Губайловский Владимир Алексеевич родился в 1960 году. Окончил мехмат МГУ. Поэт, эссеист; постоянный автор нашего журнала. Живет в Москве.
* *
*
Разве можно так бездарно терять время?
А откуда ты знаешь, что ты его потерял?
Откуда ты знаешь, что эти часы
мучительной пустоты —
не самое важное в жизни твоей?
Может быть, та тишина,
что стоит внутри,
и есть сгусток искомого смысла...
* *
*
Помоги мне смириться.
Дай мне силы остаться тем,
кем я был испокон:
мужем, отцом,
человеком, чья жизнь занята целиком
тяжелым, невнятным трудом,
не дающим ни радости, ни покоя;
посвящена
попыткам немного еще заработать
на хлеб насущный…
Я плакал, слушая “Апокалипсис”.
Я слышал, как тает мое ледяное сердце...
Под сводами Домского,
протестантского собора,
в заснеженной Риге, в Старом городе
холодным ноябрьским вечером.
(В Домском жесткие,
неловкие лавки,
к тому же не топят.)
Разбуженные, вознесенные
хором мужским, детским хором,
колебались огромные ветви
тревожного звука.
И своды собора гудели,
как паруса, плотно набитые ветром.
И осыпался серебристой фольгой
гул металлического огня.
И шумело под ветром,
и, тяжелое, падало на пол,
и взлетало, рассекая пространство
голосом чистым и женским,
Слово.
И возглашало дитя:
“Первый ангел вострубил”.
Силы какие проснулись во мне,
что откликнулось в сердце
на слова Иоанна?
Если бы знать.
Смирись. Пусть будет что есть,
пусть твое сердце болит.
Я хочу, но я не смогу, не выдержу, нет…
Судьба, как телега, увязла
в чавкающей колее
по самую ступицу.
Какие же силы нужны,
чтобы стронуть ее.
Дай мне помощь в труде ежедневном,
в каждом шаге моем.
Нет больше надежды,
гордых прав одиночества нет.
Слаб я.
Не верю в абсурд бытия.
Мир прекрасен, но я-то ничтожен.
Ничем я не заслужил твоей помощи,
нет во мне веры, и грязны мои помыслы —
славы хотел я. Прости мне, Господи.
Дай мне знак.
Чудо, которое совершилось,
слишком легко объяснить —
случайностью, совпадением, ошибкой…
Мир не любит чудес, не выносит —
слишком они тяжелы — тонут.
Мир смыкается топью,
ровняет разрывы ряской.
Не нужны чудеса, нет в них пользы.
Прячут венцы творенья
головы в песок материальный.
Прости мне.
Прегрешения тяжкие,
неверье ничтожное,
окаянную гордость мою.
Если Ты хочешь…
Если Ты хочешь.
Одна ночь в аду
Я жил легко до последней ночи.
Но ее решил провести в аду.
Непреднамеренно, между прочим.
Но если все-таки проведу,
доживу до утра, дотяну до света,
пересыпанные песком глаза
отворив в темноту, я запомню это
утро, свежее, как слеза,
отмывающая изображенья или
преломляющая семицветный луч…
Люди лежат, где они стелили
свои постели, двери на ключ
заперев, замерев в неудобной позе,
чутко вслушиваясь в тишину внутри
собственных тел. Метаморфозе
не мешай совершиться. Перегори:
до земли, дотла, до угля, до праха,
если хватит сил, если будешь жив,
то уснешь, не зная сорного страха,
голову на руки уронив.
* *
*
Я — щука на белом песке.
Крючки в моем плавнике.
Кровоточит блесна.
Вероятно, это — конец.
Вероятно. Браво, ловец!
Развязка моя близка.
Удар — хвостом по песку
изгибая тело — блесну
ломая плавник — к воде.
Песок залепил глаза.
Неужели уже нельзя?
Неужели сейчас и здесь?
Как томно, как тяжело!
Скулу от боли свело.
Ничего не могу.
Ударом весла по лбу
венчает мою судьбу
хмурый рыбарь.
На солнечном, нестерпимо
сияющем берегу.
* *
*
Кочую по квартирам,
зимой снимаю дачи,
а жизнь бежит пунктиром:
пробелы и удачи.
Питаюсь черным хлебом
и супом из пакета
между землей и небом,
посередине где-то.
Сижу до полуночи
и чаем горло грею.
Удачи — все короче,
пробелы — все белее.
Разговор с историком
Здесь воздух горек,
а суть — суха.
Постой, историк,
в тени стиха.
Здесь то, что было
и не сбылось,
хоть волком выло
и ввысь рвалось...
— Попасть в анналы
не значит взмыть.
Совсем не мало
по волчьи выть.