Белов Игорь Леонидович родился в 1975 году. Окончил Калининградский государственный университет. Стихи публиковались в региональных и столичных журналах, переводились на иностранные языки. Автор стихотворного сборника “Весь этот джаз” (2004). Живет в Калининграде.
* *
*
По улице немецкой узкой
пройди с мелодией внутри.
Воздушного налета музыка
над сновидением парит.
Тебе приснился этот город.
Перелицованный войной,
он вроде ордена приколот
к сюжетной ткани бытовой.
Ну, здравствуй, просыпайся, что ли,
ведь города такого нет,
есть привкус объяснимой боли
у контрабандных сигарет.
А ты — проездом, и с вокзала
к руинам памяти чужой
спешит, сияя краской алой,
автобус с пламенной душой.
И под восточно-прусским небом,
все понимая наперед,
держа равнение налево,
неподражаемо пройдет
любовь, как новость рядовая,
и нам останется одна
развязанная мировая
неслыханная тишина.
* *
*
Когда ты выключаешь свет,
уходит дом на дно
большого города, и нет
уже ни одного
полупрозрачного окна,
и только фонари
стоят, лишившиеся сна,
похолодев внутри.
По черным лужам тень моя
шагает все быстрей
и, у фонтана постояв,
встречается с твоей.
Прощай, статистика разлук.
Но самый первый снег
роняет взгляд на все вокруг
из-под прикрытых век.
И где-то через полчаса
сквозь зимний бледный рот
прорвутся улиц голоса,
брусчатка оживет,
мотив привяжется простой,
и, как тут ни крути,
теперь уже у нас с тобой
расходятся пути.
А ты, как прежде, по утрам
у зеркала стоишь,
помада придает губам
цвет черепичных крыш,
блестит оконное стекло,
не зная, чем помочь.
И жаль, что в городе светло,
что не наступит ночь.
* *
*
Запутавшийся телефонный шнур,
журнальный столик, адресная книга,
хоть пару слов оставьте, я прошу,
от слякоти рождественских каникул.
Неактуален сигаретный смог,
и остановка сердца неуместна,
и остается выйти за порог
ночного бара, выпав из контекста,
летящий снег порывисто обняв,
звонить, едва придумывая повод,
на линию потешного огня,
опасную, как оголенный провод,
и всякий раз, пока идут гудки,
мембрана от волнения не дышит,
вдруг понимать, молчанием каким
деревья припорошены и крыши.
Грустит река. Алеют кирпичи.
Сырая тишина вот-вот накатит.
И Кёнигсберг растерянно молчит,
поскольку он отсутствует на карте,
и с этой пустотой наверняка
не справиться асфальту и бетону,
цветущим новостям ГТРК,
заброшенным кварталам однотонным.
Любовь сама диктует эпилог
и тоже испаряется, но только,
когда ты отвечаешь на звонок,
на радостях меня сбивает с толка
такое чувство, будто в разговор
прошедшие вмешались дни и ночи,
немецкой речью вымощенный двор,
дождливый город, вся страна. Короче,
огромный мир, в котором так светло,
в который раз, я, право же, не знаю,
снимает трубку, говорит “алло”.
И больше никуда не исчезает.
* *
*
Тонет смерть в полусладком вине.
Наши дни по канистрам разлиты.
На войне этой как на войне
мы уже не однажды убиты.
Календарный листок догорел.
Кружит бабочка-ночь по окопам.
В подвернувшемся школьном дворе
мы стоим, как под Колпин, скопом.
А в квартале отсюда, чуть жив,
за безжалостным морем сирени
проплывает избитый мотив
в синеве милицейской сирены.
Это он на излете весны
выносил все, что свято, за скобку
и в твои нездоровые сны
авторучкой проталкивал пробку.
Так в борту открывается течь.
Золотое стеклянное горло
покидает невнятная речь,
проливаясь печально и гордо,
и поэтому ты за двоих
говоришь, и целуешь, и плачешь,
пахнут порохом губы твои,
но от слез этот запах не спрячешь.
Наши легкие тают как дым,
и поскольку, по верным расчетам,
артиллерия бьет по своим,
не имеет значения, кто ты.
Наступает последний парад,
и бутылка с оклеенным боком
полетит, будто связка гранат,
в темноту свежевымытых окон.
Эта ночь обретет навсегда
смуглый привкус пожаров и боен.
Не любовь, не иная беда,
просто сигнализация воет.
Только кажется, это поет
за разбитым стеклом и забором
мимолетное счастье мое,
громыхая по всем коридорам.