Солнцев Роман Харисович родился в Прикамье в 1939 году. Окончил физмат Казанского университета. Поэт, прозаик, драматург; главный редактор литературного журнала «День и ночь», аывтор книг, вышедших в Москве и Сибири. Живет в Красноярске.

Воспоминание. 1963 год

В пляшущем кузове старой машины,

плюхаясь в реки, влетая в дожди,

мы проносились через осинник,

дикий малинник... нет, погоди.

Ветром и кепки и шапки сдирало

и надувало, как парус, пальто.

Сердце орало про козни тирана...

Нет, все не то.

Просто запомнились сумерки, свечи,

двор постоялый, горящая печь,

добрых хозяев невнятные речи,

хоть и казалось, что русская речь.

Это поляки... а эти вот — венгры...

Как занесло их в Сибирь, в глухомань?

Кто-то бормочет, что нету им веры.

Ты уж молчи, душу не рань.

Хоть мы ни в чем не виновны с тобою,

но согласимся, обжегшись слезою,

все впереди, все впереди:

ненависть грянет еще, погоди.

Люди родные уедут... Но вряд ли

с радостью встретят тебя вдалеке,

как привечали, когда мы озябли

на грузовике.

Здесь по единым мы жили законам,

лагерным, дружеским... Но ведь не век

мучиться должен в краю удаленном

чужой человек.

*       *

*

Уняв на сердце боль, исчезнуть, раствориться

в покое сладостном средь клевера и пчел...

Увидев, как висит недвижно в небе птица, —

улечься в тень ее, как будто в дом зашел...

И, молнию поймав над речкою, согреться...

и льдом со лба стереть всех горестей следы...

Все можно. Только лоб железным стал, а сердце —

кочует там, где ты...

В дверях

Пыль месил я на дороге и теперь вот здесь стою,

чтоб, споткнувшись на пороге, рассказать вам жизнь свою.

Ничего-то мне не надо — ни воды, ни сухаря.

Все блаженство, вся награда — ваша местная заря.

Ваши речки и дубравы, желудь желтый и резной...

Жить хотел я ради славы — глупый парень, что со мной?

Слава — красная заплата, как сказал большой поэт.

Хватит мне плаща заката. А покоя в сердце нет.

Я пришел, чтобы проститься с тягою волшебных стран,

откусивши, как лисица лапу, влезшую в капкан...

Мне холмы у вас дороже всех вулканов вдалеке.

Здесь дремал я средь сорожек в лодке звонкой, на реке.

Здесь я пел — и вместе с тучей, вместе с молнией летел.

Я мечтал о доле лучшей. Знал бы я, чего хотел!

Как письмишко, на пороге не сквозняк меня трясет,

а твой взгляд, слепой и строгий, мой народ...

Пропустите же! Отныне буду хоть дворы мести.

Ведь не зря мне на чужбине, в электрической пустыне,

снился сладкий дух полыни, и мороз шел по кости!

*       *

*

Я стал просыпаться под утро — лежу в темноте,

грехи вспоминаю свои... ощущенья морозны...

Но я говорю про себя: прегрешения те

простительны и несерьезны!

И вновь засыпаю... и вновь пробуждаюсь в тиши...

И снова себя убеждаю, но вижу — напрасно.

Ах, кто же упорствует это в глубинах души?

И все-то ему непонятно, неясно...

*       *

*

Вышел к берегу, смиряя в сердце ярость.

Вдруг споткнулся, спички смяв в руке.

Что ты там увидел? Это парус,

Господи, белеет вдалеке!

Средь баржей под сизой крышей дыма

и военных серых кораблей

все же это так непостижимо —

белый парус милых детских дней.

Или то волна стоит седая?

Вот обрушилась — и нет ее...

И клокочет, сладко замирая,

сердце проясневшее твое.

*       *

*

Давай держаться на борту,

держаться страстно,

хоть ветер валит в темноту,

гнетет ужасно.

Давай держаться в облаках,

на гибких крыльях.

И в тесных зябких рудниках,

почти в могилах.

Легко и сдаться, и упасть,

в слезах излиться.

Но пусть над шеей волчья пасть

напрасно злится!

Себя совместно сохранят

любовь и воля.

Безверье — смерть, унынье — яд.

Держись средь поля!

Держись на бешеном ветру,

в морозном мраке.

Ты не умрешь, я не умру —

напрасны враки.

Есть сладкий труд, сад на заре,

есть тяжесть долга.

Давай держаться на земле,

вдвоем и — долго.

*       *

*

Свечек кривые огарки.

Окаменевший хлеб.

Жалкие наши подарки —

так был наш мир нелеп.

Но мы горели глазами,

но мы любили метель,

но мы стояли часами,

глядя на высшую цель —

то ль на звезду-невидимку,

то ли вдали города,

то ли в кулак, в дырку,

сами не зная куда...

Поэт

А. Пчелкину.

В чем нам каяться? Мы же не каины,

братьев рбодных не убивали.

Разве лишь муравьев нечаянно,

да и то, признаться, едва ли.

В чем нам каяться? В том, что верили

и второму вождю, и шестому...

А в итоге в очках, как Берия,

сами ходим бочком по дому.

Наши первые строчки туманные

о строителях, о дорогах

были радостно приняты мамами

на истертых, как седла, порогах.

Только где они нынче, те радуги,

села детства и чистые речки?

Вера в правду была взаправду ли?

Иль была — как записка у печки.

А вот если б мы все, сочинители,

все полтыщи поэтов русских,

закричали: уйдите, мучители,

вы, Дантесы, свиные ушки, —

посадили бы нас, наверное.

Но народ всколыхнулся бы — точно.

И страна засияла бы вербная.

И явилось бы счастье досрочно.

Ну а мы, осененные славою,

под плитой в километр возлегли бы...

Но молчали поэты державные,

вот и живы, как древние рыбы.

Так что каяться глупо, не правда ли,

стоя в мире холодном и каменном?

Мы — себя убившие Авели,

тень свою назвавшие Каином...

Возвращение

Ты уехал далёко, прославлен теперь и высок.

И народ удивленно простил: победитель, он прав.

Но приедешь пройтись по полям — и ржаной колосок,

оторвавшись, пролезет, как в детстве, в твой быстрый рукав.

Ты мурлычешь, спешишь, ты руками размахивать рад,

ну а колос крадется, на остья свои опершись,

он под мышку прошел... вот немного качнулся назад —

и ударил вдруг в самое сердце.

Проклятая жизнь!

И руками врачи разведут: непонятная смерть.

От простого, от мягкого желтого колоса ржи?

Или как посмотреть?

От забвенья и лжи?

*       *

*

М. Саввиных.

Ударит ветр осенний, пронесет

листву над крышами, и птицы мигом

под крыши спрячутся, тайком толкуя

о предстоящем перелете... провод,

оторванный от старого столба,

ударится в другой и обовьет.

И отчего-то станет в шуме этом

тоскливо сердцу, хоть и мы с тобою

здесь остаемся, не летим далёко,

но свет мигает, телефон молчит,

и потерялась записная книжка.

Да, впрочем, адреса моих друзей —

их двое на земле еще осталось —

я помню...

                                   Напишу сегодня снова,

что под пером не слушается слово,

как ртуть бежит, сгорает вдруг, как спичка,

подмигивает, как в окне синичка.

Коль сказано — в начале было Слово,

то и в конце не избежать иного.

Оно уже не наше — Боже правый,

мы счастливы Твоей единой славой.

Напоены Твоей рекою млечной,

разведены Твоей любовью вечной...

*       *

*

Наш самолет кружился три часа,

как коршун, накренясь над темным полем.

Про совесть я подумал — нечиста...

Что происходит, я мгновенно понял.

Но летчики, спалив свой керосин,

стальную дуру посадить сумели.

И вот стою в слезах среди равнин.

Так сладко жить безгрешным средь метели.

Внуково.

23.11.2000.