, ученые или страстные, написаны с чувством, умом и добротой. „Статьи мои грешат стихообразностью”, — написал он мне в 1975 году. В 1985-м, в письме к Елене Игнатовой, ленинградской поэтессе, он называет свою философскую работу „О Книге Иова” „творческим доказательством бытия Божия”. „Стихообразностью” отличались не только статьи, но и письма Сопровского. Очень часто они сопровождались стихами. Или были написаны стихотворным размером, как шутливые послания к друзьям — Гандлевскому или Кенжееву. А вот одно из писем, к другу Цветкову, написано в виде научного трактата о творчестве самого Цветкова и тенденциях современной поэзии аж на одиннадцати машинописных страницах!” (из предисловия Татьяны Полетаевой ).

Цитировать — невозможно: настолько все это цельно и ценно. За последние пятнадцать лет мы, кажется, начинаем понемногу осознавать, какой удивительный поэт и человек, сердце, умница жил посреди нас. С нетерпением жду сопровскую книгу — стихи, публицистика, эпистолярий.

Все в том же декабре 2006 года, в Булгаковском доме, прошел, организованный Андреем Коровиным, первый за многие годы вечер поэтической группы “Московское время” — “в полном составе”: Гандлевский, Цветков, Кенжеев, Полетаева, Дмитриев и Сергиенко. Два последних считаются “членами-корреспондентами” содружества. Публика сидела и стояла как в метрошный час пик: все стиснуто. Кто-то сжимал в руке зажженную свечу. Кварцевые лампочки фотомыльниц трещали, как кастаньеты. Дочь Сопровского Катя, сидя на полу по-турецки, настраивала матери гитару. Читали, сменяя друг друга, обменивались репликами, подшучивали. Уже ночью, в квартире архитектора и прозаика Леонарда Терлицкого, я сфотографировал по просьбе Татьяны Полетаевой их легендарную четверку: красивые, измученные, обогнавшие свое время люди. “Ты понимаешь, что вчера был великий день?” — спросил меня на следующее утро Кенжеев, когда мы сели хлебать шурпу в какой-то узбекской забегаловке неподалеку от Кремля. Да, я это видел и чувствовал. Что, впрочем, не отменяет и печальных размышлений.

На этом вечере мы с поэтом Германом Власовым отвечали за звук: из Гериных компьютерных колонок звучал высокий оцифрованный голос Александра Сопровского:

...Когда б я был тем зудом обуян,

Когда б во мне бесилась кровь дурная,

Я принялся бы сочинять роман,

По мелочам судьбу воссоздавая.

Тогда бы я и жил не наугад,

Расчислив точно города и годы,

И был бы тайным знанием богат,

Как будто шулер — знанием колоды.

Я знал бы меру поступи времен,

Любви, и смерти, и дурному глазу.

Я рассказал бы все... Но это сон,

А сон не поддается пересказу.

А сон — лишь образ, и значенье сна —

Всего только прикосновенье к тайне,

Чтоб жизнь осталась незамутнена,

Как с осенью последнее свиданье.

По правде сказать (я о себе, конечно), все это было еще и отчего-то очень больно. Такое вот московское время.

Алина Чадаева. Сошествие во ад. Преступление и наказание — по Чехову. (Рассказы: “Воры”, “Бабы”, книга “Остров Сахалин”, рассказ “Убийство”). — “Дальний Восток”, 2006, № 6 (ноябрь — декабрь).

Еще одна довольно-таки отважная попытка разгадывания истинных причин, побудивших Чехова к его сахалинской поездке.

“Перевернутый мир абсурда. Вместо людей — человекообразные с выпотрошенной грехом душой. Уезжая с острова, Чехов скажет: „Остались лишь потемки да жуткое чувство, точно после дурного, зловещего сна”. Зачем-то ему надо было допить чашу до дна. Увидеть нелюдь. Писатель вглядывается в лица, особенно в глаза…”

“Язык наш свободен”. Максим Амелин, Борис Екимов, Олег Ермаков, Виталий Кальпиди, Светлана Кекова, Игорь Клех, Владислав Отрошенко, Олег Павлов, Алексей Цветков. (Рубрика номера: “Родная речь”). — “Знамя”, 2006, № 12.

Поэты и прозаики отвечают на вопросы о языке.

“Возможно, необходим такой институт русского языка, где работали бы не только сухие лингвисты, занимающиеся прошлым языка, дотошно фиксируя лишь устоявшиеся формы и значения слов и особенности их употребления, но и писатели, которые занимались бы его настоящим и даже будущим. Но такого, по многим причинам, не будет, и поэтому уже существующему Институту надо всерьез заняться хотя бы довыпуском начатых словарей, а современный русский язык предоставить самому себе, благо что охранительный инстинкт в нем достаточно силен. Язык сам разберется, сам отделит зерна от плевел — лингвистам останется только со временем зафиксировать то, что возникло и прижилось. А заимствованных слов бояться не стоит, поскольку заимствованными в разное время являются и такие, как хлеб, деньги, книга, художник, поэзия, проза …” (Максим Амелин).

“Русский язык не только живет, но животворит. И, понимая душевную тревогу людей, радеющих за его судьбу, хочу заметить, что чтение газетных, журнальных да интернетных страниц в нашей почти стопятидесятимиллионной стране — удел очень и очень немногих. Тираж мною уважаемого журнала „Знамя” — пять тысяч экземпляров. И его „non fiction”, „nomenclatura”, „Beaujlais Nouvea” вряд ли нанесет серьезный урон русскому языку. Балуйтесь, милые… И у „Нового мира” тираж немногим более. А потому тирада о том, что у некоей увенчанной журнальным лауреатством поэтессы „лирическая язвительность… приобретает характер экзистенциальной программы, построенной на парадоксальном, казалось бы, невозможном сочетании бихевиоризма, этологии — с метафизикой…”, — кого заденет?

Балуйтесь, милые… На радость себе и ближним” (Борис Екимов).

“То, что мы называем „порчей языка”, или оскудением его словаря, или деградацией речи, имеет прежде всего причины духовные. <…> Все, что мы говорим, не исчезает бесследно, не растворяется в воздухе, оно остается в некоем метафизическом пространстве языка. Человек умирает, а все, что он за свою жизнь сказал, таинственно пребывает в этом пространстве. Существование „языковой личности” — одна из граней бессмертия. И еще мне кажется, что есть рай языка и ад языка. Рай языка — это его соединение с логосом. Человек призван к преображению, и слово, которое влечет и направляет его к этому своей светлой энергией, — поистине слово райское. К сожалению, мы все сейчас погружены в ад языка (достаточно вслушаться в повседневный язык улицы: сквернословие, например, сейчас стало нормой отнюдь не для низов социальной лестницы). Задача любого нормального человека, а тем более человека, работающего со словом, — противостоять этому аду, не впускать его в свою речь” (Светлана Кекова).

“Сегодня достаточно беглого визита в российский Интернет, чтобы понять, что русский язык интенсивно развивается. Если кого-то эта интенсивность коробит, кажется ему неуклюжей, то ничего, переживет, даже Шишков в конце концов смирился. А всем потенциальным реформаторам я хотел бы сказать вот что. Не трогайте русский язык. Он прекрасен. И он принадлежит лично мне или любому другому русскому (напомню, что русский — это русскоязычный, и другого трезвого определения быть не может), а не Советскому Союзу или Российской Федерации, я получил его не от государственной инстанции или ученого конклава, а от родителей и друзей и намерен поступать с ним как хочу. Оставьте мой язык в покое и бумажник тоже.

Существует тем не менее возможность оказать языку реальную помощь. Только для этого надо печься об улучшениях в жизни людей, а не в их лингвистике” (Алексей Цветков).

Составитель Павел Крючков.