Солнцев Роман Харисович родился в Прикамье в 1939 году. Окончил физмат Казанского университета. Поэт, прозаик, драматург; главный редактор журнала “День и ночь”, автор книг, вышедших в Москве и Сибири. Живет в Красноярске.

1

Старуха потеряла ключи.

Она приплелась домой уже поздно, в мокрых осенних сумерках.

Мы с Аленой не сразу поняли, что с ней произошло. Старушка наша не поднялась домой ни лифтом, ни пешком, а почему-то позвонила с крыльца.

Сняв трубку домофона, Алена услышала:

— Это я... — Голос глухой, еле слышный.

— Сейчас, сейчас, мам! — Судорожно повесив трубку, Алена побежала вниз, чтобы толкнуть тяжелую, на пружинах, дверь подъезда, — мать не всегда могла ее оттянуть на себя, даже если отперла электронным чипом. А может быть, настолько устала, что связку ключей не может нашарить в кармане.

— Где ты была, дорогая?.. — Алена извелась, она уже в два часа пополудни звонила Елизавете Васильевне, горластой бабуле из соседнего дома, — иногда с мамой Алены они вместе из церкви возвращались. Но та не знала, где подружка.

Странно, церковная служба — утром, с девяти часов, где же наша старшая в свои восемьдесят пять лет бродит весь день? Ведь боязно: не дай Бог, завалится где-нибудь да и не встанет...

— Наверное, в Совет ветеранов заглядывала, — предположил я, когда теща, уронив на руки дочери пальтишко, прошла, как согбенная тень, в свою комнату и в согбенном же виде, боком легла на койку и, подобрав худые ножки, затихла. А на остром личике ее — я заглянул — сизая тень, словно с улицы комок сумерек принесла...

Право же, я помню, она пару раз заседала в Совете ветеранов, о чем со смущением нам с Аленой и доложила. Среди таких же, как сама, преклонных старух обсуждала с неистребимым интересом международное положение и политическое положение в России. И из-под красных знамен приносила домой купленные там, в относительно дешевом ларьке Совета ветеранов, кулек маленьких алых яблок.

— Да, да... — согласилась Алена. — Наверно, там была, там. Ишь коммунистка.

Но мы еще не знали про утерянные ключи.

Впрочем, старуха и под вечер, поднявшись к своему обеду, про ключи не поведала. Только по смятенному ее виду можно было понять, что днем что-то с ней произошло. Может быть, в церкви, во время службы, неловко локтем двинули, а то и свечу погасили? Или в Совете ветеранов совместно пришли к выводу, что Россия гибнет?

Мать попила чаю, съела кусочек хлеба, от конфеты и сыра отказалась (у нее очередной пост!) и вновь удалилась в свою комнату. И мы слышали, как долго она чем-то шелестит (Евангелие читает?), вот карандаш на пол уронила... чего же она ищет?

И ночью вставала, выходила в прихожую, в темноте — не включив света — рылась в кармашках своего узенького пальто, платочек искала или листок бумаги с молитвой, особенно действующей в эту пору жизни? Недавно упросила Алену переписать ей красиво (у самой-то пальцы пляшут) молитву святых отцов Оптиной пустыни, и моя жена отпечатала у себя в институте эту молитву на лазерном принтере крупным шрифтом.

Надо сказать, молитва замечательная, я и сам ее иной раз с волнением перечитываю.

“Молитва оптинских старцев.

Господи, дай мне с душевным спокойствием встретить все, что принесет мне наступающий день.

Дай мне всецело предаться воле Твоей святой. На всякий час сего дня во всем наставь и поддержи меня. Какие бы я ни получил известия в течение дня, научи меня принять их со спокойной душой и твердым убеждением, что на все святая воля Твоя.

Во всех словах и делах моих руководи моими мыслями и чувствами. Во всех непредвиденных случаях не дай мне забыть, что все ниспослано Тобой. Научи меня прямо и разумно действовать с каждым членом семьи моей, никого не смущая и не огорчая.

Господи, дай мне силу перенести утомление наступающего дня и все события в течение дня. Руководи моею волею и научи меня молиться, верить, надеяться, терпеть, прощать и любить!

Аминь!”

Но кто знает, может быть, у моей тещи появилась некая новая, самая лучшая молитва? И она ее ищет?

А возможно, в Совете ветеранов дали ей какую-нибудь особенную вырезку из газеты, стихи душевные или цифры ужасные, самые подлинные, например про войну в Чечне.

Утром Алена спросила:

— Мама, что с тобой?

— Ничего, — отвечала та, с какой-то непонятной твердостью глядя в лицо тоже седой уже дочери.

Истинная партизанка. Только Алена слишком хорошо знает свою матушку, бывшего секретаря парторганизации на тракторном заводе по прозвищу Машка-Спичка (загоралась по любому поводу, отстаивала высокие идеи, а надо катить чугунные колеса — набычась, катила первая).

— Обидел кто? Обсчитали?

И тут мать не выдержала. Опустив голову, навзрыд проговорила:

— Ключи...

— Ключи?! — И мы, конечно, все поняли.

— Да ну-у, — с деланной веселостью закричал я, разводя руками, — всего-то дел! Раз — и заменим замки.

— Такие траты, — тихо плакала мать.

— Да какие траты!

— Ну как же.

— А чего раньше времени горевать? Может, еще и найдутся... — старательно улыбаясь, предположила Алена. — Может, дома лежат. Помнишь, ты паспорт теряла? И в холодильнике нашли.

— Я везде смотрела, — был еле слышный ответ старухи.

— А мы еще посмотрим! Дай я тебе валерьянки накапаю...

Как могли, мы успокоили мать и, когда она ушла, затихла в своей комнатке, стали с Аленой высматривать в квартире, не валяется ли где связка маминых ключей.

Они на стальном кольце, эти ключи, один — длинный, с тремя носами — от “предбанника” (у нас с соседями общая железная дверь), второй — от нашей собственной железной двери, плоский, с хитрой выемкой, и третий — латунный, попроще — от двери деревянной. Но особенно тревожно было из-за того, что потерян четвертый ключ, электронный, он в виде крохотного ковшика — им отмыкается дверь подъезда. Мало того что отмыкается, приложишь донышком чип к пуговке замка — сразу высвечивается номер квартиры, затем устройство пикает, и магнит отключен. Входи, дорогой товарищ вор, в указанную квартиру. Тем более, что все другие ключи у тебя также в наличии.

Мы с Аленой, стараясь не шуметь, осмотрели кухню, заглянули в углы, под стол, а на столе — в сахарницу, в мамину кружку, прошлись в нашу спальню. Конечно, и за обе входные двери выглянули — вдруг в “предбаннике” валяются. Алена перебрала в прихожей обувь — вдруг в какой-нибудь ботинок мать уронила. И в карманах наших курток глянули — могла и в чужой карман ключи сунуть. И в холодильнике посмотрели.

Нет нигде.

Нет ключей.

 

2

Чтобы поискать еще и в комнатке у самой матери, Алена утром отослала ее в магазин за майонезом и белым хлебом. Просто гулять возле дома старуха не ходит, отказывается:

— Что это я, как барыня, буду без дела по улице болтаться?.. — хотя и без врача любому понятно, кто посмотрит на ее измученное лицо, — Марии Степановне необходимо время от времени именно пойти погулять, подышать свежим воздухом, в доме-то душно. Эти пластиковые окна, будь они прокляты, насмерть запечатывают помещение, а приоткроешь во всю высоту — свищет сквозняк. Даже кирпич, припирающий раму на подоконнике, может съехать...

Но вот если старухе дали задание — она идет его выполнять.

— Зонт возьми, видишь — дождь.

— Не сахар, не промокну. — Но все же взяла. Только вряд ли раскроет, потому что дожди с порывами — вдруг да еще поволокут старушку, а то и купол вывернется, сломается.

Итак, мы с Аленой в комнате мамы.

Конечно же, старуха наверняка раз сто у себя все посмотрела. Но бывают случаи — чужой глаз узрит то, что ты в упор не видишь.

На подоконнике, справа от балконной двери, прислонены к яркому стеклу (здесь южная сторона), в ореоле света, семь картонных иконок, среди них — портрет иеросхимонаха Серафима Вырицкого (Муравьева), а также складень. Я из любопытства заглянул на обратную сторону — вязью написано “Спаси и сохрани” и меленько — “Молитва дорожная”. И еще несколько выцветших бумажных иконок Христа и Богородицы. И одна тяжелая иконка, нарисованная на глиняной лепехе. И что-то вроде лозунга, окаймленного цветочками голубыми и розовыми: РУСЬ СВЯТАЯ, ХРАНИ ПРАВОСЛАВНУЮ ВЕРУ!

За этими крохотными иконками ключей не было, да и быть не могло — негде уместиться. Нет их и под книгами старухи, которые тут же на широком подоконнике лежат в особом порядке: слева “От святой купели и до гроба” (краткий устав жизни православного христианина), издательство “Трим”, Москва, 1994 год, а справа — Псалтирь, на всякую потребу и на всякий день . Из-под него выглядывают старое, коричневого тона, с ветхим корешком Евангелие и тетрадка с закладками. В ней молитвы, переписанные от руки. И ключей здесь тоже не может быть.

В углу, на полу, ее чуни, теплые, сухие, — в них старуха могла тяжелую связку уронить? Могла. Но нету и в них ключей. Нигде нет. Что же делать???

Мы с Аленой переглянулись. Остается действительно одно — сегодня же ставить новые замки. И как можно быстрее менять код чипа.

 

3

Я позвонил своему знакомому, Юрию Михайловичу Боголепову, инженеру из КБ “Автоматика”, объяснил ситуацию, и он тут же, мигом, сквозь дождь, прикатил на своей вишневой иномарке и позвонил снизу с сотового.

— Бывает. Сделаю.

Я выдал ему тысячу рублей — если не хватит, он доплатит, потом рассчитаемся. А почему я именно Юрию позвонил — он и ставил нам замки на этой квартире три года назад, когда мы сюда переехали.

Боголепов, ловко вывинтив шурупы, вынул и обмерил тонким стальным метром один замок, затем, пристроив его на место, вытащил из железной двери и бросил в кейс другой замок, а на третий глянул и махнул рукой — замчище на общей с соседями двери стандартный, плоский, Юрий знает, где такие продаются.

Инженер укатил в город, а я поспешил — это поблизости — в фирму “Рекс”, которая устанавливала домофон.

Специалисты по всяким охранным и противоугонным средствам располагаются на двенадцатом этаже Вычислительного центра. Лифт не работает, но ничего, я как белка взбежал наверх.

Здесь вдоль стен, за стеклом на витринах, чего только нет: и рупоры сирен, и тревожные кнопки, и микросхемы для сейфов. Молодые люди — кто говорил в телефон, кто листал газету “Коммерсантъ” — поднялись, увидев мое красное лицо, поняли с моих слов, что произошло, пообещали завтра выдать новые чипы (можно и старые перемагнитить, но пусть до утра поработают, нельзя же без ключей!), и я вернулся домой.

Жена тем временем уже сбегала в школу, упросила коллег заменить два ее урока, — нам надо сообразить, где наша бабулечка могла обронить ключи. Вдруг да еще найдутся?

Но не писать же на столбах и не давать же в газетах объявление?

Мы позвонили Елизавете Васильевне, той самой подруге нашей мамы, крикливой, с вечно вытаращенными от восторга или ужаса глазами за стеклами очков.

— Я, я!.. — закудахтала молодая еще старуха в трубку. — Что, Машка упала, помочь? Или что, горчичники надо?

— Да нет, нет... — Моей Алене ничего не оставалось, как прямо сказать о потере. — Конечно, ничего страшного, — продолжала жена. — Но все же лучше бы поискать. Не спросите ли вы в церкви, Елизавета Васильевна... не нашлись ли там случайно ключи?

— Поняла! Сделаю! — радостно (из-за того, что нужна людям) завопила подруга нашей мамы. Она сейчас же, немедленно побежит в “церкву” и опросит всех. Там честные бабки работают.

Я решил заглянуть в Совет ветеранов.

— А ты сиди дома, — попросил жену.

— Нет, — остановила меня жена. — Надо начинать с самого нуля.

Она математик и всегда права. Действительно, лучше пройти по маршруту мамы, начиная прямо с порога. Или даже нет, со сборов.

Вспоминали. Вчера утром, в половине восьмого, Алена заплела матери косичку, усадив, как обычно, на кухне, подале от стола. И с девичьей косичкой на шее мать медленно надела то самое серое пальто, боты, платок на голову и ушла.

Да, она прихватила с собой и мешочек (зачем она этот черный мешочек носит?! Как-то страшновато смотрится этот черный мешочек!), положив туда дешевых леденцов, ранее купленных ею же. Для кого купила, кому отдаст, кто их ест?..

Но сегодня мешочек дома, лежит, перекинутый через спинку стула в ее комнате. Он пуст.

Итак, мы с Аленой выходим из подъезда, смотрим вокруг. На грязном асфальте двора черная, давно не подметавшаяся листва. Но ключей нет. Если только какой-нибудь гигантский грейдер, разворачиваясь, не подцепил их узорами своих колес и не увез невесть куда. Только вряд ли мама их здесь вынимала.

— Автобус, — бормочу я. И Алена мгновенно поняла меня.

Да, в автобусе теща могла случайно вытащить их вместе с кошельком, когда покупала билет. Ехать ей вокруг лесочка всего две остановки, она как-то заявляла о своем желании ходить напрямую пешком, но мы уговорили старую не делать этого — здесь часто шляются полупьяные бомжи.

— А ты сиди дома.

Жена возвращается в квартиру, надо быть настороже — в последнее время участились дерзкие, среди бела дня, кражи, воруют вполне интеллигентного вида, хорошо одетые молодые люди.

Если кто-то из таких парней нашел ключи, мгновенно сообразит, как воспользоваться.

А я иду на остановку. С недавней поры автобус № 3 ходит мимо нашего дома — из-за новостройки маршрут удлинили.

Я заскакивал во все автобусы третьего маршрута и, оплачивая билет, чтобы со мной говорили подробней, спрашивал, не попадалась ли кондуктору или водителю связка ключей, и, когда часа через полтора мне вновь попался на глаза автобус с примелькавшимся номером, я понял, что опросил весь транспорт, кружащий на этом направлении.

Если не врут, теща ключей в автобусе не роняла.

Теперь я мог пойти и в Совет ветеранов.

 

4

Совет ветеранов занимает две комнаты в старом панельном доме возле почты и гастронома. Здесь же, рядом, под открытым небом, — небольшой местный базарчик, приезжие крестьяне рубят мясо на пне, отгоняя собак, продают творог и молоко в бутылках из-под пепси-колы.

Вход в Совет ветеранов с торца. Я постучался — зычный голос председателя Агнессы Федоровны, некогда известного врача-гинеколога, мне ответил:

— Входите, мальчик, я вас видела.

И “мальчик”, то есть я, уже седой, с синевой под глазами историк, обстукав ботинки на входе о пласт мокрой рогожи, робко вошел — я побаиваюсь громких, активных женщин, а особенно врачей-гинекологов, помнящих все секреты наших семей.

Агнесса Федоровна, мощная дама со светло-фиолетовыми кудрями, шевеля острым бюстом, говорила по телефону. Она сверкнула сивыми глазами, указав мне, куда сесть. Я опустился на продавленный стул, передо мной на другом стуле сидела маленькая, блеклая старушонка с потертой кожаной сумкой возле драных сапожек.

— Да, да... — буркала Агнесса Федоровна. — Да. Мы подержим.

Положив трубку, она осклабилась, показав крупные желтоватые свои зубы, и, движением руки отпустив старушонку, осведомилась у меня:

— По поводу холодной воды? Мы уже отнесли письмо мэру. — И, не давая слова сказать, упрекнула: — Кстати, вам тоже пора приобщаться к заботам Совета ветеранов. Вы ведь уже на пенсии? У нас мало мужчин, нам нужны боевые штыки.

Произнеся эту довольно двусмысленную фразу, она с очень сердитым видом уставилась на меня, только в глазах ее, глубоко утонувших в лице, мне казалось, все же посверкивает ироническая искорка. Ой, наверно, лихая была когда-то деваха.

Я, запинаясь, рассказал ей, что произошло.

— Вчера она заходила сюда, — поднимаясь и сразу оглядывая полы, начала Агнесса Федоровна. — Была, была. Мы обсуждали Ирак. А Юля прибиралась, вот только что вышла. Если бы она что подобрала, она бы сказала. Хотя тоже слепошарая.

Вместе с председателем мы обошли комнатку, задевая фикус в кадке и бюст Ленина на шаткой деревянной этажерке, — ключей нигде не было видно. Я вопросительно глянул на дверь во вторую комнату — над ней приколочена картонка с надписью “МАГАЗИН”.

— Может быть, вчера мама...

— Нет, — сразу оборвала меня Агнесса Федоровна. — Вчера торговли не было.

Она вновь устроилась за своим столом, закурила папиросу “Беломор” и наморщила лоб.

— Если она здесь выронила ключи, кто же мог подобрать? Да никто. Все уходили на моих глазах.

Но мать выронить могла. Она могла достать платочек, если вдруг заплакала. А из-за того, что пальто у нее новое (Алена подарила и заставила носить), карманы неглубокие и не на том месте, как говорит старуха, она могла неловко шарить в них, и ключи — раз и на пол.

А слезы могли появиться. Из слов председателя я понял: старухи одобрили поведение президента Путина, который не послал в Ирак наших солдат наводить порядок, но пожалели поляков, которых польские власти послали. В Сибири много еще осталось семей с польской родословной, взять ту же Елизавету Васильевну — она в девичестве Цыбульская. И вполне могла наша бабуля в качестве ее верной подруги зарыдать, если Елизавета Васильевна рыдала. Когда мама волнуется и плачет, руки у нее беспорядочно ходят по кармашкам, платочек ищут. Но, осторожно расспросив председателя Совета ветеранов, я понял: о поляках говорили недолго и никто не плакал.

— Может быть, она рассказывала про Казахстан?

— А что в Казахстане? Родня?

— Понимаете... — замялся я.

— Да, там притесняют наших, — тряхнула фиолетовыми буклями председатель и поиграла кулаками на столе. — Этот Назарбаев бай и есть. Что он, что туркменбаши. Их бы в другие времена раскулачили.

Я растерянно кивал. Я-то ожидал услышать от бывшего врача, не рассказывала ли наша мама про то, как ее семью перед войной ссылали, как в голой степи под Акмолинском высадили из грузовиков в самую метель. Но коли председатель не знает, при чем тут Казахстан, значит, речи об этом не было.

Стало быть, разговор вчера здесь велся относительно спокойный. И мать, скорее всего, ключи не здесь выронила.

 

5

Сойдя с крыльца, я побрел, петляя, мимо недавно посаженных старушками кустов рябины с багряными гроздьями ягод, выскочил на тропу и поспешил в сторону районной больницы, где в пристройке и расположилась с недавней поры церковь.

Я торопился — вскоре должен подъехать с новыми замками Юрий Боголепов. Жена дома, но мне-то надо будет рассчитаться за труды, а у Алены инженер денег не возьмет. Я же ему, на худой конец, могу подарить какую-нибудь видеозапись — Юрий обожает исторические фильмы, недавно переписывал ему “Ивана Грозного” и “Броненосца „Потемкин””.

В местном храме я бывал всего раз — отводил прошлой весной в снежную бурю на Пасху нашу старушку и, собственно, в самое помещение только заглянул. Для молящихся главврач больницы, который, говорят, с той поры, как умерла его жена, сам стал верующим, выделил большую длинную комнату с отдельным входом со двора. Здесь прежде полагали открыть приемный покой для инфекционных больных, но из-за того, что к этому крыльцу в глубине двора вечно мешают подъехать грузовики, бидоны, ящики, отдали площадь под церковную службу.

Службу ведет отец Сергий, Сергей Владимирович, очень еще молодой, как я мельком заметил в первый свой приход, высокий, узкоплечий мужчина. Наша мама не нахвалится им:

— Такой обходительный... грамотный... и все новости знает.

— “Капитал” прочел? — как-то в шутку спросил я.

Теща насупленно помолчала, потом все же улыбнулась:

— Наверно, читал. Говорят, был секретарем комсомола где-то.

От других людей я слышал, что Сергей Владимирович окончил химфак Томского университета, блестяще владеет английским. Сюда, в новый микрорайон, его сослал местный владыка, архиепископ Никандр, за то, что отец Сергий якобы заигрывает с юными прихожанками, порой позволяет себе смутные, едва ли не еретические речи. А главная причина: когда отец Сергий был его помощником (составителем речей), будто бы похвалялся, что может вписать в речь гундосого владыки что угодно — и тот механически пробубнит, даже если не поймет, потому что неграмотный.

Рассказывают, что последнее обвинение было снято самим Никандром (явно оговорили Сергия конкуренты на должность!), но все-таки пришлось отправить слишком красноречивого и красивого молодого священника создавать новый приход.

И он его создал. Сюда послушать его проповеди заглядывают даже студенты университета. Во всяком случае, когда я поднялся на крыльцо церкви, возле двери курили несколько молодых людей, запах табачного дыма мешался с запахом отгоревших свечей.

— А уже все, — сказали мне парни. — Теперь вечером.

Кивнув, я зашел. Крохотная старушка, похожая на ту, что я видел в Совете ветеранов, брызгая на пол пульверизатором, подметала веничком упавшие белые пульки стеарина. Электрические светильники перед алтарем и царскими вратами были пригашены.

— Мне бы отца Сергия, — тихо, в пустоту храма сказал я.

И тотчас из дальней двери быстро вышел в рясе высокий молодой парень с хилой бородкой, очень румяный, и воззрился на меня нежными, как у женщины, сверкающими глазами.

— Вы ко мне? — Он подошел еще ближе и молча ждал.

— Здравствуйте, отец Сергий, — поклонился я. Чувствуя великую неловкость из-за того, что пришел не вовремя да еще с такой странной просьбой, я представился: историк, живу неподалеку — и в двух словах рассказал о пропаже ключей.

Едва дослушав, священник, кажется, еще более покраснел и напевным, слегка томным голосом обратился к уборщице:

— Юлия, не про эти ли ключи говорила Елизавета?

— Что, нашлись?! — обрадовался я.

— В том-то и дело, что нет, — пояснил мне отец Сергий. — Если бы Мария обронила их здесь, истинно говорю — их тут же передали бы мне. Ах, как жаль! Где же могла их выронить Мария?

Юля, шмыгая носом, в платке и не мужском ли пиджаке, стояла перед нами, опустив глазки, держа в одной руке полынный веник, в другой совок. Но поскольку никаких более указаний не последовало, принялась убирать дальше.

— Я думаю, найдутся, — мягко сказал отец Сергий. — Мы вечером оповестим прихожанок. Они на улице посмотрят.

Неловко простившись, я поспешил домой.

Возможно, и мать уже вернулась с покупками из магазина.

И Юрий Михайлович Боголепов ставит новые замки.

И Елизавета Васильевна, тараща глаза, торопит мастера новыми слухами про банды квартирных воров.

 

6

Но как ни странно, Юрия еще не было — видимо, не может купить замок необходимого размера. Елизавета Васильевна, оказывается, уже побывала у нас и ушла.

Мать сидела в своей комнатке, спиной к батарее отопления, опустив седую, розоватую кое-где на макушке голову, совершенно удрученная.

Жена мне шепотом рассказала, что видела соседей и вынуждена была известить их о случившемся и что соседи успокоили: у них есть для общей двери схожий замок, они сами его заменят. Только придется заказать копии ключей для нашей квартиры.

Сели обедать — мать отказалась от еды. У нее пост.

— Мама, опять?! Какой же пост в ноябре?! — сердилась Алена.

— Пост, — глухо ответствовала старуха из своей комнаты.

Наконец приехал Юрий Боголепов. Он вынул из кейса полиэтиленовый пакет со старым замком и достал картонную коробку с новым запирающим устройством. Приложил один к другому. Лицо у него было расстроенное.

— Купил, объехал полгорода, но это не то, что нам надо. Придется немного болгаркой поработать и сварочкой поправить. Я сейчас — на работу, заберу инструменты и вернусь.

Он уехал. Жена шепотом спросила:

— Что это — болгарка?

— Это такой диск... ну, вроде картона, покрытого абразивом... вертится и режет.

Меня огорчало другое — Боголепову придется тащить сюда сварочное устройство, это трансформатор килограммов на пятьдесят.

В эти минуты вышла как тень и встала в дверях — мы даже сразу ее не приметили — наша старушка.

— Вы уж простите меня ради Бога... — простонала она. — Такие неудобства причинила... Мою пенсию-то не берете на хозяйственные нужды, хоть ему заплатите. — И она протянула старый почтовый конверт со вложенными туда деньгами.

— Мама, да перестань! — прокричали мы оба с женой. — Какая ерунда! Копеечное дело. У всех бывает! Забудь! Иди поешь!

— Нет... нет... — Уливаясь слезами и загребая ногой за ногу, старуха побрела в свою комнату.

Жена зашла следом за ней и прикрыла дверь. А я сел возле выходной двери и стал ждать. А потом заглянул к старухе и сам.

Теща лежала на койке, закрыв глаза. На стуле рядом белели аккуратной стопкой газеты “ЗОЖ” (за здоровый образ жизни). Алена смотрела в окно.

Чтобы как-то отвлечь или развлечь старушку, я спросил:

— Мам... а вот когда в Совете ветеранов по душам говорите... ты рассказывала про то, как вас ссылали?

Я думал, она не сразу поймет, о чем я спросил. А она, широко открыв глаза, приподнялась и, мне показалось, с ужасом посмотрела на меня:

— Да что ты! — и резко покачала головой: — Не-ет. Зачем?! Им про это не надо. Они счастливые люди, зачем им?..

И вновь легла. И я подумал: о чем же они тогда говорят, собравшись, старые женщины? О детях, внуках? Но ведь и о политике тоже, если обсуждают положение в Ираке и России? Или все же мать считает: все было в СССР правильно, а если случались какие-то несправедливости, так что ж теперь, все прошлое зачеркивать?

Она о высылке впервые нам-то с Аленой рассказала уже во времена демократии, а до того — все невнятно, в трех словах. Их везли из Читы через Челябинск (там не приняли) два месяца и выбросили в Казахстане прямо на каменную степь, в снежную бурю со словами: радуйтесь, что не шлепнули. А сослали семью Большаковых из-за того, что отец их, Степан, не захотел в колхоз идти, отдавать лошадей. Он убежал за Аргунь, в Китай. А когда семья Степана и семья младшего брата оказались из-за него уже в Казахстане, к ним явился ночью нерусский человек, позвал мать Маши за рубеж, к Степану. Дескать, позже он, этот Олжаз, переведет туда и остальных. Но мать Маши побоялась: если она уйдет, расстреляют и ее детей, и семью младшего брата. И все Большаковы остались под Акмолинском.

Вскоре вокруг появились кавказцы, немцы, такие же голодные, растерянные. Один немец заметил: почему-то именно в праздники высылают народы: 7 ноября, 5 декабря, 23 февраля, 1 мая. Долго жили без горячей воды, дров нет. Однажды в степи подобрали доску, слетевшую с грузовика, чай вскипятили. Жилье себе строили и школу для детей из вонючего самана. В одно лето все сгорело, кизяк горит хорошо...

А отец через многие годы прислал им письмо из Сан-Франциско: звал в гости. Этот конверт и еще два, судя по датам сверху и внутри, шли долго, их пересылала служба НКВД в местную комендатуру. Но на его призывы ни мама, ни младший брат не ответили. А потом замолчал и сам Степан. Наверное, умер.

Вот ведь какое горе было в детстве у Маши-Спички. А она во все годы юности бегала с улыбкой до ушей, декламировала стихи Маяковского, водила свой цех на выборы, на демонстрации. А все страшное носила в себе.

— Наверное, отцу Сергию-то рассказывала?.. — спросил я. — Он-то Божий человек.

— Ему рассказывала, — открыла белесые глаза старуха. — Ему рассказывала. — Вдруг засмеялась: — Как в детстве шишки сосновые в мешке таскала из лесу, когда уже в Россию переехали. Для самовара и для печки, жар от них. В Казахстане такого нет. Еще ветки сухие мужики сшибали баграми. На голову дяди Саши, помню, упал сучок, ухо порвал. А еще помню: когда в техникуме училась, бегу поздним вечером пешком из города домой, в деревню, — несу хлеб. Это из моих студенческих завтраков-ужинов. А в город под утро тащу свеклу.

— Свеклу?! — ахнула Алена.

— Свеклу. Все ж витамины. А бежать страшно... цыгане, говорили, воруют девчонок... волки стоят в оврагах, на луну воют... — Мать виновато улыбнулась: — Трусиха была, форменная трусиха.

Ничего себе трусиха!

Вот же как! Живет мама у нас уже семь лет, вместе с нами из старой квартиры сюда переехала, казалось бы, о чем только не говорили мы с ней за эти годы, а столько держит, утаивает на незримом замке... Коммунистка, ныне верующая, соблюдает все мыслимые и немыслимые посты, целыми днями стоит, пошатываясь от усталости, перед своим подоконником, перед иконками, и все бормочет молитвы. О чем она думает? В каких таких грехах кается? Кого проклинает? Дети все выросли, внуки выросли, а на правнуков сил уже не осталось, да и молодые их родители сами управляются... Чем заняться живой еще женской душе?

— Нет, в церкви народ хороший, — словно поразмыслив, сказала старуха. — И в Совете ветеранов тоже хороший.

 

7

Наконец приехал Юрий Михайлович Боголепов, он был не один, а с очкастым лаборантом, — пыхтя, они вместе занесли через порог старый сварочный агрегат.

— Полчаса — и будете как за каменной стеной, — хмыкнул Юрий, включил визжащую болгарку и выключил. — Сейчас мы тут вымерим еще раз.

Мы стояли в дверях маминой спальни, старушка тоже поднялась и с виноватым видом смотрела на работу мастера.

Полетели из-под круга искры, длинный красный пучок бился в одежный шкаф, не причиняя, впрочем, вреда, — я взглядом успокоил жену. Лаборант тем временем вставил в деревянную дверь простенький новый замок, чуть-чуть подчистив гнездо в дереве стамеской. А когда Боголепов, опустив на глаза щиток с синими очками, начал заваривать ослепительной звездой какой-то уголок в зияющей железной дыре, забрякал звонок.

Мы не сразу услышали, закричали:

— Юрий Михайлович... там кто-то идет!

Выключив электросварку, мастер пошел открыть дальнюю, общую с соседями, дверь.

К нам вбежала рослая бабуля, подруга мамы, Елизавета Васильевна, она была в ярком синем плаще и шляпке. Поправив очки, перешагнула провода, постояла, с таинственным видом озирая всех, и наконец звонко провозгласила:

— Машка, пляши! — И, разжав кулак, показала связку потерянных ключей: — Нашлись!

— Господи!.. — воскликнула наша старушка. — Я не зря молилась...

— Где, где нашлись? — в голос спросили мы с женой.

— А в церкви, — стала рассказывать Елизавета Васильевна, сверкая искусственными зубами, улыбаясь молодым мужчинам. — Юлька нашла.

— Постой, я не понял. — Мы с Аленой переглянулись. — Она вчера вечером убиралась в церкви, сегодня утром... и только сейчас?..

— Ну какая разница?! — радовалась подруга мамы. — Юлька говорит, они лежали в выбоине, рядом с отлетевшей плиткой. И сослепу она не сразу заметила.

Однако выбоина, как я понимаю, глубиной полсантиметра, не больше, а связка ключей, хоть так ее клади, хоть этак, сантиметра на полтора в высоту. Не подбирал ли кто-нибудь эти ключи и не снял ли копии, вот о чем я размышлял и о чем, конечно же, думала со страдающим лицом моя жена.

Елизавета Васильевна поняла наши сомнения:

— Да что вы, церковь такое место... там никто...

А если наша мама обронила ключи в Совете ветеранов, так могло быть? И кто-то из старушек подобрал их, сразу не смог отдать (может быть, та же Юля? Не нравится мне ее показное смирение), а дома внук или сынок поинтересовались, взяли посмотреть да и сняли копию? Поскольку все эти бабушки живут неподалеку друг от друга, обойти с копией ключей наш микрорайон и отыскать нужную квартиру не составит никакого труда.

Или я грешу, так размышляя?

— Так ставим новые замки или нет? — хохоча, спросил Боголепов. — У меня все готово.

— Простите меня ради Бога, — снова заплакала наша старушка. — Такие хлопоты, такие траты...

— Да какие хлопоты! — Юрий Михайлович подошел к старушке и погладил по руке. — Нам это все равно что семечку щелкнуть. Для очистки совести давайте все-таки... вмастрячим? — Он прекрасно понимал, о чем мы с Аленой думаем.

Мать встревоженно посмотрела на нас.

— Так ведь нашлись!.. — прошептала она.

— Нашлись, нашлись! — радостно подтвердила Алена. — Все в порядке, мама.

В неловком молчании мы постояли минуты две. Мать не уходила — смотрела в наши лица.

— Конечно, вряд ли в церковь мог зайти плохой человек, — с неким усилием сказал я, убеждая себя и жену. — В самом деле, зачем менять... если нашлись. Юра, прости нас, все бывает...

Боголепов — легкий человек.

— О чем речь?! Можно только порадоваться. — Он мигом вынул из деревянной двери уже вставленный туда замок и внедрил старый, завинтил шурупы. — А вот в железной... чуть-чуть восстановим статус-кво. Мы тут лишнего расширили. А то все же новый воткнуть?

Я покосился на тещу — она страдающими глазами смотрела на меня.

— Да нет, давай уж прежний...

Юрий Михайлович включил сварочный аппарат и, ослепляя нас, принялся вновь что-то кроить в железной дыре. Затем пошоркал рашпилем, вставил старый замок, закрутил болты, проверил — язычок замка ходит легко, — закрыл дверь, запер, отпер.

— Все как было! — хмыкнул он. — Так что, бабушка, не расстраивайтесь.

И они с напарником принялись собирать инструменты.

— А новые ты сложи где-нибудь... — негромко буркнул мне Боголепов. — Вдруг когда пригодятся.

Прихватив его кейс и болгарку, я вышел проводить работников на крыльцо. Когда они осторожно перевалили в багажник “тойоты” трансформатор, я протянул Юрию Михайловичу деньги. Он отмахнулся:

— Обижаешь! Дело же не сделано. Вот только бы какая-нибудь сволочь не это самое... — И, задумавшись, добавил: — А если хочешь, когда бабушки дома не будет, я тебе могу все-таки заменить. Она вряд ли заметит.

— Заметит, — тоскливо ответил я. — Ключи сильно отличаются. Она не такая беспамятная, Юра.

— Ну, тады живите, — рассмеялся Боголепов. — Может, правда пронесет.

Он с лаборантом уехал, я поднялся в квартиру. Жена уже убрала в кладовку новые замки, протирала пол.

— Все хорошо, — сказал я громко маме. — Все хорошо! Давайте попьем чаю!

Вскоре мы сидели на кухне, пили чай с медом. Ложечку меда, оказывается, маме можно съесть, пост позволяет.

За окном сыпавшийся с утра лиловый дождь вдруг сменил цвет — это уже валил снег. Белый-белый снег. Даже в доме посветлело. И жить можно было дальше, не меняя замков. Их замену мать восприняла бы как крушение своей новой веры.

В Совете ветеранов честные люди... если вдруг она там обронила... А уж в церкви... и помыслить нельзя ни о чем плохом...

 

8

Так и живем — в тайном ожидании, не использует ли кто копии ключей.

Будем надеяться, что нет. Люди в церкви добрые и честные. А если кто-то в Совете ветеранов нашел и забросил в церковь — тоже хочется верить, что не использовал находку во зло. Воспитание старых людей все-таки было хорошим. Этот кто-то отнес не для того, чтобы мы успокоились и оставили старые замки, а потом бы к нам явился без нас нехороший человек. Отнес для того, чтобы мать думала — именно в храме ключи и пролежали.

А вот если мама на улице их выронила... но вряд ли кто с улицы понесет в церковь. Это если только Елизавета Васильевна, чтобы мама меньше волновалась. Что, дескать, с самого начала там, там лежали. Подруга у мамы — славный человек. Да и молодых племянников у нее нет, кто мог бы позариться...

Так что живем без страха.

С надеждой.

С открытыми для кого-то дверями.