Волос Андрей Германович родился в 1955 году. Окончил Московский институт им. Губкина. Постоянный автор журнала. Живет в Москве. Предлагаемый рассказ продолжает известный повествовательный цикл “Хуррамабад”, за который в 2001 году писатель был удостоен Государственной премии РФ. Лауреат премий “Антибукер” и “Москва — Пенне”.
1
Под горой текла речка. За ее валунами, галькой и шумной глинистой водой простиралась бугристая равнина. В отдалении степь становилась все более гладкой. Между горой и речкой лепились друг к другу разновысокие, но одинаково приземистые строения обогатительной фабрики. Над одним из них торчала кирпичная труба. Шершавый ветер со стороны Кызылкумов быстро размазывал бурый дым по серо-желтому небу.
Там, где краюха склона была отвесно срезана, из черных устий штолен время от времени выкатывались тяжелые вагонетки. Опустошенные, они, весело грохоча, вновь пропадали в горе.
К ночи свежело, оседала пыль, густо-молочная россыпь звезд тяжелой серебряной сетью повисала над горячей землей. Рудник стихал, и десяток тусклых его фонарей казался отражением горних светил.
Когда тыквища мясо-красного солнца вырастала из-за горизонта, все начиналось сначала: что-то вздрагивало в недрах, вагонетки тащили пестрые груды скальной породы, силой вырванной из пасти горы, кряхтели мельницы на фабрике, шипела вода, покрикивали рабочие, — и опять все это, сливаясь в невнятный гул, до позднего вечера каталось по склону холма, на котором поселок рассбыпал свои дома и кибитки.
Два раза в день дымная самосвальная машина, груженная зеленоватым шеелитовым концентратом, с ревом разворачивалась у распахнутых ворот. Выгорелый розовый флаг на воротах трепетал, прощаясь. Каменистая дорога поначалу тупо перла вверх. Миновав поселок, она сминалась в петлявый серпантин.
Кое-как взобравшись к урезу неба, грузовик исчезал — чтобы где-то там за перевалом достигнуть железнодорожной станции Зирабулак.
2
Окно комнаты было распахнуто, и в него лился свежий утренний воздух.
Впрочем, об эту пору все окна поселка были распахнуты, и в них лился свежий утренний воздух. В том числе и в доме через улицу, где помещалось Рудоуправление. Но там вдобавок только что началась планерка, поэтому из окон навстречу свежему утреннему воздуху летел мощный поток яростной брани пополам с клубами табачища.
Спотыкаясь спросонья, Вера прошлепала к окну и захлопнула створки.
Когда она снова повалилась на крякнувшую раскладушку и зажмурилась, нарочно оттопырив губу, чтобы самой себе казаться крепко спящей, сна уже не было.
Вера повернулась на бок, потягиваясь и скуля, намереваясь свернуться клубочком и все-таки преодолеть неумолимую явь, но зачем-то на мгновение раскрыла глаза и увидела на подушке слева, где ночью умещалась Гошина голова, два бурых пятна.
— Ах, сволочи! — гневно крикнула Вера, вскакивая.
Она огорченно рассмотрела пятна.
А ведь и пороги посыпала дустом, и белила с дустом, и даже полы мыла, щедро замутив воду дустом! И что толку? Щелястый пол, подоконник, сами гулкие стены финского дома — все было приютом для проклятых клопов!..
Вера сердито сдернула наволочку и бросила на пол. Не настираешься... У нее простыни-то летают на ветерке — светятся. Весной пришла откуда ни возьмись свинья, так чье полотенце с веревки сожрала? — ее, Верино. Дура дурой, а разбирается... Соседки спрашивают: чем это ты? чем это ты?.. Как маленькие. Намыль до белой шапки, а потом марганцовки — бух!.. Руки надо иметь, вот чем.
От этих мыслей настроение улучшилось. Она вылила остаток воды из ведра в кружку, умылась над тазиком. Причесываясь и держа губами заколки, с удовольствием посматривала в зеркале на отражения знакомых предметов. Ее грела мысль, что на столе укрыты чистым полотенцем три пиалки, два граненых стакана, стопка тарелок — три мелкие, три глубокие, три вилки — правда, разные, две ложки (алюминиевая и стальная) и тонкий стакан в серебряном подстаканнике, подаренном на свадьбу. И еще в чемодане целая коробка праздничных ножей и вилок — по шесть штук мельхиоровых! Честно сказать, ей больше всего нравилась сама коробочка — ну просто царская! снаружи твердая, вишнево-красная, внутри белая, мягкая, шелковая, и в ней приборы по отделеньицам — ножик, вилка, ножик, вилка!.. И прочей утвари полно: коричневая кастрюля, казанок, сковородка и большой синий детский горшок — она купила его недавно с прицелом на будущее, и он оказался очень удобным, чтобы ставить тесто. Гоша, правда, ворчал и делал вид, что брезгует. Но ничего, ел.
Вера быстро привела в порядок постель и накрыла раскладушку покрывалом. Потом намочила тряпицу и принялась за дело.
Она вытерла пыль с трех чемоданов, пирамидой стоявших в углу друг на друге. Затем с большого бухарского сундука, обитого разноцветной жестью, — в нем лежали книги. Стол и два стула блестели казенными бирками и были получены Гошей на время в геологической партии. На столе кроме посуды занимали место электрический чайник и приемник “Riga-6”. Вера между делом щелкнула тумблером, и через минуту зеленый глазок весело светился, а из динамика лилась музыка. Электрическая плитка стояла на двух кирпичах ближе к двери, и по кирпичам Вера тоже прошлась тряпкой как следует.
Потом взяла ведро и побежала на улицу.
Солнце поднялось высоко. Отец говорил — шестом не достать. Небо по краям еще светилось прохладной голубизной, а в зените уже выгорело и стало белесым. Пахло пылью. Из соседнего дома тянуло запахом какого-то печева, а еще откуда-то издалека несло противной вонью перекаливаемого зигирного масла.
Независимо помахивая ведром, Вера прошла мимо шоферов, куривших на крыльце Рудоуправления, и свернула за угол.
— Слышь, Верка, — сказала Рая — ну как будто нарочно дожидалась ее с этой фразой у хауза1. — Кураш вчера вечером помидоры завез.
Рая шумно почерпнула воду и поставила второе ведро рядом с первым. Расплескавшись на камни, вода ослепительно блестела.
— Свежие? — спросила Вера.
— Ага, свежие, — усмехнулась Рая. — Спасибо, соленых притаранил.
— Соленых? — Вера поморщилась.
Проходя мимо, Рая снисходительно улыбнулась — мол, что ты, Веруся, как маленькая.
Вера проводила ее взглядом. Спина у Раи была ровная, плечи в разворот; ишь как шагает — вода не шелохнется. На руднике много было из ссыльных. Она замечала — крымские татарки все такие осанистые.
Ну, помидоры так помидоры. Вздохнув, она тоже наполнила свое ведро. Воды в хаузе еще хватало, не то что осенью.
3
Вера была на третьем месяце.
Она знала, что беременным хочется кислого или соленого, а иные даже слизывают побелку со стен — по слухам, так поступала тетя Клава, их джиликульская соседка.
Но самой ей не хотелось ни соленого, ни кислого — потому и Раино известие поначалу не порадовало.
Ей хотелось пирожных.
В Хуррамабаде пирожные продавались. (Хуррамабад! — отсюда, с рудника, он казался волшебной страной.) В трех местах — в кулинарии возле “Детского мира”, в гастрономе у театра (он еще назывался “У Вайнштейна”) и в “зеркальном” гастрономе, что на Айни. Лежали на противнях рядками — и песочные, и бисквитные. С одной стороны — белая розочка, с другой — розовая. Приятно взглянуть. Два двадцать штука — ну и что, подумаешь! Каждый день такое не едят, но если с получки, то и два двадцать почти не жалко.
А в рудничном магазинишке пирожных не было, и ни у кого мысли не возникало, что когда-нибудь их можно будет увидеть. Здесь продавался только хлеб, за которым нужно было приходить после обеда, часам к четырем, сигареты, спички и соль.
Вообще, когда ехали, она думала, что на руднике будет так же, как в Ингичках. В Ингичках не было ни больницы, ни клуба, ни школы, ни библиотеки, и жили они в кибитке из дикого камня — неотесанного, неоштукатуренного. “Сакля, — хмуро сказал Гоша, когда втаскивал чемоданы. — Натуральная сакля”. Пол тоже был каменный — материковый камень, скала. Печурка едва грела, да и топить особенно было нечем. Гоша стал добиваться дров, и в конце концов им привезли два толстых ствола корявой арчи. Топор арчу не брал — звенел и отскакивал. Тогда Гоша принес коробку детонаторов — совал в щели, в дупла. Детонатор сухо щелкал, взрываясь, и раскалывал узловатую древесину.
Зато в Ингичках Гоша был прикреплен к орсовскому торгу. Эх!.. На крепких полках торга стояли мешки с разными крупами, а иногда еще тушенка и топленое масло в стеклянных банках. Кроме того, там был забор под запись. Поэтому даже если кончались деньги, Юнус-магазинщик все равно отпускал что хочешь. Таково было распоряжение орса — чтобы специалистам не было отказу. Вера независимо перечисляла свои надобности и показывала пальцем, а Юнус вздыхал, слюнявил карандаш и записывал ее покупки в размахренную тетрадь. Когда Вера приносила деньги, этот жулик прежний забор беззаботно вычеркивал. Дважды оказывалось, что вычеркнул не все, — и потом ей приходилось упрямо спорить с ним, доказывая свою правоту.
Когда перебирались на рудник, она лишь хотела, чтобы им дали комнату в нормальном доме, — но в глубине души не верила в подобную возможность и была рада без памяти, когда это все же случилось.
По дороге, в Зирабулаке, Гоша купил приемник “Riga-6”, потому они и приехали совсем без денег. Она вычистила и выгладила его парадный костюм (впрочем, и единственный — университетский, геологический), особенно усердствуя над темно-синим кителем с серебряными молоточками в петлицах. Но все же уговорила мужа не идти за авансом сразу. На ее взгляд, это было бы несолидно — пусть молодому, но все же специалисту, инженеру — тотчас по приезде тащиться к начальнику геологической партии, потом в бухгалтерию, в кассу — короче говоря, по всем ступенькам. Здрассте, мол, я ваша тетя... Ну и скажут: ишь какой у нас специалист-то бесштанный появился — не успел приехать, а уже за авансом погнал. И какая жена у такого может быть? Такая же бесштанная?.. А если Гоша по приезде чин чинарем выйдет на работу, то уже через три дня все привыкнут — ну да, работает у нас такой геолог, солидный мужчина с университетским образованием, — и всем будет понятно его законное право заглянуть на второй этаж конторы: ведь время прошло.
В общем, для начала они пошли в магазин и купили большую буханку ноздреватого кукурузного хлеба и пачку ташкентской “Примы” — ни на что больше денег не хватило. А в магазине-то, собственно говоря, больше ничего и не было. Сигареты Гоша для экономии порезал пополам — вместе с пачкой, не вытрясая, — и зря, потому что некоторые поломались. Хлеб в полотенце дня три был почти как свежий. Утром она солила два толстых ломтя и заворачивала в тряпицу, чтобы положить в полевую сумку. Соль дала Рая, соседка. Поначалу Вера думала, что они обычные узбеки, — кто их там разберет.
Через три дня Гоша получил аванс, и жизнь потекла обычным порядком — ни шатко ни валко, да только товару в магазине не прибавилось, и приходилось лезть из кожи вон, чтобы прокормить мужа.
Правда, ей было не привыкать лезть из кожи: мать с отцом всегда работали с утра до поздней ночи, и лет с одиннадцати у Веры на руках, как ни крути, были младшие брат и сестра.
4
Помахивая авоськой с пустой кастрюлей, она прошла куцей улочкой между белеными домами и свернула направо.
Был тот час утра, когда еще живет надежда, что сегодня будет не так жарко, как вчера, — вершины гор подернуты свежей голубизной, легкий ветер несет с желтого склона сухие ароматы разнотравья, акация шелестит мелкими листьями, в палисаднике перед поликлиникой, густо жужжа, золоченые цыцыги степенно перелетают с цветка на цветок, и цикады только начинают позванивать — как будто робея поначалу набрать свой полный, одуряюще звонкий голос.
Справа стоял клуб, слева — камералка. Когда Гоша оставался в поселке, он работал именно здесь. Сегодня они с Лобачевым ни свет ни заря уехали в Зирабулак — пришел вагон с оборудованием, и нужно было организовывать разгрузку.
Она замедлила шаг, проходя мимо деревянного прилавка в центре пыльной пустой площади. Весной сюда приезжала машина из каракулеводческого совхоза. Абортные ягнята были очень противны на вид. Еще бы: вырвали у овцы из живота раньше времени, пока курчавая шерстка не расправилась, шкурку содрали, а самих на мясо — с чего им красавцами быть? Вера поначалу брезговала, не покупала... Но Рая научила ее — и оказалось, что если пожарить с луком на бараньем сале, то по вкусу они ничуть не хуже обычных, рожденных нормально.
Сейчас только три узбека торговали катыком да один — луком. Старый Саидшо когда еще обещал доставить пару десятков яиц, а самого и сегодня нет. Он и кур иногда привозил. Саидшоховы куры кусались — Вера только раз покупала пеструшку, да и то закрыв глаза: иначе страшно было отдавать за нее такие деньги.
— Саидшо когда приедет? — спросила она у торговца луком.
— Э, апа! — укоризненно отозвался он. — Какой Саидшо? Зачем Саидшо? Лук бери! Золотой лук!
Лук и впрямь был золотой.
— Да есть у меня лук, — со вздохом сказала Вера. — Лучше бы картошку сажали...
Она свернула к магазину. Дверь была нараспашку. В тенечке у крыльца оживленно беседовали женщины.
— Здравствуйте, Надежда Васильевна, — сказала Вера, подходя. — Вы за помидорами?
Надежда Васильевна улыбнулась и кивнула.
Разумеется, Надежда Васильевна тоже была вовлечена в бесконечный круг обыденных забот, в то беспрестанное тягловое усилие, направленное на избавление от мелких проблем и неприятностей, что по преимуществу и составляет человеческую жизнь. Она так же должна была заботиться о чистоте и пище, о дровах и угле, об одежде и лекарствах, о необходимости достать наконец в Зирабулаке лоскут бязи на простыню, а в Самарканде — отрез фланели на юбку, равно как и о том, чтобы швейная машинка исправно работала, нитки не кончались, был в доме сахар и дуст, зеленка и бритвенные лезвия. И тем не менее Вера искренне поражалась, что Надежде Васильевне приходится всем этим заниматься — настолько не вязались с ее обликом мелочи хозяйственной жизни. Брат Надежды Васильевны, начальник рудника ленинградец Крупеннов, был, по слухам, репрессирован перед войной, жил в Угаме на поселении, клал кирпич и месил раствор. Потом его голова понадобилась для добычи шеелита, и он сделал новую карьеру. Сестра приехала к нему во время эвакуации, еще до блокады, почему и смогла вывезти и книги, — теперь ее ленинградская библиотека считалась рудничной, а Надежда Васильевна ею исправно заведовала. Вера часто забегала к ней — когда книжку новую взять, когда просто так: ей ужасно нравилось слушать, как Надежда Васильевна, легко и ласково улыбаясь, рассказывает что-нибудь о своей прежней, далекой и странной, жизни.
— Не кончились? — спросила Вера. — А то я пока туда, пока сюда...
— За мной будешь, — ответила Нина Самоходова.
— Полбочки еще, — сообщила татарка Флюра из “инженерного”. — На всех хватит.
— Ага, хватит, — как всегда, громко возразила Клавка Кормилицина. — Да как же. Тут не зевай. А то что ж? Набегут да расхватают.
Вера кивнула и поставила авоську с кастрюлей на крыльцо.
— Тебе-то надо. — Флюра с прищуром взглянула на Верин живот и констатировала: — Еще не видно.
— А кому не надо? — перебила Клавка. — Мой-то мне всю плешь проел — дай соленого, да хоть ты что делай. Потеет он в штольне, будь она неладна. Селедки дай да огурца дай! Рожу я ему этот огурец?
— Да уж, — кивнула Нина. — Мужикам-то надо.
— Ой, девки, — сказала Клавка, всплеснув руками. — Я-то, когда со вторым, уж мне через месяц, да белье с чердака несла. Ногой-то вслепую да по лестнице тыр-тыр, тыр-тыр — с третьей ступеньки как шандарахнусь! Ну, думаю, допрыгалась! А животом-то да прямо на белье! Кипа большая — мягко!
Она захохотала, отмахиваясь.
— Ужас какой, — сказала Вера. — А у тебя мальчик был?
— А кто ж еще? Да живот-то какой рос — прямо торчком. Тут не ошибешься. Когда девка — широкий да к бокам.
— У нас говорят, если соль снится, тогда мальчик, — сказала Флюра. — А если вода — тогда девочка. А живот разный может быть.
Вера нахмурилась, припоминая.
— Кто его знает, — сказала она неуверенно и посмотрела на Надежду Васильевну, словно ища поддержки. Надежда Васильевна не прислушивалась к разговору. Седина гладко зачесанных и схваченных на затылке волос блестела на солнце. — Соль? Кто ее знает... вроде снится какая-то соль...
— Мне снилась, точно, — настаивала Флюра. — Мы на Балхаше жили, там этой соли кругом... Большими такими кусками снилась. И верно — мальчик. У нас правильно говорят.
Клавка фыркнула:
— Еще чего! Соль какая-то... Придумают же — соль! Вечно у вас да все не по-человечески.
Флюра повернулась к ней подбочась и спросила, оглядев Клавку с головы до ног:
— Что не по-человечески?
— Да какая соль? — выпалила Клавка, тоже упирая руки в боки. — Конину едите, да вот вам и мерещится! Еще да соль какая-то!..
— Уж мы-то свинью, как ты, есть не будем, — согласилась Флюра неожиданно ласково и пояснила: — Чушку-то.
— Чушку? — переспросила Клавка, а потом широко улыбнулась, радушно всех оглядев, и сказала, приглашая к смеху как к накрытому столу: — Вот тебе и чушку. Сами вы чушки! Вот и правильно говорят, что не русские.
— Да ладно вам, — примирительно сказала Вера. — Вы чего? Все хороши.
Надежда Васильевна сдержанно улыбнулась и отошла подальше.
— Кто как живет, так то и ест, — вздохнула Флюра. И добавила с усмешкой: — Курица ты нетоптаная!..
5
Вера быстро ополоснула руки, включила радиоприемник, переложила помидоры в горшок, в кастрюлю налила воды и поставила на плитку.
Картошка хранилась в мятом крафт-мешке, который выглядел пустым. Однако Вера точно знала, что в нем лежат четыре картофелины. Три средних, а одна большая, хорошая, — только бок был срезан лопатой, а от этого весь клубень внутри мог почернеть и испортиться.
Она выложила их на газету, а мешок сложила вчетверо и бросила к порогу.
Ей было обидно, что Клавка в итоге почему-то накинулась именно на нее, на Веру. А что она плохого сделала? Ну прыснула, когда Клавка стала пыхтеть. В самом же деле смешно... взрослая тетка, трое детей у нее... один вон в армии уже... а ведет себя так. Просто чуть от злости не лопнула — глаза вытаращила, озирается, как будто ищет кого-то, и все одно и то же: “Ах ты!..” да “Ах ты!..”, а что “ах ты” — не говорит. Вот Вера и рассмеялась. А Клавка тут и полыхни — ты что, говорит, подхихикиваешь! Ты, говорит, стой себе. Молчи, говорит, да сопли, говорит, на кулак мотай, мокрощелка! Да на себя, говорит, оборотись!..
Большая картофелина оказалась, слава богу, просто заглядение, лопата ей не повредила, зато другая подвела — Вера не замечала, а у нее, оказывается, весь бок прогнил.
Нарезав картошку мелкими кубиками, она достала из коробки несколько луковиц и стала быстро чистить, в сердцах соря шелухой.
На себя оборотись... сама оборотись! Чего Вере-то на себя оборачиваться? Она ни с кем не бранится... не обзывается... Нет, ну правда же! Бессовестная она, Клавка Кормилицина! Вера так и хотела ей ответить — мол, бессовестная ты, Клавка!.. чем орать, лучше бы повежливее разговаривала. Между прочим, у Веры муж специалист, а не монтер какой-нибудь там с тремя классами... Да разве ее перекричишь? — как понесла, как понесла! А Вера, конечно, растерялась... не ответила. Да и чем такой нахалке ответишь? Хорошо еще, кто-то из магазина Клавку позвал. Эй, Кормилицина, мол. Мол, уснула, что ли? — очередь пропустишь!..
Последовавшие за лекцией о международном положении новости тоже кончились. Прозвучали позывные. Потом что-то хрустнуло, и голос дикторши сообщил, что начинается концерт по заявкам целинников.
“Далеко от села Капустина Рязанской области живут теперь муж и жена Чекменевы, — сказала дикторша улыбающимся голосом. — Второй год они осваивают павлодарские земли. Семен водит по целинным полям своего стального коня, а Екатерина трудится медсестрой в районной больнице. Выполняем вашу заявку, дорогие товарищи!..”
Грянула музыка, и послышался мужской голос. Он лился так звонко, так легко, так естественно и свободно, что невозможно было представить, будто его обладатель когда-нибудь говорит просто, без протяженностей, коротко, как все: “две буханки черного”. Или, допустим, “кто последний, я за вами!”.
Ро-о-одины просторы, го-о-оры и долины,
В серебро одетый зимний лес грусти-и-ит.
Е-е-едут новоселы по земле целинной,
Песня молодая далеко лети-и-ит.
Вера резала лук, глаза щипало. Она часто моргала, щурилась и шмыгала носом, но песня была такой задорной, что просто невозможно было ей не подпевать, и Вера весело подпевала: “Ой ты, зима морозная!.. ноченька яснозвездная!..”
Скоро ли я уви-и-ижу
Мою любимую в степном краю?..
Белый говяжий жир был похож на парафин. “Вьется дорога длинная... — бормотала она знакомые слова, скребя стальной ложкой в пол-литровой банке. — Здравствуй, земля целинная...”
Здравствуй, простор широкий, — летел голос из радио. —
Весну и молодость встречай свою!..
Наковыряв ложки полторы, Вера заглянула в банку. Жира оставалось совсем немного — на пару раз. А потом?.. А потом завезут. Должны завезти. А если не завезут — тогда опять придется в Зирабулак за бараньим салом... Беда. На бараньем сале готовить — все равно что на стеарине. Во рту стынет... бр-р-р! Гоша говорит, что у него от бараньего сала на желудке тяжело... попробуй потаскайся по саям да по штольням, когда в животе что-то не так... Другое дело — курдюк, вздохнула она, глядя, как вода в кастрюле белеет, закипая. Но курдюка и в Зирабулаке не найти... а найдешь — так небось не подступишься... но если надо, так что ж — не дороже денег, как отец говорил.
Ты ко мне приедешь раннею весною
Молодой хозяйкой прямо в новый дом.
С голубым рассветом тучной целиною
Трактора мы вместе рядом поведем.
Ой ты, зима морозная!..
“Ноченька яснозвездная... — вторила Вера чудесному звонкому голосу, ссыпая нарезанную картошку в кастрюлю. — Скоро ли я уви... ой, гад!..” Потерла ладонь, куда попали брызги кипятка, бросила жир на холодную сковороду, туда же ссыпала лук, а сама принялась за помидоры.
“Почти год назад Семья Кондратьевых из станицы Черкесской Краснодарского края по комсомольской путевке приехала в поселок Кудыч Наримановского района, — сообщила дикторша. — Александр работает в мехколонне, Екатерина трудится поваром в совхозной столовой. Подрастают дети — Павлик и Наташа. По заявке дружной семьи Кондратьевых прозвучит песня Мурадели на стихи Иодковского „Едем мы, друзья!”. Новых вам трудовых успехов, товарищи!..”
Помидоры почему-то назывались “бурые”. В действительности цветом они более всего напоминали чагатайский нефрит. Но на ощупь ничего каменного в них не было: как мокрые тряпки, только скользкие. Морщась, Вера стригла их восьмушками, вырезая, где попадались, черные пятна.
Едем мы, друзья,
В дальние края!
Станем новоселами
И ты, и я! — гремел хор припев.
Она выловила картофелинку. Если положить кислое, не разварится. Впрочем, картошка была почти готова. “Встретят нас ветра, стужа и жара...” — подпевала Вера, постукивая ложкой по краю кастрюли. Вода сильно бурлила. Она все мечтала раздобыть где-нибудь подходящий кусок жести, небольшой такой, квадратненький, — класть на плитку, когда не нужно сильного жара... а на него кастрюлю... все не находился такой. Даже Гошу просила.
Пусть несется весть —
Будут степи цвесть!..
Эти полкуплета она поддержала только невнятным мычанием, потому что как раз взялась осторожно сливать с доски в кастрюлю лужицу помидорного сока и в силу тонкости процесса была вынуждена, сама того не замечая, помогать себе языком: упершись в нижнюю губу, его кончик повторял все движения рук. Но вот Вера смахнула в кастрюлю сами помидоры и подхватила напоследок: “Партия велела — комсомол ответил: есть!..”
Скоро варево снова закипело, и поджаренный лук (а еще тонкая соломка последней морковочки) клокотали напоследок вместе с картошкой и помидорами. Под самый конец Вера бросила три лавровых листка, щепотку красного перца, досолила, с удовольствием потянула носом, выдернула шнур из розетки и накрыла кастрюлю крышкой.
6
Она стояла у окна, опершись локтями о подоконник, смотрела на улицу и размышляла насчет приправы.
Гоша любил посыпать суп мелко нарезанной зеленью — лучше, конечно, укропом.
В Ингичках-то Вера, как приехали, нашла лоскут подходящей земли невдалеке от дома, вскопала, посеяла кое-какую мелочишку. Неказистое, да свое, только поливать не ленись. Потом и редиска пошла. А тыква только цвести надумала, и пришлось все бросить — сюда двинулись, на рудник. Рассчитывала и здесь земледельничать. Не тут-то было: камни да дресва. Карагачи кое-как держатся, но глядят невесело — им тоже без воды грустно. А то еще ветер налетит из степи — будто горячую духовку открыли. Да еще с песком. Какой уж там укроп, когда даже у акации листочки сворачиваются...
Поразмышляв подобным образом, Вера заключила, что нужно наведаться к Нине Самоходовой, хозяйственной и самостоятельной женщине. Конечно, Нине тоже негде было разжиться зеленью, и рассчитывать на это не стоило. Однако зимой Вера привезла из Хуррамабада большой кулек сушеного укропа. И Нине не пожалела, отсыпала несколько стаканов — в качестве подарка. Свой-то они давно съели, а у Самоходовых, может быть, остался... хотя бы щепотка-другая.
Вздохнув, она уже хотела было набросить платье, чтобы сбегать на другой конец поселка к Нине, — когда заметила грузовик, выруливший из-за дальних кибиток и вперевалку пробирающийся теперь по неровной дороге вдоль обрыва.
Машина была похожа на Гошину — на ту то есть, что в геологической партии: такой же кургузый “ГАЗ-63” с брезентовым верхом.
Возможно, это была машина Рудоуправления, просто Вера не примечала ее прежде — все другие машины Рудоуправления были “будками” с железными верхами кузовов.
Между тем грузовик миновал “инженерный” и ненадолго скрылся за соседними домами. Дорога там расходилась на две. Левая вела вниз, к руднику и фабрике. Грузовик показался на правой — значит, ехал сюда, к Рудоуправлению и восточной части поселка.
Он был уже совсем близко, но лобовое стекло блестело на солнце, и толком разглядеть ничего не удавалось. Тем не менее Вере почудилось, что она узнала лысую голову Петровича. Но откуда было взяться Петровичу в этой машине? Петрович с Гошей в Зирабулаке... и приедут они поздним вечером, а сейчас только третий час.
Грузовик свернул, и стекло перестало блестеть.
Точно, Петрович за рулем! А рядом Гоша... или не Гоша?.. Человек был похож на Гошу... но почему-то сидел свесив голову и студенисто мотался вправо-влево всем телом, когда грузовик переваливал ухабы.
Ойкнув, Вера стряхнула оторопь, изо всей силы хлопнула по локтю ладонью — клоп, гад такой, уже успел выбраться из щели подоконника! — стерла кровь и застучала по лестнице, на бегу оправляя подол.
— Ну, Веруся, ёшкин кот, — сказал Петрович. — Принимай.
Он уже стоял у правой дверцы, помогая Гоше выбраться из машины.
— Господи! — шепотом сказала Вера и прижала кулак ко рту. — Что с ним?!
— Ну, тихо, тихо, — сказал Петрович, ставя Гошу на ноги. — Торопиться нету...
Гоша попытался схватиться за кронштейн зеркала, но промахнулся. Едва не повалившись, он все же кое-как выправился и теперь виртуозно стоял, чуть только покачиваясь и переступая.
— Фр-р-р-р... вый да куку... ум...
Молвив это, Гоша оставил застенчивые попытки свести на лице жены косые, как у эпилептика, глаза, наотмашь поймал-таки ускользающий кронштейн, обвис на нем и пригорюнился.
— Что? — ошеломленно переспросила Вера. Она шагнула, схватила его за рубашку и стала трясти: — Ты что? Ты что?!
Гоша облизывался и моргал.
— Вагон-то с сортировки не подали, ёшкин кот, — вступился Петрович с таким выражением, будто это именно он был виноват, что не подали с сортировки вагон. — А как раз Кудряшов и заедь... Ему-то как слону дробина, а этих маленько того... — Он развел руками и добавил урезонивающе: — Ну жара же!..
— А Лобачев? — взвизгнула Вера.
— Лобачева я Таньке евонной сдал...
Петрович крякнул, подтянул штаны под пузо, волосатым арбузом прущее из расстегнутой рубахи, и полез поскорей от греха подальше в кабину.
— Ты ему потом кисленького чего, — сочувственно сказал он, когда Вера отцепила Гошу от кронштейна. — Айранчику, бывает, хорошо...
— Айра-а-анчику! — кричала Вера вслед, мелкими тумаками поддерживая мужа в вертикальном положении. — Дрына вам всем двухметрового! Айранчику! Да стой же ты, калоша!..
7
Плакать? — ну никак, ну просто никак нельзя было плакать!
Она быстро шагала, не разбирая дороги, не замечая, что подол платья весело закидывается, косточки на сжатых кулаках побелели, а закушенная губа готова объявить любому встречному о Вериных горестях точно так же, как и тщетно сдерживаемые слезы.
Солнце давно перевалило зенит, жгло землю и плавило воздух, и куда ни взгляни все слоилось и текло в зыбком мареве: горячие камни, убитая зноем трава, ветви карагачей и акаций; эти, казалось, поджимали листву, как поджимает пальцы и отдергивает руку человек, тронувший пламя. Горло першило от зноя, и заунывное, с плавным переливом дребезжание цикад было тусклым, угнетающим фоном, на котором погромыхивание и скрежет хозяйственной жизни, доносившийся от рудника, казался механическим отражением бесполезных человеческих усилий.
Вера дернула дверь и, сбросив на крыльце шлепанцы, вбежала в библиотеку.
Должно быть, Надежда Васильевна только что протерла полы — доски кое-где темнели влагой, и мокрая тряпка лежала у порога. Окно было занавешено большим лоскутом хлопкового равендука. Сумрак библиотечной комнаты казался довольно прохладным.
— Надежда Васильевна! — звенящим голосом сказала Вера.
Надежда Васильевна подняла голову от толстой тетради, в которой что-то писала, и посмотрела на нее поверх очков.
— Пусть Крупеннов меня в Зирабулак отправит! — выпалила Вера и хлопнула о стол прочитанной книгой — это был второй том “Войны и мира”.
— Господи! — сказала Надежда Васильевна. — Что случилось?
— Мне в Зирабулак! — снова пальнула Вера. — В райком комсомола! Путевку на целину! Я на целину уезжаю! Попросите Крупеннова... то есть Петра Васильича... пускай, как машина пойдет, меня захватят!
— А с Гошей-то почему ты не поедешь? — недоуменно спросила Надежда Васильевна. — Он же часто в Зирабулаке бывает.
С Гошей!
Вера уже раскрыла рот, чтобы растолковать Надежде Васильевне, что с Гошей у нее теперь ничего общего нет и не будет и что именно поэтому она хочет получить комсомольскую путевку на целину — чтобы уехать навсегда и никогда с ним не видеться. Она хотела сказать все, как было: что Гоша напился пьяным, что она еле втащила его в комнату, что он два раза падал на лестнице, а потом наискось рухнул на раскладушку, отчего та завыла всеми пружинами, и захрапел, свесив голову, как дохлая курица. Хотела добавить, что они с Лобачевым бросили работу и приехали с полдня домой — потому, видите ли, что с какой-то там сортировки не подали какой-то там несчастный вагон! Вот такие они баре — подать им надо! а не подали, так они фырк — и уехали! А между прочим, очень может быть, что его подали позже — и что толку? Это как же получается? — хотела сказать она. Кто-то тратит рабочее время, подает им вагоны, а они уже пьяные укатили на рудник! А между тем люди в шахтах, в забоях, в мартенах, на льдинах... у нее просто дух захватывало, как хотелось все это сказать!.. да, на льдинах!.. и на той же целине, куда она скоро уедет!.. под палящим солнцем водят стальных коней! И никто, между прочим, не бросает работы, чтобы нажраться как свинья и валяться куском говядины на раскладушке! И еще она хотела сказать, что на советского человека какие только испытания ни обрушивались — и все равно он шел до победы, трудился до конца; а если он может из-за какого-то несчастного вагона на этой жалкой станции Зирабулак — кто ее вообще знает, эту станцию?! вот целину все знают, а Зирабулак кто?! — если он может напиться на неведомой этой станции и пьянее грязи приехать к беременной жене, то какой же он после этого советский человек?! Он не советский человек, нет! А если он не советский человек — то она с ним рядом и минуты не проведет: на целину! да, на целину — водить стальных коней! и пусть дадут немедленно путевку!..
Но сказать все это было совершенно невозможно.
Во-первых, сама Вера оказывалась в очень и очень невыгодном положении: выходило, что, вместо того чтобы вовремя раскусить ухажера и догадаться, какая в Гоше гнилая пережиточная сердцевина, она, комсомолка, зачем-то вышла за него замуж, а теперь еще и забеременела. Во-вторых, она сейчас уедет на целину — это уже железно, решено и подписано, и никаких отступлений быть не может, — а Гоша-то останется... И если через Надежду Васильевну дойдет до Крупеннова (а как не дойти? конечно, дойдет! Надежда Васильевна так и должна ему сказать, и скажет, и будет права — смотри, мол, до чего бедную Веру этот гадкий Гошка Ивачев довел: дообижал, доиздевался над ней, беременной, несчастной молодой женщиной, — аж на целину от него уехала! каково?), то Крупеннов непременно обмолвится об этом начальнику геологической партии Тальянцу. И уж тогда Гоше ой как не поздоровится! От Тальянца вообще добра не жди, он никого не боится, он недавно в ответ на гневный запрос Управления о выполнении квартального плана без колебаний отбил телеграмму: “Какой музык, такой танц. Начальник партии Тальянц”. А уж с Гошей и вовсе церемониться не станет: где, спросит, Верочка, твоя несчастная жена? ах, на целине Верочка? ах, стальных коней поехала водить?! вот я тебе покажу коней! И уволит по статье, и все... а куда Гоше, если по статье?.. побираться идти?.. кочегаром в котельную?..
И поэтому она секунду стояла с открытым ртом и смотрела на Надежду Васильевну почерневшими глазами, а потом бросила лицо в ладони и разрыдалась.
8
Ближе к вечеру солнце пряталось за высокие вершины. Сумерки наступали рано, но зато и тянулись долго — выцветшее дневное небо становилось розовым, вечерним, и его красивый и грустный свет до поздней ночи лился на степь и склоны предгорий.
Вера шагала к дому и думала, что как ни крути, а Надежда Васильевна почти во всем права.
Во-первых, действительно с маленьким на целине делать нечего. Какие там условия? Степь — она и есть степь. Летом — еще куда ни шло. А зимой?..
Во-вторых, Гоша и впрямь почти не виноват. Куда ему было деваться? — заехал к ним этот чертов Кудряшов, кусок пьяницы (а хоть и кусок пьяницы, да все же главный инженер), ну и понятно: слово за слово... Эти два глупеньких небось: конечно! конечно!.. Вот вам и “конечно!” — назюзились, как поленья, и все “конечно”. А если правда, не дай бог, до Тальянца дойдет? Премии не видать — раз. В старшие геологи не переведет еще полгода — два. Вот и радуйся. Дурачок, одно слово. Нет, ну правда — как маленький.
Но в одном они разошлись просто категорически. Вера с жаром утверждала, что Наташа ни в коем случае не должна была поддаваться на уговоры этого пустого и ничтожного человека — Толика, как Вера его презрительно называла. Надежда Васильевна в свою очередь проводила мысль о том, что любовь — субстанция сложная. “В Наташином возрасте, когда все человеческое существо настроено на то, чтобы любить и быть любимым, — говорила она, — очень трудно удержаться от такого рода соблазнов. Андрей уехал, и Наташа невольно, сама того не осознавая, стала тянуться к другим. Помнишь, как у Александра Сергеевича? — „Пора пришла — она влюбилась”. От этого не отмахнешься. И потом, Верочка, ну подумай сама, как же ей, юной и неопытной девушке, можно было разобраться в ухищрениях и уловках такого прожженного, опытного и, главное, бессовестного хлыща, каким являлся Анатоль Курагин, или, говоря твоими словами, Толик?” — “Что же теперь, — горячилась Вера, проливая чай на блюдце. — Если неопытная и молодая — так прямо всем и верить? Только пальцем поманили — и пошла? А как же верность? Мы с Гошей тоже два года не виделись. Так что же, если ко мне приставал Шурка Знобков — тоже, между прочим, тот еще хмырь! — я должна была про все забыть и на шею ему броситься? Так, что ли? Дудки!”
У крыльца стояла Рая и другая соседка — Зина с первого этажа, — и Вера, подходя, с беспокойством подумала, что хорошо бы проскользнуть мимо них так, чтобы не вызвать, не дай бог, какого разговора. Потому что Рая хоть и добрая женщина, а любит поболтать, хлебом не корми. И непременно сунет нос: “Верка, а где это твой сегодня так нализался?” И Вере придется резко и невежливо ответить — не твое, мол, дело. Потому что это и впрямь не ее дело. У нее свой муж есть — вот пусть за ним и следит. А Зоя, конечно, еще что-нибудь добавит. Мол, свинья грязь найдет. И заулыбается так противно... И что торчат весь вечер у дверей? Одна шелуха от них и никакого толку.
Но когда Вера подошла, Рая только спросила:
— Взяла помидоров-то?
— Взяла, — с облегчением ответила Вера, умеряя шаг. — Ага.
— Завтра Кураш говяжий жир обещал завезти, — сказала Зоя, сплевывая шелуху в ладонь.
— Да ну? — обрадовалась Вера. — А у меня как раз кончается. Побегу, а то Гошу надо кормить!
И с легким сердцем взбежала на второй этаж.
— Я вот тут сижу, сижу, — прогудел Гоша, когда она шагнула за порог. — Один сижу и сижу... а тебя все нету и нету.
Действительно, он сидел за столом повесив нос и выглядел очень печальным.
— Вот и поделом. Вот и будешь знать в следующий раз, — озабоченно и наставительно сказала Вера. — Сейчас, подожди. — Она взяла ковшик, чтобы черпнуть воды, и растерянно протянула: — Ой, я же полное приносила...
— Это я выпил, — грустно отозвался Гоша.
— Полведра? — ужаснулась Вера. — Да ты что! Ой, ну сейчас, сейчас... На вот, полей мне.
Она ополоснула руки и нарезала хлеб.
Через десять минут Гоша, мыча и хлюпая, с наслаждением хлебал горячее варево. После каждой ложки он мотал головой и закатывал глаза.
— Ладно тебе придуриваться, — с нарочитым недовольством сказала Вера. Она сидела рядом, подперев голову. — Ничего особенного... только лук нужно хорошенько поджарить. А вот скажи, Гоша...
— Что?
— Вот скажи... вот, например, я куда-нибудь уеду, да?
— Куда это?
Ложка замерла, не достигнув рта.
— А укроп-то, укроп! — всполошилась Вера. — На-ка вот посыпь, я у Нины взяла. Куда, куда... Не важно куда. Куда-нибудь. На целину, например. Ты будешь меня ждать? Или как Наташа Ростова — сразу...
— На какую еще целину, Верусик? Что тебе там делать? — удивился он и снова стал хлебать суп.
— Что делать! Там полно дел. Вон по радио, слышишь? — покоряют люди, работают. Трактора, стальные кони. Солнце палящее. Дела там на всех хватит. Так вот если я уеду, ты...
— А тут что, не палящее? Никуда ты не уедешь.
— Почему это? — рассердилась Вера.
— Потому что тебя здесь любят, — ответил он, добирая остатки.
— Кто это меня здесь любит?
— Я тебя люблю... Это во-первых. Во-вторых — потому что у тебя скоро будет ребенок.
— У нас, — внимательно поправила Вера.
— У нас, — согласился он.
— Да ну тебя, — вздохнула Вера. — Ладно, доедай да пойдем в степь гулять. Уже прохладно. Ой, а сегодня Клавка-то Кормилицина, представляешь... — Она запнулась и спросила: — Еще хочешь?
— Угу, — смущенно кивнул Гоша, облизывая ложку.
И пока Вера наливала добавку, смеялась и рассказывала про Клавку Кормилицину, он преданно смотрел, кивал и вообще всячески старался показать, что ничего более вкусного никогда в жизни не ел.
Может быть, так оно и было.
1 Хауз — искусственный водоем, пруд (тадж.).