В и к т о р П е л е в и н. T . М., «Эксмо», 2009, 384 стр.
Новый роман Виктора Пелевина, по уже сложившейся традиции, вызывает самые различные отклики. Кто-то не видит в нем вообще никакой эстетической ценности; кто-то радуется, что он лучше предыдущей книги; кто-то жалеет, что роман «T» по художественному уровню все же недотягивает до ранних вещей Пелевина вроде «Жизни насекомых» и «Чапаева и Пустоты», тогда как рассуждениями о природе абсолюта перегружен сверх всякой меры. Однако есть и такая категория читателей, для которых по-настоящему захватывающим этот роман делает именно философская интрига. На этот раз Пелевин обходится без трактатов-приложений, как в «Священной книге оборотня». Мысль движется вместе с героем, живет в диалогах, но нигде не застывает окончательно, как это порой случается с философскими суждениями в учебниках.
Главного героя романа зовут граф Т., он непротивленец, отлучен от церкви и пробирается в Оптину пустынь. Власти, однако, почему-то намерены ему помешать и посылают наперехват агентов Охранки.
Потерявший память из-за того, что ему в чай подсыпали специальный препарат, граф Т. толком не знает ни кто он такой, ни что такое Оптина пустынь. Различия между возможными версиями по последнему пункту более чем серьезны: это может быть и монастырь с реальными старцами-схимонахами, и обозначение предельного мистического рубежа, вершины духовного восхождения в исихазме.
Трудно не заметить, что в романе воспроизводится ситуация человека, вставшего на путь духовного самосовершенствования и именно потому не знающего, кто он и куда идет. Естественным образом включается в нее и читатель, который только взялся за чтение книги и еще не знает «всего» о герое, с которым уже отождествил себя.
Вскоре граф Т. узнает, что его ситуация куда хуже, чем могло показаться на первый взгляд. Оказывается, что окружающий его мир — обман, более того, второсортное литературное произведение, которое клепает группа российских литработников начала XXI века. Выходит, что и его самого нет вовсе.
Кроме Т. в романе есть еще три героя, знающих, что мир графа Т. — художественный вымысел. Это — бригадир литработников Ариэль Эдмундович Брахман, знакомый Т. философ Владимир Соловьев и говорящая лошадь, по-видимому — один из соавторов Брахмана Дмитрий Бершадский.
Наделяя главного героя знанием его истинной, то есть литературной, природы, Пелевин, казалось бы, и читателю сообщает о недостоверности того, что тот видит. Однако, разделив внутренний мир своего произведения на «плохую литературу», в которой живет граф Т., и «истинный мир» Брахмана, писатель в конечном счете лишь усиливает эффект правдоподобия.
Такого у Пелевина еще не было. В «Generation „П”» и «Ампир V» свободу теряли «реальные люди». Стремясь к власти и богатству, они становились временной ипостасью некоего языческого божества, князя мира, чья абсолютная власть ограничена лишь удавкой или жертвенным ножом служителей соответствующего культа. Однако предложенная Пелевиным в этих текстах модель мира такова, что у этих персонажей была возможность выбрать что-то другое. У графа Т. всё иначе:
с самого начала под сомнение ставится не то что его свобода, а сам факт его существования. Выражаясь словами Декарта, Т. убежден: «...не всеблагой Бог, являющийся верховным источником истины, но какой-нибудь злой гений, настолько же обманчивый и хитрый, насколько могущественный, употребил все свое искусство для того, чтобы меня обмануть» [1] . Именно за такого «гения» и выдает себя Ариэль Эдмундович Брахман, постоянно вступающий с графом в контакт и пытающийся убедить его в своей безграничной власти над ним.
Впрочем, в ходе сеансов связи Ариэль Эдмундович о многом проговаривается. Во-первых, он не единственный автор романа, а скорее редактор. Всего их пятеро, и есть среди них один «метафизик абсолюта», который считает главным автором себя и даже конфликтует с Брахманом. Во-вторых, граф Т., возможно, все-таки реален и является душой покойного писателя Льва Николаевича Толстого, которую Ариэль Эдмундович подчинил себе при помощи каббалистической процедуры. Причем как она работает, Брахман и сам до конца не понимает.
Воздействие, которое Брахман и его соавторы оказывают на графа, иллюстрируется в романе при помощи развернутой аналогии — неоязыческих откровений княгини Таракановой. По ее словам, не только граф Т., но и любой другой человек не обладает сколько-нибудь реально целостным «я» и свободной волей, поскольку его непрерывно создают разные боги, время от времени сменяющие друг друга: «Вот представьте себе — некий человек зашел в церковь, отстоял службу и испытал религиозное умиление. Дал себе слово всегда быть кротким и прощать обидчиков… А потом отправился гулять по бульвару и наткнулся на компанию бездельников.
И один из этих бездельников позволил себе нелестно выразиться о фасоне панталон нашего героя. Пощечина, дуэль, смерть противника, каторжные работы. Неужели вы полагаете, что у всех этих действий один и тот же автор? Вот так разные сущности создают нас, действуя поочередно».
Граф Т. пытается выяснить, как в многобожии возможно спасение, но получает от Таракановой ответ, что в человеке в принципе отсутствует такая субстанция, которую можно спасти. «Постоянное и непрерывное ощущение себя», формирующее наше «я», по ее словам, лишь «эхо телесности», единообразное ощущение, которое по очереди испытывают боги, одухотворяющие человека. Для них он лишь сценический костюм, атрибут некой мистерии. Возможность общения с создателем при такой постановке вопроса — лишь прихоть кукольника, пожелавшего поговорить с самим собой.
В условиях такой неопределенности подлинной реальностью для графа Т. остается факт смены его внутренних состояний, то есть авторов, которые его «создают», а также угнетенность, доходящая до отчаяния, от чувства собственной беспомощности и несвободы, да откровения Ариэля Эдмундовича, который самодовольно учит его жизни.
Если верить Брахману, то его собственная ситуация ничем не лучше, чем у графа Т.: «Ну а если мне захотелось взять кредит под двенадцать процентов годовых и купить на него восьмую „Мазду”, чтобы стоять потом в вонючей пробке и глядеть на щит с рекламой девятой „Мазды”, это разве моя прихоть? — Ариэль выделил интонацией слово „моя”. — Разница исключительно в том, что вас имеет один Митенька, а меня — сразу десять жуликов из трех контор по промыванию мозгов. И при этом они вовсе не злодеи, а такие же точно механические куклы, и любого из них окружающий мир наклоняет каждый день с тем же угнетающим равнодушием».
Итак, между литературно условной Россией начала XX века и нашей естественной средой обитания поставлен знак равенства. Оба мира устроены одинаково. Тех, кто там живет, можно поделить на марионеток, осознавших свою природу, и марионеток неосознавших, у которых — воспользуемся здесь формулировкой Т., попытавшегося представить себе внутренний мир одного эпизодического героя, — «имеется смутная, но железная убежденность, что все общие вопросы насчет жизни уже решены и пора решать частные».
По сути, граф Т. и Брахман — двойники, так как сознают, что они на самом деле марионетки. Но все же есть разница. Один — бригадир литературной артели, озабоченный своей юридической ответственностью за крайне рискованный в наше кризисное время издательский проект и, конечно, прибылью. Второй же алчет спасения, то есть пытается-таки пробиться в Оптину пустынь. Графу не позавидуешь, поскольку что такое Оптина пустынь, в издательском договоре как следует не разъясняется. Что же остается графу Т.? Он спрашивает про Оптину пустынь у каждого встречного — княгини Таракановой, цыганского барона, Ариэля Брахмана, Федора Достоевского, Константина Победоносцева, Алексея Олсуфьева, Василия Чапаева (имеющего явное сходство с героем романа Пелевина «Чапаев и Пустота») и Владимира Соловьева. У Ариэля Эдмундовича на графа, разумеется, совершенно другие планы. «Вы герой», — говорит он Т. в одной из бесед. «Усатый господин, который сделал мне подобный комплимент в поезде, после этого несколько раз пытался меня убить», — резонно возражает Т.
Выясняется, что в романе Оптина пустынь реальна не для одного лишь графа Т., но и для иноков из секты Победоносцева. Ее адепты поклоняются божеству древнеегипетского фараона Эхнатона, демону-гермафродиту с кошачьей головой. По версии одного из пелевинских героев, он поглощает человеческие души, используя в качестве приманки «нематериальный идол» — иудеохристианскую доктрину единобожия. Иноки Победоносцева намерены попасть в Оптину пустынь сами. Для этого им нужно принести в жертву демону душу «Великого Льва», каковым, с их точки зрения, является сам граф Т. Демон Эхнатона, в романе выдающий себя за единого Бога, — еще одна модификация фирменного пелевинского лжеабсолюта-пожирателя. Например, в рассказе «Свет горизонта» он — черная дыра, в «Фокус-группе» — Светящееся существо, которое в поте лица трудится среди мрачной адской равнины: обещая душам умерших высшее благо, упаковывает их в герметичную тару по шесть-семь штук в одном кожаном яйце.
Самый неожиданный и смешной родственник Светящегося существа в романе «Т» — это Федор Михайлович Достоевский, превращенный Брахманом в героя компьютерной стрелялки «Петербург Достоевского». Заняв в своем виртуальном аду огневую и нравственную позицию, Федор Михайлович из винтовки и подствольного гранатомета истребляет безбожников, затем высасывает их души, которые превращаются в «ману» — конечный измеряемый ресурс, выполняющий желания игрока.
Нетрудно заметить, что в эпизодах со служителями демона Виктор Пелевин снова нарушает конвенции литературы, обнажая прием.
Он открыто заявляет нам, что граф Т. — жертвенный агнец в чистом виде.
И получается, что личное спасение для Т. невозможно не потому только, что наперехват ему посланы агенты охранки, и не потому, что, по теории Таракановой — Брахмана, в человеке спасать нечего, но прежде всего потому, что в противном случае он не спасет других. Во-первых, если следовать сюжету, — не спасет адептов секты Эхнатона. Во-вторых, если отталкиваться от теории, усматривающей суть любого художественного произведения в жертвоприношении героя, — не спасет читателя, который должен себя с ним отождествить и которому эта процедура сулит «снятие индивидуации», то есть размыкание границ «я», страдающего по причине выпадения из единства роевой жизни [2] .
По идее в «правильной» книге такие структуры должны быть тщательно замаскированы. Пелевин же достает их на свет божий. А его взбунтовавшийся герой, вместо того чтобы честно играть роль романного страстотерпца, выбирает — прибегнем к формулировке одного из упомянутых в романе «святых отцов» — «люциферическое духовное наслаждение, которое на Востоке называют „просветлением”».
Хуже того: он ищет просветленного учителя, которым в конце концов оказывается Владимир Соловьев.
Стремясь к личному спасению, граф мобилизует не только свой интеллект, но и бойцовские навыки, а потому в изобилии оставляет на своем пути мертвые тела. И в конечном счете становится идеальным козлом отпущения уже по логике бульварного чтива: арестовавшие графа Т. жандармы в итоге обвиняют его даже в тех убийствах, которых он не совершал, и, разумеется, собираются казнить.
Однако к моменту экзекуции Пелевин уже давно разворачивает перед нами новую и на этот раз, казалось бы, итоговую метафизическую конструкцию — идеи просветленного учителя Соловьева.
Взамен многобожия и демона-гермафродита нам наконец-таки демонстрируют подлинный абсолют, который назван в романе словом «Читатель».
Соловьевцы пытаются прорваться к нему, разделив на книгу и читателя самих себя.
До ареста граф Т. оказывается на их собрании и даже медитирует вместе с ними (эта медитация описана на странице 299), пытаясь ощутить присутствие читателя-абсолюта в себе. Для читателя реального такая «медитация» — самый мощный удар по иллюзии достоверности описанного в произведении мира. В этот момент воображаемая картинка схлопывается, и вы просто видите перед собой страницу 299, нервно соображая, что вообще-то в книге она не последняя.
Окончательно доктрина читателя-абсолюта разъясняется уже в камере смертников Петропавловской крепости, куда Соловьев приходит к Т. в обличье призрака, потому как сам уже казнен. «Читатель во Вселенной всего один, — продолжал Соловьев. — Но на носу у него может быть сколько угодно пар разноцветных очков. Отражаясь друг в друге, они порождают черт знает какие отблески — мировые войны, финансовые кризисы, всемирные катастрофы и прочие аттракционы. Однако сквозь все это проходит один только взгляд, только один луч ясного сознающего света — тот же самый, который проходит в эту секунду через вас, меня и любого, кто видит нас с вами. Потому что этот луч вообще только один во всем мироздании и, так сказать, самотождествен во всех своих бесчисленных проявлениях».
Спорить с этим трудно, потому как если абсолют в каком-то смысле и существует, то к живому читателю романа «Т» он имеет самое прямое отношение точно так же, как и ко всему остальному. Что же касается проблемы спасения, то в устах Соловьева ее решение оказывается удивительно похожим на то, что мы уже слышали:
«Проблема спасения на самом деле нереальна, граф. Она возникает у ложной личности, появляющейся, когда ум вовлечен в лихорадку мышления. Такие ложные личности рождаются и исчезают много раз в день. Они все время разные.
И если такой личности не мешать, через секунду-другую она навсегда себя позабудет.
А кроме нее спасать больше некого. Вот именно для успокоения этого нервничающего фантома и выдуманы все духовные учения на свете».
Казалось бы, услышав эту модифицированную версию учения Таракановой — Брахмана, впору закрыть книгу навсегда. Особенно потому, что Т. неожиданно с этим учением соглашается. Но и это еще не конец романа. Ариэль Эдмундович готовит графу Т. предложение, от которого невозможно отказаться, — искушение «реальным бытием» графа Льва Николаевича Толстого. Присоединившийся к бригаде литработников шестой автор-реалист создает главу, в которой читатель наконец-то узнает «всю правду». В соответствии с ней весь роман — лишь сон великого писателя Льва Толстого, абсолютно живого и очень респектабельного человека. В момент «пробуждения» «Лев Толстой» узнает, что имя «Ариэль» в переводе с древнееврейского обозначает «Лев Божий». Снова погрузившись в «сон», Т. при помощи той же самой каббалистической процедуры, которую использовал Брахман, проникает в его московскую квартиру и, не прибегая ни к ножу, ни к удавке… приносит его в жертву. При этом он, во-первых, сам становится единственным автором романа, во-вторых, оказывается в самой настоящей Оптиной пустыни, то есть у последнего мистического рубежа.
Итак, жертвенным агнцем оказывается другой Лев, наш современник, корыстолюбец и детерминист, отрицавший свободу воли и единство человеческой личности так яростно, что даже пытался пересказывать затерявшемуся в начале прошлого столетия графу Т. последние достижения современного «мозговедения».
Характерно, что и в этом случае Пелевин не забывает посягнуть на ограждения между литературой и реальным миром: в выходных данных книги Ариэль Брахман значится как литературный редактор, причем его имя — в траурной рамке. Перед читателем возникает поразительная по своей интеллектуальной красоте смысловая конструкция.
Мысль Пелевина уверенно вышла на новый виток. Проблематизируя каждый из путей спасения, предлагаемых традиционными конфессиями, Пелевин создает особую площадку для их исследования, расположенную на территории собственно литературы.
Василий КОСТЫРКО
[1] Д е к а р т Р е н е. Метафизические размышления. — В кн.: Декарт Р. Избранные произведения. М., 1950, стр. 340.
[2] Фридман И. Н. Щит Персея и Зеркало Диониса. — В кн.: «Вячеслав Иванов. Архивные материалы и исследования». М., 1999, стр. 253, 258, 280.