“АПН”, “Афиша”, “Ведомости — Пятница”, “Вестник Европы”, “Взгляд”, “Волга”, “Время новостей”, “WIN.RU”, “Город 812”, “Завтра”, “Зарубежные записки”, “Иерусалимский журнал”, “Иностранная литература”, “ИТАР-ТАСС Урал”, “Книжный квартал”, “Коммерсантъ/Weekend”, “Cato.ru”, “Лехаим”, “Литературная газета”, “Литературная Россия”, “Московский литератор”, “НГ Ex libris”, “Нева”, “Независимая газета”, “Неприкосновенный запас”, “Новая газета”, “Новое литературное обозрение”, “OpenSpace”, “ПОЛИТ.РУ”, “Проза”, “Рец”, “Российская газета”, “Русский Обозреватель”, “Сеанс”, “Сибирские огни”, “Скепсис”, “Урал”, “Художественный журнал”, “Частный корреспондент”, “Читаем вместе. Навигатор в мире книг”

Михаил Айзенберг. Стихи в темноте. — “ OpenSpace ”, 2008, 18 декабря .

“Евгений Сабуров и Николай Байтов. Поэты очень разные, но под словом „стихи”, мне кажется, они понимают что-то общее. С течением времени у разных поэтических систем обнаруживается единое основание, до сих пор не замеченное из-за того, что не выглядело проектом: не имело зримых проектных очертаний. Описывать такие явления крайне сложно, но стоит хотя бы попытаться”.

Роман Арбитман. Что вытекло из рваной грелки. Подводим итоги фантастического 2008 года. — “Новая газета”, 2008, № 95, 22 декабря .

“Наибольшее внимание у любителей SF & Fantasy вызвали отнюдь не романы, а жизнеописания самих фантастов — Говарда Филлипса Лавкрафта, Филипа Кендреда Дика и братьев Аркадия и Бориса Стругацких (последнее — работы Анта Скаландиса — даже вызвала нешуточный спор о пределах вторжения биографа в личную жизнь своего героя)”.

См. также: Ольга Балла, “Жуки в муравейнике: братья Стругацкие и их постсоветские читатели” — “Новый мир”, 2009, № 1.

Олег Аронсон. Современное искусство и его изгои. Беседу проводил Виктор Мизиано. — “Художественный журнал”, № 69, ноябрь 2008 .

“„Актуальность”. Я этому слову не очень доверяю. Оно давно стало коммерческим термином в области рынка современного искусства. Таким же пустым словом, какими когда-то стали „прекрасное” или „новое”. Но это вовсе не значит, что эстетический или инновационный план в искусстве исчезает. Скорее, меняется его топос. <...> Слово „актуальность” — это остаточное явление. Мы употребляем его, думая, что через него отмечаем некую „видимую” ценность тех или иных произведений, а по сути мы просто пользуемся критерием уже внеположенным тому, что происходит”.

“<...> событием „Черный квадрат” делает не история искусства, а то, что искусство в своих современных практиках не может от него избавиться. Этот „квадрат” преследует любой художественный жест как некий призрак. Другими словами, то, что сделал Малевич, выходит за рамки и его собственного понимания, и понимания исследователей авангарда, и множества различных интерпретаций этой картины как произведения”.

“Провокация давно стала жанром, причем одним из легких, поскольку художник на правах художника получил на нее право. <...> Сегодня, как мне кажется, искусство все больше там, где художник отказывает себе в праве быть художником или хотя бы согласен быть „плохим” художником. Это трудно. Но это важный этический момент: искусство должно быть с теми, кто отлучен от искусства (отлучен историей, рынком, арт-институциями)”.

Андрей Архангельский. Время без героя. Литературные итоги 2008 года: на смену лишнему человеку приходит человек стертый. — “Взгляд”, 2008, 28 декабря .

“2008-й можно считать годом возвращения в русскую литературу малых жанров — рассказа, повести, памфлета, писательской публицистики. Хедлайнеры современной прозы — Сорокин, Пелевин, Прилепин — выпустили в этом году по сборнику рассказов”.

“Главная сложность в описании героя нашего времени заключается именно в том, что индивидуальных черт в нем все меньше и все больше общего, навязываемого медийными и потребительскими стандартами. Книга Евгения Гришковца „Асфальт”, заявленная как „новый производственный роман”, продемонстрировала это наиболее ярко”.

Андрей Архангельский. Переход к свободе. — “Взгляд”, 2008, 13 декабря .

“Одни говорят: свобода слова есть. Другие говорят: ее нет. Предложим свой вариант: свобода СМИ в России есть для тех читателей и тех журналистов, кто хочет ее, свободы, и умеет ею пользоваться. <...> Никакая власть не может дать тебе свободы — если ты сам ее не хочешь”.

Базовые ценности в процессах эволюции и деволюции. Интервью Елены Елагиной с Алексеем Машевским. — “Сибирские огни”, Новосибирск, 2008, № 12 .

Говорит Алексей Машевский: “Я-то глубоко убежден, что в истории действуют очень мощные механизмы, проводниками которых становятся люди, далеко не всегда осознающие, что именно они пытаются сделать. Только отдельные гении, выходя за рамки своего времени, могут посмотреть ему в лицо и увидеть, что же за черты на этом лице явлены. Но не исключаю, что Иосиф Виссарионович кое-что понимал. Он вообще был нетривиальным человеком, таким извращенно-страшным умом. Мне кажется, он довольно осознанно и последовательно реставрировал монархию в России. <...> Но этот эксперимент был очень значимым. И у нас, и в Германии. Значимым в широком культурологическом смысле — он показал, что вернуться напрямую в Средневековье невозможно. История необратима — снова построить некую средневековую соборность не получается, потому что сегодняшний человек — индивидуалист, и он может только симулировать „единомыслие”. Симулировать с убежденностью, с искренней верой в провозглашенные идеалы до тех пор, пока это не касается непосредственных его нужд и личных интересов”.

Алексей Беляев-Гинтовт. “Наступает ясность”. Беседу вел Андрей Фефелов. — “Завтра”, 2008, № 50, 10 декабря .

“Так или иначе, премия Кандинского представляет нашу страну. И для меня чрезвычайно важно, что, вне зависимости от личных предпочтений судий, мое искусство получило такое признание. Я всегда хотел выступать от лица большинства. Я ни в коем случае не отделяю себя от страны, от нашего народа”.

“Я рад, что началась дискуссия. Пусть и таким парадоксальным образом. <...> Список претензий ко мне, список обвинений удивительным образом совпадает с претензиями, которые предъявляются сейчас России извне. Это и врожденный тоталитаризм, и систематическое нарушение прав человека, и тяга к неограниченной экспансии. Ко всему этому прибавились обвинения в фашизме, что было для меня полной неожиданностью”.

“Наконец-то я увидел, что Юг России выглядит так, как он должен выглядеть.

Я увидел множество воинов, с каждого из которых можно лепить статую... Ведь мужчина в бронежилете, в портупее, с гирляндой гранат для подствольника, с ножом, пистолетом и пулеметом достоин увековечивания. После этого чрезвычайно жалко и нелепо выглядят безоружные люди на фоне гор, нелепо выглядит небо, в котором нет вертолета, бездарно выглядит горная дорога, по которой не идут российские танки…”

Сергей Беляков. Моя виртуальная премия. Лучшие журнальные публикации в литературных ежемесячниках 2008 года. — “Частный корреспондент”, 2008, 22 декабря .

“Романы в „Новом мире” поражают неформатностью. Нашумевший „Бренд” Олега Сивуна („Новый мир”, № 10) — вещь интересная, возможно, это лучший дебют года, молодой автор поразил даже искушенных читателей аналитичностью и зрелостью мысли, которые так редко встречаются у его ровесников. Но назвать „Бренд” романом я бы не решился”.

“Очень хороший прозаик [Маканин] схалтурил, написал скучный и плохой роман, но получил за него самую престижную премию. Скучная история”.

Блеск и слепота публицистики. Ответ Владимира Маканина на статью Аркадия Бабченко “Фэнтези о войне на тему „Чечня””. — “Новая газета”, 2008, № 93, 15 декабря.

“Вас, дорогой мой публицист, обманули. Кто это Вам сказал, что, повоевав, Вы знаете, что такое война? Вы, наверное, и что такое жизнь знаете?.. Вам бы не в Чечню, Аркадий, снова торопиться с оплаченным не за свой счет туда-обратно билетом, а сидеть дома, в уединении, в мягком кресле и — главное, Аркадий, — думать, думать! И читать, читать „Асан”...”, — пишет лауреат “Большой книги” молодому ветерану двух чеченских войн.

См. также: Алла Латынина, “Притча в военном камуфляже” — “Новый мир”, 2008, № 12.

Сергей Боровиков. В русском жанре — 38. — “Волга”, Саратов, 2008, № 4 .

“На днях по телефону между прочим один очень известный современный беллетрист сказал мне, что разочаровался в Гоголе, прямо так и сказал: обнаружил я, что писал-то он не очень… А у меня как раз был открыт 2-й том, начало, там, где о ленивом времяпрепровождении Тентетникова: „…он глядел вместо того на какой-нибудь в стороне извив реки, по берегам которой ходил красноносый, красноногий мартын — разумеется, птица, а не человек; он глядел, как этот мартын, поймав рыбу, держал ее впоперек в носу, как бы раздумывая, глотать или не глотать, и глядя в то же время пристально вздоль реки, где в отдаленьи виден был другой мартын, еще не поймавший рыбы, но глядевший пристально на мартына, уже поймавшего рыбу”. Что это? Что-нибудь чуть близкое к этому можно встретить у другого русского писателя? Помещик отворачивается от зрелища покоса его лугов и глядит на чайку с рыбой в клюве, которая в свою очередь пристально глядит на другую чайку, еще не поймавшую рыбы, которая пристально же глядит на первую чайку ” (курсив мой. — А. В. ).

Мне кажется, что именно так устроены многие стихотворения зрелого Бродского.

Была бы философия, а язык для нее найдется. Борис Гаспаров о гуманитарном культе личности. Беседу вел Алексей Нилогов. — “НГ Ex libris”, 2008, № 46, 18 декабря .

Говорит Борис Гаспаров: “Мне кажется, пришло время отложить в сторону как агиографию, так и естественную реакцию на нее („культ личности”) и посмотреть на наследие Юрия Лотмана исторически. Меня сейчас в работах Лотмана привлекают не столько собственно его идеи, сколько их свойства культурно-исторического документа — то, как ярко и сильно в них выразился дух позднесоветской эпохи 1970-х годов, времени глубокой депрессии, но еще не полного распада. Именно 1970-х, а не 1960-х, когда сформировалась и расцвела Тартуско-Московская школа. Тогда, в 1960-е, она шла параллельным курсом с движением идей в мире — удивительным образом, принимая во внимание почти полную физическую изоляцию того времени и недоступность не только человеческих контактов, но и книг, и современного искусства Запада. Я это склонен объяснять тем, что наследие русского модернизма начала XX века — формальной школы, русского соссюрианства, русского авангарда — во многом определяло направление культурного движения как на Западе, так и в России вплоть до конца 1960-х годов. Но на рубеже 1970-х началась радикальная смена парадигмы, для которой прежний заряд и исходивший от него импульс движения был уже недействителен. Впервые по-настоящему почувствовалась отрезанность России от духовного мира XX века. Лотмановская „типология культуры” видится мне сейчас как героически-доморощенная попытка отыскать новый путь в потемках, без естественной поддержки со стороны культурной „семиосферы” (разрозненные книги и журнальные номера, по случаю попавшие в руки, обрывки чьих-то идей и речей, что-то украдкой увиденное и услышанное на „закрытых просмотрах” — не в счет).

Я употребляю слово „доморощенный” не в уничижительном, а в точном этимологическом значении; Уитмэн — доморощенный поэт, Мусоргский — доморощенный композитор. Доморощенность неуклюжа, сбивчива, рисунок ее смазан. Работы Лотмана 1970 —

1980-х годов трудно поставить в один ряд с Лаканом, Бартом, Дерридой, Гирцем. Удивительно верно найденные новые ходы то и дело срываются в овраги псевдогегельянской бинарной „диалектики”, глубокий анализ и захватывающие импровизированные а1 propos соседствуют с механически-привычными интеллектуальными жестами, даже предрассудками. Но эти свойства — залог оригинальности и, быть может, возможности творческой регенерации в будущем. Однако не делая никаких прогнозов, что мне кажется бесспорным сейчас, так это то, что осмыслить культуру советских 1970-х годов, и притом осмыслить ее в мировом контексте, без Лотмана невозможно”.

Дмитрий Володихин. О, вколи же мне дозу СССР! — “Русский Обозреватель”, 2008, 16 декабря .

“На дворе — „красный ренессанс”. <...> Советский миф нынче намного сильнее, чем десять и, тем более, пятнадцать лет назад”.

“Что ж, Михаил Елизаров точно показал, какова истинная суть „красного ренессанса”, а по большому счету, и любого обезбоженного общества. Вот — мечта, мара, иллюзия, все прекрасно, просто „сон золотой” наяву и в полный рост. А вот — действительность: тюрьма без надежды на амнистию”.

“Говорят, Александр Кабаков фонтанировал гневом после того, как Букера присудили Елизарову: „Я выйду из Букеровского комитета! Это позор! Премировать низкопробный фашистский трэш!” Что ж, ультралиберальная репутация Кабакова в сочетании с подобными протуберанцами ярости составляет еще один серьезный аргумент в пользу „Библиотекаря”...”

“Яков Гордин: русское еврейство и русская культура нерасторжимы...” Беседу вела Светлана Бунина. — “Лехаим”, 2008, № 12, декабрь .

Говорит Яков Гордин: “И в то же время не будем преувеличивать значимость в те годы Иосифа, который, конечно, играл большую роль, но не был единственным центром. В нашем кругу были и другие достаточно вольнолюбивые, независимые, знающие себе цену люди. Это и Александр Кушнер, который начинал примерно в одно время с Бродским и всегда шел своим путем, и Евгений Рейн, сам по себе являющийся достаточно крупной фигурой… Да и кроме писателей были замечательные личности: кинорежиссер Илья Авербах, вулканолог Генрих Штейнберг. Было много ярких людей. Сам Бродский — фигура уникальная, из ряда вон выходящая, но сводить своеобразие этого слоя в одну точку, переворачивать пирамиду вверх ногами тут тоже не стоит”.

“Бродский никогда не был олимпийцем. Он, как многие талантливые люди, не был прост для окружающих (хотя мне грех жаловаться — мы за всю жизнь ни разу не поссорились). Тем не менее Иосиф не был замкнутым на себе холодным человеком. Когда он с кем-то дружил, он был прекрасным другом — и, как он сам говорил, „любил немногих, однако сильно”. Кстати говоря, любил он многих. Круг симпатий Бродского был очень широк, в него входил, например, Гарик Гинзбург-Восков, замечательный человек, совсем не связанный с литературой. Или вот: помните инициалы в посвящении перед „Стансами” („Ни страны, ни погоста…”)? Е. В., А. Д. — Елене Валихан и Але Друзиной. С этими девушками, моими университетскими приятельницами, у Иосифа никаких романов не было, но он всю жизнь хранил им дружескую верность”.

Владимир Горенштейн. Перекресток Мандельштама. — “Иерусалимский журнал”, 2008, № 28 .

“Я хочу здесь пригласить читателя посмотреть на судьбу Осипа Мандельштама — поэта, пытавшегося уйти от своего еврейства в идеализированное им языческо-христианское искусство, но возвращенного — то ли током крови, то ли логикой художественного исследования мира — к признанию своего происхождения. Как всякий еврей-выходец, великий на поприще иной культуры, Осип Мандельштам попадает в архетип своего тезки Иосифа, попадает, разумеется, частично и вовсе этим не исчерпывается”.

“Евреи не могут и не должны посягать на славу Осипа Мандельштама — она принадлежит европейскому искусству и русской литературе. Еврейского в Мандельштаме — только судьба, только жизнь бежавшего из еврейства, но не переставшего быть евреем человека”.

“<...> тех из поклонников Мандельштама, кто верен российской традиции отношения к великому поэту как к богу и, соответственно, могущих обидеться на некоторые детали или тон обсуждения жизни этого прекрасного человека, я прошу поверить, что не мелкая страсть облаять величие движет мною (образ Моськи и Слона), а скорее иное отношение к понятию „величия””.

Наталья Гранцева. Шекспир, Толстой и смерть информации. — “Нева”, Санкт-Петербург, 2008, № 12 .

“Не только автор этих строк, но, возможно, и многие читатели не сумеют вспомнить, от кого и когда впервые узнали о ненависти Толстого к Шекспиру. Это убеждение — не результат собственных исканий, не итог длительных раздумий. Это — общее место, которое тем не менее продолжает тиражироваться почти автоматически. Стоит открыть газету, как обнаруживаешь до боли знакомое: „Толстой не любил Шекспира, а Ахматова — Чехова”. Такова природа массового сознания в информационную эпоху. <...> Да, объясняют нам „хвалители Толстого”, русский классик написал (в 1904 году) и опубликовал критический очерк „О Шекспире и о драме”, в котором разделал под орех „хвалителей Шекспира” и доказал, что восхваление Шекспира — ложно и вредно для общества. Однако в юбилейный толстовский год неплохо было бы присмотреться не к толкователям Толстого и его очерка, а, собственно, к тем задачам, которые ставил перед собой великий старец, берясь за перо. Если мы помним, конечно, пушкинский императив: произведение судится не по тем законам, которые предлагаются расхожими модными мнениями, не по тем законам, по которым нам хочется, а по тем законам, по которым произведение создавал сам художник ”.

Но приглядимся к словам, которые я выделил курсивом. Наталья Гранцева тут как раз сама автоматически тиражирует общее место, имеющее, конечно, некоторое отношение к пушкинским фразам из письма к А. А. Бестужеву (конец января 1825 г.):

“Слушал Чацкого, но только один раз и не с тем вниманием, коего он достоин. Вот что мельком успел я заметить:

Драматического писателя должно судить по законам, им самим над собою признанным. Следственно, не осуждаю ни плана, ни завязки, ни приличий комедии Грибоедова. Цель его — характеры и резкая картина нравов. В этом отношении Фамусов и Скалозуб превосходны. Софья начертана неясно: не то <...>, не то московская кузина”. И т. д.

Почувствуйте разницу. Да, такова природа массового сознания в информационную эпоху.

Евгений Гришковец. “Не смог отказать издательству”. Беседу вела Юлия Бурмистрова. — “Частный корреспондент”, 2008, 17 декабря .

“<...> театр вступает в жесткое противоречие со всем, к нему не относящимся. Если выйти из драматургии в литературу легко, то вернуться очень сложно. Тесно”.

“Я не знал, как писать роман, хотя замысел был именно романа. И я еще не всем владею в литературе. В той же самой „Рубашке” разговаривают чаще всего не больше двух человек, все действие происходит за одни сутки. Я просто не знал, как управляться с протяженным временем. После написания рассказов — а малая форма гораздо более сложная — понял, что могу написать такую книжку, как „Асфальт”. Все приходит постепенно”.

“После „Асфальта” был непереносимый вакуум, потому что привык к ежедневному труду, а все закончилось, но при этом очень хочется писать. Я понимаю, почему писатели без перерыва пишут, — потому что это очень приятное занятие. Они выпускают по три книги в год, хотя только одна тянет на литературу, а остальные — воспроизведение непонятно чего. ЖЖ отвлекает, успокаивает, имеет терапевтическое значение. Но не развивает, не оттачивает. Все равно что думать о художниках на Арбате, будто быстрыми портретами они оттачивают свое мастерство”.

Владимир Гусев. Георгий Иванов как поэтический мемуарист. — “Московский литератор”, 2008, № 23, декабрь .

“Я не специалист по Георгию Иванову и не претендую на историко-литературные открытия, касающиеся его творчества. Я хотел бы лишь затронуть некоторые вопросы этого творчества, имеющие острое значение для современной литературы. Речь пойдет о том, что в общих чертах называют невыдуманной литературой, ну и так далее. Термины, как всегда у нас, не определены. Документальность? Но дело тут чаще всего не в документах. Мемуаристика? (Это слово очень условно вынесено в название моего выступления.) Тоже неточно, как сейчас убедимся. Дневник? Но, во-первых, в последние десятилетия, став модным, это слово сильно дискредитировано морально и эстетически. Дневник у нас — это и просто дневник, и художественное произведение. <...> И уж совсем можно посочувствовать тому, кто обратится на этой почве не к прозаическому, а к поэтическому, точнее, стихотворному материалу. Здесь в плане теории просто tabula rasa . Во-первых, тот же диапазон от графомании (стихотворный, но не поэтический материал) до высокой художественности. Во-вторых, конечно, резко влияет сама специфика стихотворной речи — перед чем аналитический ум порою просто отступает. И вот, Георгий Иванов, на мой взгляд — наглядный пример тому. Но трудности начинаются тут же, немедленно”.

Данила Давыдов. Политизация и послание. — “Новое литературное обозрение”, 2008, № 93 .

“Московский поэт Антон Очиров (р. 1978) стал заметен в середине 2000-х годов благодаря публикациям на сайте „Полутона”, в журналах „Воздух”, „Критическая масса”, „Абзац”, интернет-блогу ( kava_bata.livejournal.com ). „Ластики” — первая книга этого автора (так сказать, первая официальная: до нее были самиздатские)...”

“Однако принадлежность к характерным тенденциям времени, понятым односторонне, для таких авторов, как Очиров, — отнюдь не главный определяющий фактор. Гораздо интереснее в его творчестве противоположная тенденция. Ее можно определить как поиск — быть может, заведомо „провальный”, обреченный на неудачу. „Неудача” в рамках житейского понимания может, однако, предстать удачей экзистенциальной или эпистемологической”.

А также: “Одним из принципиальных (а порой даже и небезопасных) выходов становится недвусмысленное провозглашение гражданской позиции. <...> Примером преимущественно политического решения проблемы мне представляется творчество поэта и прозаика Дмитрия Черного, эволюционировавшего от авангардистских публикаций в альманахе „Вавилон” до деятельности комсомольского вожака — что сказалось и на эволюции его поэтики: от изощренных в языковом и образном отношении стихов книги „Выход в город” через „новолефовскую” поэму „Дом” Черный перешел к „радикальному реализму” романа „Поэма столицы”. Примером более эстетического по своей природе хода можно считать нынешнее творчество Натальи Ключаревой: ее переход от поэзии к прозе — своего рода изживание травмы, связанной с осознанием дефицита ценностей в нынешнем левом протестном движении России — без отказа от самой идеи общественного протеста, каковой представляется героям Ключаревой лично необходимым. Эту травму можно считать в равной мере психологической и идеологической”.

Лев Данилкин. Адресные мероприятия-43. Мария Галина. — “Афиша”, 2008,

8 декабря .

Говорит Мария Галина: “Мне почти вся современная литература кажется какой-то излишне суетливой, что ли, какой-то торопливо охорашивающейся, желающей понравиться. Правда, я очень люблю современную отечественную фантастику. Там бывают самые настоящие прорывы, хотя человеку со стороны трудно их отыскать в потоке трэша”.

На вопрос: “Какое стихотворение вы чаще всего вспоминаете в последнее время — и почему?” — Мария Галина отвечает: “„Стихи о неизвестном солдате” Мандельштама. Наверное, потому, что все чаще возникает ощущение, что человек — это просто такое сырье. Какие-то глобальные процессы, чьи-то высшие интересы, не знаю, прокатятся по отдельным судьбам и даже не заметят. Я не знаю, как вообще в условиях современного мира утверждаться человеку как мыслящей единице. А вот поэзия, она всегда частная и индивидуальная — и одновременно бо2льшая, чем каждый отдельный читатель и сочинитель”.

Григорий Дашевский. Правила жизни Владимира Маяковского. — “Коммерсантъ/ Weekend ”, 2008, № 49, 19 декабря .

“<...> нам, то есть современным русским читателям, интереснее читать об активной, а не о пассивной стороне любой ситуации. Поскольку нам самим в любом положении важно, кто тут главный, то нам и в прошлом интересны хозяева положения — поэтому Сталин нам интереснее, чем его жертвы, а Лили Брик интереснее, чем Маяковский. Собственно, и книга самого Янгфельдта [„Ставка — жизнь”] непроизвольно клонится в ту же сторону. Это история того, как Маяковский подчинился не взаимному, как он по-детски надеялся, уговору с Лили Брик, а ее „правилам”, которые ей давали свободу, а ему — „безумные страдания” без права ухода, — и в этой истории Лили оказывается ярче, живее, первостепеннее, чем Маяковский (кроме как в предсмертных сценах)”.

Михаил Делягин. Тоталитарный гуманист. Два подвига Солженицына, о которых мы забыли. — “Независимая газета”, 2008, № 269, 11 декабря .

“Солженицын ведь совершал подвиг в Советском Союзе и для советского народа — а они исчезли, погибли. Бурьяну же нового, пробивающемуся на руинах его страны, собирающей себя по кусочкам России, и складывающемуся российскому народу — он оказался чужд и, в общем, не нужен. Похоже, эта чуждость и непонимание были обоюдными”.

Игорь Джадан. Национализм живее всех живых. — “Русский Обозреватель”, 2008, 24 декабря .

“Национализм — это именно то, что у русских в дефиците, а значит — это именно то, чего особенно не хватает и что должно цениться особенно высоко”.

Борис Дубин. Мистика оригинала. — “Книжный квартал”. Ежеквартальное приложение к журналу “Коммерсантъ/ Weekend ”. Выпуск четвертый, 2008 (“ Weekend ”, 2008, № 48, 12 декабря) .

“Текст — это запись изменчивости, поскольку он должен, обречен быть прочтенным. А раз это так, то перевод становится стратегией поиска, как культура — не музеем восковых фигур, а живым и безостановочным умножением многообразия в пространстве и времени выбора. И выбор этот открыт как перед автором, так и перед читателем”.

Михаил Елизаров. “Бардак остановлен”. Беседу вел Андрей Смирнов. — “Завтра”, 2008, № 50, 10 декабря.

“Возможно, на Западе меня бы отнесли к люмпенам. Я живу в комнате без двери, у меня нет письменного стола, пишу на крышке секретера. Крышка короткая, и мне некуда положить мышь, и локти не положить — мебель ветхая — обвалится. У меня нет настольной лампы, я просто перебрасываю через латунную ножку, которая придерживает дверцу, лампу в патроне. Так я писал свою последнюю книгу. Живу в старом доме около одной из окраинных станций метро, снимаю там комнату. Я сотрудничаю с журналами, зарабатываю умеренно, так что премия просто кстати. Меня в одном издании обозвали „безработным”, действительно я — „фрилансер”, без постоянной работы. Эта премия мне подарила полтора года спокойной жизни”.

“Русская литература всегда, по крайней мере с середины девятнадцатого века, находится в прекрасном состоянии. Куда ни ткни, всегда довольно сильно. И сейчас работают по крайней мере пять живых классиков. Уже одного этого достаточно, чтобы сказать — литература в полном порядке. Появилось много новых интересных авторов.

И я довольно комфортно себя чувствую в этом потоке. <...> Тем более литературный бардак девяностых остановлен. Он был обречен на гибель, сам себя изничтожил. Всплывают еще какие-то элементы у начинающих ребят. Я, будучи в жюри одной премии, ознакомился с некоторым числом рассказов. Увы, у многих сохраняется уродское наследие девяностых, когда вместо истории мне предъявляют свой интеллект. Это печально, но локально. В серьезной, зрелой литературе — по-моему, все в порядке. То, что должно уйти, — уходит. Пусть неохотно, скандально. Как набузившего пьяницу выставляют из ресторана, он кричит, цепляется за стулья, бьет тарелки, пытается укусить, но его неизбежно выносят из зала. Так и литературу девяностых тоже просто выносят из зала”.

Никита Елисеев. Я и Томас Манн. — “Вестник Европы”, 2008, № 24 .

“Извините за наглость, но так получилось. Похоже на объяснительную записку. Как я дошел до жизни такой, что перевел шестьсотстраничный публицистический текст Томаса Манна времен Первой мировой войны, что меня побудило?”

“Разумеется, разумеется, гений и в своих ошибках, и в своих заблуждениях — гений. Он и ошибается — интересно, плодотворно ошибается. Как говорила одна моя мудрая знакомая, „когда тебе кажется, что кто-то думает так же, как и ты, ты сперва проверь: думает ли он вообще…” А Томас Манн думал. Думал, да еще как! Противоречил себе, спорил не только с ненавистными ему тогда либералами, демократами, сторонниками механистической, западной цивилизации, но и с самим собой, таким национальным, таким человечным и бюргерским, таким писателем, Schriftsteller ’ом, а не презренным Literator ’ом… Положительно, „Рассуждения аполитичного” провоцируют на какое-то дневниковое, исповедально-журналистское, чуть не написал — блоговое — бесстыдство. Что-то в этих „Рассуждениях…” есть одновременно и журналистское, и интимное, что-то судорожное, нервное, какая-то откровенность, о которой вовсе не просят, какое-то полное и окончательное нарушение всех правил и конвенций, при внешнем соблюдении декорума. В общем, я проникся”.

И здесь же: Томас Манн, “Рассуждения аполитичного”. Фрагменты, разумеется.

Александр Журов. Всего лишь быть. — “Волга”, Саратов, 2008, № 4.

“Сегодня литература — это игра. О чем бы она ни была и как бы ни называла себя (“новый реализм”, например), она остается искусственным довеском к нашей жизни, а значит, она, по большому счету, бессмысленна. Но Олег Сивун написал не что иное, как исповедь, пусть и с таким причудливым подзаголовком, как „Поп-арт роман”. Формально „Бренд” — постмодернизм чистой воды. Сивун играет на поле культуры, возникает немалое количество межтекстуальных связей, переплетение образов, мотивов. Но все это не важно. Дело в том, что по авторскому ощущению себя в мифологическом пространстве брендов и вообще в современном раздробленном мире этот текст не имеет к постмодернизму никакого отношения. Это тоска разорванного, фрагментарного сознания по утерянной гармонии, по собирающему мировоззрению, тоска по Единому; тоска человека по самому себе”.

Ср.: “Конечно, все взятки с автора гладки — вторичность есть суть поп-арта, ориентированного на экономическую целесообразность. Любая идея или прием используются многократно, в каждом цикле подвергаясь лишь незначительному изменению. Таков принцип „фабричного” производства картин Энди Уорхола, так же поступает и Олег Сивун, выдавая за роман цикл стандартных эссе: порядковый номер, название бренда, эпиграф, factum, punctum, soundtrack, bonus . Фокус Энди Уорхола в том, что он первым заменил художественный образ на тренд, продающийся на рынке под его брендом. Олег Сивун пошел дальше: он первым создал литературное произведение, целиком основанное на контекстной рекламе”, — пишет Майя Якут (“ Тренды-бренды. Молодой автор написал роман-обманку” — “НГ Ex libris”, 2008, № 46, 18 декабря ).

См.: Олег Сивун, “Бренд (Поп-арт роман)” — “Новый мир”, 2008, № 10.

Дмитрий Иванов. Глэм-капитализм. Беседовал Алексей Нилогов. — “АПН”, 2008, 25 декабря .

“Мысль о том, что „информационное общество” — это устаревший концепт, я приветствую, поскольку сам пишу и говорю об этом уже более десяти лет. Но идея постинформационного общества дезориентирует, подталкивая к мысли, что информационное общество было. „Информационное общество” — это идеологема, а не теория, и нигде структуры, приписываемые этому типу общества, не реализовались. Мы живем в условиях общества, в котором важны информационно-коммуникационные технологии, но используются они совсем не так, как ожидали Дэниел Белл, Ёнедзи Масуда, Мануэль Кастельс и другие апологеты информационализма. Как именно используются, я описал в своих теориях виртуализации общества и глэм-капитализма”.

“Глэм-капитализм — это сверхновая версия капитализма, возникающая тогда, когда гламур становится не просто вычурным стилем или эстетической формой, а сущностной логикой всякой деятельности. В результате виртуализации производство симулякров становится общей рутиной. Теперь на перенасыщенных имиджами рынках в конкуренции преуспевают те, кто создает вызывающе яркие комбинации из пяти первоэлементов гламура — роскоши, экзотики, эротики, розового и блондинистого. Эту „большую пятерку” легко обнаружить в продуктах самых разных индустрий, в политических кампаниях и даже в научных исследованиях”.

“Главными мифами я считаю „информационное общество” — современный пересказ теории идеального полиса Платона, „средний класс” — деревянное железо нынешней социологии, которое можно логически предположить, но нельзя обнаружить в жизни, „гражданское общество” — предание о героях (самоорганизующихся мелких буржуа), перенесенное в эпоху мегакорпораций, всепроникающего государства и антисоциальной общественности, которая создается нынешними буржуа, живущими в режиме гламура”.

“Теперь виртуальность функционально занимает место, освобожденное исчезнувшей реальностью. Именно виртуальность становится консервативной и надежной основой деятельности, превращаясь в понятную обыденность. Реальность — удел маргиналов, чурающихся симулякров и готовых терпеть боль или как минимум дискомфорт, доставляемый вещами и действиями”.

Валерий Инюшин. Присвоение Крокодила. О национал-либеральной идеологии и мудрости детского писателя. — “НГ Ex libris”, 2008, № 45, 11 декабря.

“В некоторых российских оппозиционных кругах давно возрастает любовь к Крокодилу с самой что ни на есть большой буквы „К”. Крокодил этот, или сиречь Змей, предстает перед нами в образе защитника свободы и истинных национальных ценностей, ограниченных региональным масштабом. Действительно, если официальный режим так любит всяческих Змееборцев в лице св. Георгия и ему подобных, а патриоты-язычники якобы предпочитают Громовержца-Перуна, то любителям местного самоуправления, краеведения и свободы народного творчества вполне подобает обожать Змея, сражающегося с имперской сущностью, с грозным видом держащего копье или молнию в своих железных руках”.

Автор статьи — заместитель главного редактора сетевого издания “Полярная Звезда”.

Людмила Климович. Европейский фашизм и русская эмигрантская молодежь. — “Неприкосновенный запас”, 2008, № 5 (61) .

“В этой небольшой статье намеренно обойдены вниманием организации, традиционно объединяемые термином „русские фашисты”: Русская фашистская партия под руководством Константина Родзаевского и Всероссийская фашистская партия, возглавлявшаяся Анастасием Вонсяцким. О них в последние годы уже написано довольно много. Гораздо интересней, как представляется, проследить влияние фашизма на молодое поколение российской эмиграции, группировавшееся вокруг других объединений. В этом плане особенно интересен опыт Союза младороссов — известной и по эмигрантским меркам довольно массовой организации, идеология которой формировалась под противоречивым влиянием монархизма, фашизма и большевизма”.

Майя Кучерская. Время Адама. — “Ведомости — Пятница”, 2008, № 48, 26 декабря .

“<...> роман, в основе которого лежит представление о том, что путь человека начинается рождением и завершается смертью, что жизнь героя полна самых разнообразных событий, важных и неважных мелочей; роман как сознание, вмещающее в себя другое (так определял этот жанр Бахтин), практически не существует. Так писали в ХХ веке, преимущественно в первой его половине. Недаром на то время, когда работали Марсель Пруст, Томас Манн, Герман Гессе, и пришелся его расцвет. Конечно, отголоски былого величия звучат и сейчас — в книгах Филиппа Рота, Джозефа Кутзее, Салмана Рушди, Орхана Памука, и все же прежней высоты не достигают и они; и медленный кризис, в который погружается жанр, в конце концов уперся в то, что мы имеем сейчас. Авантюры, убийства, клады — в фокусе оказывается вовсе не сама по себе человеческая жизнь, а то, что хоть как-то нарушает ее ход”.

Наум Лейдерман. Драма самоотречения. Юрий Олеша и его роман “Зависть”. — “Урал”, Екатеринбург, 2008, № 12 .

“Предлагая эту работу о Юрии Олеше, я с огорчительным опозданием включаюсь в полемику, которая разгорелась после публикации статьи Сергея Белякова „Хороший плохой писатель” („Урал”, 2001, № 9)...”

“Вопрос о том, хороший или плохой писатель Юрий Олеша, — вполне корректен, такие вопросы полезно время от времени задавать — хотя бы ради освежения взгляда и расшатывания канонов. Но искать ответы на него надо не в декларациях, чьих-то мемуарах, заметках и сплетнях, даже не в покаянных речах самого писателя, а только в художественных текстах, им созданных. И судить о подлинной значимости таланта не по его творческим неудачам — от них не был застрахован никто, даже Пушкин, даже Толстой. Кто помнит пять жалких водевилей, сочиненных Грибоедовым? В истории литературы он остался автором всего лишь одной гениальной пьесы. Вот и я решил вместо прямой полемики предложить свой анализ того лучшего, что создал Юрий Олеша”.

“Размышляя об этом феномене Юрия Олеши, один из самых талантливых критиков шестидесятнического поколения Аркадий Белинков в 1960-е годы написал книгу под названием „Сдача и гибель советского интеллигента”. Роман „Зависть” А. Белинков считает актом капитуляции писателя перед господствующей идеологией: критик утверждал, что Олеша здесь дискредитирует русскую интеллигенцию, осмеивает ценности духовности, чуткости, сердечности, которые всегда были идеалами русской интеллигенции, и заменяет их прагматическими ценностями потребительского сознания, стереотипами тоталитарного менталитета. <...> Но вся жизнь Юрия Олеши (до и после написания „Зависти”) не дает никаких оснований видеть в нем человека, который был бы способен на расчетливые компромиссы. Это был поэт до мозга костей, переживавший мир исключительно эстетически и художнически. О нем можно сказать так, как сам Олеша сказал о поэте Георгии Шенгели: „Это рыцарь слова, звука, воображения”. Если в романе „Зависть” русский интеллигент действительно представлен в весьма ироническом свете, а его идеалы комически дискредитированы, то надо подумать: почему Олеша это сделал, какими благими намерениями он руководствовался? Из каких добрых замыслов он исходил, когда писал этот роман?”

Эдуард Лимонов о том, должен ли писать романы. Беседу вел Андрей Морозов. — “Город 812”, Санкт-Петербург, 2008, 22 декабря .

“Если Солженицын не близок мне по идеологии, то близок по нравоучительству. Он — учитель жизни. Если Солженицын и Сахаров были кумирами для интеллигенции 60 — 70-х годов, то я — гуру для их детей и внуков”.

“Мне кажется, что человек создан искусственно, он кардинально отличается от животных — у него есть разум. Я говорю, что человек был создан некими сверхсуществами как энергетическая пища. Мне кажется, что я прав. <...> Я пришел к пониманию, что человек должен найти бога — своих создателей и победить их, пытками добиться у них нашей тайны”.

“Мне наплевать, как на меня смотрят люди. Важно то, что я не умер молодым, и куда бы я ни пришел, всегда что-то упорно делал”.

Герман Лукомников. [Стихи.] — “Рец”, 2008, декабрь, № 54 (выпускающий редактор Павел Гольдин) .

бальзак воспел тридцатилетнюю

сельвинский женщину под сорок

набоков двенадцатилетнюю

а я сметанушку и творог

Аркадий Малер. Искусство кино и христианская миссия. — Сайт популярной геополитики “ WIN.RU ”, 2008, 31 декабря .

“Проповедуя Христа, миссионер не столько доказывает Его всемогущество (если это вообще требуется), сколько убеждает нас в том, насколько христианская нравственность нравственнее любой другой, насколько нельзя помыслить ничего более нравственного, чем нравственность Нагорной проповеди — проповеди любви и милосердия. Следовательно, если какое-либо кино проповедует эти христианские ценности, то это кино уже имеет шанс называться христианским. Именно поэтому фильм Федерико Феллини „Ночи Кабирии” (1957) удостоился специального упоминания католического жюри. И такие картины несравнимо больше делают для реальной христианской миссии, чем многие, нарочито насыщенные церковной символикой экшены о крестовых походах и Чаше Грааля. Потому что можно очень много рассказать о христианстве, но не показать само христианство”.

“Хотим мы того или нет, но весьма добротные по качеству серии фильмов „Властелин колец” (2001 — 2003) Питера Джексона и „Хроники Нарнии” (2005 — 2008) Эндрю Адамсона, безусловно, можно отнести к этой категории просто потому, что авторы этих сюжетов задумывали их именно как христианские, и это у них получилось. Можно спорить о том, насколько этой же категории соответствует эпопея про Гарри Поттера (2001 — 2007), но сам факт этого спора свидетельствует скорее в его пользу. Дело в том, что герои всех этих сказочных историй побеждают не столько потому, что обладают какими-то магическими способностями, сколько в силу своих личных нравственных усилий, своей любви и своего самопожертвования, — это очевидно в случае сюжетов Толкиена и Льюиса и менее очевидно в случае сюжета Джоан Роулинг. Здесь можно привести и явный контрпример — это „Золотой компас” Криса Вейца (2007), где антихристианский смысл не только угадывается, но и не скрывается, не говоря уже о том, что воплощением зла в этом фильме становится Церковь, напоминающая православную, и страна, напоминающая Россию”.

“<...> философское кино может быть и вполне антихристианским, как любое кино, призывающее скорее к ницшеанству, марксизму или фрейдизму, чем к Христу. Например, таким является знаменитый фильм Дэвида Финчера „Бойцовский клуб” (1999) — это философское кино, но уж никак не христианское. <...> Вместе с этим у самого Дэвида Финчера есть фильм, который по своему потенциалу как раз можно назвать христианским, — это фильм „Семь” (1995), где обнаружение этической проблемы бытия вовсе не требует создания фантастического мира, все происходит здесь и сейчас, в реальном мире, как это только и может быть, как об этом писал Достоевский, а не какой-нибудь научный фантаст. Наряду с этим фильмом из самых кассовых американских картин невозможно не упомянуть явно проповеднического „Адвоката дьявола” (1997) режиссера Тейлора Хекфорда”.

“Однако очень важно отдавать себе отчет в том, насколько наша интерпретация фильма в качестве христианского отражает наше видение и насколько оно соответствует авторскому замыслу. Возьмем, к примеру, такие классические киноленты, как „Гражданин Кейн” Орсона Уэллса (1941) и „Расёмон” (1950) Акиры Куросавы, раскрывающие перед нами свои сюжеты с точки зрения нескольких разных участников. Эти фильмы не просто показывают нам всю „сложность жизни”, они свидетельствуют об ограниченности нашего восприятия, о бесправии человека выносить конечный приговор, на который имеет право только Господь. Но это — моя интерпретация, и я прекрасно понимаю, что для кого-то эти фильмы могут стать лишь проповедью этического релятивизма, и тогда из якобы „христианских” они превратятся в антихристианские, ибо „да будет слово ваше: да, да; нет, нет; а что сверх этого, то от лукавого” (Мф. 5:37). Поэтому нужно всегда сохранять элементарную трезвость в обозрении „потенциально миссионерского” кино, где на одном полюсе у нас может оказаться „очевидно нехристианский” Тарантино (вспомним совершенно проповеднический „ Pulp Fiction ” 1994 года!), а на другом — „очевидно христианский” Кустурица. И в том и в другом случае эту „очевидность” нужно доказывать”.

Богдан Мамонов. Пространство без иллюзий. — “Художественный журнал”, 2008, ноябрь, № 69.

“Современное искусство — это знамя цивилизации — закончилось. Оно закончилось именно потому, что больше не в состоянии поверить в то, что составляло самое его природу, — в будущее. В то будущее, которое еще совсем недавно представлялось пучком возможностей, из которых только надо сделать выбор. Похоже, однако, что выбирать уже нечего, потому что никто больше не хочет идти вперед. Мы видим, что искусство, в том числе то, которое еще по инерции называется современным, совершенно отчетливо разворачивает вектор своего взгляда назад. И если иллюзия нового еще способна родиться, то лишь как реактуализации старого. И опять мы как заклинание повторяем: новый авангард, новый концептуализм, эстетика взаимодействия и т. д.

и т. п., пытаясь выжать из авангардного сюжета, когда-то данного нам историей, последние капли эликсира ускользающей молодости”.

Игорь Манцов. Моя жестокая воображуля. Нужно не воспарять, но культивировать бдительность: на реальных улицах очень опасно. — “Частный корреспондент”, 2008, 18 декабря .

“Критик Наталья Иванова норовит дистанцироваться от, как она выражается, елизаровского трэша. Трэш, однако, придет к ней сам собою, не обрадует. Защекочет”.

“На протяжении всей постсоветской эпохи я слышал от сторонников модернизации сверху: эволюция неизбежна; время все расставит по местам; по мере накопления хороших манер произойдет качественный скачок. Этим людям невозможно было объяснить, что хаос на местах воспроизводится куда быстрее и эффективнее, нежели туда доходят безжизненные, книжного происхождения импульсы из центра”.

Александр Мелихов. Фабрика фальшивого золота. — “Иностранная литература”, 2008, № 12 .

“Цветаева называла чернью тех, кто считает Гумилева великим поэтом за то, что его расстреляли, а Маяковского поэтом скверным за то, что он пошел на службу большевикам. И можно с уверенностью сказать, что Нобелевской премией аристократов духа награждает чернь. А значит, мотивы награждения у нее могут быть только фальшивыми, если даже в силу каких-то обстоятельств награжденным окажется настоящий классик. Результат оказывается примерно таким же, как при награждении Ленинской премией: в основном награждаются нужные люди („нужность” у каждой премии в каждый исторический миг своя), разбавленные знаменитостями, чьими именами премия поддерживает свой авторитет, заодно разрушая шкалу ценностей, протаскивая свои конъюнктурные креатуры в один ряд с истинными классиками, Елинек в один ряд с Гамсуном и Памука — с Киплингом. Разница между Нобелевской и Ленинской премиями, конечно, существенная: Ленинская премия выдавала за золото глину, а Нобелевская — только латунь, но зато и авторитет у Нобелевской неизмеримо выше, а потому и вред, который она наносит искусству, неизмеримо больше”.

“Моя родина — Россия, а не государство и его чиновники”. Беседу вел Захар Прилепин. — “Литературная газета”, 2008, 10 декабря, № 50 .

Говорит Евгений Попов: “Я, кстати, не антисоветчик или антикоммунист. Я просто — не советчик, не коммунист, как и большинство моих сограждан. Вот был при царе жандармский полковник Сергей Зубатов, который пытался направить революцию в эволюционное русло, так его отстранили от дел его же начальники и коллеги. Он в 17-м году покончил жизнь самоубийством, а следом грянул переворот тогдашних экстремистов, унесший в дальнейшем миллионы жизней российских людей. Не знаю, как вы, а я Зубатова уважаю не меньше, чем Колчака”.

Настоящей литературы, кроме военной, сейчас в России нет вообще… — “Русский Обозреватель”, 2008, 22 декабря .

Говорит главный редактор альманаха “Искусство войны” Илья Плеханов: “Возьму на себя смелость сделать громкое заявление, что в России, кроме военной, ветеранской, настоящей литературы на данный момент нет вообще никакой. Я читаю достаточно много, стараюсь читать современных авторов, толстые литературные журналы, книги. Практически все они ни о чем. Они о неживых. В них нет героев, нет характеров. <...> Ни одной живой души. Нет жизни, нет интересных и реалистичных сюжетов. Надуманно, серо, лживо, неприятно. Именно как раз настоящего, жизненного нет почти ничего, несмотря на все тщательные описания или виртуозные и грандиозные выдумки. <...> Что же в жизни человека не оставляет место лжи в душе, что ближе всего оголяет суть каждого и приближает нас к пониманию себя и мира? Несколько вещей и война — наверное, основная. Трудно переоценить ее влияние на человечество и культуру. <...> Этот пласт литературы оказался единственным, который задевает и поражает своей правдой. Здесь нет мертвых, здесь все живые, несмотря на свою гибель в мире. Это единственная честная литература”.

Сайт альманаха “Искусство войны”: http://www.navoine.ru

“Не надо к переводу относиться как к святыне”. Беседовала Анна Наринская. — “Книжный квартал”. Ежеквартальное приложение к журналу “Коммерсантъ/ Weekend ”. Выпуск четвертый, 2008 (“ Weekend ”, 2008, № 48, 12 декабря).

Говорит Виктор Голышев: “Мне кажется, язык с тех пор, с рубежа XIX — XX веков,— я не говорю о начале или середине XIX века или раньше — кардинально не изменился. Чем наш язык так уж отличается от языка Чехова или Бунина? Появились новые слова, конечно, Чехов не писал про карбюратор, про трансформатор, а так язык, по-моему, с тех пор не изменился. Я не имею в виду, конечно, жаргон. Но жаргон — дело временное, вроде медной мелочи. Он сегодня есть, завтра его нету. А костяк языка пока что сохраняется даже при наступлении нынешних варваризмов. Кстати, их количество, по-моему, сильно зависит от цены на нефть. Вот сейчас нефть станет дешевле, наступит этот кризис — сразу станет меньше менеджеров и их фени”.

“Во мне еще живут советские идеи — я считаю, что если книга уже была нормально переведена, то не надо перепереводить, потому что ты отнимаешь у переводчика — если он жив — хлеб. Мне много раз предлагали перепереводить то Уоррена, то Фолкнера, один раз Шервуда Андерсена — я переводил „Уайнсбург, Огайо”, до меня его еще до войны перевели Охрименко и Танк. Я очень мучился, но не морально — переводчики эти к тому времени уже умерли. Я мучился в другом смысле. Переведя рассказ, я смотрел их перевод — и всякий раз видел, что он хорош. Ну, там, может быть, чуть-чуть мотивчика не хватало, но там не было ошибок, все было грамотно... Зачем понадобилось перепереводить, я не знаю...”

“И собственно тексты устаревают. Иначе никто ничего нового бы не писал. Для меня лично Рабле сильно устарел. Мне это неинтересно совершенно. И даже чтением Пушкина никто не ограничится. Все равно нужно что-то новое”.

“Я наблюдал Риту Райт, она из породы победителей, а Холден Колфилд — пораженец. А такое совпадение, несовпадение — это очень важно”.

Андрей Немзер. Русская литература в 2008 году. — “Время новостей”, 2008, № 237, 22 декабря .

“<...> Сараскина решилась написать книгу, с одной стороны, сейчас невозможную , с другой же — крайне нужную всем, кому есть дело до судьбы и личности Солженицына. Включая тех его оппонентов, что заинтересованы в поиске истины, а не в низвержении ими же из сплетен и передержек изваянного „кумира”. Чудеса, конечно, случаются, но едва ли мы скоро прочтем более фундированную, внятную и проникновенную биографию Солженицына. И это искупает все погрешности, которые можно отыскать в работе Сараскиной”.

См. также: Ольга Лебёдушкина , “Интеллигенция и есть сознание...” — “Дружба народов”, 2008, № 12 .

Лиза Новикова. “Я потом, что непонятно, объясню”. Беседовал Дмитрий Бавильский. — “Частный корреспондент”, 2008, 20 декабря .

“Я не знаю, как мы посмотрим на „День опричника” или на „П5”, когда действительно окажемся на строительстве ВРС (Великой Русской стены) или в пасти крокодила Хуфу, но пока такие сатирические опыты кажутся необходимым чтением”.

“Я, например, все высматриваю нового Салтыкова-Щедрина, который, разбираясь в сегодняшних уголовных и политических хрониках, умел бы и остроумно обобщать. Как, например, в „Господах ташкентцах”. Вот бы скрестить Юлию Латынину с Владимиром Сорокиным и добавить немного Виктора Пелевина! У нас очень не хватает настоящей умной сатиры”.

О Солженицыне — не по лжи. — “Литературная газета”, 2008, № 50, 10 декабря.

Говорит Юрий Кублановский: “Миссия же Солженицына была — сказать соотечественникам и миру во всю мощь дарования правду о русской катастрофе: революции и ее последствиях. И до последнего Солженицын не верил, не хотел верить, что это — необратимая катастрофа, что это — окончательная гибель русской цивилизации”.

Анатолий Осмоловский. Удовольствие от искусства. — “Художественный журнал”, 2008, ноябрь, № 69.

“„Искусство во все времена, начиная с ранней античности и до наших дней, было связано золотой пуповиной с правящим классом” — эта справедливая мысль Клемента Гринберга осаживает чрезмерно ретивых поборников „сопротивления” до сих пор. Стоит подчеркнуть, что в этой мысли очень важна метафора „золотой пуповины”: она подчеркивает неявную связь, связь, которую в критическом угаре можно и позабыть. С другой стороны, эта метафора констатирует относительную независимость искусства — его способность жить самостоятельной жизнью и даже занимать в известной мере критическую позицию. Но самой центральной категорией является понятие „правящего класса”. Если в результате революции правящий класс может меняться (что на краткий миг произошло в России с 1917 по 1924/25 г.), то и искусство начинает „служить” не буржуазии, а новым „господам” — рабочему классу. Троцкий в одной из статей справедливо отмечал, что футуристам очень повезло — их возникновение и творческий рост пришелся на переломный момент революции. Именно благодаря этому совпадению у футуристов появился шанс реально трансформироваться — преобразоваться из скандалезных декадентов в новую поэзию новой рабоче-крестьянской республики. Как мы помним, эта трансформация произошла: поэзия зрелого Маяковского по поэтике, синтаксису, структуре и темам разительно отличается от Маяковского раннего. Маяковский не только состоялся как поэт, но и на долгие годы заложил основания советской поэзии, которые эксплуатировались с разной степенью убедительности Асеевым, Сельвинским, Евтушенко, Вознесенским, Рождественским (это только самые известные). Развитие поэтики Маяковского — очевидное доказательство связи между искусством и правящим классом, с одной стороны, и реальностью происшедших в ходе революции перемен — с другой”.

Павел Пепперштейн. Социология московского концептуализма. В беседе участвовали Полина Жураковская и Виктор Мизиано. Материал подготовила Полина Жураковская. — “Художественный журнал”, 2008, ноябрь, № 69.

“Московский концептуализм сейчас вновь становится актуальным. Причем молодежь реагирует на него очень живо и не ощущает по отношению к нему особой временной дистанции. Не думаю, что причина здесь в том, что сейчас сложились аналогичные или сколько-нибудь похожие на советскую эпоху общественные условия. Я не вижу ни малейшего сходства — несмотря даже на опять устанавливающийся тоталитаризм. На микроуровне этот тоталитаризм совсем другой, и он несет с собой совсем другой воздух, другую воду, другой огонь — другие стихии. Противостоять ему можно лишь через борьбу, через предельное напряжение всех сил. Московский концептуализм же существовал в очень идиллическом режиме. Это позволило ему воспарение, которое он собой и являет. Московский концептуализм — это высокий стиль, одно из наиболее ярких его проявлений в истории искусства. Отсюда и противоречия его актуального существования. В настоящий момент, когда капитализм окончательно этаблировался в России и экономически, и политически, т. е. с приходом Путина — можно чисто умозрительно представить возможность другого развития московского концептуализма в актуальных условиях. Так, закономерным было бы ожидать от него возрождения критического подхода и аналитики неокапиталистической культуры, в которой окажутся задействованы как старые приемы анализа советской культуры, так и выработаются новые. Однако беда московского концептуализма в том, что он оказался вписан в орбиту явления, которое называется „современное искусство” и которому он, на самом деле, глубоко антагонистичен. Как типичный московский концептуалист я всегда терпеть не мог современное искусство. <...> Современное искусство в том виде, в каком оно существует сейчас, представляет собой одну из сугубо колониальных структур, которая навязывается всем колонизированным территориям наравне с Макдоналдсом и прочими явлениями”.

“Советская власть сакрализовала и, по сути, реконструировала оппозиционную русскую культуру царского времени. Этим деянием она дала мощный импульс всей оппозиционной контрсоветской культуре. Все мыслили в этих категориях. Предполагалось, что оппозиционно мыслящие люди будут впоследствии также канонизированы, в соответствии с той же логикой, согласно которой советская власть канонизировала Толстого, Некрасова, Белинского и Чернышевского. Но получилось по-другому. С исчезновением советского мира исчезла и большая русская культура. Один из главных вопросов теперь — куда поместить концептуализм. Я уже сказал, что это высокий стиль, большая культура. Для того чтобы его правильно разместить, необходимо реставрировать большую культуру. Но этого нельзя добиться в условиях тоталитаризма наших дней, даже если ввести цензуру. Только в условиях социализма человек может противостоять бытию в целом”.

Виктор Пивоваров. Зачем Кабакову орден. — “ПОЛИТ.РУ”, 2008, 23 декабря .

“В последнее время произошли некоторые события, которые стали предметом широкого непубличного обсуждения. Имеется в виду присуждение титулов почетных членов Академии художеств России бывшим нонконформистам Оскару Рабину, Владимиру Немухину, Эдуарду Штейнбергу, Эрику Булатову, Илье и Эмилии Кабаковым, а также вручение Президентом России ордена Дружбы Илье Кабакову. Эти события, по самой своей сути из ряда вон выходящие, похоже, никак не комментируются в прессе и безусловно заслуживают внимательного рассмотрения и оценки”.

“Художник — это человек, одержимый Бессмертием. Это та скрытая болезнь, которая приводит к тому, что человек вообще становится художником. А кто в таком случае это бессмертие обеспечивает? Поскольку бессмертие находится за пределами нашей земной жизни, то обеспечить ее может только какая-то Высшая, трансцендентная инстанция. Каждый эту инстанцию понимает по-разному. Для одних это Бог, для других — Мировой разум, для третьих — История искусства, для четвертых — Гройс, и т. д.”.

“Когда-то давно, в другой жизни, тот же Кабаков говорил, что художник — это проститутка, кто ему заплатит, с тем он и спит. Я решительно не согласен с таким определением. Художник — это вовсе не какая-то проститутка, художник — это проститутка метафизическая! (Вот вам еще одно, согласен, может быть слишком романтическое, определение художника.) Деньги для него вторичное, признание — вот та валюта, за которую он продается”.

Ирина Роднянская. Битов и Пенелопа. — “Зарубежные записки”, 2008, № 16 .

“„Пенелопа” — ранний рассказ Андрея Битова (1962 год, сорок пять лет прошло), любимый и читателями, и критиками, как правило перечитываемый и разбираемый, а теперь, как я поняла из программы наших посиделок, еще и дождавшийся сценического воплощения. Действительно, рассказ замечательный. Но я собираюсь говорить не столько о его неоспоримых достоинствах, сколько о жизненных смыслах, в нем проклюнувшихся и пустившихся в рост. В названии моих замет имя Пенелопы стоит без кавычек, и впоследствии, надеюсь, станет ясно, почему. Впрочем, закавычить не помешало бы первое слово названия: „Битов”, то есть автор, каким он предстает в тексте. По словам, впоследствии оброненным тем же сочинителем через подставное лицо, самое трудное — выдумать не то, о чем писать, а того, кто пишет. Или, как сказано в предуведомлении к трилогии „Оглашенные”, „в этой книге ничего не придумано, кроме автора”. Так вот, мысленно переместим кавычки со слова „Пенелопа” к слову „Битов”, и тогда все станет на свои филологические — и политкорректные места…”

См. также рецензию Ирины Роднянской (“Знамя”, 2008, № 1

znamia> ) на поэтический сборник Владимира Губайловского “Судьба человека” (М., 2008).

Cм. также: Ирина Роднянская, “Дней минувших анекдоты?.. (О поэме Олега Чухонцева)” — “Арион”, 2008, № 4 .

Российская литература: мифы, атавизмы и национальная идея. Беседу вела Анна Матюхина. — “ИТАР-ТАСС Урал”, 2008, 19 декабря .

Cреди прочего критик Сергей Беляков говорит: “Если [Литературный] Институт закроется, то это не будет потерей для нашей культуры. В целом Литинститут дает базовое гуманитарное образование, и в этом он не хуже других вузов”.

Составитель “Периодики” с первым утверждением не согласен. Катастрофой не будет, а потерей будет.

Екатерина Сальникова. Скромное очарование злодея. ТВ-аналитика: Броневой-Мюллер воплощает тоску по гениальной аморальности. — “Частный корреспондент”, 2008, 18 декабря .

“Юбилей Леонида Броневого автоматически стал по совместительству телеюбилеем Мюллера — гениального антагониста Штирлица. Леонид Броневой в интервью сетовал о популярности Мюллера, несоразмерной этому образу и затмевающей другие, более сложные работы. Но именно кадры с Мюллером чаще всего использовались в телематериалах о юбилее артиста, особенно в информационных выпусках. И это не досадная несправедливость, а прекрасная закономерность”.

“Ввиду дефицита доброго добра и красивого добра, ввиду обилия не очень красивого добра с кулаками есть потребность в добром зле и артистичном зле. Если бы не образ Воланда с его свитой, еще неизвестно, какова была бы популярность „Мастера и Маргариты”. В жизни полно негатива, но он, как правило, лишен всякого очарования. Первое распространенное свойство жизненного негатива — отсутствие персонификации. Кто именно, где и когда распорядился о том, чтобы кому-то чего-то недодали, недозаплатили, не помогли, не приняли, не выслушали, что-то перепутали и потеряли, — непонятно. А только бывает все плохо. Второе свойство жизненного зла — оно представляет конкретную опасность для конкретного индивида. Образ же злодея физически безопасен и административно бесправен. Третье свойство жизненного зла — оно подвигает на бесконечные мучительные размышления о причинах дисгармонии и потребности с ними бороться. Образ же злодея — совсем другая штука. Удачный образ несет в себе эстетическое прощение морального несовершенства жизни. Образ злодея — компенсация за реальные беды и мучения”.

“Любуясь злодеями и этически амбивалентными персонажами, человечество добирает свободу от морали, безответственность и откровенность. Как известно, у Шекспира злодеи крайне раскованно исповедуются в своих гнусных намерениях. Тем они и милы, что не двуличны в общении со зрителями. А кроме того, феерически обворожительный злодей, в котором чувствуется масштаб личности, — это искомое воссоединение гениальности со злодейством. Человечество нуждается в таком воссоединении. Оно дает право смиряться со злом как с властью, чье внутреннее право на агрессию против обычного человека легче признать”.

Александр Самоваров. Националист во главе “Москвы”. — “АПН”, 2008,

16 декабря .

Говорит новый главный редактор журнала “Москва” Сергей Сергеев: “Я не просто позиционирую себя в качестве русского националиста, но я себя ощущаю и осознаю

русским националистом. Более того, считаю, что быть националистом своей нации — это норма. Мне всегда казалось, что быть за своих — нормально. Это еще не национализм — быть за своих, но это его эмоциональная основа. Таким „эмоциональным” националистом я был с детства, а потом попал на истфак МГПИ, к профессору Аполлону Григорьевичу Кузьмину. Он не называл себя русским националистом, но он им, безусловно, был. Его уроки не прошли даром. И где-то с 1986 года я мыслил себя именно в качестве сознательного русского националиста”.

“Я случайно попал в журнал, но я бы не сказал, что русский националист в качестве главного редактора — это уж совсем случайность. Леонид Иванович Бородин, мой предшественник, который меня на эту должность рекомендовал, отбывал свои лагерные сроки в СССР именно за русский национализм, „русизм”, как говаривал тов. Андропов. Но сам Бородин слово „национализм” не любит. Вообще люди старшего поколения это слово не любят. Покойный Вадим Валерианович Кожинов тоже не любил. У них есть какой-то внутренний барьер по этому поводу. Но тем не менее Леонид Иванович выбрал в качестве преемника меня, прекрасно зная о моих взглядах”.

“Трудно назвать известных авторов национального направления, которые в „Москве” не публикуются. Надеюсь, появятся и совсем новые фигуры. А что касается прозы, то ее уровень в журнале не хуже, а иногда и лучше, чем в других „толстых” журналах, но сам уровень современной прозы в целом не достигает высоты не только писателей 19 века, но и уровня 70-х годов 20 века”.

“Но, если журнал националистический, это не значит, что там проза или поэзия должна озвучивать националистические лозунги”.

Александр Самоваров. Интеллектуал и жизнь. — “Русский Обозреватель”, 2008, 29 декабря .

“<...> интеллектуалы пишут много, но денег у них нет, при этом их регулярно публикуют и выходят их книги. По этому поводу хорошо сказал глава Совета Федерации господин Миронов, он высказался в том смысле, что Россия единственная из развитых стран, в которой человек может честно работать и быть бедным. Добавлю от себя, что Россия единственная страна в мире, где интеллектуал, чьи статьи и книги востребованы, может быть бедным. Такого нет не только в Европе и США, но такого нет ни в Азии, ни в Африке”.

Павел Святенков. Поп и его приход. — “АПН”, 2008, 18 декабря .

“<...> в 90-е годы Русская православная церковь заняла неформальную позицию автономной республики русских в составе РСФСР”.

Александр Севастьянов. Солженицын: упущенный шанс? Он не сделал того, для чего был рожден. — “АПН”, 2009, 3 января.

“Страшно думать, но в отказе Солженицына даже от попытки возглавить страну мне видится зловещий символ, внушающая тоску метафора. Словно бы русский народ сам в очередной раз отказался взять свою судьбу в собственные руки, без борьбы оставив ее в руках... кого? Бога? Рока? Сатаны? Авантюристов всех мастей? Всемогущего „авось”? <...> Отсутствие у русских воли к власти, атрофия этого инстинкта — феномен, слишком дорого нам обходящийся. В итоге мы получили удар такой силы, от которого не скоро еще оправимся. Вместе с нами тот же удар получил и сам Солженицын — и успел понять это и выступить с верной оценкой произошедшего („Россия в обвале”). Но было уже поздно”.

“ Думаю, что [Солженицын] победил, ибо добился воплощения всех главных мечтаний, достиг всех главных целей, которые сознательно себе ставил . Разве что только русских с евреями не помирил. А если чего не добился — так ведь, значит, и цели такой не было. Хорошо ли это, правильно — или плохо, наверняка судить мы не можем. Мы можем только сожалеть о возможностях, на наш взгляд, упущенных, но это была его жизнь, и он распорядился ею так, как распорядился. А многим ли дано такое счастье, такая воля — распорядиться своей жизнью? Ох, нет! <...> Но дело в том, что Солженицына больше нет, а мы-то живы. И обустраивать Россию нам придется дальше без него”.

Алексей Слаповский. “Че делать?” — “Сеанс”, 2008, 10 декабря .

“Главный вопрос, который меня мучает после многочасовых просмотров: почему сценаристам и режиссерам так интересны неинтересные люди? Почему они пишут и снимают о тех, с кем вряд ли стали бы общаться в реальной жизни больше, чем полчаса в пивной? Говоря грубее и прямее: почему такой повальный интерес к дебилам, полудебилам, недоумкам и просто тупым? Либо умственно, либо эмоционально, либо всяко разно сразу”.

“Как-то в одном из интервью, отвечая на вопрос, чем отличается книга от сценария, я сказал, что отличий много, но одно из них принципиальное: в сценарии нет голоса автора и нет прописанных мыслей героев (закадровый голос, как прием, не в счет). Я не имею права написать в сценарии: „Вася подумал то-то и то-то”, — я

должен это выразить через действие. То есть, добавил я, думая, что шучу, в кино герои не думают. Шутка оказалось неудачной: хлынуло именно кино, в котором герои

не думают или делают это очень незаметно. Думают ли авторы за героев — вопрос другой”.

“Право называться создателями авторского кино в отечественной практике присвоили себе режиссеры (как правило, они же и сценаристы или соавторы сценария), снимающие кино невнятное, туманное, хитрое. И считающие, что несуществующий жанр „авторское кино” (или „арт-хаус” — то же самое, вид сбоку) есть индульгенция, за которую зритель должен простить им все грехи и восхититься. А не восхищается — следовательно, ничего не понимает”.

Александр Солженицын. Беглецам из Семьи. — “Российская газета”, 2008,

11 декабря .

Наброски статьи. “Что есть Народ (или, по-западному, Нация)? Исконными связями (кровной и душевной) единая Семья, весьма обширная по численности и длительная по существованию”.

“Но сегодня та же память „мы — русские” снова стала раздражать слух в Обществе. Впрочем, запретность легла не на нас одних: и всякое упоминание о национальной принадлежности считается ныне позорным. А история нашей Планеты показывает нам, напротив, как и после трехтысячелетнего рассеяния по Земле — духовно стойкий еврейский народ — ощущает, хранит и защищает свое национальное сознание еще страстней, чем религиозное единомыслие”.

“Или, может, „мы — рас-сияне”? — то есть рас-терявшие сияние душевного света? По нашему сегодняшнему реальному состоянию — да, именно так”.

Публикации набросков предшествует большое интервью Н. Д. Солженицыной с Павлом Басинским. Среди прочего — на вопрос Павла Басинского: “Вы помните, какую последнюю книгу читал Александр Исаевич?” — она отвечает: “У Александра Исаевича был обычай читать не одну, а две книги в разное время дня. Кроме того, до конца жизни он следил за толстыми журналами, любил журнальное чтение и сокрушался, что журналы становятся все хуже. И последнюю книгу он внимательно, с карандашом и цветными ручками, читал в журнальном варианте. Это была биография Михаила Булгакова, написанная для серии „ЖЗЛ” Алексеем Варламовым. Булгакова он любил больше всех из русских писателей ХХ века. <...> А еще он читал переизданную недавно книгу историка и правоведа Ивана Беляева, написанную сто лет назад, но не утратившую своего значения. Она называется „Судьбы земщины и выборного начала на Руси””.

“Стихи — это слепок личности”. Беседовала Алена Бондарева. — “Читаем вместе. Навигатор в мире книг”, 2008, декабрь .

Говорит Марина Бородицкая: “Стихи — это слепок личности, голос, дыхание.

И естественно, что у женщины чуть другой тембр. Уж если поэт, извините за самоцитирование, „проснулся женщиной”, в его стихах будет все то, что болит у женщины, что ей интересно в мире. Но это не „М” и „Ж”, а что-то другое. Проще говоря, если человек занимался археологией и вдруг начал писать, археология непременно попадет в его книги”.

“В моих детских стихах лирический герой, как правило, задумчивый мальчик. Во взрослых — героиня того же пола, что и автор, и она не девочка, хотя у нее достаточно часто происходит возрастная регрессия. <...> Детские же стихи написаны от лица мальчика. <...> Думаю, здесь две основные причины: во-первых, у меня сыновья (кстати, сейчас они выросли, и я стала меньше писать для детей, не хватает вещества радости, наверное). Но когда сочиняла, то пыталась залезть внутрь своих мальчишек и как бы их глазами смотрела, а на самом деле своими, и как бы их голосами, а на самом деле своим, говорила. Во-вторых, в каждом взрослом сидит внутренний ребенок, он иногда меняет пол, возраст. И периодически вылезает на поверхность. Хотя у него все же есть любимая пора, в которой он пребывает чаще всего. Мой — это мальчишка четырнадцати с половиной лет. Так уж получилось, что с детства я любила такое приключенческое, „пацанское” начало. И дедушка мой, мечтавший о внуке, тоже этому способствовал, потому что учил меня боксировать и драться”.

“Сегодняшняя Россия — чудовищна. И если себе постоянно не напоминать, что страна, в сущности, абстрактное понятие, а конкретно ты имеешь дело с людьми, а люди всегда живые и теплые, — то впечатление жуткое”.

Александр Тарасов. 1968 год в свете нашего опыта. — “Скепсис”, 2008, 18 декабря .

“Долгая смерть „старых левых”, начавшаяся в 1968 году, растянулась на 15 лет, в ходе которых еврокоммунизм 70-х сменился деградацией 80-х, и закончилось все крахом в начале 90-х. Одновременно — с середины 70-х — началась деградация западной культуры, культуры „первого мира” (разумеется, речь идет о высокой культуре ), все ускоряющаяся. За вторую половину 70-х и 80-е годы эта культура фактически исчезла, хотя отдельные ее представители были еще физически живы и что-то делали, возвышаясь как гигантские деревья среди выжженной масскультом пустыни. <...> Оказалось, что высокая культура в „первом мире” была напрямую связана с левым проектом (в разных ипостасях: от марксистской до левокатолической)”.

“<...> именно из-за и после „68-го” на Западе началась „реформа” образования, когда под видом „демократизации” стали внедряться примитивизация и профанизация образования. Идея была простой: раз эти бунтующие студенты оказались слишком умны и слишком образованны для капитализма (чем и порождены их „необоснованные” требования и „завышенные” претензии), значит, следующие поколения должны быть примитивнее, ограниченнее, невежественнее, образованны лишь в той минимальной степени, в которой это нужно хозяевам — владельцам средств производства. Тогда они будут целиком зависеть от хозяев , не смогут мыслить критически (то есть теоретически вообще) и, следовательно, не смогут бунтовать. У нас, сделав вывод из уроков „перестройки”, эту тактику взяла на вооружение советская номенклатура, ставшая новым правящим классом (бюрократ-буржуазией) и проводящая — по лекалам ВШЭ — аналогичную примитивизацию системы образования („реформу”)”.

“Люди, которые имеют преимущественное право говорить „от лица 68-года”, — это люди, отдавшие свои жизни во имя идеалов 68-го”.

Виктор Топоров. Замах Елизарова. Букер больше не будет зомбировать население упрощенными ценностями. — “Частный корреспондент”, 2008, 8 декабря .

“Не преувеличивая значения литературных премий вообще и „Русского Букера” в частности, отмечу все же, что победа Елизарова является в значительной мере прорывом. Как, впрочем, стала бы прорывом и (вполне возможная) победа Шарова. Или Бояшова. Или Садулаева. Потому что речь идет о победе отнюдь не только над толстожурнальной тусовкой, как повсеместно утверждается сейчас. Толстожурнальная тусовка, съежившаяся сейчас до трех-четырех наименований („Знамя”, „Октябрь”, „Звезда” и, может быть, „Дружба народов”; потому что „Новый мир” без лишнего шума отдрейфовал довольно далеко в сторону), она же в недавнем прошлом тусовка премиальная, — это всего лишь производное от куда более серьезного и тоже находящегося сегодня при последнем издыхании проекта. Я имею в виду тусовку, условно говоря, соросовскую. Я имею в виду зомбирование населения (а применительно к нашим делам — той его части, которая традиционно слывет читающей публикой) не то чтобы западными буржуазными ценностями — такое было бы как раз не так уж и страшно, — а теми же ценностями в их чудовищно упрощенной, феноменально вульгаризованной и вместе с тем бесконечно агрессивной версии от „прорабов перестройки”. Версии, прошу заметить, доморощенной, а значит, и клановой, а значит, и семейственной, а значит, и насквозь коррумпированной. Применительно к литературе дело обстояло (а во многом и сегодня обстоит) так: то, что нам не нравится по соображениям политическим или этическим, мы объявляем не существующим эстетически!”

Виктор Топоров. Инсайт. Литературные итоги 2008 года. — “Частный корреспондент”, 2008, 22 декабря .

“В поэзии уже давно перешли от экономического принуждения к внеэкономическому, то есть сборники не продают, а раздаривают. В преддверии „конца гламура” в поскучневших и обедневших реалиях главным гламурным поэтом несколько неожиданно стал Воденников, а главным антигламурным — вполне предсказуемо — Емелин. Пишет Емелин (по справедливой самооценке) хуже, чем десять лет назад, но все равно он сейчас, похоже, единственный, кому есть о чем писать. Имеются, правда, обнадеживающие признаки того, что вот-вот прервет затянувшееся молчание Александр Еременко. В Питере слышны поэтессы-матерщинницы Дудина и Романова и их собрат по духу Мякишев. В том смысле, что, кроме этой троицы, не слышно вообще никого. Хотя в песочнице стоит страшный, а главное, почему-то веселый визг”.

Денис Тукмаков. Ecce Homo. — “Завтра”, 2009, № 1, 1 января.

“Борхес насчитал всего четыре истории, о которых мир только и рассказывает тысячелетиями: об осаде укрепленного города, о возвращении, о поиске и о самоубийстве бога. С тех пор число это принято только сокращать; не останусь в стороне и я. По мне, так история всего одна — о герое и смерти. Только это и интересно. Только две эти категории представляются важными. Потому что обе они — восторг перед героем и осознавание неизбежности смерти — отличают меня от скота”.

Алексей Цветков. Воспитание чувств. — “ Cato.ru” (Институт Катона), 2009, 5 января .

“Эволюция — непререкаемый факт, но она ни в коем случае не всеблагой бог, и ее интересы с нашими не совпадают. И Дарвин 150 лет назад открыл нам печальную правду о нас самих не затем, чтобы мы закрывали на нее глаза”.

Ян Шенкман. Мой Лимонов. — “Литературная Россия”, 2008, № 51, 19 декабря .

“Наверное, подсознательно Лимонов понимает, что его место там — среди героев 70 — 80-х. Хоть он и пытается выглядеть ультрасовременно и быть в потоке, все-таки его место там. Его еще арестовывают на „Маршах несогласных”, с его именем по-прежнему ассоциируются черные знамена и поднятые вверх кулаки. Но сами черные знамена и поднятые кулаки устарели. Сегодняшний радикализм должен выглядеть как-то иначе, не так, как в 1968 или 1992 годах. Бунт по-лимоновски остался в прошлом. Впрочем, в прошлом осталось полстраны. По собственному желанию. Слишком уж мрачным выглядит наше будущее. Даже охранники его, молодые ребята с интеллигентными лицами, — тоже оттуда, из восьмидесятых. Они не монтируются с реальностью за окном, хотя им, наверное, лет по двадцать. А еще я обратил внимание, как он постарел. Чуть сутулится, держится немного церемонно и старомодно. Это опять-таки не в упрек. Мне такой Лимонов как раз симпатичен. С возрастом в нем проступает что-то человеческое. Не что-то, а действительно человеческое. Он устал, он сбивается, он не очень хорошо чувствует ситуацию. И это гораздо симпатичнее, чем всякие мускулистые жесты”.

“Я вообще думаю, что он не писатель. Без обид. Он просто ошибся дверью. Персонажи часто хотят быть авторами. Но они персонажи, действующие лица, герои. Рядом с Лимоновым по идее должен был бы жить еще один Лимонов, другой Лимонов, который описывал бы его жизнь. А так — пришлось ему самому. Я тоже не отказался бы от второго Яна Шенкмана где-то рядом, неподалеку. В одиночку не справиться, в одиночку — невмоготу”.

Глеб Шульпяков. “Наш читатель — это наш автор!” Поэт и главный редактор “Новой Юности”: “Нюх на живое”. Беседовал Дмитрий Бавильский. — “Частный корреспондент”, 2009, 2 января .

“Наш журнал пытается совместить и арт-издание, и журнал типа „Иностранки”, и классический русский „толстый” журнал. Такова концепция, „величие замысла”. То есть мы публикуем и переводные тексты, и искусствоведческие, и современную русскую литературу — прозу-поэзию. <...> Наш читатель — это наш автор. Таково свойство

современных литературных изданий — при катастрофическом падении аудитории и вообще читающей публики быть изданием для литераторов”.

“Моя эстетика касается только меня, и держу я ее при себе. Я сейчас скажу страшную вещь, внимание: никаких эстетических принципов в редакторстве не должно быть. Повторяю: никаких, ноль. Нужно только одно — нюх на живое. Стихи должны быть живыми, то есть написанными по одной причине — потому что не написать их человек не мог. Все остальное — дело техники”.

“С какого-то момента поэту становится глубоко безразлично, есть расцвет поэзии или его нет. Жив читатель или нет. Говорю это как поэт (как редактор заявляю, что тут все наоборот). Пишет поэт исключительно по названной причине — поскольку не писать не может. Стихи — это его проблема, грубо говоря. Стихи — это его бесконечный маниакальный диалог — с собой, с тем, что вокруг, и в основном с тем, кто все это устроил (и зачем). И он с этой проблемой живет — в США или на необитаемом острове, не важно. Будут ли его читать или нет? Это великий соблазн — читателем. Львиная доля сегодняшних „поэтов” этому соблазну поддалась. Например, многое из „поэтического Интернета” состоит из соблазненных малых сих. Когда сырое, недописанное, непрожитое стихотворение тащится на суд интернет-аудитории. Зачастую состоящей из таких же недорослей. В этом смысле пространство, именуемое современной поэзией, заполнено бесконечным количеством подделок, имитацией стихов”.

С. В. Яров. Самонаблюдение как форма упрочения нравственных норм: Ленинград в 1941 — 1942 годах. — “Новое литературное обозрение”, 2008, № 93.

“Для исследования механизма самонаблюдения нами были выбраны те дневники и письма, в которых особенно заметно прослеживаются устойчивость и длительность самонаблюдения, где оно превращается в инструмент этического самоконтроля. Таких документов не очень много. Чаще мы встречаем в подневных блокадных записях краткие самооценки, не очень глубокие, нередко фрагментарные, высказанные мимолетно и не оставившие заметного следа в ткани повествования. В изученных нами дневниках и письмах М. В. Машковой, Я. С. Друскина, Е. Мухиной, Г. Я. Гельфера, В. С. Люблинского, М. Д. Тушинского, В. Мальцева заметно, что они в значительно большей степени, нежели другие источники, являются не столько средством регистрации деталей блокадного быта, сколько формами самовоспитания. Типичны они или нет в ряду тысяч других документов 1941 — 1942 годов — на этот вопрос нельзя дать однозначный ответ”.

Составитель Андрей Василевский

 

 

“Арион”, “Вопросы истории”, “Дальний Восток”, “История”, “Литература”, “Нескучный сад”, “Октябрь”, “Радуга”, “Сибирские огни”, “Русский репортер”, “Фома”

Дмитрий Великовский, Кристина Худенко. Патриарший крест. Как складывалась жизнь “главнокомандующего духовными силами России”. — “Русский репортер”, 2008, № 47 .

“Любопытно, что уже упоминавшийся „любимец” патриарха митрополит Филарет (Дроздов, стараниями Алексия II в 1994 году ставший святым Филаретом), как и Алексий II, дважды участвовал в передаче власти: он сыграл ключевую роль в совершении акта престолонаследия при переходе власти от Александра I к Николаю I, сопровождавшемся дворцовыми интригами и восстанием декабристов. Алексий II благословил на президентство Путина, Филарет короновал Александра II. Оба пастыря удостоились ордена Андрея Первозванного, оба при этом вызывали неоднозначные чувства у клира. Так, Филарета консерваторы считали масоном и тайным протестантом, называя „якобинцем в богословии” и „карбонарием”, а либералы, напротив, видели в нем обскуранта.

То же можно сказать и об осторожном Алексии II, старательно избегавшем любого церковного радикализма. Из-за этого он нередко становился мишенью и для „либералов”, и для „консерваторов”. Одни обвиняли его в косности и нежелании встречаться с папой римским, другие — в экуменизме и попрании церковных традиций.

С властями Алексий II предпочитал не спорить, пока дело не касалось принципиальных канонических вопросов. Примером может служить недавнее решение Священного синода, на котором РПЦ отказала в поддержке Абхазской и Осетинской церквям, которые решили покинуть лоно Грузинской православной церкви. Это в политике возможно все, даже война между православными народами, но церковные каноны и установления, православное единство никогда не были для Алексия II предметом компромисса, ни в советское, ни в постсоветское время. Международные миссии церкви могли совпадать с интересами государства, как, например, когда патриарх сумел не допустить канонического признания так называемого Киевского патриархата. Но тот же принцип не позволил „отнимать” каноническую территорию у Грузинской православной церкви.

Оппоненты Алексия II кричали о его „неосергианстве” и желании вновь „подкупить” власть своей лояльностью — на этот раз не из-за страха репрессий, а из-за желания богатства и процветания церковных организаций. Патриарх возражал, что „у церкви и государства есть и общие задачи. Ибо исторически Русская православная церковь всегда, на протяжении всей своей тысячелетней истории была со своим народом в радостях и испытаниях, выпавших на его многострадальную душу””.

Вода. Любовь. Война. — Научно-методическая газета для учителей истории и обществоведения “История” (Издательский дом “Первое сентября”), 2008, № 24 (859) .

Рубрика “Клио и кино” отдана фильму “Адмирал”. О том, что получилось, а что — нет, рассказывают разные “белогвардейские историки”. Оказывается, Сергей Безруков тоже не сидел без дела: готовясь к фильму, он запоем читал книгу Р. Гагкуева “Каппель и каппелевцы”. Так что Каппель стал еще достовернее.

“В России до сих пор нет ни одного музея Гоголя”. Беседовал Сергей Дмитренко. — Научно-методическая газета для учителей словесности “Литература” (Издательский дом “Первое сентября”), 2008, № 22 .

Игорь Золотусский : “…Есть опасность, что юбилей Гоголя может быть провален”. Аргументы убеждают.

В этом интервью И. З. много и интересно говорит о Солженицыне, которому был посвящен весь предыдущий номер “Литературы”. (Тема номера: “Александр Солженицын в современной школе”.)

Дмитрий Копелев. “Веселый Роджер”: мифология и символика пиратского террора. — “Вопросы истории”, 2008, № 4.

Как будто бы подгадано к сомалийским событиям, сиречь современному пиратству. И как их, однако, изобретательно казнили — с помощью прилива и отлива, “в согласии с адмиралтейскими традициями”! Также в номере: о русских контактах Дидро, о том, как проходила отставка дипломата-лингвиста Романа Якобсона (ускорившая его “невозвращенство”), о контрразведке Колчака, о довоенной “теневой экономике” в Ленинграде…

Юрий Кублановский. Французская революция и Волошинский фестиваль. — “Октябрь”, 2008, № 12 .

“В самом принципе Волошинского фестиваля как стильная и органичная компонента присутствует наряду с профессионализмом дилетантизм: фестиваль открыт всем — и совсем зеленой молодежи, и тем, для кого стихи — хобби, и опытным мастерам. Потому-то здесь — весь срез современного стихослагательства: от постмодернистских сюрреалистических наворотов до добросовестного реалистического стиха кушнеровской выучки.

Но и самый радикальный сюрреализм становится настоящей поэзией лишь тогда, когда за ним — твердый смысл, когда смысловой „сдвиг по фазе” — не результат камлания, транса, импровизации, а имеет твердую жизненную подкладку. А дистиллированная изящная словесность, где нет ни вещего эмоционального начала, ни любви, ни боли за родину, ни тревоги за человечество — этих традиционных и славных составных отечественной поэзии, — всего лишь бледная спирохета...

Впрочем, и любой реалистический стих полноценен только тогда, когда это не эклектика, когда каждый эпитет нов и у поэта есть не заимствованная, а оригинальная, выстраданная собственной культурой жизненная идея и музыка...

А еще в Киммерии на Волошинском фестивале лишний раз понимаешь, что такое единство славяно-русской культуры, какая это ценность, как необходима нам солидарность. И не только политическая, но и эстетическая. Историческое преступление — резать здесь по живому.

Так случилось, что одновременно с парижскими волошинскими стихами я читал французского историка Огюстена Кошена, и не могу не привести из него замечательную цитату. „Некоторые революционеры — их не много — умерли достойно; ни один не боролся за свое положение и за свою жизнь как мужчина — ни жирондистское большинство, ни даже колосс Дантон. Это потому, что ни один из них и не был мужчиной, то есть волевым человеком, черпающим силы в себе самом. Это лишь некие темпераменты, слепые силы, подчиненные неведомому закону. <…> Марионетки, которых ничто не сломит, пока нитка их держит, и которые падают, лишь только она порвется: не на своих ногах они держатся”. Думается, что это применимо к любым революционерам: будь то якобинцы, большевики или нынешние деятели цветных революций”.

Виктор Куллэ. Король. Дама. Валет (о воинствующем инфантилизме). — “Арион”, 2008, № 4 .

Острый, интригующий текст о трех поэтах — Дмитрии Воденникове, Елене Фанайловой и Федоре Сваровском. Виктору Альфредовичу опять достанется: в топки “Живого журнала” подброшена большая порция свежего топлива.

Елена Матвеева. Рыцарь духа. Вступление Владимира Каденко. — “Радуга”, Киев, 2008, № 8.

Воспоминания дочери Ивана Елагина. Ей было пять лет, когда родители (Елагин и Ольга Анстей) разошлись. Живет в США.

“Он любил жизнь и боялся потерять ее; задолго до своей смертельной болезни отец написал несколько мрачных, исполненных отчаяния стихотворений о старении и смерти; но после того, как у него обнаружили неоперабельный рак, всех нас, кто его окружал, поразила негромкая отвага, с которой он встретил боль и смерть.

Сегодня, когда я читаю истории о рыцарях и драконах своим собственным дочерям, я рассказываю им о рыцарстве духа и говорю: ваш дедушка Иван был отважным и мягким, и с ним всегда было интересно; хотя он часто испытывал страх, этот страх не руководил им; он старался помогать людям и верил в правду и справедливость”.

“Маленький подмастерье” под небом Бога. Александр Солженицын: в обществе, в семье, в вере. С Наталией Солженицыной беседовал Дмитрий Шеваров. — “Фома”, 2008, № 12 .

“ — В дни прощания с Александром Исаевичем я вдруг слышал в электричке удивленное: „Солженицын был еще и верующий?..” По дальнейшим репликам я понял, что имелось в виду: зачем Солженицыну — человеку очень сильному, не знавшему страха и не нуждавшемуся в утешении, — зачем ему нужна была вера, зачем ему Бог?

— Это такое очень распространенное заблуждение людей, далеких от веры. Они почему-то думают, что вера — это костыль. А каждый, кто пытается жить в вере, знает: требуется, напротив, большая сила, чтобы нести свою веру. Это совсем не расслабленное состояние. И нужно ведь по мере сил соработать Богу, а не только просить и просить. В своей нобелевской лекции Александр Исаевич говорил о счастье художника, который знает над собой силу высшую и радостно работает „маленьким подмастерьем” под небом Бога.

Когда он ездил по России, на многолюдных встречах его часто спрашивали об отношении к религии. Я позволю себе привести его ответ студентам в Саратовском университете: „Будучи православным и, шире говоря, — христианином, я считаю религию высшим духовным даром, который может быть дан человеку. И только по несчастным обстоятельствам, искаженной эпохе, искаженной жизни, — люди иногда лишаются религии, теряют эту высшую связь. А религия — само слово — связь, связь с Высшим, с Вышним. Я глубоко сочувствую тем, кто эту связь потерял. Конечно, это совсем не значит, что атеист обязательно безнравственен. Есть атеисты высоконравственные — по душевным свойствам своим, по своему душевному строю. Атеист может быть и просто праведником. И все-таки Высший свет — отсутствует для него””.

Рой Медведев. Рой Медведев о Дмитрии Медведеве. — “Дальний Восток”, Хабаровск, 2008, № 6.

Честное слово, текст так и называется — с каламбуром, понимаешь.

Все тут очень аналитично, с выкладками да цифрами и с вот такими умозаключениями: “Никто из чиновников и губернаторов не будет снимать со стены портрет В. В. Путина. Эти люди просто повесят рядом портрет Д. А. Медведева. Наиболее объективные политические наблюдатели это хорошо понимают”.

Очевидно, это те, что нередко заседают в телеэфире у господина Шевченко.

Константин Мильчин, Юлия Идлис. 10 писателей 2008 года. Кого и за что нужно было читать в уходящем году. — “Русский репортер”, 2008, № 47.

За разное. Пелевина, например, “По старой памяти”. Есть причины сформулированные совсем уж нелепо, например, отца Сергия Круглова (правильнее было бы “Сергея Круглова”, именно это имя стоит на стихотворных сборниках. — П. К. ) — “За соединение поэзии с религией”.

Что это значит?

“В стихах Круглова нет подчинения правилам, будь то правила церковные или светские (а что такое “светские правила”? — П. К. ); в них только большой интерес и любовь к миру”.

А вот формулировка для Владимира Аристова (разделившего премию Андрея Белого в номинации “Поэзия”) — “За многолетнюю работу в поэзии” — и хороша и уместна. Подборку стихов Владимира Аристова мы готовим сейчас к печати.

Татьяна Михайловская. Четвертое время. — “Арион”, 2008, № 4.

Ничего-то мы не знаем о Пригове.

Арсений Несмелов. Зоркие мгновенья: из неопубликованного. Вступительная статья В. Резвого. — “Сибирские огни”, Новосибирск, 2009, № 1 .

Прав был Евг. Витковский, когда два года назад на презентации несмеловского двухтомника, изданного дальневосточным “Рубежом”, сказал, что издание начнет устаревать сразу после выхода из печати и уж точно дозреет до третьего тома.

Марина Нефедова. “Шинель” и Евангелие. Беседа с Юрием Норштейном . — “Нескучный сад”, 2008, № 6 (ноябрь — декабрь) .

“— Вы все время цитируете Евангелие, часто говорите о Христе, при этом называете себя человеком нерелигиозным…

— Да, я человек не религиозный, но я смотрю на Евангелие как на бездонную и беспощадную драматургию. Я все время читаю Библию. Я когда где-то бываю, всегда захожу в храмы, смотрю иконы, росписи, недавно вот удалось побывать наконец-то в Ферапонтовом монастыре, посмотреть фрески Дионисия. Два часа там был, взял с собой бинокль и смотрел — когда в бинокль смотришь на Спаса на куполе, впечатление невероятное — обычным глазом ты видишь общий план, а в бинокль Спас тебя прямо насквозь прожигает. Так вот недавно был на встрече со зрителями в Вологде, мы зашли в церковь, мои спутники зашли помолиться, а я стоял и слушал проповедь батюшки. Я оттуда вышел и говорю: „Потрясающий батюшка! Вот это проповедь!” Они говорят: „Это у нас известный батюшка, он с гуманитарным образованием, университет закончил”. А он говорил знаете о чем? „Не надо обольщаться своими добрыми делами”. Вот в таких

священников я могу поверить, что они могут восстановить земную ось. Сын у

меня верующий, он расписывает храмы, сейчас иконостас делает. Я очень его

люблю. Я иногда смотрю на него и думаю — он в ладу с самим собой, это большое дело.

— Такое впечатление, что вы немного жалеете, что в этом вопросе вы не как он?

— В какие-то моменты — да”.

Нобелиана Бориса Пастернака. — “Знамя”, 2008, № 12

znamia>.

Блок текстов: Микаэль Сульман, Абрам Блох, Евгений Пастернак. К моменту выхода этого номера “НМ” из печати пройдет два месяца, как откроется нобелевский архив и мы узнаем, как именно проходило решение о присуждении Б. П. премии, приведшей его на голгофу.

Дмитрий Полищук. Мне снится. — “Арион”, 2008, № 4.

Поразительный лирический триптих, свежий, обжигающий, многослойный.

Ирина Роднянская. Дней минувших анекдоты?.. Поэма Олега Чухонцева как история любви. — “Арион”, 2008, № 4.

О поэме “Однофамилец”, вышедшей в ушедшем году отдельным, раритетным изданием. И не только: текст пропитан “межпоколенческим диалогом” со статьей Артема Скворцова “Дело Семенова: фамилия против семьи” (статья помещена в книгу Чухонцева как приложение). И. Р. не то чтобы спорит со Скворцовым, четко разделившим автора и его лирического героя, но показывает , как можно прочесть поэму из своего поколения . И это прочтение — в главном, в лирическом — будет несколько другим. Не менее убедительным, на мой взгляд, несмотря на признательно-печальный, если не сказать жестче, вывод этого читательского исследования.

Валерий Сендеров. Кто Вы, писатель Сорокин? — “Посев”, 2008, № 11 .

Автор статьи положил перед собой две книги: Михаила Юрьева “Третий Рим. Утопия” и сорокинский “День опричника”. Интересная получилась картина. “Кто из вас распоясавшийся юморист-клеветник? Кто — апологет нашего грядущего Православного Царства?”

Ирина Сурат. Этюды о Мандельштаме. Ремингтон и ундервуд. — “Арион”, 2008, № 4.

“Никто не станет утверждать, что „Гумилев сделал Мандельштама”, и все же современным поэтам остается только мечтать о таких критиках <…> о таких внутренних собеседниках, в диалоге с которыми поэт познает себя”.

Андрис Тейкманис. 90-летие латвийского государства. С Чрезвычайным и Полномочным послом Латвии в России беседует Григорий Амнуэль. — “Посев”, 2008, № 11.

“Знание латышского языка — это не просто уважение к титульной нации, но и просто достижение комфортности житейской. Требования знания латышского языка, они действительно очень несложные, или знание основ истории Латвии. Вообще ничего, процесс несложный. И через это, через этот процесс каждый может стать гражданином Латвии. Я думаю, что эта политика была верная, и как бы нас Россия ни критиковала за это (кстати, Россия никогда не высказывала, она говорила, что мы делаем неправильно, но она никогда не говорила, что такое правильно, что надо делать, у России нет позиции в отношении вопроса неграждан). Хотя я лично считаю, что сам термин „неграждане” — он неудачный. Тем не менее у России нет позиции в отношении этого вопроса, у нее позиция только одна — то, что у Латвии позиция неправильная. Но мы в ответе за наших жителей, не Россия, и мы у России спрашивать не будем, мы будем спрашивать у своих жителей, как правильно делать”.

Кажется, это просто пословная расшифровка магнитофонной записи.

Составитель Павел Крючков