+ 8
“Я всем прощение дарую…” Ахматовский сборник. [University of California, Los Angeles. UCLA SLAVIC STUDIES, New Series, Vol. V. Editorial Board: Vyacheslav V. Ivanov, Aleksandr L. Ospovat, Ronald Vroon]. Под общей редакцией Д. Макфадьена и Н. И. Крайневой. Составитель Н. И. Крайнева. М. — СПб., “Альянс-Архео”, 2006, 568 стр., с ил.
На протяжении примерно одного года ахматоведение приросло тремя объемными книгами, “цеховое” обсуждение которых — особо учитывая авторско-составительский вектор — будет, думаю, длиться в течение продолжительного времени. Это второй том антологии “Анна Ахматова: pro et contra” (составитель С. А. Коваленко), исследование Романа Тименчика “Анна Ахматова в 60-е годы” и представляемый сборник, составленный сотрудницей Рукописного отдела питерской “Публички” (ныне превратившейся в Российскую национальную библиотеку). Портрет книги, вобравшей в себя дневники, мемуары, научные исследования и эпистолярий, как всегда, обстоятельно представил в своем отклике Андрей Немзер (см.: “Время новостей”, 2006, 15 августа
Анатолий Разумов представил две темы (общее название его работы — “Дела и допросы”): “„Я закрывала дело Лившица”: допрос свидетеля Ахматовой” и “„Вот это действительно правильно”: к делам обвиняемого Льва Гумилева” .
Вслед за тремя известными ахматоведению записями впечатлений А. А. от ее вызова в прокуратуру для дачи свидетельских показаний в 1957 году Разумов опубликовал — без сокращений — текст “протокола допроса свидетеля” (с факсимильным воспроизведением нескольких страниц энкавэдэшного “дела” Б. К. Лившица (1938) и двух листов собственно ахматовского допроса). Разумов не бесстрастный архивист-публикатор, его голос тут слышен более чем внятно. Вот после портретов чекистских следователей, цитат из Заболоцкого, из некоторых других источников, после описания пыток — после типографской отбивки — звучит лаконичное: “Кто-нибудь из них мог стать следователем Ахматовой”.
Переписка Лидии Чуковской и Виктора Жирмунского восходит к тем четырем годам (1966 — 1970), когда шла борьба за объединение разрозненного ахматовского наследия, с одной стороны, и готовилось посмертное издание “Стихов и прозы” А. А. — с другой. Поразительные портреты (и автопортреты) проступают в этой сугубо “технологической” переписке, где речь идет исключительно об архивных находках и вариантах текстов. Ни Л. Ч., ни В. Ж., естественно, еще не знают, что оба — в разное время — будут отлучены от публичного выхода своей работы к читателю. “Корреспонденты не состязаются и ревнуют (что слишком давно и прочно вошло в наш обычай, искорежив дарования многих филологов и нанеся существенный ущерб едва ли не всем классикам, особенно ХХ века), — пишет в своем отклике на книгу Андрей Немзер, — но щедро делятся своими открытиями”. За этой простой и понятной фразой — более ста страниц почти художественного сюжета, где слово “щедрость” действительно ключевое и многозначительное.
Переписка вошла в сборник не полностью, и дело не только в том, что многие письма Жирмунского до сих пор не найдены. Просто эхо деликатной темы наследия никуда не делось. Внимательный читатель, думаю, соотнесет факт публикации в настоящем сборнике фрагментов воспоминаний И. Н. Пуниной (а также разнообразное участие в книге А. Г. Каминской) и выход в первом номере — не питерского, а московского — журнала “Знамя” за текущий год тех писем Жирмунского и Чуковской, которых недостает в книге “Я всем прощение дарую…”.
Но ведь когда-нибудь обе эти публикации будут неизбежно сведены воедино1. А пока, извините, вынимайте из журнала и вкладывайте в книжку — так, что ли?
Евгений Ефимов. Сумбур вокруг “Сумбура” и одного “маленького журналиста”. М., “Флинта”, 2006, 96 стр., с ил.
Мои отношения с этим изданием складывались неравномерно: поначалу я пребывал в недоумении — что заставило исследователя так долго и пристально вглядываться в малозначительную и, как мне самому долгое время казалось, монструозную фигуру партийного публициста Давида Заславского (как и раньше подозревали многие — автора печально известной статьи об опере Шостаковича “Леди Макбет Мценского уезда”)? Затем постепенно понял: главным образом это — бессмертный феномен, кем-то удачно названный “мифологией в свою пользу”. “В пользу”, например, по мнению Ефимова, популярного историка-музыковеда Соломона Волкова, также оказавшегося одним из героев книги.
В том-то и дело, что, коротко говоря, Заславский — никакой не монстр, но один из тех по-настоящему преданных и целеустремленных “солдат партии”, благодаря энергии и (пусть и искаженному временем) определенному дарованию которых десятилетиями крутились шестерни отлаженной политической машины. Чистая антропология. Используя архивные изыскания, Ефимов создал и убедительный профессионально-психологический портрет своего героя, и темпераментно побеседовал с читателем о “новых исторических нравах”, и опубликовал — приложением — крайне любопытные материалы, в том числе не отправленное К. Чуковским Заславскому (которого он знал еще с сильно дореволюционных времен) примечательное письмо о Пастернаке. Почему неотправленное? Да потому, что в этой отправке уже не было смысла: свое участие в газетном погроме Б. П. давний знакомый Корнея Ивановича объяснил — за несколько дней до того — более чем ясно, спокойно и доверительно. “<…> Когда литературное явление становится прежде всего политическим явлением, когда вокруг него развертывается жестокий бой, менее всего литературный, то, извините меня, я вынужден „соваться”. На то я и поставлен как большая дворовая собака <…>”. До революции, как справедливо пишет Ефимов, яркому меньшевику-публицисту Homunculus’у (древний псевдоним Заславского) “посчитать или назвать себя собакой не пришло бы в голову”.
И статью “Сумбур вместо музыки” написал действительно он, Заславский. Никакой сенсации для Ефимова в этом нет. Как очевидно для автора книги и то, что Сталин своей руки, судя по всему, к этому тексту не прикладывал. Не было нужды. Для таких дел у него были трудолюбивые “дворовые собаки” — со своим, небезынтересным, биографическим обликом.
Фридрих Ницше. Полное собрание сочинений в тринадцати томах. М., “Культурная Революция”. Т. 12. Черновики и наброски 1885 — 1887 гг. Перевод с немецкого В. М. Бакусева. 2005, 560 стр. Т. 13. Черновики и наброски 1887 — 1889 гг. Перевод с немецкого В. М. Бакусева и А. В. Гараджи. 2006, 656 стр.
“Кто знает, как много поколений должно смениться, прежде чем появятся единицы, способные по-настоящему прочувствовать то, что сделано мною? И даже тут меня страшит мысль, что к моему авторитету будут прибегать совершенно не те и совершенно неоправданно. Но это — беда каждого великого учителя человечества: он знает, что при неблагоприятном стечении обстоятельств может стать для человечества злым гением — так же, как мог бы стать благословением”.
Читая эти слова Ницше, вынесенные в своеобразный эпиграф к проекту, предпринятому Институтом философии РАН и издательством “Культурная Революция”, видишь, как прозорлив и точен он оказался. Начнем с того, что единицы (и даже десятки) тех, кто без всякого воздействия сокрушительных в разные времена мод погрузился в его наследие, — есть. Я говорю о людях разных поколений, работающих в наше время, взять хотя бы входящего в редакционный совет проекта Игоря Эбаноидзе, который и пишет о философе, и переводит его работы. Он-то и подарил мне эти два тома, с которых начинается (!) издание первого в России Полного собрания сочинений Ницше.
12-й том — это впервые выходящая по-русски авторская версия набросков к тому, что нам известно под названием “Воля к власти” (полный текст в навсегда спорной реконструкции сестры философа и Петера Гаста вышел два года назад в той же “Культурной Революции” с замечательным послесловием Н. Орбела). А 13-й — это записи последних полутора лет “сознательной” жизни Ницше.
Мой сегодняшний безусловный “плюс” — знак почтительного уважения к самому проекту, когда кардинально пересматриваются и переводческие, и публикаторские коллизии (все!) в деле наиболее адекватного представления заинтересованному читателю мыслей этого бесконечно одинокого и несчастного человека, не единожды названного разными людьми “последним христианином”. Цитировать его записи на эту тему я не смогу, одна страница тут спорит с другой, филигранно и хаотично оформленные мысли сталкиваются и разбегаются, как ртуть на паркете. Лично мне и читать, по правде говоря, все это было страшновато, не то что — цитировать. Но это — мне. В “благоприятное стечение обстоятельств” и в “благословение” этого гения я, разумеется, тоже никогда не поверю, даже и в соответствующем сне. К тому же философия — не религия, она всегда будет, по-видимому, оставаться уделом избранных (даже если на каком-то этапе истории ее искаженный и выплавленный в идеологию модуль “при неблагоприятном стечении” овладеет массами, как с Ницше и случилось).
И еще: в послесловии к впервые свободному от цензуры российскому изданию знаменитого незавершенного труда немецкого философа Николай Орбел заметил, что трактат существует “на самой грани литературы, на краю ее пространства, где, собственно, начинается не-текст”. Что ж, теперь, когда вышли последние тома будущего полного собрания, желающие обжить этот край будут значительно более оснащены, нежели их предшественники. Ницше им в помощь.
Ирина Евса. Трофейный пейзаж. Харьков, “Око”, 2006, 104 стр.
Некоторые стихотворения из этой книги были напечатаны в прошлом году в нашем журнале. Почти каждое из них переживается мною как маленький кинофильм (у Ирины и реального кинематографа в стихах немало), живописная фабула которого держит собою одно-единственное страшно необходимое, обнаженное, трагическое послание. Правда, оно не всегда внятно произнесено, нередко проговорено невзначай, а иногда даже, как будто нарочно, заслонено каким-нибудь зажигательным сюжетным ходом. В домашней библиотеке книги Евсы стоят у меня рядом со сборниками Кековой и Кенжеева, и в этом “расположении звезд” есть своя (моя) непреклонная логика. А художник она отменный: выходит в свой проживаемый или припоминаемый день и — молниеносно растворяется в нем, дооживляя чем угодно — да хоть самим инструментом стихотворения — вечерний ветер, городскую мостовую, листья и прибрежный песок.
Не расспрашивай вкрадчиво, как здоровье,
из прохладной провинции позвонив, —
мне ничто не обходится малой кровью.
Багровея, подрагивает залив.
Цепь златая на местном блестит Аяксе;
темно-синяя туча ползет за тракт;
и сосед в инвалидной своей коляске
выезжает на берег смотреть закат.
Полосу, где прокапал невнятный дождик,
бороздит экскаватор, задрав черпак.
Пляж рыжеет, протяжный, как шестисложник
с неизменной цезурой, — иначе как?
Сэда Вермишева. Из камня и песка. М., “Время”, 2005, 368 стр., с ил.
У себя в Армении Сэда Константиновна — живая легенда. Я это видел и своими глазами, и глазами тамошних читателей-слушателей, когда осенью прошлого года оказался в литературной поездке в Ереване. Правда, что значит “у себя”, — родившись в Тбилиси, проведя детство в Москве и прожив несколько десятилетий в Армении, она сочиняет и сочиняла свои стихи только на русском! “Особенность Вермишевой в том, — писал о ней поэт и прозаик Алексей Смирнов, — что ее армянский дух (смысл) воплощен в музыке русской речи, и это — сплав: однородный, прочный… И если армянский дух, окрыляя ее стихи, сообщает им обобщенность видения — некую высокогорность, то русское звучание интонационно смягчает и приземляет строку, укрупняя детали, придавая предметность увиденному и пережитому. По монументальному немногословию (курсив мой. — П. К. ), лаконизму чувства, чеканности слова, по какой-то гордой жертвенности поэзия Сэды напоминает библейский пейзаж…”
Первая поэтическая книжка у Вермишевой вышла тридцать пять лет назад, ее приветствовали Слуцкий и Мартынов; позже она дышала воздухом легендарного литературного объединения “Магистраль”, — недаром в этом томике есть стихи, посвященные Григорию Левину. Затем пройдут годы, и в начале нового столетия из печати выйдет том статей под названием “Феномен Сэды Вермишевой”.
Однако можно всего этого и не знать, и даже не открывать журнал “Арагаст”, где о Сэде написано так и столько, что я даже несколько перепугался — с кем, оказывается, мы так запросто катались на фуникулере и пили коньяк, заедая его крупным виноградом. “Мне нужно только быть, / Не слыть. / Не раздаваться в каждом ухе, / Как звон / Пустой. / Мне камертон — / Колоколов литые звуки. / Мне тишина — судья. / Ее нарушить / Я право попрошу у тех, / Кто научился сердцем слушать / Вселенной целой / Плач / И смех…”
Давид Мурадян. Оркестр в зале ожидания. Ереван, “АОКС”, 2006, 224 стр.
...Когда фрагменты дорожных очерков Мурадяна вышли два года назад в “Дружбе народов”, Галина Корнилова назвала эту прозу “блестящей”. Теперь это — большая, переполненная запахами, философией, впечатлениями, живописью и театром (сюда входят сценические новеллы) книга. И блеск ее, уже не фрагментарный, но объемный, — в той любовной жадности к череде мгновений, к нетерпеливому, но тщательному их проживанию, которое так свойственно пускающемуся в путешествие армянину. Давид Мурадян обладает двойным зрением, взрослым и детским одновременно: свое наивное любопытство он бесконечно и, возможно, бессознательно подпитывает эрудицией “взрослости”, но делает это так изящно, что проследить переход публицистического письма в художественную прозу почти не удается.
“Когда жизнь превращается в текст, считай, что она удвоилась.
Балкон, выступающий над морем.
Юрий Коваль рисовал сиреневых кошек и красные деревья. Спиридон Вангели говорил, что, читая рассказы Сарояна, он на несколько часов становится армянином. „Знаете, он на меня действует так, как дождь на землю”.
Крымские эскизы — прибрежный дом Спендиарова, его бюст и почти обвалившаяся веранда.
Теплоход „Айвазовский”. Но я остаюсь на берегу”...
Перевела книгу Вера Асланян.
Виталий Каплан, Алексей Соколов. Струна. М., “Форум”, 2006, 416 стр. (“Другая сторона”).
К чтению этой и следующей книги (на которые мне уже приходилось публично обращать внимание) я пригласил бы с помощью поиска в своем личном читательском опыте какой-то одной важной для меня детали, одного мотива, одного вектора. А сам — отошел бы в сторону.
В этом сочинении, которое писалось пять лет (авторы, насколько я знаю, — бывший учитель и бывший ученик), для меня оказалась очень важной сама тема, что, кстати, вызвала споры, не утихающие до сих пор. Тема-то старинная: цель и средства. В этом фантастическом романе (действие происходит в наши и в любые другие дни) рассказано о тайной организации, окормляемой особыми высшими силами, поставившей своей благородной целью защищать детей, страдающих от жестокостей взрослого мира. И защищать, если потребуется, — жестоко. По-моему, это замечательная притча об ответственности, немного замаскированная под захватывающий психологический триллер внутри узнаваемого подросткового мира.
Мариам Юзефовская. Беса ме мучо. М., “Вагриус Плюс”, 2006, 304 стр.
Всего удивительнее в этом трагическом “антилюбовном” романе, на мой взгляд, то, что ритм вполне кошмарного повествования, где гордость надолго обручилась с пошлостью, оказался нарастающим, подползающим к сердцу, постепенно узнаваемым ритмом того танца, название которого держит всю долгую, натужную, непредумышленную “трагедию положений”. Души закрыты, царствует, так сказать, дело техники . И переход из “антилюбовного” романа — в любовный, словно ощутимая перемена фигуры, когда одно только движение руки — а на самом деле души — спасает чувство от гибели и раскрывает всю книгу, как шкатулку с сюрпризом. Жаль, Оскар Давидович Строк (король русского танго) не дожил до этого сочинения, он бы, думаю, оценил возможности так хорошо знакомой ему пластической метафоры. Это вам не “в ритме вальса”.
- 2
Елена Фанайлова. Русская версия. М., “Запасный выход / Emergency Exit”, 2005, 144 стр. + CD (“Внутренний голос”).
Этот “минус” никак не относится к поэтическому дарованию талантливой радиожурналистки Елены Фанайловой, которое мне очевидно и без супернавороченных эссеев в журнале “Воздух”. Этот “минус” — мое состояние после прочтения “Русской версии”. Жалко к тому же, что я не остановился на стихотворных текстах, а двинулся в следующий, еще более раскованный раздел этой, увы, более претенциозной, чем трагической (как мне поначалу показалось) книги: “Если бы не работа на радио „Свобода”, я оставалась бы провинциальной п...дострадалицей с демоническими амбициями, очкастой крысой с почасовой оплатой в университете, алкоголичкой-неудачницей”.
В аннотации пишут: “Пронзительные стихи, жестокие рецензии, откровенные интервью”. И в оформлении “использована” икона Пресвятой Богородицы “Неупиваемая чаша” (соседствующая сами понимаете с какими лексическими единицами в соответствующих излияниях). Такая вот русская версия.
Мария Солнцева. Далекие и близкие. Библиотека русского литературного журнала “Молоко”. М., “Лотос”, 2005, 64 стр.
Книга “одного из лучших критиков современной России” (так сказано в аннотации) состоит из небольших (не более страницы) рецензий. Например, в рецензии на книгу Бориса Пастернака “Лирика” (Минск, 2002) после краткого — в три абзаца — перечня разнообразных мнений о поэте (цитируются Ахматова, Вознесенский, Станислав Золотцев) слово берет сама “просто Мария”: “Пока поэты выясняют истину, „товарищ время” тоже неспешно делает свою работу, отделяя золотинки вечного от плевел сиюминутного. Вряд ли кто-то ныне будет обращаться к явно конъюнктурным стихам Бориса Пастернака о второй пятилетке, 9-м съезде Советов или коллективизации. Но кое-что из лирики все-таки осталось. Читаем: „А в полдень вновь синеют выси, / Опять стога, как облака, / Опять, как водка на анисе, / Земля душиста и крепка””.
“Бывает”, как говорил обаятельный персонаж Фашист в фильме “Брат-2”.
1 В обоих случаях подготовка текста и примечания — Ж. О. Хавкиной (многолетней помощницы Л. К. Чуковской).