ФРАНЦ Петер Кин
(1919 — 1944)
*
ЧУМНОЙ ГОРОД
Перевод с немецкого Инны Лиснянской [1] , предисловие Елены Макаровой
Сон и реальность
«И когда прошлое вырывается на свободу, его уже больше не поймать», — писал двадцатилетний Франц Петер Кин своему другу, и эти его слова достигли нашего слуха. Дать свободу прошлому, сделать его настоящим — и отпустить — задача высокая, но и тривиальная, рабочая. Любое исследование требует погружения в образ, знания исторического контекста и тщательного штудирования материалов дела.
Франц Петер Кин прожил двадцать пять лет. Родился в Варнсдорфе 1 января 1919 года, закончил немецкую гимназию в Брно. Затем он переехал в Прагу, где учился в Академии художеств, в школе графики, на высших сценарных курсах. После оккупации нацистами Чехословакии он, как еврей, был лишен всех гражданских прав.
«Я могу лишь до некоторой степени представить себе состояние человека, который, чтобы вызвать в себе ощущение жизни, это вечное вперед, должен смотреть назад; чье самое замечательное будущее заключено в верности его памяти, — писал он другу. — На каждом перекрестке разверстая бездна — пресыщение, тоска, ярость, беспомощность».
После безуспешных попыток покинуть оккупированную страну Кин в декабре 1941 года был депортирован в Терезин, работал в Графическом отделе и погиб в Освенциме в октябре 1944 года.
Кин писал по-немецки, что было совсем не характерно для юного поколения Первой Республики, занятого созданием новой чешской словесности. Мало того, до шестнадцати лет он пользовался старинным немецким правописанием. Похоже, он писал для себя, не намереваясь ни с кем делиться.
В Терезине же, перед отправкой «на восток», отдавая чемодан со своими лагерными работами в руки возлюбленной, он попросил ее позаботиться о его стихах и пьесах. По ее словам, «он ставил их выше художеств». «Как слепые у Брейгеля погружаются в трясину, следуя за слепым поводырем, точно так же тонут в дерьме все мои надежды, планы и виды на будущее» , — писал он ей незадолго до депортации.
Время работало против него. Жизнь, смерть, свобода, время — этими понятиями культура жонглирует испокон веков, периодически разбавляя их бытием или небытием, Божественным промыслом или судьбой. Над всем этим Кин размышлял в сумасшедшем режиме. «Прикажите же расстрелять меня на месте, — говорит коменданту герой пьесы Кина „Страшный сон”, написанной в концлагере о концлагере. — Право и правду вы уже расстреляли на месте и превратили в фарс. У меня украли мои дни, и вы укрываете краденое!.. Отдайте мне мои дни!»
В либретто к опере Виктора Ульмана «Император Атлантиды, или Смерть отрекается» (1944) Ангел Смерти и Арлекин «продают время»:
Дни, дни, кто купит наши дни?
красивые, свежие и нетронутые; все как один.
Кто купит наши дни?
Быть может, удача зарыта в одном из них —
Станешь ты королем!
Кто купит дни? Кто купит дни? Старые дни по дешевке!
За выкупленное у жизни время Кин успел создать более 2000 рисунков, сотни картин и стихов, десятки рассказов и сказок, два киносценария, пять пьес и либретто оперы «Император Атлантиды...». Большая часть литературных произведений была написана им в концлагере.
В 2009 году вышла книга «Франц Петер Кин» на английском, чешском и немецком языках, которую мы с соавтором Ирой Рабин приурочили к выставке в Мемориале Терезин. Территория бывшего концлагеря стала верным местом для старта — заключенное время вырвалось на свободу.
Моя мама Инна Лиснянская не присутствовала на открытии выставки, но она была нашим соавтором еще со времени работы над четырехтомником «Крепость над бездной». Ее перу принадлежат переводы стихов терезинских поэтов, детей и взрослых, а теперь вот — большая подборка стихотворений, подготовленная для нашей русской книги «Франц Петер Кин. Сон и реальность».
Елена Макарова
* *
*
1
Вряд ли осмелится кто обозреть
Город чумной — эту полую сеть, —
Там смерть.
Флагами траура воронов тьмы
Реют. Завидует со стороны
Коршун — попутчик чумы.
Лугом обходит испуганный смерд
Вал, за которым хозяйствует смерть, —
В темени ужас, и косит он
Под музыку хриплых ворон.
2
Осень, настежь раскрыты все ворота,
Не пестреет в сквере листва.
Осень — летнего зноя вдова
Опустила голые рукава.
На могилах чумные цветы растут,
А из трещин — известь зимы,
Где осенняя пестрота, что тут
Есть, помимо тюрьмы?
Где мальчишки, бегущие вдоль снопов,
И от змеев запущенных где восторг?
Где осеннее солнце, сердца без оков?
Земля как адский пылающий морг.
Наземь зелёной пала листва,
Затхлая немота уносится ввысь,
Осень стоит, опустив рукава, —
Художница уронила кисть.
3
Лежат на улице трупы не погребённые.
Воем больных в городе воют дома —
Это чума — шишки чернеют бубонные.
Самая страшная в мире из войн — это чума.
Гусары еще своими конюшнями хвастают
И сталью дуэлей тоненько дребезжат,
И маски по городу шастают —
Ещё идет маскарад.
4
По улицам катятся, катятся трупные дроги,
Закутанные, как мумии, похоронщики
Безмолвно за ними передвигают ноги —
Костями гниющими устланы все дороги.
И воздух лежит, как спрессованный слиток заката
Над городом, где даже камни страхом объяты.
Там в доме последнем бушует праздник последний.
Надтреснутые мандолины сходят с ума,
Ведут хоровод надорванный арлекины:
Кровь, поцелуи, вино прячутся за гардины.
Чума.
5
Ни один памятник не стоял так одиноко
В толкучке рынка, как этот сон:
Гневом своим напоминая Бога,
И сострадательного, как Он.
Руками измученными от страданий
Трогает лица своих созданий.
Глядят на Него в страхе, с чувством вины
Те, что смертью осенены.
Там, в чумной круговерти,
Старцы и дети,
И женщины оголённые, и туда
Идет для последнего в жизни труда
Врач последний на свете.
* *
*
Хельге Вольфенштейн
Ты — чудо-зеркало, внутри твоей души
Всё то, что я искал на свете этом,
Как если бы любовь, какую звал в тиши,
Откликнулась сейчас мне стоголосым эхом.
Лишь ты все страсти в форму воплотила,
Куда я рвался всем сердечным пылом,
Ты девственный мой лес, мой берег чистый,
Асфальт Нью-Йорка в дрожи дождевой…
Ты отражаешь свет моей отчизны,
В тебе сгораю плотью и душой.
О, зеркало мое, твоя поверхность
Рисует мир, подсвеченный мечтой,
Жизнь пьяную от красоты и смерти,
Тот самый мир на этой жёсткой тверди,
Который канул для меня в ничто.
* *
*
Кто не целует сегодня, тот
И завтра не поцелуется.
Ржаво засовы больших ворот
Скрежещут на нашей улице.
Юноши, если сегодня вдруг
Постоять за себя не сумеете,
Выроните карандаш из рук,
За ночь одну поседеете.
Солнце, позволь нам еще разок
Опьянеть от охоты во поле,
Собаки — сбоку, у лошадиных ног —
Улюлю! — и дальше потопали.
Кто не целует теперь,
И завтра не поцелует, поверь.
* *
*
Никогда мне не бросит луна таких серебристых мячей,
Как за решёткой тюрьмы моей.
Никогда больше ветры не будут вольней,
Чем за решёткой тюрьмы моей.
Никогда я не встречу травы зеленей,
Чем за решёткой тюрьмы моей.
Ах, радость и горе жизни моей, —
То вздымаются, то опускаются ниже морей.
То жарче огня, то льда холодней.
Никогда не обнимет меня такой белый свет,
Как за решёткой клетки моей,
Его можно потрогать, однако нет —
Он далеко бесконечно за порогом иных планет —
Играет и плачет свободно, раскрыв секрет
Любви и страдания, чей портрет
Нынче размыт за решёткой тюрьмы моей.
* *
*
Из детских лет, не ведающих о зле,
Леплю я автопортрет и вешаю на стену,
А он срывается и идет по земле
В погоду ясную и ненастную.
И оставляет меня одного как дыру ледяную в стене.
Моими глазами глядит, говорит моим голосом,
И смеётся и плачет подобно мне,
Только сердца нет моего, нет моего… —
Лишь междуреберье голое.
Иногда моя копия возвращается и на меня глядит,
Мои глаза слепы, её — блестят.
Наделала моя копия много зла,
Чужою болью руки заляпаны, —
И это так дерзко, и так мне тошно моё житьё,
И шепчут мне сердечные клапаны,
Как азбука Морзе в груди:
— Убей её, ах, убей её!
А я ей твержу одно: эй, уходи!
* *
*
Флаги, которых никто не поднимал,
Никакой ураган снова сорвать не сумеет,
Поцелуй, который к губам не приникал,
Никогда не износится, не постареет.
Цветок, который никто еще не срывал,
Никогда ни за что не завянет.
Счастье любви, которое не познал,
Никогда тебя не обманет.
Часы, которые ты ни с кем не делил,
Не могут забыться.
Раны, которых ты не лечил,
Не могут вновь воспалиться.
Враг, которого не победил, его
Всегда будешь видеть возле.
Не повторится в жизни твоей ничего,
Чего в жизни не было вовсе.
* *
*
И снова по улице тихие дни будут шагать,
И у камина по вечерам потягиваться спина.
И вновь облака-овечки кружево будут вязать
В небе как в мирные времена.
И снова мы девушек будем домой провожать
Вдоль голых заборов, мимо фабричных стен.
И вновь будут дети мячи по асфальту гонять
И от пространства ждать перемен.
И за горизонтом, где был наш враг побеждён,
Мальчики зариться будут на остров чужой,
И снова будут искать боевых знамён
В диких просторах — и бредить войной.
* *
*
Ласточки на проводах
Не знают нашей беды:
Мы посеяли семена,
Кто же собрал плоды?
Поезда исчезали вдали,
Пока я в тюрьме сидел,
Клюют косточки воробьи,
Кто же здесь вишни ел?
Воздух стригут стрижи,
Летят навстречу ветрам.
Кто здесь, кто же, скажи,
Могилу выкопал нам?
* *
*
Снова луна стала круглой,
Холодной и плоской,
Снова душа стала смуглой,
От снов своих пёстрой,
В ней, как из бездны,
Рвутся виденья наружу,
Прошлое стало безвестным
И мучает душу.
Прошлое бьётся подобно фонтану,
И превращается в рану.
Дни, как морские ленты,
Поднимаются ввысь,
И избегает Леты
Прошлая жизнь.
Считавшиеся потерянными,
Украденными судьбой,
Часы прошедшего времени
Движутся предо мной.
И на эту процессию призраков,
На вереницу дней
Холодно смотрит и пристально
Окошко тюрьмы моей.
* *
*
1
И голы и босы, в дырах — рубашки, глотки — в оскоме,
в подошвах — свинец, в путах колючих — сердца, —
мы вечно чужие, чужие в собственном доме.
Из нас нашу жизнь, что ни день, что ни час, без конца
выдергивают, как удилище на живца
рыбу из моря, и тут же швыряют на сушу.
На нас охотится горе, как жеребец на кобылу,
сочетается с нами и гривой, как плетью, душит
нас, дышащих через силу.
Нас, голых и босых, синюшных от чумовой тоски,
берет безысходность в стальные свои тиски.
Тупого отчаянья нож. Колкие камешки слёз.
Но все же никто не лишит нас жизненных грёз.
2
Мы мелем минуты в будничной суете,
Слышите, как текут они друг за другом?
И как хрустят они — круг за кругом?
Но однажды устанет зрение дня,
И его рука, и его западня,
которая ждет нас, и мы в итоге
Впряжемся в ракушку-повозку сна,
И полетит золотая она,
И нас повезет по ночной дороге.
Сны идут в окружении светлых слов.
И мы не стыдимся обритых голов.
Сны идут благословенно,
Как с цветами девочки-школьницы,
Дружелюбны, как лампы настольные,
И ароматны, как сено.
3
Нам снятся не долины и не горы.
Сердца наши сжимаются от горя,
Нам снятся наши нищенские пайки
И улиц наших грязных тупики.
Под мокрыми от сырости стенами
Идёт беда пред нами и за нами.
И нищенски звучат наши шаги.
Тупая боль настолько стала страшной,
Что мы спасаемся не в королевской башне
И не гостим на королевских джонках, —
Укрытьем служит маленький притон,
Где погружаемся в тяжёлый сон.
Сон рвется там, где тонко.
Не сказочные снятся нам принцессы —
К реке выходим с девушкой из леса,
А девушка погибельно бледна,
Мы смотрим в реку и не видим дна.
Цепляемся за малые мечтанья,
Мы и во сне боимся просыпанья,
Как яда смертоносного глотка,
Как ледяного в мире сквозняка.
И все ж во сне спасительны мечтанья.
Псалом из Вавилона, стенания
Под стенами Вавилона
Сидели и плакали мы,
Родину поминая.
Родина!
— это сады на склонах
Нашего рая,
Смоквы огни.
Ах, вырублены они.
Родина! —
Это большой реки
Дыхание дна,
Но иссохла она.
Родина! —
Окна молчащих фасадов,
Вчерашние дни,
Ах, потёрты они.
Прошлое,
Если тебя я забуду,
Если тебя я забуду,
То надежду помнить не буду.
Под стенами Вавилона
Сидели и плакали мы,
Озирая
Чумные холмы
Сгоревшего рая.
Рука в руке — страданье и преступленье
Бредут по земле.
В поисках оракула,
Копаясь в золе,
В утробе и во гробе.
Родина! —
Это сиротство,
Бредущее сумасбродство.
Под стенами Вавилона
Сидели и плакали мы,
О будущем размышляя,
Боясь непроглядной тьмы,
Память перебирая.
Для обратной дороги
Не спадают оковы с ног,
Мы развеяны на четыре стороны света,
Как перед бурей в пустыне песок.
И каждый из нас одинок.
Лиснянская Инна Львовна родилась в Баку в 1928 году. Поэт, прозаик, эссеист. Среди наиболее значимых переводов — стихи Кайсына Кулиева, Фазу Алиевой, Соны Ван, чилийской поэтессы Габриэлы Мистраль (нобелевского лауреата 1944 г.). Лауреат многих литературных премий. Постоянный автор нашего журнала. Живет в Хайфе (Израиль) и в Переделкине.
Макарова Елена Григорьевна родилась в Баку, живет в Москве и в Хайфе. Прозаик, историк, арт-терапевт. Автор ряда книг о детях и творчестве: «Искусствотерапия, или Как преодолеть страх», «Как вылепить отфыркивание» и др.; четырехтомного исследования «Крепость над бездной», посвященного судьбам заключенных концлагеря Терезин, и романа «Фридл» (М., «Новое литературное обозрение», 2012). Книги Елены Макаровой переведены на многие языки.
[1] Автор подстрочников — Юлия Кастнер.