“Ведомости. Пятница”, “Гефтер”, “Известия”, “Московский книжный журнал / The Moscow Review of Books”, “НГ Ex libris”, “Нева”, “Новая газета”, “Огонек”, “Однако”, “Православие и мир”, “РИА Новости”, “Российская газета”, “Русская Жизнь”, “Русский Журнал”, “Топос”, “Частный корреспондент”, “Thankyou.ru”
Полина Барскова. Слова ноябрьской палитры. Беседу вел Александр Марков. — “Русский Журнал”, 2012, 23 ноября < http://russ.ru >.
“Образцовая любовная лирика, по-моему, это именно Тяни-Толкай, зверь о двух головах, способ стремиться к себе, стремясь к Другому. Из этого противоречия могут появляться интересные сюжетные и интонационные ходы. Покольку я начала писать и публиковаться в том возрасте, когда личность всерьез полагает, что через нее, навроде осинового кола, проходит центральная мировая ось, то многие мои тексты были именно об этом — как тебя видит мир, насколько он тебя приемлет. Это потом выяснилось, что жизнь замечательно происходит, проходит вне и помимо тебя, и уже эти формы жизни, со мной совершенно не связанные, стали вызывать внимание, то есть любовь, то есть любовную лирику. Происходит смена иерархии, вероятно очень тривиальная, описанная еще дядюшкой Адуевым, мне стало интересно то, что не есть я: то, что меня никогда не возжелает, — дерево, белка, мертвые забытые люди, вечерний свет — всякое такое”.
“Мне очень важны такие специальные качества, навыки нашего ремесла, как склонность подворовывать, подглядывать — и тем сохранять. В качестве анекдота: в моих стихах всегда было много „какого сора”, драгоценных словечек, интонаций, бесстыдно позаимствованных у близких или у улицы (поэтому я так навязчиво люблю „Двенадцать” Блока). А со временем, когда я стала заниматься историей, соблазн чревовещания стал просто неотразим — хотя это опасный соблазн, но мне очень нравится думать, что через меня, посредством меня могут подать голос замолчавшие. Вот это обращение к Другим голосам и есть для меня живое высказывание”.
Сергей Беляков. Смерть героя. Формула героя. Совсем как в жизни: в нынешней литературе есть все, кроме настоящих героев. — “Частный корреспондент”, 2012, 5 ноября < http://www.chaskor.ru >.
“К сожалению, в жизни чудеса случаются редко. Литература у нас есть, есть и молодые писатели, и признанные мастера, есть писатели „серьезные”, есть авторы масслита. Есть „толстые” журналы, есть книгоиздатели, есть критика, есть литературные премии. У нас нет настоящих литературных героев. В триаде „стиль — сюжет — герой” не хватает последнего звена. Герой, который стал бы нарицательным, герой, чья слава превзошла бы славу своего создателя, где он?”
Дмитрий Быков. “Прыг-скок, обвалился потолок”. 1 ноября 1974 года ушел из жизни Геннадий Шпаликов. — “Новая газета”, 2012, № 127, 9 ноября < http://www.novayagazeta.ru >.
“Шпаликова, как многих рано ушедших русских гениев, любят не только за то, что он сделал (этого многие его поклонники просто не знают — все ли они читали „Девочку Надю” или „Прыг-скок, обвалился потолок”?), но и за то, чего не сделал. Многие вспоминают его бредущим по коридорам „Мосфильма” со стоном: „Не могу-у-у! Я с ними не могууу!” Наступило время, в которое Шпаликов не встроился. Большинство нашло ниши, а он не перековался. Это не подвиг — больше скажу, некоторые по-настоящему состоялись именно в семидесятые, именно благодаря их гнусности и беспросветности. Скажем, Наталья Рязанцева — первая жена Шпаликова и, думается, его идеальный собеседник — лучшие свои вещи написала в это безвоздушное время. И Тарковский говорил о себе: „Я — рыба глубоководная”. А Шпаликов — если уж продолжать ихтиологические сравнения — рыба летучая”.
“Шпаликов умер от того, что неловко стало жить. Этим чувством были пронизаны все его последние тексты. Невозможность вписаться и встроиться в безвоздушное и бездушное пространство — вот за что мы так любим Шпаликова, помимо написанного им. И чем дальше встраиваемся — тем больше любим. Не вешаться же”.
В поисках новой социальности. О том, почему в стране чудовищный культурный голод и как его утолить, рассказывает Ирина Прохорова. Беседу вела Майя Кучерская. — “Ведомости. Пятница”, 2012, № 43, 9 ноября < http://www.vedomosti.ru/ friday >.
Говорит Ирина Прохорова: “В этом году, например, я очень надеялась, что [нобелевским] лауреатом станет Светлана Алексиевич (автор книг „У войны не женское лицо”, „Цинковые мальчики” и других). <...> Это фигура большого общественного масштаба. То, что она делает, поразительно, это можно назвать художественной антропологией. Она всю жизнь посвятила борьбе с гламуризацией жестокости; она создает социальную литературу в самом высоком смысле слова”.
Вне тусовки. Максим Кантор: Мне бы хотелось видеть не двойной стандарт, не желание заменить одних коррупционеров другими. Беседу вел Владимир Снегирев. — “Российская газета” (Федеральный выпуск), 2012, № 268, 21 ноября < http://www.rg.ru >.
Говорит Максим Кантор: “Для рынка трехтомник скорее минус, чем плюс. Действительно, первая часть романа „Красный свет” уже отдана в издательство и, я думаю, месяца через три-четыре появится в магазинах. Роман действительно большой. Если говорить коротко и хвастливо, он об истории ХХ века, включая революции и войны. Там три линии. Одна из них русская, основная, еще есть линия немецкая, написанная от лица немца, третья линия — английская. Мне хотелось, чтобы читатель увидел несколько правд о той большой войне, которая практически без перерывов продолжалась с 1914 по 1945 г.”.
“Если нет теории заговора, то это не означает, что нет логики развития капитализма. Это не теория заговора. Это обыкновенное историческое развитие. Если тигр ест зайца, это не теория заговора. Так мир устроен. И то, что вслед за разделом социалистической собственности следующий шаг будет заключаться в попытках раздела страны, это тоже абсолютно ясно”.
Мария Галина. [Финалисты седьмого сезона Национальной литературной премии “Большая книга”] — “Международный мультимедийный пресс-центр РИА Новости”, 2012, 13 ноября < http://pressria.ru/pressclub >.
“Я понятия не имею, как чувствует себя мужчина. Но я и понятия не имею, как должна чувствовать себя женщина. Я могу только понимать, как чувствую и воспринимаю мир я сама. Чужая душа вообще потемки, и моя задача, когда я описываю любой персонаж, будь он женского или мужского пола, убедительно врать и заставить читателя при помощи определенных приемов как-то идентифицировать себя с данным персонажем. Любой писатель до какой-то степени шизофреник, страдающий раздвоением, а то и растроением личности, и до того момента, когда невидимые собеседники в его голове не скажут очередную реплику, сам автор не имеет никакого понятия о том, какой именно эта реплика будет. Именно непредсказуемость для самого автора поведения персонажей, порожденных его собственным воображением, до какой-то степени является гарантией хорошей книжки”.
Александр Генис. Как жить с будущим. — “Известия”, 2012, на сайте газеты — 19 ноября < http://izvestia.ru >.
“Решусь утверждать, что Стругацкие повлияли на советского человека больше не только Маркса с Энгельсом, но и Солженицына с Бродским. Собственно, они (а не Брежнев, конечно) и создали советского человека в том виде, в каком он пережил смену стран и эпох. Мощность исходящего от них импульса нельзя переоценить, потому что они в одиночку (если так можно сказать о братьях) оправдывали основополагающий миф всего режима. Стругацкие вернули смысл марксистской утопии. Как последняя вспышка перегоревшей лампочки, их фантастика воплотила полузабытый тезис о счастливом труде”.
“Только литературный предрассудок, запирающий фантастику в подростковое гетто, мешает причислить эту повесть [“Улитка на склоне”] к бесспорным шедеврам отечественной словесности”.
Даниил Дондурей. “Культура — это секретная служба”. Беседу вел Андрей Колесников. — “Новая газета”, 2012, № 132, 21 ноября.
“Даже не завод, а тотальный по воздействию, трехсотрукий (столько у нас каналов) виртуальный холдинг. Чего тут только нет: например, защита власти юмором, а значит, послушанием, не менее эффективна, чем контроль за „повесткой дня””.
“Цель этого холдинга, как и школы, других институтов программирования, — не политика, а передача во времени культурных матриц. Чтобы в XXI веке непременно сохранились правила существования, зарекомендовавшие себя с XVI. И отношения с государем, и неуважение к элитам, обязательное недоверие, сотни видов страхов. Телехолдинг работает на то, чтобы „правила игры” воспроизводились в головах и тогда, когда у 85% населения России будут компьютеры Mac ”.
Максим Кронгауз. Без границ. Коммент как новый жанр. — “Русская Жизнь”, 2012, 31 октября < http://russlife.ru >.
“Когда мы говорим о новых явлениях в интернете, в частности в сфере коммуникации, мы часто слышим контраргумент: какое же это новое, такое уже было. Действительно, практически для любого нового коммуникативного явления в интернете можно подобрать какую-то аналогию из прошлого, но, во-первых, любая аналогия условна, во-вторых, даже если речь идет о воспроизведении чего-то старого, то в интернете оно воспроизводится в совершенно других масштабах. Обычно речь идет об имевших место отклонениях от нормальной коммуникации — изысках, специальных и необычных приемах, ставших сегодня обыденностью, почти нормой или просто нормой. В этом заключается принципиальное отличие между коммуникативными жанрами „до интернета” и „в интернете””.
“Именно поэтому можно говорить о размывании границ текста как о новом интернет-явлении. Оно осуществляется с помощью особого коммуникативного инструмента — коммента. А коммент, в свою очередь, следует считать новым и в то же время фундаментальным для интернета жанром”.
Павел Крусанов. “Главная прелесть моей жизни — в том, что я говорю на русском языке…” Беседу вел Платон Беседин. — “ Thankyou.ru ”, 2012, 12 ноября < http://blog.thankyou.ru >.
“По преимуществу именно искусство, а следовательно, и литература, своей совокупной силой, своим художественным языком создает тот культурный миф, с которым мы все себя отождествляем, если, конечно, отождествляем. Именно он позволяет нам чувствовать свою исключительность, свою неравность остальному миру. А без того не быть счастью”.
“Идет состязание грез, война соблазнов — ни горячая, ни холодная, ни на жизнь, ни на смерть — война на очарование. Быть зачарованным чужим культурным мифом в исторической перспективе — хуже смерти. Это добровольное рабство, рабство без принуждения. Когда чужой язык, чужая культура и чужой образ жизни начинают казаться более соблазнительными, чем твои собственные, — это и есть поглощение”.
“Институт литературного старчества, а именно об этом речь, никуда не делся. На нашей памяти были Лихачев и Солженицын. Сейчас, вроде бы, такого всероссийского старца нет, вакансия открыта, но есть региональные: в Иркутске — Валентин Распутин, в Петербурге — Даниил Гранин. Прилепин станет литературным старцем в Нижнем, если не сбежит в Москву”.
“Я желаю своей стране блеска и величия, это нормальное и даже естественное желание гражданина. Это признак бодрости, а не сонливой старости, для которой подняться на третий этаж — проблема, для которой естественна идея маленького национального государства, похожего на дачу с огородом, и все на шести сотках. Если естественное желание бодрого гражданина вызывает вопросы — общество нездорово”.
“Жуки — чудесные существа. Не путать с тараканами и клопами. По разнообразию видов жуки — самый крупный отряд на земле. Что свидетельствует о симпатии к ним самого Создателя. Они покорили все стихии, кроме огня: землю, подземелье, воздух, воду… Им подарены все цвета радуги и все их сочетания. Словом, говорить о них можно долго, но я не буду забалтывать тему — про них надо написать, и я непременно напишу”.
Вячеслав Курицын. Сов возить в Афины. О трехтомнике Анри Волохонского. — “Однако”, 2012, № 35, на сайте журнала — 27 ноября < http://www.odnako.org >.
“Волохонский работал над „Финнеганом” пять лет, переложил около сорока страниц из шестисот с лишним. Не имея инструмента оценить качество этой работы, мы, однако, в состоянии оценить количество: для такого подвига нужно как минимум много свободного времени. Для чтения — тоже. Выпуская трехтомник Волохонского именно сейчас, издатели, разумеется, никак не имели в виду отечественной политической ситуации, но интерпретатору-то ничто не мешает о ней вспомнить. Перед лицом нового таинственного заморозка многие пытливые умы озабочены перепозиционированием: кто об эмиграции думает, кто о протесте, кто готов подержаться за кремлевскую дубину (если, конечно, еще разрешат). А можно отнестись проще (оно же — по старинке, оно же — в русле благородных традиций): может быть, нам будет теперь выделено время для чтения очень толстых книг?”
“Левая идея — идея антисобственности”. Дмитрий Губин беседует с Александром Ивановым. — “Огонек”, 2012, № 44, 5 ноября < http://www.kommersant.ru/ogoniok >.
Говорит Александр Иванов: “Левая идея — это повышенная чувствительность к социальной несправедливости. Будь ты тысячу раз правым, но если вдруг у тебя возникает сочувствие к обездоленным... Это потом ты будешь объяснять, что бедные сами виноваты, что они не хотят работать... Но если у тебя возникает неконтролируемое сочувствие — считай, что ты попал в левый спектр. Вот эта пушкинская милость к падшим, это нежелание действовать в логике успеха... Если у тебя есть хотя бы крошечный шанс не влипнуть в эту логику,— ты на левой территории”.
Вадим Левенталь. Быть Виктором Пелевиным. — “Известия”, 2012, на сайте газеты — 22 ноября.
“В русской прозе, а особенно в XX веке нет магистрального течения. Но наряду с линиями (условно, крайне условно) Горький — Фадеев — Трифонов или, например, Кузмин — Мандельштам — Гинзбург есть и такая: Л. Толстой — Набоков — Пелевин”.
См. также: Ирина Роднянская, “Сомелье Пелевин. И соглядатаи”. — “Новый мир”, 2012, № 10.
Николай Любимов: У меня есть Господь, молитвы отца Георгия и великая русская литература. Беседу вел Леонид Виноградов. — “Православие и мир”, 2012, 20 ноября < http://www.pravmir.ru >.
20 ноября исполнилось 100 лет со дня рождения переводчика Николая Любимова (1912 — 1992). Говорит Борис Любимов: “Возможно, в школе я стал бы ортодоксальным марксистом, но незадолго до смерти Сталина моя сестра (она была старше меня на 5 лет, сейчас ее, к сожалению, уже нет в живых) увидела во сне Сталина в гробу, пришла и шепотом сказала об этом отцу. А я случайно услышал ее слова и ответ отца: „Дай-то Бог”. У меня перехватило дыхание от удивления. Мне было пять лет, и никто, естественно, со мной до того времени о политике не говорил, только о любви, добре, красоте и о Боге. Когда мы через несколько дней гуляли вдвоем с отцом, я у него спросил, что значат его слова. Он коротко и доступно объяснил мне политическую ситуацию, и после этого лет до десяти я был, пожалуй, самым убежденным монархистом среди всех детей такого возраста, в том числе и из семей белоэмигрантов. Еще через пару лет отец пересказал мне содержание своей любимой пьесы — „Дни Турбиных” — и практически сыграл весь мхатовский спектакль. Вскоре я увидел этот спектакль и сразу после него придумал себе игру. Если многие мои сверстники играли в Чапаева, который не погибал, а выплывал, то моя игра заключалась в том, что Алексей Турбин не погиб и мы с ним вместе идем освобождать Москву от большевиков. С семи до девяти лет я постоянно так играл. Естественно, ни с соседями, ни с одноклассниками это не обсуждалось, как и позже, когда мы переехали в отдельную квартиру на „Аэропорте”. С одним другом мы сходились в отношении к существующей власти, но о революции не говорили. До поры до времени в отношении к Ленину и большевикам я был одинок, как и в своей церковности”.
“Он показал мне пример семейной любви, хотя в любой семье бывают трудности, трещины (как и в церковной жизни). Когда я уходил в армию, он написал мне письмо, которое поддерживало меня на протяжении всей службы. А за два месяца до смерти, предчувствуя скорый уход, сказал мне: „Я знаю, тебе будет тяжело, когда я умру, но помни, что ты сделал для меня все”. Это, конечно, не так, и с годами чувство вины по отношению к родителям чувствуешь все больше”.
Лягушка в молоке. Поэт Бахыт Кенжеев о колосящемся гладиолусе, кока-коле с сахарином и обители чистых нег. Беседу вел Борис Кутенков. — “НГ Ex libris”, 2012, 22 ноября < http://exlibris.ng.ru >.
Говорит Бахыт Кенжеев: “Прочел где-то до половины несколько романов Леонова. Я решил глубоко с ним ознакомиться, взял большую биографию, написанную Прилепиным недавно, прочитал сначала ее, потом какие-то публикации о Леонове. Важную роль при этом играл Алексей Цветков, который сказал мне, что это один из лучших четырех-пяти писателей двадцатых годов двадцатого века. Книга Прилепина поддерживает эту идею. Она говорит, что это незаслуженно забытый писатель. Правда, к прилепинской книжке у меня свои претензии: он там все время спорит с каким-то ужасно оглупленным либеральным противником и говорит: вот какая у Леонова была трудная жизнь, а вы вот его забыли, он был обласкан Советской властью. Какая чушь! Я вот типичный представитель либеральной интеллигенции, а поэт Исаковский, как и Шолохов, был сталинским сатрапом, мы это знаем. Что, это мешает нам говорить о том, что первый был замечательным поэтом, а второй — превосходным прозаиком? <...> Так что Захар отчасти спорит с ветряными мельницами”.
“А почему я перестал читать [Леонова] на середине — вот вопрос. А все дело в том, что любви у Леонова мало — он не любит своих героев, он любит сочинять. При этом у него нет настоящей боли за них, настоящего сочувствия. Как приятно, что одновременно с этим я читал ёВойну и мир”: Толстой может ненавидеть своих героев, но он, как принято выражаться, позиционирует себя по отношению к ним. Это не повествование ради того, чтобы просто повеселиться со словами: если он описывает руки Анны Карениной, то видно, как он влюблен в эти руки. И вот этого я не обнаружил у Леонова. Я думаю, что это какой-то нравственный дефект, который не позволяет мне считать его по-настоящему великим писателем. Хотя он большой писатель, конечно”.
Леонид Максименков. Иван Денисович в Кремле. — “Огонек”, 2012, № 45, 12 ноября < http://www.kommersant.ru/ogoniok >.
“Повесть никому тогда неведомого автора со сложной фамилией Солженицын была направлена в типографию для напечатания в 11-м, ноябрьском номере журнала ёНовый мир” Александра Твардовского в начале месяца. К 18 ноября 1962 года тираж отпечатан и доставлен на почту — для сортировки и отправки подписчикам. А вечером 19 ноября около двух тысяч экземпляров журнала с историей Ивана Денисовича завезены в Большой Кремлевский дворец, где проходит расширенный пленум ЦК КПСС. По-видимому, негласные информаторы сообщают Хрущеву о царящих в кулуарах „мнениях” и „настроениях” участников пленума об этой повести. Вероятно, эти комментарии были настолько неоднозначными, что Хрущев решается объяснить постановление Президиума ЦК опубликовать повесть Солженицына”.
“Прежде чем перейти к цитатам, стоит отметить, что Хрущев на пленуме говорил, а его слушатели воспринимали повесть Солженицына в увязке с еще одним автором и литературным произведением, которое в момент публикации потрясло страну не меньше, чем Иван Денисович. Речь идет о Евгении Евтушенко и его стихотворении „Наследники Сталина”, которое было напечатано в „Правде” за месяц до пленума — в разгар Карибского кризиса, 21 октября 1962 года („Покуда наследники Сталина живы еще на земле, / Мне будет казаться, что Сталин еще в Мавзолее”)...”
Борис Межуев. Молчание великого Странника. — “Известия”, 2012, на сайте газеты — 20 ноября.
“В Борисе Стругацком был заметен какой-то глубокий человеческий надлом, и экзистенциальный, и религиозный одновременно. Он никогда не говорил об этом прямо и откровенно, и тем не менее я убежден, он на самом деле в своих повестях и романах говорил только об этом. Во всех произведениях, отмеченных особым творческим участием младшего из братьев, этот человеческий надлом очень ярко давал о себе знать. Легче всего назвать его словом „мизантропия”, но я думаю, реально дело было гораздо глубже, потому что Борис Натанович очень основательно все продумал, продумал даже основания собственной „мизантропии”. Я осмелюсь предположить, что Стругацкий продумал и осознал даже мотивы своего уникального для советского писателя презрения к читателю”.
Борис Межуев. Тайна “Мира Полдня”. — “Гефтер”, 2012, 28 ноября < http://gefter.ru >.
“Важнейшее отличие Стругацких от Ефремова — во взгляде на природу человека. Позиция Ефремова понятна и проста. Человек по природе добр и замечателен, злое в нем — продукт извращенных общественных отношений, а также, в особенности, тлетворного влияния иудеохристианства. Ефремов вслед за официальным марксизмом следует гуманистической руссоистской традиции, не придавая никакого значения антропологическим открытиям Ницше и Фрейда. <...> Фактически то новое, что вносят Стругацкие в советскую фантастику, если не в советскую культуру в целом, — это представление о том, что человек по своей природе, именно биологической природе, уязвим и несовершенен”.
“Если идеологические истоки ефремовского гуманизма обнаружить совсем несложно, то мотивы пессимизма Стругацких не слишком ясны. Ведь, в сущности, разрывая с Ефремовым и всей этой языческо-гуманистической традицией, в которой вполне законное место занимает и марксизм, они возвращаются к близкому иудеохристианскому видению человека как „падшего, грешного существа”. Однако Стругацкие демонстративно и принципиально отвергают религию. Из всей религии Завета они как будто усваивают только одно, опуская все остальное, — идею грехопадения (категорически неприемлемую для язычника Ефремова). Из данного фундаментального отличия во взглядах двух фантастов проистекает их несходство и в другом существенном аспекте — в отношении к цивилизации матриархата”.
“Последняя повесть С. Витицкого — Бориса Стругацкого — „Бессильные мира сего” выдает конечный пункт мировоззренческой эволюции фантастов — отказ сверхлюдей от функции „стражей”. По мнению Витицкого, сверхлюди бессильны спасти мир, мир обречен скатиться в предуготованную ему пропасть (этим и объясняются поражающие всех поклонников заявления Бориса Стругацкого о том, что мир „Хищных вещей века” — чуть ли не лучший из всех возможных миров, поскольку мир Полдня попросту невозможен), сверхлюдям нужно спасать лишь самих себя”.
Алексей Миноровский. Узнать и полюбить Булгарина. “Видок Фиглярин” как идеолог русской мифологии. — “Русский Журнал”, 2012, 15 ноября < http://russ.ru >.
“Он [Булгарин] был блестящий политический полемист, демиург, агитатор, а мы его все за шута-неудачника держим. Немудрено, что большинство придуманных им политических мифов до сих пор не дают покоя им же сконструированному „народу” и его передовому опозиционно-просвещенному отряду „интеллигенции”. Никак не сложат оружие ни „либеральные шайки”, ни полчища „охранителей”. Пожалуй, мы так и будем продолжать жить в этих мифах, пока не выберемся наружу”.
“Булгарин был, вероятно, первым PR -менеджером русской словесности: идеологом и пропагандистом, указавшим особую роль русской литературы как орудия массовой коммуникации для распространения правительственных идей благонадежности и стабильности. Если бы под его рукой оказался кинематограф или паче чаяния телевидение, он, конечно, обратился бы к этим священным гаубицам современного мифотворчества”.
“Он задал тон всему историческому роману „охранительного направления”, которое было очень популярным, а приверженцы его — плодовиты. Это направление внесло свой вклад в тиражируемую весь XIX век „русскую мифологию” настолько удачно, что сейчас это идейное построение стало восприниматься как реальность, к которой обращаются современные полемисты и идеологические конструкторы новой ёрусской доктрины””.
“Поэзия учит добиваться хотя бы временного перемирия в войне”. Вера Павлова — об акустических помехах, избитых словах и спасенных браках. Беседу вела Лиза Новикова. — “Известия”, 2012, на сайте газеты — 28 ноября.
Говорит Вера Павлова: “Поэзия учит разговаривать с самим собой — сегодняшним, вчерашним, завтрашним. Она учит ориентироваться в своем внутреннем мире, добиваться хотя бы временного перемирия во внутренней войне”.
“Pro & contra” о. Владимира Вигилянского. Беседу вела Алиса Орлова. — “Православие и мир”, 2012, 14 ноября < http://www.pravmir.ru >.
Говорит Владимир Вигилянский: “Да, я сам либерал, к сожалению. Поэтому я и выступаю против либерализма, вслед Тютчеву, вслед Вяземскому, вслед очень многим умным людям. В том числе, например, Герцену и Печерину, которые ненавидели Россию, уехали, эмигрировали, но в конце жизни изменили свои взгляды. Либерализм очень разный. Он бывает разным, и в разные эпохи. Как когда-то говорил Константин Леонтьев, во времена обскурантизма нужно быть либералом, а во времена либерализма — консерватором. Разные эпохи выдвигают разных людей. Я говорю о либерализме с сердечной болью. Я сам — либерал, сам из интеллигентской среды, поэтому всякие едкие слова относительно либералов и интеллигенции имею право высказывать”.
Леонид Радзиховский. Прощание. — “Российская газета” (Федеральный выпуск), 2012, № 273, 27 ноября.
“И еще об одном нельзя не вспомнить в связи со смертью Б. Стругацкого. Ступени прогресса — ступени инфляции, девальвации. В начале ХХ века писали Чехов, Горький, Блок, Бунин. Еще жив Толстой. В 1920 — 1940-х — Булгаков, Ильф и Петров, Ахматова, Пастернак, Платонов, Шолохов, Мандельштам. В 1960 — 1970-х — Бродский, Стругацкие, Трифонов, Вознесенский, Распутин, Солженицын. Теперь заполните графу „1990 — 2000-е” на свой вкус и оцените размер новой ступени. Прогресс. Или „нуль-переход”? Или „пикник на обочине” Великой умершей Советской культуры?”
“Русский путь” по Максиму Кантору. Беседу вел Владимир Снегирев (Берлин). — “Российская газета — Неделя”, 2012, 29 ноября.
Говорит Максим Кантор: “Я состоялся как художник при капитализме. Стал обеспеченным человеком. Меня признал Запад. У меня все классовые причины поддерживать капитализм. Только нравственное чувство мешает”. “Я всю жизнь хотел быть мальчишем-кибальчишем. А потом попал к буржуинам. И они говорят: вот возьми банку варенья и корзину печенья. И я, каюсь, сначала взял. А потом отдал, потому что мне стыдно стало это жрать. И тогда меня стали укорять: „Ты что, за социализм? Какой позор! Все лучшие люди сейчас за олигархию. Мы сейчас эту лавочку развалим до конца, нам мешает только проклятая вертикаль власти. Давайте ее сломаем — и растащим уж до конца по корпорациям остатки страны””. “И это происходит в условиях, когда в мире собираются все те же предвоенные тучи, что и в 1913 году. Сто лет прошло — а ума не набрали! Мы вернулись в 1913 год прошлого столетия с одним лишь отличием — мы не верим в социалистическую доктрину, которая тогда остановила войну”.
Людмила Сараскина. Достоевский в Японии. Стукнуться о “Бесов”. — “Православие и мир”, 2012, 12 ноября.
“В прошлом году в Старой Руссе я делала доклад об этих фоновых персонажах [Достоевского], случайных, внезапных „смертниках”, не отпетых никем. Некому за них молиться, некому их жалеть. И оказалось, что до того, как я этот подсчет произвела, никто никогда не задумывался, сколько смертей в романах Достоевского, в тех же „Братьях Карамазовых”. Мы знаем, что Федора Павловича Карамазова убили, Смердяков повесился, — и все. А там всего — 43 смерти… Русский читатель этих фоновых смертей, как правило, не замечает. А японцы — замечают. Значит, это их какая-то особая заточенность, особая нацеленность на смерть. Они видят всех, кто умирает. И они спрашивают: „Почему так много смертей? Почему так много убийств? Это что, ваша национальная литературная традиция, чтобы умирали почти все персонажи?” В „Бесах” всего 39 персонажей и треть из них — погибает”.
Ольга Седакова. Данте — новое благородство. — “Православие и мир”, 2012, 21 ноября.
Выступление в рамках международной конференции “Запад и Восток: кризис как испытание и как надежда” (Милан — Москва, 2012).
“Новое благородство — это то, о чем стоит задуматься в нашу демократическую эпоху, когда всякий разговор об аристократизме, новом ли, старом, выглядит предосудительным. Мысль Данте довольно проста: привычное понимание благородства (генеалогическое, сословное, финансовое) он называет „ересью” и корнем всех этических заблуждений. Благородство — это совершенство собственной природы (в человеке так же, как в камне или лошади: благородная лошадь — „больше лошадь”, чем плохая)”.
“Я думаю, это серьезнейший вызов нашего времени. Сословный аристократизм, в отличие от времени Данте, — давно не наша проблема. Обличать „еретическое” представление о сословном аристократизме больше не приходится. Наша проблема в том, что общество хочет вообще обойтись без благородства, понятого любым образом. Это как будто противоречит императиву эгалитаризма. Современная „элита” кажется демонстративно неблагородной. Мы видим некий новый гуманизм без гуманитаристики, редукцию того образа человека, который вдохновлял христианскую цивилизацию веками. Человека, природа которого — в постоянном стремлении к росту, к себе новому. Цивилизация всеми способами тормозит и угнетает это желание человека „превзойти себя””.
Тимур Филатов. Клонирование человека и будущее человечества. — “Нева”, Санкт-Петербург, 2012, № 11 < http://magazines.russ.ru/neva >.
“Своеобразие нашего времени заключается, однако, в том, что наиболее древний проект преодоления смерти — египетский, в отличие от платонистически-христианского, сегодня, как никогда, близок к своему окончательному осуществлению. Речь идет о клонировании человека — последнем продукте генной инженерии, потенциально позволяющем вечно сохранять телесные оболочки умерших живых существ путем их многократного воспроизведения. Тем самым египетское зерно, похоже, наконец-то проросло, спустя многие тысячелетия и в рамках проекта преодоления смерти другой озабоченной бессмертием цивилизации. Пройдет весьма непродолжительное время, и мир наполнится многочисленными телесными копиями ранее умерших людей”.
“Примечательно, однако, что генно-инженерное воплощение федоровского проекта оказывается противоестественным не только религиозно, но и биологически. С точки зрения элементарной биологии клонирование представляет собой вегетативную форму размножения по типу почкования, характерную для простейших одноклеточных организмов (например, для потенциально бессмертных амеб)”.
“Клонирование и искусственный интеллект — это начало конца человечества. Конец человечества имеется в виду в стиле Ницше: человек — это то, что следует превозмочь, и Шардена — „точка омега” — мультителесное существо — Космический Христос, подключенное к божественной среде, более не есть человечество. Это конец не в смысле апокалипсиса, а в диалектическом смысле перехода на более высокую ступень существования. Это как стояние на краю обрыва, где открываются перспективы страшные и манящие”.
Константин Фрумкин. К философии сознания. Ценностная функциональность сознания. — “Топос”, 2012, 20 ноября < http://www.topos.ru >.
“Человек, который осознает, что его существование связано только с сознанием, а жизнь погруженного в кому тела, жизнь „овоща” не имеет никакой цены, вполне может пойти на радикальные решения, связанные с выделением нетождественных телу субстратов сознания в качестве особых предметов заботы. Большой „репертуар” таких решений дает научная фантастика и современные технофутуристические мечтания. Например, ставится вопрос о пересадке мозга. О „перезаписи” человеческой личности на компьютерный носитель. Неизвестно, могут ли эти фантастические средства действительно помочь, но дело не в этом, а в том, что подобные мечтания и подобные решения доступны только существу, различающему свое тело и сознание, и не придающему никакой особой ценности телу, лишенному сознания”.
См. также статью Константина Фрумкина “Что будет после капитализма?” в настоящем номере “Нового мира”.
Чтение в непогоду. Юрий Кублановский: Я жил с чувством, что предаю своим молчанием предков. Беседу вела Елена Новоселова. — “Российская газета” (Федеральный выпуск), 2012, № 266, 19 ноября.
Говорит Юрий Кублановский: “Еще 170 лет назад Евгений Баратынский чувствовал себя „последним поэтом” и тем не менее уповал, что найдет „в потомстве” читателя. Сейчас у меня нет даже такой уверенности. Есть ли у поэзии будущее? Во всяком случае, моя лирика может существовать только в книге — ей необходимы типографский шрифт и бумажная страница”.
Юрий Юдин. Местоблюститель. — “Московский книжный журнал / The Moscow Review of Books ”, 2012, 16 ноября < http://morebo.ru >.
“Алексей Цветков — крупнейший русский поэт нашего времени. Критика это осознала лет шесть назад, после его книги „Шекспир отдыхает”, собравшей стихи, написанные после семнадцатилетнего перерыва. Сколько-нибудь широкой публике это до сих пор невдомек. После смерти Бродского, когда освободилась вакансия великого национального поэта, Цветков казался самым достойным кандидатом; к тому времени он был автором трех книг стихов, отмеченных несомненной печатью гениальности. Но обстоятельства сложились не в его пользу”.
“Что же касается собственно поэтической традиции, то ключевые имена предшественников уже названы: Мандельштам и Заболоцкий. Но за ними чем дальше, тем вернее маячит другая фигура — Тютчев. Кроме интереса к натурфилософии и метафизике, Цветкова с ним сближает саркастическое остроумие, некоторая оголтелость политических суждений, долгие периоды молчания, привычка жить по возможности вдали от возлюбленного отечества. Даже поза лирического героя — напряженная и немножко на котурнах. Даже некоторые ключевые образы: минералогические рапсодии Цветкова прямо наследуют вечному тютчевскому камню, которым в промежутке уже попользовался Мандельштам”.
“В духовной иерархии, когда по каким-то причинам невозможно избрать полноправного предстоятеля, существует должность местоблюстителя. В сегодняшней русской поэзии Алексей Цветков занимает ее по праву. А назовут ли потомки его великим — это для нас темно, здесь многое зависит от несобственно-поэтических факторов”.
Составитель Андрей Василевский
“Арион”, “Дружба народов”, “Иностранная литература”, “Знамя”, “Вышгород”, “Русский репортер”, “Фома”
Евгений Абдуллаев. Поэзия действительности (VI). Очерки о поэзии 2010-х. — “Арион”, 2012, № 4
“Примерно раз в девяносто лет, по моим подсчетам, в русской словесности происходит появление новой формы организации поэтической жизни. <…> Можно заметить, что каждая последующая форма все более демократическая . Для поэзии это, конечно, не комплимент; Густав Шпет, думаю, не без основания считал ее самым аристократическим видом словесности. Это — констатация”.
“Графомания, таким образом, — не всякая любительская, неумелая поэзия; это любительская поэзия, не осознающая своей неумелости. Претендующая на то, чтобы стоять в одном ряду с профессиональной. Тем более что за последние лет пятнадцать внешние отличия между профессионалом и любителем стерлись до предела”.
Сергей Белозёров. Неизвестный не значит небывший. Стихи. Публикация из архива Константина Шестакова. Вступительная статья Андрея Коровина. — “Арион”, 2012, № 4.
“ — Можно, я еще малость побуду? / Мне вот-вот запоют отовсюду / птицы: ржанка, зарянка, овсянка… // А судьба убирает посуду, / как к полуночи официантка. // — Вы поймите, как солнышко скатит, / что-то темное за сердце схватит, / вот и жмешься к чужому застолью… // А судьба уже сдернула скатерть, / сея на пол просыпанной солью. // — Все вернется: надежда и сила, / лишь бы солнце взошло, прокосило / мне дорожку во тьме и тумане… // А судьба уже свет погасила, / загремела ключами в кармане”.
“Новый мир” готовит подборку стихов из наследия Сергея Белозёрова (1948 — 2002) в одном из ближайших номеров.
Сергей Белорусец.
На лестничной площадке фортепьяно. Стихи. — “Знамя”, 2012, № 12
“На лестничной площадке фортепьяно / Стоит — уже который год подряд. / А люди — косяками — ходят пьяно, / И курят, и о чём-то говорят, — / И крышку открывают — между делом — / И клавиши доламывают впрок… / И длится жизнь — звучаньем чёрно-белым, / Обозначая заданный урок…”
Семён Липкин. Неизвестные стихи. Публикация и подготовка текста Ольги Клюкиной. Вступление Инны Лиснянской. — “Знамя”, 2012, № 12.
“С самых начальных стихов Семен Липкин — живописец, работающий маслом. Перед вами сейчас стихи двадцатилетнего поэта, любящего Создателя, о котором впоследствии скажет: „Он диктует, я пишу”” (из вступления).
Распяты рельса, пастбища, хаты.
Вот и сменились ромбы, квадраты
Лесом былым. На деревах —
Лиц отпечатки. Пни — как надгробья.
Кладбище леса! Эти подобья
Тянут к тебе, в пустошь твою.
Скрыты землею, скрыты веками
Люди с обугленными руками
Шли на леса! Шли на закат!
Темная воля, старая сила
Так и толкала, так и манила —
Древо срубить. Древо зажечь.
Люди с обугленными руками!
Земли с обугленными лесами!
В омуте трав — сердце болот.
Кладбище леса! Эти надгробья —
Пни да могилы — все лишь подобья
Древних лесов. Старых людей.
(“Лес вырублен”, 1929)
…В номере, помимо прочего, публикуется статья Сергея Чупринина об Алле Латыниной, воспоминания Евгения Бунимовича “Девятый класс, вторая школа” (“А еще день спустя Наталье Васильевне передали книгу Корнея Чуковского с его автографом: „Первому советскому учителю, извинившемуся перед свои учеником”…”). Тут и большая проза легендарного питерского писателя Бориса Иванова, рассказы Андрея Волоса и Владимира Губайловского. И — статья Василия Костырко “Канон в горниле рефлексии (о русском романе начала XXI века)”, где, в частности, говорится о книге Марии Галиной “Медведки”.
Роберт Маккрам.
Жизнь Вудхауза. Фрагменты книги. Перевод Андрея Азова, Игоря Мокина. — “Иностранная литература”, 2012, № 12
“Но что бы он ни говорил, детство у него было одинокое и эмоционально бедное, что приучило его довольствоваться собственным обществом, уходить в себя, спокойно отрешаться от этого мира и искать развлечений в мире другом — воображаемом. Он всегда говорил, что хочет стать писателем. Богатство его вымышленного мира отражает пустоту того действительного мира, который окружал его в ранние годы.
Так Вудхауз, этот образцовый англичанин, привык довольствоваться тем, что имеет, и никому не жаловаться. Он научился видеть только светлую сторону жизни и с философским спокойствием принимать все, что преподносит судьба. В его словах: „Я не помню, чтобы хоть раз в те годы почувствовал себя несчастным”, — можно, говоря языком психологов, увидеть, как работает защитный механизм отрицания. Это умонастроение он сохранил до конца своих дней”.
Этот номер с инскриптом на обложке “Вудхауз, Оруэлл, Стоппард et cetera ” — во всяком случае, по отношению к биографии создателя “Дживса и Вустера” — беспрецедентен. Особо интересны страницы, посвященные так называемому коллаборационизму Вудхауза в годы Второй мировой (материалы pro et contra, статьи Оруэлла и Ивлина Во).
Грант Матевосян.
Мир слова. Перевод с армянского Анны Полетаевой. — “Дружба народов”, 2012, № 12
Публикация из наследия Г. М. — стенограмма телемонолога для цикла передач “На пороге” (2001 — 2002, Ереван).
“Пока я вновь найду свой голос, снова обрету свой громкий голос, взлелею свои сны, вновь заговорю о притязаниях, уповая на справедливость, пройдет еще много времени. Я должен стать частью всемирной империи искусства — как, скажем, в свое время Нарекаци, когда был он человеком, гражданином большой христианской империи от Ирака, Персии до Апеннин, до Атлантического океана, и голос его был именно что — с Богом. Пока когда-либо станет возможно соединиться с демократией всего мира, и этот мой статус станет равным тому статусу, которым награждала меня Советская страна, пройдет много времени. Кажется, мое поколение этого не увидит. <…> Страна, конечно, проиграла. Страны вообще проигрывают после поражения идеологий, после поражения культур — страны, государства, со всей своей атью-ратью, атакуют, конечно, после предварительной атаки культур. И одна культура уступает другой культуре, после чего следует вторжение войск атакующей страны. Поражение культуры в этой стране было. Поражение перед культурой Запада. Поражение ущербного Слова, поражение культуры перед свободным словом, свободным искусством. И, конечно, за этим должно было последовать поражение экономики, армии, военной силы — одним словом, страны. Вот так вот.
Что же, значит, страна иссякшей культуры врывается, входит в новое тысячелетие налегке, с пустыми руками, ничего не несет?
Несет все-таки. Миру, человечеству, грядущим поколениям — что-то несет. Что-то сумела высечь в камне: несет одного из крупнейших мыслителей века — Чаренца, несет Мартироса Сарьяна, Арама Хачатуряна. Вы скажете сейчас, что они поднялись из недр XIX века, что они являются инерционным продолжением великой культуры туманяновского периода, и XIX век существованием этих крупных явлений отметился в нашей действительности. В этом есть доля истины, но другая сторона истины в том, что тем не менее они стали чадами этой земли, этой атмосферы — и наделили их собой. Обогатили собой наш герб. Республику, наш народ, Советскую страну — без культуры — одарили собой. Стали и славой этой страны, и свидетельством этих стран в будущем и своем времени”.
Мир в заголовках. — “Русский репортер”, 2012, № 48 (227)
“В последнее время американские хирурги и ортопеды вынуждены проводить необычные операции: они урезают большой палец или удаляют мизинцы ног девушкам. Все это для того, чтобы иметь возможность носить желанные туфли” (“Chicago Tribune”).
В следующем номере тоже очаровательное: “За последние два года 600 школ Торонто заплатили рабочим за установку точилок для карандашей и развешивание картин 158 млн. долларов. Бюджетами учебных заведений заинтересовалась полиция” (“Toronto Star”).
Но вот питерскому учителю ОБЖ (“Основы безопасности жизнедеятельности”) действительно есть чем похвастаться: “Мы как-то ходили с 9-м классом на оперу „Война и мир” в Мариинский театр. Я сидел с детьми в разных рядах. Вдруг вижу — мои детишки активно зашевелились и выносят из зала женщину. Ей стало плохо, она упала в обморок. Пока я пробирался, смотрю, они уже уложили ее в коридоре на диван. Один положил под ноги сумочку, второй расстегивает воротник, чтобы дышать было легче, третий брызгает холодной водой на лицо, а четвертый побежал вызывать „скорую”. Я спрашиваю: „Ребята, как вы догадались?” А они: „Виктор Иванович, вы же сами нам это рассказывали”. Это было самое лучшее применение тех знаний, которым я их научил” (“РР”, 2012, № 50 (279), “7 вопросов”).
Юрий Пущаев. Революция, ты научила нас… — “Фома”, 2012, № 11 (115)
“Кто-то кстати заметил, что Советский Союз напоминал один большой монастырь, но без Бога. Да и с отношением классиков марксизма к христианству все не так просто. Хотя они христианство ненавидели, одновременно они ему в чем-то парадоксальным образом симпатизировали. Энгельс в статье „К истории первоначального христианства” сравнивает пролетариев-коммунистов с первыми христианами. Если хотите узнать, говорил он, чем были первые христианские общины, посмотрите на нынешние ячейки Интернационала. Для Энгельса рабочее движение и христианство одинаково возникли как движения угнетенных. Оба они, по Энгельсу, „проповедуют грядущее избавление от рабства и нищеты; христианство ищет этого избавления в посмертной потусторонней жизни на небе, социализм же — в этом мире, в переустройстве общества”. <…>
Советское время — очень сложный период в истории нашей страны. В нем безусловные намерения добра испорчены тем, что для своего осуществления они необходимо предполагают зло. Сострадательные революционеры столкнулись с тем, что Царство Божие на Земле невозможно установить без жестокого насилия и над другими, и над собой. Вопреки мечтаниям о „социализме с человеческим лицом” Сталин лишь довел эту линию до своего логического конца. Однако мы обязаны отделять коммунизм от коммунистов, грех от грешника. Осуждая чьи-либо деяния, христиане молятся за своих врагов. Ведь право суда над любым человеком принадлежит одному только Богу.
Кроме того, для нас по отношению к старшему поколению безусловно в силе остается заповедь почитай отца твоего и мать твою, чтобы продлились дни твои на земле (Исх. 20:12). Тем более, что многие наши родители честно прожили свою жизнь, воспитали таких „умных” нас и создали тот задел, которым до сих пор живет наша страна. Дело в том, что в советских ценностях при всем богоборчестве было и христианское содержание, пусть и сильно искаженное (человеческое братство, сострадание к угнетенным, жертвенность). И не видеть этого в советском времени было бы неправильно”.
Кристина Росетти. Переводы Маши Лукашкиной. — “Иностранная литература”, 2012, № 12.
Стихам поэтессы, бывшей современницей Пушкина и почти дожившей до начала XX века, предшествует эссе о ней Вирджинии Вулф.
Я смерти не боюсь... Труднее жить.
С терпением галерного раба
Грести, грести, стирая пот со лба,
Но руки на себя не наложить,
Не броситься в глубокий водоем,
Желая одного: навек уснуть...
Имея нож, себе не ранить грудь —
Вот подвиг, в понимании моем.
Шагнуть с обрыва — миг. Терпеть длинней.
Но разве торопливые сердца,
Лишившие себя остатка дней,
Отважней тех, кто слабость превозмог?
И разве не герой, кто до конца,
До капли чашу жизни выпить смог?
(“Мужество”)
Пять лет тому назад (“Новый мир”, 2008, № 12) в рубрике “Новые переводы” мы печатали стихи Джека Лондона в переводе Маши Лукашкиной (к слову, замечательного детского писателя).
Иштван Эркень. К столетию со дня рождения. Переводы и сопроводительные тексты Татьяны Воронкиной. — “Вышгород”, Таллинн, 2012, № 6.
“…Те сочинения, какие со временем, возможно, будут переиздаваться, не позволяйте группировать так, чтобы в результате манипуляций взгляды мои, которых я придерживался всю жизнь, получили ложное толкование.
Хочу, чтобы после моих похорон друзья получили что-нибудь на память, однако прошу сохранить в целости те немногие дорогие моему сердцу старые книги, что мне удалось собрать.
Что касается способа похорон, решить этот вопрос поручаю моей жене. Самому мне хотелось бы, чтобы со мной простились лишь родные и близкие друзья, но этот факт для меня уже безразличен; если жена решит по-другому, я не возражаю.
Не только о своих кровных родственниках, но о друзьях и знакомых я думаю с любовью и благодарностью. Ни к кому не питаю злобы или гнева; я получил от людей больше, чем мог дать им.
Судьбу свою считаю свершившейся. Прошу обо мне не скорбеть.
Прощайте, дорогие мои”.
Эркень (1912 — 1979) — выдающийся венгерский прозаик-минималист и драматург. Цитировался отрывок из его завещания (“Моя последняя воля”).
Составитель Павел Крючков