+9

Ален Деко. Апостол Павел. М., “Молодая гвардия”, 2005, 258 стр. (“Жизнь замечательных людей”).

Когда после интернет-раскопок я “напомнил” себе, кто такой Ален Деко — а занимался поиском сведений, уже закрыв последнюю страницу этой воистину счастливой книги, — мое уважение и любопытство еще сильнее упрочились.

…Да, известный исторический писатель, автор занимательных документальных исследований-бестселлеров вроде “Великих загадок истории”, в которых он деликатно и вместе с тем по-холмсовски виртуозно касается самых громких тем — и сакральных, и событийно-человеческих: от Туринской плащаницы до тайны смерти Наполеона, от Потопа до судьбы Жанны д’Арк…

Но и — культурный политик, бывший министр-депутат по вопросам франкофонии, и плодовитый публицист. Затем тот же самый Ален Деко обнаружился как автор сценариев популярных французских фильмов вроде “Анжелики и короля” с одной стороны и “Отверженных” — с другой. А когда четыре года назад во Франции состоялось торжественное перезахоронение праха Александра Дюма, именно Деко поставили во главе специального комитета, руководившего общенациональной недельной (!) церемонией.

Временами он напоминает мне этакого французского Эдварда Радзинского, если под сравнением разуметь сложившуюся исключительность посреднической роли между актуальным освоением исторического наследия и “широкими массами населения”. Тем не менее не забудем, что наш иноземный посредник — член Французской академии.

Деко может показаться если не всеядным и разбрасывающимся, то по крайней мере энциклопедически многопрофильным и решительным человеком, каковым и является. К тому же — национальный писатель с общественным темпераментом, достояние республики.

А его книга об апостоле получилась интимно-домашней и до стеснительной наивности доверительной. Впрочем, и умение писателя осваивать массивы источников, и историчность подхода, и публицистический пафос (например, как бы вослед своему герою, болезненное осмысление неостывшего “еврейского вопроса”), и писательская “занимательность” — все оно тут, конечно, есть.

Ален Деко верен себе: книга написана им и никем другим.

Но я не поддержу формально справедливых замечаний некоторых рецензентов о том, что “специалистами теологических вопросов и „еврееведения” эта книга вряд ли будет замечена” и что “тем же, кто хотел бы понять самого Павла, полезней будет обратиться к его многочисленным дошедшим до нас трудам, нежели собирать досужие домыслы”.

Не в этом же дело.

Они позволили себе не заметить того, что светский писатель и историк Ален Деко живет этой темой уже более сорока лет. Не почувствовали, как постепенно он нащупывает в себе отсвет того, кто открыл нам “оправдание верой”1.

Не увидели, как мучительно и радостно прошел он — то один, то вместе со своей семьею — теми же дорогами, вглядываясь в те же (или почти в те же) камни и небо, как разгадывал великую душу, уже догадываясь о бесконечности этого пути. Они не заразились, не поверили, споткнулись, очевидно, о его книжки о королях, заговорах и переворотах, о министерский портфель и общественную деятельность.

А может, их ввела в раздражение некоторая “популярность” письма? Так автор и не вставал ни на какие богословские котурны. Его догадки — простого “логического свойства”, они по-своему простодушны, да и очевидный адресат его произведения находится, скорее, за пределами церковной ограды. Однако я не представляю себе “обычного” христианина, не богослова, который, прочитав книгу внимательно, не отнесся бы к ней с сочувствием и живым интересом.

Вот и Валентин Курбатов, автор вдохновенного предисловия к ней, заразился и горячо поверил искренности Деко. Помню, в книжном магазине, взяв “жэзээловский” томик с полки и не дочитав заразительное курбатовское предисловие еще и до половины, я доверительно поспешил в кассу — оплачивать покупку.

“…В одной из глав Деко со смущением пишет, что в „Посланиях” апостола Павла „Христос огнем горит на каждой странице, а Иисус остается незамеченным”, мучаясь и не понимая, как можно миновать человеческий путь для постижения Господнего. У самого Деко как раз долго горит огнем Савл, а незамеченным остается Павел, даже переживший откровение и ставший Павлом. Человек все перевешивает апостола. И хорошо, что автор не торопится, не обманывает себя и нас, понимая, что обманом тут не возьмешь — притвориться верующим нельзя…”

Но Деко и впрямь доходит вместе с будущим апостолом до Дамаска! И принимает в сердце отблеск того Божественного света, который ослепил вчерашнего гонителя христиан, поверженного на землю2.

“…И хорошо, — пишет далее Курбатов, — что Деко здесь уже не смущается, как Ренан, и не пускается в спекуляции о „магнитных бурях” Дамаска и „впечатлительности” Павла, не обнаруживает трусливых уловок ума, который во что бы то ни стало хочет остаться „на земле”. И хоть он еще часто на протяжении книги будет шутить, называя Луку „нашим специальным корреспондентом” при Павле, улыбаться над ролью женщин (француз же!), уловлять нас „образованностью” Павла, подчеркивая его арамейский Христа и греческий Сократа, ссылаться на цитируемых им в „Посланиях” афинского поэта Менандра, критского поэта Эпименида или стоика Арета, но мы уже будем видеть, как его сердце проникается любовью к некогда смутившему его герою, его стремительной силой и правдой. И скоро мы увидим, что он сроднится с душой апостола до того, что станет доверчиво пенять ему, когда тот будет поступать не так, как хотелось бы любящему автору”.

Я не знаю, думал ли Деко, что со своей книгой о святом Павле он стал не только просветителем “в теме” (многие ли не церковные люди знают о жизненном пути, служении и личности Тринадцатого апостола?), но и своего рода миссионером? Впрочем, вольные и невольные исповедальные нотки, появляющиеся ближе к концу его повествования, укрепили меня в этой мысли.

Да, о книге Алена Деко можно легко написать: “Для широкого круга читателей”, что уж совсем напрасно (чуть не сказал — “лукаво”) начертано в русской аннотации к только что вышедшей у нас книге профессора богословия Морны Хукер “Святой Павел”3.

В опубликованной недавно архивной беседе отца Александра Меня об апостоле Павле4 говорилось о том же, о чем — по касательной — заговорил Деко в своем введении, которое более всего походит на письмо читателю.

Много-много лет тому назад Алена Деко словно бы навзничь поразило, что Павел из Тарса никогда не видел Христа.

“Слова Павла — это слова Павла-человека, — говорил отец Александр. — Но он осмыслил Евангелие, которое понял лучше (здесь я подхожу к самому главному), чем люди, которые Христа знали по „плоти”, как говорит апостол. Для нас это огромное утешение, что глубже всего познал Христа человек, который не знал Его во время Его земной жизни. Это означает, что остается такая возможность углублять и развивать это знание для всех людей, которые Его не видели”. Здесь Евангелие — это именно Благая весть, первые четыре книги Нового Завета были написаны уже после смерти апостола: “невозможно поверить собственным глазам”, — пишет Деко, цитируя слова из Первого послания к коринфянам, произносимые на евхаристии5.

Что же до исповедальности и чистосердечия “одного из всех”, автора очередной книги о святом человеке (Деко не раз пишет о “морях” и “реках чернил”), то в конце объемного труда он высказывает свою чуть ли не дерзновенную догадку, а страницей ниже — в завершительных строчках — и кается, и торжествует.

“…Возможно, что Савл, последуй он за Христом в Галилею, так никогда бы и не стал Павлом. Может, и лучше, что он никогда не встречал Христа6: он рассказал бы о нем так, как это сделали Марк, Матфей, Лука и Иоанн. Но он не стал бы тогда искать в глубинах собственной души смысл послания, полученного им на дороге в Дамаск, и христиане не считали бы его сегодня одним из столпов Церкви, его мысль не поражала бы философов своей глубиной и оригинальностью и не просвещала бы тех, кто находится в исканиях. И если послания Павла читают во время церковных служб во всех христианских конфессиях, так это потому, что он выполнил миссию, данную ему, по его убеждению, самим Иисусом. <…> Я спрашиваю себя: обращался ли я с Павлом как подобает? <…> так ли я должен был писать о нем: не о великом святом, а о великом человеке? Может, мне следовало попытаться подняться на его высоту, а не низводить его до моей слабости?

Чтобы учение Христа стало религией, был необходим Павел. Павел был апостолом всеобщности христианства. Он сказал: „Подвигом добрым я подвизался, течение совершил, веру сохранил” (2 <Послание к> Тим<офею> 4: 7)”.

…И показалось мне, что частичкой служения Господу — в продолжение этого доброго подвига — стала сегодня и книжка французского писателя и историка Алена Деко. “Уловив человека”, апостол как будто и взял его в свой путь с собою, как взял, покидая Листру, возмужавшего и окрепшего в вере восемнадцатилетнего юношу Тимофея.

 

Сюсако Эндо. Уважаемый господин дурак. М., “Эксмо”, 2005, 319 стр. (“Коллекция XX+I”).

Роман классика японской литературы, написанный почти пятьдесят лет назад (1959) и считающийся одной из самых главных книг писателя, наконец-то опубликован по-русски. Автор “Жизни Иисуса”, “Молчания” и “Самурая” умер чуть менее десяти лет назад, его творчество — о каком бы времени он ни писал, XVII или XX веке, — было посвящено изучению взаимоотношений Востока и Запада, причем с уникальной, в рамках японской литературной традиции, точки зрения — католической. Эндо был глубоко верующим человеком, христианином, не устающим задавать вопросы себе и своему читателю — не в лоб, конечно, а пользуясь языком исторической притчи или, как в случае с романом “Уважаемый господин дурак”, современной сказки для взрослых. Рецензенты уже назвали эту книжку японским “Маленьким принцем”, мне же думается, что она, скорее, близкий родственник русского “Идиота”.

Сердце современного (да и не современного) нам человека, увы, так часто и прочно покрыто пленкой бесчувствия, причем мы знаем об этом и очень от этого страдаем. Растопить этот душевный лед можно иной раз с помощью так называемого “странного человека”, оказавшегося рядом с нами и удивляющего нас своей “неотмирностью”, чистотой, доверчивостью и умением отказаться от себя во имя чего-то или Кого-то другого.

Итак, в типичном токийском семействе (брат, сестра и мать их обоих) появляется чудаковатый гость — как выясняется, дальний потомок Наполеона, путешествующий по Японии француз Гастон. Наши японцы принимают его у себя несколько вынужденно: когда-то Гастон был однокашником представителя сильной половины семейства. Его немедленно начинают стесняться (он не таков, как они, странен и нелеп), но сами не понимают, как же так вышло, что за короткое время этот похожий на большую лошадь чудак в корне изменил их жизнь: навсегда — у одних и хотя бы на непродолжительное время — у других. “…Впервые в своей жизни Томоэ осознала, что есть дураки и дураки. Человек, который любит других с простотой открытого сердца, верит в других независимо от того, кто они, даже если его обманут или даже предадут, — такой человек в нынешнем мире будет списан как дурак. И он им является. Но это не обычный дурак. Это дурак, достойный уважения. Он уважаемый дурак, который никогда не позволит, чтобы то добро, которое он несет с собой людям, исчезло навсегда. Подобная мысль пришла ей в голову впервые”.

Кстати, очень близкий Сюсако Эндо писатель Грэм Грин (его роман “Сила и слава” — прямой родственник эндовского “Молчания”) считал, что “Уважаемый господин дурак” — это еще и прекрасный путеводитель по образу жизни японцев; поэтому добавлю, что действие притчи разворачивается в живых и экзотичных декорациях Японии XX века. В книге немало драматичных, пугающих жестокими реалиями современного мира линий (например, среди главных героев — больной туберкулезом киллер, решивший раз и навсегда истребить в себе сострадание и доверие к людям), много и смешного, и трогательного. Но главное — узнаваемого. Эту узнаваемость обеспечивает, конечно, сильный беллетристический и человеческий дар знаменитого японского литератора: бытописателя жизни, романтика, христианина.

В конце повествования его герой погибает мучительной, я бы сказал, кошмарной смертью. В кровь забитый лопатой, успев остановить убийство, вольным и подневольным свидетелем которого он чуть-чуть не стал, он уходит под воду зловонного высокогорного болота. Но погибает ли? Тбела его не нашли, а вот одинокую белую цаплю, медленно и грациозно поднимавшуюся в те дни в небо, — видели. И кое-кто прошептал ей вслед: “Гас-сан, до свидания…” Эти страницы дышат какой-то чудесной очистительной силой; я сразу вспомнил финал айтматовского “Белого парохода” (1970).

Интересно, знал ли японский автор дебютного романа “Белый человек” (1955), удостоенного премии имени Акутагавы, о книге своего почти ровесника, далекого киргизского собрата по перу?

 

“Быть может, пригодятся и мои цифры…”. Материалы Сахалинской переписи А. П. Чехова. 1890 год. Главный редактор А. И. Костанов. Южно-Сахалинск, “Рубеж”, 2005, 600 стр.

От удивления мне хочется воспользоваться старинным русским словом “поступок”, разглядывая этот роскошно и вместе с тем строго изданный “энциклопедическим” форматом фолиант. Его только что прислал мне издатель книги, главный редактор дальневосточного альманаха “Рубеж” Александр Владимирович Колесов.

Это, конечно, свершившееся подношение Чехову, его жизненному и писательскому подвигу. Подношение, само ставшее подвигом, оценить который сегодня дано, увы, не многим. “Нормальный” человек, перелистав эту книгу, скорее всего, пожмет плечами — и по-своему будет прав. “Практическая”, читай, читательская “польза” от этой книги, ответы на вопросы типа “зачем” и “кому это нужно” — все повиснет в воздухе.

Конечно, краеведы, академические ученые, специалисты-чеховеды будут единодушны в своей оценке: наконец-то это случилось. Наконец-то разработанные самим писателем опросные карточки-анкеты собраны воедино, систематизированы, расшифрованы и научно описаны7. И — изданы! Вот, оказывается, ради чего, а не только ради написанного впоследствии и не оцененного в полной мере и по сей день “Острова Сахалина” он гнобил свои силы и здоровье. В “Хронике пребывания А. П. Чехова на Сахалине”, помещенной в конец издания, есть такая, например, запись: “27 августа. А. П. Чехов с начальником острова В. О. Кононовичем, начальником Тымовского округа А. М. Бутаковым и еще одним чиновником совершили небольшое путешествие под сильным дождем в лодке по реке Тыми. По пути останавливались и осматривали рыбные ловли, мельницу, тюремные пашни. В тот же день посетили селение Усково. В полдень отправились пешком в селение Воскресенское. Ночь провели в Воскресенском. Чехову не предоставили сухую одежду и постелили в комнате надзирателя на полу”.

После полистной работы с хранящимися в Москве оригиналами документов составители впервые назвали наконец их точное количество — 7445 штук. Семь с половиной тысяч опросов — это больше половины всех проживающих на острове. Некоторые карточки — частично или полностью — заполнены не Чеховым, но рукой установленных исследователями помощников — Д. А. Булгаревича и иеромонаха Ираклия. Цветное факсимильное воспроизведение нескольких листов тоже дорогого стоит. Как и фотографии с мест, портреты закованных в кандалы каторжников и тому подобное. Есть во что повглядываться.

Списки, занимающие четыре пятых издания, размещены здесь на бумаге особого цвета и отделены от указателей, вводных текстов (в том числе стереоскопически богатого очерка В. М. Латышева “А. П. Чехов и Сахалин”), комментариев и основной библиографии работ о чеховской поездке, о которой писатель (и до, и после нее) предпочитал молчать или отшучиваться. Но бывали и редкие проговорки. Вспоминая о тех, кто пытался и до него исследовать Сахалин, совершая “изумительные подвиги, за которые можно боготворить”, Чехов прибавляет: “…нам это не нужно <…> мы не знаем, что это за люди, и только сидим в четырех стенах и жалуемся, что Бог создал человека. <…> Прославленные шестидесятые годы не сделали ничего для больных и заключенных, нарушив, таким образом, самую главную заповедь христианской цивилизации. В наше время для больных делается кое-что, для заключенных же ничего; тюрьмоведение совершенно не интересует наших юристов. Нет, уверяю вас, Сахалин нужен и интересен, и нужно пожалеть только, что туда еду я, а не кто-нибудь другой, более смыслящий в деле и более способный возбудить интерес в обществе. Я же лично еду за пустяками”8.

Теперь мы видим своими глазами, что это были за “пустяки”. Я бы издал сей труд с приложением в виде собственно “Острова Сахалина” и разослал в подарок некоторым нашим дорогим губернаторам: пусть хотя бы в руках подержат, стоя на паркете из ценных пород дерева в своих тщательно охраняемых и хорошо огороженных от прочего народа дворцах. Кстати, недавно (10.XII.2005) актер и режиссер Алексей Баталов, которому, между прочим, выпускной диплом подписала вдова Чехова, рассказал в передаче П. Шепотинника о том, что забор вокруг чеховского дома появился уже после его смерти, а так — больные шли напрямую.

“…Ему было мало описывать жизнь, он хотел переделать ее. Человек, никогда не щадивший себя, он и нынче не дал себе ни малейшей поблажки”, — писал об этой истории в своей последней большой книге “О Чехове” Корней Чуковский9. Издание, предпринятое “Рубежом”, повторюсь, ценно и тем, что оно вслед за чеховским поступком приглашает нас приглядеться к этимологии определения “добросовестный”.

Вот, скажем, одна из карточек под номером 133210 (даю без комментариев, как образец, сохраняя шрифтовые выделения): “2. 315. 3. Сс[ыльно]каторжный. 4.  Климентий Васильевич Крючков. Жилец. 5. 30. 6. Правосл[авного]. 7. Тамбовск[ой]. 8.  1884. 10. Неграмотен. 11. Женат на родине. Одинок. 12. Да. (РГБ № 1022)”.

 

Между двумя юбилеями (1998 — 2003). Писатели, критики, литературоведы о творчестве А. И. Солженицына. Альманах. М., “Русский путь”, 2005, 554 стр.

Так получается, что причины, породившие появление этого многослойного, полифонического альманаха (юбилейные дни рождения писателя), обернулись ценным, во многом неожиданным подарком читателям. В особенности тем из них, которые желали бы прочесть об Александре Солженицыне не научно-биографический труд, но многожанровое, а стало быть, свободное от сверхзаданных рамок произведение.

И, несмотря на обилие голосов, тем и оценок (многие из которых, невзирая на праздничный повод, далеки от апологетики), произведение, на мой вкус, получилось весьма и весьма цельное. Наверное, составившие альманах Никита Струве и Виктор Москвин подспудно этой цельности ожидали: есть стержень — писатель и его книги; это не тот случай, когда в “юбилейный сборник” помещаются работы, не связанные напрямую с героем, что, как мы знаем, распространено.

Впрочем, творчество Солженицына, неотрывная от него жизненная судьба писателя, его личность перевешивают любые поводы, вызывая желание говорить именно об этом и ни о чем больше11. Мы знаем, что любой разговор о Солженицыне неизбежно тянет за собой размышления на безусловные темы — история и судьба России, тяготы и радости ее людей, писательское ремесло вчера и сегодня, мера личной ответственности, предназначение, наконец, масштаб души человека, известного всему миру.

Что же до подарка от самого писателя, то сюда специально помещен публикующийся впервые обширный отрывок из “Дневника Р-17”, то есть — дневник романа “Красное Колесо” (1976).

“ 21 апреля Ощутимая роль интуиции. Много раз замечал, как нахожу инстинктивно пути и решения — ещё прежде, чем ознакамливался с обильным материалом, а материал потом подтверждает чаще всего, даёт углубление, объём, но идёт дорога — по угаданному пунктиру (так — и Воротынцев с его общественными взглядами). Сам себя только теперь понимаю как выразителя крестьянского мироощущения за два века, — но не народнического и не казенно-монархического (отчего и недовольны мною образованные левые и образованные правые)”. Ноябрьская запись — поразительно: А. С. вспоминает в ней, когда и как пришел к нему замысел романа. “…В тот день мне ещё не было 18 лет, — откуда берётся эта уверенность молодости? А без неё бы мы ничего не сделали”.

Мне бы очень хотелось заразить этой, кстати сказать, замечательно оформленной и хорошо смакетированной книгой (художник — многоопытный Сергей Стулов) тех, кто еще не держал ее перед глазами; заразить —

и огненными путевыми летними записями 1994 года самого Солженицына (Сибирь: Иркутск, Байкал, Озерлаг, Усть-Илимск и Братский острог! — многое так и перекликается с “островсахалинскими” переживаниями Чехова);

и, как всегда, точностью и взвешенностью в статьях Юрия Кублановского;

очаровательной ассоциативностью и сюжетными поворотами у Валентина Берестова, “нечаянно обрадовавшегося” новым “Крохоткам”;

сурово-любовной “несобственно-прямой речью” Владимира Крупина;

рассудительностью Александра Архангельского и Андрея Немзера;

горячей публицистичностью и парадоксализмами Георгия Владимова (“Список Солженицына”);

страстной убедительностью Сергея Аверинцева и о. Георгия Чистякова;

примиряющими надеждами Григория Померанца;

автопортретностью Юрия Карякина (когда-то В. Берестов сказал мне, что всякий, пишущий о Пушкине, пишет на самом-то деле о себе. Об этом феномене “автопортретности” я думал и читая альманах);

мемуарными “штрих-кодами” Елены Чуковской12;

“гоголевскими перекличками” Игоря Золотусского;

сегодняшними впечатлениями от Солженицына-текстолога — у Миры Петровой;

доказательной убедительностью в раскрытии важнейшей темы — “правды и вымысла” — у Евгении Ивановой.

(Тема Е. Ивановой именуется как “Предание и факт в судьбе „Архипелага ГУЛАГа”” и неожиданно вызывает в памяти прошлогоднее интервью одного известнейшего ученого, знавшего А. С. еще до изгнания. Ученый прямо-таки требует, чтобы писатель выразил ему и прочим — как информаторам, так и свидетелям — личную признательность и обнародовал имена “ написавших (курсив мой. — П. К. ) большую часть его главной книги”. Что это — сознательная диффамация или аберрация памяти? Две сотни человек сели и написали “опыт художественного исследования”? На кого это рассчитано — на тех, кто и не брал “Архипелага” в руки? Или на то, что все свидетели солженицынской работы сорокалетней давности — поумирали? Филолог с мировым именем упоминает для примера, что именно он написал вставки в “Архипелаг” — об о. Павле Флоренском… Никак не подвергая сомнению факт его консультаций Солженицыну, должен заметить, что исследование Ивановой комичным образом работает “на понижение” тогдашней компетентности консультанта, идущего от легенды в переданной им информации не меньше, чем от достоверности. Впрочем, по справедливым выкладкам Е. Ивановой, правда этих легенд убедительнее открывшейся не так давно строгой фактологии. Все это — к слову…)

Своеобразным ключом ко всей книге стали для меня размышления швейцарского исследователя солженицынской работы — профессора Жоржа Нива (“Живой классик”). Он говорит о диалогичной структуре и призывах в солженицынских произведениях (“Просит всех современников об ответе. А ответ не следует. Ибо эпоха не внимает, стремительно бежит без оглядки”). То есть — о том, чего многие неряшливые оппоненты писателя, не прочитавшие толком его книг и не чувствующие его любви и боли (очевидно, так и не вырастили их в себе самих), и допустить не могут к существованию! По правде сказать, их даже немного жаль: так и не узнают, боюсь, никогда, как бессмысленно они сами же себя и обокрали.

 

Корней Чуковский. Собрание сочинений в 15-ти томах, т. 10. Мастерство Некрасова. Статьи 1960 — 1969. М., “Терра-Книжный клуб”, 2005, 736 стр.

“Юбилейный” том собрания неожиданно подводит нас к окончанию писательского пути: книга заканчивается последним эссе Чуковского “Как я стал писателем”, прозвучавшим по радио и записанным за два месяца до смерти. В следующих томах — полное издание дневников и эпистолярии.

Колебалась ли Елена Цезаревна Чуковская — вставлять или нет вроде бы и не существующую, вроде бы выпавшую из оборота и вроде бы утратившую свою ценность самую громкую книгу К. Ч. послевоенного времени, “виновницу” его высшего советского лауреатства (а Корней Чуковский, напомню, был первым лауреатом Ленинской премии из награжденных за нехудожественное произведение)?

Думаю — да.

Но как без нее?

Помню, как пять лет назад вышедшая в “Языках славянской культуры” книга переписки Чуковского с Юлианом Григорьевичем Оксманом устыдила меня в моем отношении к “Мастерству Некрасова”. Только прочитав ее, я понял, как сильны мифологические установки.

Для этого тома собрания отыскался и помощник по теме и сосоставитель — ярославец Борис Владимирович Мельгунов. Кропотливо, ничего не упуская и вместе с тем сжато, он и во вступительной статье, и в комментариях освежил, смахнул пыль с увесистого тома, обратился и к дневнику писателя, и к осевшим в архивах спорам вокруг “Мастерства...”, а затем, вместе с Е. Ч., закольцевал книгу документами, связанными с перипетиями выдвижения Чуковского на пресловутую “Ленинку”. И хотя письма “старых большевиков” во главе со Стасовой в ЦК КПСС и глумливое “рекомендательное” письмо туда же Д. Поликарпова уже публиковались, рассекреченные, в периодике, здесь они — рядом с предметом, вызвавшим злобу у “охранителей”. Хорошенько потоптавшись на дореволюционной работе Чуковского в тогдашних газетах, на его раннем некрасоведении, вызвавшем ядовитую желчь у Крупской, кремлевские и околокремлевские старцы перешли к непозволительному, с их точки зрения, интересу Чуковского к аксеновскому “Звездному билету”13 и резюмировали: “А разве перестал вредить советской литературе еще и сейчас этот К. Чуковский? <…> мы указали на моральную чистоту, искренность и правдивость в служении делу Ленина, как одно из условий, дающих право на почетное звание лауреата. Во имя этого принципа мы настаиваем, чтобы Комитет по Ленинским премиям отверг кандидатуру Чуковского, приспособленца, во имя корыстных целей готового пойти на любую сделку с совестью. Именно таким он остается в памяти старшего поколения советских людей”.

Но даже сопроводиловка Поликарпова “старым большевикам” не помогла (он равновесно перечисляет положительные отзывы о Чуковском и его награды, считая сие в принципе достаточным). Члены Комитета были единодушны (первый и последний раз в их практике) и премию Чуковскому дали. Он был как будто доволен: “теперь не всякий чиновник сумеет плюнуть мне в лицо”. А в дневнике записал: “Хотел ли я этого? Ей-богу, нет! Мне вовсе не нужно, чтобы меня <…> тормошили репортеры. Я потому и мог писать мою книгу, что жил в уединении, вдали от толчеи, пренебрегаемый и „Правдой” и „Известиями”. Но моя победа знаменательна, т. к. это победа интеллигенции над Кочетовыми, Архиповыми, Юговым, Лидией Феликсовной Кон и другими сплоченными черносотенцами…”

 

Елена Макарова, Сергей Макаров. Крепость над бездной. Я — блуждающий ребенок. Дети и учителя в гетто Терезин, 1941 — 1945. М., “Мосты культуры”, 2005, 423 стр.

О начале этого удивительного — и документами, и изобразительным рядом, и представленными судьбами тех, кто прошел через цинично-“образцовое” гетто, — четырехтомного проекта (перед нами — второй том) я более или менее подробно писал в “Книжной полке” ровно два года назад (“Новый мир”, 2004, № 3). Писал и об инициаторе, воскресительнице, живущей в Иерусалиме, — Елене Макаровой.

Надеюсь, что по выходе финальной книги, которая будет называться “„Все жанры, кроме трагедии”. Искусство в Терезине”, напишу обстоятельную обзорную статью.

Тем же, кто заинтересуется и вознамерится добыть именно это издание, сообщаю о поразительных дневниковых записях и стихах терезинских детей, стоящих на пороге вынужденной Вечности со своими листочками в руках.

Их перевела на русский Инна Львовна Лиснянская — мама Е. Макаровой, вложив в нелегкую работу и мастерство, и любовь — и к ним самим, и к труду дочери, неустанно движущейся по свету. По миру, так и не сумевшему толком понять, из кого еще он когда-то состоял…

…Вот он, садик аленький.

Пахнут розы робко.

Ходит мальчик маленький

Узенькою тропкой.

И похож мальчоночка

На бутончик ранний.

Лишь бутон раскроется —

Мальчика не станет.

Стихотворение Франтишека Басса (1930 — 1944) напечатано в главке “Дети-философы” (Часть 1. Образ жизни).

 

Федор Поленов. Хранители родников. Рассказы, очерки, зарисовки, воспоминания. Тула, “Поленово”, 2004, 360 стр.

В каждой миниатюре Федора Дмитриевича Поленова — а их здесь более полуста — любовь и благодарность тем, с кем жил и живешь, и тому, в чем и вокруг чего существуешь. Говорить о поленовском доме-музее, о заповеднике, людях, которыми его одарила судьба, внук великого художника может только в жанре любования и признательности.

Я купил эту книгу у въезда в благословенный музейный, но живой и дышащий жильем мир, и, пока читал — на обратном пути, мир двигался за мной, соединяя и прошедшее, и существующее в горькой и счастливой судьбе главного соучастника и свидетеля.

“…А пруд живет и живет себе своей жизнью. Две хлопотливые утки привели к нему свои выводки: восемь утят покрупнее и шесть крошечных желтых шариков. Смешно переваливаясь с боку на бок, утята мигом скатились с берега в воду и теперь суетливо бороздят в разных направлениях густую ряску. Степенно плывут взрослые утки, радуются солнцу августовского утра, останавливаются на середине пруда и, привстав на хвосте, машут крыльями, бьют ими по воде, точь-в-точь как их дикие сестры. Звучит, значит, голос общих предков и в утиной душе.

На поверхности пруда остается след чистой воды за утками, как разводья за ледоколом. След взрослых уток широк, у крупных утят он поуже, у самых маленьких совсем узкий, он быстрее всех затягивается ряской. В них-то, в этих разводьях, и отражаются пролетающие по шоссе машины.

Не так ли и в жизни? Каждый способен оставить свой след. Велик он или мал, но в нем неизбежно отразится эпоха. Этот зримый след оживит ее в сознании людских поколений, пока сам не затянется густой ряской времени” (“Следы на воде”; памяти Е. В. Поленовой-Сахаровой).

Рассматривая приложенные к изданию фотографии родных и дорогих людей (встретил и семью Солженицыных, которые, знаю, по-особенному любят Поленово), я думал о том, что почти у каждого из нас есть, были и будут вот такие “крохотки”. А ведь закрепить и выразить их — тут не только литературный дар надобен, это дело, видно, душевное .

…Помимо вынесенных в отдельную главу воспоминаний о Юрии Казакове не могу не сказать о пронзительном мемуаре Натальи Поленовой, венчающем “Хранителей родников”. Мемуар называется “Отец”, он дышит нечастым в наши дни сочетанием собранности, поэтичности и признания за незаметное волшебство ежедневной жизни.

И — обещание продолжать.

 

Алексей Баталов. Судьба и ремесло. М., “Вагриус”, 2005, 251 стр. (“Мой 20 век”).

Эта книга неоднократно издавалась, дополнялась и дописывалась, напомню себе, не только одним из немногих великих русских актеров, современниками которого нам выпала честь быть здесь и сейчас. Это записки чудесного режиссера, писателя, сказочника и даже — мыслителя, если под этим словом понимать непрекращающееся благодарное оглядывание на составивших твою судьбу и покрывших тебя заботливым покровом учительства и любви. И она же — “не что иное, как собрание мгновений, выхваченных из одной актерской жизни. Яркие, сразу ослепляющие или постепенно разгорающиеся в памяти, они, точно фонари, освещают определенные участки дороги…”

Для меня таким участком — на сей раз — оказалась глава “Язык пространства” — об актерском бытии в инсценировке, о радио (где “все зримое отсутствует, проверяется подлинность и глубина таланта актера”), о ширме звука. Может, еще и потому, что на днях я в сто первый раз поставил для пятилетнего сына видеокассету с “Ежиком в тумане” и, конечно, не смог уйти к своим делам — от волшебных линий и героев Норштейна, от волшебного голоса А. Б.

Среди дорогих теней в “Судьбе и ремесле” — мама, Ахматова, Урусевский, Хейфиц, Прокофьев и Паустовский; отдельной светлой тенью и отдельной историей стоит фигура Марселя Марсо, рассказ о котором называется “О том, чего нельзя сказать словами”. Они уже начинали работать вместе над гоголевской темой: переписывались, встречались, загорались… И от нашего советского охранительного скотства все рухнуло. Осталась фотография над столиком. На ней Марсо стоит у афиши своего вечера, на которой написано “Шинель”. “Итак, круг замкнулся”.

Я не понимаю, почему не показывают сегодня гениальную (это и ребенку понятно) режиссерскую работу Баталова с Роланом Быковым в роли Башмачкина, не понимаю.

И — собственное воспоминание. Лет десять тому назад я брал у Баталова интервью для журнала “Домовой”. Мы встречались во ВГИКе, где он преподает много лет, заходили на минутку к нему домой, долго сидели на скамейке у Никитского бульвара. Алексей Владимирович, помню, рассказывал о своей маме, Нине Антоновне Ольшевской, ее театральной игре и обмороках на сцене в голодные военные годы. Потом я спросил об Ахматовой. Он начал говорить, подбирая слова. Пленка диктофона безостановочно крутилась и зафиксировала неожиданный “блоу-ап” — автомобильную аварию метрах в двухстах от нашей скамейки: удар металла, звон разбитых стекол, восклицания прохожих. Запись сохранилась. До последнего звука.

“… — Тут, опять-таки, очень такая какая-то… показушная история получается, потому что… Ну вот, вообрази: из-за войны… Я до сих пор — иногда, — когда вспоминаю маму и все…

(Визг тормозов, грохот, звон.)

…Так!.. Думаю… Это самое… Ну вот это надо! Нос в нос!

— А кого ударили?

— (Близоруко вглядываясь.) Женщина (за рулем. — П. К. ) — вот этого. Они ударились. Носом! На открытом месте. Это надо талант… (Мгновенно рассмотрел, что все в порядке, никто не пострадал.) Ты понимаешь? Ага. Понимаешь, в чем дело…”

И — продолжил свой рассказ об Ахматовой.

 

Евгений Блажеевский. Монолог. Стихотворения. М., Союз российских писателей, 2005, 248 стр.

Мне нравится изящное вступительное эссе Кублановского (“Брутальный романс Евгения Блажеевского”), и жаль, что не включены редкие в наше время по интонации и глубине проникновения в мысль-поэтику друга статьи Игоря Меламеда и Ефима Бершина. Им бы тут самое место для завершения портрета стихотворца ушедшего века: печального и мудрого рыцаря, каким я его, во всяком случае, и запомнил.

Однажды мне захотелось скачать из Сети его знаменитое “По дороге в Загорск” в исполнении Жанны Бичевской (романс сложен из магистрала венка сонетов “Осенняя дорога”). Оказалось, что песня входит в двадцатку лучших русских романсов века, что ее пели десятки людей, среди которых и Валерий Агафонов, и Иосиф Кобзон. Так вот и пели, что “с рожденьем ребенка теряется право на выбор, / И душе тяжело состоять при раскладе таком…”. Какой-то горе-коллекционер своего собственного гитарно-песенного исполнения поставил рядом с mp3-шным “Загорском” — “слова народные”…

(Не так ли вышло и с Александром Величанским, широко известным одним-единственным стихотворением “Под музыку Вивальди…”, проникновенно исполняемым Никитиными?)

А за незащищенной брутальностью его интонаций мне часто видится душа ребенка, в которой есть и Гек Финн, и толстовские, и даже чеховские мальчики.

Музыка шла из ночного предела,

Мучила, жалостью сердце скребла.

От одиночества ежилось тело,

Но облегчением книга была:

“Детство” Толстого… Наставник хлопушку

Взял, обходя близоруко кровать…

Мать на дежурстве. И можно в подушку

Плакать и мамин халат целовать…

 

u/

+1

 

История Красоты под редакцией Умберто Эко. М., “СЛОВО/SLOVO”, 2005, 440 стр.

Все это так красиво издано, что и передать не могу.

Но каким же элегантным холодом и непонятного свойства равнодушием тянет от тех глав, что написаны самим Эко. Тут все становится “терминами” и “понятиями”: гениальность, Божественное, симулякр, впечатление, красота потребления и др., и др.

И всё лежит в одной плоскости, поддающейся расчленению, анализу и каталогизированию. Боюсь, что скрепой этих “терминов” явится для заинтересованного читателя “всемирная харизма” автора “Маятника Фуко”… Ну, не зря же в названии книги — на суперобложке — последние два слова выделены, а “под редакцией” — съежилось до крупинки.

Поисковая система выдала — через “Умберто Эко” — ссылку на сатанистский сайт. Я, каюсь, вошел. Выложен текст У. Э. “Люди, которым нужно нечто большее, чем Бог”. Яркое, объяснимое и вполне толерантное сочинение незаконнорожденного сына Снежной королевы. Я бы даже сказал — красивое.

 

1 В своем предисловии к книге Валентин Курбатов обращает наше внимание на переход от исторической пытливости Деко к его призывам поверить, присоединить и свою душу к прозрению. И уточняет: “Если вера есть, то дальше можно и не писать, а если нет, то хоть испишись. Но писание все-таки есть путь к вере, развертывание этого тонкого и редкого цветка”.

2 И, между прочим, трогательно призывает забыть о работах Рубенса, Караваджо и Микеланджело, изображающих не бывшего римским всадником пешего Савла — упавшим с коня .

3 Москва, издательство “ФАИР-ПРЕСС” (серия “Грандиозный мир”). Кстати, изначально книга Хукер была издана в оксфордском “Oneworld” два года назад, тогда же, когда и в парижском издательстве “Perrin/Desclбee de Brouwer” вышел труд Деко. Выбор издательской серии для издания французской книги в России перестал меня смущать, как только я начал чтение.

4 “НГ Религии”, 2005, № 18 (171), 7 декабря.

5 “Ибо я от Самого Господа принял то, что и вам передал, что Господь Иисус в ту ночь, в которую предан был, взял хлеб и, возблагодарив, преломил и сказал: примите, ядите, сие есть Тело Мое, за вас ломимое; сие творите в Мое воспоминание. Также и чашу после вечери, и сказал: сия чаша есть новый завет в Моей крови; сие творите, когда только будете пить, в Мое воспоминание” (1 Кор. 11: 23 — 25).

6 В самом начале книги, рассказывая о еще юном иудее и римском гражданине Савле, Деко рассуждал: “…А Савл, которому на тот момент (дни Иисусовой казни. — П. К. ) уже двадцать два, продолжал учиться. Есть вероятность, что о смерти Иисуса он слышал. Взволновало ли его это? Не более, чем судьба еще одного лжемессии. Учитывая, что их по древним дорогам бродило немало, особого внимания они не привлекали”.

7 Составители: А. И. Костанов (отв.), В. М. Латышев, И. А. Цупенкова, М. В. Гридяева, Т. А. Мущенко, Е. И. Савельева. Рабочая группа: А. И. Шумилова, Н. В. Белоносова, И. А. Картухина, Н. В. Чеканова, В. М. Воробьев.

8 Из письма к А. С. Суворину от 9 марта 1890 года.

9 См.: Чуковский Корней. О Чехове. — В его Собр. соч. в 15-ти томах, т. 4. М., 2001. На оборот суперобложки дальневосточного фолианта вынесено из сентябрьского письма Чехова к Суворину (1890), которое писалось на борту парохода “Байкал”, по пути на Южный Сахалин: “Я вставал каждый день в 5 часов утра, ложился поздно и все дни был в сильном напряжении от мысли, что мною многое еще не сделано… <…> Я объездил все поселения, заходил во все избы и говорил с каждым; употреблял я при переписи карточную систему, и мною уже записано около десяти тысяч человек каторжных и поселенцев. Другими словами на Сахалине нет ни одного каторжного или поселенца, который не разговаривал бы со мной. Особенно удалась мне перепись детей, на которую я возлагаю немало надежд”.

10 Пост Александровский, Александровский округ, селение Корсаковское.

11 Конечно, в подзаголовке названия альманаха стоит “невидимкой” и слово “личность”: многие авторы, как я чувствую, просто не смогли бы и высказаться, не вглядываясь в фигуру писателя, стоящего за своими произведениями.

12 Это и последующее печатается в третьей части тома — “Материалы Международной научной конференции „Александр Солженицын: проблемы художественного творчества. К 85-летию писателя” (Москва, 17 — 19 декабря 2003 г.) ”.

13 В этот том вошли как внутренняя рецензия на будущий “Один день Ивана Денисовича” Солженицына (отыскавшаяся в архивах “Нового мира”), так и статья о молодежном жаргоне у героев Аксенова и некоторые другие критические работы Чуковского, коих в его последнее десятилетие собралось для данного издания числом семь. Но это — слитки. Один из наиболее ценных— об Алексее Ивановиче Пантелееве (писателе Л. Пантелееве).