КОРИДОР
Италия, благословенная Италия, лежала передо мною. А может, то была Норвегия или Украина. Строения бывших цесарских конюшен простирались, насколько глаз хватало, налево и направо, являя собой несомненную преграду для любого путешественника. Я уперся в нее погожим летним утром и вынужден был остановиться. Новые хозяева были почти строгими и более чем молчаливыми. В строгой и молчаливой атмосфере осуществлялись наши с ними контакты. Мне импонировали эти престарелые супруги, мужественно сносившие тяготы бывшего величия.
Совсем другое дело — дети. Не говоря уже о кухарке и стороже. Конечно, челядь можно опустить. То есть не в прямом, а в совершенно переносном смысле. (Если только под переносным понимать пристойное лингвистическое (sic!) понятие, а под прямым — брутальный арестантский сленг.) Итак — дети. У моих хозяев было двое очаровательных дочерей. Или лучше так — четко и изысканно — пара девочек. Старшая и младшая (что, очевидно, является лишним замечанием, ведь даже из близнецов кто-то всегда обладает правом старшинства). Старшей уже за двадцать, она несколько анемична, с невыразительными стремлениями, уже достаточно измучена двусмысленностью своего состояния, что называется — на выданье. Младшей — лет десять-двенадцать, гормональные эксплозии, не иначе как бурные эротические переживания, заостренные тем, что происходят впервые. Эдакий чертенок в короткой юбке, который полностью отдает себе отчет в назначении коротких юбок.
Однако — все по очереди.
Со старшей было довольно нудно и аморфно. Сначала я, правда, заинтересовался, рассматривая подборку книг на полке, но со временем — по мере того как убеждался в совершенно уникальной способности женского мозга пропускать самые смелые философские или эстетические идеи примерно так же, как песок пропускает воду, — мой интерес угасал, а энтузиазм исчерпался. Изо всех сомнительных богатств супермаркета культуры моя новая знакомая выбрала каких-то мечтательных див за шелковыми шторами — очевидно, ей так и не удалось пересечь границу галантерейного отдела. В ее представлениях любовь должна была выглядеть как совокупность балетных па на гладких накрахмаленных простынях. Километры марли должны были развеваться ветром или создавать эффект присутствия, отсутствия, пространства и… Понятно, что во всем этом колыхании не было места эрекции, увлажненному эпителию, прозаическим яйцам, наконец. Я не говорю уже про пот или, не дай бог, сперму. Скомканная простыня и упрямое присутствие фаллоса и без того самым фатальным образом вредили моей репутации. Ни о каком удовлетворении, ясное дело, не могло быть и речи. Время от времени юная пани издавала какие-то звуки, похожие на писк голодного цуцика, но я до сих пор не уверен, что это было связано с нашими сексуальными упражнениями, которые к тому же в подобном звуковом оформлении непоправимо скатывались в разряд биологической возни.
Очень быстро мне начала надоедать такая необязательная связь. Конечно, как любой человек, я не против того, чтобы облегчить по случаю семенники, однако предпочитаю мастурбацию подобным малокровным занятиям. Ситуацию (с мастурбацией) разрядило вмешательство младшей сестры. Не помню, с чего все началось, может быть, с элементарного подозрения. Несколько раз, выходя из комнаты старшей, я замечал, что младшая крутится где-то поблизости, а как-то я прямо-таки толкнул ее дверьми, когда после ссоры резко выскочил в коридор. Маленькая смутилась, но ненадолго, а потом, с вызовом посмотрев мне в глаза, повернулась и ушла, покачивая узенькими бедрами. Это было так неожиданно, что я расхохотался и вернулся к своей любовнице искать перемирия. Постепенно я окончательно убедился, что маленькая дрянь подглядывала за нами. Кроме того, с определенным удивлением обнаружил, что это начинает мне нравиться. Присутствие зрителя, то есть осознание его присутствия, пусть даже чисто гипотетического, позволяло как-то абстрагироваться от специфики фригидного коитуса и переводило его, коитус, в ранг театрального действа. И что же? Я самозабвенно играл роль (именно так — “роль”, с маленькой буквы, если кто-то, может, подумал, будто это имя собственное). В конце концов творческий запал частично передавался даже моей партнерше. Наши фрикции приобретали осмысленность, возможно, даже упомянутую выше балетность, но меня возбуждала не столько эстетическая сторона дела, сколько осознание того, что, там за дверьми, этот аленький пальчик, он тянется под юбочку, он проникает под белье, ничего недозволенного, правда? Просит утихомирить это щекотанье, почесать там, где свербит, это не запрещается, ах, как щекотно, только это не обычное щекотанье — там уже горячо и влажно, эта неожиданная влага, и это неожиданное соединение влаги и жара, и совершенно незнакомый рельеф, и удивленные касания, так происходит познание собственного тела, а еще, как и познание собственного тела, приносит тебе подлинное наслаждение, вот тут и тут, ты уже наверняка знаешь, где и когда ждет твоих прикосновений жаждущая плоть, где и когда жар и напряжение доходят до такой жуткой концентрации, что любое движение, уже даже любое движение, или только мысль о нем уничтожат все внутренние плотины, и —желанный-жданный-желанный поток вытечет из тебя вместе с сознанием.
Ну про сознание я, предположим, загнул, но в целом все передано вполне адекватно.
Так-то. Думаю, самое время перейти к описанию бывших конюшен цесаря. Они выходили из неизвестности и пропадали за пределами видимости, о чем уже упоминалось. Собственно, теперь они представляли собой широкий заброшенный коридор с гостевыми и хозяйскими комнатами по обе стороны. Безумной, прямо-таки непостижимой красоты серые облупленные стены и грандиозные серые плиты на полу. Все было слишком, чрезмерно большим. Просторная зала кузни с неработающим оборудованием — тут можно было бы играть в футбол. А необозримая душевая могла бы принять одновременно роту солдат. С офицерами, конечно же. Как это называется у них — “на помывку”? На помывку — шагом марш!
Я принимал душ, дрожа от холода, ибо даже самая горячая вода не смогла бы обогреть этот зимний космос.
Облако горячей воды, вьющееся вокруг меня, сдувало сквозняком, и до пола вода долетала наполовину остывшая. Вероятно, пребывая под впечатлением нерушимости всего этого каменного имущества, я не сразу отреагировал на выкрики “Пожар!”, которые невнятно долетали извне сквозь шум воды. Только когда закончил мыться, закрутил краны и еще раз услышал крик “Горим!”, почувствовал неясную опасность. Обмотавшись полотенцем, я выглянул в кухню.
Там стояла маленькая шалунья и смотрела на меня своими зверячими глазами. Да полноте — что тут могло гореть? Это был любовный призыв. Она подходила ко мне, глядя прямо в глаза, а я никак не мог избавиться от ощущения искусственности того, что происходило. Ирреальности, если хотите. Трансцендентности, если уж кто-то слишком придирчивый. Она приближалась так серьезно, так целеустремленно, — не отрывая своего взгляда от моего, делая невозможным какие бы то ни было попытки изменить его вектор, почти гипнотизируя, — что трудно было предпринять что-нибудь. По сути, это совсем еще ребенок — казалось, вот зацепится, заденет за край выщербленной плиты, упадет, будет хлюпать носом, держась за разбитое колено, — она уже владела магической силой, присущей немногим. Ее приближение стало неотвратимым, как приближение слепого фатума — аварийного авто на скользкой дороге, которое вот-вот распотрошит тебя, и уже не удастся ни отскочить, ни уехать, но ты еще успеваешь детально, будто бы имеешь для этого полно времени, изучить марку машины, заметить фото девушки на ветровом стекле и почему-то до боли четко запомнить — может, потому, что это твое последнее запоминание, — небольшую вмятину на капоте, не совсем старательно зашпаклеванную.
Она дошла. Не споткнулась, не упала, не сбилась с дороги. Ее, как сомнамбулу, сберегло чувство, и она дошла. Дошла, опустилась передо мной на колени, и полотенце само упало вниз. Было сладко и немного зябко от того, что все случилось именно так, как я и представлял. Эта маленькая женщина была создана для меня, и я должен был с нею встретиться. Недовершенность тела, которая стесняла всю жизнь, кончилась. Нашлось продолжение меня самого.
Так нарождается кругооборот жидкости.
Так нарождается кругооборот жидкости.
Так нарождается кругооборот влаги.
Когда я в этом убедился, ее лицо было исполнено тумана. Ее глаза все еще смотрели на меня, но сквозь пелену полупрозрачности.
И только тут я понял, что крики “Пожар!” не утихают, что они и не прекращались, в конце концов. В проходе, полном дыма, вынырнула фигура кухарки. “Что вы тут делаете?! — заверещала она. — Горим! Тикайте быстрее!” В залу ворвалось пламя, едкий дым заполнил легкие. Я хотел схватить девочку на руки, но ее уже не было внизу. Надо было бежать. Оставались считаные минуты. Голым я выскочил в коридор, где уже было настоящее пекло. Никого и никогда не было в этих клятых цесарских конюшнях. А теперь не было уже и самих конюшен. Был дым и огонь, дым и огонь, загасить который не смогла бы, наверно, никакая влага.
Перевела с украинского А. Бражкина
Бражкина Анна Владимировна родилась в 1959 году в Ростове-на-Дону, окончила филологический факультет Ростовского пединститута. Украинскую литературу переводит с 1998 года. Основные переводы: Юрий Андрухович, “Московиада”, роман (М., 2001); Юрий Андрухович, “Перверзин”, роман (М., 2002, совместно с Игорем Сидом); Сергей Жадан, “Депеш Мод”, роман (М., 2005). Автор научных и энциклопедических публикаций по истории украинской литературы. Живет в России, на Украине, в Чехии.