Каменкович Мария Владимировна родилась в Ленинграде в 1962 году. Училась в ЛГУ на отделении математической лингвистики. Автор нескольких лирических сборников. Переводчица Дж. Р. Толкина. В настоящее время живет в Германии.
* *
*
...И жизнь течет, как и до встречи с Вами
На перекрестке у пяти Углов.
В. Семенов (1976).
Владимирский, прилавочки свечные...
Мне — пять, вот деньги, по числу голов.
Умершие друзья — как статуи ночные
На перекрестке у пяти Углов.
О время, подверстай меня, верстая,
В твой томик, чтобы вечности вручить...
Пять — у пяти. В шестом углу — шестая,
Но мне ее лица не различить.
Памяти Евгения Хорвата
Так плыли — голова и лира...
Марина Цветаева.
Стихи! Вы были ниоткуда:
На струп — елей, на лоб — остуда.
Вы ничего не упрощали,
Стихи, и столько обещали!
То ваших арок анфилада
Орфея вывела из ада,
И нам давая шанс прорваться...
Венецианскими палаццо
Вы отражаетесь в каналах,
Вы сохраняетесь в анналах, —
И, сгорбясь, города ночные
Сжимают в кулаках речные
Свои аорты, и, как в воду,
С мостов мы смотрим — ищем броду,
И к небу обращаем лица, —
И ждем, чтобы дождю пролиться.
Ужели тучи обнищали?
Стихи, вы столько обещали!
Ужели засуха настала
И кровь из раны течь устала?
Зачем же реки не мелеют?
Зачем они челны лелеют,
Что, ничего уже не знача,
Плывут по ним в долину плача,
Как древле, голова и лира,
Средь отвернувшегося мира?
* *
*
...В час вечерний, в час заката...
Н. Гумилев.
Просеивать — бесполезно
Песок из Святой Земли:
За каждой песчинкой — бездна,
И в бездне той — корабли.
Расплавленною зарею
Плывут, как стихи, легки...
За каждой Святой Землею —
Святые Материки.
Песчинку Иерусалима
Под веко — не взвидишь дня...
За каждой святой Вселенной —
Сплошной океан огня.
Туда, пилигримом сирым,
Откуда огонь сквозит,
Туда, разминувшись с миром,
Корабль, в цепях, скользит:
За верность провисшим звеньям —
Хотя б и огонь угас! —
Он платит исчезновеньем
Из поля зрения нас,
Оставшихся здесь, с простыми,
Петь песни и водку пить,
Пенять на пески пустыни
И на караван копить.
Читая воспоминания Марины Малич
Как по левую руку да от Литейного моста
уж да как пробоина в нашей подводной лодке —
дырка в ноль, в никуда, и хлещет вода:
шесть крестовских месяцев Даниила Хармса.
Как он там умирал и умер от голода,
воздух и разорвался.
Разорвалась и ткань времен,
а мы-то себе живем
и дудим себе на его дудке,
веселые идиоты.
А когда мы учились в школе —
специально ездили к этой невидимой дырке: смотреть салют.
А дыра молчала,
забиралась в рукав,
исподволь облучала,
исподлобья смотрела: кто это такие тут.
За спиною Финляндский вокзал и броневик, на котором Ленин,
и ЦК Комсомола, где нужно знанье Устава.
Впереди, по левую руку, сплошной Пелевин,
то есть хрустальный мир, то есть Расстрельный Дом, и Дом Писателей —
справа,
впрочем, он скоро сгорит,
и с мбоста видны мосты,
а по левую сторону, сзади, кирпичневые Кресты,
а над ними тучи, как провода, обвисли...
Но минута — и строятся башни,
и флот плывет по Неве.
“Разбуди меня, сильного к борьбе со смыслами!”
А не хотите ли сзади бутылкой по голове?
Флот плывет, уплывает от набережной Дворцовой
прочь, в нездешнюю высоту, — от воды свинцовой,
покидая обетованный, убитый город,
не желая в этом городе больше смотреть салют.
Мы — заткнем эту дырку тряпьем,
мы — привычные от начала,
нас рябая заря на руках качала,
и в Музее Октябрьской Революции (справа, подальше) с экскурсией
привечала.
Мы-то, может, и вылечимся.
А вот нынешние далеко не уйдут.
* *
*
...Лик ангелов, какие встарь
Сходили к спящему в Вефиле...
Вячеслав Иванов, “Римский дневник”.
dir/
О юные дочки Лавановы,
Гадающие на жениха!
Никто не читает Иванова
В эпоху затменья стиха.
Рахиль себе равных чурается,
В чем Лия провидит беду.
На что он, хромец, опирается,
У звезд и планет на виду?
Шагают верблюды в истоме, и
Вином обернулась вода.
В ничто и нигде, до истории,
И после нее, в никогда.
Что пролито? Звезды ли? Млеко ли?
Гадать, так уж наверняка.
В пустом довременье, как в зеркале, —
Все будущие века,
Они же — и прошлые. В схиме ли,
В фате ли их жребий благой —
Иаков один для Рахили, но
Для Лии он — кто-то другой,
И обе мечтают о третьем и
Забыли о прежних богах.
Но прошлое с будущим встретилось
Уже, и Иаков — в бегах,
И Некто восходит по лестнице
Над спящим, в обитель планет,
И, в черном две девы, две вестницы,
Два ангела, смотрят вослед:
То Марфа с Марией прощаются
С Тем, с Третьим, но выключен звук.
К кому он, поэт, обращается
С амвона бумаги и букв?
О мудрые дщери Лавановы,
Праматери праотцов!
Никто не читает Иванова
В забвенье начал и концов.
Чья нитка в иголку проденется
Под куполом зрячих планет?
На что он, мудрец, понадеялся?
На то ли, что времени нет?
Голоса уничтоженных и убитых
Каменные диковины —
Великанов работа...
“Руина”, древнеанглийское стихотворение.
Голоса уничтоженных и убитых,
Изгнанных из мироздания
Подобны звездам на вечном крыле ночи,
Небу, которое в полдень от нас сокрыто.
Запертые в одном пространстве
С уцелевшими и палачами,
Мы повязаны с ними единым страхом,
От которого вы навсегда освободились.
Вечная ваша память,
Приснопоминаемые отцы, братия и сестры наши, —
Кто мы без вашей дружбы и ваших песен,
Кто мы — без дыма ваших пожарищ и ваших пирушек?
Как нам без вас говеть? Как жить? Мы ничего не знаем,
Ничего не умеем и не понимаем,
Словно Офелия, похоронившая десять тысяч старших любимых братьев,
Что ушли из мира на полуделе и полуслове!
Я трепещу, лечу, на ветру сгораю.
Я поднимаю чашу на вечной тризне.
Кто-то поет: “Я еще не жил — и вот умираю,
Но никогда еще так не жаждал жизни”.
Сколько их — воинов, братьев, — от коих в мире
Только эта жалоба и осталась?
Все народы и нации — тысячерукие гекатонхейры,
У которых обрубков больше, чем рук. И приходит старость,
А гекатонхейры, забыв обо всем, что знали
Отвалившиеся и обрубленные руки, впадают в детство.
Я несу вашу память, как зачехленное знамя,
Не касаясь пером запечатленной дести,
Ветви выкорчеванного леса раздвигаю, не видя:
Немудрящий дикарь у останков великой расы.
Как оробевший сакс, вхожу в покой, где звучал Овидий,
И нахожу на цветном полу обломок вазы или остов кирасы...
Нет ключа у меня к развалинам чудотворным,
А они молчат, предавая то, что в них обитало.
Опустелый облик пространства оказывается притворным,
А потому, как делал и сакс, я б его заселять не стала.
Я бы не реставрировала руин, а строила рядом,
Напоминая себе о том, что явилась в мир на излете —
После великих, и крошкам с трапезы должна быть рада,
А не свое малевать на фресках Буонаротти.
О голоса уничтоженных и убитых,
Голоса, живущие в мире лишь как возможность слова!
Стих иногда совершает таинственные кульбиты,
Натыкается на препятствия, чувствует сталь засова,
Лезет куда-то в гору, поет о том, чего нету
И никогда не будет, — или, быв, оборвалось;
Всё вслепую. Вопрос — по какому свету
Странствует он, — и это не та ли волость
И не тот ли заоблачный край, где, незримы, бродят
Ваши тени, формулы ваши, собой его населяя?
Может быть, голоса ваши в наши писанья входят,
Невоплотившимся и небывшим их усиляя,
Превращая стихи в невиданные гибриды —
Хвост одного, а тело другого роду,
В корабли, нагруженные голосами умерших и убитых,
Что, тяжело качаясь, бортами зачерпывают воду —
Слева — этого мира, а справа — уже другого:
Антиматерия и материя в тесном сплаве...
И возвращается изгнанное, и наполняет слово,
И совершает в безвестности то,
чего не свершило в славе.