+9

Юрий Кублановский. Дольше календаря. М., “Время”, 2005, 736 стр.

…Здесь — практически всё, по мнению автора, значимое, что написалось за четыре десятилетия, а затем, с помощью Гутенберга, год за годом периодически отчуждалось от автора. Забегая вперед, скажу, что так и не смог я припомнить, в каком еще поэтическом собрании подобным образом сплавились лирическая энергия и неуклонная последовательность развития жизненного сюжета, приобретающего плотность “автобиографического романа”.

Конечно, предшествующие этой книге двенадцать сборников Кублановского выполняли — каждый — свою задачу, содержа в себе пережитое и пройденное — с неповторимыми краской, музыкой, душевными и физическими перемещениями, вглядываниями внутрь и окрест. Но, во-первых, далеко не каждую книгу составлял сам автор, а во-вторых, некоторые стихи, кочуя из сборника в сборник, бывало, менялись в читательском восприятии, вбирая в себя разнообразие смыслов. Например, случалось так, что неподдельно-свежий, исповедальный — постепенно замещался “представительским”, “знаковым”, поддерживая сюжетную линию той или иной книги. Экзистенциально текст, конечно, не “остывал”, но он как бы “старел”. Вспоминаются и более причудливые перемены красок.

В самой первой послеэмигрантской книжке, “Возвращение”1, хрестоматийное стихотворение “Россия ты моя!.. И дождь сродни потопу…” (1978) выглядело, помню, отчетливым “опознавательным знаком”: вот об этом, родные, я думал, думаю и не устану думать —

…Как солнце плавкое в закатном смутном дыме

бурьяна и руин,

вот-вот погаснешь ты.

И кто тогда поверит

слезам твоих кликуш?

Слепые, как кроты, на ощупь выйдут в двери

останки наших душ.

Почему-то показались мне тогда эти стихи, в тонком “огоньковском” сборнике, — неостывшим сигналом оттуда, провезенным через кордон чуть не за пазухой.

А написаны-то они были еще здесь.

Однажды в телефильме времен рубежа миллениума Александр Солженицын показал зрителю окаменевший кус тюремной черняшки, который вместе с ним чудом перелетел — из наших бутырок, сквозь Европу — за океан. И впоследствии вернулся в изменившееся отечество, оставаясь, впрочем, тем же, чем был, — простой пайкой хлеба. Но, окаменевая, эта краюха как бы впитывала в себя и судьбу, и смыслы, и само время.

…В завшивленный барак, в распутную Европу

мы унесем мечту о том, какая ты.

Это почти прощальное стихотворение о России (написанное, повторюсь, за четыре года до эмиграции) опубликовано в 1981-м в Америке, в ардисовском “Избранном”. Книгу переправили автору, а он трогательно упрятал ее в коробку из-под геркулеса. Нагрянувшие в подмосковную Апрелевку жандармы начали с того, что сразу же подкатились к пачке овсянки и изъяли этот первый печатный продукт. Заглянул ли потом кто-нибудь из архивистов-комитетчиков в выловленную ими тамиздатчину?2 Прочитал ли ретроспективное признание молодого поэта в любви к Отечеству?

…Чужим не понята. Оболгана своими

в чреде глухих годин.

Между прочим, всего только тридцать первый год шел тогда вчерашнему волжскому юноше.

Теперь, в самом полном на сегодня собрании его лирики, при чтении поздних стихотворений, написанных в стране с уже возвращенным ей названием, возникает странное ощущение, пусть и объяснимое своей логичностью.

Вот, “отмотав пленку назад”, перелистав к началу, замечаешь: а ведь в том самом, неостывшем состоянии конца 70-х — поэт даже не догадывается, что с ним самим-то еще будет! И с чем еще срифмуются его стихи о России.

Что, перешагнув в еще не настоящий XXI век, напишет — чуть ли не добавление:

…В пелене осеннего молока

хорошо бы, выровняв аритмию,

генным кодом старого черепка

разживиться и воссоздать Россию.

(2002)

И уж совсем вчера, над страницами “Бесов”, в продолжение темы: “…Древней России всё ж / тонок культурный слой: / сразу и не найдешь / стреляной гильзы той. / Но уловляет нюх / из глубины веков / стойкий уездный дух / яблок и нужников…” (2004). Называл ли Россию кто-нибудь “древней”? Русь — да, а — Россию?

После зацитированного, но не утратившего точности высказывания Иосифа Бродского о личном и гражданском в поэзии Ю. К., в том же самом тексте3 было решительно добавлено, что “стихи [Кублановского] не поддаются ни тематической, ни жанровой классификации. Ход мысли в них всегда предопределен тональностью; о чем бы ни шла речь, читатель имеет дело прежде всего с событием сугубо лирическим”.

Думаю, это один из ключей ко всему протяженному, многоукладному и многофабульному, как сказано в предваряющем “Пояснении”, — собранию. Такая книга потребовала от Кублановского трудного решения: рассыпать свое устоявшееся “двенадцатикнижие” и, отредактировав, сложить все заново, хладнокровно двигаясь по хронологической канве. Результат, по-моему, удивил самого автора, который, впрочем, надеется, что читатель отправится по этой дороге с увлечением, не остывающим до последней строки.

Минувшей зимой известный телеведущий Андрей Максимов все допытывался у Ю. К. — для кого, собственно, эта книга сделана, и получил ответ: для себя, дабы “перерезать канаты”. Ведь и не было такого собрания у него никогда, не “избранного”, заметим, не “тематического”… Просто — полного. Вот, пришло время.

А хронология придала этой книге самый любимый Кублановским вид бытования — путешествие.

Только в данном случае — это путешествие читателя по одной отдельно взятой жизни, в которой пылкий вчерашний подросток, вставший на путь узнавания себя и отечества, где ему то счастливо, то горестно обретается, — внезапно оказывается там, куда еще недавно провожали как на тот свет, — в Европе. Теперь он смотрит оттуда, продолжая живописать то, за что цепляется вдохновенный глаз, сопрягаясь с новым опытом и отзывчивой книжной памятью. И так же почти внезапно, через восемь долгих-коротких лет, он возвращается, еще не зная, например, что пройдет некоторое время — и потянется вдруг томящее припоминание, и “ровные всплески лагуны впотьмах” воспрянут, чтобы вырвалось неожиданное: “Жизнь начинать надо с конца, / видеть ее спиной. / Площади брус тоже мерцал / гулкой, единственной”.

А дружеская рука Ивана Бунина словно сама положит — справа — эпиграф: “Восемь лет в Венеции я не был…”

…Много с тех пор кануло стран,

в точку дорог сошлось.

В сердце впился старый капкан

цепче, чем думалось.

Но возвратясь в свой или нет

край замороженный,

ночью, когда ближе рассвет,

слышу тот плеск, давностью лет

лишь приумноженный.

(1997)

Юрий Кублановский — “жадно” отзывчив. Но думаю, все его стихи, отмеченные реальным кочевьем по России, — будь то Соловки или родной Рыбинск; Восток или просто — прогулка по Подмосковью, — никогда не опираются на исключительно “дневниковый-путевой”, то есть — не такой уж обязательный для истинного поэта импульс. Так и не разгадавший природы вдохновения (а думает Кублановский об этом, судя по стихам, постоянно), он приступает к выполнению своей поэтической задачи только тогда, когда она для него — откровение. Как соблазнительно, казалось бы, впустить в стихи, скажем, случай, свидетелем которого был автор этих строк: в накале нашего с Ю. К. затянувшегося разговора о Чехове (ранним утром, на рыбинской набережной) — в этот самый момент — по Волге вдруг пошел не призрачный, но всамделишный теплоход “Антон Чехов”. Однако чудесное нельзя сделать лучше, чем оно есть. Двух событий “странное сближение” уже само — своего рода — “стихотворение”: зачем рифмовать очевидное?

Если читать эту книгу медленно, следить, не отрываясь, за порой удивляющим своей откровенностью и несовременным простодушием героем; довериться ему, такому порывисто-сентиментальному — в начале и устало-заматеревшему, но не растерявшему своей импульсивной чистоты — в конце, — читательское доверие вознаградится щедрой россыпью впечатлений и разнообразных переживаний. Ибо чего и кого здесь только не найдешь! О новой организации современной поэтической речи, о новом и новом расширении знаменитого кублановского словаря — словом, о технике я уж не говорю.

…Но вот, кажется, всё Кублановский и описал. Пережил и зафиксировал, мнится, все возможные душевные повороты. Изумился, раскаялся, восторжествовал. Протянул руку своим собратьям — по обе стороны света. Предостерег. Оплакал. Вспомнил. И не найти уже, кажется, российского угла или простора, не преображенного теми или иными его строчками.

А финала нет, да и не может быть, пока и над этой головой, как сказано в завершающем книгу стихотворении, каждый год заново рождается Тот, кому и приносятся, по сути, эти регулярные черно-белые столбцы. Я все надеюсь, что еще поговорят о палитре этого дарования, об отделочной авторской мастерской — и наши многоумные стиховеды, особенно те из них, кому удастся настроиться на главное в поэзии Кублановского: на простую искренность, на доверительность посыла. Неловкое и не модное нынче слово “служение” почти сорок лет наполнялось в этой конкретной поэтической судьбе одухотворенными, живописными, любовными смыслами. Тогда о красках и об эпитетах, о сюжетных и музыкальных пружинах будет, я надеюсь, хотеться рассуждать интересно, не затерто и смело. Как это происходит у самого автора.

…В темноте родового гнезда

ты со мною на вы:

— Вы не спите? —

Нет, не сплю: дожидаюсь, когда

над некрепкою кровлей звезда

вдруг проклюнется в мутном зените.

(2004)

Напоследок напомню себе, что Кублановский — во всем поборник точности: и в выборе того или иного не затрепанного определения, и в соответствии фабулы — наитию инструментовки. И даже, скажу я в сторону, — в оформлении книги4. Но как бы поэт ни был внутренне подготовлен к высказыванию, он прежде всего доверяет самому стиху, поэтому любая заданная схема рассыпается еще до того, как ее успевают соорудить услужливые (или, наоборот, протестующие) классификаторы: “…Вот тогда, считай, на излете дней / я порой завидую лишь породе / старика, игравшего “Yesterday” / на баяне в сумрачном переходе”.

А уже и в новой, пока еще не известной читателю подборке5 поэт успел и проговориться, но, правда, как бы оттуда, из начала пути-биографии, из дворницких да храмовых сторожек: “И судьба моя станет однажды книжкой…”

Так ведь и вышло. Стихи себе пишутся, и в следующем, 6-м номере “Нового мира” в этом можно будет убедиться воочию.

 

Л. П. Крысин. Русское слово, своe и чужое. Исследования по современному русскому языку и социолингвистике. М., “Языки славянской культуры”, 2004, 888 стр. (“Studia philologica”).

Вот и здесь, в этом гигантском томе, содержатся работы более чем за сорок лет труда. Мог ли в свое время молодой сотрудник Института русского языка предположить, что пройдут годы — и он станет заместителем директора этого академического учреждения, автором нескольких словарей (я, кстати, постоянно пользуюсь его “Толковым словарем иноязычных слов”) и книг и что именно его — Леонида Петровича Крысина — будут всякий раз звать на помощь “средства массовой информации”. Особенно когда речь идет о каких-нибудь грядущих реформах нашего несчастного и бессильного, когда какой-нибудь жирик в очередной раз публично не полезет за словом в карман, когда мы, на секунду опомнившись, в уж не знаю какой раз — спросим себя: неужели так действительно “говорят все”?

Два года назад Крысин ответил на это в столичном радиоэфире: “Если так говорят носители образцового литературного языка или образцовые носители литературного языка, то это одно, а если это масса говорит, непричастная к культуре, то это совершенно другое. Один из наших лингвистов говорил, что если 90 % будет говорить „докбyмент”, то все равно это нормой не станет, потому что это противоречит этимологии, культурной традиции. И норма сама должна быть консервативна. Она не должна бежать впереди прогресса, стараться внести в число нормативных рекомендаций то, что только появляется. Пешковский даже говорил, что нормой признается то, что было, и отчасти то, что есть, но никогда не то, что будет”6. Это, правда оговорюсь еще раз, все-таки устная речь нашего известного языковеда. Представляемая книга написана, никаких интервью здесь нет.

В книге пять разделов — каждый со своим сюжетом и задачей: “Лексикология, лексикография, семантика”, “Стилистика, культура речи”, “Социолингвистика”, “Персоналии”, “Языкознание и школа”. Последний включает в себя и две научно-популярные работы, адресованные старшеклассникам и учителям-словесникам. К основному корпусу материалов прилагается чрезвычайно удобный словоуказатель и библиография. Я купил эту книгу не только потому, что хорошо знал, с кем буду иметь дело, и не только потому, что Л. П. — это один из тех, кто связывает меня с Чуковским (см. книгу К. Ч. о русском языке “Живой как жизнь”), но и потому, что, открыв ее, понял: это можно и нужно читать и вместе с тем — этим можно и нужно пользоваться.

Хороши здесь, кстати, подобранные Крысиным примеры. Они стопроцентно к месту, а кроме того, в “сегодняшнем”, как говорят страдающие канцеляритом соотечественники, “контексте” все это становится какой-то уж слишком причудливой кунсткамерой. “Русское слово свое и чужое” открывается текстом опубликованной еще в 1968 году книги “Иноязычные слова в современном русском языке”. Там, в главке “Слова, структурно совпадающие с их иноязычными прототипами”, буква “Г” (Крысин в повествовании следует алфавитному порядку) “открывается” таким примером:

“ Гар б aнт — поручитель, дающий гарантию. Заимствовано из французского языка, вероятно, через посредство немецкого (ср. сохранение конечного t, непроизносимого во французском garant . <…> Это термин политического словаря; употребителен в дипломатических текстах, а также в газете. Например: „…Пацифистские комбинации скрывают за собой стремления отдельных империалистических государств <…> упрочить свое положение при помощи дополнительной системы политических соглашений, которые обеспечили бы им роль гарантов всеобщего мира” („Правда”. 1930. Июнь)”.

И сразу же вернемся к нашим баранам. Не успели мы налюбоваться нелепым оборотом “гарант конституции”, как Виктор Шендерович — помните? — конституцию в обороте-то и отсек. А затем (по-гоголевски да щедрински щедро) пожонглировал этим самым французско-немецким словцом в радиоэфире — говоря о внешней и внутренней политике РФ, проводимой Сами Знаете Кем. Гарантом . И синоним для него удачно подобрал — из регламентирующей документации — Всенародно избранный . Глядишь, и эти наши метаморфозы войдут однажды в исследования по современному русскому языку и социолингвистике.

 

Корней Чуковский. Живой как жизнь. О русском языке. М., “КДУ”, 2004, 224 стр.

Что может быть лучше осмысленных подарков на день рождения? Вот и Московский университет к своему юбилею получил многое — от первоклассных документальных фильмов до строительства новых помещений… Этот же скромный дар, произведенный университетским издательством “Книжный дом”, тоже, надеюсь, не затеряется в череде полезных поступков. Во всяком случае, отдельным изданием эта книга не выходила более двадцати лет. Кстати, на последней стороне обложки — цитата из вышеназванного языковеда: “„Характерные для Чуковского-лингвиста взгляды на язык, манера рассуждений о слове, приемы и методы его анализа особенно рельефно проявились в книге ‘Живой как жизнь‘, главной, если можно так выразиться, работе Чуковского, посвященной языку” (доктор филологических наук, профессор Л. П. Крысин)”.

Эту книгу принято считать популярной и даже популяризаторской. К. Ч. полагал ее все же научной. “Популяризаторы облегчают в изложении чужие мысли, я же пишу только то, до чего догадался сам”, — примерно так говорил Корней Иванович. Примечательно, что первые рецензии появились за границей. Нелишне вспомнить, что в 60-е газеты книгу ругали — за “необоснованный” интерес автора к жаргонам, в том числе молодежным. Вся эта пена схлынула, книга сделалась своего рода памятником литературы, но не утратила актуальности. Остается только жалеть, что Чуковский не знал о дополнительных значениях слова “крутой” и что против новооткрытого им вируса канцелярита никакой вакцины не подыщет никто. В своей книге Л. П. Крысин (кстати, помогавший Чуковскому в работе над его исследованием) приводит чудесные отрывки из документов нынешней московской мэрии, подготовленных по случаю приближающейся Пасхи. Это… супер! — как нынче говорят школьники.

Жаль, что в книгу не включили словарик, который хоть и устарел, но показателен.

Зато здесь — в приложении — две ранних статьи Чуковского “О старом словаре и новых словах” (1910) и “Новый русский язык” (1922). Новый русский, заметьте.

 

Корней Чуковский. Собрание сочинений в 15-ти томах. Т. 8. Литературная критика 1918 — 1921. М., “ТЕРРА-Книжный клуб”, 2004, 664 стр.

Этим томом собрания сочинений завершается первое полное издание литературной критики Корнея Чуковского — дбeла, которое он почитал для себя главным в своей писательской работе и с которым (в его интенсивности и возможности неподцензурного выхода к читателю) был вынужден окончательно расстаться в конце 20-х годов: тогда судить начали, как он обронил в дневнике, “не по талантам, а по партбилетам”. Те же, о ком он писал, либо — по собственной или чужой воле — ушли в лучший из миров, либо мимикрировали, либо оказались более непроизносимыми. Во дворе Государственной публичной библиотеки стали сжигать по спискам неугодные книги (кстати, товарищи из рейха в те времена еще и пешком под свои пивные столы не ходили). В общем, литературная эпоха, в которой Корней Чуковский был одним из самых искренних критиков (не щадил, кстати, ничьих авторитетов, не признавал друзей , конъюнктуры момента и прочих “обстоятельств”, а писал исключительно от себя ), — окончательно перевернулась.

Тридцать лет ушло у Чуковского на эту работу: сотни статей, не один десяток книг — от “Леонида Андреева большого и маленького” (1908) до “Оскара Уайльда” (1922) и “Некрасова” (1926). Теперь все собрано воедино, откомментировано и достойно подано. И не было бы этих трех критических томов издающегося собрания (6-й, 7-й и 8-й) без долгой, кропотливой работы Елены Чуковской, Евгении Ивановой и некоторых других немногочисленных “чуковедов”.

Синтетическая критика Чуковского теперь легкодоступна и для исследования, и для чтения, ибо она, не устаю повторять, все же — таинственная часть именно того самого поля, на котором произрастает — по соседству — художественная литература.

В финальном “критическом” томе помимо избранных, но эмблематичных статей 1918 — 1928 годов представлены книги К. Ч. “Футуристы” (1922), “Александр Блок как человек и поэт” (1924), “Две души М. Горького” (1924) и “Рассказы о Некрасове” (1930). Последняя, против обыкновения публикаторов, печатается не по последнему изданию.

Точнее — по нему, конечно, но с учетом текстологии в издании “Кубуча” (“Некрасов”, 1926). Оказывается, в “Рассказах…” уже погостило бдительное “государево око”. Анализ текстов в двух почти не отличающихся по составу книгах выявил-таки очертания веревки на шее.

После издания 1930 года Корней Чуковский (1882 — 1969) никогда более никаких критических работ не публиковал, если не считать редких выступлений в защиту или поддержку (Л. Пантелеев, И. Грекова). Случались, впрочем, и внутренние рецензии (первый отзыв на рукопись “Одного дня Ивана Денисовича” А. Солженицына). В этих редких выступлениях еще сквозила уже давно забытая читателями Чуковского “старая страсть” художественного критика.

 

Корней Чуковский. Собрание сочинений в 15-ти томах. Т. 9. Люди и книги. М., “ТЕРРА-Книжный клуб”, 2004, 664 стр.

Тихая, кропотливая, чрезвычайно “насыщенная” книга о литераторах некрасовской эпохи. Сегодняшний читатель ее — думаю, такая же редкость, как и читатель тех, кому она посвящена. Николай Успенский, Василий Слепцов, А. В. Дружинин и прочие авторы “Современника” стоят даже не во втором, а, боюсь, в четвертом, условном ряду той или иной книжной полки. Но вместе с тем что-то такое в воздухе колышется, и я в который раз слышу об удовольствии от про(пере)читанных кем-то из коллег, скажем, “Петербургских трущоб”… Замечено, кстати, что современная массовая культура, сиречь телесериалы, — к “душному времени” второй половины позапрошлого века очень даже неравнодушна.

Настоящее издание было непростым, учитывая то, что свой литературоведческий труд Чуковский издавал как раз в более чем жестоковыйные времена, — хотя публикаторы, по-моему, ювелирно отгребли зерна от плевел, сверяясь с изданиями “Людей и книг” разных лет. В приложении даны редкие и не переиздававшиеся после революции тексты К. Ч., разбросанные по малодоступным изданиям. Особо отмечу тут статью 1906 года — об обожаемом Чуковским Алексее Константиновиче Толстом (“Поэт-духовидец”).

…А сам я как-то особенно люблю очерк-расследование о казанском помещике Григории Толстом (“Григорий Толстой и Некрасов”), которым открывается очередной том собрания сочинений К. Ч. Об этом “рыцаре на час”, который то собирался финансировать европейскую революцию (общался, понимаете ли, с Марксом), то готовил вливания в некрасовский “Современник”, — тоже можно снять сериал. Колоритная фигура своего времени. Дружил со знаменитостями, бывал в собраниях, жил широко. В XX веке был забыт, а заодно и незаслуженно оклеветан (отмечен ярлыком сотрудника охранки и провокатора). Корней Иванович перебрал всех Толстых, за которых иногда принимали нашего казанского Григория, освободил его имя от лишних наветов и повесил у себя в переделкинском доме его портрет, подаренный родственницей помещика.

Денег, между прочим, Григорий Толстой так никому и не дал. Рыцарь на час, одним словом.

Чуковский и Жаботинский. История взаимоотношений в текстах и комментариях. Автор и составитель Евг. Иванова. М., “Мосты культуры” — Иерусалим, “Гешарим”, 2005, 272 стр.

Ох, люблю я эти классические русские обороты “если бы” и “знать бы”. Интересно, когда в 1978 году Владимир Глоцер помещал в книгу “Жизнь и творчество Корнея Чуковского” свою замечательную статью7 о художественной иконографии Чуковского, — мог ли он предположить, что процитированный, но не названный8 им “друг юности” Чуковского — еще при нашей жизни — окажется рядом со своим конфидентом на обложке свободно доступной книги?

Специалист по литературно-критической работе Корнея Чуковского Евгения Викторовна Иванова тщательно потрудилась в русских и зарубежных архивах, обозначила в четырех частях сюжет своего исследования9 и републиковала, вплетя в общую канву повествования, забытые статьи обоих героев книги.

Теперь эта деликатная когда-то тема, обозначенная лет десять назад докладами литературоведа М. Петровского (Киев), работами москвича Л. Кациса и одесской (тогда) журналистки О. Канунниковой, стала “многослойной” и многозначной книгой, открывающей уже все существующие “кингстоны”. Я, признаюсь, и не ожидал, какой кипяток бурлил, оказывается, за тем, что обозначено здесь как “Полемика о евреях и русской литературе”.

Вадим Туманов. “Все потерять — и вновь начать с мечты…” М., ОАО “Типография „Новости””, 2004, 416 стр.

Встретилось мне однажды, не помню в чьей прозе, такое причудливое определение, как “мужской мужчина”. И, пожалуй, только к нескольким представителям сильного пола я мог бы уверенно применить его сегодня, размышляя о своих впечатлениях от общения с ними или (как в данном случае) с какими-то их текстами. Вот и эта фигура, и эта книга — в тему. “Знаменитый золотопромышленник, старатель и друг Высоцкого” — это, конечно, объективно честная и вместе с тем узкомифологичная идентификация человека, ставшего легендой еще в те времена, когда упомянутый выше Высоцкий посвящал ему песню “Был побег на рывок…”.

Не в рывке дело, хотя он действительно был: Туманов рвал, что называется, и с лагерной зоны. Этому и людям тех мест в книге уделено немало страниц.

Дело в интонации, которая сопровождает эти воспоминания. И слово тут подыскивается одно-единственное — достоинство. С небывалым достоинством изложены эти жизненные истории. Говорят, что Туманов — изумительный рассказчик, мастер, так сказать, “устного жанра”. Здесь жанр другой — это не собрание баек, а скорее скуповатое, вместе с тем необыкновенно живое описание собственного пути — с известными и неизвестными спутниками, с катастрофами и удачами, с чрезвычайно хладнокровным отношением к собственной легенде, о которой он, думаю, всегда знал. Еще я слышал, что хороших людей, оказавшихся рядом с ним, Туманов каким-то образом “заражает” своими талантами — в том числе душевными. Впрочем, охотно подтверждаю это, поскольку знаком с его — ладно, употребим это слово в его прямом, не “процессуальном” значении — подельником — Михаилом Алексеевым, одним из персонажей книги, в названии которой ключевым словом все-таки является, на мой взгляд, слово “мечта”.

А сидели бы мы с друзьями за столом и рассказывал бы я им о книжных новинках, так и хватил бы: “Знайте, друзья мои, у нас есть свой Индиана Джонс. И он написал отличную мужскую книжку”.

Т. Г. Щедрина. “Я пишу как эхо другого…” Очерки интеллектуальной биографии Густава Шпета. М., “Прогресс-Традиция”, 2004, 416 стр.

Об этом исследовании надо говорить особо, тем более что книга, в отличие от предыдущей, требует — в чтении — специальной подготовки. Рекомендуя ее всем, кого волнуют адепты и суть русской философско-эстетической мысли, скажу, что написана она человеком, преданность которого своему герою — поистине феноменальна. Думаю, что именно на ней — молодой дальневосточной исследовательнице Татьяне Геннадиевне Щедриной — и держится во многом все напряжение работы над наследием Шпета. Для написания настоящей книги были проведены соответствующие изыскания в государственных и ведомственных хранениях, а также использованы материалы семейного архива знаменитого мыслителя (письма, записные книжки, неопубликованные рукописи), находящиеся у его дочери Марины Шторх и внучки Елены Пастернак.

Друзья, собеседники, смыслы, значения, разговоры. Балтрушайтис, Гуссерль, Шестов, Шпенглер…

Книга богато иллюстрирована и инструментована: ее драматургическую пульсацию обеспечивает, в частности, продуманно “сбалансированная” композиция, включающая в себя и такие немаловажные опознавательные знаки, как точно выбранные эпиграфы. Вот — один из них, к главе “Шпет в русской философской сфере разговора”, принадлежащий Федору Степуну: “В противоположность немецкой философии XIX века, русская мысль представляет собой не цикл замкнутых систем, а цепь вот уже целое столетие не прерывающихся разговоров, причем разговоров, в сущности, все на одну и ту же тему”…

См. также: Шпет Густав. “Я пишу как эхо Другого…” Письма к жене. Публикация, подготовка текста и примечания М. Г. Шторх и Т. Г. Щедриной. — “Новый мир”, 2004, № 1.

Альманах “Библиофилы России”. Т. 1. М., ООО “Издательский дом „Любимая Россия””, 2004, 560 стр.

Отличный, что называется, подарок российским библиофилам. Этот альманах в переплете напомнил мне те времена, когда еще выходили приснопамятные “Встречи с прошлым”. Они издавались не менее элегантно.

Главный редактор и составитель, известный библиограф Артур Толстяков (кстати, бывший научный редактор семи выпусков сборника “Библиофил”, 1999 — 2003), тщательно продумал аппарат издания.

Он весьма разнообразен: от личных библиотек (тут интересное сообщение о библиотеке Анны Ахматовой), портретов библиофилов и автографов — до собственно научных публикаций. Упомяну воспоминания А. Решетова о Велимире Хлебникове и сообщение “Устный Шкловский” (по записям В. А. Лифшица и И. Н. Кичановой). Есть и “Литературный архив”, и “Книжный развал”, и даже обзор интересных выставок. Трогательно, что редакция снабдила справки о своих авторах — в конце книги — их фотопортретами. Читателю этого сборника будет еще и видно, с кем он имеет дело.

На днях вышел и второй том альманаха.

 

u/

+1

Джим Моррисон. Пленка полдень. Перевод с английского А. Безуглова, А. Грызуновой, К. С. Фарая, М. Немцова. М., “ЭКСМО”, 2004, 478 стр. (“Конец света”).

Ужасно нравится мне эта “ультракультурная” серия. В последние времена прикупил себе и Джона Леннона, и Заппу, и Леонарда Коэна, и Дилана. Кстати, не помните ли, фамилия Леонарда через “е” или “э” пишется? Вот-вот. Перед нами огромное собрание стихотворных текстов основателя и лидера легендарной рок-команды “Doors”. Целый пласт культуры!10 Среди переводчиков — авторитетные имена вроде Максима Немцова. Все хорошо, кроме одного: такие штуки, на мой непросвещенный взгляд, как-то особенно требуют билингвы. И кегль можно уменьшить, и воздух ужать. Ведь так и интереснее, и, простите меня, честнее! Извините, конечно, но для меня тут открылась пока лишь одна дверная створка.

Кстати, по моим сведениям, серии настал “конец света”. Похоже, Моррисон был последним. Если так, очень жаль.

 

1 М., 1990 (“Библиотека „Огонька””).

2 Кстати, очевидно, следователю из КГБ стихи Ю. К. нравились: в раннеперестроечные годы — оказавшись в Европе — он даже пытался искать встречи со своим “подопечным”.

3 Послесловие к книге Юрия Кублановского “С последним солнцем” (Paris, “La Press Libre”, 1983).

4 Поэтические томики издательства “Время”, безусловно, отмечены оформительским изяществом, часть которого — воля автора (вспомню тут недавнюю книгу Григория Кружкова “Гостья”). Кублановский в многостраничном “Дольше календаря”, очевидно, впервые взял макет в свои руки: от подбора фотографий и выверенности строгих подписей к ним до такой, казалось бы, малости, как увеличение воздуха между именем-фамилией и словами названия.

5 О которой Кублановский в прошлом году еще и думать не мог, публично говорил даже, что после такого вот полного собрания совершенно не представляет себя — дальше — пишущим стихи.

6 “Эхо Москвы”, 2003, 20 апреля. Передача “Говорим по-русски” (ведущие К. Ларина и О. Северская).

7 Глоцер Владимир. Он “Великий умывальник, Знаменитый Мойдодыр”. — В сб.: “Жизнь и творчество Корнея Чуковского”. М., “Детская литература”, 1978. Составитель Валентин Берестов.

8 Нет, все-таки названный — как “Владимир Ж.”.

9 “Учитель и ученик”, “Полемика о евреях и русской литературе”, “Разные уроки юбилея Шевченко” и “Снова Лондон”.

10 Читал я тут недавно в Интернете об интересе и наших поэтов к Моррисону. Генриха Сапгира, к примеру.