Бородицкая Марина Яковлевна родилась и живет в Москве. Окончила ГПИ иностранных языков. Поэт, переводчик, автор лирических книг и стихотворных сборников для детей. 

*    *

 *

О диффенбахия, загубленная мной,

прости меня, прости! Тебя я поливала,

от солнца берегла, опрыскивала в зной, —

любила как могла, а значит, слишком мало.

О диффенбахия, ушедшая навек!

Отростком взята в дом, сначала ты кустилась.

— Срезай, — твердили мне, — оставь один побег, —

но с ножницами длань трусливо опустилась.

Ну да, кустилась ты, а не кустится кто ж?

Кому не грезится хоть малость ответвиться,

сыграть в чужую жизнь, словить чужую дрожь,

пропеть на голоса, как звонкая цевница?

Шаг в сторону — побег. Разбрасываться грех.

Но разбросалась ты: росткам казались внове

все части света враз — и ясно, что на всех

им не могло хватить твоей зеленой крови.

Растут же у людей растенья! И цветы

цветут в иных домах, и вьющиеся травы…

Но время вымирать таким, как я и ты,

засохший на корню дракончик мой корявый.

 

*    *

 *

Все стихи — о любви.

Все стихи — о смерти.

Нету тем других,

уж вы поверьте.

Попадаются, правда,

стихи о стихах:

на полях набросанные,

впопыхах.

*    *

 *

Что они делали на Элевсинских мистериях?

Что там лежало в закрытом таинственном коробе?

Хоть расшибись, не дошло никакого свидетельства,

Даже рабов посвящали, а мы не сподобились!

Древней дразнилкой звучат нам слова посвящения:

“Вот, я постился, питьем причастился Деметриным,

Что мной из короба взято — на место положено,

Чем занимался — о том говорить не положено”.

Знали же все без изъятья: метеки и граждане,

Знали в Афинах, на Самосе знали, на Лесбосе,

Хоть бы один нацарапал на глине записочку, —

Нет! сговорились, ей-богу, как дети дворовые.

Этих, мол, примем и тех: шахматиста носатого,

Длинного примем и рыжего, если попросится,

Даже очкарика примем, — и только с потомками

Самой своей интересной игрой не поделимся.

Это нарочно они! Чтоб, куда ни заехали,

Всё нас тянуло обратно, к той старой песочнице:

Что за секреты зарыли вы, тени лукавые?

Что вы там делали, на Элевсинских мистериях?!

 

*    *

 *

Боже, Боже, это что же,

все вокруг — меня моложе:

даже этот, даже тот!

И к чему же все идет?

 

*    *

 *

Давайте из жизни пока не уйдем,

давайте побудем немного:

пусть мокнет в окошке фонарь под дождем

в кокошнике нежного смога.

Давайте еще поскучаем чуток,

на двери поглядывать бросьте:

когда-то еще завернем на часок

в такие уютные гости?

Здесь можно беседой тоску заглушить,

обдуть фолианты от пыли…

И молвит хозяйка: “Куда вам спешить?

Еще ведь и чаю не пили”.

*    *

 *

Поминальную записку за меня рука кладет…

Н. Ванханен.

В христианском ли, буддийском

Храме, голову склоня,

Поминальную записку

Положите за меня.

В той часовне у дороги,

Где латынь и полумрак…

Я не знаю — в синагоге

Это можно или как?

Задавака, недотрога —

Вот и я не зря сгорю:

Обо мне напомнят Богу,

Как о Бобчинском царю.

В православной позолоте,

В честной кирхе без прикрас,

Листик клетчатый в блокноте

Если сыщется у вас, —

Надпишите и сложите,

Как бумажный самолет:

Там, в небесном общежитье,

Кто-нибудь да подберет.

 

Сказка

Чтобы голос подать, чтобы просто заговорить,

надо прежде связать одиннадцать грубых рубах:

босиком истоптать крапиву, вытянуть нить

и плести как кольчуги, нет, не за совесть — за страх.

Чтобы голос подать и спасти себя от костра,

надо диких одиннадцать птиц обратить в людей,

превратить их обратно в братьев, срок до утра,

и не тает в окошке живой сугроб лебедей.

Чтобы голос подать, чтобы всех — и себя — спасти,

надо крепко забыть два слова: “больно” и “тяжело”,

и топтать, и плести, и тянуть, и плести, плести…

И всегда у младшего вместо руки — крыло.

 

Записка

Я никогда никому объяснить не в силах,

что у меня к чему. Про любой пустяк

мямлю: мол, исторически так сложилось,

так получилось, а пуще — сказалось так.

Добрый мой критик с розовыми щеками,

мысленно прижимаю тебя к груди

и оставляю на кухне тетрадь со стихами:

будешь анализировать — не буди.