БОРИС ЕКИМОВ

*

ГЛЯДЯ НА СОЛНЦЕ

Житейские истории

 

“Давай здесь останемся жить…”

 

Екимов Борис Петрович родился в 1938 году. Лауреат многих литературных премий. Постоянный автор “Нового мира”. Живет в Москве.

 

 

В один из будничных дней поздней, но теплой осени решил я устроить невеликий, но праздник для себя и для малого внука Мити; и вместо обычной прогулки рядом с жильем сели мы на автобус и уехали в соседний поселок, совсем небольшой, но с громким названием Пятиморск.

В поздний утренний час просторный, вместительный автобус, пробежав недолгие километры по голой пустынной степи, прибыл на место, высадив немногочисленных пассажиров на первой же остановке; к остановке конечной мы остались одни. И вышли одни, рука об руку, старый да малый.

Недолго погромыхав по щербатой асфальтовой дороге, автобус исчез из вида, истаяли звуки его, растворяясь в осенней глуши малого селенья: невеликих домиков, просторных садов, огородов, а главное, высоких, раскидистых уличных тополей, кленов, акаций да вязов. Тем и славен поселок, построенный полвека назад вместе с судоходным каналом — для его обслуги: домики под красными черепичными крышами, укрытые тенистыми аллеями, зелеными стенами листвы и ветвей. Когда-то, полвека назад, все это было посажено. Слава богу, и ныне от жарких ветров бережет, укрывает, радует душу: уютный ухоженный скверик в центре поселка, уличная зелень, просторный дичающий парк вдоль берега.

Сейчас, поздней осенью, деревья облетали, с тихим шелестом роняя и роняя листву. Земля была устлана мягким многоцветным ковром: тополевый лист да кленовый, дубовый, вязовый, желтый, багряный, пламенно-алый.

Поселок лежит на берегу просторного водохранилища. Летом здесь хорошо купаться, зимой — рыбачить. Проводив автобус, мы сразу же повернули к воде.

Обычно во время прогулок малый внук мой любит поговорить: о чем-то спрашивает, что-то рассказывает: “Почему?.. Это интересно! Не понимаю… Теперь понял! Это интересно!..” Словом, не молчит.

А здесь, в поселке, из автобуса вышли, он — ни слова: глядит по сторонам, обвыкается в новом месте.

От автобусной остановки и людского жилья мы выбрались к берегу, миновав светлый молодой тополевник. Возле воды Митя занялся делом для него любимым: камешки швырял, любуясь брызгами, или бросал в воду сухие палки и глядел, как волна выплескивает их на берег или уносит вдаль.

Наши обычные с внуком пешие прогулки — возле его жилья, пятиэтажного дома. Ближняя округа — дома, в основном двухэтажные; а между ними — дощатые, почерневшие от времени сараи да сарайчики с погребами для картошки и прочих запасов; а еще — гаражи. Все это тесной толпой, плечом к плечу. Гаражей с каждым годом все больше, как и легковых автомобилей, которые полоняют округу: не только улицы, но и дворы, тротуары. Они газуют, рычат, сердито сигналят, прогоняя с пути тихоходов, старых да малых, вроде нас. Митя машин боится, прижимается ко мне всем телом, когда они проезжают рядом. Спокойно гулять можно лишь во дворе музыкальной школы, за железным забором, который пока еще цел. Да еще — в прогалах между сараями и гаражами, порою брошенными, с пустыми дверными проемами и черными ямами подвалов, до которых малыш любопытен; побаиваясь, но пытаясь заглянуть туда, он спрашивает, крепче сжимая мою руку:

— А что там? А кто там живет? А почему?..

Бродячие кошки да собаки порой отвечают прежде меня.

Есть и еще одно развлеченье. “Кран”, “мусорка”, “мульда”, “мусоровоз”, “свалка” появились в числе первых слов Мити. Потому что рядом целые три “мусорки” с железными баками-“мульдами”. Одно из любимых зрелищ для малыша — подъем и опрокидывание баков с мусором в просторное чрево мусоровоза. Натужное гуденье подъемника, грохот — разве не развлечение?

А здесь, в дне сегодняшнем, была просто осень. И ничего более. Обычный погожий денек с редкими тучами, солнцем. Просторная вода, прозрачная у песчаного берега, словно летняя. Только ракушек нет. Они ушли в глубину, на зимовку.

Осень царила в задичавшем просторном парке или просто береговом лесистом займище, где всего понемногу. Могучие раскидистые осокори да серебристые тополя в редкой уже лимонной листве, на ветвях, а в подножьях — ее мягкие золотистые россыпи. Рядом — молодые еще, всего в полвека дубы в темном и светлом янтаре листвы с черной прожилью ветвей да веток.

Шумит верховой ветер. Шуршит и падает, кружась, листва, украшая густые черные терновые заросли. Ветер, листопад, запах коры, палых листьев, пресной воды — и никаких машин. Для меня, старого, это понятное облегчение. Но и малый внук мой не думал скучать. Он ходил да бродил сам по себе. Бороздил листву, сгребал ее в высокие кучи ногами, руками, словно маленький бульдозер. И падал на эту кучу, лежал, отдыхая. На лице блаженная улыбка. А потом взрыв: охапками листья вверх летят, разносятся ветром — метель многоцветная. Тоже радость.

Иногда, отыскав особенно яркий красивый лист, он прятал его в кармашек, сообщая: “Это — маме, это — папе…”

Так мы и шли, неторопливо, без видимой цели. Порой забавлялись, нарочито теряясь в чащобе, аукаясь. Редкую в наших краях белку увидели, поглядели на нее, порадовались; и снова продолжили свой тихий поход, стараясь держаться ближе к воде, к ее теплому пресному дыханью, плеску волн.

Увидели плавучую церковь, причаленную на зимний покой в тихом заливе: обычная баржа с просторной надстройкой — храмом, конечно же с куполом и вовсе малой колоколенкой. Мы долго церквушку разглядывали, а уходя, попрощались: “Пока, пока…”

И в том же заливе — рыбацкие мостки, невеликие причалы для лодок. Шатучие, без перил. Но тем интереснее: боязно, но хорошо. Прозрачная осенняя вода под ногами, зеленые водоросли, а рыбок не видно и лягушек нет.

— Холодно. В норах спят, — объяснил мне Митя.

Потом мы долго сидели на стволе подмытого вешней водой, упавшего белокорого тополя. Глазам открывался просторный вид: вода и вода, небо и небо и очень далекий другой берег.

Говорили мы мало, не докучая друг другу.

— Туман… — сообщал малыш, глядя вдаль.

Я ему не перечил, хотя дальний берег был ясно виден.

— Туман… — соглашался я.

Грузовой теплоход, почти неслышно, проплыл мимо нас. Наверное, он был последним, как говорят, “закрывал навигацию”, и потому прогудел, прощаясь с поселком, долгим летом и, значит, с нами.

— Пока, пока… — ответили мы ему.

А потом пришли волны от прошедшего теплохода. Они долго шумели, набегая на берег, видно тоже прощаясь: “Пока, пока…”

Так мы ходили и бродили, а порою отдыхали.

Незаметно прошел час и другой, подступило время отъезда. Я сказал:

— Пошли, милый, на остановку. Скоро автобус придет.

Малыш перечить не стал, и, миновав тихую улочку, мы вышли к железному павильону автобусной остановки. Наш автобус уже погромыхивал где-то вдали, приближаясь.

И вот тогда, для меня совсем неожиданно, трехлетний малыш поднял голову и попросил:

— Давай здесь останемся жить.

Что я ответить мог этим светлым детским глазам? Я лишь грустно улыбнулся, вздохнул. Внук меня понял и тоже вздохнул, опуская глаза.

Мы поднялись в автобус, сели у окна и поехали. Прогулка кончилась.

 

 

Дыра

 

У соседа моего по дому и подъезду прохудилась крыша. Гаражная крыша. В зимнюю пору в городской жизни по утрам я гуляю: разминаюсь и, как говорят, “дышу”. А сосед по подъезду, с третьего этажа, собаку по утрам выгуливает. И тоже “дышит”. Иногда встречаемся: тары да бары, новости, сплетни, пока собаке не надоест. Или мне. Потому что, в основном, сосед вещает: “Вы слыхали по радио?.. Вы видели по телевизору?..”

А теперь вот прохудилась в гараже крыша. Конечно, беда с этими гаражными крышами. У меня тоже текла. Пришлось раскошелиться. Перекрыли. Но все равно подтекает.

Вот и у соседа течет. Встретились утром, он все теленовости позабыл, лишь о крыше речь: “Что делать... Что делать... Вот гады, вот гады...” Это он про строителей своего гаража.

И на другой день: “Что делать?! Что делать?!”

Сосед мой — он из тех, кто на гаражах немного помешан. Ездит туда чуть не каждый день, глядит, проверяет, хотя и машины давно нет. Теперь картошку хранит. И целый год колгота с этим гаражом. А может, просто забава. Народ у нас всякий. И гараж порою — это мужской клуб, в котором можно, от жены подальше, выпить в хорошей компании, поговорить, а то и с подругой встретиться. Недаром иные гаражи отделывают не хуже жилья: там и кафель, и плитка, там тепло-светло. И диван наготове.

Но сосед мой — человек пожилой, не больно пьющий, по бабам не ходок, и гараж для него — лишь средство от скуки. Он — бывший начальник, когда-то глава сельского района. “Равнялись по площади Голландии и Бельгии вместе взятыми, — порою гордится он. — Шестьдесят тысяч населения”.

Но это все давно позади, а теперь — телевизор, радио, утренние прогулки с собакой, вдовство, нелады с невесткой — вот и все дела. Газет он в руки не берет. “Там брешут все!” И книг не читает: “Жена-покойница натащила этих книжков, — пеняет он. — Теперь в гараж их тягаю”. Про какие-то, пусть и провинциальные, театры, музеи и вовсе речи нет. Вот и получается, что одна забота — гараж. Съездить, поглядеть, прибраться, при случае переброситься словом со сторожем. Туда да сюда, вот и время идет, и вроде при деле: “В гараж ездил”.

А теперь, конечно, беда: течет гараж, прохудилась крыша. Плохо, конечно. Но ведь — не смертельно. Можно ее залатать. Газета есть специальная, бесплатно ее в почтовый ящик бросают. Находишь раздел “Кровля”, там — целый десяток телефонов. Сам занимался этим скучным делом. Звонил, узнавал цены, какой материал да сроки. Одни мастера поглядели и отказались, другие просили цену немыслимую, но в конце концов нашел людей, и все они сделали.

Свой опыт я тут же соседу передал, но он его, скучно выслушав, вроде и не расслышал.

А свою эпопею с гаражной крышей изображал мне художественно, за разом раз.

— Договорился. Прихожу. А к нему еще доберись, там охрана. Такие морды... Позвонил снизу, а секретарша чего-то мурыжит. Я ей говорю: “Вчера договаривался”. Кое-как пропустили. Спрашивается, чего они охраняют? У нас, бывало, никаких охранников, любой проходи. — Это он пошел к одному из областных начальников, как говорят, на прием.

— Сидит, гад, рожу, наел... В приемной, в кабинете — везде импорт блестит. Секретарша как королева. Но встретил меня нормально. Я же сто лет его знаю. Он в районе у меня начинал работать. От нас уже дальше пошел. Ну, поздоровались, то да се, и я ему напрямую: помоги, мол, с крышей. Течет гараж, там — картошка. Это ж не дело. У тебя же есть, говорю, свои службы: ремонт и прочее. Дай команду. А он — гад... Ох и рожа... Он мне начинает заливать: мол, да что ты, да сейчас другое время, и мы не занимаемся... Пел, пел... И я все понял: зажрался, гад, и мне не поможет. А ведь у меня в районе начинал: зоотехником, потом в сельхозуправлении, директором. И я на него характеристики писал. Все забыл, гад. Сидит, рожу наел...

 

Через какое-то время встречаемся, еще одна повесть.

 

— Какие гады пошли... Просто слов нет. Ну и гады... Бизнесмен, миллионами ворочает. Слыхали, наверное... — и называет фамилию. — Земли у него, элеватор, нахапался под завяз. В контору к нему еле пробился, спасибо, дали ребята прямой телефон. А то секретарша ни в какую... А ведь я его выдвигал, в совхозе он был, потом в комсомол, потом дальше, в область пошел. И всегда он такой уважительный. А теперь — бизнесмен! Зажрались, гады. Пробиться к нему — задача. А охрана... Такие мордовороты. Спецназ. Мимо них и идти-то боязно. Чего у них в голове? Но прошел. Правда, встретил он меня хорошо. Научились языком болтать. Чаю предлагает, коньячку. Я ему говорю, мол, не надо мне чаю, ты мне помоги с крышей, с гаражом. А он, гад такой, сразу дураком прикинулся. Мол, мы такими делами не занимаемся, у нас другой профиль. Ну это разве не гад? Профиль у него, видите ли, другой. Ох и гад... Вроде я не понимаю, вроде я не был руководителем. При чем тут профиль?.. Дал распоряжение — и все дела. А он мне про профиль. Это они в комсомоле научились мутотень разводить. Профиль, видите ли, не тот. Ну и гад... Я ведь такого гада сам выдвигал, подписывал на него характеристики, представления... А он теперь в люди вышел и мне говорит, что профиль не тот...

Сосед мой негодовал всерьез: ну прямо пена на губах, и глаза, как у снулого судака, побелели. Обычно он — человек спокойный, улыбчивый, а тут — словно самовар кипит. В такие-то годы... Того и гляди, кондрашка хватит. Я уж его, как могу, успокаиваю: и снова рассказываю про газетные объявления, про свой опыт. Но он будто и не слышит, в нем другое бурлит.

Проходит еще время, снова встречаемся на прогулке. На лице соседа моего какое-то светлое утреннее умиление. “Ну, — думаю. — слава тебе господи, то ли забыл о крыше, то ли починил ее”.

— Утро какое хорошее, — начинаю разговор.

Сосед мой произносит с улыбкой:

— Я понял. Они ведь все — гады. Гады и больше никто.

Тут уж не спрашивать, тут слушать надо.

— Пошел я... — называет сосед человека известного, возглавляющего, как нынче говорят, одну из структур серьезных. — Ведь он, этот гад, начинал у меня в районе. И он у нас прогорел, но мы не стали все это раздувать, биографию портить, мы его на учебу пихнули. И он ведь, гад, все забыл. Пропуск пришлось выписывать, паспорт предъявлять, как в Кремле. А у него одних секретарей ли, помощников трое. Сидят в приемной, мыкаются туда-сюда. Ну, я недолго ждал, пригласили. Как всегда, про здоровье, то да се, вспомнили, как работали. И я ему говорю: помоги мне с крышей. Он сначала вроде не въехал: “Какая крыша? Бизнес какой?.. Кто крышует?..” Еле втолковал ему. И этот гад, он тоже сразу завертелся, змеюка склизкая: не можем... не занимаемся... Про этот самый профиль... С тем проводил. Ведь какие гады продуманные... Ему лишь пальцем шевельнуть, и все будет. Для себя, гады, дворцы строят, а помочь... сразу профиль не тот...

Он смотрит на меня. В лице, в глазах его и, наверно, в душе вовсе не злость, но лишь печаль и недоумение. И в самом деле, кто бы подумал: всего лишь — крыша гаражная, какая-то прореха на ней.

В который раз пытаюсь рассказать про объявления, про свой невеликий, но опыт.

Сосед меня будто и не слышит, рассеянно глядит куда-то вдаль.

Собака, его верный спутник, поднимает голову и смотрит на хозяина большими печальными глазами, словно говорит: “Пошли потихоньку...”

Они пошли: старая собака, приземистый бассет-хаунд, за ней — хозяин. Гляжу им вслед. Собаке, конечно, легче. У нее все привычное, изо дня в день, из года в год: придет, покормится и задремлет до следующей прогулки. Так было, так будет. Старому хозяину много трудней.

И дело, как понимаю я, вовсе не в бедности. У иных стариков — полторы да две тысячи рублей пенсии. И ведь как-то живут. Да что пенсии, зарплаты у людей такие же. А живут, детей кормят. Мой сосед, слава богу, три тысячи рублей получает основной пенсии да еще десять тысяч дополнительно, как бывший начальник. Живет он с невесткой да сыном, а тот зарабатывает очень хорошо, по нашим временам — тысяч пятьдесят. В общем, далеко и далеко не бедствуют.

И дело, как понимаю я, вовсе не в жадности. Две ли, три, ну пять тысяч отдал, и голова не болит с этим гаражом. Сам я обошелся тремя тысячами рублей.

Дело не в жадности, а в долгой и долгой привычке, которая теперь уже стала натурой.

Пишу эти строки не в городе, а в поселке, на исходе лета. Арбузная пора, дынная, помидорная. Всего, слава богу, много. Вот и едим.

Разговариваю с давним знакомым. Он всю жизнь по сельским делам начальствует. Рассуждаем про арбузы: “быковский”, “камышинский”, “холодок”. Какой из них слаже.

— А ты нынче какие ешь? — спрашиваю у него.

— Никакие.

— Это почему?..

— Замотался. Некогда съездить к Синицыну или к Мишке.

— Да чего ехать, арбузы на каждом углу.

— Я что же, за деньги их должен брать? — проговорил он недоуменно. — Такие арбузы мне в рот не полезут.

И все ведь верно. “Надо подвезть”, “привезть”, “переказать, чтобы привезли”, “напомнить ребятам”, “послать шофера” — все это из жизни обыденной колхозного да районного начальника.

Тележку зерна, сена, муки мешок-другой, гречки ли, рису, пшена. Картошки, капусты — на зиму. С колхозного поля, с тока, с плантации, с фермы, со склада... Молоко ли, мясо, яички... Дело привычное. И как потом отвыкать?

— Строишься? — спрашиваю у другого районного руководителя, чином повыше.

— Затеялся. Денег нет. Но ребята сказали — поможем...

Помогли. Поставили в два этажа, красного кирпича, под красною крышею “домик”.

Вот потому и нынешний мой сосед, из прошлого века райкомовский секретарь, когда-то хозяин района, который и ныне “равняется по площади Голландии и Бельгии вместе взятым”, никак не поймет, не поверит в иную жизнь. Жалуется:

— Дыра в крыше... Нашли проблему... Зажрались, гады. Пальцем пошевелить не хотят, — и — раздумчивое: — Надо пойти к Терентьеву. Он тоже у меня в районе начинал. Агрономом, потом в сельхозуправлении, а потом его в область забрали. Толковый мужик. Должен помочь... Надо к нему сходить. А то ведь дело-то идет к осени, к зиме. Дожди начнутся.

Все верно: лето кончилось, пока еще балует нас теплая, сухая осень, но уже близка непогода.

 

 

На курорты!..

 

— На курорты!.. Пора на курорты! Обязательно надо на курорты! Каждый год! — убеждал по осени всех подряд давний знакомец, прежде начальник районный, потом — областной, по дому сосед. — Без курортов — капец. Там — нудит, там — болит. А на курорты съездишь — и куда чего делось, никаких болячек. На бабьи лытки заглядываешься! — хохотал он. — На курорты!! — громогласно призывал он нас, бестолковых.

Круглолицый, телом крепкий, с невеликим пузцом, шумливый — здоровье завидное, может, и впрямь от “курортов”, куда он ежегодно отбывал порою осеннею, как и все начальники сельские в прежнюю пору. В колхозах хлеб уберут, озимые посеют, вспашут зябь да пары. Теперь можно и “на курорты”. Конечно, начальникам.

Сосед мой всю жизнь ездил в Кисловодск. Разумеется, не в какую-нибудь “профсоюзную” здравницу, вроде “Москвы” да “Октября”, а в “Зарю”, которая прежде называлась “Партсъездом”, принадлежала ЦК КПСС, потом ее новое руководство к рукам прибрало — управление делами президента.

— В “Зарю”, в “Зарю”! — убеждал сосед. — Там — порядок. Там — забор, охрана. Там кормежка хорошая. Там — леченье. И всякие не шалаются!

Понятно, что “не шалаются”. Но там, в этой “Заре”, и цены путевок — поднебесные.

Сосед мой, как и все начальство, про цены путевок, естественно, не вспоминал. Потому что и себе и жене путевки он получал бесплатные, как и все другие начальники. Так было при власти советской, так осталось и при нынешней.

— На курорты! Обязательно на курорты надо ездить! — убеждал всех сосед, и в сроки обычные, осенью, ранним утром, конечно же не на поезде, а на своей служебной машине, багажник загрузив, усадив на заднем сиденье супругу, отбывал он на отдых в санаторий “Заря”, бывший “Партсъезд”, и через месяц возвращался, довольный.

Мне тоже нравится Кисловодск. Там, лишь выйдешь на перрон из вагона, вдохнешь и сразу почуешь сладость чистого воздуха. Дышишь — не надышишься. Никаких вод целебных не надо.

Кисловодск мне нравится, но дорог он. И с каждым годом становится все дороже. А может, я становлюсь беднее. Но это уже иное.

Сосед мой ушел на пенсию. Я об этом не знал. И как всегда, по осени, встретив его после долгого лета, спросил:

— Когда на курорты?

— Не получится, — пожал он плечами. — На пенсию пошел. Ремонт... То да се. С деньгами подбились. Может, на тот год...

И вот уж который год он на заслуженном отдыхе и про “курорты” смолк. О бедности тут речи нет. И пенсию он получает “начальственную”, не нашим чета, и, кроме пенсии, кое-что имеет.

В прежние времена, советские, “умел жить”. Успел и в новые времена поработать, “приватизируя” да “акционируя”. Так что хватит с лихвой и ему, и детям с внуками.

Но про “курорты” молчит. Бесплатные путевки закончились. А за свои, “кровные”, не привык. И теперь уже не привыкнет.

 

 

Про бедность

 

Возле дома моего, как и повсюду, все продовольственные магазины — хлебный, молочный, овощной, гастрономы — одни за другим закрывались да закрывались. Потом, как всегда, ремонт. А вместо гастронома — банк объявляется или магазин итальянской мебели “Милано”.

Так было и с “Хлебным”. Закрыли его, а рядом поставили будку. Там хлебом торгуют. Спасибо и на этом. Но грозятся закрыть. Продавщицы знакомые, уже немолодые, жалуются: “До пенсии не дотянем...” А рядом с магазином да будкой недавно объявился наш губернатор, его новое гнездо. На третьем ли, на четвертом этажа, говорят, две квартиры объединили в одну. Живи на здоровье.

Губернаторша порой хлеб покупает в будке. Ей и решили пожаловаться продавщицы. Мол, помогите. Магазин наш забирают. Там полторы тысячи получали. А здесь, в будке, лишь тысячу. Один “проездной” триста рублей. Как жить?

Губернаторша, вздохнув, сообщила:

— Сейчас всем трудно. Меня уволили. Пятьдесят пять лет исполнилось. И все. Иди на пенсию. Хотя я могла бы работать. Теперь только на зарплату мужа и будем жить. Трудно...

Продавщицы губернаторшу выслушали; а мне потом, смеясь, сказали:

— Либо нам скинуться? Да хоть хлебом их обеспечить. А то захудают вовсе.

Прошел месяц-другой. Слышу новость: губернаторскую квартиру обворовали. Никакие замки не помогли, сигнализация тоже. Рассказывают, что когда милиция проводила так называемые “следственные действия”, то пришлось врача вызывать. Губернаторша трижды падала в обморок. Начнут ее спрашивать: где и что лежало, висело и чего уже нет, она побледнеет и — в обморок. Несколько дорогих шуб, говорят, унесли, золотые украшения, и прочее, и прочее.

После этого случая возле губернаторского подъезда установили милицейскую будку с круглосуточным дежурством.

А будку хлебную убрали, вместе с продавщицами.

 

 

Глядя на солнце

 

Конец сентября. Погода славная, теплая. Жара наконец-то спала, прошел дождь. Вечера тихие, спокойные. Дневная суета позади. В удобном полотняном кресле сижу вечерами на воле, провожая день. Вокруг зелень деревьев, еще не тронутых осенней желтизной, абрикосы, вишни, клубника, малина. Сколько на них было нынче плодов да ягод! “Поклюем как птички…” — призывал меня малый внук Митя. Вот и “клевали”, с утра до ночи все долгое лето. Понемногу “клюем” и теперь — виноград, сливы, позднюю клубнику.

И цветы нынче славные, несмотря на жару. Особенно были хороши мальвы. Розовые, алые, бордовые, белые… Высокие, стройные, сразу в глаза бросаются. Кто ни зайдет, ахают: “Какие мальвы!.. Семена нам оставьте”.

Мальвы отцвели. Но распустились поздние петуньи и осенние простые хризантемы-“сентябрички”; многоцветные “зорьки” полыхают. Особенно они хороши в свете вечернем. Аромат и цвет, тихое гуденье пчел, низкое уже солнце, теплые лучи его, желтый зрак. Сидишь и сидишь в тишине, тепле и покое. Скоро похолодает. А теперь так хорошо… Солнце такое доброе, светит и греет. Пахнут цветы. А из открытых дверей летней кухни — сладкий дынный дух. Дыни я привез с хуторской бахчи. Гостил там неделю. И теперь, порою вечерней, глядя на уходящее солнце, нежась в его тепле и свете, вспомнил старую лисицу, о которой рассказал Володя Буданов, давний знакомец, рыбак и немного охотник, с хутора Малоголубинского.

Мы с приятелем, у которого обычно гощу я, выбрались к вечеру на Дон. Переправились на луговой берег. Побродили там, поглядели. Искали грибы. А их и запаха нет. Сухое лето. Желудей на дубах, и тех мало. Пока бродили, стемнело. Сели в лодку, а тут Володя Буданов плывет. Он рыбачит ночами, внаплав: сеть “высыпет” и плывет потихоньку рядом с ней, километр-другой. Потом поднимает, выбирая улов. Пристроились к Володе и мы. Погода славная: большая луна поднялась, серебря тихие речные воды. От воды — тепло, и от берегов — тепло. От меловых круч доносится запах цветущего в эту пору “донского ладана” — иссопа. Им раньше в церкви “курили”.

Сплываем вниз по течению, делясь новостями славными: о рыбе, которая на зимовку пока не встала, о птице, у которой скоро начнется перелет. Как ни крути, а сентябрь, считай, позади. Дело — к зиме.

В этих беседах на воде и услышал я рассказ о старой лисице. Сначала приятель мой поведал о своем недавнем, когда в его курятник наведалась норка, а может, куница. Он толком не знает. Говорит, что черная, с белым пятном на груди. Хотя чего норке в курятнике делать? Она рыбу да лягушек ловит, водяных крыс, ондатру. Водный зверек. Но тут попалась в курятнике. Окружили ее и прикончили. Визжала, говорит, верещала громко. Это понятно: когда конец приходит, поневоле заверещишь. Зайцы просто по-детски кричат порою. У зверей и у людей песня одна: не хочется с жизнью расставаться.

Вот тут Володя Буданов вспомнил и рассказал о своей лисице. Хитрая была лиса, премудрая, старая.

— Сколько она у меня кур потаскала! Не один год шкодила. И ничего с ней не мог поделать. Живу на краю. Из балки почти ко двору подход. Вот она и приноровилась. Кур выпустим. Она под кустиком караулит. Хвать — и нету. Иной раз с утра первую берет, какая шустрей. Порой днем придет, вечером. Летом и зимой. Чего я только не делал. В засаде сидел. По следу ходил с собакой. Обманет, уйдет. Однажды даже нору ее нашел, стал выкуривать. А нора — старая барсучья, с запасным выходом. Ставил капканы. Крысы ведь такие умные, а я их вывел капканами. Прокипячу в полыни. И они железа и человека не чуют. А вот лисица оказалась умней. Наставлю капканов на тропе. Приманка… Сам бы ел. Она не берет. Зато кур половинит. Хоть переводи их. Жена уже в голос ругается: “Охотник… Она скоро собаку твою съест, охотничью. И самого охотника погрызет”. Слушаю укоры жены, вздыхаю, а поделать ничего не могу.

И вот однажды, зимой, где-то под Крещенье, ходил я с собакой, просто ее выгуливал, чтобы побегала. А возвращались через падинку, куда наша балка выходит. В эту падину всякую дрянь люди валят, ненужную. А через нее — как раз моей лисицы след, тропка набитая, к моему двору, к соседскому. Она ведь больше по краю хутора шкодила. Снег хороший лежал настом. Всякий мусор в падинке прикрыло. Чисто и светло. И вот иду я, иду и вдруг встал. Пришло вдруг в голову, в память, что где-то здесь железная панцирная сетка лежала, от старой кровати, кто-то выбросил. Теперь она под снегом, и именно здесь, через нее, лисья тропа идет. Проверил щупом. Точно. Сетку снегом засыпало, и лисица через нее напрямую ходит. И если на этом месте на сетку капканы поставить, то она их может не учуять. Железо на железе будет стоять.

В тот же вечер я постарался. Наставил капканов под наст, там, где сетка лежит. А сверху приманка: рыба и мясо.

И все получилось: сплоховала лисица. Помню, как сейчас: утро морозное, солнечное. Я встал, пошел проверять. Морозец жмет крепкий, солнце поднимается, снежок светит — так хорошо. Иду и вдруг вижу: есть, попалась моя красавица. Крепко попалась, намертво, в три капкана. Сидит и смотрит чуть вверх на солнце. За Доном поднимается солнце. Меня услышала, повернулась, глянула, глаза горят зеленым, я холодок почуял — такая ненависть. Но глядела недолго и отвернулась. Снова голову подняла к солнцу. Умная была зверюга, поняла, что конец ей, из трех капканов не вырваться. Я поглядел и пошел домой, за ружьем. Вернулся, она на меня даже не взглянула, не повернула головы, хотя слышно, что я иду, снег-то скрипит. А она смотрит и смотрит в другую сторону и вверх. Там солнце уже поднялось. Денек светлый, ясный. Вот она на солнце и смотрит. Все понимает. Сильная зверюга, гордая. Не повернула головы ко мне. Не визжала, не верещала перед смертью, лишь глядела на солнце, прощалась, наверно.

Володя закончил рассказ, вздохнув.

У нас была теплая осень, ночь, луна, пресный дух воды, ее темная бархатистость, берега тоже темные, лишь на маковках высоких тополей поблескивала листва. Славная ночь, так бы плыл и плыл по темной, тихой реке. Мы поздно тогда возвратились к ночлегу.

А теперь я дома. Вечерами сижу в удобном полотняном кресле, не столько дневными заботами умаянный, сколько немалой жизнью своей.

Сижу вечерами, гляжу, как опускается солнце. Зелень вокруг, цветы, сладкий дух. Тишина и покой. А солнышко большое, теплое, доброе. Светит и светит. Светит и греет. Гляжу на него завороженно, жмурюсь, но лица не отворачиваю, принимая благостное тепло погожего вечера, быть может, одного из последних в этой осени, а может, и в жизни. Как знать. Звериный век, человечий век — все кончается. Пожито, слава богу. Суметь бы хорошо попрощаться, как та лисица.

 

 

На старости лет

 

Нынче, считай всякий день, в пору послеобеденную, провожу я досуг с малолетним внуком Митей. Зимою — санки, снег, лед да сосульки. Потом — под крышу, в доме забавы, пока родители не придут с работы. Летом колготы много больше. “Бигом-бигом…” — командует малыш. Уже подрос он и бегает, словно заводной, устали не зная. “Бигом-бигом… Деда, за мной беги…” А у меня уже возраст немалый. “Догоняй меня, деда…” А еще игры — игры с мячом. Нехитрый, но футбол. А еще: “Колесо катать…” Словом, много всего. За три да четыре часа так упыхаешься, что дым идет. Порой думаешь: “Нет. Надо денек отдохнуть…” Но потом объявляются мысли иные: “Он ведь ждет. И с кем ему еще побегать?..” Ладно уж, поднатужимся. Мальчонке радость, а значит, и мне радость. Тоже дело немалое, на старости лет.

 

Летним утром на нешумном еще базаре встретил знакомую. Постояли, поговорили: кто — помер, а кто еще живой. Такие наши годы. Потом она спохватилась:

— Пряников забыла купить!

— На сладкое потянуло? — посмеялся я.

— Это — мужу. Он утром в три часа встает, пьет чай с пряниками — и на рыбалку.

— Значит, вы с рыбой.

— Мелочь ловит. Люди берут для кошек.

— Тоже дело, — похвалил я.

На том и расстались.

Но вспомнился другой человек и другой разговор. Но похожий.

Несколько лет назад приладился я летними вечерами ездить в затон, купаться. В поселке меж домами к вечеру душно. Вот и катишь на велосипеде к воде: искупаться, посидеть, продышаться. Там и встретил давнего знакомого. Он рыбачил на вечерней зорьке, ловил всякую мелочовку.

— Я и утром хожу, — рассказал он. — Тоже на зорьке. Ловлю… Люди берут. Для кошек и себе. На мясорубке прогоняют, делают котлеты. Потихоньку на хлеб зарабатываю. Пенсии сам знаешь какие.

Пенсиями нас и впрямь не балуют. Вот старые люди и добывают “копейку”. Кто сторожует, кто в огороде, в саду копается, а кому и Дон в подмогу. Вроде все привычно и просто. На первый взгляд... Та же рыбалка... Всякий день вставай и иди. Уже не охотка тебя поднимает, а забота. Какой-никакой, пусть престарелый, но мужик, а значит, добытчик.

— Утром рыбалю и вечером. А еще уткам набираю ряски. Они любят. Услышат, что я иду, сразу: кря-кря-кря… — Он похохатывает, довольный; старый человек, но живой.

— Зимой ставлю жерлицы, на щуку. Летом удочкой. Верхоплавка, ласкирики, красноперки. Жена отнесет, продаст. Вот и на хлеб… Летом, конечно, лучше. Утром идешь раночко. Тихо… Первыми птицы просыпаются, чирикают; потом — кошки, собаки, а потом — алкаши. — Это уже с усмешкой. — Оттуда да отсюда вылазят, страх божий. Тоже — на промысел. А на воде вовсе расхорошо. В камышах уточки крякают. Солнышко выходит. Тихая вода. Просто горит. Утром лучше клюет. Позатот день серушка хорошо брала, да крупная. Килограмма два поймал. Бабке говорю: “До пенсии — далеко. Будет у нас рыбная неделя”. С деньгами подбились. Дочке пришлось помочь. Внучок приболел, а лекарства ныне — тыща, — объяснил он.

Пожилой мужик, морщинистый, седой, бывший хуторской тракторист да шофер. Крепкий еще, телом плотный, кубоватый.

— Я на хуторе любитель был порыбалить да на зайчиков по пороше побегать. Но там — некогда. А ныне вот довелось… — вздыхает он, радуясь ли, огорчаясь. Наверное, и то и другое. Но думаю, что радости все же больше: тихое утро, птичьи песни, алое небо… А еще — “дочке можно помочь”. Это — тоже дело немалое, на старости лет.

 

Нынче июль выдался очень жарким. Я не выдержал, уехал к родным, на дачу, в края прохладные, на недельку-другую.

Дальнее Подмосковье, Волга, сосновый лес. Хорошо там дышится, до воды — два шага. Трижды в день купался, плавал: утром, в обед и вечером. Особенно хорошо по утрам. Прозрачная вода, желтый песочек, тишина, спокойные птичьи песни. Искупаешься, посидишь на скамеечке, поглядишь. Место красоты удивительной, если приглядеться. Синий и зеленый простор воды, земли, неба. А какие облака… Особенно по вечерам. Высокие, могучие, сияющие белью вершин. Огромный простор, немереный, завораживающий. Темная зелень лесов, светлая — цветущих лугов, прохлада воды.

Сидишь и сидишь, глядишь и глядишь, забыв о времени.

А как хорошо гуляется в сосновой ли роще, в поле да на речных высоких откосах, где нетронутые цветущие травы источают такой сладкий и терпкий дух, что голова кругом идет.

Родственник мой, хозяин дачи, по возрасту мне ровесник — семьдесят годков. На даче своей он бывает редко. Потому что, несмотря на годы, не оставляет работу. А значит, свободен лишь два дня в неделю. В пятницу вечером ли, утром — в субботу едет на дачу. Машина у него хорошая, но таких, как он, по летнему времени, в Москве — сотни тысяч, и потому в городе и по области дороги забиты. Не езда, а мука. А в день воскресный нужно уезжать к полудню, иначе будешь тащиться и в “пробках” стоять до ночи.

Вот и весь отдых в красивом месте, у реки и леса. А потом снова работа, с раннего утра: подъем в пять или ранее. Долгая дорога: два троллейбуса и метро, слава богу, что всего с одной пересадкой. Толкотня, духота, особенно в часы вечерние. А на работе — работа. Частые командировки: поезд, самолет, гостиницы, чужая еда, ненужные выпивки. Семьдесят лет — это возраст немалый, как ни хорохорься. Да еще куча всяких болезней. Утром да вечером — горсть таблеток да витаминов в подмогу. Родственнику моему, по общему мнению, повезло. В советское время он работал обычным инженером, в обычной, как говорится, “конторе”. Но с приходом новых времен эта “контора” и должность оказались весьма прибыльными. Появилась большая зарплата и еще большие доходы “со стороны”.

На хороших машинах можно ездить и часто менять их. Харчи покупать дорогие, на ценники не заглядывая. То же — в одежде: ею шкафы забиты. “Евро” и прочие ремонты. Мебель — на заказ, из Италии. Хорошие санатории, за рубежом и в России. Просто поездки, для интереса, в любые далекие края, куда захочет душа. Конечно, детям и внукам надежная подмога. Они подолгу учатся да выбирают свой путь, без особых забот, с отцовской, дедовой помощью. Все это — деньги, деньги и деньги. Потому о пенсионном, спокойном житье он и не помышляет. “Конечно, устал. Все надоело, — признается он. — Но…” И тут же всякие доводы. О детях: “Они уже взрослые и сами… Но толку пока мало. Надо помогать”. О внуках: “Обещал ей поездку в Англию, надо язык подтянуть… И за этого надо платить. В общем…” Он не говорит о жене, которая заранее квохчет, когда речь заходит о пенсии: “Ой, что будем делать.. Как будем жить?.. Тем более — кризис…” И о себе он молчит. Но ведь привык пусть не роскошно, но хорошо жить, недаром порой произносит: “Нет-нет… Только „люкс”, мы уже привыкли, только „СВ”, только „бизнес-класс”, только „пять звезд”” и т. д.

На пенсию никаких люксов, конечно, не получится. Это яснее ясного. Значит, тяни лямку дальше. Пока… Наверное, пока не рухнешь. И ведь были такие “звоночки”. Из одной командировки сын вывозил, из другой — сам еле выбрался. Старость, болезни — куда от них денешься…

За несколько дней до моего отъезда молодые привезли и сдали на руки бабке малую внучку. А сами на отдых укатили.

Девчушке полтора года, лепечет, все понимает — милое дитя. Своего родного деда — хозяина дачи — она видит редко, но, надевая нарядные резиновые сапожки или на маленький расписной стульчик усаживаясь, тычет пальчиком: “Де-да… Де-да…” Значит, купил да подарил заботливый дед.

В последние дни моего гостеванья обошел я округу, прощаясь. Погода стояла славная: не больно жаркое солнце, облака, от воды веет свежестью.

Каждый вечер, готовясь ко сну, мы гуляли вдвоем с малой девчушкой, рука об руку. Она все понимала. “Нюхай цветы, нюхай…” — говорил я, и она старательно, шумно нюхала граммофоны белых да розовых петуний. А всякий вечер вела меня за калитку, усаживалась на большой камень-валун и, похлопав ладошкой, приглашала садиться рядом с ней. Сидели молча. Приустали за долгий день, старый да малый. Вечер тихий, камень теплый, зелень вокруг и цветы. Прижималось ко мне горячее детское тельце, словно искало защиты в сумерках вечерних.

Неволею мне вспоминался хозяин дачи — родной дедушка малышки, который сейчас дремлет в душном вагоне метро, прибиваясь к отдыху, к пустому дому. Неволею вспоминал и вздыхал.

Господи, что надо нам в этом мире? Итальянская мебель, французские сыры, шелковые галстуки?..

Хлеба ломоть, кружку воды; и этот покой: тихий вечер, высокие розовые облака, детское тепло рядом. Тем более — на старости лет.

 

 

Скворушка

 

В июльскую жаркую пору гощу я обычно в Тверской области, у родственников на даче. Там — Волга и лес. Там ночная прохлада, дожди. Душе и телу отрада.

Так было и в этом году: поезд, потом — на автомобиле, сотня верст от Москвы. Вроде и близко, но машин развелось много; даже поздним вечером, в будний день, когда мы тронулись в путь. Но, слава богу, доехали.

Дача моих родственников на самом краю поселка. И в обычае хозяина, подъезжая, подать звуковой сигнал жене: мол, я рядом, выходи встречать.

Так было всегда, из года в год. А вот нынче подъехали мы, о себе не извещая. Хозяин сказал: “Поздно. Егорка уже спит. Еще разбудим, — и объяснил: — Соседский мальчик”. Я не больно что понял. Не гудим, и слава богу. Тем более здесь: в дачных тиши и покое, порою вечерней.

Приехали, поздоровались, спать улеглись. А утром началась дачная жизнь: короткая прогулка ли, пробежка в сосновой роще; потом — долгое купание: Волга, ее тихие воды и тихие берега. Лишь на той стороне, в бору еловом, сосновом порою слышались музыка, звонкие голоса, звуки горна, каких-то команд — там детский лагерь.

Детский голосок, для меня неожиданно, зазвенел и рядом с нашим жильем, во дворе напротив. Голосок был тонкий, высокий. Мальчонка, словно скворушка, что-то пел и пел. Славная музыка.

Неволею я разулыбался и подошел к забору, поглядеть, что за голосистая птаха там объявилась.

А “птаха” была обычная: невеликий мальчик, которого бабушка, пожилая соседка, поутру обмывала, щедро поливая водой и оглаживая руками голенькое тельце с головы до пят. Мальчонка воды не боялся, он что-то говорил, говорил, а потом смолк, укутанный полотенцем. Унесла его бабушка в дом, продолжая обряд летнего дня, который лишь начинался.

Припомнив прошлые годы, сообразил я, что это за птенец. Обычно местные пересуды проходят мимо меня: чужая жизнь, а я — человек вовсе сторонний: побыл неделю-другую — и до свидания. Но что-то запоминалось.

Соседство через дорогу от нашего дома всегда было тихим. Хозяйничала там пожилая супружеская пара. Женщина в огороде возится, по дому хлопочет. Муж ее из тех, кого уважительно зовут работягами. Худощавый, седой, жилистый, с утра до ночи он в непрестанных делах. Что-то лепит, строит, пристраивает, ремонтирует. Кирпич, цемент, песок, пила, молоток, доски… Перекуров у него не бывает. Разговоров особых не слышно. Ругни — тем более. И гостей у них прежде я никогда не видел. На выходные дни обычно ко многим приезжают из Москвы дети да внуки. Отдохнуть, покупаться. Шум да гам начинается. У этих соседей всегда тихо.

А потом вдруг объявилась молодая внучка. И пошла молва, все до тонкостей разъясняя. Родила внучка мальчика, замуж не выходя. Отец вроде уже немолодой, семейный, но обещал помогать. Такие обещания — дело обычное. Родила. А теперь приехала к бабке на лето, еще и потому, что молодую маму родители пилят и пилят, внука не признают и требуют сдать его в приют, чтобы не портить дочери жизнь.

Это было вроде недавно: разговоры, пересуды, охи да ахи. Ведь и впрямь ничего хорошего. Потом пересуды смолкли.

Соседство напротив жило все так же тихо: хозяйка в своих заботах; хозяин что-то строит да ладит с утра до ночи. Работящий мужик.

Малыша соседского я увидел на следующий год, как-то мельком, раз ли, другой, рядом с молодой мамой.

Мальчика никуда не отдали. Старики помогают: зимой, в городе, он больше у них живет, а уж летом — тем более на природе, на даче. Молодая мама работает, ей некогда. Ее родители внука, как и раньше, особо не жалуют. Такие вот дела.

Потом, слышу, объявилась другая забота: мальчик на ножки встал, ходит, бегает, а вот говорит совсем плохо. Больше молчит. Порою что-то мекает да мекекекает. Одним словом — беда.

Соседская округа, всколыхнувшись, снова вздыхала да охала. Судили-рядили: неладом все началось, неладом и будет катиться. Может, и впрямь надо было отдать мальчика в приют, не мучить старых людей: у прабабки — возраст, болезни, и супруг — ее не моложе и не здоровее.

Словом, судили да рядили, предрекая недоброе. А мальчик взял да и заговорил. Теперь поет и поет без останову.

Снова лето, макушка его — месяц июль: пора зелени, цвета и, конечно, купанья. Утренние часы да вечерние — время тихой воды — для людей пожилых. Днем детвора кипит на теплом мелководье. Радостный визг, бултыханье, брызги до неба; а потом теплый песочек для согрева, “куличики” из песка, ажурные дворцы и замки — все это — праздник лета.

Соседский мальчонка вместе со всеми. Он молотит по воде ножками, пытаясь плыть, от кого-то убегает, кого-то догоняет в веере светлых брызг; порой окунается с головой, тут же выказывая мокрую сияющую мордаху.

— Не ныряй! — пальцем грозит ему бабушка, которая рядом, на посту.

Старая женщина не из тех, которые, молодясь, обряжаются в пляжные купальники да шляпы. Она по-простецки, по-бабьи повязывает голову белым платком, высоко подтыкает платье, обнажая незагорелую плоть. И стоит, словно цапля, по колени в воде. Подолгу стоит. Водичка теплая. Самое время детворе купаться. Это им в радость, и здоровью, конечно же, польза. Вот и стоит, приглядывая да остерегая правнука: “Не ныряй!”

По утрам они ходят за молоком в деревню, через поле. Возвращаются не только с полным бидончиком, но еще и с букетом цветов. Когда-то поле было колхозным. Помню, росла там рожь, потом сеяли кормовые травы — люцерну да клевер — для колхозных коров. Теперь о колхозе лишь давняя память. На поле разливы розового кипрея, ромашки, местами — куртины зверобоя, горошка. Вот и возвращается малыш с ярким букетом.

— Деда, мы цветочков тебе принесли, — сообщает он. — К-а-сивые…

Потом приходит и проходит время купанья и время отдыха, когда мальчик спит, умаявшись. А потом снова звенит и звенит в соседском дворе; теперь уже до темна:

— Деда, я тебе помогать буду! Я твой помощничек! Тебе без меня трудно!

— Конечно трудно… — подтверждает дед.

У хорошего хозяина на своем подворье дел хватает. Нынче старик, какой уже день, занимается цоколем дома и отмосткой: просеивает на грохоте песок, месит раствор, заливает да затирает.

Мальчонка крутится рядом, вроде помогая, но больше, конечно, мешая.

— Измажется весь… — укоряет бабушка.

— Отмоется, воды много, — заступается дед.

— Я отмоюсь! — обещает внук. — Мы с дедом на речку пойдем!

Вспоминаю, как недавно еще судила округа: “А деду он вовсе не нужен. В таких годах, да с таким характером…”

Оказалось, что нужен. Сжились, теперь уже навсегда, старый да малый.

Такая вот жизнь…

Мой родственник, у которого я гощу, — человек далеко не чувствительный, прагматичный и строгий; но даже он, заслышав голос мальчика, теплеет лицом, роняет: “Егорка… Заговорил…” И отменились вечерние звуковые сигналы при подъезде к даче. Супруга его — тоже человек непростой — в субботние дни, отбывая на городской рынок, заходит к соседке, спрашивает: “Чего надо купить?” Покупает, привозит. Прежде такого не бывало.

Живет по соседству не больно людимая старуха. Ее любовь — уродливая, на мой взгляд, собака породы шарпей, которая дни напролет спит и спит; и большущая грядка огурцов, с которой хозяйка кохается дни напролет, укрывая, поливая и разговаривая: “Цветете, а не завязываетесь… Чего вам надо? Я вам все предоставила”. Родная дочь приезжает к ней редко. Суровая старуха.

И вдруг с удивлением слышу, словно не ее, такой мягкий голос:

— Чего не приходили вчера? А? Егорка? Я и крапиву посекла у калитки, не будет тебя теперь кусать. — В голосе ее нет упрека, лишь огорченье. — Ждала вас, ждала…

— Мы купались! — звонко отвечает мальчик, и бабушка вторит ему, что-то объясняя соседке.

— Нынче буду ждать. — Это новое приглашенье. — Приходите. Вечера длинные. Сидишь да сидишь…

Вечера нынче долгие, светлые. Но месяц июль понемногу уходит, скоро конец ему. Уже рядом — август. Лето жаркое, но после Ильина дня в эти края придут холодные ночи, остынет вода. Нынешнее лето не будет долгим. Скворцы, подняв на крыло молодых, сбились в шумные стаи, оставив людские селенья. Теперь они кормятся в полях. Лишь в нашем невеликом дачном поселке поет и поет скворушка — ясноглазый, загорелый мальчонка. Поет и поет на радость всем.