Кобенков Анатолий Иванович родился в Хабаровске в 1948 году. Окончил Литературный институт им. А. М. Горького. Поэт, критик, эссеист, организатор ежегодного Международного фестиваля поэзии на Байкале. Живет в Москве.
* *
*
Мы могли бы жить с тобой покрасивей,
кабы мы не вспомнили о вине,
каб еще не ведали, что в России
по зиме теплее, чем по весне...
Мы страны не чуем, а счастье чаем,
и, живя ни плохо, ни хорошо,
мы к заблудшей ласточке обращаем
то, что мыслим взором и мним душой...
А еще мы ходим от храма к храму —
западаем в молитву и, спав с лица,
обращаясь к Матери, слышим маму,
а в Младенца глядя, глядим в отца...
* *
*
...но мы еще плачем,
еще смеемся —
радуемся не нарадуемся
тем пустякам,
на которые горазды
весна и осень,
зима и лето;
и листья еще нам по слуху,
и снежинки еще по ресницам,
и верба еще по щетине,
и лужи — глядите — по шагу,
и в реки еще мы уходим,
и в сны — по макушку,
и в книжки;
и в женщин еще мы ныряем —
кто грудью сигает, кто темечком,
и ловят они нас руками,
прихватывая коленками,
и кольцуют они нас колечками,
обряжая в ольховое шелестенье,
и в шепот ковыльный вдевают,
простукивая нас
радугой семицветной:
тук-тук — выстукивают в нас мальчиков,
тук-тук — высматривают в нас поэтов;
тук-тук — выковыривают из нас слова благодарности...
* *
*
На обоюдности житейской,
не позабыв, что жизнь — игра,
сойдемся с ласточкой летейской
на дне рожденья комара,
и вспыхнет луч, и лопнут почки,
а коли тучи набегут,
то воды, важные для почвы,
в нас преткновение найдут —
тогда из нас и строчки брызнут,
и прянет свет, и грянет гром,
и станем мы едины жизнью
и с ласточкой, и с комаром.
Объединив свои усилья,
поступим так, чтобы в стишок
проник бы сахар через крылья,
а соль бы — через хоботок
и чтобы улицей зеленой,
переподкованный стократ,
он шел бы, как сладко-соленый,
вольноотпущенный солдат...
Чтоб, плюнув в море, выпив водки,
он выпустил тебе вдогон
где — ласточку из-под пилотки,
где — комара из-под погон...
* *
*
Переауки пса
с шавкою из предместья:
жадные голоса
древней — из детства — песни.
Мартовская шуга —
сброшенные вериги
вольниц речных: брега
давней — из школы — книги...
Воля слепой шуги
и приговор к неволе
псовой любви — шаги
опыта, то бишь боли...
* *
*
Вишенный сад, из которого трубка,
резана сторожем детского сада,
сизые корни свои распускает,
пробуя жизнь в черноземе небес.
Раннее утро уходит корнями
в позднее утро, в луженые глотки
катера, боцмана, черной коровы,
белой вороны и ржавого пса.
Книгу раскрывши, дневное светило
дальней горе свои очи возводит —
старый поэт, расшумевшийся в книге,
к этой горе корешком припадет...
Трудно мне, сторожу пряной свободы,
семя по детским садам раскидавши,
корни свои вырывать из детишек,
трубки вишневой да псины родной...
* *
*
— Вот моя ноша, — кажет на ношу.
— Вот моя сладость, — кажет на сладость...
Зубы на полке, ноги в калошах,
Дунины слезы, Дунькина радость.
— Вот моя песня, — тычется в песню.
— Вот моя сила, — хвастает силой...
Дунины руки, Дунино тесто,
Дунино “Отче”, Дунино “Сыне”...
С ношей его свое счастье сверяю,
силой его в своей песне сбываюсь —
с тем, что им нажито, старость встречаю,
тем, что им сношено, обогреваюсь...
* *
*
Сначала — сладкая игра,
потом — единственное средство
спастись, возвысив до пера
яд, накопившийся под сердцем,
потом тем ядом торговать
и, жульничая, черным взглядом
угадывать и призывать
питающихся этим ядом...
* *
*
Музыка: Италия, Корелли,
сумерки: и в комнате, и за...
Женщина: глазищи и колени,
старый пес: носище и глаза.
Пес: “я плачу”, музыка: “я стражду”.
Женщина: “все валится из рук”...
Я уже терял их не однажды —
и ладонь, и лапищу, и звук...