Маргарита Хемлин. Дознаватель. М., «Астрель», 2012, 413 стр.

 

Отзывов о «Дознавателе» в прессе не так уж и много — не потому ли, что роман этот очень неудобный?

К тому же говорить о «Дознавателе» в отрыве от двух предыдущих романов — «Клоцвог» и «Крайний» — смысла не имеет. То есть говорить, конечно, можно, но массив есть массив, общий замысел есть общий замысел, общие герои — скажем, «знаменитый командир еврейского партизанского отряда» Янкель Цегельник, активно проявивший себя в «Крайнем», например, или его «заместитель по партизанской славе» Гиля Мельник, знакомый нам по «Клоцвог», — появляются или упоминаются и здесь. Тем более, «Дознаватель» с предыдущими романами объединен и общим хронотопом — город Остер на Черниговщине, окрестные села, собственно Чернигов, первое послевоенное десятилетие, когда мы победили и, казалось бы, дальше всё будет хорошо.

Радости победившим, однако, выпадает мало. Хлебная Украина была под немцами уже в 41-м, и те, кто выжил и пережил, оказались в той ситуации, когда, говоря словами еще одного второстепенного персонажа — сельского учителя и коллаборациониста Диденко, и палачи и жертвы живут на одной улице. Но живут — жить ведь как-то надо. А до того — голод 33-го, во время которого родители того самого дознавателя у себя же в родном селе строили колхоз и «последние зернинки по указке сверху с-под дитячих подушек выгребали. Ястребки — одно слово». Но вот во время войны те же «ястребки» погибли как герои.

Вина как бы оказывается размазана на всех. Совсем невиновных — нет. Степень этой вины разная. Но главное, что человек сам ее воспринимает как вину. Жена партработника, уезжая с сыном в эвакуацию, не посадила на подводу трех девочек двоюродной сестры — места не хватило — и те погибли страшной смертью. Партизанская связная видела, как жгли тех самых девочек в доме приютивших их украинцев (тех показательно расстреляли), — и не бросила гранату, хотя могла, тем самым обрекая их на гибель в огне. Даже кроткий герой романа Хемлин «Крайний», этот Иов ХХ века, на которого, кажется, свалились все беды из возможных (но без полагающегося Иову вознаграждения за терпение и нежелание «хулить Бога»), и тот вроде бы не виноват, а вроде бы и виноват… Зачем пленного немца убил?

Для общего блага надо бы эту вину и связанные с ней обстоятельства — совсем уж по-человечески невыносимые — забыть, а чтобы жить дальше, как-то приукрасить, залакировать. Чем, собственно, и занималась послевоенная литература советского времени. Вот — черное, а вот — белое. Вот жертвы — вот избавители. Вот наши — вот чужие. Страшное горе, чужие зверства, преодолеваемые всеобщим усилием… А чтобы оно было черное, но еще и немножечко белое, или чтобы избавитель был немножечко жертва, или чтобы герой, но немножечко еще и злодей, причем не один, а чтобы все персонажи были такими, — это, пожалуй, только в жизни так бывает, да еще вот у Хемлин.

Шаламов писал об отрицательном опыте лагеря — Хемлин пишет об отрицательном опыте войны. С незапятнанной душой и твердым умом из нечеловеческой ситуации вышел, кажется, лишь один партизанский герой Гиля Мельник, а его несгибаемый командир от непонимания и недоумения перед делом врачей и борьбой с космополитами свихнулся и снова ушел в леса. Связи с жизнью здесь настолько некрепки, что герои Хемлин очень легко умирают, убивают и сходят с ума, — единственным процветающим человеком, сумевшим «по-людски» выстроить себе жизнь, оказывается абсолютная социопатка красавица Майя Клоцвог, героиня одноименного романа, которая таких вещей, как боль и вина, вообще не признает и не понимает, но умело использует чужие и боль, и вину.

И когда главный герой «Дознавателя» Цупкой Михаил Иванович, фронтовик, кавалер боевых орденов, бывший разведчик, а ныне дознаватель (не следователь, следователь — птица более важная), по собственной инициативе расследуя несколько невнятные обстоятельства уже закрытого убийства красивой и молодой, однако успевшей повоевать в том самом «еврейском партизанском отряде» Лилии Воробейчик, начинает тянуть за эти нитки вины и ответственности, то оказывается, что ниток этих слишком много и они спутаны так, что и не расплести.

Этот роман Хемлин — в отличие от двух предыдущих — чистейшей воды детектив, с психологией , вполне в духе Достоевского, к тому же — столкновение двух интеллектов (и, как впоследствии выясняется, двух безумий), двух антагонистов, двух характеров — самого Цупкого и «страшной женщины» Полины Львовны Лаевской, когда-то жены мелкого начальника, а теперь — портнихи. Кто из них — дознаватель, кто — подозреваемый? Один Порфирий Петрович как бы распадается надвое, но обе половинки не совсем полные, не совсем полноценные, недоделанные. Как результат, правда, когда она выплывает на свет, оказывается неуютна, и тоже половинчата, недоделана и противоречива, но правда всегда неуютна, а другой правды нет.

И часть этой правды в том, что «дружба народов» существовала в основном на страницах газет — чужие обычаи неприятны, непонятны, а порой и отталкивающи. Скученность, бедность и грязь тоже не способствуют толерантности, а грубые физиологические подробности страшного нищего быта трудновыносимы стороннему человеку (старуха с мрачной фамилией Цвинтар — «кладбище» — в комнате, где дознаватель дожидается сестру убитой, мочится в ведро — в своем углу за занавеской, но он слышит).

 Чувство вины, которое вообще склонно мучить людей как раз совестливых и приличных (не помогли, не сохранили, не защитили), подсознательно заставляет — опять же с целью сохранения собственного рассудка — искать в жертвах некую ущербность, нечто такое, что как бы легитимизирует совершенное над жертвой насилие… не совсем, но все-таки. Этот психологический феномен наглядно демонстрируется (прямо как для учебника!) при помощи эпизода, когда герой-дознаватель (украинец и сын комсомольских активистов, выгребающих зерно по «указке сверху»), попав все по тому же делу об убийстве в село, наблюдает еврейскую свадьбу и, глядя на не слишком молодых жениха и невесту, бросает вскользь, что поздновато, мол, уже пора бы давно детей нарожать, на что ему отвечают, что и у жениха и у невесты до войны были семьи и дети были. Что тут, казалось бы, еще можно сказать? Но дальше происходит вот что — став на постой к своему старому учителю «коллаборационисту» Диденко, герой возвращается к этой истории: «Ну что за нация! У них половину поубивали по-всякому! И детей, и стариков, и все на свете. Чтобы следа не осталось. А они опять женятся. Опять рожают жиденят. Как ничего не было. Хоть бы жить после такого ужаса постеснялись (здесь и далее курсив мой. — М. Г .). А они живучие».

Вина тем самым как бы перекладывается не на тех, кто истребил евреев, и тем более не на тех, кто, вольно или невольно, отдал их на гибель («Мои евреи все уехали», — вроде бы сказал Сталин), а непосредственно на жертв — как смеют жить? Как смеют — радоваться?

Диденко, впрочем, вполне политкорректно отвечает на это, что «все нации живучие» и что «в тридцать третьем еще ямы шевелились — голодовка только закончилася. Люди хлеба трошки поели. И свадьбы пошли. Земля дрожит на ямах. А люди гуляют. Жрут и гуляют. Перепьются на радостях, что живые, и с девками обжимаются, и блюют на те ямы. Хлебом и блюют».

Тем более, евреи у Хемлин нисколько не приукрашены, не смягченно-шаржированы («еврейский» юмор — именно такой сигнал в недружелюбный мир — «мы смешны, а значит, безопасны») и потому в массе своей симпатию не вызывают — а почему, собственно, должны? — люди вообще создания малосимпатичные. Потому отношения между героями романа, так сказать, подпорчены национальным вопросом, причем с двух сторон.

Вот герой (украинец) усыновляет Йоську, сына покойного коллеги, и к жене героя, кроткой Любочке, к этому Йоське прикипевшей, приходит дедушка Йоськи, и хочет его забрать, потому что хочет, чтобы Йоська учил Тору и вообще рос в еврейской семье, хотя у него на руках и так уже двое старших Йоськиных братиков, и живут они нелегко и даже по тем временам бедно, а та Йоську не отдает, и он ее толкает, а она и сама ждет ребенка, и у нее выкидыш и больше детей уже не будет. Вот у Йоськи свинка, а Любочка боится отдавать его в больницу — там же «врачи-убийцы», — но совершенно спокойно отдает его, больного, интриганке Лаевской, про которую отлично известно, что она тоже «из этих». Вот она же, немножко подвинувшись рассудком (все там, у Хемлин, немножко двинутые, кто на чем), мажет Йоське царапину зеленкой, потому что боится заразы, которой его нарочно заразили «свои», чтобы он заразил «чужих». А тут еще чудовищная нищета, и отсюда — зависть (у жены героя, человека не маленького, милиционера , два платья, и третье, пошитое ею у «хорошей портнихи», уже ввергает героя в чудовищные расходы). Дознаватель Цупкой все время механически отмечает, кто во что одет, какой материал, какой пошив, не только потому, что он дознаватель, — в скудном мире каждая вещь приобретает особое значение.

Социальная психология здесь значит не меньше, чем государственная пропаганда, которая легла на весьма разрыхленную почву. Государство вообще в романе упоминается мимоходом: так, безликая страшная сила — «назначили голод — и стал голод». Даже смерть Сталина, персонажами как-то не очень отрефлектированная, используется героем в качестве демагогического приема — мол, время сейчас тяжелое, сложное, требуется особая сознательность…

Тем не менее надо за что-то держаться, и оказывается, что люди готовы держаться за что угодно, за любые химеры, только чтобы не признавать ужасной правды, и, при всех раздражающих особенностях личности того же Цупкого, при всей его безжалостности, его способ держаться (фамилия — Цупкой — «хваткий» — фамилия говорящая) — за детей, своих и чужих, за жену, с которой у него отношения тяжелые и больные, но все же отношения, — пожалуй, оправдывает многое.

«Дознаватель» на неуютные вопросы дает неуютные ответы. Ну, например — так ли уж важно национальное и даже кровное родство, когда речь идет о личном выборе в экстремальной ситуации? А если ни то, ни другое, то что важно? Привязанность? Ответственность? Женщина, спихнувшая с подводы трех девочек-племянниц, ведь на самом деле не родного сына спасала — приемыша. И так далее. По степени «неуютности», неутешительности ответа на вопрос, может ли нормальный, но отягощенный нечеловеческим опытом обыватель — не сверхчеловек — вернуться к мирной жизни, «Дознаватель», пожалуй, сопоставим со знаменитым «Выбором Софи» Уильяма Стайрона.

О языке романа отдельно. Выморочный канцелярит, на котором изъясняется главный герой романа (и изъяснялась в первом романе безжалостная выскочка Клоцвог), — язык власти. Недаром герой «принципиально не отвечал по-украински, чтоб была дистанция. Люди всегда это чувствуют. Дистанция — важнейшая вещь в отношениях». Это язык, на котором изъясняется — через газеты, радиопередачи и своих чиновников — государственная полуправда, а то и прямая ложь, и таким образом помогает скрывать, а не выражать свои мысли. Это язык машины. В этом контексте переход на украинский делает героя человечным и потому — уязвимым («Незаметно для себя перешел на украинский. И рассердился. <…> Тьфу. „Вишня”. „Соловейко”. „Вечеря”. Решительно и беспощадно (это в разговоре с женой. — М. Г .) поправился»).

И — наконец — о приеме. Дважды — здесь и в «Клоцвог» Хемлин использует один и тот же прием, что, пожалуй, не случайно. Прием этот называется unreliable narrator (ненадежный рассказчик). Это когда герой говорит от первого лица, говорит про себя «я», тем самым заставляя читателя волей-неволей идентифицировать себя с рассказчиком. И не сразу задумываешься, что «я» может так же врать, как и «он». В «Клоцвог» Хемлин ухитрилась так обвести вокруг пальца читателя, что он мерзкой бесчувственной бабе, сломавшей жизнь нескольким мужикам, дочери, фактически убившей мать, а, возможно, косвенно, и своего сына, начинает сочувствовать, вникать в ее обстоятельства, а критики старательно пытаются найти в ней хоть что-нибудь хорошее (ну хотя бы витальность, жизнеспособность). К тому же как-то неловко вот так взять и признать еврейку абсолютно отрицательным персонажем, мы же культурные люди… Здесь же, в «Дознавателе» («Крайний» — на мой взгляд, самый слабый, самый лобовой роман из пока что трилогии, слишком уж выстроен как антитеза к «Клоцвог») этот прием уместен еще и потому, что, повторюсь, это все-таки детектив. А тут любителям детективов есть что вспомнить — скажем, не менее вызывающий для своего времени и в своем жанре роман Агаты Кристи «Убийство Роджера Акройда».

«Крайний» — история невинного. «Клоцвог» — история виновной. «Дознаватель» — история обычных людей, строящих кое-как свое существование на развалинах всего, что было дорого, фактически — на развалинах привычных понятий о человеческом , о реконструкции этих понятий — в меру слабых сил и способностей каждого. В сущности говоря, «Дознаватель» — это история о примирении и прощении — частном, не историческом, но оттого не менее болезненном. Однако это понимаешь только какое-то время спустя после того как закроешь книгу. Именно здесь и заключается основная интрига «Дознавателя», загадка, которую должен разгадать читатель, а не в том, что перед нами «остросюжетный детектив из послевоенной жизни», как обещает ряд книжных сайтов...

Мария ГАЛИНА