Фаликов Илья Зиновьевич родился в 1942 году во Владивостоке. По образованию филолог. Автор нескольких поэтических сборников, эссеист, критик, романист. Живет в Москве.

 

*     *

  *

Детства не было. Было неявное

соглашенье с водой и травой,

что живет существо своенравное

и мотает большой головой.

Детства не было. Не было адреса,

где живет Святогор-великан,

совершенно отсутствовал Андерсен,

потому что он Ганс христиан.

Мы безбожники, с честными лицами

без билетов влетаем в кино,

только что мы разделались с фрицами,

дома холодно, в цирке смешно.

У подъемного крана такое же

имя, лестница к башне крута,

с поднебесья тоскую по корюшке,

извлеченной из чрева кита.

Не в китовой очнулся утробе я,

не наелся ни пышек, ни сдоб.

Перекатная голь ксенофобия,

ни-двора-ни-кола-ксенофоб.

Вьется, вьется, петляет веревочка,

наша Золушка ходит с пажом.

Оказалось, что имя Дюймовочка

тоже сделано за рубежом.

 

Нижний Кисловский переулок

dir/

О, непостижимая загадка,

Третий Рим периода упадка

строится теперь как никогда,

строится, как Сталину не снится,

спи, учитель, — старая столица

прочие съедает города.

А на Нижней Кбисловке-Кислбовке

свет — в окне, а мышь — не в мышеловке,

честно ест ворованный свой хлеб.

А лицом к шестнадцатому веку

царь идет в свою библиотеку,

и поет дуэт — Борис и Глеб.

Жизнь испив в ее словарном блеске,

ходит академик Соболевский

несмотря на то, что вредно пить.

Выпив сто цистерн медов и ядов,

ходит академик Виноградов

к Щепкиной-Куперник, может быть.

Это Книппер-Чехова, ребята!

А была старушка глуховата,

но держала ухо-то востро —

это к ней идет с добром и лаской

статный лейб-гвардеец Станиславский

в глубину столетий, как в метро.

А поэт Гудзенко где-то рядом

старых ран не лечит медом-ядом,

у него хорошая жена.

А упав с Харонова парома,

вдоль стены по дому Моссельпрома

тень летит — персидская княжна.

А ее отловит растаковский

небоскреб товарищ Маяковский,

честно на работу выходя.

От его шагов мой дом трясется,

трещина на доме остается,

рухнет дом немного погодя.

Где бы ни играли в кошки-мышки

с тенью герра Вольфа, то есть Мишки,

жертвы Штази, думая о нем, —

становясь все тоньше и незримей,

я давно живу в четвертом Риме,

то есть в измерении ином.

Становясь все тоньше и незримей,

я давно живу в четвертом Риме —

пятому вовеки не бывать.

Господи, на что мне уповать?

Пусть освободит мое жилище

свято место — станет только чище

многомиллионная земля.

А потом на днище котлована

шапку просвещенного Ивана

мы отыщем, больше не пыля.

 

*     *

  *

Меня перепутать с пилотом

несложно — я молод и лих.

Отыскивают по болотам

таких и не слишком таких.

Я, глядя на башни и шпили,

чужие бомбил города —

пропитана тучами пыли

седая моя борода.

Дом творчества в этом отеле

был некогда. Писателбя

всей армиею улетели,

и пухом им стала земля.

На внуковском аэродроме

пилотов глотает удав

пространства, но в творческом доме

спасается летный состав.

Заснеженно летное поле,

и заледенело оно.

Болото вскипит поневоле,

и кровь превратится в вино.

Мы все тут заряжены с детства

на вечную жизнь в облаках —

мгновенно успеет раздеться

уборщица с тряпкой в руках.

 

*     *

  *

Да не хожу я никуда гулять,

двустволкой вызывающего взгляда,

своей особой солнце раскалять.

Мне ничего не надо.

Мне стыдно, что заметили меня

за грешным делом

глазеть на птиц, подобно им звеня

в лесу обледенелом.

Волк волку человек, а я при чем?

Лес лесу не чета, а мне чета ли

зверинец сей, что мне препоручен

для поисков единственной детали?

Меня тут не читали, я пошел,

пишите мне, не ждите — не отвечу.

Нашли кому, доверили глагол,

забыли шкуру предложить овечью.

Глаголица

Предвосхитила жизнь мою отвергнутая жизнь иная —

лишь по глаголу голодая, тебя, глаголица, пою.

С небес течет кровавый пот, и град грохочет в каждом слове,

и у тебя в составе крови Эллада плачет и поет.

Поет соперница твоя — кириллица, сестра родная,

подлунный мiръ преображая и приручая соловья.

Сгущается ночная мгла, и глаголическая кода

на меч Крестового похода кровавым отблеском легла.

Латинский лен, османский плен, воронка дантовского ада,

и на руинах Цареграда ты пала жертвой перемен.

Упала, ливнем бытия успев погибельно упиться,

не горлица, не голубица —

глаголица, звезда моя.

 

*     *

  *

Это я раздолбал Арбат,

всю брусчатку, погнул фонари.

Не оглядывайся назад,

в спину мне не смотри.

Не научишься ничему,

только топот моих копыт

уплотняет ночную тьму,

состоящую из обид.

Я прошел этот путь, и ты,

безусловно, его пройдешь,

и кладбищенские кресты

на брусчатке растут, как рожь.

Тут и кончатся сто дорог,

и уснет на твоих руках

белокожий единорог,

ветку лавра держа в зубах.