Краснова Марина Алимхановна — литературовед, переводчик. Окончила химический факультет МГУ и аспирантуру Литературного института им. А. М. Горького. Публиковалась в журналах “Октябрь”, “Новое литературное обозрение”, “Литературная учеба”; в последнее время — частый гость на страницах “Нового мира”.
Трудно поверить, но в этом году исполняется девяносто лет дяде Степе.
Несмотря на возраст, он живет-поживает, участвует в общественной работе, ходит на торжественные собрания, получает пенсию как ветеран МВД, пользуется льготами как пенсионер-москвич, его чествуют по праздникам, ведь он — фронтовик, участник Великой Отечественной войны.
И хочется понять, что же это за человек, у которого так много за плечами, человек, всем знакомый с детства.
Можно было бы по аналогии назвать дядю Степу представителем “культуры- st1:metricconverter productid="2”" 2” /st1:metricconverter , как некогда “главным баснописцем культуры- st1:metricconverter productid="2”" 2” /st1:metricconverter назвали С. Михалкова, сочинившего поэму о дяде Степе, но это уж слишком просто.
В. Паперный, предложивший концепцию двух типов культуры, сменяющих во времени друг друга, конечно, лукавил. Утверждение, будто он намеренно избегает оценок и даже названия для типов культур выбрал абсолютно нейтральные, не очень искренне: под “культурой- st1:metricconverter productid="1”" 1” /st1:metricconverter без труда угадывается культура авангардная, тогда как под “культурой- st1:metricconverter productid="2”" 2” /st1:metricconverter — тоталитарная.
И пусть дядя Степа полностью вписывается в эстетику тоталитаризма (ведь и первая часть поэмы о нем впервые вышла в журнале “Пионер” в 1935 году и книгой в 1936-м), он достоин отдельного разговора.
Так кто же такой этот дядя Степа, чье имя сделалось нарицательным, и в каком мире он живет? Эта поэма вряд ли имеет что-либо общее со сказкой, перед нами, пусть с элементами гиперболы, произведение донельзя реалистическое. Попусту, что ли, упоминается реалия из реалий — дворовые ворота, вещь ныне забытая, а когда-то непременная: ворота запирали на ночь и возле них до самого утра дежурили дворники, столь же непременные, как ворота.
Пример важен еще и потому, что сам предмет приобретает тут дополнительные смыслы, сообразно характеру времени: “В культуре 2 повсюду возникают непереходимые границы, — пишет В. Паперный. — Строчки популярной в 30-е годы песни — „Эй, вратарь, готовься к бою, часовым ты поставлен у ворот, ты представь, что за тобою полоса пограничная идет” — довольно точно передают отношение культуры к границам”1.
Так что проблемы решаются куда уж серьезнее. А раз перед нами не сказка, то и судить о герое нужно исходя из этого.
Итак, в Москве, у заставы Ильича, проживает некий Степан Степанов, известный всем местным жителям:
От ворот и до ворот
Знал в районе весь народ,
Где работает Степанов,
Где прописан,
Как живет…2
Но почему автор поселил его именно здесь и чем герой так отличился, что знаком едва ли не каждому? Вряд ли дело лишь в том, что отзывчивый доброхот, эдакий верзила, если и не играющий в детские игры, то с сочувствием их наблюдающий, легко вникает в дела ребятишек:
…Потому что всех быстрее,
Без особенных трудов
Он снимал ребятам змея
С телеграфных проводов.
Для детей подобная отзывчивость — великая ценность, для взрослых — знак ценности неполной, стоит ли заниматься такой ерундой человеку солидному? И слова:
Все любили дядю Степу,
Уважали дядю Степу:
Был он самым лучшим другом
Всех ребят со всех дворов —
конечно, следует понимать как оценку детей, а не взрослых. Хотя знать дядю Степу действительно могут все. Ведь и взрослым любопытно, что за “фитиль” вечно болтается с ребятишками.
Значит, вернемся к тому, с чего и начали. Станем танцевать не от печки, так от угла, ибо “дом восемь дробь один” — явно угловой. Зато вопрос непростой: проживает ли Степанов в собственной комнате или снимает у хозяев угол (об отдельной квартире и мечтать не приходилось, а то, что он обитает не в общежитии, понятно по обстановке). Несмотря на впечатление полной ясности, конкретных деталей, по которым мы можем воссоздать образ жизни героя, очень мало.
Между тем наша задача — реконструировать, насколько это возможно, жизнь Степана Степанова. Уже то, что проживает он возле заставы Ильича, — показательно. Вряд ли автор просто подыскивал рифму к слову “каланча”. С. Михалков отлично владеет версификацией и способен зарифмовать то, что требуется, а не то, что само тянется к рифме.
Место, где живет герой поэмы, имеет название знаковое. И так оно и воспринималось. Недаром вокруг него шла борьба через три десятилетия, когда готовился к выходу на экран фильм М. Хуциева. Именно знаковость пытались снять, заменяя название фильма “Застава Ильича” и соответственно убирая отсылку к революционным традициям и идеалам, на нейтральное “Мне двадцать лет”. Хитрость заключалась еще и в том, что в сознании рядового человека пятидесятых годов название это еще недостаточно укрепилось, а потому воспринималось острее, чем ныне, когда хуциевский фильм сделался классикой.
Обратимся к другому примеру из практики советского кино, относящемуся примерно к тому же времени, что и фильм Хуциева. Там-то зафиксировано повседневное, общепринятое наименование тех самых мест. За кадром в фильме Я. Сегеля и Л. Кулиджанова “Дом, в котором я живу” (1957) звучит песня:
Тишина за Рогожской заставою,
Спят деревья у сонной реки.
Лишь составы бегут за составами
Да кого-то скликают гудки.
Строфа дублирует и звуковую дорожку, и изобразительный ряд — заводские трубы, дымы проходящих поездов. Застройке этого района отведено в картине важное место.
Для вящей полноты добавим, что — и это не случайное совпадение — сценарий фильма “Дом, в котором я живу” предназначался именно М. Хуциеву и перешел к другим режиссерам волею обстоятельств.
Не зря режиссеры поселили своих героев в этом районе. Не зря и стихотворец поселил своего героя в этом месте. Он многое хотел подчеркнуть и самим названием, и ассоциациями, им навеянными, он создавал для героя особый контекст. Район Рогожской заставы был старым рабочим районом, именно там находятся прославленный завод “Серп и молот” (в памяти старожилов — “Гужон”) и железнодорожная станция Москва-Сортировочная.
Автор окружает своего героя узнаваемыми реалиями. Более того, реалии оставались пусть и не новыми, но отчетливо ощущаемыми, эстетически и этически значимыми и через несколько десятилетий. Н. С. Хрущев, в силу возможностей пытаясь анализировать хуциевский фильм, недвусмысленно толковал символику: “Название фильма „Застава Ильича” аллегорично. Ведь само слово „застава” означало раньше „сторожевой отряд”. Да и теперь этим словом называются наши пограничные форпосты на рубежах страны. Видимо, надо полагать, что основные персонажи фильма и представляют собой передовые слои советской молодежи, которые непоколебимо стоят на страже завоеваний социалистической революции, заветов Ильича”3. Следуя этой логике, герой поэмы подходит, по мнению стихотворца, под такое тогда еще не высказанное определение, данное “передовой молодежи”.
Резонно спросить, а почему не рассматриваются другие объекты, связанные с именем и отчеством Ленина. Улиц и проспектов, так поименованных, было сколько угодно. Но стихотворец делал, по-видимому, упор все же на первом слове. Многие соименные объекты наводили на мысли отнюдь не торжественные. Литературовед В. Ф. Марков вспоминал стишок, популярный в довоенном Ленинграде:
В переулок Ильича
Не ходи без кирпича.
Уж такое хулиганское место.
Что-то вроде того, возможно, говорили и о столичном переулке Ильича, бывшем Казачьем (ныне обратно переименованном).
А здесь и “застава”, и новостройки, авангард нового быта, — и то и другое объединено названием. Район застраивается, про него говорят, он на виду и на слуху. Теперь понятно, что хотел вложить автор в немудреную с виду строчку. (Зато с топонимом застава Ильича все намного сложнее. Такого названия нет, есть загадочный гибрид — площадь Застава Ильича, — о котором в справочниках говорится туманно и сбивчиво.)
Следует подчеркнуть, что и упоминания о работе, прописке, образе жизни героя — отнюдь не пустой звук. Историк, рассматривавший вопросы повседневной жизни в СССР, отмечает: “С конца st1:metricconverter productid="1932 г" 1932 г /st1:metricconverter ., после того как вновь были введены внутренние паспорта и городская прописка, жителям больших городов требовалось иметь вид на жительство, выдававшийся отделами органов внутренних дел. В домах с отдельными квартирами обязанность регистрировать жильцов была возложена на управдомов и правление кооперативов”4. Следовательно, по видимости неуместное в детской поэзии уточнение о прописке даже не избыточно, это констатация неотменимого факта.
И столь же реалистична — до жестокости — проблема самой жилплощади. Жизненное пространство все сильнее сжималось, от st1:metricconverter productid="8 кв. м" 8 кв. м /st1:metricconverter на человека в 1924 году до st1:metricconverter productid="5,5 кв. м" 5,5 кв. м /st1:metricconverter в 1930-м и st1:metricconverter productid="4 кв. м" 4 кв. м /st1:metricconverter в 1940-м. Жилье по большей части было ведомственным, тенденция эта выходила на первый план, в том числе и для Москвы тридцатых годов. Если в двадцатые годы ведомственное жилье составляло 25 процентов, то в сороковые — уже 40 процентов. “Даже на таком элитном московском заводе, как „Серп и молот”, 60 процентов рабочих в st1:metricconverter productid="1937 г" 1937 г /st1:metricconverter . жили в общежитиях того или иного рода”5, притом основная форма общежитий для рабочих и студентов — это бараки. Оформленный в виде особого постановления в 1934 году запрет Моссовета ничего не изменил, бараки продолжали строить, их было более 5000, а цифра все росла.
Конечно, дядя Степа жил отнюдь не в бараке (вспомним, он принимает с утра холодный душ, тогда как о существовании ванных большинство москвичей узнали только в шестидесятых), но житейские тяготы знакомы и ему. Нехватка элементарных продуктов (карточная система действовала по 1935 год включительно) усугублялась нехваткой элементарных вещей, в том числе одежды и обуви (из-за массового забоя скота возник дефицит кожи). Качество приобретенных по чудесному стечению обстоятельств вещей было ниже всякой критики. Отчасти в этом смысле, а не только из-за великаньих размеров героя и следует понимать стихи о покупке дядей Степой одежды:
Купит с горем пополам,
Повернется к зеркалам —
Вся портновская работа
Разъезжается по швам!
Претензии к качеству одежды были не новостью, у одежды зачастую не хватало даже рукавов. Единственным спасением от государственной торговли оставались колхозные рынки, где начиная с 1932 года крестьянам разрешалось торговать своей продукцией, однако шла торговля и подержанными вещами. В борьбе с ней государство потерпело поражение, чему были несказанно рады рядовые граждане, в том числе и дядя Степа.
Он разыскивал на рынке
Величайшие ботинки,
Он разыскивал штаны
Небывалой ширины.
Купленная с рук вещь расползалась не столько из-за отвратного пошива, а — вполне вероятно — из-за того, что давно выношена или срок ее годности истек.
И все же оставим исторические экскурсы и вернемся к тексту поэмы. Интересна и такая деталь: если окружающие знали о дяде Степе почти все, читателям о нем неизвестно ровным счетом ничего. Читателям, в отличие от безымянных его современников, персонажей, присутствующих за кулисами поэмы, не сообщается про близких Степанова — про отца, про мать и прочих родственников, что очень странно. Родственность, семейный круг высоко ценились, человек вряд ли мог восприниматься полноценно как обособленная, не имеющая никаких родственных связей единица.
Автор в мемуарах признается, что был вынужден создать Егора, сына дяди Степы, в ответ на бесконечные расспросы детей6. В детском сознании не укладывается мысль о существовании человека вне семьи, особенно человека привлекательного, постоянно находящегося в центре внимания. Еще меньше может это уложиться в сознании взрослого человека тридцатых годов, когда любая анкета содержала длинный ряд вопросов о родителях, о родных и близких, о социальном происхождении и проч. Забвение родственников могло иметь место только в том случае, когда происхождение было предосудительным — от лишенца до принадлежавшего к эксплуататорским классам социально чуждого элемента. Впрочем, и отказ от родственников не спасал, как любые формы сервилизма, карательная система действовала безостановочно, пусть и давала серьезные сбои (характерно, однако, что в Конституции 1936 года была провозглашена новая классовая политика, сняты ограничения по классовому признаку, оставшиеся лишь при призыве в армию; но поскольку дядя Степа в армии служил, происхождение героя было если не образцовым, то уж точно не предосудительным).
Возникновение у Степана Степанова семьи в дальнейшем не снимает проблемы. Отчего семьи не было в самом начале? Возникает мысль: не был ли герой поэмы детдомовцем, в пользу чего свидетельствуют его имя и фамилия. Удвоение — Степан Степанов — вряд ли случайно. Детям, позабывшим свою фамилию, зачастую фамилии давали по их именам. К смыслу имени героя мы еще вернемся, а пока отметим, что внесемейность дяди Степы эмблематична. Не зря герой выделен из среды, из окружения современников. Это новый человек, который лишен связей с прошлым. Он укоренен в настоящем и движется вместе с ним по истории. Дядя Степа всегда современен — и в середине тридцатых, и в середине пятидесятых. Такая логика прослеживается во всех частях поэмы.
И тем разительней, что, выведенный за пределы семейного круга, герой охарактеризован термином родства, ставшим непременным дополнением к его имени, несмотря на молодость героя в первой части поэмы. Однако родство это, так сказать, непрямое или нетрадиционное. Слово “дядя” в данном случае не является обозначением родственных связей, это не “брат отца или матери”.
Вспомним известную, совсем не обидную детскую дразнилку. “Дяденька, достань воробушка!” — кричит ребятня, преследуя долговязого человека. Такое обращение в устах детей, во-первых, отражает их отношение к дяде Степе как к человеку немалого роста, что само по себе ставит его выше толпы, выделяет из сообщества равных. Во-вторых, тем самым указывается, что он воспринимается детьми как взрослый человек, не ровня: “В беседе человека средних лет честят дядей, как старика дедушкой, молодого братом, а иногда и сыном”7.
Вкупе с тем, что дядя Степа совсем не растет в чине, служа на флоте либо в милиции, и остается старшиной до старости (в таком случае “бывший старшина”), можно говорить о его константном состоянии, с младых ногтей до выхода на пенсию он продолжает быть старшим над ребятней.
Старшина, воинское звание, введенное в советских вооруженных силах 22 сентября 1935 года, “присваивается лучшим старшим сержантам. В ВМФ СССР званию „старшина” соответствует звание „главный корабельный старшина””8. Автор не уточняет, верно ли, что Степан Степанов — “главный корабельный старшина”. Возможно, имеются в виду звания “старшина 1 и 2 статьи”, введенные на флоте в 1940 году. Но дела это не меняет. Важнее, что старшина — звание младшего командного состава, это тот, кто всегда находится рядом с солдатом или матросом. И уместно вспомнить, что прежде в армии существовал “дядька” — бывалый солдат, который помогал постигать новобранцам воинскую науку: “...к каждому рекруту в полку также приставляют дядьку из старых солдат” (форма “дядя” столь же допустима, ср. хрестоматийное: “Скажи-ка, дядя, ведь недаром…”), в другом же значении “дядька” — “приставленный для ухода и надзора за ребенком, пестун”9.
Между тем “дядька” совсем молод. Исходя из того, что первая часть поэмы была написана в 1935 году, а герой еще и в армии не служил, можно предположить, что он, скорее всего, 1917 года рождения (совпадение с этой датой немаловажное). Если, будучи беспризорником, он не мог вспомнить свою фамилию, то попал он на улицу не позже 1922 — 1923 годов, пяти-шестилетним. Утратив важнейшие для человека связи — “отчество подчеркивает в имени духовную связь с отцом, фамилия — с родом”10, — герой приобрел нечто большее.
Удвоение имени есть удвоение функции. Так что же значит это сочетание?
По фамилии Степанов
И по имени Степан,
Из районных великанов
Самый главный великан.
Степан, старая форма Стефан, происходит от греческого слова “stephanos”, “венок”, то есть герой, самый главный из великанов, как бы венчает собой великанское соцветие. Это логично.
Дядя Степа воплощает в себе дух “культуры st1:metricconverter productid="2”" 2” /st1:metricconverter , а, как отмечал исследователь, “весь индивидуализм культуры 2 означал, что каждый коллектив имел своего индивидуального репрезентанта”, при том что требование индивидуальности “на деле <…> означало иерархию”11. И логично, что достаточно сомнительный титул “районный великан” со временем претерпит изменения.
Степан Степанов — это локальное московское божество, следящее за ходом миропорядка, отлаживающее движение уличной жизни. Но божество это как бы не слишком значительное, эдакий “гений места”, и места довольно ограниченного (кстати, связь термина родства “дядя” с представлением о малых “божествах” отмечалась в научной литературе).
Прозванный “Каланчой”, дядя Степа — крупный и высокий человек, конечно же, не великан в сказочном смысле, да и не богатырь (в одной из позднейших статей, посвященных поэме, его удачно охарактеризовали словосочетанием “советский богатырь”, что не одно и то же). Он в силах съесть двойной обед, но титанические количества еды ему не осилить (да и где их взять, эти титанические количества, — при распределительной системе приобретение пищи зависит не от потребностей, а от наличия талонов или карточек), в одиночку ему и не победить “несметные полчища басурманские”, как положено былинному богатырю, он может одержать победу лишь заодно с боевыми товарищами, в коллективе. Подвиги дяди Степы не выходят за пределы того, что посильно сделать крепкому и развитому физически человеку (и, очень немаловажно, человеку смелому и решительному).
Вот один из многих примеров. Дядя Степа спасает утопающего:
Что случилось?
Что за крик?
“Это тонет ученик.
Он упал с обрыва в реку —
Помогите человеку!”
На глазах всего народа
Дядя Степа лезет в воду.
Если тут и есть нечто героическое, уж точно отсутствует что-либо сверхобычное. Реакция досужих зрителей введет в заблуждение только донельзя наивного.
“Это необыкновенно, —
Все кричат ему с моста. —
Вам, товарищ, по колено
Все глубокие места!”
Здравый смысл противится: школьник, пусть семилетний, тонет в таком месте, где река глубиной в его рост, то бишь чуть более метра, — что же, у дяди Степы голень с метр? Тут не констатация реального факта, а модификация известного выражения “пьяному море по колено”, — следует читать “смелому”. Прочие же испугались и толпятся на берегу, переговариваясь между собой.
А вот пример чуть посложнее. Дядя Степа опять противоборствует стихии12.
Дом пылает за углом,
Сто зевак стоит кругом,
Ставит лестницы команда,
Из брандспойтов тушат дом.
Весь чердак уже в огне,
Бьются голуби в окне.
На дворе в толпе ребят
Дяде Степе говорят:
“Неужели вместе с домом
Наши голуби сгорят?”
Дядя Степа с тротуара
Достает до чердака,
Сквозь огонь и дым пожара
Тянется его рука.
Он окошко открывает,
Из окошка вылетают
Восемнадцать голубей,
А за ними — воробей.
Кажется, имело место титаническое усилие (речь не о сути эпизода, а о правдоподобии ситуации, ее вероятности). Но на деле все намного скромнее: автор снова очень умело развертывает в действие словесную формулу-клише. Собственно, перед читателем пластически решенное “Дядя, достань воробушка!”.
Интересно сравнить эту сцену со сценой из стихотворения С. Маршака “Рассказ о неизвестном герое”.
Молодой человек ехал на площадке трамвая и вдруг увидел: в окне напротив кто-то мечется среди огня и дыма. А на панели столпились люди. Оказывается, наверху остался ребенок, но никто и не пытается его спасти. Парень соскочил с площадки, полез по водосточной трубе на пятый этаж, рискуя жизнью, забрал девочку и добрался с нею до безопасного места.
Он отдал спасенную девочку матери, сам вскочил на подножку трамвая и скрылся за углом. И вот его ищут, да как найти?
Многие парни
Плечисты и крепки,
Многие носят
Футболки и кепки.
Много в столице
Таких же
Значков.
К славному подвигу
Каждый
Готов!13
Эпизод из поэмы Михалкова близок по содержанию к этому стихотворению Маршака. Даже значимая подробность совпадает: мчатся пожарные автомобили, а неизвестный герой опережает их и появляется на месте первым; дядя Степа также управился раньше пожарных. Сходна и расстановка сил — толпа зевак на панели судачит и не оказывает никакой помощи.
Но действия героев различны. Герой Маршака преодолевает огромные трудности, напрягает все силы. Герой Михалкова свершает героический поступок одним мановением, одним движением руки. И все-таки, хотели того авторы или нет, в определенном смысле оба героя схожи. Неизвестный герой Маршака, которого “ищет столица”, — герой массовый, типичный. У Михалкова установка на недюжинность героя (он в районе личность заметная), однако недюжинность является продолжением все той же массовости, ведь герой этот — типичный молодой человек “в своем развитии” (если использовать известное выражение), после восемнадцати лет существования советской власти.
Кстати, надо отдельно сказать о детали, которой — в силу того, что многие реалии позабыты, — не уделяют внимания. Публика, наблюдающая за действиями пожарных и не вмешивающаяся, — это не просто зеваки, а публика особого рода. Многие десятилетия пожары были излюбленным зрелищем горожан, на звук пожарной трубы, по звону сигнального колокола или просто увидев вдалеке сильные всполохи они спешили к месту событий, некоторые приезжали с другого конца города, лишь бы посмотреть, как пожарные борются со стихией. Об эстетике и традициях такого рода зрелищ писал С. Румянцев в своем, увы, незавершенном сочинении14. Таким образом, те, кого автор именует зеваками, — это воплощение прошлого, символы ушедшего жизненного уклада, тогда как и неизвестный молодой человек в футболке и кепке, со значком ГТО, и дядя Степа — символы нового отношения к жизни, активного, неравнодушного.
Причем если у Маршака герой представлен в критическую минуту, после чего он исчезает, не назвав даже имени, то в поэме Михалкова сама повторяемость, ритмичность героических поступков дяди Степы имеет значение. По структуре один эпизод поэмы не отличается от другого: несчастный случай — любопытные, ничего не предпринимающие обыватели — приходящий на помощь дядя Степа. Такие стандартные эпизоды с единственной переменной (старания тех, кто отвечает за порядок, — пожарных, милиции) составляют первую и вторую части поэмы.
Пусть дядя Степа известный районный герой, но и он, как и другие, готовится “к труду и обороне” — прыгает с парашютной вышки в Парке культуры и отдыха, стреляет в тире (все это этапы подготовки к будущей войне, внедряемой государством тренировочной системы). Впрочем, благодаря физической одаренности он уже готов и к обороне, и к труду: автор, подчеркивая достоинства дяди Степы, как бы приподымает его над обстоятельствами, тот “перерастает” — из-за своего внушительного роста — рамки предложенной ситуации. Какой прок в прыжках, если “вышка с вышки прыгать хочет”. Какой прок в посещении тира:
В тир, под низенький навес,
Дядя Степа еле влез.
..............................
Оглядев с тревогой тир,
Говорит в ответ кассир:
“Вам придется на колени,
Дорогой товарищ, встать —
Вы же можете мишени
Без ружья рукой достать!”
Дядя Степа выделен из толпы, казалось бы, он рожден для доблестных дел, будто сказочный богатырь, заведомо предназначенный для великих подвигов. Но механистичность поступков и непременный успех каждого его предприятия сводят всю героику на нет (советский — массовый — героизм есть проблема воспитания, а не сверхчеловеческого усилия, недаром пелось, что, “когда страна быть прикажет героем, у нас героем становится любой”). В конечном счете дядя Степа лишь исправляет неполадки, что мешают плавному и размеренному течению повседневной жизни, на устранение каковых обычно вызывают ремонтную бригаду. Даже во время войны он не совершает чего-либо выдающегося, о чем счел бы необходимым поведать автор. Дядя Степа — обыкновенный (пусть в чем-то и особенный) советский человек, который в силу своих физических данных первым оказывается в том месте, где надо нечто исправить, и делает потребное. Любой советский человек на его месте должен был бы сделать то же, иначе это было бы нарушением этических установлений, на которых зиждится общество.
Что ж, дядя Степа — часть социального механизма. Однако интересно, что в целом этого социального механизма он выполняет роль несложного механического приспособления.
Дядя Степа по параметрам своим все же не винтик и не гайка. Он — рычаг. Таково не только подходящее для него сравнение, но и его буквальная функция, судя по действиям, им совершаемым. Сами прозвания (не прозвища!), какими награждают его ребята, свидетельствуют об особой статике: каланча — маяк — светофор. Именно потому он и не появляется там, где присутствует повышенная динамика действия (и потому, так сказать, по эксплуатационным качествам не предназначен для подвига как порыва, а лишь для усилия).
Он действует исключительно в вертикальном направлении, поднимая предметы снизу вверх либо протягивая руку, недаром машинист поезда, которого предупредил о размыве полотна дядя Степа, принял его за семафор.
Характеристики эти соответствуют и законам, на которых построена поэма о дяде Степе. В пределах каждой части пространство изотропно, движение равномерно15.
Соотношение пространства и времени, кроме прочего, свидетельствует, что перед нами не сказка. Дядя Степа стареет пропорционально возрасту, соответственно тому, когда пишется очередная часть поэмы. В 1935 году ему — восемнадцать, в 1954-м — тридцать семь, в 1968-м — пятьдесят один. Возраст и событийный ряд настолько реалистичны, что возникают забавные перекосы, которые в жизни представлялись бы знаком неудачи, кризиса, а в произведении для детей остаются вне толкования (за полтора десятка лет дядя Степа как был, так и остался в звании старшины милиции).
Итак, герой воплощает новый тип — советского человека. Он появляется всегда там, где нужно, и выполняет функцию, актуальную на данный момент: раздвижной лестницы, семафора, светофора, подъемного крана. Он не наделен никакими личными качествами, он не добрый, не злой, не вспыльчивый, не влюбчивый. Его единственная социальная характеристика — применимость в городских условиях. Вещный мир, окружение, коим определяется обычно литературный герой, тут разрежен, почти пуст. Из своего у дяди Степы: шкаф, с которого он брал книги, диван, к которому он приставлял табурет, ложась спать (один валик откидывался). Кроме того, и понятие “свое” — вполне условное. Это не личные вещи, а вещи, находящиеся в пользовании, потому-то герой и не освободился от дивана, и не спал на полу, раскатав для удобства тюфяк: жил он, по всей вероятности, в чужой квартире (обычай из боязни уплотнения прописывать в отдельной квартире очень дальнюю родню или не вызывающих полного отторжения людей был весьма распространен).
Пусть на такого человека не рассчитаны нормы распределения, существующие в обществе, где все выдается по талонам, — дядя Степа не заостряет на этом внимания. Он воспринимает это как временные неурядицы. То есть он укладывается в нормативы, как вписывается в армейские нормативы и его рост. Он не настолько велик, иначе его не взяли бы в армию. Ограничения можно преодолеть.
С вашим ростом в самолете
Неудобно быть в полете —
Ноги будут уставать —
Вам их некуда девать!
Для таких, как вы, людей
Не бывает лошадей,
А на флоте вы нужны —
Послужите для страны!16
Дядя Степа проходит по верхней границе нормы, оставаясь, однако, в ее пределах. Флот для него идеальное место службы, здесь питание обильнее, выдается по иным нормативам (традиционный флотский компот из сухофруктов, замена винной чарки, замечательно подчеркивает “детскость” дяди Степы, это — “сладкое”, третье блюдо, любимое ребятишками). И срок службы — на флоте увеличенный — для дяди Степы именно впору, следуя художественной логике образа.
Впрочем, и для своего времени рост героя не столь экзотичен, о чем свидетельствует реакция наблюдателей:
И однажды мимо моста
К дому восемь дробь один
Дяди-Степиного роста
Двигается гражданин.
Ни удивления, ни всплеска эмоций. И эпитет, предложенный автором, отнюдь не гиперболичен:
Кто, товарищи, знаком
С этим видным моряком?
Да, он — видный, то есть “рослый, статный, осанистый”17, а потому обращающий на себя внимание, заметный.
Внешний вид тоже кое о чем свидетельствует:
В складку форменные брюки,
Он в шинели под ремнем,
В шерстяных перчатках руки,
Якоря блестят на нем.
В армии, где существует постоянный дефицит одежды неходовых размеров, ему подыскали форму по росту.
Ситуация, обрисованная в этом эпизоде, вполне реалистична. Дядю Степу призвали на флот в 1935 либо 1936 году. Четыре года службы дают 1939-й или 1940-й, но именно в эти годы отслужившие положенный срок оставались в армии “до предстоящей войны”18, а получить отпуск дядя Степа, защищавший Ленинград, то есть воевавший вместе с другими моряками Балтийского флота, мог не раньше, чем ленинградская блокада была снята, значит, не прежде конца января 1944 года. Героя и вправду не узнали, потому что прошло слишком много времени, прежние ребятишки выросли, стали работать наравне со взрослыми, кто-то призван в армию, а нынешней ребятне дядя Степа неизвестен. Ведь минуло почти восемь лет19.
Он приглашает своих новых знакомых в гости.
Отдохну. Надену китель.
На диване полежу.
После чая заходите —
Сто историй расскажу!
Герой обещает рассказать про большой линкор “Марат”, почти наверняка не про чей-то чужой корабль, а про тот, на котором служил сам. Такой корабль — линкор, то есть линейный корабль — был самым крупным типом корабля в течение двух мировых войн — ему под стать.
Но очередной временной цикл завершался: линкоры в современных условиях не представляли серьезной боевой силы и потому снимались с вооружения, а чуть позднее и просто уничтожались по указанию Н. С. Хрущева, видевшего в них символы сталинской эпохи.
Когда же дядя Степа поступил работать в милицию? И — что нас интересует куда больше — почему именно в милицию, а не, скажем, в пожарную охрану, не в спасатели на водах и т. п.?
Неопределенность, которая присутствует в начале второй части поэмы (действие тут отдалено во времени):
Кто не знает дядю Степу?
Дядя Степа всем знаком!
Знают все, что дядя Степа
Был когда-то моряком.
Что давно когда-то жил он
У заставы Ильича.
И что прозвище носил он:
Дядя Степа — Каланча, —
снята вставкой о войне с фашистами. Герой, если учитывать возраст, был демобилизован (не по ранению — ранен “немножко”, защищая Ленинград, кроме того, с серьезным ранением, тем паче с инвалидностью, его бы комиссовали, назначив минимальную пенсию) в 1945-м, самое крайнее — в 1946-м. И тогда же стал милиционером.
Тут следует вспомнить историю, годную в качестве наглядного примера. Ю. Никулина вызвали в райотдел милиции и спросили, почему он демобилизовался в мае, но еще не устроился на работу, тогда как на дворе сентябрь (дело происходит в 1946 году). Узнав, что его не принимают в театральные вузы, сказали — нам такие нужны: фронтовик, член партии, среднее образование. Никулин даже раздумывал, не воспользоваться ли предложением.
Но вопрос — почему пошел в милицию дядя Степа — пока остался без ответа. Субъективно все ясно, и спрашивать нечего. Он — патриот, о чем с некоторой напыщенностью (говорит-то с детьми) сообщает герой:
Я скажу вам по секрету,
Что в милиции служу
Потому, что службу эту
Очень важной нахожу!
Кто с жезлом и с пистолетом
На посту зимой и летом?
Наш советский постовой;
Это — тот же часовой!
Ведь недаром сторонится
Милицейского поста
И милиции боится
Тот, чья совесть не чиста.
Одно из значений слова “пост”: “…место или участок местности, на котором сотрудники милиции (постовые) выполняют обязанности по охране общественного порядка. Стационарный пост милиции выставляют там, где необходимо обеспечить постоянное присутствие сотрудников ОВД. При устройстве поста определяют его центр и границы. Центр поста находится в таком месте, откуда наиболее удобно вести наблюдение и оперативно принимать меры к предупреждению и пресечению правонарушений. Удаление границ от центра поста не должно превышать st1:metricconverter productid="300 м" 300 м /st1:metricconverter ”20.
Устройство такого поста идеально подходит для реализации свойств героя. Он словно “маятник”, свидетельствующий о ритмичности государственной жизни (пост, как указывалось, имеет центр и не слишком удаленные границы, в пределах которых и курсирует постовой). Впрочем, выполняет он и прежние функции, он все та же “раздвижная лестница” (возносит вверх малыша, заблудившегося в вокзальной толкучке), “подъемный механизм” (нагнувшись с моста, берет в охапку старуху, которую течение уносит на льдине вместе с корзиной белья), “наблюдательный пункт” (издали замечает озорника, обидевшего двух учениц).
Дядя Степа опять появляется там, где в нем существует нужда, — соблазнительно было бы сказать: как “deus ex machina”, но никакой неожиданности в его появлении нет, дядя Степа возникает с механической обязательностью — устраняет помеху и восстанавливает сбившийся ритм социального механизма. Например, в том случае, когда поломался светофор и никто — характерно, даже сотрудник ОРУДа, сидящий в стеклянной будке, — ничего не в состоянии сделать, герой приходит на помощь.
Рассуждать Степан не стал —
Светофор рукой достал,
В серединку заглянул,
Что-то где-то подвернул…
В то же самое мгновенье
Загорелся нужный свет.
Восстановлено движенье,
Никаких заторов нет!
После этого детвора его называет уже не “Маяк”, а “Светофор”.
Как видим, все функции героя, на уровне значимых эпизодов упомянутые в первой части, во второй дублированы, пусть и определены иным контекстом.
У дяди Степы — милиционера задача не карательная, а надзирательная, контрольная, и тем не менее за ним привычно закреплена функция регулирующая, отлаживающая, хотя в его должностные обязанности ничего подобного не входит: дядя Степа чинит светофор (становясь как бы новым предохранителем, который заменяют, чтобы прибор продолжал работать). Находясь на посту, он регулирует ту или иную житейскую ситуацию: помог потерявшемуся малышу найти маму, и “не распалася семья”, приструнил хулигана, который не хотел платить деньги в кассу, и тот заплатил.
Центральный эпизод второй части требует особого рассмотрения.
Шли ребята мимо зданья,
Что на площади Восстанья,
Вдруг глядят — стоит Степан,
Их любимый великан!
Все застыли в удивленье:
— Дядя Степа! Это вы?
Здесь не ваше отделенье
И не ваш район Москвы!
Укажем, что, кроме прочего, в словах ребят вновь отмечена статичность героя, неотъемлемое его качество — он даже переместиться никуда не может, привязан к своему району и своему отделению, но не в этом суть.
Можно предположить, что ребята, которые знают, где служит дядя Степа и даже его отделение милиции, сами живут поблизости оттуда, а на площадь Восстания попали случайно (ну, например, собрались в зоопарк). Почему же здесь оказался дядя Степа? Он отвечает, как всегда, неопределенно:
Дядя Степа козырнул,
Улыбнулся, подмигнул:
— Получил я пост почетный!
И теперь на мостовой,
Там, где дом стоит высотный,
Есть высотный постовой!
По логике вещей, вертикальная доминанта, которой является высотка на площади Восстания, и впрямь требует соизмеримого с ней окружения, “высотного постового”. Но это частность, куда важнее, что и само высотное здание появилось не случайно. Задуманное в качестве сопровождения вертикали Дворца Советов, “ожерелье из восьми вертикалей выявляет центральное ядро столицы; их тщательно продуманное расположение связано как с топографией города, так и со структурой его плана”21 (восьмое здание, которое должно бы располагаться в Зарядье, не было построено, как, собственно, и Дворец Советов).
Здание, упомянутое в поэме, по-своему примечательно: “Высотный жилой дом на площади Восстания (1950 — 1954, архитекторы М. Посохин и А. Мндоянц, инженер М. Вохомский) образует эффектное завершение больших отрезков Садового кольца и радиальных улиц; он господствует над лежащей на пониженных участках территорией зоопарка и кварталами Красной Пресни. Крылья здания крутыми террасами поднимаются на 18 этажей, 22 этажа имеет центральный объем, над которым до st1:metricconverter productid="160 м" 160 м /st1:metricconverter поднимается восьмигранная башня со шпилем-шатром. 452 квартиры заключает в себе это сооружение. Уступы крыльев обеспечили переход от мощного главного массива к окружающей застройке”22. Кстати, выстроено оно как раз напротив дома, где жил в период создания поэмы и живет по сей день Сергей Михалков. Адрес формально мог смениться из-за переименований или изменения нумерации домов, но и дом и квартира остались прежними.
Впрочем, и это не главное. И чтобы ввести читателя в суть дела, нужен экскурс в историю.
Нехватка личного состава в милиции после войны и низкий уровень его подготовки требовали экстренных мер — и организационных, и воспитательных. Как указывает исследователь, “стержнем массового патриотического воспитания должна была явиться идея „московского патриотизма”, на что в одном из своих публичных выступлений st1:metricconverter productid="1947 г" 1947 г /st1:metricconverter . прямо указал секретарь ЦК ВКП(б) Г. М. Попов. В этой же речи содержалось знаковое определение Москвы как центра „славянского мира””23. Ряд мероприятий был приурочен к празднованию 800-летия Москвы, которое должно было отмечаться в 1947 году, к январю того же 1947-го относится и закрытое правительственное постановление о строительстве восьми московских небоскребов. Следующий этап — переход от пропаганды “московского патриотизма”, в силу политических обстоятельств себя изжившего, к общероссийскому патриотизму — обозначился весной 1949 года. Но и новые действия по улучшению работы милиции, а также по комплектации и подбору кадров ничего не дали. Последовали Постановление Совета Министров СССР от 27 августа 1953 года, а также приказ МВД СССР от 17 сентября 1953 года, опять-таки связанные с реорганизационными вопросами, при этом, что очень немаловажно, в сделанном незадолго до того докладе начальника Политотдела ГУМ И. А. Кожина кроме прочих мер предлагалось разрешить выпуск всесоюзного милицейского журнала и оказать содействие творческим работникам в создании литературных произведений и художественных кинофильмов о милиции.
Не станем занимать читателей более подробным изложением мер, предпринятых и руководством страны, и руководством органов милиции. Довольно сказать, что реорганизация повлекла за собой столь важные последствия, как вывод милиции из системы МГБ, а также снижение уровня преступности, которая к тому моменту сильно выросла (особенно сказалась проведенная Л. П. Берией амнистия 1953 года, когда на свободу были выпущены многочисленные бандиты и убийцы; политических заключенных и осужденных по бытовым статьям амнистия не коснулась). Сказалась эта деятельность и на художественной продукции: вышли на экран классические советские фильмы о милиции, появились книги о ней. Вышла в свет и вторая часть поэмы — “Дядя Степа — милиционер”.
В тексте ее запечатлелись перипетии государственной идеологии, спроецированной на милицейское строительство. Из московского божества дядя Степа — с изменением идеологической доктрины — автоматически переходит в ранг божества государственного (солярность героя подчеркивает знак, расположенный на уровне пупа, — блестящий герб на пряжке ремня, другой знак — кокарда).
И сейчас средь великанов,
Тех, что знает вся страна,
Жив-здоров Степан Степанов —
Бывший флотский старшина.
Он шагает по району
От двора и до двора,
И опять на нем погоны,
С пистолетом кобура.
Вписанное в “общегосударственное”, “московское” осталось, недаром вновь упоминаются дворы (к шестидесятым годам все более размыкавшиеся вовне, в городское целое: не запирались на ночь ворота, да и сами воротные створки исчезали, в стенах оставались торчать массивные и никчемные железные петли). В поведении дяди Степы обнаруживается неожиданный патернализм: “Посмотри вокруг, сынок!” — говорит он мальчику, потерявшемуся на вокзале, что в некотором смысле предопределяет изменение его собственного жизненного статуса. Придет момент, и дядя Степа наконец-то станет отцом.
Тут и следовало бы закончить. Бессобытийные третья и четвертая части поэмы — “Дядя Степа и Егор” и “Дядя Степа — ветеран” — качественно отличаются от предыдущих частей; их можно расценивать как обширные вставки перед концовкой, пусть и лишенной каких-либо художественных достоинств, однако логично связанной с предыдущим текстом.
Герой жил и взрослел вместе со страной, вместе со страной погрузился он и в старость, схожую с детством. Напомним, что четвертая часть опубликована 1 июня 1981 года в газете “Правда”. Это период, впоследствии поименованный застоем, обильный фольклор которого так и сяк варьировал сюжет о впавшем в детство Л. И. Брежневе.
Дядя Степа общается только с детьми, слегка презирает ровесников-ветеранов, забивающих козла. Но и его положение в мире изменилось — вырос ли мир, герой ли уменьшился. Он летит в Париж по путевке, расположившись в пассажирском кресле, хотя узкие промежутки между рядами кресел не слишком удобны и для обычного пассажира.
Шутку переводчика в парижском эпизоде, что дядя Степа чуть пониже Эйфелевой башни, следует понимать именно как шутку. И как жест вежливости надо воспринимать утверждение, что его
…повсюду называли
По-французски — “Великан”.
Пройдет всего несколько лет до начала исторического периода с названием “perestroika”, и герой окончательно отступит на задний план.
И все же не надо обвинять автора в конъюнктурности и приукрашивании неприглядной действительности. Феномен С. Михалкова — и его знаменитого героя — в том, что и герой, и его создатель вполне искренно и органично вписывались в любой исторический период. Приведем один косвенный аргумент: отрезок с 1934 по 1936 год стал первым более или менее сытым периодом после свертывания нэпа. Была даже отменена, совсем ненадолго, карточная система. В этот маленький временной промежуток и успел появиться дядя Степа, знакомый каждому с детства, будь ты читатель, будь ты слушатель.
1Паперный Владимир. Культура Два. М., 1996, стр. 78. Выделения принадлежат автору цитируемого текста.
2Цитаты из поэмы “Дядя Степа” приводятся по изданию: Михалков Сергей. Стихи. М., 1939; цитаты из поэмы “Дядя Степа-милиционер” — по изданию: Михалков Сергей. Стихи и сказки. М., 1960.
st1:metricconverter productid="3 См" 3См /st1:metricconverter .: Хлоплянкина Т. “Застава Ильича”. М., 1990, стр. 49.
4Фицпатрик Шейла. Повседневный сталинизм. Социальная история Советской России в 30-е годы: город. М., 2001, стр. 59.
5 Фицпатрик Шейла. Повседневный сталинизм. Социальная история Советской России в 30-е годы: город, стр. 63.
6Михалков Сергей. От и до… М., 1998, стр. 267 — 268.
7Даль Владимир. Толковый словарь великорусского языка. Т. А-З. М., 1978, стр. 512.
8 Военный энциклопедический словарь. М., 1983, стр. 706.
9 Даль Владимир. Указ. соч., стр. 512.
10Священник Павел Флоренский. Сочинения в 4-х томах, т. 3 (2). М., 1999, стр. 229.
11Паперный Владимир. Культура Два, стр. 156 — 157.
12По ходу дела он побеждает воду (случай с тонущим школьником Васей Бородиным), огонь (случай с голубятней), землю (сигналит машинисту поезда, что путь размыт), воздух же — постоянная его стихия (зоркость героя связана как раз с его приподнятостью над толпой).
13Маршак Самуил. Любимые стихи. М., 1997, стр. 189.
14 Румянцев С. Ю. Книга тишины. СПб., 2003.
16Нелишне сравнить: Ю. Никулина, рост которого равнялся st1:metricconverter productid="180 см" 180 см /st1:metricconverter , отправили служить в артиллерию, для танкиста он был слишком высок. Конечно, дядя Степа был еще выше.
17“Толковый словарь русского языка”. Под редакцией Д. Н. Ушакова. В 4-х томах, т. I. М., 1996, стр. 290.
18Володин Александр. Так неспокойно на душе. Записки с отступлениями. СПб., 1993, стр. 11.
19Расчеты верны в том случае, если учитывать сделанную автором во время войны стихотворную вставку (если же за исходный взять довоенный текст поэмы, то дядя Степа отсутствует, разумеется, вполовину меньше).
20“МВД России”. Энциклопедия. М., 2002, стр. 426.
21Иконников А. В. Архитектура Москвы. XX век. [М.], 1984, стр. 114.
22Там же, стр. 119.
23 Беда А. М. Советская политическая культура через призму МВД. От “московского патриотизма” к идее “Большого Отечества”. М., 2002, стр. 31.