Смирнова Наталья Вениаминовна родилась в Якутске. Закончила филологический факультет Уральского университета (Екатеринбург). Автор пяти книг прозы. Живет в Москве. Лауреат премии журнала “Новый мир” за 2005 год.

СОСЕДКИ

Что я могу сказать в свое оправдание? Ничего. Могу рассказать свою жизнь. Мать и отец — алкоголики. Мать — уборщица, с получки шла в магазин, покупала продукты, мне — платьице, туфли или игрушку, мыла полы, а потом снова шла в магазин, уже за бутылкой. В начале следующей недели, ссутулившись, являлась на работу и вела себя тихо до следующей получки. Было в ней две женщины — пьяная и трезвая, и отличались они друг от друга по… дерзости, наглости и веселью. Отца в детстве почти не помню, познакомилась с ним на похоронах матери. Я тогда переспала со сторожем из морга, здоровый такой бугай, весь в волосах. Мы по разным причинам были не в себе и сделали это прямо в кустах больничного двора, под фонарем, а мать мне из этого фонаря подмигивала и смеялась. Перед мертвыми мы всегда виноваты, и кажется, что они то ли смеются над нами, то ли в чем упрекают.

От матери я в двенадцать лет ушла к бабушке по отцу и жила на Вторчике. Убитый район, хуже Уралмаша в сто раз. Там в семидесятых людей траванули бактериологическим оружием и утаили причину, поэтому врачи противоядия не нашли, и семьдесят пять человек померли ни за грош. Ну да вы это знаете, чего я тут… В общем, бабушка со мной материально не справилась и отдала в интернат, а попросту в детдом. Все подружки мои оттуда, да и друзья, что после долбаной перестройки не на кладбище, — тоже. Там я первый раз влюбилась. Там впервые в ухо получила с криком “сука” и сразу поняла, что любит, иначе б так не орал.

После интерната закончила электротехнический техникум и стала работать лаборантом в Горном институте. Работа непыльная, люди приличные. Там за мной сразу начали увиваться. Андрюха, экспедитор, мне был понятен, тоже маугли типа меня, а Эдик из хорошей семьи, мама в очках, папа при машине, сам непьющий.

Выбрала я Эдика, точнее сказать, выбрала его семью и не прогадала. Хотя Андрюха был родней, но у нас, детдомовских, все как по писаному: либо украл — сел, либо запил — умер. Он и украл у них оборудование какое-то геодезическое, вот на фига козе баян, спрашивается?

Я тем временем уже девочку родила, семью построила и кухонный гарнитур купила. Квартиру соорудили из отцовской комнаты и бабушкиной хрущевки, потому что они друг за другом померли. Вначале папаша, а вслед и бабушка сошла на нет, точно нитка перетерлась, что ее держала.

Потом начались перемены в обществе, Эдик из института ушел в палаточники и “девятку” купил. Торговые палатки у вокзала, деньги рекой, и тут я своего интеллигентного мальчика перестала узнавать. Спрашиваю: “Ты куда на ночь глядя?” — а он в ответ: “Не твое дело”.

Ладно, думаю, в конце концов, я после родов семь лет не работаю, а с дочкой Ленкой живем припеваючи. Фрукты с рынка, помидоры и огурцы со свекровьего огорода, от дубленок и кожаных курток шкафы ломятся. Выступать причин нет.

Но вдруг появилась эта Марина. Верней, она и раньше была, просто до этого на моего мужа не вешалась. А тут висит и висит, только что уши ему не облизывает. На всех пьянках несусветно обжимаются. Я ее мужу, Прокоповичу, указываю на это дело, но тот только за сердце хватается. Сердечник, блин, попался, ему вообще не до жены, в живых бы остаться. Леха Котов, моей подружки Оксаны муж, главный палаточник, когда я в подъезд покурить вышла, в стену меня вдавил, юбку задрал, спину известкой вымазал, а когда получил в причинное место, рявкнул: “Хватит, сука, брыкаться, ты теперь ничья, не поняла еще?”

Все уже знали, что я на краю развода стою… Но они меня не спросили!

К этой Марине я зашла утром, когда она дочку в детсад собирала. Показала садовый секатор и предупредила, что еще раз увижу обжиманки и танцы с Эдиком, я ей хвост под корень подрежу. У ней такой хвост на голове был, как у белки.

Та давай пугаться, девочку загораживать, непонятно, в общем. Ультиматум я ей поставила, а бить конкретно, тем более при ребенке, не собиралась. Не трогай чужого — и тебя не тронут. Ведь сто лет знакомы, и никаких романов, никому был не нужен, я сама своего мужа сделала, и только начали жить по-человечески — Марина явилась. Понятно же, что это за любовь. Потому вся любовь после секатора сошла, как прыщ. Но мужа от этого дома больше не стало, а стало даже меньше. Ленка, дочка, то у подружки, то в лагере, то у свекрови, а я сижу и не знаю, вернется супруг к ночи или снова пренебрежет. И чем, думаю, не угодила? В доме порядок, ужин на столе, рубахи отутюжены, а в ответ — шипенье.

Стала я ходить в бар “Весна”. Возьму пятьдесят грамм мартини — больше мне нельзя — и тяну весь вечер в полном одиночестве. Клиентура в баре постоянная, крутой мужской состав в цепях и на джипах. То один подсядет, то другой, но я тоже девушка не бедная, с челкой и в норке, сижу спокойно и за братьями Абрамовыми наблюдаю. Оба синеглазые, но Алексей такой добрый раздолбай, только бритый, а Сашка с перстнем, шрам на подбородке, уши треугольные, худой и злой, как дьявол. Он ко мне шестерку отправил, вопросы задавать.

— Девушка из модельного агентства?

— Из детдома, — отвечаю.

— В такой бирюзе? С такими ножками?

— А я, — говорю небрежно, — Золушка.

Так я месяц с шестеркой беседовала, зная, что каждое слово передадут куда следует. Подвезти домой шестерке отказала и дождалась, когда один из Абрамовых полбара позвал на свой день рождения и меня невзначай прихватил. Я тоже невзначай на его диване заснула. Мужчина оказался не слабый, а счастливое утро началось с телефонных звонков.

“Это кто? Таня? Оля? Девушка, я честно не помню… Это кто? Катя? Нет? А кто? Ну хватит мне голову морочить, я занят. Да, другой. Другой бабой занят. Не устраивает? Прощай, беби… Костик, ты? В чем проблема? А… Ладно, еду… Заметано”.

“Слушай, — говорит мне, — ты быстро сваргань завтрак, я через полчаса вернусь, дальше будем праздновать”.

И запирает меня снаружи. Я спокойно сплю, он возвращается часа через три, оглядывается так недовольно, надувшись, готовит завтрак на одного, сам все съедает и заявляет: “Больше никого не задерживаю”.

Вывел под руку, дверь замкнул и уехал на джипе.

Через неделю прихожу я в бар “Весна” — меня никто не замечает, я невидимка. Отыскала шестерку и разрешила себя до дома довезти. Только он мне подал шубу, как нарисовался Абрамов-старший:

— Пойди сюда, Митя. Не надо тебе с этой девочкой связываться. Ты мальчик хороший, а она сука.

— Надо же, — отвечаю, — Саша, а я и не знала, что так тебе нравлюсь!

Абрамов развернулся и ушел, а шестерка развел руками:

— Извини, Вика, что-то хозяин не в духе.

— Хозяин чего? — спрашиваю.

— Всего, — рукой обводит зал. — А ты что, не знала, кому хамишь?

Да хоть бы и знала. Роман с баром на этом закончился, Эдик так и не появился, и я стала коротать вечера у соседки.

С этой соседкой мы год назад в автобусе познакомились, когда еще Марина была актуальна. У нее какой-то баул в руке, волосы немытые, глаза усталые, как от долгого горя.

— Ставьте, — предлагаю, — сумку мне на колени.

Поставила, спасибнула. Вышли из автобуса на одной остановке и зашагали в ногу.

— Мы, — спрашиваю, — кажется, в одном доме живем?

Та ожила, улыбается:

— В одном подъезде. А телефона у вас случайно нет?

— Случайно есть.

Зашли ко мне, она позвонила куда-то, я ей:

— А вы не курите?

— Курю, — отвечает.

— А может, еще и пьете?

— И пьем. — Сама смеется.

Вышли на лоджию, сели за стол, закурили, я поставила рюмки, плеснула по чуть-чуть бренди и грустно так говорю:

— А у меня, знаешь, Марина…

Тут она расхохоталась:

— Надо же. И у меня Марина. Какое совпадение!

Только ее Марина оказалась побойчей, а Ире характера не хватило. Не могла она с секатором в дом заваливаться. Одно слово — библиотекарь. В общем, стала я к ней за книжками ходить, всю ее библиотеку перечитала и кое-что ей пересказала, потому что она читает и ничего не помнит, а я запоминаю отлично. Память не замусорена, места много. Насчет своей Марины она решила, что черт с ними, пусть живут как хотят, а она сама. Сама-то сама, а пришлось разводить на продажу персидских котов. Вонь от них, надо сказать, жуткая, особенно когда пятеро котят одновременно пожрут, а потом одновременно погадят. Пальму вшестером обглодали до корней, диван изодрали в нитки, да еще все время боишься хвост прищемить. Если котенку хвост сломаешь — никто не купит, труды насмарку.

Но эта подруга не грустила, ушла из библиотеки, подалась в косметическую фирму, потом еще куда-то — в общем, вертелась, и, главное, худущая, одни глаза, а в доме вечно гости мужского пола, и не просто так, а с намерениями.

Но где тонко, там и рвется. Всего имущества — дубленка с телевизором да старая коляска, а ее обворовали.

— Ты что, — говорю, — не знаешь, где живешь? Дом уже два раза поквартирно обчистили! Теперь стала как все, вот и все.

Так нет, бегала к следователю, носилась, писала, всю родню свою, всех знакомых подняла. Воров, виданое ли дело, нашли! То-то все удивлялись, и воры, брат с сестрой, что в нашем же подъезде жили, особенно. Обидно им, видите ли, весь район обшмонали — ничего, а тут паршивая дубленка — и нба тебе!

Потом вора к ней приволокли уже с фингалами, следственный эксперимент камерами снимать. Пацан травокурнутый, что с него взять, с несовершеннолетки?

Я ездила к следователю протокол подписывать, как понятая. Следователь попался шутник.

— А где, — спрашивает, — спит хозяйка квартиры?

— На диване, — отвечаю.

— А почему не на кровати?

— Кровать сломана.

— Как, — делает удивленное лицо, — та-а-кой женщине и некому кровать починить?

— Именно поэтому. Та-акой женщине, — отвечаю, — любой рад кровать поломать.

А чинила ей все я. Ирка даже с унитазным бачком не справлялась, но для кровати у меня инструмента не нашлось. Вроде бы беспомощная, ничего не умеет, но дубленку с телевизором, которые сперли, ей приятель подарил. Когда обворовали, они вдвоем к следователю ездили, и тот домогался, с какой целью были подарены ценные вещи. Приятель злился и отвечал, что без всякой цели. Что телевизоры получил по бартеру, у него их восемнадцать штук на складе валяется. Захотел — и подарил. Ирка, понятно, тоже ничего не сказала, потому что себе на уме. Или дела какие-то с ним вертела, или роман, помалкивала, в общем.

Не суд был, а комедия. Судья-мужичок ехидно спрашивает мать подсудимого, который все взял на себя, потому что за групповое дают больше: а что, мол, соседей-то обязательно обворовывать? Может, личную неприязнь имели? Та пошла пятнами и бухнула:

— Да.

— Валя, как это понимать? Ты что? — спрашивает ее Ирка.

Весь подъезд друг друга знает, все здороваются, соль-деньги занимают.

— То есть нет, — поправляется мать.

— Тогда, — продолжает судья, — в чем причина? Что за нужда к соседям лезть?

Тут встает толстая сестра подсудимого и обиженно заявляет:

— А у него день рожденья был.

Ну что с них взять, с придурков?

— Вот и отпраздновали, — ехидно заявляет судья и начинает издевательски на совесть давить.

Мать вообще становится багровой, а брат с сестричкой уставились, им все по фигу, они и слов-то не понимают.

В общем, залатала Ирка и эту дыру, краденое ей вернули. На суде заявила, что на строгости наказания не настаивает.

Как юла вертится, но надо мной смеяться успевает. Все спрашивала, сняла ли я скальп с Марины. А на ноги ее я смотрела с удовольствием. Говорю, давай ты не будешь такую красоту прятать в штаны. Юбку надевай, и чем короче, тем лучше.

— Вика, — упрекает, — я знаю, чем кончится.

Год я ее уламывала, наконец согласилась. Я — в черной коже и красных колготках, она — в джинсовой юбке и жилетке, обе на каблуках, на которые она с непривычки взбиралась как на лестницу и все норовила в кроссовки вдеться, но я не позволила. Всю дорогу подсмеивалась, а мы к ее приятелю ехали. Тому, что телевизор с дубленкой дарил. Приезжаем — боженьки-боже! Красавец мужчина, полный дом народу, а он лыка не вяжет, дверь открыл без трусов, в одной футболке, к грязной подошве долларовая сотня прилипла.

— А-а-а, — с порога ревет, — девчонки приехали!

И с голой задницей виснет с ходу на Ирише, я в шоке, а она ничего, смеется, что это чудище на нее навалилось.

— Вы, — говорю хозяину, — конечно, извините, но чтоб так при посторонних разгуливать, с открытым концом, я лучше пойду, а то стошнит.

Ирка давится от хохота. Я заглядываю в комнату — библиотека! Лучше Иркиной. Конфуций в зеленом супере с золотом. Нет, думаю, пожалуй, останусь, хоть салат поем. Не совсем же он двинутый, раз при деньгах и с книжками. Сажусь напротив хозяина.

— Ну, рассказывай, — говорю ему, — как ты дошел до такой жизни?

— Пью я, матушка, горькую как потомственный интеллигент.

— Я сама из потомственных. Гордиться нечем. Умный человек, образованный, а при гостях без штанов.

— Мамочка, — говорит он Ирке. — Ты кого ко мне привела? Я ее боюсь.

— Не надо бояться, — говорю. — Штаны надень — и не страшно.

— Нет, мамочка, — он снова к Ирине, — воля твоя, боюсь. Уведи ее, а то подеремся. Я в ней не нахожу человеческого понимания.

— А со мной-то поговори. Я ж к тебе обращаюсь, а ты ябедничать.

— О-о-о, — ревет, — замолчите ж ее кто-нибудь.

— Не ори — гости оглохнут.

— А ты мою жизнь знаешь? — нагло спрашивает.

— А ты мою?

И давай друг другу излагать, у кого жизнь ужасней. Он мне про свои четыре процента неизлечимых алкоголиков и что женщины сбегают, я ему про своего батю и детдом. Кричали, друг друга перебивали, чуть не подрались. Потом он мне: ну, хватит, давай выпьем.

— А Конфуция дашь почитать?

Изумился, но дал.

— Больше, — говорит, — ко мне не ходи, книгу мамочке отдашь. От тебя одно расстройство, а человеку с женщиной должно быть тепло. А от тебя не тепло. Недушевная ты. Безжалостная. Татарка, поди.

— Это само собой, что татарка. Да и ты ведь не русский. Еврей же?

— Мамочка! — ревет. — Это мне, закоренелому антисемиту, прямо в лицо! Уйдет она наконец, или я уйду! Соль на раны, а не баба.

Вышли на воздух, стоим. Ирка смеется, но невесело. Хороший вообще-то, говорит, но дурак, жалко его.

Совсем не жалко, сделал из пьянства флаг и размахивает, как на параде. Лечиться надо, а он выделывается. Что за веселье?

Чувствую, Ирка меня не слушает, на дорогу косится. Боженьки-боже, а там уже очередь из иномарок! Я и забыла, что мы в первом часу ночи стоим на перекрестке в полной боевой раскраске, на каблуках и являем собой блондинку с брюнеткой.

— Что нужно? — спрашиваю бритого, который рукой в окно помахивает.

— Девушка, это там у вас не Конфуций ли?

— Ага, — говорю, — он самый.

Не вижу, что буквы огромные на титуле, и удивляюсь, как идиотка.

— Вы, наверное, читать собрались? Может, вместе почитаем?

— Да нет, — говорю, — это дело интимное. Наше с Конфуцием.

— А до дома вас кто повезет? Конфуций?

И как в воду глядел. Подъедут, увидят Конфуция — и давай прикалываться. Так вся очередь и рассосалась. Никуда бы мы не уехали, если б Ирка книжку под жилетку не спрятала. А когда спрятала, то другие разговоры начались: за шампанское в “Петровском зале”. Известное бандитское местечко. Ирка давай ворчать:

— Говорила я тебе, что в коротких юбках всю шваль соберем.

Ничего она мне не говорила, может, думала, а не сказала.

— Зато, — возражаю, — женщинами себя почувствовали.

Она удивилась:

— А не телками?

А потом этот ее приятель запойный умер. Разбился на мокрой дороге. Плача, она сказала, что может жить с любым мужчиной, столько выносливости имеет. Даже с таким, от которого все сбегают. Только не понимает — зачем. Не легче с ними, а тяжелей, чем в одиночку. Тут я поняла, что с этим голубчиком у них все было не так просто и теперь она себя упрекает.

Плакать-то плакала, а на похороны не пошла. Пригрозила еще живому, что не пойдет, если тот умрет от пьянства, и не пошла. Мертвому обещанье сдержала.

Ну, в общем, он-то умер, а мы все живем и живем.

Ира развернулась, квартиру поменяла на лучшую и уехала из нашего воровского дома. Муж ее уже давно с Мариной жил, только сына навещал, но нечасто. Я своего Эдика тоже видела мало, потому что дела их палаточные хуже пошли, и они, ясное дело, все чаще праздновали. Деньги перевелись, дети вообще безотцовщинами остались, что Иркин, что моя. Да и переехала она, реже стали видеться. Так и тянулось скучно, пока я глупость не сделала. Ляпнула Оксанкиной сестре, что Алеха Котов, Оксанкин муж с немереными деньжищами, ко мне приставал, и сразу даже не соотнесла с тем, что после случилось.

Спустя неделю после этого разговора заезжает ко мне Оксана и возмущенно рассказывает, что Галочка, продавец из палатки, ездит с Эдиком в нашей “девятке” на переднем сиденье. А это уже беспредел. На заднем можно, у киоскерш с палаточниками всегда шуры-муры, но ты знай свое место!

Я злюсь, Оксана усердно мой справедливый гнев разогревает. Короче, иду в магазин, покупаю дочери Ленке баскетбольный мяч в сетке и брызгалку ядовитую. Еду на вокзал, подхожу к киоску, где Галочка торгует, и брызгаю туда ядовиткой. Делать ей нечего — дышать чем-то надо, — она, понятно, выскакивает, а тут я сеткой с баскетбольным мячом — хряссь ее по башке! И еще раз, и еще! Визг, вопли, откуда-то Эдик с кулаками, впихнул меня в машину и шипит: “Ну все, сука, ты допрыгалась. Сидела б тихо, книжки читала, может, и продержалась бы в женах. Но теперь мое терпенье кончилось”.

Ну и все. Развод, компания наша распадается, и Котову меня не видать, как своих ушей, потому что встречались мы только по праздникам, и каждый раз он меня по подъезду гонял с задранной юбкой. Вот так жены поступают, когда им дорого имущество мужа! А ведь Оксана — моя подруга, а нас с дочерью не дрогнув нищими оставила. На строгости наказания не настаиваю, я ей, красивой и бездетной, не судья.

В общем, гражданин следователь, это и есть моя жизнь до сих пор. Унижения, а теперь еще и полная нищета. Эдик с Галочкой меня боятся, отсюда и заявление в милицию. Но, кстати, напрасно. Я могу клятвенно пообещать, что больше их не трону и мстить не буду. Галочка после поймет, с кем связалась, я ей помогать не намерена, потому что скоро замуж выхожу.

Иришкин муж от этой своей Марины ушел, и Ирка начала его пристраивать. Ну и пристроила. Интеллигентный человек, пьет в меру, за юбками набегался, Конфуция воспринимает без идиотских шуток. Оба мы ветераны семейной жизни, все знаем, отношения понимающие.

В общем, так, гражданин следователь… Оправдываться ни перед кем не хочу, потому что виноватой себя не считаю. Извиниться за мяч и брызгалку могу, этого добра не жалко. Давайте бумагу.

ПЛАН ОГОРОДА

Рядом с полуразвалившейся виллой, ступени которой поросли мхом, а на крыше цвело дерево, Сергей купил брошенный участок, построил дом, нанял садовника и вместе с ним стал прививать яблони и обрезать кусты.

В двухстах метрах от нового дома начиналась курортная зона с пляжами и множеством маленьких кафе, из которых по вечерам доносилась музыка. Саша предпочла бы лес и гамак среди деревьев. Сад казался ей слишком простым и логичным, а лес — таинственным и загадочным, но она уже пообещала мужу провести отпуск вместе. Когда они приехали с подругой Таней, Сергей разложил перед ними чертеж. Это был план огорода.

К огороду интереса не возникло, да и к саду, собственно, тоже. С утра они с Таней собрались на пляж. Тане было тридцать три, выглядела она на двадцать и крем в лицо вбивала страшными оплеухами. Как всегда, она была безупречно одета в итальянские кожаные туфли ручной работы и гладкое светлое платье. Таня работала программистом, затейливо лгала, отлынивала от домашней работы и мечтала выйти замуж. Саша старалась не замечать ее маленьких, шитых белыми нитками хитростей, потому что Таня была мила, привязчива и невинно, по-собачьи, предана.

Ближайший пляж оказался нудистским. У входа на траве лежала, разбросав рыжие кудри, белокожая девушка с широко раскинутыми ногами и выбритым лобком. На грудь ее был наброшен шарф из светло-зеленого шелка. Саше это показалось ослепительно красивым. Она замедлила шаг и еще раз исподтишка взглянула. Нудистка блаженствовала, как кошка. Таня шла потупившись. Она так искренне любит приличия, подумала Саша, интересно, что она чувствует?

Они заплатили за шезлонги и легли. Похрустывая песком, прошел голый юноша в черных носках, ботинках и с рюкзаком на спине. Таня разделась до купальника, закрыла глаза и тотчас отключилась. Счастливица, может мгновенно заснуть, если есть куда приклонить голову! Саша огляделась. Неподалеку под тентом голые люди, беседуя, пили вино и пиво. Ей помахал незнакомец. Из-за козырька бейсболки она не разглядела, кто это, и неуверенно махнула в ответ. Человек приблизился и позвал:

— Пошли посидим. Что-нибудь выпьем. Тут дают граппу.

Он был совершенно наг, гораздо младше ее, миниатюрный, с безупречной пропорцией плеч и бедер. Они сели под тентом в плетеные кресла, узор которых отпечатывался на бедрах и ягодицах. Официант улыбнулся понимающей улыбкой восточного человека. Граппа в баре закончилась, они пили белое вино и ели сочные персики. Сок стекал по руке, задувал ветер, по небу бежали слабые, почти бесцветные облака. За соседним столом толстяк с девушкой украдкой касались друг друга под столом, девушка щурилась, мерцая глазами, рядом, как две собаки, стояли ее высокие черные сапоги, другой одежды поблизости не наблюдалось.

— Искупаемся? — спросил Сашу спутник, которого звали Стас.

Он помог ей спуститься по скользким глинистым ступенькам и в воде сразу же обнял. Прижался лицом к ее затылку и втянул запах. Немного постояв, они поплыли в маслянистой воде, напоминавшей слоистый бархат. На другом берегу он уложил ее на траву и сделал все, что хотел. Стрекотали кузнечики, плыли облака, спина пошла волдырями от крапивы. Она ничего не почувствовала, кроме тяжести и нежной прохлады его тела. Его маленькие ягодицы входили в ее ладонь.

Когда Саша вернулась, Таня открыла обессмысленные сном глаза:

— Я долго спала?

— Нет.

Пока она спала, Саша успела выпить вина, сплавать на другой берег и отдаться незнакомцу в траве. Было ли это долго? Нет, мгновенно и просто. Лето, наверное. Стас сидел поблизости и на нее не глядел. Обычный русский, подумала она. Полно амбиций, фантазий, проектов, а во всем остальном — примат. Напоил, трахнул в кустах и потерял интерес.

К Стасу подошли сомнительного вида приятели, и один, в замшевых туфлях, спросил:

— Ты скоро?

Спросивший, бритоголовый атлет, пряча ухмылку, покосился на Сашу:

— Тебе сколько лет? Тридцать?

— Спасибо за комплимент. — Она усмехнулась.

Ею овладело спасительное равнодушие. Ей было все равно, что подумали эти. Стас прихватил джинсы с футболкой, но одеваться не стал и, проходя мимо, приостановился:

— Может, дашь свой телефон?

На секунду задумавшись, она мотнула головой отрицательно, но внутри вдруг вспыхнула радость. С этой радостью в глазах она села в старую Танину “хонду”, и они вернулись в дом. Ехать было всего семь минут.

На участке муж, садовник и соседка Вера бурно спорили, что делать с камнем возле тропинки.

— Дамочки загорали? — спросила Вера, просверлив их взглядом.

Даже не поздоровалась, старая сука, рассердилась Саша. Муж-трудяга и жена-курортница. Вот все, что видит эта однопроцессорная. Она сухо кивнула и прошла вглубь сада. У забора еще оставались три лесных земляники. Она складывала их в рот одна за одной и наслаждалась. Потом сходила в дом за брюками, оделась и полезла в заросший малинник. Если малина недозрела, она как трава. А когда перезрела, вообще дрянь, тряпка для мытья полов. Зато какая красивая, похожа на плетеную корзинку. Словно сосуд, а когда сорвешь, в нем ничего, потому что белокожий треугольный стержень остался на ветке.

Таня позвала всех обедать. Они ели протертый суп из картофеля с морковью и луком, ветер играл с оконным тюлем. Таня надкусила помидор и фыркнула: прямо в глаз прилетел кусок с семечками. Все засмеялись.

— Я познакомилась с голым мальчиком на пляже, — сообщила Саша.

— На молодежь потянуло? — сощурился Сергей. — Хорошо выглядишь.

— Ты тоже.

Они оба выглядели недурно. Его крепкие золотистые плечи блестели, как луковая шелуха. Сергей ел только протертую пищу, следил за здоровьем и любил работать в саду. Мы с ним похожи на прошлогодние яблоки, которые держали в воске, и они сохранили блеск, подумала Саша. На самом деле внутри нас протертый суп, но об этом пока никто не догадывается.

Вокруг головы закружила оса, и Саша замерла. Ей показалось, что у осы есть запах. Запах раскаленного металла. В ту же секунду она почувствовала, как жгучее осиное жало вонзилось ей в затылок, и жуткая боль едва не опрокинула со стула. Мохнатый гладиатор раскроил череп надвое. Она жалобно вскрикнула, схватилась за голову и внезапно ослабла, ощутив наслажденье. Нужно было потерпеть всего секунду боли, и блаженство растеклось по телу. Осталось чувство, что ее режут скальпелем на мелкие полоски, и это сладко.

Она встала и поднялась в свою спальню, Таня пошла за ней и села на кровать в ногах.

— Кажется, я что-то пропустила, — сказала Таня. — Как всегда, проспала. Меня так испугала эта рыжая с раздвинутыми ногами, что я уснула.

— Там — да… — Саша задумалась. — Там желания гуляют на воле. Но это не для меня, я опоздала… Я сейчас подумала, что все слишком быстро случилось. Как будто сегодня я вышла замуж, а назавтра состарилась… Звонок с урока прозвенел сразу после звонка на урок. Девушки цветут, украшают жизнь, целуются и заводят романы. Женщины любят своих мужчин, берегут дом и растят детей. А что дальше, потом? Перед тобой еще двадцать или тридцать лет, но как женщине тебе конец. Как быть?

Таня изобразила душевное волнение:

— Ты сильная, что-нибудь придумаешь… Справишься…

Саша посмотрела на нее сочувственно. Вот же дурочка маленькая. Не понимает, что есть непреодолимое. Какой бы ты ни была, есть вещи, с которыми не справиться. И чем сильней привычка бороться, тем трудней дается смирение. С тех пор как Саша стала ездить в Сергиев Посад и исповедоваться, она часто думала о смирении. Ее духовник, отец Николай, называл горе и страдание посещением Бога, говорил о полезных обидах и печалях. Трагедия у него была такой же обыденной, как чаепитие.

После вечернего самовара Таня попрощалась, пообещав вернуться послезавтра. Они еще разберутся с этим пляжем.

Но послезавтра все покатилось по старым рельсам. Таня заснула, едва только голова коснулась шезлонга, а к Саше подошел Стас.

— Почему вчера не была? — спросил он, и вопрос отозвался сладкой болью в затылке.

— Оса укусила.

— Пойдем, у меня есть средство от укусов.

Она встала и подумала, что плетется за ним, как коза на привязи. Откуда-то вывернулся его бритоголовый дружок с ухмылкой на блестящем от жары лице.

— Принарядился? — Саша кивнула на его тяжелую золотую цепь.

— Хочу понравиться одной дамочке. — Бритоголовый многозначительно поглядел ей в глаза. Этот не мог устоять на месте, каждая мышца мощного тела подрагивала и переливалась.

Саша прошла мимо и почувствовала, как он настойчиво смотрит ей в спину.

Проваливаясь в песок, они добрели до бревенчатой лодочной станции. Внутри было пусто, прохладно, стояла широкая кровать и комод с зеркалом. Висел спасательный круг, пахло рыбой, а стены сияли белизной. Стас отогнул покрывало и показал ей свежее белье.

— Ты лодочник? — В голове мелькнуло, что она ничего о нем не знает.

— Я веб-дизайнер вообще-то. Тут у меня друзья.

Он стянул лямку купальника с ее плеча. Посмотрел, стянул вторую. Она продолжала оглядывать комнату.

— Это что, дом свиданий?

— Нет. Дом романтических страстей.

Он усмехнулся.

Саша успела подумать о Бунине. Конечно, для бурных страстей, как она сразу не догадалась? Здесь столько света и прохлады. Он уже гладил ее бедра. Она снова почувствовала боль в затылке, а затем осторожно подкравшееся наслаждение. Язык его был быстрым, ловким, искусным.

— Первый раз был черновик, — предупредил он. — Теперь по-настоящему.

Когда они покинули лодочную станцию, день клонился к закату, окна горели алым. Саша вышла не чувствуя тела, держалась за его руку и не хотела отпускать, точно приросла. Выпустить его руку было выше ее сил. В ушах, точно шум моря, стоял скрип деревянной кровати.

На Сашином шезлонге сидел мужчина со шкиперской бородкой и обнимал за талию Таню, она неуверенно улыбалась.

— Мы пойдем в кафе, я голодна, — сообщила Саша и снова взяла своего спутника за руку. Он посмотрел удивленно, но руки не отнял.

В кафе играла музыка и толпились люди.

— Слушай, тут же одни геи! — удивилась она.

— Постой минуту, я схожу за сигаретами.

Он отошел, а к Саше придвинулась девушка и, улыбаясь, позвала танцевать. Блузка соскальзывала у нее то с одного, то с другого атласного плеча. Она была сама прелесть. Саша смеялась, когда та прикасалась к ней грудью, было весело. Вернулся Стас. Танец ему не понравился, он сел за ближайший стол, закурил и прикрыл один глаз рукой.

— Я Настя, — улыбнулась ей незнакомка. — Слушай, у тебя такая кожа, отпад! Ты чем занимаешься?

— Журналистка. — Саша перевела дыхание. Композиция Глории Гейнер оказалась слишком длинной. Она бы устала, если б не жаркие прикосновения незнакомки.

— Научи меня танцевать, как ты.

— Я здесь не одна.

— Со Стасом? — фыркнула та. — У него все время новые. Ни дня без эякуляции… — Настя снова улыбнулась, Саша, натянуто улыбнувшись в ответ, повернулась спиной, вышла с площадки и села рядом со Стасом.

— Слушай, не знаю, куда тебя повести… — Он вздохнул. — Лодочник не пускает на ночь.

— Поехали ко мне. У меня в городе пустая квартира.

Стас взял ее за руку, они вышли на шоссе и поймали машину. До города было сорок минут, и весь путь они промолчали. Костер внутри ее медленно разгорался. В лифте они обреченно обнялись.

Он спал на животе, разбросав ноги, и на лиловых простынях выглядел золотистой статуей. Ей вспомнилась аллея античных богов в курортном поселке Симеиз в Крыму.

Утром пили свежесваренный кофе без сахара и разговаривали, на Саше была ночная сорочка.

— На месте этого пляжа лет двадцать назад была летняя эстрада, — рассказывала Саша. — Играли пьесы, выступали певцы и актеры. Я видела в кафе кусок бордовой кулисы, в него завернули трансформатор.

— Прекращай. — Стас оставил чашку и закурил. — Бросай эти мемуары. И эту гадость сними… — Он кивнул на голубую, в блеклых разводах сорочку с длинными рукавами и воротником-стойкой.

— Она английская, — возразила Саша.

— Она старушечья.

Саша сердито помолчала, обдумывая.

— У тебя нет чувства, что мы занимаемся чем-то непристойным? — спросила она.

Он воздел руки и минуту беззвучно корчил рожи, сильно шевеля губами. Изображал возмущение. Покончив с пантомимой, спросил:

— Ты что, верующая?

— Да. — Саша смотрела прямо ему в глаза, решив не отвлекаться на их цвет и выражение.

— И… во что ты веришь?

— Что сама должна найти для своей жизни смысл. До тридцати лет я была актрисой и танцовщицей варьете. Бабочкой, танцующей по ночам. Потом училась. Сейчас…

Он небрежно отмахнулся:

— Не слепой. Давай ты не будешь пускаться в воспоминания...

— Нет, буду, — уперлась Саша.

Они поспорили. Никакого смысла в жизни нет, уверял он, это ошибка сознания, его искусственное порождение. Есть только гармония. Соответствие месту, времени, функции. Своевременность, уместность, эффективность.

Они сильно распалились, кричали, махали руками, Саша выплеснула на него остатки кофе. Потом оба устали, и все повернуло в обратную сторону.

— Например, мы с тобой вдвоем неуместны, — заявила она. — Все это замечают и дают понять. Твой бритый дружок сразу спросил, сколько мне лет, вспоминаешь?

— Он дебил, — заметил Стас. — Я тебя утешать не буду, а хочу предупредить, что все равно от тебя уйду. И чтобы потом не ныла!

— Еще бы! — крикнула Саша, вскочив. — Ты же Казанова! У тебя все время новые женщины!

— Да? — удивился он. — Кто тебе сказал? Та лесба в кафе? Так она же тебя хотела. Я не Казанова, запомни. Я — последний романтик.

— А если ты все равно собираешься уйти, — предложила Саша, — так сделай это сейчас. Так будет лучше. Я точно знаю.

Она вонзила взгляд и ждала.

Он не двинулся с места.

— Чем ты хвастаешь, опытом? Что родилась на восемнадцать лет раньше? В чем тут заслуга? Я ее не вижу.

С этого утра многое стало очевидным. Например, что расстаться с ним нестерпимо больно, а сблизиться невозможно, и от этого тоже больно.

Они вернулись на пляж вместе. Все, что она видела вокруг, в тот день казалось ей пронзительно ясным. Как будто она смотрела через чисто промытые стекла, без примеси грязи и пыли. С мира сошла патина или просто обострилось зрение? Надевать чистое белье и ложиться на свежие простыни, нестись на велосипеде, смотреть на танцующих бабочек, нюхать цветы, играть с ребенком. Еще когда тяжелая ленивая кошка равнодушно пройдется по твоей спине… Как много во всем разлито счастья, никто не знает, сколько его. Столько, сколько ты осилишь…

Декорации на пляже оставались прежними. Рядом с Таней, близко придвинувшись, сидел мужчина со шкиперской бородкой и ласково поглаживал ее по спине. Таня сделала Саше испуганные глаза.

— Где ты была? Сережа тебя потерял. Я сказала, что ты на танцах, а они на всю ночь. Срочно позвони ему.

— Нет, поехали домой.

Через десять минут она сидела напротив пасмурного мужа и лгала ему первое, что приходило в голову, отчаянно презирая себя за вранье. Закончив, выдохнула, точно отделалась от тяжести, и спросила:

— Не хочешь дать мне развод?

— Совершенно не хочу.

Он спустился с веранды и взялся за тяпку, не желая разговаривать. Лучше бы он ее ударил. Но нет, это было бы слишком сильно, а сильных жестов он не делает, только размеренные. Бережет силы для остатка пути. Саша молча встала у него за спиной, не зная, что сказать. Стояла и смотрела на его смуглую, блестящую от пота спину. Двадцать два года его рука ночами лежала на ее бедре. Ее кожу он называл лайковой, а глаза малахитовыми. Глаза у нее какие угодно, только не малахитовые. Цвета хаки, цвета оливок, на свету они бывают табачными, но только не малахитовыми. Может, он имел в виду, что они каменные? Что она тоже каменная.

Саша немного постояла и пошла в дом, решив постирать занавески.

Дома Таня взволнованно сообщила, что “шкипер” сделал ей предложение. Ее мечта начала осуществляться.

— Может быть, этот пляж просто место, где сбывается главное? — предположила Саша, и Таня притихла, обдумывая.

После ужина Саша с Таней пошли гулять, но, свернув на дорогу, сразу наткнулись на Стаса.

— Ты что, меня избегаешь? — спросил он и, не дожидаясь ответа, вытащил из кармана джинсов фотографию и показал ей.

— Зачем ты ее стащил?

Не ответив, он спрятал фото.

Саша усмехнулась. Надо же, украл из ее фотоальбома не какую-нибудь, а ту, на которой ей двадцать два. Будет спать с ней, а любить эту девушку с радостными глазами. Тогда еще был жив отец и она не была актрисой и танцовщицей в варьете, а заканчивала университет. Это потом все покатилось в тартарары, а в двадцать два все было отлично, просто отлично.

— Почему ты вчера не вернулась на пляж? Ты обещала…

— Что там делать? Лень, бессмыслица, и сосунки пристают...

Она пошла по дороге, опустив голову. Стас догнал и схватил ее за руку. Таня бесследно растворилась в вечерних сумерках. Кроме умения внезапно засыпать она также могла неожиданно исчезнуть, если что-то было не так. У нее было много способов спасения и защиты.

— Да что с тобой? — Он притянул ее к себе и посмотрел в глаза. — Ты что, ревешь?

— Зачем ты сказал, что уйдешь от меня? Ну уйдешь, а говорить зачем?

— Извини, прости, я дурак. — Он обнял ее и прижал голову к груди. — Девочка моя…

Саша с силой уперлась ему в грудь.

— Смеешься? Допустим, мне еще не конец. Но бабочка уже не станет куколкой. Ясно?

— Чушь какая-то.

— “Попрыгунья-стрекоза лето красное пропела, оглянуться не успела, как зима катит в глаза…” Ясно?

— Нет.

— Зима катит в глаза… Что тут неясного?

Она не выдержала и заревела в голос. Он прижимал к себе и гладил ее голову.

— А мне что делать? — Его голос был глухим. — Что делать мне? Если я хочу тебя, хочу с тобой спать, жить, гладить волосы. На этом берегу ты лучше всех танцуешь... Быстро ешь, наверняка много зарабатываешь, много себе позволяешь. Кожа у тебя как шелк, любовница, каких поискать… Зачем только я это говорю? Уже самому смешно…

Концовка вышла, точно он разговаривал сам с собою.

— И еще я умру на восемнадцать лет раньше тебя, — добавила Саша.

— Ты шутишь? — удивился он. — Брось, как можно об этом думать? Этого не будет. Я нарисую твой портрет, и ты никогда не умрешь.

— Я уже умерла, а ты дурак с поврежденными инстинктами. Не можешь найти себе девушку…

— Хоть сто. Они в меня не попадают. Чужая музыка.

Псих, сердито подумала она и вытерла слезы. На этом пляже все маньяки, нарциссы, эксгибиционисты и педерасты. Зачем она сказала Сереже про развод? С ума, наверное, сошла. Может, это заразно? Надо поговорить с Таней, она-то точно не безумна, в этом ее не заподозришь. Саша зашагала к дому, не обернувшись на Стаса. Он остался стоять в тени дерева.

Таня сидела на веранде и разглядывала мотыльков. Саша яростно прошлась туда-обратно, и взгляд подруги стал опасливым. Она, как улитка, полезла в свой домик. Надо успеть, пока не спряталась.

— Таня, ты думаешь, этот человек на пляже предложил тебе замуж всерьез?

Таня с облегчением выдохнула:

— Что ты… Мне такое даже в голову не приходило…

— Это что, была шутка?

— Почему? Когда Петр говорил, он в это верил… Но кто же выходит замуж за пляжных приставал? Только дансинг и флирт. Ну, игра такая… — уточнила Таня, видя, что ее не понимают. — Мне приятно, ему тоже. — Таня стала говорить медленней, как учительница младших классов, втолковывая каждое слово: — Это удовольствие… Мечтать о браке, о детях…

— Это ненастоящее, — перебила Саша.

Таня вскинула ресницы:

— Ты хочешь сказать, бывает иначе? Что у тебя иначе?

— Да, — не слишком уверенно заявила Саша.

Таня пожала плечами:

— Ты уверена, что это лучше? Вы так кричали на дороге, даже сюда доносилось… Ты, кажется, ревела.

При одном воспоминании о том, что произошло, Таня поежилась, а Саша ужаснулась. Как она дошла до этого? Скандалила на весь дачный поселок…

— Ты права. Это какой-то морок.

Лето, солнце, жара, вино, голые тела, бездумье, легкость, легкость, легкость…

— Пора с этим кончать, как ты думаешь? — уточнила Саша.

— Я еще туда пойду, — не согласилась Таня. — Может быть, буду ходить туда долго. Может быть, всегда…

— Пока не состаришься? — удивилась Саша.

— Старухой тоже. Ведь ничего другого у меня нет? Если честно… — Таня посмотрела вопросительно.

— Я не смогу. — Саша закусила губу.

— Потому что ты гордячка.

Я вру себе, подумала Саша. Таня не врет, а я вру, будто у меня есть что-то. У нас обеих ничего и никого нет, мы одиноки, как в пустыне. Иногда в пути нам встречается такой же одиночка, и мы отчаянно радуемся, а обрадовавшись, расстаемся и бредем каждый своей дорогой. Все, что у нас есть, — подделка. Отношения с Сергеем состарились и умерли, и этого никто не заметил.

Она пошла к мужу, села за стол напротив и вцепилась пальцами в волосы.

— Сережа, я хочу на год в монастырь. Очень. Поработаю там. Приду в себя.

Он медленно покачался на стуле и посмотрел ей в глаза.

— Пару дней назад ты сказала, что познакомилась с голым мальчиком на пляже. Потом пропала из дому до утра, а когда вернулась, заговорила о разводе. Теперь ты хочешь в монастырь. Зачем ты жила? Чтобы теперь вытворять эти позорные и нелепые штуки?

— Послушай. Наша жизнь мужчины и женщины подошла к концу, детей нет и уже не будет, сад меня не интересует. Отпусти меня, прошу…

— Ты не о том говоришь, — возразил он. — Ты всегда умела владеть собой. Своим телом и мозгом ты отлично управляешь. Не распускайся, ладно? Всегда есть выбор, дать себе волю или нет. У меня он тоже есть. И учти: тебе не идет быть идиоткой, это не твое.

Саша встала, завязала на груди рукава свитера и вышла на поселковую дорогу, где фонари пропадали в густой листве. Она шла долго и забрела далеко. За спиной слабо лаяли собаки. Внезапно из тьмы возник человек и преградил ей путь. Оказался бритым приятелем Стаса в замшевых туфлях, пьяным в хлам. В одежде она его не сразу узнала. Он сделал шаг вперед и притиснул ее к себе, обдав запахом водки.

— Попалась? Я давно тебя ищу. Давай один минетик, быстренько. Быстренько, ну давай.

Он стал пригибать ее голову книзу. Саша вывернулась и с силой ударила его кулаком в лицо. Клацнули зубы, от неожиданности он пошатнулся.

— Ах ты сучка!

Он потянулся к ней, но она уже рванулась с места. Убежать не удалось, он вцепился в свитер, рукава свитера затянулись у нее на шее.

— Скажешь, Стас лучше? Чем? Чем он лучше меня? — бормотал бритый, стиснув ее. — Мы занимались этим втроем, я лучше…

Саше ничего не оставалось, как пнуть его между ног и рвануть изо всех сил. Он охнул, но через пару секунд пустился в погоню. Сбоку стремительно промелькнула тень, сзади раздались звуки падения, борьбы, она услышала стон, но продолжала бежать как сумасшедшая и упала на ступеньках веранды, хрипло дыша. Испуганная Таня подняла ее и завела в дом. Руки и ноги дрожали, тело было в липком поту страха. Она ушла спать, но всю ночь ей мерещились крики, стоны и завывание “скорой помощи”.

Утром она услыхала на участке громкий голос соседки Веры.

— Одни люмпены тут. Босяки. Ночью парня зарезали, труповозка приезжала. Ножом искромсали, паразиты. По этому бритому Ваське давно тюрьма плачет... — рассказывала та Сергею.

Саша пошла искать Таню. Таня, застигнутая на веранде, посмотрела на нее растерянно и жалко, как бы не решаясь сказать правду, потом кивнула, быстро опустила глаза и скрылась в доме.

Саша заперлась в своей комнате. Пролежав час неподвижно, медленно собралась на пляж. Когда она уходила, Вера все еще разглагольствовала на участке. Сергей молчал. До ушей донеслось:

— Ненавижу учителей! Они все продажны.

— А вот этого не надо… — На виске у Саши вздулась и бешено запульсировала жилка. — Моя мама была учительницей…

— Ах, извините, — скривилась Вера. — Какие мы нервные!

— Идите к себе, нечего вам здесь делать, — отрезала Саша.

Соседка многозначительно посмотрела на Сергея и с достоинством удалилась, покачивая обиженной спиной.

Саша не заметила, как дошла до пляжа. Кажется, было ветрено. Раздевшись, она переплыла на другой берег. Она запомнила место, где все произошло в первый раз, и нашла его сразу. Легла на траву лицом вниз и громко зарыдала. Все равно она думала, как ей покончить со Стасом. Вот и покончено. Его больше нет. Забрали на небо.

Трава под ее лицом скоро намокла и просолилась. Наверное, прошел час или больше, когда она поплыла назад. На темно-зеленой воде попадались желтые листья, она плыла вместе с хрупкими листьями и жалела о них, о лете и обо всем утраченном. Жизнь казалась ей огромной, растянутой во времени утратой, но слез больше не было.

В Сергиевом Посаде ее встретил отец Николай и выговорил, что долго не появлялась.

— У меня умер друг, — сказала она. — Его убили. Кажется, я его любила. Вернее, нет. Это плотские страсти… Или… Не знаю, в общем… — Она замолчала. Как же это объяснить-то?

— Это испытание, — сказал отец Николай, а у нее на виске снова бешено запульсировала жилка. Как все умеют называть! Испытание, прегрешение, покаяние, наказание. Назвал — и готово, и суть ускользает, спеленута намертво, блекнут краски, погибает жизнь, бронзовеет, каменеет, рассыпается. Таня тоже нашла название. Она назвала это игрой.

— Простите, я не то сказала, — перебила Саша. — Он был моим любовником. Это не плотские страсти, а утоление желаний. Я могла умереть, не узнав этого. Лучше жить с открытыми глазами, разве не так? Разве жизнь не есть исполнение главных желаний? Голодного надо сначала накормить, а потом наставлять. И зачем мне это дали? Чтобы сразу отнять? Но это жестоко. Он был такой живой, такой живой…

Пальцы ее задрожали, и слезы потекли ручьем.

— …что невозможно представить мертвым, — с трудом проговорила она, закрыв лицо.

— Перед смертью, — просто сказал отец Николай, — бывают вспышки любви такой силы, что...

Саша отрицательно покачала головой:

— Смерть ни при чем. Он был прекрасный.

Отец Николай, порывшись в складках рясы, вынул мобильный телефон и набрал номер.

С настоятельницей монастыря они договорились о послушании в течение года.

Первое, что Саша увидела на хозяйственном дворе монастыря, были лопаты и грабли. В голове мелькнул “план огорода”. Она попросила, чтобы ей дали переводы, потому что когда-то в университете учила древнегреческий, но ей не позволили ничего, кроме физического труда. Гулять у реки тоже не разрешили. Ее тянуло к воде, но болезненно, хотелось погрузиться в черную воду навсегда, чтобы не было слышно даже звонниц. Это был путь к нему, и он притягивал, звал за собой.

Постепенно она втянулась в мерный ритм богослужений, трапез, тяжелой работы. Дни слились в один бесконечно долгий и пустой год. Ночами она плакала, и слезы не иссякали, приходя заново каждую ночь. Люди вокруг казались бестелесными и безликими, но, кроме опухших глаз, она ничем от них не отличалась.

Беседы с матушкой давались мучительно, раскаяние не приходило, да и не могло. Нет ничего на свете, с чем нельзя смириться, все промысел Божий, говорила та. Но Саша слишком плохо работала над собой, чтобы смириться со смертью, и не понимала, как это удается другим. Вот Таня умела засыпать на пляже, а Саша не могла. Внутри ее таилось препятствие, преграда, недоступная пониманию. Она училась смирению, но единственное, что приобрела, было спокойствие, которое казалось чужим, тяжелым и свинцовым, как пуля.

Через год за ней, как договаривались, приехал Сергей, он обращался с ней осторожно, как с больной, и как-то виновато. Привез в дом, долго показывал воплощенный в жизнь план огорода и радовался. Саше вдруг стало весело, она взялась за тяпку и принялась ему помогать: за год эта работа стала для нее привычной. Повязала на лоб платок и даже напевала, время от времени поглядывая на небо и сгущавшиеся тучи.

Мимо дома уже потянулись с пляжа люди, а гроза все не начиналась и не начиналась. Потом вдруг громыхнуло, сверкнуло, и она радостно подставила лицо первым каплям. Через несколько минут по лицу потекли обильные струи, а она жмурилась и наслаждалась, думая о том, что, как вода, которая всегда найдет себе русло, упрямая жизнь всегда восторжествует над смертью.

— Эй, эй! — позвали у ограды.

Она оглянулась. Возле калитки стоял Стас. Саша перекрестилась и закрыла глаза. Открыла — он смеялся!

Она осторожно приблизилась к ограде. В шортах, через всю грудь страшный шрам. Она не могла отвести глаз. Криво стянутая кожа лежала ребристо. Горло у нее сжалось. Большей жалости и нежности, чем к этому искромсанному телу, она никогда не испытывала.

— Ты похудела, — сказал он. — Глаза стали больше. К семидесяти станешь красоткой… Где ты была, предательница? Бросила меня умирать на дороге… Хорошо, что Васька протрезвел и вызвал “скорую”…

Стас отвернулся и прищурился, глядя куда-то за горизонт, и дальше разговаривал сам с собой, а ее называл в третьем лице.

— Думал о ней каждый божий день. Найти женщину и так тупо потерять. Где ты была? — Он взглянул искоса.

— В монастыре. Я… я думала, что ты умер.

— Кто тебе сказал?

Кто сказал? Она на минуту растерялась… Потом с трудом вспомнила:

— Таня.

— Она думала… — усмехнулся Стас. — Как я мог умереть, если собирался с тобой жить? Я и сейчас этого хочу. Была бы ты настоящая, взяли бы и ушли. Прямо сейчас…

Он поглядел исподлобья:

— Что, слабо тебе?

— Мне?

Саша с усилием отвела глаза от шрама и облизнула вмиг пересохшие губы.

— Мне — нет. Мне не слабо.

В доме ей попались только сумка, расческа и зубная щетка. Пока она металась, ливень заглох так же внезапно, как начался. Она спустилась с веранды — сад был омыт, мир стал простым и прозрачным.

Из-за соседнего забора ее поманила Вера. Саша кротко подошла.

— Твой-то, знаешь? — зашептала та. — С Татьяной живет. Сошлись, пока ты курортничала. Сергей, я имею в виду.

— Это игра... Ненастоящее, — объяснила ей Саша, вышла за калитку, и они двинулись со Стасом по мокрой дороге. Камни на обочине блестели, как новая обувь, ветер легко раскачивал ветви, с них сыпались остатки дождя.