Новый Мир ( № 5 2008)

Новый Мир Новый Мир Журнал

Ежемесячный литературно-художественный журнал http://magazines.russ.ru/novyi_mi/

 

Поздний гость

Лиснянская Инна Львовна родилась в Баку в 1928 году. Поэт, прозаик, эссеист. Постоянный автор нашего журнала. Живет в Переделкине.

Пользуясь случаем, сердечно поздравляем Инну Львовну с 80-летием.

 

*     *

    *

В закипающем чайнике слышу

Уходящего поезда шум,

Пар забился в оконную нишу,

Дорождественский вечер угрюм.

А на улице зябко и сыро.

Там твоё одиночество для,

Посредине декабрьского мира

Дождь идет, и раскисла земля.

Ну а ты — не земля и не кисни,

Быт разрушен, а всё ж домовит,

И вдогон отбывающей жизни

Электрический чайник шумит.

Не вдавайся, кого окликает,

Счеты с прошлым своим не своди, —

И твою пустоту залатает

Та звезда, что еще впереди.

Не гадай, что вдали за эпоха,

Что случится ещё на веку.

Умереть — это тоже неплохо.

Чайник выключен. Выпей чайку.

26 декабря 2007.

*     *

    *

Сад зарос и стал непроглядными дебрями,

Я с трудом пробираюсь между деревьями,

Отодвигаю от глаз резиновой рукавицей

Заросли жгучей крапивы — так высока,

Что не пробьются к земле солнца жгучие спицы,

Лишь облака прольются, лишь облака.

Сад зарос и стал дебрями непроходимыми.

Вот и совсем не вижусь с друзьями любимыми.

Нет, нам друг к другу, пожалуй, никак не пробиться —

Так мне по крайней мере думать легко…

Сладким забвением пахнет трава душица,

Памятью терпкой пахнет цветок левкой.

13 июля 2007.

*     *

    *

Я тебя увидала в дверной глазок

И навстречу тебе распахнула дверь:

Говоришь мне, что ты, как перст, одинок,

Только что мне с собой поделать теперь?

Так мечталось уткнуться в твоё плечо

И заплакать от счастья. Но вот, поди ж,

Лишь камину от угольев горячо,

Сигаретой дымлю, да и ты дымишь.

Не делить нам с тобой четыре угла

И каминного угля глухую горсть,

От того, что тебя слишком долго ждала,

Оказалось, что ты слишком поздний гость.

10 января 2008.

 

 

 

Слово без имени

1

Речь моя поизносилась от частот и скоростей.

Ну а если без затей —

Не нужна мне больше милость

От вещей и от людей.

Старая — и рвутся связи. Новое — всё на бегу.

На последнем берегу

Говорить на новоязе нипочём я не могу.

Как мне хочется понятной быть потомку, но, увы,

Прыгнуть выше головы

Не могу. А запах мятный усыхающей травы

Слаще славы и молвы.

 

2

Я сегодня снова,

Видно, не усну —

Клонит моё слово

К вечному сну.

Дух витает всюду,

Будоражит персть:

Справа — жизни чудо,

Слева — смерть.

Ночь. Отсчёт бессонниц —

Щёлк да щёлк.

На ветвях шелковиц

Розовеет шелк.

 

3

Слово. Что в нём такого,

В слове без имени?

Не я ли подглазья слова

Сделала синими?

Не я ли изрезала скулы

И лоб морщинами?

Были мои посулы

Славы невинными.

А слово трясло постоянно —

А вдруг оступится?

И вот оно безымянно,

А я — преступница.

7 августа 2007.

 

*     *

    *

Солнце июля. В море

Окна растворены:

Семья еще в полном сборе —

Ни тюрьмы, ни войны.

Море. Солнце июля,

Зайчики на стене —

Бабушкина кастрюля,

Дедушкино пенсне.

И в глубине зеркальной

Отсветам нет конца —

Мамина готовальня

И портсигар отца.

А первоклашка глупый,

Доверясь первой тоске,

Выжег мой профиль лупой

На откидной доске.

6 сентября 2007.

 

*     *

    *

Далеко, далеко, в прежней жизни,

Выбегала легко — только свистни —

Я в упругий приморский песок.

Ну а в этой я жизни — улитка.

В ванной комнате синяя плитка —

На прошедшее море намёк.

Кем ты стал в новой жизни, не знаю.

Может, селезнем? Каждую стаю

Провожаю, уставясь в окно.

Наше море прошло между пальцев.

Даже если заглянешь под панцирь,

Не узнаешь меня всё равно.

21 августа 2007.

 

Предъюбилейное

Девятое десятилетье.

Ни дедки, ни бабки, ни репки.

И вот я на этом свете

Живу, как белье на прищепке.

Глотаю флюгерный воздух,

Дрожу от его движенья, —

От звука остался отзвук,

От лиц и вещей — отраженья,

От памяти — воображенье.

И помню: меня любили.

 

*     *

    *

Исчезли все рассеянно-поспешно,

Но и тебя, мой ангел, не зову.

Не утешай меня, я безутешна,

Но как-нибудь я жизнь переживу.

Да разве мало было пережито?

Жизнь и теперь — безумная река,

Возле неё, как около корыта, —

Ребристая стиральная доска.

Перебираю цинковые ребра,

Как лиру, — в пене исчезает тьма,

Лишь время ухмыляется недобро

Со дна реки, но это я сама.

Исчезли все. Но их не раз окликну

Я голосом простуженной любви,

Не утишай меня, сама утихну,

Не утешай, а их благослови.

6 ноября 2007.

 

*     *

    *

Я — не здесь, не там и нигде.

Лучше уж быть мне там,

Где астероид к звезде

Липнет, как мед к устам,

Где я в дырку котла

Из ада гляжу в Эдем.

А здесь такие дела,

Что я не сплю и не ем

И ничего не жду.

Это и есть ничто.

Хожу, одета в беду,

А думают — что в пальто.

13 сентября 2007.

*     *

    *

Губы привыкли к гуду,

Слух глухотой забило.

Если тебя забуду,

Значит, себя забыла.

Возраст галлюцинаций.

Полночь прибило к полдню.

Честно если признаться,

Только тебя и помню.

Ну воротись хоть тенью!

Как повела дорога

В слякотный день весенний,

Так и гостишь у Бога.

9 января 2008.

 

*     *

    *

Хороши первопутки.

Ну так что ж, поспеши!

Есть просветы в рассудке

И у старой ханжи.

Есть дорога и посох.

Послан небом взаймы

Моментальный набросок

Черно-белой зимы.

На ходу плохо спится,

И гляжу, чуть жива,

Как морозная спица

Вяжет мне кружева.

В солнце проку не много,

Но при свете видней

И людская дорога,

И дорога теней.

20 декабря 2007.

 

*     *

    *

Никаких к судьбе претензий.

Поздний возраст — не дурак.

На балконе от гортензий

Розовеет известняк,

И последней веет песней

Междуоблачный сквозняк.

Облака стоят как башни

На крутых уступах гор.

Ветер затевает шашни —

Треплет ветки, мелет вздор,

Вовлекает день вчерашний

В запредельный разговор.

Ни к чему мне запредельный —

Ни к чему вчерашний день.

Всё при мне — комплект постельный,

И гортензия, и лень,

И последней колыбельной

Роковая дребедень.

19 декабря 2007.

*     *

    *

Не помню я ни птиц,

Ни рыб и ни зверей.

Не помню и людей.

Как лист между страниц,

Зажата меж дверей.

Но даже лист иной

О мире знать бы мог

По паузам меж строк.

Смотрю в глазок дверной

И вижу: мир широк.

А кем он населён

Не вижу я давно,

Не знаю, как в нём жить.

И так абстрактен он,

Как только может быть

Абстрактно полотно.

10 января 2008.

 

*     *

    *

До самой ночи все светильники

В моём жилище зажжены.

Теперь уже не собутыльники,

А собеседники нужны,

Нужны советчики и спорщики.

Леплю пельмени я, да вот

Такие зарядили дождики,

Что вряд ли кто-нибудь придёт.

Сияет и экран компьютерный,

Горит кирпичный камелёк,

И тянет свечечка к предутренней

Звезде дрожащий фитилёк.

Казалось бы — все спеты песенки.

И вдруг слетаются на свет

И мотыльки, и сотрапезники,

И те, кого на свете нет.

И ангел с облачком на темени

Крылами раздвигает стол,

И над остылыми пельменями

Двуглавый кружится глагол.

6 января 2008.

 

Предполагаем жить

Екимов Борис Петрович родился в 1938 году. Постоянный автор журнала. Лауреат многих престижных премий. Живет в Волгоградской области.

Редакция поздравляет Бориса Петровича с присуждением ему литературной премии Александра Солженицына.

Глава I

ОБМАННАЯ РЕКА

Два охранника — крепкие ребята в форме, — ловко подхватив нарушителя под руки, считай, понесли его, как пушинку. В сильных руках он бился, словно птица, кричал:

— Не надо!! Не надо меня забирать! Я не хочу в темноту! Помогите!! Я ничего плохого не делал! Мне было жарко! Понимаете, жарко!!

Летом и вправду в городе жарко. Особенно если город — большой, а окрест его — не прохлада лесов, но лишь просторная степная равнина.

В городском летнем полудне кирпичные и бетонные коробки домов дышат жаром; над черным асфальтом, над нескончаемым потоком машин, захлестнувшим улицы, зыбится горькое марево. Стаи визгливых стрижей, оставляя город, поднимаются и уходят все выше и выше, растворяясь в чистой прохладной сини.

У людей крыльев нет. Их спасенье в куцей полуденной тени домов да чахлой городской зелени или под крышей.

В центре города, среди старых домов, слепящих под солнцем желтизной и белью, могучим собором вздымается новое здание банка. За его зеркально-темными стенами мир иной. Он манит к себе, обещая прохладу.

Зоркие камеры слежения банка, расположенные вдоль стен и на входе, не обратили внимания на молодого человека в легкой рубашечке-“безру-кавке” и полотняных брюках. Человек как человек: молодой, худощавый, в меру высокий, с острыми чертами лица, шевелюрой светлых волос, в молодой пушистой бородке. В отличие от иных посетителей, в руках молодого человека не было ни портфеля, ни сумки, ни даже ныне привычного, пленочного цветастого пакета. Не было и в шагах его обычного устремленья, с каким народ поспешает в такие конторы.

Молодой человек просто шел по улице, томимый жарой, почуял прохладу за этими стенами, поднялся по ступеням. Стеклянные бесшумные двери гостеприимно раздвинулись перед ним, приглашая.

Охранный пост просторного вестибюля не заметил в молодом человеке ничего особенного, позволив ему свободно войти, замедлить шаг и даже остановиться. Что было абсолютно естественным для человека, очутившегося после городского жара и зноя в мире ином, где царили живительная прохлада, мягкий свет и даже слышалось журчанье воды. Именно так: в центре высокого, в целых три этажа вестибюля, среди переплета ажурных лестниц и прозрачных колонн с бесшумными лифтами, перекрывая негромкий людской говор и шелест шагов, явственно журчала вода, ниспадая по мраморному плоскому руслу ступенями, от одного водопада к другому. Рукотворный поток в конце пути своего, на первом этаже вестибюля, растекался невеликим озерцом в каменном ложе с зелеными берегами и исчезал возле огромной стенной мозаики, изображавшей реку, зеленый луг, а дальше — лес.

Живая текучая вода, неспешный ток ее, тихие водопады, зеленые берега — все это невольно завораживало, чаровало. И молодой человек, все более замедляя шаг, наконец остановился, а потом и вовсе снял легкие туфли и с босыми ногами уселся на зеленый берег ручья, опустив руки в поток и наслаждаясь прохладой, умылся, и лицо его засветилось тихой улыбкой.

Перед глазами была река, просторная, уходящая вдаль. Низкий луговой берег и высокий, обрывистый, с темной зеленью леса. Рядом журчала вода. Мир и покой, которые полоняли душу, утишая ее. Вот сейчас он поднимется и пойдет к реке, к лесу, где пахнет хвоей, смолой и даже в жару легко дышится. Он вздохнул глубоко, чтобы учуять этот живительный дух, который растекается по воде далеко. Но почуял совсем иное. Он поднес к лицу мокрые ладони и даже лизнул их. Провел рукою по жесткому ворсу искусственного газона и, все поняв, произнес горько и громко:

— Это — обманная река! Обманная!

Народ проходящий стал оглядываться, останавливаться.

— Да, да... — подтвердил молодой человек. — Сплошной обман. И ничего более.

Молодого человека, конечно, заметили. И не только посетители банка, которые проходили мимо, удивляясь, посмеиваясь.

На одном из этажей, в небольшой, запертой изнутри комнате без окон, но с хорошим искусственным светом, одна из стен была занята экранами следящих устройств, расположенных как снаружи, так и внутри банка. На экранах было видно многое: городская улица с проезжающими автомобилями, теснота машин, стоящих возле банка, входные марши, двери, просторный вестибюль, лестница, рабочие залы, служебные проходы и коридоры, приемные и, конечно, люди: посетители, служащие — словом, вся здешняя жизнь как на ладони.

Дежурный — еще нестарый отставной военный — работал в банке недавно и был внимателен, без устали переходя взглядом от экрана к экрану. Молодого человека, сидевшего в неположенном месте, он заметил сразу же и, нажав одну из кнопок связи, скомандовал: “Пятый пост, молодой парень сидит на бювете. Разулся... Умывается! Примите меры!” В голосе его зазвенел металл.

Еще в одном кабинете банка, просторном, с большими окнами, был услышан сигнал дежурного, и картинка на настольном мониторе показала причину тревоги: вестибюль, молодой человек, с ногами сидящий на бювете. Хозяин кабинета, седовласый мужчина, тотчас узнал нарушителя и торопливо вышел из кабинета.

Странного посетителя теперь уже увидели все; он поднялся в рост и громко говорил, указывая на водный поток и картину:

— Это не ручей, а обман! И это не трава, — провел он рукой по жесткому ворсу искусственной зелени, — а тоже обман. И это все, — указал он на мозаичную картину, — вранье сплошное. Обманная река! Обманный лес! А надо жить по-настоящему. Должна быть настоящая река, — убеждал он удивленных слушателей. — Мы должны жить у настоящей реки, у живой воды, потому что это одна из радостей, самых великих, нашей единственной жизни. Должны быть дом у реки, жизнь у воды, а не такой вот обман. Лживая картинка от рождения до смерти.

Крепкие мужчины-охранники в синей форменной одежде спешили к юноше.

Он их увидел, испугался и бросился к выходу, забыв про обувь и звучно шлепая по мраморному полу босыми ногами. Но его перехватили у дверей.

— Не надо меня увозить!! — закричал молодой человек, пытаясь вырваться. — Я не хочу в темноту! Помогите! Я ничего плохого не делал! Помогите! — казалось, тщетно взывал он.

Но помощь была уже рядом. Высокий седовласый мужчина спешил к нему, еще издали успокаивая:

— Все в порядке, Илья. Все в порядке... Отпустите! — приказал он ох ранникам.

Его послушались. Молодой человек стоял босой, растерянный.

— Жарко? — сочувственно улыбнулся седовласый мужчина. — Пойдем те, я вас холодненьким угощу, — дружелюбно предложил он.

Но молодой человек отказался:

— Нет, нет... Спасибо. Я пойду. Мне пора. Просто на улице жарко, и я зашел сюда. Извините. Спасибо вам.

Он обулся и быстро пошел к выходу. На него глядели: охранники — недоуменно, посетители — с улыбкой, седовласый мужчина — сокрушенно вздыхая.

Молодой человек вышел.

— Кто это? — спросил один из охранников.

— Зрительная память у вас плохая, — резко ответил седовласый. — Не профессиональная. Розыскные сообщения шли, по телевизору показывали.

— А меня спрашиваете: “Кто такой?” Хабаров!

И лишь тогда охранники начали вспоминать:

— Хабаров? Это какой в мэры идет?

— Нет. У того черная борода, он — мордатый. А этот моложе.

— Значит, того пугали, чтобы не лез. А может, мамашу. Сынок есть сынок. Самое больное, — вздыхали вослед.

Это действительно был младший сын известной в городе семьи Хабаровых, в которой глава семейства — знаменитый врач, а жена его — владелица хлебозавода, магазинов и прочего.

И в самом деле, по телевизору несколько раз показывали портрет этого молодого человека, и появились розыскные сообщения. Но потом все утихло. То ли его, как нынче говорят, похитили и требовали выкуп у небедной семьи. То ли сам куда убежал: дело-то молодое, дурное. А может, и вправду политика: выборы осенью, старший брат в мэры идет.

Все это знал седовласый мужчина — начальник безопасности банка, который по картинке на мониторе сразу угадал молодого человека и поспешил на помощь ему. По-человечески сочувствуя и по-отцовски горюя, вернувшись в свой кабинет и недолго подумав, он все же позвонил своему коллеге из хабаровского концерна, бывшему сослуживцу, и успел лишь два слова сказать, как собеседник перебил его: “Где он? Ищем. Он из больницы ушел. Сейчас будем. Может, не ушел? Придержать бы... Не дай бог...”

Глава II

ТЬМА КРОМЕШНАЯ, ИЛИ УДАР МОЛНИИ

Об этом говорил весь город: у Хабаровой пропал младший сын — Илья. По телевизору объявляли. А рассказывали всякое, порой страшное. “Требуют за сына выкуп, миллион долларов”. “Отрезали палец, прислали матери и пригрозили, что каждую неделю будут отрезать по одному. Чтобы поспешала...” Говорили про чеченцев, грешили на них: мол, схватили и увезли в Чечню, теперь попробуй найди. А еще про азербайджанцев. Их тоже в городе было немало. Все рынки у них в руках. Хабарова, по слухам, на самый большой, Центральный, замахнулась. Вот ей и ответили. И никуда никого увозить не надо. Подвалы рынка — целый город, там не одного человека, армейский полк можно спрятать. А еще говорили о своих “бандюках”, которые стали бизнесменами. У них — бензозаправки, магазины, ликеро-водочный завод; они, мол, хотят у Хабаровой забрать кое-что. А еще говорили о выборах. Старший сын Хабаровой в мэры города выдвигается. И это тоже могло быть причиной.

Разговоров по городу ходило много. Но всей правды не знал никто, даже сам Илья Хабаров, которого действительно украли, держали взаперти, потом освободили — также неожиданно.

Когда теперь вот, в банке, его ухватили крепкие руки охранников, он сразу все вспомнил и был испуган до ужаса, холодного, почти бесчувственного. И, очутившись на воле, на жаркой и людной улице, он словно вновь пережил миг освобожденья, дневной яркий свет, тепло всепроникающее, небо — все, чем жил, но не ведал и понял цену, лишь потеряв и вновь обретя. Но вначале была тьма кромешная.

Было темно и тихо. Тьма кромешная и глухая тишина.

Это не могло быть явью, потому что явь была иной: летний город в зелени, шумная улица с гулом машин, говором людей — обычная жизнь.

И вдруг: непроглядная темь и мертвая тишина. Словно тяжкий сон или больной морок. Молодой, здоровый шел по улице, а теперь...

Темнота густая и вязкая. Тишина глухая. И вовсе не сон. Жесткое низкое ложе. Глаза вроде целые, открываются и закрываются веки, но ничего не видят. Один лишь мрак. Шевелятся руки и ноги, и нигде боли нет. Рядом — на ощупь шершавый бетонный пол. Сел. И ничего не случилось. С опаской попробовал встать. Сначала на четвереньки, потом осторожно выпрямился. Получилось.

Может, ослеп? Но тогда уж заодно и оглох, коли вокруг — ни звука.

Он постоял, осторожно шагнул вперед, вытянув руки. Еще один шаг, а потом назад, к жесткому деревянному ложу, на котором очнулся. Сел и снова не мог понять, где он и что с ним. Так бывает порой после хорошей пьянки, когда очнешься и не поймешь, куда попал. Но никакой пьянки не было. Да еще эта тишина и тьма непроглядная. Может быть, это смерть? Шел-шел и умер. Всякое бывает. Но мертвые — не ходят. Вспомнилось некстати: говорила мать о том, что нужно выкупить на городском кладбище место, где похоронена бабушка. Сделать семейный склеп с часовенкой. Может, он и попал в тот самый склеп первым поселенцем, которого живьем схоронили.

— Люди!! — закричал он что было мочи. — Помогите!! Люди!! Помогите!! — кричал и кричал он. — Люди!!

Ответа не было. И даже эха не было в тишине вязкой, глухой.

Потихоньку, с опаской, сначала на четвереньках, он пробирался по шершавому полу, пока не уткнулся в стену. Потом — в другую, в третью, в четвертую. Двигался: шел и полз, поднимал руки и даже пытался подпрыгнуть, передвигаясь вдоль стен, ощупывал их, обнюхивал по-собачьи, стучал кулаком. Пока не понял отчетливо: в этом помещении нет выхода: сплошные бетонные стены, такой же пол. Бетонный спичечный коробок, и он, словно таракан, — внутри.

Снова пробовал кричать: “Помогите!! Люди!!” Кричал до хрипа, до из-неможенья. Потом лежал обессиленный. И даже забылся, а очнувшись, вскинулся: “Что это? Где?” Но тьма молчала, как прежде.

И тогда в голове начало брезжить реальное. Мысли о склепе — это глупости. Если бы схоронили, то был бы гроб, а не деревянный лежак. И одели бы соответственно: костюм да галстук. А на нем все будничное летнее: брюки, рубашка — в чем домой возвращался. Но карманы — пустые: ни телефона-мобильника, ни денег, и даже носового платка нет. Значит, это не смерть, а иное. Начал вспоминать день последний, дойдя до часа последнего, какой помнился ясно: было душно, собиралась гроза. Он спешил домой и уже был рядом. И гроза была рядом. Пронесся вихрь по маковкам тополей, сбивая зеленый лист и ветки. Вот-вот хлынет дождь. Но в двух шагах — арка дома. Запомнились первые дождевые капли на асфальте — большие темные кляксы. И все.

Больше ничего вспомнить не мог. Одежда была сухой. Но когда это было? Час, день или месяц назад? Кто скажет? Тем более, что во тьме, в тишине, в забвенье иной времени счет.

Лежать и думать, забыться, а потом очнуться и который уже раз тщетно ощупывать пол и стены. Словно не веря самому себе. Замереть, затаить дыхание, пытаясь поймать обостренным слухом какой-либо шорох. А потом снова упасть на лежак и думать. И снова забыться.

Тьма не размыкалась. Время текло в лихорадочных мыслях, горьком отчаянии, забытьи. И вдруг оттуда, из тьмы, сверху, упала буханка хлеба и пластмассовая бутыль с водой. Глухой стук. Сначала испуг, потом поиски непонятного в темноте. И вот она — находка: хлеб и вода, а главное, признак человека.

— Кто там?! Люди!! Кто там?! Ответьте.

А ответ — молчанье. И все то же — тьма без проблеска, без просвета. Но со временем, для глаз в привычку, она становится темнотой, в которой можно различить стену, не натыкаясь на нее, или очертание пластмассовой бутыли да куска хлеба возле рта. Но не более.

Тягучее время. Тьма и безмолвие. Глухое безмолвие, тьма. Уже нет желанья и сил бродить по бетонному коробку, тщетно ощупывая стены да пол; остается одно: просто лежать и лежать, забываться, теряя грань между сном, полубредом и явью, потому что то и другое — зыбко и меркло и, кажется, гаснет уже.

И никакого ответа на крики, а потом на всхлипы.

— Послушайте! Ну скажите! Ну чего вы хотите! Ну сколько я буду! — тщетно взывал Илья.

Глухой стук хлебной буханки, треск пластмассовой бутыли, из тьмы прилетавших. И все. Словно отсчет времени. Но какого? Без проблеска света, без голоса человеческого, без единого звука. Просторная, но могила. Лежи да сиди.

Вначале время тянулось в непрерывном ожидании: вот-вот что-то случится, худое ли, доброе, но что-то произойдет. Раздастся человеческий голос, свет появится. Но понемногу ожидание сменилось бытием безучастным: лежать, сидеть, ползать, ходить, ощупывая стены и пытаясь что-то разглядеть во тьме кромешной, отчего глаза быстро уставали и зеленые светляки начинали кружиться медленным хороводом.

Сидеть, лежать, ползать, словно жук в коробке, и все. А еще — думать и думать. Вначале казалось ему, что все происшедшее и происходящее — лишь страшная нелепая ошибка ли, наважденье, и вот сейчас, с минуты на минуту, все это оборвется так же внезапно, как началось. Потому что не может быть, чтобы все свершалось без всякой причины. Объясненье одно: наваждение, морок. И потому он старался заснуть. Замирал на своем жестком ложе; задремывал и чаял проснуться в ином мире, прежнем.

Потом понял, что происшедшее — никакой не морок, а горькая, но явь!

И нужно быть готовым к ожиданию, к испытаниям еще более тяжким, а может, и к смерти.

А причина одна, другой не придумаешь, причина — мать и ее дела, бизнес, как теперь говорят.

Хабаровых знали в городе. Для обывателей — “хабаровский” хлеб в магазинах, “хабаровское” пиво; народ пограмотней знал о “хабаровских” хлебозаводах, элеваторе.

Откуда все это объявилось, вряд ли кто мог объяснить, кроме хозяйки. Глава семьи в прошлом был известным врачом-офтальмологом, доктором наук, профессором медицинского института и прочее. Там нынче заработки понятные: на скудную жизнь.

Хозяйка семьи прежде работала в обкомах комсомола да партии, на должностях не самых высоких, но была в своих кругах человеком авторитетным.

Невеликого роста, пепельные густые, длинные волосы то распущены по плечам, то в косу заплетены и убраны короной, белое личико, серые глаза в лучистых ресницах, с выпуклым чистым лбом. Ручки маленькие, белые, но они могли быть и очень жесткими. За это ее начальство ценило, подчиненные побаивались, те и другие за глаза величали Марьей. “Марье поручить, сделает... Попроси Марью, и все будет... Гляди, Марья узнает...”

Когда в стране начались великие перемены, Марья ни головы, ни времени не теряла. Фамилия Хабаровых понемногу, но стала известной в городе не только заслугами главы семейства, но магазинами, хлебом.

Была у нее поддержка в Москве: старшая сестра Ангелина, жена чуть ли не министра, генерала. Одна лишь ее фамилия — подмога, особенно для провинции. Но главное, конечно, сама. Удивлялись муж и родные. Спрашивали порой журналисты. Она всем отвечала примерно одинаково: “Объяснять сложно, понять трудно и ни к чему: такое не повторится. А мемуары писать рано”. Вот и весь сказ: одно слово — Марья. А теперь уже не кто-нибудь, а Хабарова — крупный предприниматель.

Поэтому и сидит здесь Илья, как жук в темной коробке. Он ведь сын Хабаровой. Иначе зачем и кому он нужен: Илюшка да Люша — питерский студент, потом — аспирант, характера мягкого, милого. Профессия — историк. Никакого бизнеса. В родном городе лишь порой гостюет. Его тут никто и не знает. Не нужен никому.

Но — Хабаров... Сын Хабаровой. Вот и сиди, не трепыхайся.

Скоро ли, медленно тянулось время, Илья не знал. Оно было просто горьким и страшным. Тьма и тьма. И глухое безмолвие, когда собственный голос пугает.

Поплакать и стихнуть, задремав. Очнуться, бродить, уже привычно, во тьме. Ко времени или без него услышать, как упадет буханка хлеба и пластмассовая бутыль с водой. Вот и все.

Потом появился человек, тоже неожиданно, из тьмы. Что-то рухнуло, закряхтело и застонало, по звукам — живое.

Илья вначале испугался, смирил дыханье, но через время все же спросил шепотом:

— Человек?..

— Человек... — прохрипело в ответ. — Вода есть?

— Есть...

Взяв бутыль, Илья осторожно продвинулся к тому месту, где слышалось редкое и тяжкое сопенье. Наткнувшись, он не сразу, но передал бутыль и, отступив, слушал, как человек пьет жадно, со всхлипом, захлебом. Напился и стих.

— Хлеб есть, — сказал Илья.

— Не надо. Все... — ответил из тьмы человек и смолк, тяжко дыша и порою постанывая и замирая.

Так было долго. Илья вернулся к своему ложу, тоже затих, а потом, вспомнив, сказал:

— Лежак есть, чтобы не на бетоне...

— Потом... — донесся короткий ответ.

Илья успел задремать ли, забыться не один раз и слышал все те же звуки: вздохи, порою кашель и хрип.

И лишь через долгое время новый узник спросил:

— Лежак есть?

— Да, да, — с готовностью отозвался Илья, — из досок.

Он отыскал лежак и притащил его волоком. Еще раз предложил:

— Хлеб есть.

— Не надо, отъелся, — тяжко вздохнул человек, копошась во тьме, устра иваясь, и потом, уже притихнув, спросил, определив по голосу: — Молодой?

— Молодой...

— Чей же ты?

— Хабаров.

— Хабаров? Сын, что ли? Алексей?

— Нет. Я — младший сын.

Невидимый собеседник помолчал, а потом успокоил:

— Тогда не дрейфь. Мамка тебя вытянет.

Эти слова были таким облегчением для души, для сердца среди горечи, тьмы, так было хорошо, сладко это услышать и поверить словам, что Илья не выдержал и заплакал слезами счастливыми. Желая отплатить добром, он спросил:

— А вы кто?

— Я уже никто. Меня уже нет и не будет. Некому меня выручать. — Он смолк. Но через время продолжил: — Мамка-то есть... — и заговорил ти ше, но быстро, горячечно: — Есть у меня мама. Слава богу, живая. Но она... Ты молодой, ты отсюда выйдешь и будешь жить. Прошу тебя, когда- нибудь съезди на хутор Скиты, это на Дону. Она живет хорошо, с дочерью. Но обо мне будет плакать. Ты съезди и скажи. Не говори про сегодняшнее. Просто скажи, что встречались, были вместе, просил передать только для нее, но чтобы молчала: уехал, мол, далеко, за границу, не могу подать вес ти до времени, до поры. Пусть думает, что живой. Она поверит. Хутор Ски ты, на Дону, тетя Фиса, знают ее... Так и скажи: уехал далеко, за границу. Весть не может подать. Но живой!

Долгое время прошло — час ли, два. И вновь услышал Илья слова спокойные, тихие, обращенные вовсе не к нему:

— Возле воды... У воды надо жить... Просто жить... Все равно где... В Антибе, в Коктебеле, на Скитах, в Коршевитом. Домик у воды и покой. Вот и все. Больше ничего не нужно. Ничего. Остальное все — глупости. А у тебя, парень, все хорошо кончится. Потерпи немного. Тебя не тронут. У тебя не только мамка есть, но и Ангелина...

Откуда он знал про Ангелину, этот неведомый, невидимый во тьме человек?

Ангелина... Одно лишь имя — и уже приходит теплое забытье. Ангелина — она словно старая сказка из дней далеких, детских. “Илюшеч-ка...” — услышал он голос Ангелины ли, мамы Ани, как звал с малых лет. Услышал — и сделалось вдруг светло и тепло, потому что опустилось рядом что-то большое, светлое, теплое.

Это была Ангелина, пышнотелая, в белом платье. А может быть, мама. “Илюшечка...” И он утонул, как в детстве, забылся в теплых женских руках.

Но лишь на срок короткий. Ангелина ли, мама исчезла. И снова рядом горячечное бормотание:

— Все... Все... Ничего нет. К мадаме обращайтесь. Теперь мадама — хозяйка... Теперь я голый-босый. Все у вас и у мадамы... Все. Из дела вы шел. Мама, приеду я, потерпи. Подожди. Галя... Прости... Говорю вам, все у мадамы... Все! Ничего нет! Не мучайте меня, убейте! — Слышно было, как человек вскочил, тут же рухнув, и смолк.

Илья побоялся встать, подойти. Человек вовсе стих, может быть, уснул, а может, и умер.

Но снова из тьмы раздался голос. Спокойный, ровный, словно баюкающий...

— Потерпи. Тебя выручат. Тебе жить и жить. Потерпи... — И тут же, словно обрыв в забытье, бормотание, всхлипы: — Домик у моря... Малень кий. Вода... Небо... И больше ничего не надо. Отпустите, я все отдал. Не мучайте меня. Убейте лучше... — и захлебывался во плаче, стихал.

Черная могильная тьма и могильная тишь; чужая боль на грани жизни и смерти. Сжималось сердце от сокрушенья и страха. Вот так же и сам он скоро будет смерти просить. Единственное утешение — слезы, которые лились и лились, умиряя боль, а губы сами собой шептали и шептали: “Мамочка, мама...”

И мама пришла.

Он очнулся от сна ли, забытья, а может, просто ему пригрезилось доброе: еще через смеженные веки, не зреньем, но плотью он понял, что лежит не на жестком ложе, а в мягкой, чистой и теплой постели; не тьма его окружает, а зеленые мягкие сумерки, и звучит негромкая музыка, вернее, не музыка, а живая жизнь, в которой ясно слышатся порывы ветра, чириканье воробьев и птичий же посвист, людской приглушенный говор и снова — шум деревьев под ветром. А совсем рядом, под боком, спокойное мурлыканье. Это домашний кот Степа, как всегда, угрелся и спит. Он стар и стар и потому спит и спит, даже гулять не любит. Большое теплое тело под боком, мерное, тихое, не мурлыканье, а рокотанье, как всегда, когда спит старый Степа. А самое главное — мама, вот она. Низкое кресло, столик. Мама такая красивая: волосы заплетены по-домашнему, толстой мягкой косою, белое лицо словно светит и белые ручки, добрые, мягкие.

Все это было так благостно и сладко для души: телесный покой, зеленый полумрак, звуки жизни, живое тепло домашнего кота Степана под боком. И мама... Он ясно понимал, что все это — лишь сон и шевельнись — все исчезнет. И снова придут черная тьма и страх. Конечно, это был сон. И хотелось, чтобы он длился и длился. А спасенье одно: не спугнуть, не шевельнуться, даже дыхание затаить, чтобы не потревожить, не разрушить хрупкий покров забытья. Но так хотелось — пусть даже во сне! — маминого прикосновенья. И он не выдержал, тихо позвал: “Мама...” — и заплакал, глаза закрыв, потому что знал: даже шепот тотчас же оборвет это сказочное сновиденье. И снова он окажется в могильной тьме заточенья.

Но сон не оборвался. Более того: мамины руки отерли слезы, и голос ее мягко попросил: “Не плачь... Не плачь... Все хорошо, все уже хорошо...”

Глаза открылись сами собой. И в радужном слезном сиянье он увидел маму, живую, склоненную над ним.

— Не плачь, — повторила она. — Все плохое уже позади. А теперь все хорошо.

Тогда он поверил и, приподнявшись на ложе своем, обнял мать, и она никуда не исчезла: теплая плоть ее, сладкий запах, мягкие волосы. Потревоженный кот Степан заурчал недовольно: “Непор-р-рядок, непор-р-р-ря-док... Подр-р-ремать не дают стар-р-рому человеку... Безобр-р-разие...”

Поверив наконец, что все это ему не снится: мама, кот Степан, чистая постель, комната — словом, прежняя жизнь, Илья попытался встать, но голова пошла кругом, и он упал на свое мягкое ложе и снова заплакал, теперь уже от бессилья, недоуменья ли.

— Что это? Что со мной было?

— Не плачь, не плачь...— с трудом сдерживаясь и сглатывая слезы, го ворила мать. — Не плачь, мой большой, красивый сын... Все уже хорошо... Все позади. Давай-ка я тебя причешу. Ты такой лохматый... Сердце мое...

Она села рядом, достала из кармана гребень и стала осторожно расчесывать длинные мягкие волнистые волосы.

На белом квадрате подушки голова сына, его лицо с сияющими от счастья глазами, золотистые волосы, мягкая молодая бородка — все излучало теплый солнечный свет.

— Все уже хорошо... Все позади. Ты жив и здоров.

— Так что же было?

Не отвечая сыну, мать достала зеркало и, улыбаясь, сказала:

— Погляди, какой ты красивый... Или это не ты?

Невеликое круглое зеркало выказало лицо, конечно, знакомое, но в чем-то чужое, с провалами лихорадочно светящихся глаз.

Илья отвел рукою зеркало и повторил:

— Так что же случилось? Что это было?

С лица матери стерлась улыбка, и оно стало гладким и белым, словно маска; на выпуклом лбу — ни морщинки, и серые глаза глядели строже, холодней. Это вернулось прошедшее.

— Тебя ударила молния, — сказала мать. И, повторив, подчеркнула: — Ты понял? Молния тебя ударила. Но ты выжил, слава богу. И слава тебе, что ты сумел выжить.

— Подожди, подожди... — недоуменно проговорил Илья. — А как же? А что же?.. — Он боялся даже произнести то страшное, которое, конечно же, помнил. Он еще не до конца поверил в нынешнюю сказочную явь. А вдруг все это — лишь долгий, крепкий, но сон? Произнесешь страшное, и все нынешнее исчезнет: мама, постель, комната.

Произнести он боялся и глядел, вопрошая, в глаза матери. Она повторила:

— Тебя ударила молния. Но ты выжил. Все остальное — бред. Ты дол го не мог прийти в себя. Долго, — провела она рукой по лицу сына. — Но ты, слава богу, выжил. А теперь выздоравливай.

— Да, я помню, — поверил Илья. — Начиналась гроза...

Он действительно помнил: ветровой шквал, гудящие маковки тополей, пыльный вихрь на асфальте и первые крупные капли дождя большими черными кляксами. А потом — провал памяти. Словно удар. Удар молнии.

Конечно, он помнил начало грозы. Но как забыть все иное, которое еще рядом? И мама рядом. Но почему она смотрит так?..

Дверь отворилась, впуская седовласого доктора, чей мягкий баритон, казалось, заполнил комнату, не оставляя места звукам иным.

— Проснулся, молодой человек... Замечательно! Проснулся, и сразу у него вопросы: как дела в Ираке и каковы цены на нефть на лондонской то варно-сырьевой бирже... И еще про Фиджи... Как там прошел референдум? А нас должно сейчас интересовать одно: еда, крепкий сон, еда, крепкий сон... Еда... Еда... Еда... — повторял он настойчиво.

И сразу в комнате запахло едой: острый дух крепкого горячего куриного бульона и поджаристой корочки куриных же котлет. Это, негромко позвякивая, вкатилась тележка с накрытыми судками.

— Еда... еда... — мягко, но настойчиво повторил доктор. — Еда и со-он, — протяжно пел он.

И молодой человек, мгновенно и напрочь забыв вчерашнее и сегодняшнее, почуял животный и, казалось, неутолимый голод.

Серебристый поднос, на нем — фарфоровая чаша с желтым бульоном в золотистых блестках, хрупкие гренки; и сочные котлетки: розовая корочка и белая брызжущая пахучая мякоть.

Быстро пришла сытость, а с ней усталость, липкий пот и сон. Но он успел услышать голос доктора, услышать, поверить, и душа пропела счастливое: “Это была молния. Удар молнии. А все остальное — бред...” Пропела душа, успокоилась, погружаясь в долгий молодой целительный сон, которому не мешали обычные хлопоты: температура, давление, уколы, влажные теплые салфетки, врачующие исхудавшее тело.

— Вот и все, — теперь уже тихо, для матери, сказал доктор. — Еда и сон. И больше ничего. Сегодня проснется, его поднимут и прогуляют. А завтра сам поднимется. И будет в парке гулять. Еда, сон, прогулки. Через неделю можно уехать. Поезжайте, с богом, подальше, подальше... И все успокоится, и все забудется... — Мягкий, но настойчивый голос доктора молодой человек слышал сквозь сон, и верила душа: все забудется...

И материнское сердце верило: все успокоится. И как было не верить, когда, после стольких страданий, снова рядом, вот он — дорогой ее сын, такой молодой, такой красивый. Ему жить и жить. Конечно же, все забудется...

Глава III

“У НАС УМА НЕТ...”

Все и впрямь получалось, как добрый доктор внушал: еда, сон, прогулки... Сначала в четырех стенах, потом — на воле.

Невеликая, в три этажа, больница, построенная во времена прошлые для областного начальства, уютная эта больничка размещалась в парке, среди старых лип, тополей да вязов, и от мира внешнего, городского укрывалась, словно стеной крепостной, высоким глухим забором, сложенным из камня песчаника.

Неделя пролетела быстро. На раннюю утреннюю прогулку, видимо последнюю в житии больничном, отправился Илья не один, а с человеком знакомым — по дому сосед: седовласый, роста немалого, тучноватый, всегда приветливый.

Он объявился здесь день ли, два назад. Признал Илью, но, слава богу, ни о чем не расспрашивал. Разговорились с ним неожиданно — и вовсе не о бедах да хворях — возле большого книжного шкафа, который стоял в больничном холле, а возле него — столик да кресла. В просторном шкафу книг было много. Все более детективные и “дамские” романы, которые нынче недорого покупают и, прочитав, оставляют без сожаленья.

Здесь, возле книжного шкафа, а потом прогуливаясь в просторном, светлом, зеленью украшенном холле, и случился разговор, а точнее, рассказ занятный.

Илья копался в книгах. Сосед спросил:

— Пушкина здесь нет? Илья ответил с улыбкой:

— Вряд ли. Детективы в основном и любовь.

— Надо бы Пушкина... Да, да... Именно Пушкина. — Он даже пальцем погрозил: — Великий поэт. А мы его не читаем. Всякие там трень-брень. Пушкина надо читать и понимать его! — возвысил он голос. — Я и сам, признаться, дурак. В школе когда-то учили. “Буря мглою небо кроет...” А потом... — махнул он рукой. — Все забыл. Но случай помог. Вот послушай...

Он взял Илью под локоть, и они пошли потихоньку.

— Младшая внучка у меня — школьница. Она больше у нас живет. Ро дителям некогда, вот бабка с ней и кохается: уроки и прочее. И вот как-то раз, осенью дело было... Помню, ненастный день, темный какой-то. И по работе был тяжелый, сплошная ругня. Я домой приехал, жене говорю: чу ток отдохну, что-то устал. Ушел в свою комнату, лег и лежу в темноте, ни свет, ни телевизор не включаю. А они в другой комнате, жена и внучка. Слышу, что внучка учит какой-то стишок. Голосок у нее милый, детский, что-то повторяет и повторяет снова и снова. Я прислушался, слова стал различать. А эти слова: “Пора, мой друг, пора! Покоя сердце просит...” Господи, да конечно же просит, еще как просит. Именно покоя. “Летят за днями дни, и каждый час уносит частичку бытия...” — как-то вроде жалоб но внучка говорит. Меня даже обожгло: как все точно, правдиво. Я встал и потихоньку дверь приоткрыл, стою слушаю. А внучка повторяет снова и снова: “Пора, мой друг, пора! Покоя сердце просит...” Голосок у нее неж ный. Словно она именно мне говорит, своему деду, старому дураку, внуша ет: “...предполагаем жить, и глядь — как раз умрем”. Это ведь правда голи- мая: все “предполагаем” да “располагаем”, а потом хлоп — и нету.

Как я в те минуты ясно все понимал, отчетливо: какой я дурак! Вот сегодня — суббота, а я на работе весь день проторчал, ругался, скандалил. Целый день. “Каждый час уносит частичку бытия...” Ведь я мог с дорогими людьми этот день провести: с внучкой, с женой. Поехали бы за город, в лес, побродили. Внучка так любит лес, осень, листья красивые. А я на нее люблю глядеть, слушать ее. Или можно поехать к маме. Мама, слава богу, живая. Старенькая... Тоже — дитё малое в девяносто лет. Скоро уйдет. Буду плакать, жалеть. А ведь мог день возле нее провести. Но вместо этого на работе собачился. И до того дособачился, что даже на своих родненьких глядеть не хочу. Забился в свою конуру. Будто они в чем-то виноваты. А ведь они у меня — главная радость в жизни, именно они: жена, сын, дочь, внуки, мама. А вот выходит, что прячусь от них. Слава богу, дожился. И уже мне стало казаться, что это они специально устроили, внучка с женой, внушают мне: “На свете счастья нет, но есть покой и воля. Давно завидная мечтается мне доля. Давно, усталый раб, замыслил я побег...”

Жена-то ведь знает, как мне непросто работается. Она сто раз говорила: “Бросай все, проживем!” Думаю, неужели она специально для меня весь этот спектакль разыграла?

Вышел я к ним. Они говорят: “Разбудили?..” — “Разбудили, — отвечаю. — Спасибо”, — и прочитал наизусть все стихотворение. Читаю, а сам чуть не плачу. Внучка в ладоши хлопает: “Дед! Какой ты молодец!” А жена глядит и лишь головой качает.

Я потом проверил, в дневник заглянул: все верно, задавали учить наизусть этот стих.

Такой вот случай. И я с той поры Пушкина так полюбил... У нас его десять томов, красные такие, подписка, собрание сочинений. И я их читаю, перечитываю. И тебе советую, дружок.

На том разговор закончился. А нынешним утром, в больничном холле, у выхода, седовласый пожилой сосед снова признал Илью, заторопил его:

— Пошли, пошли... На свете счастья нет, но есть покой и воля! Вот мы и пойдем на волю. Прогуляемся.

На воле, в парке, было по-утреннему свежо. Ночью прошел дождь, и пахло горьковатой, влажной листвой и корой.

— Пошли-пошли... А то прицепится какой-нибудь. Про геморрой нач нет рассуждать. А наше дело молодое... — хохотнул спутник, поворачивая вглубь неухоженного парка, где лиственные высокие кроны смыкались над потресканной асфальтовой дорожкой, лишь кое-где желтыми пятнами да золотистыми лучами пропуская солнечный свет.

Утренние птичьи песни были негромки: пересвист да журчанье синичек, славок, пестрых зябликов, постаныванье горлиц да победительный клик ястребка-хозяина где-то высоко, в маковках деревьев.

Зато мобильный телефон спутника Ильи то и дело взрывался музыкой звучной.

— Слушаю... Нормально, гуляем... Помню, конечно помню. Доча, моя милая, не суетись, за минуту такие дела не делаются. Там ведь еще и земля. И немалая: две тысячи гектаров. Это вам не шесть соток. Пойми сама и объ ясни своему милому. Но все это в работе, и подталкивать никого не надо. Тем более меня. Не суетись, не дергайся. И меня не дергай. Все будет сделано! Когда, когда... Обещали быстро. И я выйду быстро, если вы меня дергать не будете. На меня же машинку повесили. Прибор этот, суточный контроль сердца. Скоро выйду, приезжать не надо. Целую тебя и Мишаню.

И снова утреннюю тишину взрывала телефонная музыка.

— Живой. Обещают. Ни в коем случае! Мы никому ничего не должны, все перечисляем в срок. Такого заказчика, как мы, надо поискать. И пусть не мудрят. Скажи, вот выйду, прижму враз. Нам суды не нужны. Щетинку вкрутить сами сможем. Научились.

И через шаг-другой снова:

— Живой, живой... Не дождешься. Ну и что? Никаких сплетен. У нас на руках полная статистика. Такой ни у кого нет. Я не держу камня за па зухой, тем более для тебя. Мы в одной упряжке и, слава богу, друг друга знаем. Но у меня такая работа. Результаты всем рассылаю ежемесячно для информации. И тебе тоже. Но ведь никто не читает. Ты поройся, поищи в бумагах. Все есть у тебя на столе, под носом. А к нам какие претензии?! Делаю свое дело! С меня тоже спрос. И немалый. Недаром сюда попал.

Илья речи спутника своего поневоле слышал, но внимал иному: сочной зелени деревьев, пенью птиц, утренней свежей прохладе. Он шел и шел и вдруг встал, под ноги указав:

— Глядите.

Влажная дорожка была причудливо изукрашена земляными червями-выползками; они покрывали асфальт шевелящейся багряной ли, рдяной сетью, живым узором. Ступить было некуда.

— Вот это да... — выдохнул изумленный спутник Ильи. — Это после дождя. Сейчас бы набрать да на рыбалку, — поглядел он на Илью помоло девшими сияющими глазами.

Снова запела телефонная музыка; но он отключил ее и подвесил аппарат на ветку дерева. А потом присел, разглядывая червей.

— Хороши, хороши... Ох, на сазаника бы их, пучком... Такого бы взя ли сазаника, настоящего, нашенского... — И обратился к Илье: — Рыба лить любишь? Молодец. Выберемся отсюда и поедем с тобой. Только вдво ем. У меня дом прямо на Дону. Не дом, а дворец. Увидишь. Да еще два гостевых флигеля, да баня с парнушкой. Лодки. И катер с каютой и кух ней. Куда хочешь плыви. Там Васька у меня сторожует со своей Марусей. Васька — плут и пьяница, но... Рыбак! Он через воду все видит, до самого дна. Мы на Крестовку поедем, на Бурунистое... Там такие места... Васька — молодец! Маруся его держит. Она — хозяйка. Две коровы. Не молочко, а мед. А каймачок... — причмокивал он, щуря глаза, откровенно, по-мальчи шески хвастаясь. — А ирян, а сметанка... Томленая. Маруся все умеет. А Васька — по рыбе король. Уху варить — только сам. Никого не подпустит. Жарит тоже сам. Плотву, с икорочкой. Верещагу из рахманок... Нутрячок: печенки там всякие, на сковороде... Рыбцы горячего копчения. Только на ольховых опилках! Только на них. Поедем, всего отведаешь...

Седовласый немолодой спутник Ильи словно полжизни сбросил: разгладилось в тихой улыбке лицо и светили глаза.

— Никого не возьмем — ни друзей, ни баб. Никто не нужен. Зорьку- другую отсидим. На зорьке так славно: над водой — туманец, солнышко ти хое. А вечером — у костерика. У костерика славно: возле воды, на песочке...

Продолжили было путь с осторожностью. Но, словно напоминая о себе, на ветке дерева запел оставленный телефон. Пришлось вернуться, выслушать и ответить:

— Не паникуй. Никого мы не боимся. У них, конечно, руки загребущие, сила есть, но и мы кое-чего соображаем. Подъеду. Решим. Да, сегодня.

Спутник Ильи заметно стухнул после азартного мальчишеского оживленья.

— Вот и порыбаль. Подохнуть не дадут, не то что порыбалить. Дом есть, и катер есть, и Васька всегда на месте... — пожаловался он. — Все у нас есть, — произнес он со вздохом. — Все у нас есть! — еще раз подтвердил он и выразительно закончил: — У нас ума нет.

И через короткое время продолжил:

— Вот послушай. Жил да был такой человек — Иван Корнеевич Буди- лин. Господи, упокой, земля ему пухом, три года назад его схоронили. Толковый мужик, хороший руководитель. Но это я потом узнал. Я приехал в Усть-Хопер первым секретарем райкома. По тогдашнему времени — главным начальником в районе. Там мы и познакомились. Хутор Красно- Полянский — на берегу Дона, место золотое. Лесистое займище. Старые дубравы, сосняки, луга заливные. На Троицу зацветет — рай земной. Не даром Красные Поляны зовутся. Рыбное место. И дичи много. А уж ягод, грибов... Хуторок небольшой. К нему не враз и пробьешься. Даже летом. Песками отрезан. “Нива”, “УАЗ” — иначе не проедешь. А зимой — снеж ные переметы. Вот люди и разбегаются.

Жил в Красных Полянах Иван Корнеевич Будилин. Это его присловье: “У нас все есть, у нас ума нет”. Я к нему любил ездить. Да и не только я. Он прежде здесь, в городе, управляющим трестом работал. Его ценили. И вдруг уходит. Пенсионный срок подошел. Он сказал: “Детей вырастил, родине послужил. Надо чуток самому пожить”. Других не спихнешь, за кресло уцепятся руками-ногами. А его даже уговаривали. Он — мужик крепкий и деловой. Но он сказал как отрезал: “Не хочу. Наработался”. Уехал из города, поселился в Красных Полянах. Там у него был домик. Невеликий. Не то что нынешние дворцы по три этажа. Нормальный дом, невеликий, но сделано по-умному: электрическое отопление, котелок, вода. Баньку поставил. И стал жить. У него две дочери, обе замужем, определенные. Одна — врач, другая — учитель. Они — в городе. Жена сначала помыкалась туда-сюда. А потом сказала: “Нет. Не могу. Буду в городе”. Иван Корнеевич жил один. Нанимал, ему стирали, прибирали. Да он и сам рукастый. И так вот он прожил безвыездно на Красных Полянах двадцать три года. Ты понял? Двадцать три. Я когда в Усть-Хопре работал, каждый месяц к нему наезжал, с ночевкой. У него всегда аккуратно, чистенько, он — спокойный мужик.

Приедешь, у него все есть. Зимой и летом сетчонка стоит, для себя. Утром пошел проверил. Всегда свежая ушица. И вяленая рыбка своя. Небольшая коптильня. Надо, сделает горячего копчения. Рыбцы, лещики... Вспомянешь, слюнки текут. Холодного копчения щуку делал замечательно. Грибки у него всегда. В апреле — сморчки. В сметане жаренные, язык проглотишь. Потом пошел луговой опенок, шампиньоны... Места знал. Говорил: “Это мой огород”. И вправду, приведет к месту. Только режь. Уже декабрь, снег пошел, а у него — грибная жареха свеженькая. Рядовка, зеленуха. В кладовке соленый грибок, маринованный, сушеный, белый, для супа. Приедешь, бывало, зимой — грибной супец заварит. Дух от него — голова кругом. Ружьишко... Лишь для себя, для гостей. Пару утей, куропаток. Огородик у него небольшой: грядка лука, огурцы, помидоры. А вот сад богатый завел. Любил заниматься садом. Пчелок завел немного, лишь для себя, пять уликов. Того да сего понемножку. Но все — труды. С ним день-другой проведешь — не заметишь. Порыбалишь, в саду, возле пчел, побудешь. А бывает, просто в книгах, в журналах пороешься. У него библиотека богатая да еще выписывал. Поживешь, поговоришь спокойно, ведь никуда не спешишь. А рядом — вода, лес, сад, простор и покой. Уезжаешь, плачешь: еще бы пожить. Мы уезжаем, он остается. Помашет рукой...

Так он и прожил в Полянах двадцать три года. Безвылазно. И не скучал. Правильно говорил: “Чего скучать? Это жизнь. На кладбище наскучаемся”. Он это правильно говорил, именно — жизнь. У него была жизнь. Не то что у нас, дураков. Раньше ума было негусто. А ныне последнего лишились. Богатеем наперегонки. Спешим: как бы не опоздать. Куда спешим? На тот свет? И чтобы в дубовом гробу, с золотыми ручками? Вот оно — счастье!

— Но мы с тобой, — убеждал он Илью, — обязательно съездим и поры-балим. Уедем на три дня: пятница, суббота, воскресенье, — загибал он пальцы. — Три дня, но наши. А ты можешь и дольше пожить. Там — Дон, озера. Там жизнь... — убеждал он молодого спутника, а может, себя. — Я тоже дал слово, пусть в шестьдесят лет не получилось. Дочке надо помочь, сыну. Наладить... Сейчас времена-то какие? Бизнес. Но шестьдесят пять стукнет, уеду, твердо сказал. Уеду, как Иван Корнеевич, и буду жить. Я вот сейчас, когда мотаюсь по области, порой, веришь, сердце щемит. Недавно был в Зо-товской станице, в Аржановской — прямо на берегу Хопра. Какие места! Жить да жить... На Кумылге. Там — вовсе чудо. Да, в любом месте... Еду, увижу хуторок, вода рядом, лес, и, веришь, сердце прихватывает, лекарства глотаю. — Он остановился, поглядел на своего молодого спутника, и тот разом поверил, потому что в глазах уже старого человека была усталость и открытая боль. — Все дела, дела, все надо и надо... — жаловался он. — А вот едешь и увидишь издали домик возле воды. Не дворец, а обычный донской курень, рубленый ли, шалеванный, под жестью. Сирень в палисаднике, скамеечка у ворот. Так завидно. Прямо до слез. Вышел бы и остался.

— А может быть, так и надо... — искренне сочувствуя и даже сострадая, подсказал Илья. — Выйти и остаться.

Спутник его лишь вздохнул, улыбнулся и ответил:

— На это ума не хватает. Прав был Иван Корнеевич. Все есть... По горло и выше. А ума нет. Но...— построжел он. — Всем своим сказал: шестьдесят пять — и отрезано: на Дон, на хутор, и не трожьте меня. Дай те пожить! А с тобой мы поедем обязательно, — возвращаясь к сегодняш нему, пообещал он. — Пятница, суббота, воскресенье. Три дня наши. Ты когда отсюда уходишь?

— Сегодня обещали.

— Тогда жди сигнала. В четверг вечером мы с тобой полетим... — Он смеялся, по-детски радуясь, словно рядом был праздник, лишь шаг шагни.

В больничном просторном холле седовласый спутник Ильи сказал мягко:

— Как мы хорошо погуляли... Спасибо, дружок. Я даже устал. Надо пе редохнуть... — и неожиданно быстро пошел, но как-то странно, наискось, и, наткнувшись на стену, стал сползать на пол, царапая ногтями гладкую крашеную штукатурку.

Все были рядом: Илья, больничный охранник, дежурная на входе, врачи, медицинские сестры, санитарки. И всё было рядом: целых три этажа лекарей, лекарств, мудреной аппаратуры. Но все это уже было лишним, ненужным. Смерть оказалась ближе, проворней. И на подоспевшей тележке к лифту, к палате реанимации помчали мертвого и потом еще долго мучили бездыханное тело.

Земной, отмеренный срок этого человека был свершен. А с Богом, как говорят, спорить ли, судиться не будешь.

Илья понял это прежде врачей, в первую же минуту. Чутьем ли, наить-ем, но ясно понял: это — смерть. И тотчас живая душа его запросилась на волю, подальше от стен больничных, потому что здесь на каждом шагу — в палате ли, в просторных пустых коридорах и даже в больничном парке, куда он ушел, — повсюду ему чудился седовласый тучноватый сосед, недавний спутник.

Из тенистых аллей еще не ушла прохлада, и красные дождевые черви продолжали свой медленный путь, наслаждаясь теплом, сыростью и затененным листвою солнечным светом. А человека уже нет в живых.

Высокий верховой ветер легким ропотом листвы, казалось, повторял и повторял слова простые: “...на Дон, на хутор... дайте пожить... Красные Поляны... Зотовская станица... костерок у воды... — слова простые, но порой горькие. — У нас все есть, у нас ума нет”. Слова остались, а человека нет. Тягостно было это чувствовать и думать о смерти, пусть чужой, но пролетевшей рядом. И потому Илья, никому не сказавшись, прямо из парка, перебравшись через ограду, оставил больницу и ушел в город.

А в городе было жарко даже в утренний час: по-летнему высокое солнце, потоки машин с горячим дыханием, не остывшие за короткую ночь дома, бетонные да плиточные тротуары — все источало тепло, быстро нагревая утренний воздух.

По улицам текли людские неспешные реки. Илья вошел в одну из них, словно в воду, и сразу забыл обо всем больничном, наслаждаясь здоровой людской жизнью: крепкими телами, обрывками чужих разговоров, улыбками, смехом, чьим-то случайным, мимолетным или пристальным взглядом, мельком увиденным милым рисунком лица, летящей походкой женского, по-летнему едва прикрытого тела, его сладким ли, терпким, манящим запахом и, словно в калейдоскопе, детским топотком, лепетом, ангельским ликом и воробьиным гвалтом возле хлебной корки на тротуаре. Он шел и шел людной улицей, наслаждаясь обычной, но для него подзабытой жизнью.

Он шел и шел, поворачивая то в одну шумную улицу, то в другую. А потом ему стало жарко, и могучий айсберг недавно построенного банка словно позвал его в свою прохладную сень. А потом было забытье ли, откровение: журчанье воды, ее прохлада, зеленые берега. Недолгое заблуждение. И горькое разочарованье, обида: “Это — река обманная! И трава обманная! Надо жить у настоящей реки!” А потом был смертельный испуг: “Я не хочу в темноту!!” Короткий испуг и неожиданное спасенье.

И снова — людная городская улица, но теперь уже полная угроз и опасностей. Подстегиваемый страхом, никуда не глядя и ничего не слыша, он спешил с одной лишь мыслью: “Домой, домой”. Укрыться, спрятаться за домашними крепкими стенами. “Домой, к маме. Она ждет меня! А может быть, сразу — в Питер? Подальше от всего. Нет, сначала — к маме!”

Мать и вправду ждала его, зная все об уходе из больницы, о внезапной смерти соседа, о происшествии в банке, — все узнав и распорядившись о поисках, она почуяла сердцем, что сына надо ждать дома. Там она его и ждала.

Он вошел и сразу стал замыкаться, щелкая дверными запорами, а уж потом быстро заговорил:

— Я здесь буду, с тобой... Никаких больниц. Я здоров, здоров... Не нуж ны мне больницы. — И, поглядев на мать пристально, теперь уже медлен но добавил: — Мама, я все помню. Не было удара молнии. Было другое...

Глаза матери, наполняясь слезною влагою, становились все больше и больше и вот уже, казалось, заняли пол-лица. В них было все, чего не сказать словами: любовь и страх, отчаянье и надежда, боль за сына и радость оттого, что он рядом и можно это почуять, обняв его исхудавшее тело, казалось, такое же хрупкое, беззащитное, каким оно было в далекие годы детства его.

Они стояли в прихожей, обнявшись, минуту-другую, словно не веря, что снова вместе.

— А я ведь сегодня ничего не ел, — наконец неожиданно сказал Илья. — Даже не завтракал. Так есть хочу, ну просто ужас...

И разом высохли слезы матери. Она засмеялась, и через минуту хлопали дверцы холодильника, гремела и звякала посуда и материнский голос звенел:

— Я это знала! Я ждала тебя! Варя — в отпуске. Но я еще вчера... Умы вайся — и за стол!

А на столе уже сияла белая салатница с яркой пестрядью помидоров, огурцов и сизых колец сладкого лука. Кружил голову сытный дух густого фасолевого супа. В жаровне пыхтели пахучие фаршированные перцы.

Илья ел жадно, но со вкусом, даже причмокивал, а мать с улыбкой смотрела и радовалась. Она понимала, что впереди ее ждет нелегкий разговор. Но все это будет потом. А теперь лишь одно, главное: сын — рядом.

Разговор начал Илья, неожиданно, даже не закончив обеда:

— Мама, ты — классный повар! Великий кулинар! Варе с тобой не сравниться. Ты ведь любишь что-то варить, жарить?

— Люблю, — с улыбкой призналась мать. — Вернее, любила поколдо вать. Это у меня от мамы, от бабушки. А теперь... — с улыбкой вздохнула она. — Теперь времени нет. Даже для себя, для своих.

— А я помню! Я помню твои пирожки, кулебяку. Солянку твою заме чательную! Рыбную! А лещ — в луке! — вспоминал и вспоминал Илья. — Сом в томате! А рис-кэрри, по-индийски...

Он огляделся и спросил:

— А где твоя знаменитая библиотека?

Здесь, на кухне, на особых полках всю жизнь размещалась, полнясь из года в год, “хабаровское” собрание кулинарных книг, от старинных — Апи-ций, Елена Молоховец, Александрова... — до нынешних. Эти книги хозяйка покупала, добывала и, в прежние времена, любила копаться в них, выискивая рецепты интересные и проверяя их здесь же, на этой кухне.

А теперь — ни полок, ни книг...

— Где они?

— Убрала, чтобы не травить душу, — ответила мать. — Нет времени. Вот когда-нибудь... Станет полегче. Заботы — с плеч. Постарею. Вот тогда буду себя и вас баловать, и ваших деток. Для себя, для своих — это такая радость, — закончила она с улыбкой.

— Это хорошо, это правильно — для своих, — одобрил Илья и крот ко попросил: — Мама, давай все оставим. Зачем тебе все это? Давай все оставим... — взмолился он. — Зачем нам? — споткнулся он. — От голоду не помрем. Будем спокойно жить. Мы уже взрослые, работаем. Крыша над головой есть. Спасибо тебе за все. Но зачем, для чего на тебя столь ко взвалено? Тебе трудно... Я ведь вижу. Зачем?

— Что... это? И что... зачем?

— Все, все, все: хлебозавод, магазины, весь твой бизнес... — заторопил ся сын. — Скажи, зачем тебе столько?

— Не знаю... — искренне ответила мать. — Как-то так получилось...

— Вот видишь, ты даже не знаешь.

— Знаю, мой милый, — ответила мать теперь уже серьезней, потому — поняла, что разговор затевается вовсе нешуточный для сына и для нее. — Очень хорошо знаю, потому что все это не с неба упало. Ты не помнишь... Сколько тебе было тогда... — протянула она руку и взлохматила и без того неприбранную сыновью голову в золотистых кудрях. — Тогда все начало меняться: страна, производство, люди. Я видела, я чувствовала, что скоро- скоро все рухнет — вся наша налаженная жизнь. А ведь надо было и вас рас тить, и старики наши были живы, и отец — ведь все на мне, — подчеркнула она. — Что делать? Рыдать и плакать? На митинги ходить? Или трусиками торговать на рынке. Вот я и начала почти с трусиков, только по-другому. Это было очень непросто, поверь мне. Это сейчас все кажется простым и есте ственным: кредит, возврат, проценты и прочее. Даже дело, бизнес начинают в кредит. А уж машины, квартиры, телевизоры да стиралки и вовсе мелочь. А тогда все лишь начиналось, я брала под пятьдесят процентов, под сто в ме сяц, и надо успеть обернуться. Под слово, под залог квартиры, под золотые побрякушки, с себя их снимала. А что еще заложить? Я ночи не спала, боя лась. Такие деньги... Вдруг чего-то случится. На улицу выкинут. Всех вместе. Ночи не спишь... Мы все ведь были людьми советскими, жили от зарплаты до зарплаты; если премия — радость. На сберкнижке — копейки, на черный день. А основное: аванс — зарплата, аванс — зарплата. В долг взять у родных, у соседей — это уже нехорошо. Что-то продать с той же дачи, огорода — избави бог. Это не по-нашему. И ни в роду у нас, ни в крови — ничего и никогда не было. Не армяне, не евреи... Зарплата и аванс. Вот и все. Сто руб лей, двести, триста — большие деньги. И вдруг... Ты пойми это! Пять да де сять миллионов берешь. Вот и не спишь ночами. Вдруг где-нибудь получится сбой: у поставщика, на таможне, при перевозке. Много всякого было. Такие порой страсти... У меня, слава богу, все в основном гладко шло. Никого не обманула. Со мной работали, верили. А потом увидела иное. Ясно увидела, поняла: все разваливается, а если рухнет, то всем будет хуже. Элеваторный комплекс, хлебозавод, магазины — это все разваливалось, когда я туда при шла: не было средств, уходили люди, ни зерна, ни муки. Я свои деньги туда вкладывала, рисковала. Работала с колхозами. Это было трудно, поверь. А по том: ваучеры, приватизация, акционирование. Через все надо было пройти. Все — впервые. Тот же пивзавод. Он же пропадал, его растаскивать начина ли на железки, тем более что рядом такие конкуренты. Мне его, считай, на вязали: возьми да возьми. Я и взяла. Конечно, и там было непросто. Но мы свою нишу отстояли, и пошло дело. Идет, слава богу. Но надо работать. Я всегда просто работала. Всю жизнь с полной отдачей. И раньше, и теперь.

— Но теперь у тебя все есть для жизни, — сказал Илья. — И зачем тогда еще, и еще, и еще?

— Милый мой, — улыбнулась мать. — Что такое: все есть. Это ведь не кусок золота, держи и любуйся, радуйся, оно — в руках. А у нас — лишь производство, бизнес, как теперь говорят. Лишнего жира тут быть не может. Как у хорошего спортсмена, одни лишь мышцы. Все — в обороте, все — в деле, прибыль — в развитие, в обновление. Да ее не хватает. Снова — кре дит, лизинг. А значит, надо отдавать долги. Остановишься — значит, тебе конец, завтра все рухнет. Мы ведь лишь начинаем работать и что-то сооб ражать. А в Европе и в мире давно отлажено. И оттуда сейчас такие деньги идут, такие могучие компании. Упустишь ли, промахнешься — никто не простит. Там такие обороты набраны, такая поддержка властей, какая нам не снилась. У них опыт. А у нас лишь начало. Значит, надо работать, а не пенки снимать. Иначе тебе сразу конец. Примеров этому много.

Она говорила, и внимание сына — его лицо и глаза подсказывали, что он не просто слушает, но понимает.

— Ты в наших делах никогда ничего не касался. У тебя — иное, дале кое: книги да книги, учеба и учеба. Прошлые века, древность. Там все по полочкам уже разложили. Историки да философы. Потому тебе и кажется, что и в нынешнем все понятно. Нет. Здесь все новое, живое, порой — го лова кругом. И хочется иной раз, как ты говоришь, все бросить. Это у всех, кто работает. И раньше так было, и сейчас: работа и работа. Клянешь ее. А без нее — никуда. Наверно, это уже в крови. Тебе вот сейчас скажи, — засмеялась она, — все дела оставь и сиди. Университет, диссертацию, иные заботы. Ты ведь заскучаешь. Так и у нас, милый... Так и у меня. Это — про сто жизнь. Как ее переделать? И заново не начнешь. Ты вот сам попробуй. Возьми в свои руки что-нибудь — хотя бы хлебные магазины. Дело налаже но, не первый год. Но когда влезешь, то на каждом шагу проблемы: персо нал, ассортимент, сбыт, реклама... А ведь все вроде налажено. Но увидишь, как все непросто. Алеша знает. Он скажет тебе тоже.

— Мама, но разве я об этом говорю...

Сухая трель мобильного телефона прервала его.

— Никаких изменений, — ответила мать. — Как обычно. А потом сыну сказала:

— Мы еще поговорим с тобой, милый. А пока отдыхай. И ничего не бой ся. Это была ошибка, — твердо сказала она. — Только ошибка. Запомни.

— Подожди, мама. Не уезжай. Ты должна понять то, что я понял. И это нельзя откладывать, потому что в любой момент...

— Мы еще поговорим с тобой, милый. А сейчас мне нужно ехать. Ме ня ждут.

И снова запел звонок, которому мать обрадовалась.

— Как ты вовремя, дорогой! — Мать подняла на Илью сияющий радос тью взгляд и ответила: — Вот он! Ждет тебя. Только не торопись, прошу. У нас такие плохие дороги. Заедешь по пути ко мне. Я — на месте. Целую. — И объяснила: — Алеша приехал. Скоро будет. Встречай. А я вернусь в шесть.

Старший сын и брат — Алеша Хабаров — ненадолго по делам уезжал в Германию. О семейной беде ему не сообщали.

— Алешка... — обрадованно рассмеялся Илья. — Давно не видел его.

— Вот и встречай, — сказала мать. И заторопилась: — Я поехала. От дыхай. И ничего не бойся. Запомни: это была ошибка.

Мать ушла. Илья остался один, ожидая старшего брата, которого не видел давно.

В просторной квартире было тихо. Окна ее выходили частью в нешумный двор, но главное — в просторный сквер и к реке. Маковки тополей да вязов, сосен да елок не доставали до окон высокого шестого этажа. Асфальт дорожек да землю они скрывали, но не мешали открываться просторному виду речной воды, неба, летней сияющей голубизне, нежной лазури или суровой осенней стылости. Окна глядели на восход. И всякое погожее утро видели его.

Дом был старый, кирпичный. Прежде жили здесь впятером, в квартире трехкомнатной. Теперь остались вдвоем: Алексей с матерью, прибавив к жилью прежнему еще три комнаты, когда-то соседские. Гостиная, столовая, кухня, кабинет с библиотекой, спальни да еще невеликая комнатка домработницы Вари, которая нынче была в отпуске. Обычно она прибирала да убирала, потихонечку напевая, или на кухне возилась. А нынче в просторной квартире было совсем тихо.

Но эта тишина не пугала Илью, даже напротив: он чувствовал, что берегут и укрывают его родные стены.

В квартире питерской, уже обжитой, уютной, он все же порою чувствовал себя гостем ли, постояльцем. А здесь хоть и редко теперь бывал, но чуял: домой приехал.

Вот и теперь, проводив до порога мать, он вспомнил было о делах питерских и включил ноутбук. В почте, среди обычного мусора, он искал и находил нужное и не очень: “Милый, ты почему молчишь. Скучаю”, “Академик Алексеев согласился оппонировать. Поздравляю”, “Конференция переносится на октябрь”, “Милый, ты куда провалился. Я тоскую”.

— Я — тоже... — сказал Илья вслух.

После почты он попробовал заняться иным, открывая за страницей страницу. Но таким холодным, ненужным казалось ему все, чему еще вчера, с интересом и радостью, посвящал свою жизнь: древние греки, Ямбул да Евгемер, “Священные хроники”, остров Панхее да остров Солнца и наши, которые ближе, — Феодосии Косой, Подшивалин, Поповы “общие” “молокане” — все далекое и давно потухшее. Зачем эта холодная зола, когда рядом живое? Вот оно — гляди и радуйся.

Оставив компьютер, он из комнаты в комнату прошел по квартире, наслаждаясь ее покоем, который царил тут всегда, с давних времен детства и по нынешний день. Здесь хорошо дышалось. За большими, чисто промытыми окнами открывалась картина завораживающая: огромное небо с белыми облаками, синяя речная вода, зелень деревьев — мир и покой. В одной из комнат он уселся в большое удобное мягкое кресло и стал глядеть в заокон-ный простор, порою глаза прикрывая, задремывая. Но даже опуская веки, он видел вовсе не тьму, а ту же зелень, синеву, бель — словом, жизнь.

Как хорошо оказаться дома после долгой дороги, нелегкой разлуки, чужих углов... Как благостно, сладко в родных и приютных стенах. Как тепло и покойно сердцу, душе.

Илья крепко заснул, но проснулся, внезапно вздрогнув. Что-то ему привиделось... Он очнулся: мягкое кресло, книжные шкафы и полки вдоль стен, просторный письменный стол в углу, возле окна; на нем — зеленая лампа. И вспомнил: ему привиделось, что за столом сидит отец. Лампа светит, белый круг — на столе, а голова отца, его лицо — в зеленом полумраке.

Отец умер пять лет назад. Но умер не здесь, а далеко, на Севере. Его привезли и схоронили в закрытом цинковом гробу. Гроб был большой и страшный своей непонятностью. Потому что гроб человеку не замена, даже мертвому.

Но сначала, и очень долго, отец был живой.

Вспомнилось совсем давнее. Но вспомнилось ясно. Желтый двухэтажный корпус глазной клиники, где работал отец. Второй этаж и налево. Тесный кабинетик. Отец за столом, возле окна. Только что ушел больной. И тут же кто-то из врачей заглянул в кабинет.

— Бога ради, простите...— взгляд на пришедшего Илью. — Извините, я бы вас не потревожил, но в первый раз такое вижу.

Илья понимает: это рядом, через стену, идет операция и что-то случилось неожиданное, потому и зовут отца, который без слов поднимается и уходит. И возвращается не скоро.

Потом телефонный звонок.

— Да, да, — отвечает отец. — Посмотрел. Правильно, что сказал. Мо лодец. Я посмотрел. Видишь ли, глазное дно очень чистое, розовое... Но с другой стороны... Молодец. После этого я еще посмотрю, и мы посовету емся. Естественно... — Отец опускает телефонную трубку и объясняет: — Девочка, три года...— А потом вздыхает: — Чего-то я устал. Вроде всего од на операция, и людей приняли немного, — словно спрашивал он у своей помощницы медсестры, которая ответила сразу:

— Но ведь все были такие тяжелые. Самые тяжелые — всегда наши... С усталой улыбкой отец глядел на сына, который ожидал его.

— Сейчас пойдем...

А Илья был готов сидеть и сидеть в тесном кабинетике, сидеть и ждать. Или пойти к аквариуму с рыбками, который стоял в коридоре детского отделения. А к отцу пусть приходят и зовут его. Пусть приходят... Он гордился своим отцом.

В школе или в случайных разговорах скажут: “Хабаров...” — и чувствуешь, видишь, что и на тебя падает отсвет отцовского.

Был один случай. Бывший солдат оставался слепым целых тридцать лет. На войне его ранило молоденьким, он ослеп. Так и жил слепым, не видя своих уже взрослых детей, внуков. К отцу он попал случайно. И отец, осмотрев его, сказал: “Можно помочь. Нужна операция”. И сделал ее. Человек стал видеть. Об этом даже московские газеты писали. Случай-то удивительный. А уж в родном городе об этом, конечно же, все знали. Разве это не гордость для сына? И он гордился.

Это была давняя пора, школьная, детская, но помнилось хорошо. И вспоминать хотелось еще и еще.

Поднявшись из кресла, Илья подошел к книжным полкам. Там, в одном из шкафов, до сих пор стояли книги отца. Илья достал одну из них наугад, большую, в черном переплете, и снова уселся в кресло. “Материалы научно-практической конференции...” — прочитал он на обложке и стал перелистывать книгу, потом оглавление посмотрел и нашел отцовы статьи: “Оценки степени зрелости катаракты...”. Какие-то схемы, рисунки глазного яблока. “Инфракрасный свет в офтальмологической диагностике”.

Из опущенной на колени книги выскользнули и разлетелись невеликие листки, вырезки из газет. Илья собрал их, стал проглядывать. На всех — детские фотографии. Мальчик в очках. И еще один. Девочка в очках. Темноволосая, кажется, раскосенькая. Крупный заголовок: “Помогите мне!” Под ним текст помельче: “Здравствуйте, тети и дяди! Я, Калинина Маша, обращаюсь к вам. Мне нужна сложная операция на глазах, иначе я ослепну. За операцию нужно заплатить 12 тысяч. А у нас с мамой таких денег нет. Я окончила 3 класса с одной 4, а остальные 5. Я люблю петь. Я вас всех люблю и надеюсь на помощь!

Мой адрес... Лицевой счет мамы... Поволжский банк СБ РФ...”

Ветер памяти порывами, полегоньку приносил давнее. И все об отце. Обрывки разговоров, рассказов, какие-то давно прошедшие дни, часы, которые будто забылись, а теперь вдруг вспомнились, из-за забытья выплывая. Для людей, далеких от семьи Хабаровых, внезапный отъезд главы семьи куда-то на Север был объясним. Наступили в стране времена тяжкие для многих и многих. Останавливались заводы, фабрики. Учителям да врачам платили за работу копейки, а иногда и вовсе не платили долгие месяцы. Живи как хочешь. Токарь ты или врач, даже доктор наук, профессор — золотая голова и руки. Вот и Хабаров не мог свою семью прокормить. Уехал на Север, на заработки, лечить нефтяников, у которых деньги.

Так оно и было. Уехал на Север. Но прежде было другое.

Клиника “Чистые глаза”, профессор Хабаров. Но она продержалась недолго. Тогда начали появляться частные клиники. Зубы лечить — “Лазурь”. Она и сейчас жива, процветает. Дорогая клиника. Но хорошая.

А вот “Чистые глаза”, клиника доктора Хабарова, продержалась недолго. Создавалась она на деньги матери, которая уже в те времена начала неплохо зарабатывать. Она эту клинику придумала и создала, чтобы муж не маялся неприкаянным, впрочем, надеясь пусть не на великий, но все же доход. Есть могучая Микрохирургия Федорова, пусть будет и не великая “хабаровская”. В своем городе его знают.

Но все вышло не так. Расходы оказались немалыми. Доходов — никаких.

— Какие у них деньги? — раз за разом оправдывался отец. — Учитель ница. Она же на тетрадках слепнет.

— Мальчонка без отца...— объяснял он.

— Молодой парень, без работы, завод закрылся, обещают ему... А упу стишь — все, конец, лишь в артель слепых.

— Девочка. Мать — воспитательница детского сада. Слепнет...

Слух о “хабаровской” клинике по городу и области разлетелся мигом. Очереди на прием. Но в основном все без денег. В конце концов клинику закрыли.

— Нищих у нас, — сказала мать, — вся Россия. Всем не поможешь. Я не хочу, чтобы мои дети просили кусок хлеба, и я не допущу этого. Для них я сумею заработать. А для всех не смогу. Пойми, — толковала она мужу, — у нас сейчас та же самая Индия.

Про Индию она помянула не зря. Когда-то прежде доктору Хабарову очень повезло. Его отправили работать в Индию, на год. По тем временам это была удача великая. Обычно из таких командировок возвращались с легковой машиной, не говоря про заграничные тряпки, магнитофоны-кассетники и прочее.

Но доктор Хабаров вернулся из Индии уже через месяц, и с пустыми руками. Даже без чемодана, с каким уезжал.

— Ну, не могу я так...— говорил он. — Нищета вокруг. Спят прямо на тротуарах. На помойках копаются. Детишки... Тянут ручонки... Глазищи большие... В них такая боль. Девочки... Боже мой... Как можно такое вы держать?

Он не выдержал. Раздал все, что было у него: деньги, одежду, белье, даже чемодан отдал — и вернулся домой.

Это было давно. Но помнилось. Потому и сказано было:

— У нас теперь как в Индии. Со всех сторон нищета. Можно все раз дать, вплоть до белья. А что дальше?

Клиника “Чистые глаза” закрылась. В семье начались нелады. В свой институт отец уже не вернулся, а уехал на Север, недолго там проработал, оттуда и привезли его в цинковом гробу. Пять лет назад...

В комнате было тихо, покойно, за окном светил летний день, радуя зеленью деревьев, синевой реки, с белыми песчаными островами да косами, всем немереным земным окоемом и вовсе неохватным небом с высокими, снежной белью сияющими облаками-громадами. Гляди и гляди. Смотри и радуйся свету и миру, пока длится твой век недолгий.

Думалось об отце. Вспоминался он: высокий, плечистый, большие руки. В студенчестве занимался гандболом — ручным мячом. Ладони и пальцы большие, но осторожные, чуткие. Врачевал глаза, носил на руках сыновей, играл с ними в мяч в тенистых аллеях возле дома, бегал по утрам к реке, купался. А потом ушел, и уже забывается, нет его. Осталась лишь полка книг. Скорее не умом, а каким-то наитьем Илья, еще раз взглянув на газетный снимок черноволосой косенькой девочки в очках, потянулся к телефонной трубке и стал набирать номер, указанный в призыве о помощи, ни на что не надеясь, ведь это было давно, листок пожелтел, и неизвестно еще...

После недолгих гудков ему ответил голос женский:

— Слушаю вас...

— Это квартира Калининых?

— Да, Калинины.

— Скажите, пожалуйста, вы знаете... Может быть, помните доктора Хабарова...

Словно обрыв связи, долгая минута тишины, а потом захлеб: то ли радость, то ли слезы.

— Да как же не помнить! Он же Машу вылечил. Операцию сделал... Бесплатно. И лекарства бесплатно... Господи. Такого человека не помнить. Он же спас ее! Она с тех пор без очков... Школу заканчивает. А вы кто ему? Вы почему спрашиваете?.. Да мы за него молимся! И всю жизнь, пока буду живая...

Илья опустил трубку, отключив ее, так же бездумно, как и поднимал и набирал номер.

Словно ничего не было: то же кресло, тот же покой, тишина. Только вот слезы, которых утирать не надо.

А за окном по-прежнему светит ясный день; но солнце уходит за полдень, и воды реки становятся синее, пригасают белые отмели, тополевая зелень густеет, чуя еще далекие сумерки, и только в просторном — из края в край — небе тоже голубое сиянье, нежная лазурь и сочная бель высоких летних облаков. Гляди и гляди, смотри и радуйся.

В соседней комнате — материнской спальне, — что-то почуяв, очнулся от долгого сна старый кот Степа. Он открыл глаза, осторожно, по-стариковски сполз на пол, цепляя тупыми когтями пушистое покрывало, и, гулко стуча одеревенелыми от старости лапами, пошел к молодому хозяину.

— Степа, милый!.. — со слезами обрадовался Илья, поднимая кота на колени. — Степа...

Густое, словно рокот, урчанье было ему ответом, желтые, все понимающие, внимательные глаза и живое тепло, живая душа — рядом. Степа урчал и жмурился, задремывая и усыпляя молодого хозяина, которому так нужен был долгий сон, без тяжких видений.

Глава IV

“О ВАС ПЛАЧУ...”

Вначале он спал чутко, чего-то боясь: тяжких видений или какой-нибудь горькой яви. Что-то неладное чудилось ему в этом мире. Даже крепко заснуть нельзя, ведь неизвестно, где очнешься. Лучше сон неглубокий, когда чуешь родные стены, домашний покой, тяжкое стариковское дыхание кота Степы.

Илья спал и понял во сне, что рядом появился кто-то родной: мягкие шаги, вздохи, и сразу стало теплее, покойней, и теперь можно было безо всякого страха погрузиться в сон глубокий, врачующий, словно в глубокую воду.

Он спал долго и проснулся лишь к вечеру, заботливо прикрытый большим клетчатым пледом. Глаз не открывал — через смеженные веки ему привиделось, что в углу комнаты, за столом, за работающим компьютером, сидит отец. Ведь, засыпая, думал о нем. Покрывало откинув, он вскочил на ноги.

Это был, конечно же, не отец, а старший брат Алексей. И на отца он был совсем не похож: коренастый, плечистый, с темным ежиком волос и “шкиперской” короткой бородкой — не по годам строгий, а для иных — суровый, если бы не глаза — синие, материнские, в них — тепло, добрая молодая усмешка. Но это — для своих.

Встретились посреди комнаты, обнялись, разглядывая друг друга. Не виделись давно.

А на столе письменном не выключенный компьютер брата пестрил цифрами.

Вспомнив недавнее, докторское, Илья спросил весело:

— А что у нас с нефтью на Лондонской бирже?

— С нефтью все как положено, — четко ответил Алексей. — Цены рас тут. Там лапы крепкие. А ты вот погляди, что с пшеницей творится. — Он вернулся к столу, к компьютеру, поискал и нашел нужное. — А ведь толь ко август месяц... Была бы своя отгрузка, — озаботился он, — какой-нибудь небольшой портик или хотя бы стенка причальная, чтобы Новороссийск обойти. Новороссийск — это такая воронка, туда не пролезешь, или тебя там задушат. А у нас цены сейчас смешные. Бери и снимай хорошие пенки.

— Какой ты... — подивился Илья, пристальней разглядывая брата. — На стоящий бизнесмен. Нефть, зерно... А тебе сейчас покажу другое, — вспом нил он и снова открыл тот самый шкаф, в который уже заглядывал нынче и который именовали домашним музеем. Там хранились фотографии, тетради, альбомы — все давнее, детское, школьное; в том числе и былая старшего бра та страсть — ботаника, биология: гербарии, полевые дневники, коллекции минералов. Старший брат был всегда серьезен в своих увлечениях. “Мамочка родная” порою насмешливо называл его отец, впрочем, должное сыновьему характеру отдавал, говоря: “Парень надежный”.

В прошлом, молодом своем увлечении биологией Алексей был основателен. Пухлые полевые дневники с фотографиями, рисунками, засушенные, мумифицированные воском насекомые в коробках, под стеклами. “Дневные, или булавочные бабочки (Rhopatocera)”, “Семейство сатиры”, “Семейство голубянки”, “Водяные скорпионы”...

Алексей принял от брата одну коробку, потом другую. В душе что-то колыхнулось.

— Парусники, — проговорил он. — Подалирий... Павлиний глаз... Но тут же постановил:

— Все это выкинуть надо. Все это детство.

Его и в самом деле, казалось, уже не трогали эти приметы былых страстей, когда-то искренних и глубоких.

Алексей всерьез и долго увлекался биологией, со школьных лет занимаясь в клубе юных биологов при местном университете, в который и поступил, и проучился два года, а потом внезапно прежнюю учебу и увлечения оставил навсегда.

Повод, казалось, был совсем смешным: стеклянная литровая банка с домашним борщом и обычный кипятильник.

В университете, на кафедре, Алексей был человеком своим и однажды в час неурочный зашел в один из кабинетов, где и увидел эту самую банку с борщом и торчащим из нее кипятильником, а рядом — хлеб ломтями. Борщ закипал, распространяя запах, этому кабинету несвойственный. За столом возле банки сидел заведующий кафедрой, любимый и уважаемый профессор. Алексей смутился: он зашел не ко времени, да и спросил некстати: “Столовая наша не работает?” — “Работает, — ответил профессор, — но так дешевле”.

Опомнившись, Алексей тут же ушел. За ним, закрываясь на ключ, щелкнула дверь.

Вначале был стыд оттого, что зашел некстати. Но потом в голове появилось иное, о нем стало думаться. Алексей хоть и жил в семье, обеспеченной материнскими трудами, но видел, что происходит в городе и стране. Бедность, безработица, нищенские зарплаты и пенсии, которых порою месяцами не дают. В студенческую столовую Алексей даже не заглядывал, зная, что там кормят пусть и дешево, но ужасно: пустые супы да каши. И кормятся там студенты сельские, из общаги. Но даже эта нищенская студенческая столовая профессору, оказывается, не по карману. У него ведь семья, дети. А для себя — этот борщ в стеклянной банке, принесенный из дома, ломти хлеба... Когда молодые лаборантки кое-как перекусывают на работе, это еще понятно. Но профессор...

Алексей был уязвлен и даже поражен, у него будто глаза широко открылись, чтобы он мог ясно увидеть нынешнее и завтрашний день. Чужой и свой собственный.

Вот он — живой пример: долгие годы трудов, стараний. Ведь у этого профессора вначале было молодое стремление, какой-то дар, потом институт, аспирантура, кандидатская диссертация, потом докторская — это все годы и годы, труды и труды. Забрался, поднялся на вершину, о которой мечталось смолоду. В глазах, в голове Алексея словно фотографический снимок остался, и его можно было разглядывать: немолодой усталый человек в стоптанных дешевых башмаках, в заношенном костюме. Все это — обтерханные сорочки, давно из моды вышедшие галстуки, застиранные носки, запах плохого одеколона, — все это виделось раньше, но собралось воедино лишь теперь. И еще — эта стеклянная банка с борщом. Вот он — венец жизни. А что ему говорят домашние, этому профессору? А если и не говорят, то что думают.

Удивленной матери он сказал:

— Я не буду там учиться, я не хочу быть нищим профессором.

— Но, милый... — пыталась она его отговаривать. — Это — временное. В конце концов, потом, когда-нибудь, все устроится. И тебе ведь это нра вится.

— Мне не нравится быть нищим, — твердо ответил Алексей. — Я хочу жить достойно. И не сидеть вечно на твоей шее. Ты можешь и не выдер жать. Мы ведь растем, тяжелеем, как и наши запросы.

А отец пожал плечами:

— Рационально... На сегодняшний день. — И, вздохнув, добавил: — Но скучно.

Алексей спорить с отцом не стал, потому что не хотел обижать его: отец — тот же профессор, но кто его кормит?

Уже тогда, в возрасте молодом, двадцатилетнем, Алексей все сделал по-взрослому: перешел в университете на факультет экономический; еще учась, стал помогать матери в ее делах; потом недолго стажировался в Германии, а вернувшись, теперь уже основательно начал работать в “хабаровском” концерне. Сейчас он занимался новым для Хабаровых делом — заводом по производству детского питания, запустить который должны были уже следующим летом.

А что до увлечения прежнего, молодого, то Алексей его оставил сразу и навсегда, с холодной рациональностью умного человека; а если что-то на первых порах и вспоминалось, то сразу вызывал в памяти ту самую профессорскую банку с борщом и кипятильником, из нее торчащим. Эта банка разом стирала любые добрые воспоминания, оставляя в душе лишь жалость к тому человеку, который сидел возле банки, ко многим и многим. И слава богу, что он вовремя понял и его миновала чаша сия. Теперь уже на всю жизнь.

И потому домашний музей в шкафу, дверцу которого распахнул младший брат, — все эти тетради, альбомы, собрание засохших цветов и листьев, мертвых жучков и мух, бабочек — если и тронул Алексея, то лишь на мгновенье.

— Все это — детство, Илюша, — повторил он. — И оно давно кончи лось. Выкинуть надо. А может, и не надо... — смягчился он. — Постареем, снова в детство впадем, будем вспоминать старое. Или займемся всерьез. Как Шлиман, на старости лет. У него ведь получилось: золото Трои нашел. А чем я хуже? — рассмеялся он.

Раздался телефонный звонок.

— Конечно, конечно, мамочка, — ответил Алексей. — Да, он спал, сей час проснулся. Я сам, знаешь, всегда готов... — засмеялся он. — Мне лишь галстук подтянуть. А Илюшке недолго собраться. До встречи! Мамочка нас на ужин зовет, — объяснил он брату. — Ресторан новый. Называется “Во-во”. Знаешь такой?

— Мы — не местные... — ответил Илья. — Тем более аспиранты. Нам ли по ресторанам шастать.

— Значит, ты — не золотая молодежь, если ресторанов не знаешь. Новый ресторан со странным названием “Во-во”, а может быть, это

французское “Бо-бо” или английское “Боу-боу”, разместился в центре города, в его пешеходной зоне, рядом с набережной. Он недавно открылся, и потому все в нем: драпировка стен, светильники, мебель, форменная одежда и даже лица служителей: швейцара, метрдотеля, официантов — ласкало взор еще не захватанной опрятностью. В небольшом кабинете круглый стол был уже накрыт на троих. И мать объявилась сразу же.

— Что у нас за праздник? — спросил у нее Алексей.

— Не хочу домашней суеты. Варя в отпуске. Хочу спокойно ужинать и на вас глядеть. Вы у меня такие красивые.

— В тебя, конечно... — польстил Алексей.

Ресторанный кабинет был уютным: неяркий свет, приглушенная спокойная музыка, молчаливые и услужливые официанты. Метрдотель порой объявлялся, справляясь, все ли в порядке. Но все было хорошо: закуски, вино, еда в подогретых тарелках.

Алексей даже спросил у матери:

— А это не твой ресторан? Что-то они больно услужливые.

— Нет, нет... У меня своих дел хватает. Это вам, молодым, карты в руки.

— Ты их так и вручишь, эти карты, — не поверил ей Алексей. — Я тебе еще после той поездки говорил про пекарни. Русские пекарни, — еще раз принялся объяснять он матери и брату. — В Германии наших уже чуть не три миллиона. Это лишь официально. Два миллиона русских немцев и почти полмиллиона наших евреев. У них — ностальгия. Русские пекарни, русский хлеб — прямо из печи, горяченький. Его будут брать нарасхват. А за нашими и немцы потянутся. И главное здесь — не опоздать, — говорил он спокойно, уверенно. — Основной козырь: начать в нужное время и в нужном месте. Нойбранденбург, Лейпциг, Цвикау — восточные земли. Там наших много. И все довольно дешево: аренда, работники. Все очень реально.

— Понимаю. Верю, — ответила мать. — Но ты становишься азартным. Ты поехал в Германию зачем? Линии детского питания. Это для нас сей час главное. Туда все силы и мысли. А зайцев по полю бегает много. За все ми не углядишь, тем более — не поймаешь. А у тебя в голове и пекарни, и зерно. Сколько энергии... Одолжил бы нам с Илюшей.

— Ну, это я вроде попутно, — оправдывался Алексей. — Я основным занимаюсь плотно, сама знаешь. Оборудование поступит в срок. Монтаж, наладка — все обговорено, подписано.

— Знаю, работаешь, — похвалила мать. — Значит, лишнее из головы выбрось. — Она улыбнулась, смягчаясь. — Это все — молодость... Азарт. Илюша, наоборот, говорит, что нам пора все сворачивать. Говорит, мы и так — богатые и пора жить в свое удовольствие. И такие речи, призна юсь, — засмеялась она, — мне очень по душе.

Старший сын, фразе последней не поверив, смеялся долго, раскатисто, откинувшись на стуле. Он видел смущение младшего брата и снова смеялся.

А когда отсмеялся, то встал и, подойдя к Илье сзади, за плечи обнял его:

— Чего с него взять? Ведь он — наш малыш, студентик питерский, из колыбели революции. Они там до сих пор научный коммунизм изучают. А диссертация? Социальные утопии... Утопии. Нет... Пора, мой брат, пора. Пора за дело приниматься. И тогда поймешь.

— Проехаться ему надо, промяться. — Это уже матери наказ. — Науч ную пыль стряхнуть. — И снова к брату: — Магазины, мой милый, — это не богатство, и пивзавод тоже. Это скорее хомут.

Мать сдержанно хмыкнула, но смолчала.

— Ты оглянись, — продолжал старший брат. — Даже здесь, в нашем уездном углу, серьезные люди появились. По европейским меркам серь езные. И не “купи-продай”. Фирма Михеева, “Еврофарм”. Начал с тык венных семечек, вроде со смешного. А теперь? В Берлине на “зеленой не деле” я был. Там к нему немцы относятся очень уважительно. Господин Михеев... Герр Михеев. А Кулыгин? Тот самому “Каргиллу”, мировому лидеру, нос утер. Немцы готовы все его масло забирать. Вот это уже се рьезно. Это — не магазинчики хлебные да пивной заводик.

По лицу матери проскользнула легкая тень обиды, и старший сын это заметил. Он встал, поднял бокал и сказал серьезно:

— Маме нашей большое спасибо за то, что она нас выкормила и вырас тила. И не как-нибудь, а очень достойно. Вот они — мы. — Движением руки он поднял младшего брата, и они встали рядом: молодые, красивые и оде ты — под стать: хорошие летние пиджаки, рубашки, галстуки, чистые лица.

— Спасибо, мама, — искренне сказал Алексей. — За то, что в нелегкое время ты не опустила руки, а теперь мы — не кто-нибудь, а Хабаровы. Спа сибо тебе! — Он пригубил вина. — Но обещаю, что век на твоей шее сидеть не буду. Ты мне лишь старт даешь, а дальше я сам пойду, до победы. Тем бо лее, что мы начинаем новый этап, — произнес он многозначительно. — Спа сибо, что и здесь поддержала. Пусть поможет нам Бог. И Феликс. Но глав ная опора — ты, мамочка. А уж когда мы победим! Нас не догонят. Верь мне.

— Я это знаю, милый... — растроганно проговорила мать. — Я верю в тебя.

Раздвинув портьеру, появились официанты. Они ловко убрали опустевшие тарелки, привезли и объявили новое блюдо: “Креветки...” Пахучий сладкий аромат, терпкая пряность заполнили невеликую комнату, и разговоры на время стихли, уступив место страстям иным: нежному розовому мясу, острой подливе...

Сыновья ели со вкусом, по-молодому, и мать, радуясь, глядела на них.

— Да-а...— наконец откинулся на стуле старший брат. — Это жизнь. Это я люблю. Покейфовать... — Расслабившись душой и телом, он иные речи повел: — В Плюшкиных идеях, конечно, есть свои сладкие резоны. Вот так вот... С хорошими людьми. Да еще где-нибудь... Канны или Беверли-Хилз, на берегу океана ли, моря... — томно ворковал он. — А еще лучше — на яхте, на палубе вкушать омара ли, лобстера... А вокруг — море, волны, островок собственный какой-нибудь, пальмы... Поплавал, понырял... На сахарном песочке погрелся. Какое-нибудь бунгало... Райские птицы по ют... — с улыбкой говорил он и закончил жестко: — Все это будет. Но сначала надо работать. И заработать. А уж потом отдыхать или просто жить по-человечески.

— Дом на Рублевке, вилла и яхта на Лазурном берегу, “бентли” и “ма- зератти” в гараже, “челлинджер” на личном аэродромчике... Достаточный набор? — посмеивался Илья.

— Для начала пойдет, — согласился брат.

— А давай съездим на нашу старую дачу, — загораясь, предложил Илья. — Мы давно там не были. Поживем... Помнишь, как мы в детстве хорошо там жили?

— Илюшка... — остужая пыл брата, сказал Алексей. — У нас нет вре мени ездить на старые дачи и заниматься там сентиментальными воспоми наниями. Все дни расписаны, где и когда я должен быть. Через полгода начнет поступать оборудование. Сразу монтаж — и поехали. Кредит очень серьезный. Немцы ошибок нам не простят. А главное... — поглядел он на мать. — Осень — рядом.

— Но, милый... Может быть... — мягко вмешалась мать. — Я заменю тебя или... На день-другой ничего страшного.

— Нет, мамочка, — твердо сказал Алексей. — У нас и так впереди два зайца. И оба — не ждут. Теплыми воспоминаниями о детстве будем заниматься не сейчас, а потом, в старости. В следующем июле по графику уже должна пойти готовая продукция. По контрактам. Иначе зачем я мотаюсь в эту Германию. Поедем со мной, — предложил он брату. — Это будет совсем не лишним. Пора, мой брат, пора... Пока нас краснодарцы не обогнали. Детское питание — это не пиво. Пока еще можно развернуться. А потом пусть попробуют нас догнать! — задиристо произнес он. — Фора есть фора. Вот так, Илюшка. А ты мне — про старые дачи. Поедешь со мной? Поглядишь, как мы творим сегодняшнюю историю, — с задором произнес он. — И никаких утопий. Только жизнь.

— Ему пока лучше не ездить, — сказала мать.

— Ну что ж, тогда возьму с собой Маришу. Полезное с приятным. Ты, мамочка, надеюсь, не возражаешь?

— Твое дело, — пожала плечами мать, а потом спросила: — Почему Мариша? Кажется, Юля? Или память мне изменяет?

— У тебя великолепная память, мамочка! Я вот эту Юлю давно забыл. После нее была Ксения, но она оказалась слишком умной. Маришка — прелесть, простушка. Как раз для меня!

— Прекрасно! — порадовалась мать. — Может быть, от нее мне внука ждать, готовиться в бабки? Я не обижусь, ей-богу. Подарил бы мне како го-нибудь малюсенького.

— Нет, нет, мамочка. О женитьбе и детях думать рано. Вот когда...

— Вот когда постареем, — с полной серьезностью помог брату Илья, — на пенсию выйдем, тогда и рожать начнем.

Хохотали вместе, втроем, и громче всех — старший брат.

— А у тебя все то же? — спросила мать у Ильи.

Тот лишь головой покивал. У него продолжался все тот же, теперь уже долгий, роман с молодой женой старого профессора, привычный для всех, почти узаконенный, не считая случайных интрижек.

— Ладно. Буду ждать и надеяться.

Ужин закончился весело. В машину садиться не стали, и она медленно ехала позади. Шли пешком по набережной, вдоль реки, к недалекому дому. Ночная августовская темнота, пригнетая фонарный свет, позволяла ему освещать мостовую, людей, пестрядь цветочных клумб, стриженые бордюры кустов, низкие ветви деревьев, а далее вздымалась и крылатилась густая тьма. Лишь далеко-далеко, за рекою, на краю земли, медленно вставала большая, тяжелая луна. От реки веяло теплом, от клумб цветочных — вечерним ароматом петуний.

Возле дома, замедляя шаг, Илья подумал вслух:

— Может, погулять? Еще не поздно.

— Милый, — позевывая, сказала мать, — давай я сегодня спокойно посплю наконец-то. Спокойно-спокойно... Но если хочешь, то с Михаи лом, — кивнула она в сторону автомобиля, который сопровождал их в недолгом от ресторана пути и теперь остановился.

— Нет, нет, мама... Давай и вправду поспим, — поспешно согласился Илья, понимая, как тяжко ей было все эти дни и ночи. И как хочется ей покоя.

— У Ангелины нагуляешься, — добавила мать. — Там такой чудный лес и купание рядом. Только прошу тебя: не прыгай с парашютом, — забеспо коилась она прежде срока. — Это мне так не нравится. Что за мода?

В дачном поселке в Подмосковье, где жила Ангелина — сестра матери, был невеликий, но аэродром, при нем самолеты да планеры, парашюты да дельтапланы. Для одних — развлечение, для других — тревога.

Телефонному сигналу мать ответила смехом:

— Легка на помине! Здесь он. Не любит он мобильники, вечно остав ляет. Передаю...

— Сердце мое! — услышал Илья, приняв телефонную трубку от матери. — Илюшечка... До тебя не достучишься. А я жду не дождусь. Самолет будет.

Тимофей летит с Феликсом. Залетают к вам. И тебя заберут. Жду тебя, целую. Алеша прибыл? Почему молчит? Забыли старую тетку...

Начались обычные разговоры. С ними и в дом вошли.

А в доме, в квартире, по своим комнатам разошлись быстро. У Алексея позади лежала долгая дорога, и завтрашний день был не простым, устала и мать. Илья спать не хотел. Он решил поработать. Столько дней потеряно, а впереди трудное: защита диссертации, доклады на двух конференциях, обещанные статьи для журналов, которые пока лишь набросаны вчерновую.

Он включил компьютер, но скоро оставил его и снова — уже третий раз за день! — оказался возле семейного “музейного” шкафа. Там было и его прошлое: фотографии, записные книжки, тетради. Полевые дневники первых, еще школьных, археологических экспедиций. Городище-на-Дону, Царево, Бахчисарай. Какие-то черепки, оставленные для памяти; меловые сколы с отпечатками листьев, насекомых, окаменевшие моллюски. А еще, от школьного отряда “Поиск”, — тяжелые снарядные осколки, “рубашка” гранаты, гильза, остроносые винтовочные патроны, даже в обоймах, и малые, желтенькие, словно желуди, автоматные. Целенькие. Хоть сейчас — в дело. И более позднее: диктофонные ленты, клеенчатые тетради. Документальные записи, воспоминания. Жизнь бабушки Насти, матери отца. Ее детство и юность. Тяжкие годы коллективизации, раскулачивания. Аресты и гибель близких. Высылки, сиротство. Потом все это ширилось, смыкаясь с судьбами других людей. Об этом, еще в годы студенческие, Илья написал большую работу, опубликовал ее не где-нибудь, а в журнале “Вопросы истории”. Бабушка Настя и теперь, слава богу, жива. Но пять лет с ней не виделись. А ведь родные, близкие люди. Так сложилось.

Старые фотографии Илья разложил на столе, разглядывал их. Вот он — хутор, а вот бабушкин дом, и хозяйка — рядом. Отец — на лодке, с удочкой. Еще совсем молодой.

Пододвинув кресло к окну и усевшись в него, Илья стал глядеть в за-оконную темноту, где от земли, сквозь кроны деревьев, пробивался фонарный свет, растекаясь полумраком и исчезая вовсе в просторной темноте. Большая низкая луна все еще медлила, сберегая себя для долгой ночи.

Гляденье в ночную тьму в одиночестве покоя душе не приносит. Но через двери ли, стены слышен был шум воды в ванной комнате — это мать готовилась ко сну, а старший брат весело болтал с подругой, о завтрашнем дне договариваясь.

Позади лежал такой долгий день. Даже не верилось, что в нем смогло уместиться столь много: утренняя спокойная прогулка и тут же — смерть человека, а потом — городские улицы, мирная людская жизнь; и тут же минуты испуга и черного страха: “Я не хочу в темноту!” И снова — благостная тишь, уже в стенах родного дома. Мир и покой нетревоженный. Милая мама, брат Алексей, кот Степа... И отец. Колыхнулась память, снова и снова открывая далекое. А нынешнее, во дне сегодняшнем, было ему в подмогу: “Да как же не помнить! Мы за него молимся! И всю жизнь, пока буду живая...”

В заоконной тьме, далеко за рекой, перемигивались огоньки пригородной слободы. Одинокий огонек живой теплился много ближе, на этом берегу. То было становье известного в округе бездомного по прозвищу Рыбачок, который все долгое лето жил на берегу в своем логове, под плитами набережной, кормясь от добрых людей. Обычно днем он отсыпался в своей норе, а по ночам выбирался на волю, разводил костер. И к нему прибивался гулевой народ, молодой и веселый, чтобы посидеть у живого огня, у ночной реки, порою до рассвета, с гитарой да песнями.

Когда-то, в детстве да в юности, с отцом нередко выбирались к нему на родину: к бабушке Насте, на хутор, на Дон. И был такой же костер, берег, ночь, луна, плеск воды.

И сейчас потянуло — хотя бы к этому, чужому, огню. Но не хотелось тревожить близких.

Значит, надо сидеть и глядеть во тьму. А из тьмы всегда наплывает горькое. Отец... Его привезли издалека, с Севера, в закрытом гробу. А хоронили там, где родился, на хуторском кладбище. Так он велел в прощальном, предсмертном письме. Его воля была исполнена. Но в день похорон, у открытой могилы, случилось тяжкое: прилюдно истошно, в лицо матери кричала хуторская отцова родня: “Это ты! Это ты его погубила! Со свету сжила! С деньгами твоими, с богачеством!” Кричали и плакали, плакали и кричали. Возле гроба и возле могилы. Так и расстались. И уже больше не виделись никогда. Лишь стороной ли, нароком узнавая, что все, слава богу, живые.

Услышав в коридоре легкие шаги, он поднялся и встретил мать, которая пришла попрощаться перед сном. С распущенными волосами, пахнущая чистой кожей и чем-то будто молочным, она казалась маленькой в просторном халате. Белое лицо ее, гладкое, без морщинки, гляделось детским, кукольным, таким синеглазым, славным. Илья расцеловал ее в теплые щеки, сказал:

— Спи спокойно, мама.

— Спасибо, милый. Ложись и ты. Давай я тебе постелю.

Она подошла к столу, увидела фотографии, но, ничего не сказав, занялась постелью.

Мягкая махровая простыня, цветные подушки и покрывало — постель, застланная родными руками, была уютна, тепла и покойна. Гнездо материнское. Свет был потушен.

— Спи спокойно, мой милый, — попросила мать и провела рукой по его лицу, закрывая глаза, как в детстве, но вдруг почуяла на ладони слезы.

— Что с тобой? — наклонилась она. — Зачем ты плачешь? Все прошло. И ничего не бойся. Это была ошибка. Постарайся забыть это, милый. Прошу тебя.

— Я не о себе, — проговорил Илья. — Я плачу о вас: о тебе, об Але ше... Обо всех плачу. Мне больно, мне страшно за вас.

— Не надо... — попросила мать. — Ты об отце вспомнил? Ты звонил, я знаю. Ну, съезди к отцу на могилу. Проведай. И бабушку проведай. Она беспокоилась, узнавала. Поезжай. А уж потом к Ангелине. Успеешь, есть время. Но плакать не надо. Ведь мы — рядом, мы любим тебя. Не надо о нас плакать...

Словно в детстве, она утешала его и убаюкивала. И он уснул.

А мать сидела возле него и думала; потом, когда сын уснул, к себе ушла и все не могла понять, где и как она могла просчитаться. Она повторяла сыну, успокаивая: “Это — ошибка, это была ошибка”. Говорила, зная натвердо, что в таких делах ошибок не бывает. Но кто и зачем? Ведь времена нынче иные. И в теперешнем времени, и в теперешних обстоятельствах ответ ли, отгадка виделись ей лишь в одном: Алешино выдвижение, его пусть еще не официальная, но заявка на выборы мэра города. Где-то и кто-то не хочет этого. Ведь не требовали выкупа. Не ставили условий. Молчали. Просто продержали несколько дней и, так же неожиданно, освободили. Значит, дело не в хабаровском бизнесе, не в “своих” и не в “залетных”. Ответ единственный: выборы мэра и выдвижение Алексея — кандидата серьезного. Но кто поднял руку? И почему так намеренно грубо? Даже Феликса не побоялись. А ведь его поддержка была объявлена почти официально.

И прежде и теперь в глубине души она не хотела, чтобы старший сын ввязывался в политику — депутатство ли, мэрство. Работал бы и работал с тем, что есть. Но он — молод, энергичен. Ему хочется большего. Это естественно. Для него. А вот для матери это еще одна нелегкая ноша. А она и теперь чувствовала тяжкую усталость, словно навалилось все разом — не только последнего месяца напряжение, материнская боль и страх, но еще и прошлое, близкое и далекое. Все разом, потому что разговоры с Ильей, его какие-то по-детски простодушные речи невольно поднимали в душе такое же подспудно-естественное, тоже, на первый взгляд, детское: “Господи... А в самом деле?..”

Ее называли когда-то “железной Марьей”. Но она была просто женщиной. С твердым характером, но женщиной. На работе — Марья. А дома — ласковая мама, Маша, Машурочка — для мужа, Маняша — для покойных родителей. Но прошлое ушло и словно забылось. Маняшей, Машей, Ма-шурочкой ее давно никто не зовет. И вот уже долгие годы она — лишь “железная” Марья Хабарова. Без отдыха и без продыха, без мужа и без родителей. А ведь порой просила душа иного — защиты, сочувствия, ласки, тепла. Как сейчас, например. Как весь этот месяц. А может быть, как все эти годы, когда усталость копится и копится. Все тяжелей и тяжелей душе, и телу, и сердцу, вовсе не железному, а обычному, женскому, бабьему. И может быть, прав Илья, пусть не во всем? Но в чем-то и прав. Надо оставить дела и пожить спокойно. Она это заработала, заслужила: отдых, покой. Ведь годы летят. Их уже и считать не хочется.

Конечно, не бросишь вожжи прямо так, на скаку. Но можно продать часть холдинга, оставив Алексею то, что ему по силам. Пусть работает.

Она не выдержала и пошла к старшему сыну, который еще не спал и понял ее с полслова:

— Плюшкиных речей наслушалась? И тоже начинаешь...

— Наслушалась. Что? Запретить ему говорить?

— Наговорить можно много. Тем более с Плюшкиным образованием. Он бы подумал, марксист, на чьи труды живет. Питерская квартира, одеж да, деньги, поездки? На свою зарплатишку ассистентскую?

— Не надо его в этом упрекать, — жестко ответила мать. — Он — мой сын.

— Я не упрекаю. Он — мой брат, младший. И я люблю Илюшку. Но ты должна понять, что у него сейчас стресс. И все, что он говорит, все это — милые глупости. Ну, давай его послушаем и все бросим. И кто нас будет кормить?

— Алеша, мы перед ним виноваты, он страдал за нас, — мягко, про никновенно, обнимая сына, сказала мать. — И мы должны его слушать. Кому он еще скажет? Пусть говорит. И еще ты должен понять, что в его речах есть правда. Оттого и в сердце заноза. Я ведь действительно как белка в колесе. И сколько уже лет? Вначале была необходимость. А потом? Наверно, и впрямь инерция или ненужный азарт. Мне ведь многого не надо. Значит, только для вас. А Илюша говорит, что и ему не надо.

— Пусть поживет на зарплату, тогда все поймет.

— Прекрати! И эта затея с выборами мне тоже не нравится. Не стоило туда лезть.

— Мамочка... — сказал Алексей, поняв, что матери сейчас перечить нельзя. — Мамочка, успокойся... — Но и оставлять ее в таких вот сомне ниях тоже было нельзя, и он стал говорить мягко, ласково: — Мамочка, я тебя понимаю. Ты — действительно не железная и работала все эти годы без отдыха, на износ. Ты устала. А тут еще с Илюшкой беда. Все понимаю, мамочка. Но, пожалуйста, не теряй головы. Ты ведь прекрасно знаешь, за чем я хочу стать мэром. У меня нет начальственных амбиций. Повторю то, что ты знаешь из опыта, формула отца наших реформ: “Если у тебя есть собственность, но нет власти, ты потеряешь собственность. Если у тебя есть власть, то у тебя будет и собственность”.

Алексей не стал напоминать матери, что в свое время она стала Хабаровой еще и потому, что была у власти, работая в обкоме партии, и вовремя ушла оттуда не куда-нибудь, а в трест “Хлебопродукты”. Сейчас она об этом подзабыла; и не время ей напоминать. Он ей напомнил другое:

— Разве не видно, как нас пытаются выжать? Областной земельный на лог. Сумма выкупа. Отмена скидок на социальный товар. Откуда это идет? От власти. Зачем Лисицын пошел в областную думу? У него такой бизнес! Потому и пошел: охранять его и приумножать. А Усманов? А наш водочный король? И какой он себе закончик сразу провел. Всех конкурентов — за борт. А молодцовская группа? У них семь депутатов в кармане. Просьба к тебе, может быть, последняя. Постараюсь, чтобы была последней. Мама, прошу тебя: помоги мне с выборами. Ведь мне еще долго жить и работать. После выборов, при любом исходе... Но мы должны победить! После выборов ты будешь отдыхать два-три месяца. И если захочешь, обдуманно отойдешь от дел. Обдуманно. Постепенно. Определимся, может быть, пересмотрим некоторые направления, сузимся. Сделаем так, как захочешь. Но сейчас, я прошу тебя, не бросай меня. Ты ведь знаешь, как мне будет трудно. Не оставляй меня одного, мамочка, — просил он.

— А куда же денусь, — со вздохом ответила мать. — Ты ведь мой стар ший сын, надежда моя и опора.

— Мамочка, милая, ты же все понимаешь... Лучше меня понимаешь. Ты в такие времена работала, не чета нынешним.

— Не хочу вспоминать. Сегодняшнего хватает. Ох, Илюшка, Илюшка...

— Что ты опять про Илюшку?..

— Ничего. Ты вот роди да вырасти, — дрогнул голос ее. — Потом поймешь.

Таким речам ответ был один:

— Мамочка, все будет хорошо. Илюша побудет у Ангелины, потом пошлем его в Италию. Он же собирался туда на какие-то раскопки.

— Он хочет съездить на могилу и к бабушке. Алексей помедлил с ответом, вздохнул.

— Ну что ж... Пусть едет. Только с Михаилом.

— Конечно не один. И ты поедешь завтра не один. Я уже распорядилась. Не возражай. Так надо. И так теперь будет. Нам не нужны неожиданности.

— Хорошо, — согласился Алексей. — Но Илюшку лишь на день-другой отпустить. А там — к Ангелине. И все будет хорошо, мамочка. Я рядом с тобой. Но и ты рядом со мной. Так легче.

Матери стало и вправду легче. Она верила старшему сыну. Иной защиты ли, опоры не было.

Глава V

НА ХУТОРЕ

Невеликое хуторское кладбище, обнесенное легким забором-штакетником, располагалось удобно, как и положено последнему людскому на земле приюту. Оно лежало на высоком приречном кургане, в ложбине, укрываясь от ветра. Внизу как на ладони весь хутор, за ним — просторная долина, приречное лесистое займище, синее коромысло Дона.

Большая жуково-черная легковая машина, свернув с накатанного грейдера, неторопливо, вперевалочку, посверкивая под солнцем темной синью и прозеленью кузова, покатила дорогой малоезжей, затравевшей и остановилась у ворот кладбищенских.

Шофер остался за рулем. Из машины вышел Илья Хабаров с большим букетом цветов в прозрачной обертке. Он вышел, стал оглядываться, на ярком свету жмурясь и распрямляясь после долгого полумрака и тесноты затененной кабины.

Огромное небо с чередой высоких летних облаков; немереный степной размах с увалами и курганами, хлебными полями да черной пашней — не окинешь взглядом; просторная синева воды: тугое, мускулистое русло Дона и тихие плесы, займищные озера в зеленых камышах, протоки, старицы, отступившие от реки вдаль и вдаль к песчаным буграм-кучугурам; а внизу, у подножья кургана, — горстка домиков, людское жилье. И вольный высокий ветер над миром и над вечным покоем. Илья стоял и стоял, никуда особо не глядя, но остро осязая этот простор, земной и небесный, покой и близкое дыханье воды. И уже чуялись ему, виделись дни и дни рядом с бабушкой, в старом хуторском доме. Тихое подворье, просторная округа, степь, речная вода, рыбалка, купанье, грибная да ягодная охота в приречном лесу — отдых душе и телу, такой нужный сейчас, чтобы все горькое и страшное пусть не вовсе забылось, но отошло, отгорело, утишилось.

Шагнув наконец за ворота, он должен был сразу увидеть черный мраморный памятник на могиле отца. Но не увидел его. Он хоронил отца, бывал здесь с матерью на годовщинах и, конечно, помнил черную плиту с портретом и надписью. На малом хуторском кладбище она была видна издалека. Но теперь ее не было.

Проверяя себя, он пошел по рядам, меж могилами, читая и читая скромные таблички и надписи на крестах, на пирамидках: Мушкетов Иван Филаретович... Мушкетова Акулина Исаевна... Мушкетовы да Мушкетовы да еще — Калмыковы. Анфиса Гуреевна да Титай Гуреевич и молодые Валентин да Юрий. И, конечно, Хабаровы: дед Андрей, дядя Василий, рано умершая тетя Катя.

Но могилы отца не было. Не было черной мраморной плиты, не было надгробья. Все исчезло.

Не веря глазам, Илья прошел вдоль и поперек хуторской погост раз и другой, третий. Всякое в голове роилось: может, упал памятник, сломался, убрали. Но ведь могила, но знак об отце должен быть? Рядом, в хуторе, мать его — бабушка Настя и родная сестра. Был ведь памятник, не приснился. А теперь куда все делось? Пусть не памятник, но могила. Где она?

Он ходил и ходил по кладбищу с букетом цветов в хрустящем куколе, ходил и не знал, что делать. Матери позвонить? Она всполошится. Но что проку?

Оставив наконец на какой-то из могил роскошный букет, Илья вышел с кладбища, долго притворял калитку, пытаясь успокоиться. Хотя как можно успокоиться? Была могила, был памятник, а теперь нет ничего.

— Поехали, — сказал он шоферу. — Вон он — дом, на краю, слева, два тополя, — и вздохнул тяжко.

Шофер Михаил, не первый год Хабаровым служивший, по лицу молодого хозяина заметил неладное, но спросил коротко, как положено:

— Есть проблемы?

— Поглядим... — уклончиво ответил Илья.

Он понимал и прежде: неизвестно, как встретят его. Пять лет с хуторской родней не виделись и не знались. С той самой поры, как хоронили отца. “Ты его погубила! В могилу свела! С деньгами с вашими! Будьте вы прокляты! Ненавистные!..” Разве такое забудешь. А теперь и вовсе еще страшней. Где могила отцовская? Что это значит?

От вершины холма вначале крутой, а потом пологой, но такой же кочкастой дорогой катили и катили вниз. И скоро встали на краю хутора, возле двух высоченных старых тополей.

Ничего тут не изменилось за пять долгих лет: старый дом, низкая глинобитная кухня, сараи, скирды сена. Лишь забор другой: глухой, шиферный, но калитка была распахнута настежь, и в проеме ее стоял крохотный светлоголовый мальчонка. Большая черная машина его не испугала, а Илью малыш встретил, словно родного, счастливой улыбкой и заспешил навстречу ему на нетвердых ножонках. Глаза его радостно сияли, рот — до ушей — в улыбке; а ноги не поспевали. Да в том и нужды не было. Илья принял малыша на руки, и тот доверчиво прижался горячим тельцем. Так и вошли во двор. Навстречу им уже спешила хозяйка — бабушка Настя.

Илья признал ее сразу: высокая, мосластая, сутулая от долгих лет и трудов. Но под белым платком — то же лицо, лишь морщины глубже, и те же глаза, живые, под густыми бровями. А вот старая женщина рослого внука своего угадала не вдруг, тем более в молодой бородке, усах. Но память, но сердце тут же учуяли, углядели родную плоть и кровь.

— Моя сына! — всплеснула она руками. И покатились по щекам лег кие слезы. — Моя сына, я об табе так горилась и так молилась... Услыхал меня, грешную, господь...

О многом можно было плакать теперь, после горькой и долгой разлуки и недавней беды. Но старая женщина утерла слезы ладонью и засмеялась, глядя на молодого внука, живого-здорового, и вовсе малого правнука, который ловко устроился на руках гостя, все также счастливо улыбаясь людям и жизни.

— Всем-то он лыбится, майская роза. Всему-то он радуется. А тем более родному дяде как не порадоваться... — похвалила она.

Хуторской двор был таким же, каким помнился по давним приездам да гостеваньям: мягкая трава-гусынка, набитые дорожки от дома к сараям да летней кухне — тихий приют, укрытый от ветра заборами, стенами, загородками и старыми развесистыми грушами, с которых уже падали спелые плоды — черномяски да бергамоты — падали, разбивались и сладко пахли.

Следом за Ильей во двор заглянул шофер и, оценив обстановку, принес из машины картонные короба с гостинцами да подарками.

Тихий двор оживел: объявились две голенастые девочки-погодки и замерли, глядя на приезжих.

— Чего глядите? Здоровкайтесь и не стойте, как суслаки у норы, встре чайте гостей. Постановь чайник, Маруся. А ты, Люба, — в погреб. Кислого молочка неси да пресного. Да, гляди, не побей банки! Слава богу, ныне пышки пекла, а эти утки не все поглотали. Разогрею. Да яичков, да карто шечки...

Прибыли кошки. Целых три. Но все в одну масть: белые, в желтых пежинах. Прибыли и принялись тереться у ног, мяукать. Но с ними у хозяйки разговор был короткий:

— А ну брысь отседова! Мышов ловите, мышов!

— Девчата! Свежей воды влейте в рукомойник! Да полотенец принеси те из сундука! — уже из летней кухни, от плиты, командовала хозяйка и так же громко, на весь двор, объясняла: — Одна Клавина, последыш. А другая — Шурина. А мужичок — Васин. Я уж спутлялась: где внуки, а где правнуки. Одни оперятся, других под крыло пихают! Так и пестаюсь. Старая квочка... — И тут же смягчилась: — Они мне помогают. Молодцы девчата! Копаем с ними картошку. Клава на железную дорогу устроилась, вместе с Николаем. Рельсы кладут. Две недели на вахте, в вагончиках. А потом сменяются. И здесь работают на людей. Ныне они на Большой Голубой. Сено чеченам косят, прессуют. Там и живут. Вот-вот должны подъехать. Им — завтра на работу, на вахту. А Вася с женой — вовсе далеко, на стройке, в Астрахани. Колхоза нет, а жить надо. Вот люди и стремятся. Кто — на станцию, кто — в город, а кто и вовсе — на Север. Маруся, достань в чулане абрикосовое варенье. Илюша любит его. Да на столе приберите! Там то кошки, то куры залезут, не углядишь. Кваску нацедите! С дороги попить.

У молодых помощниц лишь пятки сверкали. И через короткий срок на летнем столе, под грушею, светил переливами накрытый стол: шипела глазунья-яичница в черной сковороде, пестрели в салатной миске помидоры да огурцы, горячие белые пышки парили да разварная картошка, потело в стеклянных банках молоко пресное да кислое.

И бабушка приглашала:

— Садитесь, покушайте с дороги. Спасибо за подарки.

Она успела разобрать привезенное, оделив сладостями девчонок. И те похрумкивали да шуршали обертками.

— Андрюшку заберите! — приказала девчатам бабушка. — Он не даст Илюше поесть, подкладень. И разнесите гостинцы, нехай помянут. Бабке Тае да Марковне, деду Авдею, Евлаше. Чурихе вот этот кулек, поболе, и, може, чего ей надо: воды принесть, прибрать, зараз помогите. Она ведь вовсе не видит, такая страсть, — объяснила она внуку. — Давай мне Андрюшку.

Но маленький Андрюшка словно прилип к Илье и не хотел от него уходить. “А-дя-дя... А-дя-дя...” — говорил он, доверчиво глядя в лицо новому человеку. Глаза у него были большие, серые, и говорили они о доброте и любви гораздо больше, чем могли бы сказать слова, которых он пока не разумел. Он так и заснул на руках Ильи, спокойно и тихо; сначала задремывая, прикрывая глаза и снова их открывая, словно не хотел расставаться с новым человеком и белым днем. Но он все же уснул, посапывая.

— Не дал тебе и поесть... — посетовала хозяйка. — Сейчас укладем его. В огородах. Мы картошку копаем, и он при нас, мужичок.

Илья передал спящего малыша бабушке и пошел за нею вослед, не зная, как спросить об отце, о могиле. И страшась ответа, который может быть всяким, но уж добрым — никак.

— Бабаня... — как в прежние годы, назвал он ее. — Бабаня, я на клад бище был.

Старая женщина не обернулась на его слова и прежде уложила заснувшего малыша в нехитрую постель под вишнею. Уложила, поправила изголовье. А потом сказала тихо: “Пойдем” — и повела его через весь огород, мимо рядов и грядок капусты да помидоров, баклажанов да перца и прочей зелени.

Миновали просторный ухоженный огород, картофельник, потом бахчу с желтыми тыквами да кустами паслена, черными ягодами которого лакомились дети, а прежде с ними пирожки пекли да на зиму сушили. Вышли к леваде, заросшей садовым терном да вишнями, калиной, полудикими яблонями, плоды которых собирали лишь для сушки, для взвара.

— Теперя он здесь, моя сына... — сказала и сразу заплакала бабушка Настя. — Вы нас не корите. Такая беда... Мы так, моя сына, горевали, так плакали. Кидали умом, кидали...

На самом краю левады, в садовой гущине, с давних пор стоял железный кованый крест. Когда-то, очень давно, по старинному хуторскому быту здесь предавали земле своих, на семейном родовом кладбище. Последних схоронили в Отечественную войну, при немцах, сестру деда с девочкой-внучкой, убитых бомбою. Эти могилки — затравевшие бугорки и железный крест — Илья помнил. Теперь рядом была еще одна, тоже невидная, затра-вевшая.

— Здравствуй, моя боля... — поклонилась могилке бабушка. — Илюшу к тебе привела, попроведать. — Она поправила на могиле какую-то былку, только ей видимую, и повторила: — Теперя он здесь, возля нас. Мы потом придем к нему. Днем — не надо. Не надо, чтоб видели. Такая беда, моя сы на, — объясняла она на ходу, когда возвращались. — Прошлую осень при шел человек, наш знакомый, и передал, что хотят раскопать могилу. Ныне чего в жизни нет! Всего нагляделись, наслушались, вот и доумились. По степи, по округе какой уже год рыщут. Немцев могилы копают, говорят, в них — золото. Приезжают на машинах. Такая страсть. Все косточки пере трухнут. Копают немцев. И до своих добрались. В станице батюшку покой ного выкопали. Говорят, на нем крест золотой был, наперсный. Вот и до нас добрались. Слава богу, верный человек упредил: хотят раскопать. Мол, в железном гробу хоронили, богатый памятник, жена-миллионерша, значит, золото, часы да кресты. Мы услыхали, так испугались, плакали. А чего делать? Караулить? Да разве укараулишь... Вот и решили: прибрать от греха. Ночью все сделали. Пустили слух, что, мол, жена приезжала и забрала к себе в город. И вы нас не корите. Не от хорошего... Не дай бог. Он нас понял, я ему все обсказала, простил. Простите и вы, моя сына.

Илья не знал, что говорить. Но бабушка его слов и не ждала. Вернувшись во двор, она распорядилась:

— Гостям — отдыхать с дороги. А нам, девчата, картошку докапывать. Посеред дела не кинешь, — словно извиняясь, объяснила она. — Затеялись,надо кончать. Ее ведь, кричи, надо копать. Посохла ботва. Все некогда. Целую неделю скотину пасли. Наш черед. Одно дело другое цепляет. Теперь за картошку взялись. Копаем уж третий день. Стар да млад...

— Мы поможем, — сказал Илья. И шофер Михаил поддержал его:

— Конечно поможем. Разомнемся. Хозяйка отнекивалась недолго.

С молодыми, крепкими помощниками работа ходом пошла. Копали, выворачивая наружу гнезда с тяжелыми картофелинами. Сноровистые девочки ловко выбирали клубни и уносили их, ведро за ведром, под навес. Бабушка Настя, как хозяйке положено, успевала везде.

Копали и копали. День стоял солнечный, с ветерком, уже августовский, без палящего зноя. Но все равно было жарко. Пыль припорашивала потные лица, разукрашивая подтеками. Старательные девчонки и вовсе до ушей извозились, руками выгребая картофельные клубни. И потому, закончив работу, они заявили бабушке: “Мы в Дон хотим, купаться. Мы — грязные”.

Подались к Дону все вместе, добро, что рядом он.

Тем более на машине, большой, просторной, в которую садились с опаской.

— Да мы ее всю поизмажем, — отказывалась старая женщина. — Дев чата и так добегут, молодые...

Спасибо, что помог шофер — человек понимающий, добросердечный.

С трудом, но усадили всех.

Лоснящиеся чистотой и ухоженностью мягкие сиденья, сияющий никелем да лаком салон — все это пугало старую женщину и девчат. Они сидели боясь дыхнуть, словно куры на нашесте, лишь глазами стреляли.

Машина шла ходко, мягко покачиваясь на рытвинах да промоинах пыльной, мусорной, с давних, колхозных времен не правленной дороги.

Речная вода была по-летнему теплой, спокойной, просторно синея в зеленых берегах да белых песчаных отмелях. Малый Андрюшка барахтался на руках Ильи, норовил нырнуть ли, воды глотнуть, счастливо повизгивая. Девчонки купались на привязи, в широких, наглухо застегнутых поясах; от них — прочная тонкая веревка-урез, конец которой в руках бабушки. Девчушки старательно, “по-лягушачьи”, угребались, кричали: “Попущай, баба-ня! Мы умеем плавать! Попущай дальше!” Бабка то “попущала”, то тянула девчат к берегу и опять “попущала”. Это был старый способ. Когда-то на таком вот кукане бултыхался Илья.

Купались, грелись на солнышке. Река была пустынной. На берегах — безлюдье и тишь. Лишь ловкие крикливые чайки порою ссорились, не поделив поживы; да большие молчаливые цапли низким тяжелым лётом перебирались от одного теплого плеса к другому.

Молодые после купания грелись на песке. Бабушка Настя сидела рядом в том же темном платье да фартуке, даже платка не сняла. Она лишь омыла лицо и устроилась на белой коряге, сложив на коленях тяжелые руки.

— Никого нету. Бывалоча, летом полон хутор гостей, — вспоминала она. — На Дону рыбалят, купаются. Помнишь, катер ходил? А ныне... Скоро и хутора не будет. Подумаешь, аж страшно: куда чего подевалось? Вроде вот оно все было: колхоз, скотина, аж две фермы, молочная и гуляк, свинарник, птичник, бригадная кузня, мастерская... Техники полон хутор. Столовая, магазин, почта, клуб, медпункт... Папочка твой, бывало, приедет, обязатель но принимает в медпункте людей да еще помощников привезет молодых. Со всех хуторов к нам. Лечили... А ныне как мухи мрем, — вздыхала она. — Хомовна, Нюся, Федор Минеич, Федя-рыбак, тот молодой еще, да беженки сын... — Она считала их и считала. — Говорят, от сердца. Все — от сердца. Конечно, когда на другой да на третий день приедут... Называется “скорая помощь”. “У нас бензину нет, у нас лекарства нет...”. Так и живем. Одни — мрут, другие — на побег. Такая жизня настала, — вздыхала она.

Возвращались с купания весело. Девчата в машине освоились, даже спросили:

— А музыка у вас есть?

Музыка грянула разом со всех сторон, испугав бабу Настю.

— Бесстыжие... Везут вас, так еще музыку им подавай. Вот высажу, пешки пойдете.

Музыка, легкий свежий вей кондиционера, мягкие кресла — сиденья, в которых не чуялись дорожные рытвины да ухабы. Кати и кати, свысока поглядывая на невзрачные хуторские дома, серые заборы, плетни, руины брошенного жилья в зарослях конопли и дурнишника.

— Не машина, а прямо квартира, рай господний, — похвалила баба Настя.

Уже подъезжали к дому, когда востроглазые девчата заметили вдалеке и сказали:

— А вон Чуриха пошла куда-то...

— Куда же она подалась, слепая? Опять заблукала? Побегите, ее воз- верните.

— Доедем, — сказал Илья.

Догнали старую женщину. Темное платье, темный платок, лицо поднятое вверх, будто в небе она что-то ищет. Черные, костлявые, словно у цапли, ноги, черные руки, костылик, которым она впереди себя шарит, ощупывая дорогу, уже уведшую ее из хутора на бугор.

— Митревна! Ты куда правишься? — из машины окликнула ее баба Настя.

— К тебе, — ответила Чуриха, повернувшись на голос.

— Ко мне? А на Фомин бугор убрела.

С трудом, но посадили Чуриху в машину. В салоне запахло сладковатой, приторной горечью немытого тела.

— К тебе, к тебе... — повторяла Чуриха. — У тебя же гости, сынок приехал.

— Какой еще сынок, господь с тобою, — заохала бабка Настя. — Внук приехал.

Подъехали и провели Чуриху во двор. Она свое толковала, поднимая к небу темный, запеченный лик с оловянными бельмами.

— Девчата прибегли. С гостинцем... Пойду попытаю. Может, сынок. Он мне помочь окажет. Он нас лечил, не отказывал.

— Господь с тобою... — чуть не плача, объясняла хозяйка. — Внук приехал, понимаешь, внук.

— А он, может, тоже доктор? Мне помочь окажет... — с надеждой опускала она слепые глаза к людям. — Темная вода вошла, ничего не вижу. Лишь в хате да по двору хожу. И падаю беспрестанно. Побилась вся до смерти. Ныне опять упала. Помочь нужна... В больницу. Там — доктора.

Усадили Чуриху. Как смогли, объяснили да успокоили. Покормили. Повели ее девчата домой.

— Вот она — наша жизнь, — вздыхала бабушка Настя. — Беда бедовая... Живой в могилу не ляжешь, вот и куликает. Слепая, а грядки лепит, сажает ощупкой, поливает. По возможности помогаем, ходим к ней. Евлаша да Марковна. Да сами ведь едва пекаем. А Чуриха — не больно старая, мы — сверстнее. Глаза подыграли. Говорят, нужна операция. А это — большие деньги. Ныне и чирей за так не вскочит. Это папочка твой, бывало... — дрог нул голос у старой женщины. — Бывалоча, всем поможет, никому нет отка за, — уже со слезами продолжала она. — Здесь не сможет, так в больницу свою увезет. А помочь окажет. И ныне поминают его. Вот она и всполохну лась. Ум за разум заходит. Старые люди.

Потом был поздний обед. Короткий отдых. И снова дела обычные, огородные, домашние: встречать с попаса коров да коз, доить да поить, загонять на ночь кур да уток, гусей пригнать с речки.

На вечерней заре загудел у двора могучий трактор “Кировец” с огромным возом прессованного тюкового сена. Это прибыли Николай с Клавдией. С городским гостем они поздоровались наскоро. Мужиковатая рослая тетка всплакнула, обнимая племянника. Но некогда было слезы лить. Все вместе принялись укладывать на гумне привезенное сено, за тюком тюк.

— Конечно, хотелось деньгами получить, — объяснял на ходу Нико лай. — Но Ваха-премудрый гутарит — потом расплачусь.

— Он всегда платит завтра и потом, — подтвердила баба Настя. — И жена — вся в него, Балканиха. Абманаты.

— Мы тоже стали смысленые. В первый день сказал ему: никаких жданок. Берем сеном. Третья доля наша. Продавали станичным, на мес те. Кому — за деньги, кому — под запись. А это решили сюда привезть. Помаленьку разберут. Конечно, сено — не троицкое. Но косили в пади нах. Добрая трава. А зима свое слово скажет.

Закончили работу впотьмах. Ужинали во дворе, под яркой лампой. Приземистый, черный от загара Николай рассказывал, пугая девчонок:

— Тута мы, в шалаше, ночуем. А рядом, за дубками, — волчий стан. Сберутся и воют. У-у-у-у-у... — страшновато выводил он, вытягивая шею.

Девчата визжали от страха ли, удивленья. Малый Андрюшка вослед за дедом гудел: “Гу-у-у...” Клавдия подтвердила:

— Ничуть нас не боялись. Сберутся и воют. Развелось... А чего зимой будет? Они ведь на приступ пойдут.

Старая хозяйка пугалась:

— Не дай бог... — И к девчатам: — Чего возле Николая третесь? Дайте человеку поесть.

— А мы по нему скучились. И они завтра опять уедут. Аж на две недели.

— Уедем, — подтвердила Клавдия, на племянника глядя. — Все едем да едем... И никак не доедем.

— Не горься, моя доча, — не вдруг, но сказала старая Настя. — Не гне ви Бога. Вспомни, вчера лишь о куске хлеба думали да о работе, где бы сыскать ее, хоть на краю света. А ныне, пусть тяжело и в отъезде, но все же — на близу. И платят. Об хлебе уже не горимся, вот он, вдоволь. И, слава богу, войны нет и из хаты не гонят.

Клава рассмеялась:

— Спасибо, мама. Утешила.

— Ты не смейся над матерью. Старая ворона зазря не каркнет. Ведь было такое. Разве забудешь? Как выкидали нас из родного дома, кулачи- ли... Девчонушкой была, а все дочиста помню. Валенки со всех посымали, и с детвы. Нехай, говорят, кулачата мерзнут, быстрей подохнут. Мамочка чугун с пшенной кашей хотела из печи забрать. Не свел ели. Так и повез ли в Сибирькову балку, на голое место. Сколь там людей перемерло. Спа сибо папочке, он землянку враз выкопал, чаканом накрыл и печку сложил из дикого камня. Лишь-лишь успел — и его забрали, навовсе. Спасибо ма мочке, она успела нам дерюжки пошить, для тепла. А потом и ее забрали. Спасибо бабанечке, она по хуторам ходила, за подаянием. Наберет кусков и несет нам. Так и померла в дороге. И сеструшка Вера померла. А мы с малым Васюшкой два года по людям скитались, по катухам да сараям, по ка наша мамушка не убегла из ссылки да к нам не возвернулась. Это ли не казня? А вы смеетесь...

Все это было далекой, такой страшной, но правдой.

— Я не смеюсь, — недолго перемолчав, мягко сказала Клава. — И вправ ду, слава богу, что хлеб есть и крыша над головой, за работу платят. И ты, слава богу, живая, — похвалила она свою старую мать. — На тебя, как на каменную стену, надежа. Держись помаленьку и этих оголтышей держи, — оглядела она ребятишек и тоже вспомнила свое недавнее: — А ведь были у нас в колхозе детские сады, школьный лагерь, пионерский. В станице, — похвалилась она племяннику, — детский сад был такой расхороший. Даже с бассейном, в нем плавали дети. А ныне все продали, все разломали дочиста. Какая-то страсть...

За столом смолкли, вздыхая: такая жизнь. Над двором, над землей смыкалась ночная тишь. Лишь на базах скотьих сонно гоготнул гусак, успокаивая своих. И в этой тишине услышали шаркающие шаги, бормотанье, легкое постукивание.

— Чурькова идет! — первыми догадались девчата и побежали отворять калитку.

— Либо стряслось чего? На ночь глядя... — сказала Клава.

— Да ей что ночь, что день, — ответила мать. — Она уж была у нас ныне.

— Здорово живете! — тонко проголосила гостья. — Простите, что не ко времени. У вас — люди.

— Все свои, — успокоила ее хозяйка. — Клава с Николаем подъехали. Садись повечеряй.

— Прости Христа ради. А внук не уехал?

— Здесь он.

— Может, он меня возьмет, когда в город поедет? — жалобно попроси ла она. — Отвезет в больницу. Врачи мне помочь окажут. А иначе мне как жить... Мой сынок! — возвысила она голос. — Окажи мне помочь! Бывало, твой папочка...

Старую женщину усадили и принялись ей доказывать наперебой, то Клавдия, то баба Настя:

— Как он тебя повезет?.. Ведь надо направление от наших врачей, от ста ничных. Карточку твою... Тебя ведь в район возили. И там тебе чего сказали?

Отстраняясь от женского шума и крика, Николай ушел к летней кухне, закурил, позвав за собой племянника. И там его осенило:

— А чего мы с тобой зря время проводим? Давай поставим сетчонку. Утром снимем. Вот тебе и уха, и жареха, — удивился он простоте своей мысли. — А то гость приехал, а его и ухой не накормят. Так в казаках не положено. Поехали. Сетка у меня набратая. Лодка — на месте.

— Да ты бы хоть отдохнул, — попеняла ему бабка Настя, услыхав раз говор. — Господь с ней, с рыбой. Обойдемся.

— Мы враз обернемся, — пообещал Николай. — Лишь поставить... Ка кая машина, — отмахнулся он от Ильи. — Тут два шага шагнуть.

Сборы были короткими: легкий пластмассовый ящик с набранной сетью да ключ от лодки. И пошли, оставляя позади яркой лампой освещенный двор, бабий говор и разом, уже на скотьем базу, растворяясь в теплой августовской тьме.

Луна еще не вставала; хутор скупо светил мерклыми огнями редких дворов и домов. Николай шел быстро. Илья же во тьме чувствовал себя неуверенно, то и дело спотыкаясь на рытвинах.

— Ты чего? — засмеялся Николай. — Как стреноженный, — но шаг за медлил. — Не в привычку впотьмах бродить, да еще без асфальта? Это у нас глаза кошачьи. Ночушка нам мать родная. Мы на воде днем и не бы ваем. Враз схомутают.

Затон был недалеко. Дохнуло в лицо пресным парным теплом. Камыши, стволы деревьев, лодка — все это брезжило, проглядывало в ночи.

Николай погромыхал цепной привязью, усадил племянника на корму и, оттолкнувшись от берега, полегоньку зашлепал веслами.

— Темная ночушка — нам подмога, — подсмеиваясь, повторил Нико лай. — Когда колхоз доживал, этим и спасались — водой, рыбой. Зарплаты, считай, лет пять не видали. Работаем, пашем, сеем, убираем, латаем техни ку, а она уже — никакая, запчастей нет. Не работа, а казня. Но работаем... А зарплату лишь обещают: завтра да потом. Погодите, вот хлебушек уберем, продадим да вот подсолнушек продадим. И все как в трубу: увезут, продадут.

Начальство дворцы себе строит, в райцентре да в городе магазины открывают. А нам опять: потерпите да погодите. Или на коровник укажут: разбивайте по два, по три метра стены — кирпич. Ломами колотим, бьем, везем. Кто продаст за копейку, кто — во двор. А потом и вовсе — обухом в лоб: приехали из города крепкие ребята, называются “инвесторы”, черные у них машины, вроде твоей. Приехали и сказали: “Все здесь теперь наше. Даже ржавый гвоздь не трогать”. Поставили охрану и за неделю все вывезли: технику, скотину, мастерские, мехток. Плиты бетонные: на перекрытиях, в силосных ямах, в гараже — все забрали. Насосная станция и весь полив, все трубы. Котельную разбомбили. На нефтебазе баки из земли выдернули. И вправду — вплоть до ржавого гвоздя. С тем и убрались, “инвесторы”. Старые люди говорят: немцы в войну так не зорили. А свои — все под метло. Не надо пахать и сеять. Отдыхайте. Господи, господи... Вспоминать тошно. Спасибо, тещина пенсия, без нее бы нам — решка: хлеба не на что купить. Бабка Настя спасала да Дон-батюшка и темная ночь. По весне рыба идет, исхитряешься, ловишь. Ты ловишь — и тебя ловят. Как карги налетят: рыбнадзор, милиция, девятый отдел, особый отдел, фээсбэшники, судоходная инспекция... Отовсюду: со станицы, из района, из города, омоновцев шлют с автоматами. Вроде враг пришел. И всем: давай, давай и давай. И никуда не денешься: плати и плати. Но исхитряешься. Посолишь рыбешки. Помаленечку продаешь. А бывало, начнут шарить по дворам, в погребах, сараях. И оставят ни с чем. Опять исхитрялись: в левадах ямы копали, там солили. Какая-то страсть. А деваться некуда: надо детву кормить. Вспоминать тошно.

Николай опустил на минуту весла, закурил. Вспоминать и впрямь было несладко. Да и к чему сердце рвать? Оно и так надорватое. Просто к слову пришлось, зацепило — и пошло-поехало. Вроде расскажешь — и на душе легче. Но всего не расскажешь... Как потом приходилось жить, когда колхоз совсем развалился. А копейку надо добывать. И началось: московские стройки да питерские стройки... Зима, непогода... Изо дня в день до костей промерзаешь. Тем более дома — высокие: десять этажей да двадцать этажей. Там ветер-наждак просекает насквозь. Промерзнешь, как сухарь, и ночью не согреешься в какой-нибудь конуре-бытовке. Кормежка — собачья: изо дня в день вонючий “Ролтон”. Копейку бережешь для семьи. Иначе зачем и ехал сюда. Десятый этаж да двадцатый этаж. Воет ветер в небоскребе-коробке. Леденелые ступени, площадки. Ночные смены. Тусклые лампочки. Лазишь по хлипким трапам да лесам: вниз лучше не глядеть. Рухнешь, костей не соберешь. Да и кто будет собирать. В подземном гараже прикопают. Там этих костей...

Работаешь. Обещают златые горы, а потом платят гроши, да еще с упреком: “Ты чего хотел? Работать как черный, а получать как белый?” А все равно едешь. Куда деваться? Потом уж прибился к железной дороге, на станцию. Сотня верст, считай — рядом.

О прошлом вспоминать было несладко. Тем более рассказывать. И к чему? Поймет ли сытый голодного? А если поймет, то как? Мол, жалобят-ся, чего-то просят у богатой городской родни.

Но городской гость вовсе об этом не думал. Казалось, он ни о чем не думал. Слушал слова горестные, но душа внимала иному, все более погружаясь в ночную тишину и покой давно не веданные. Поплескивали весла, чуть слышно журчала вода за кормой, свиваясь ленивыми воронками, в камышах порой полошилась птица; но эти слабые звуки не могли потревожить огромный и тихий мир земли, воды, неба, воедино слитый ночною тьмой. Так нужен был этот покой душе и так сладок, что более ничего не вмещалось: чужие речи и чужие беды. Их много, их всегда было и будет много, пока душа не поймет, что главное — вовсе в ином и порою — рядом.

Рядом, где-то у берега, неожиданно вспыхнул фонарь, белым длинным лучом пересекая просторный залив и лодку. Вспыхнул — и погас. Мужской голос спросил:

— Ты что ли, Николай?

— Он самый. Сетчонку хочу постановить. Гость городской приехал, племяш.

— Утром снимешь?

— Сниму, сниму. Мне уезжать на вахту.

— Гляди. А то повадились: постановят — и на век. Рыба тухнет, онда тры, бобры губятся. Запутляются. И капец.

— Нет. Я всегда снимаю.

— А это какой же племяш? Не Хабаров?

— Хабаров. Илюшка.

— Докторов сын... — И вздох, над водою так явственно слышимый. — А он, случаем, не доктор? Жалко... — А потом спокойное: — Если доброго ничего не поднимете, пусть ко мне надбежит. На уху найдем. И кой-чего еще, покусачее. — Невидимый собеседник хохотнул и смолк.

На том разговор и кончился. Поплыли дальше.

— Это кто? — тихо спросил Илья. — Рыбинспекция?..

— Нет, — засмеялся Николай. — Это хозяин. А мы залезли в речку к нему. Потом... — смял он разговор.

Так же во тьме, ошупкою Николай поставил сетку: греб помаленьку, попуская с кормы сложенную дель. Бухали временами грузила-камни. Он сетку поставил, потом решил:

— Заодно уж и раколовки... Они тут у меня прихороненные. Причалив к берегу, он вышел. Захрустели сухие ветки. Скоро вернулся.

— Тут раки попадаются. Девчатам побаловаться. И тебе. Андрюшка их тоже ест, аж чмокает, вроде сладко. Ракушков наберем. Раки их любят.

Он посветил недолго фонариком по мелкой воде, набирая ракушек. И снова во тьме шуршал и хлюпал, угребался веслами. А потом закурил и сказал:

— Вот и все дела. Надо поглядеть, где постановил раколовки. А то за втра и не сыщешь. Бывало такое.

Он включил фонарь и ярким белым лучом пробежал по камышам да береговым вербам, задевая воду и лодку и ослепляя глаза. Недолго посветил и выключил. И тогда разом, словно открылась ночь: темная вода, темная земля и не в пример просторное, огромным куполом небо; серебряный мягкий свет его, сияние звезд и широкий, огнем полыхающий Млечный Путь, от края до края.

Ленивые золотые росчерки порой рассекали небесный свод. За далеким курганом поднималась луна, и желтых масляных бликов дорожка потянулась через просторную реку к берегу левому, луговому. Там, на берегу далеком, светил костерок. Николай увидел его:

— Либо Володя Буданов стережет сетки. Архаровцев ныне много. Лишь отвернись, враз обчичекают: ни рыбы не увидишь, ни сеток.

— Это который светил? — спросил Илья.

— Нет, тот — Арчаков. Арчак... Хозяин, — уважительно произнес Ни колай. — Лет пять назад объявился. Но он — наш, коренной, за речкой его родный хутор. Он работал в милиции, по-моему, до капитана дослу жился. А потом подался на Север. К газовикам ли, к нефтяникам. В службу безопасности. Так вроде... В отпуск приезжал. А потом прибыл навовсе. Сказал: спокойно пожить хочу, мол, надоело на нынешнюю жизнь глядеть, обрыдло. Его владения — устье, затон. Там он — хозяин. Про него всякое мелют: кулугур, мол, секту завел беспоповскую. Думаю, брешут. Но чужая душа — потемки. За речкой было подсобное хозяйство судостроительного завода. А потом, когда все стали бросать, он остатки забрал ли, купил. Дома, вагончики, техника, какую не успели побить да пропить. Все забрал. Себе новый поставил дом. Дюже ни с кем не водится. К нам на хутор не ездит. Своих дел хватает. У него там бахчи, огороды. Кро ликов разводит. Жена — с ним. Мальчонку привезли. Уж чей он — не знаю. Потом еще детва объявилась, какие-то сироты. И живут. На Чибизовом яру переезд был, он его перекопал. Дамбу на Белобочке развалил. Гута-рит, нечего зря мыкаться. И правильно, я считаю, навел порядок. Туда ехали со всех краев, конный и пеший, с райцентра, с города, с Донбасса. Прут и прут. Все позагадили. Сетей капроновых полна речка. Током бьют рыбу. Взрывают. Жгут. Чего только не было. А теперь он помаленьку всех отвадил. Не проберешься туда. И ни стрельбы, ни пожаров. Разве не хорошо? Так и живет. Скотину держит. Рыбалит, охотится. Не знается ни с кем. Но народ к нему прибивается, и он их не гонит, даже примолвает. В дома селит. Феша — с Осиновки. Там уж никого не было. Лишь чечены. Обижали ее. Она пришла к Арчакову. Вместе с козами. Она всегда коз водила. С Большой Голубой — Гришаня. Спокойный мужик, рабочий. Какие-то беженцы с ребенком. Даже фельдшер есть, тоже приблудный, вроде из Киргизии. Живут помаленьку. А болтают всякое. Болтать всегда любят. А ведь, может, и вправду надоела ему всякая погань. Нынче ведь жизнь какая... Живьем готовы грызть. Тем более он в ментовке работал. А там и вовсе... Такой народ... Сам нагляделся и натерпелся от них, когда на стройках был. Рубашку исподнюю сымут. Не потребуют. Прямо не люди, а зверье... А у него, может, чуток совесть есть. Нагляделся, и вправду обрыдло. Вот и уехал.

Причалили. Костерок на той стороне все горел, то притухая, то высоко поднимая светлое пламя. Лодка ткнулась в мягкий берег. Но подниматься и уходить не хотелось ни одному, ни другому.

— Ты поживи... — сказал племяннику Николай. — Мы смену отбудем, потом порыбалим с тобой по-хорошему, с ночевкой, с костериком. Сазани- ка обязательно на макуху поймаем. Он по ночам берется. Я знаю места. Порыбалим. Пока есть такая возможность. А то разговоры идут, что “Лу койл” — нефтяники — все наше займище откупили. От самого Калача до Песковатки. И вроде никого не будут туда пускать. Лишь своих. Уже нани мают егерей, охрану... А мы будем издаля глядеть на свое, родное. Так что давай побудь напоследок. Девчат наших возьмем. Они давно просят. Съез дим за грибами, за ежевикой. Хорошо у нас. Только все некогда. Работа...

— С костериком — это хорошо... — позавидовал Илья, глядя на огонек далекий. — С ночлегом, на берегу... Я поживу, подожду, — пообещал он. В самом деле, хотелось погреться после долгой питерской зимы, где слякоть да серое небо; и у костра не сидел он много лет, и на реке не был. Вроде нехитрая это забота, не надо за море ехать, но все как-то не выходи ло. Дела и дела. А костерок — лишь издали поглядеть, из окна городского дома, как вчера.

Посидели, повздыхали и подались к ночлегу. Лодку примыкать Николай не стал. До утра недалеко.

Во дворе их дожидалась бабушка Настя.

— Наловились, рыбаки? Где ваша рыба? — спросила она с усмешкой.

— Мы лишь поставили. Да если и не поймаем, нам обещали рыбы. Арчаков на уху даст.

— Арчаков? Перевстрели его... — И после паузы: — Давно уж их не ви дала. Они к нам ездили раньше, — объясняла она внуку. — Когда магазин был. За хлебом приходили. Маня, его жена, — хорошая женщина. Мальчо- ночка у них, уж не знаю чей. Сначала одни жили, а теперь — целый кура- год. Детва... Девчонушка такая хорошая. Они ее посеред степи нашли, возле станицы. Какая страсть... Ехали ночью, осветили фарами. Маня говорит, глазам не поверили: дитё ползает, живое дитё. Остановились. Забрали с собой. Думали, кто в станице отзовется, кинется, будет искать. Ни шуму, ни граху... Все молчат. Так и оставили при себе девчонушку. Это какая страсть? Дожилися. Допилися. Детей посеред степи кидают. Сам Арчаков, он не боль но гутаристый. Но хороший... Сирый народ из наших к нему прибивается, беженцы. Никого не гонят. Маня смеется: “Колхоз у нас будет”. Взаправди колхоз.

Илья ночевал в кухне. Как всегда, сколько помнил себя. Не дом, а эта низкая глинобитная мазанка с малыми оконцами, большой печью, запахом сухого укропа, мяты, других трав, что пучками висели на черных от времени бревенчатых балках-перерубах, над головой. И покойный отец всегда ночевал здесь. Хорошо тут спалось. Всегда.

И нынче Илья проснулся, когда утреннее солнце уже глядело в окошки. Пахло печеным. Маленький племянник в ночной рубашке стоял возле его кровати и что-то рассказывал на своем языке: “Гу-у... Гу-у... Угу-гу...” И засмеялся довольный, увидев, что Илья проснулся.

Вместе с малышом вышли во двор, где, несмотря на ранний час, уже кипела жизнь. Старенькие “Жигули” стояли с открытым багажником, и тетка Клава укладывала туда, словно в просторный ларь, сумки, пакеты, стеклянные банки с закруткой. Помогала ей мать. Девчата бегали на посылках.

— Буту поболе нарежьте... Николай любит лучок в окрошке.

— Откидное молоко не забудь в холодильнике.

— Коробок с яичками на сиденье. Или под ноги постановь.

— Чтобы наступить да подавить все.

Это собирались в отъезд, на рабочую смену, там две недели кормиться. Дело серьезное.

Илья вспомнил о ночном и спросил:

— А где Николай? Сетку проверяет?

— Он уж до свету смотался, — ответила бабушка. — До чего моторный. В огороде он. Угождает девкам. “Сделай нам рыбу, сделай нам рыбу в печур ке. Мы ее любим”, — передразнила она девчат и закончила: — Порунцов им хороших. Не дают дыхнуть человеку. Обошлись бы. Давай мне этого генера ла. Одену... А то кутун потеряешь, — пригрозила она малышу.

Малыш расплылся в улыбке, переходя на руки к бабушке. Он всему улыбался, радовался, тем более в утренний час, когда светило нежаркое солнце, на дворовой да огородной зелени переливами сияла роса, временами на траву падали спелые груши со старых развесистых могучих “дулин”.

В огороде, в затишке, возле летней печурки хозяйничал Николай. В открытом казане варились раки в кипящем, даже на понюх остром укропном рассоле. Рядом, из черного жестяного короба, валил кислый дым. Под коробом тлели угли.

Увидев подходившего Илью, Николай доложил с удовольствием:

— Все по плану и даже — выше. Серушки да красноперки — на жареху. Я их почистил и присолил. Бабка на завтрак пожарит. А тута, — шумно понюхал он, — пара рыбцов да три душмана. Горячего будет копчения. По-нашему. И раки попались. Вон он идет, главный едок.

По огородной дорожке спешил к деду малый Андрюшка.

— Моя лопота... Казачок кривоногай... Так мы с тобой и не погутарили толком. Все некогда.

Николай присел, Андрюшка потянулся к нему. И они встретились лицом в лицо: задубелая темная кожа, седая щетина и нежный, еще розовый ото сна бархат детского личика.

— Гу-гу... Гу-гу-гу... — принялся толковать Андрюшка. — Гу-гу... Николай внимательно слушал его, все понимая.

(Окончание следует.)

 

Просто не просто

Азарова Наталия Михайловна родилась в Москве, окончила филологический факультет МГУ, кандидат филологических наук. Автор книг: “Телесное-лесное” (2004), “Цветы и птицы” (2006), “ШПУ. Шутки после ужина” (2006), “Буквы моря” (2008). Живет в Москве.

Аполлоническая поэзия — редкость; огромное большинство поэтов — дионисийцы. Мы привыкли связывать поэзию с тем, что развивается во времени, зарождается, нарастает, достигает своего пика.

Эти стихи последовательно аполлоничны. Перед нами речь одинаково напряженная в каждой точке. Время в них развивается как в прямом, так и в обратном направлении; соответственно увеличиваются возможности прочтения.

Свою задачу автор усматривает не просто в равном присутствии значительного числа поэтических элементов, но и в одинаково созерцательном отношении к ним. Это распространяется и на место, в котором написано стихотворение (Нью-Йорк, Кордова, Полтава); места эти — также элементы стиха, далекие от того, чтобы определять вектор его протекания во времени. Элементы не расслаблены, но и не перенапряжены, каждая строка, а внутри нее слово — в пределе, в идеале — несут одинаковую нагрузку.

Значимость этой поэзии заключена в ее архитектонике, в тщательном соблюдении баланса между частями. Эффект философичности возникает потому, что поэт как бы останавливает время и, освобождаясь от бремени самовыражения, просто вслушивается в гармонию элементов стиха.

Он смотрит издалека, из точки неразличения. Эти стихи могут — как в сборнике “Цветы и птицы” — вступать с образами в отношения, которые нельзя назвать иллюстративными.

Сходные эксперименты со временем — у Кэрролла, Борхеса, сюрреалистов — протекали, как правило, вне сферы лирической поэзии. Поэзия была слишком увлечена спонтанностью (чувства), чтобы отстраненно и в то же время внимательно предаваться разглядыванию собственных элементов, гармонизации соотношений между ними.

Когда поток останавливается, оказывается, что частицы, из которых он состоит, не ориентированы во времени и могут располагаться в разном порядке. Аполлоническую поэзию сложно разбалансировать, лишить внутреннего равновесия, вытекающего из последовательно созерцательной установки.

Михаил Рыклин.

*     *

    *

вот к примеру камень

освободи его       от чувств

      от множественного

доведи его       до простоты

      до бесконечной простоты

но тогда о нём и сказать нечего

и тогда он камень и не-камень

он тогда всё

вот ты и молчишь

не молчи

говори о камне

 

 

*     *

    *

       Геннадию Айги

из декора из мадонны из короны

проступает квадрата порода

апельсинами мокнет кордова

мудрым сыро у мечети холодно

назвали голубкой восточную родину

галеви и пошёл за этой паломой

но в феврале твои голуби были в нью-йорке

на твоём обелиске сидели в метрополии

ты видишь как улучшается ночь?

как садовая птица проявится в поле?

 

 

 

*     *

    *

я вылезла из шлюза

из “плыть”

перепрыгнула

вверх

искрилась

искривилась —

вырвалась

истрёпанным подолом

истребителем

рытвин

              полтавы

промчалась

алым

краем-душой

как движением тела

февральские

    смерти

закрытая дверь в морг

время побыло вне

и запнулось

хризантемы на морозе

каменеют сразу

не прикоснувшись к могиле

на кладбище мело

поле за полем показывая

с воздухом здесь повезло

в вагоне

шуба на плечиках дрожит

возвращаясь с востока

 

*     *

    *

она одна посередине осталась одна

она свеча в черепице трава

она одноусый звонарь

и узкоротый оленек

души пересолены жабры

души переделаны фибры

душу отоспать бы

от просторных и долголицых движений

буду в неё входить

буду в дом в куб входить

будет легче перепрыгивать

полчища мачех рук на перешейке

 

*     *

    *

можно на Ты обратиться к городу

      ну Ты нью Ты

не отделаешься лёгким вдругом

можно на Ты обратиться к дереву

дерево откровенно произрастало

эй-дерево! я к Ты всетело

            

а ты за океаном отошла в вещь

в ума нетто

в трубчатую болтовню

твоего сознания гетто

яснее чем-сейчас? а Ты?

 

*     *

    *

на перепутье сосредоточься

не перепутай пол с потолком

белое не белое

спокойное бельё неаполя

просто не просто

простое

болото моря

между насыпями дождя

отойди от края

созерцания

опознаны не опознаны

буквы-ветки валяются

в грязи-вязи трав

украшать не украшать

ветками миндаля

отойди от края

объяснения

лень протекает в подобных встречах

 

"Беспомощный". Книга об одной песне

Лебедев Андрей Владимирович родился в 1962 году в поселке Старая Купавна Московской области, окончил филологический факультет МГУ. Преподаватель русского отделения Парижского государственного института восточных языков и культур. Автор четырех книг прозы и многочисленных публикаций в российской и французской периодике. Живет в Париже.

Кобрин Кирилл Рафаилович родился в 1964 году в Горьком, окончил исторический факультет Горьковского государственного университета. Редактор журнала “Неприкосновенный запас” (Москва), редактор и ведущий информационных программ “Радио Свобода”. Автор девяти книг прозы и эссеистики. Активно публикуется в журнальной и сетевой периодике. Лауреат премии “Нового мира”. Живет в Праге.

Журнальный вариант.

Книга об одной песне

От авторов

Эта книга посвящена песне Нила Янга “Беспомощный” (“Helpless”), впервые вышедшей на альбоме “Дежавю” (1970) американской рок-группы “Кросби, Стиллс, Нэш и Янг”. Сотня рукописных страниц об одной песне — много это или мало? Скорее много. Длится она на альбоме всего три с половиной минуты, так что к грандиозным по форме музыкальным опусам, заставляющим слушателя потрясенно шевелить волосами и пускаться в велеречивые истолкования, ее никак не отнесешь. В общем, не Бах, не Бетховен, не Шенберг или Берио. Текст песни тоже достаточно прост и вполне вписывается в традицию ностальгических сочинений о потерянном земном рае. В “Беспомощном” этот рай ассоциируется с канадской глубинкой, где прошло детство Янга.

Оговоримся сразу: мы никак не претендуем на роль первооткрывателей, являющих миру проспанный им шедевр. Нил Янг — один из наиболее почитаемых ветеранов рока; в 2007 году ему исполнилось шестьдесят два года, он продолжает активно записываться и выступать. “Беспомощный” — одна из самых известных песен Янга, который неоднократно возвращался к ней и после выхода “Дежавю”. Кроме того, существуют многочисленные записи песни, сделанные другими известными музыкантами.

Но только ли о “Беспомощном” наша книга? Скажем так: и о нем тоже. А еще — о рок-музыке вообще, ставшей главной формой самовыражения рожденных в 1960-е, однако придуманной не ими (отсюда — вечное желание догнать ушедший поезд, понять, как все начиналось). О собственном детстве в провинции и столичном пригороде, юности и взрослении, романах и ссорах с историей, отъездах и возвращениях, перемене участи и мест. Пусть читателя не смущает, что в книге возникают два рассказчика, каждый из которых говорит от собственного первого лица. Создавая литературное двуголосие, мы надеялись на то, что наши голоса звучат слаженно — повествуя, напевая, каждый по-своему, о превращении сегодня во вчера и судьбе тех, кому выпало жить в эпоху перемен.

Включим проигрыватель. Начнем книгу.

There is a town in North Ontario,

With dream comfort memory to spare,

And in my mind I still need a place to go,

All my changes were there.

Blue, blue windows behind the stars,

Yellow moon on the rise,

Big birds flying across the sky,

Throwing shadows on our eyes,

Leave us.

Helpless, helpless, helpless.

Baby can you hear me now?

The chains are locked and tied across the door,

Baby, sing with me somehow.

Blue, blue windows behind the stars,

Yellow moon on the rise,

Big birds flying across the sky,

Throwing shadows on our eyes,

Leave us.

Helpless, helpless, helpless1.

1 © Neil Young.

Есть городок в Северном Онтарио,

Память обойдется лишь уютом мечты,

И мысленно я по-прежнему нуждаюсь в месте, куда уехать,

Все перемены происходили со мною там.

Синие-синие окна позади звезд,

Восходящая желтая луна,

Огромные птицы, летящие по небу,

Отбрасывающие тени на наши глаза,

Покидают нас.

Беспомощный, беспомощный, беспомощный.

Детка, слышишь ли ты меня сейчас?

На двери — цепи, на цепях — замки.

Детка, спой со мной как сможешь.

Синие-синие окна позади звезд,

Восходящая желтая луна,

Большие птицы, летящие по небу,

Отбрасывающие тени на наши глаза,

Покидают нас.

Беспомощный, беспомощный, беспомощный.

...Те несколько фактов, что ничего не значат сами по себе, но которые уводят каждого из нас дальше личной истории и даже — дальше истории вообще...

Маргерит Юрсенар, “Блаженной памяти”.

СТОРОНА “А”

Песенное наваждение. Громкое безумие до десяти вечера (мы же цивилизованные люди!) и тихое, в наушниках, — после. Песню как таковую слышишь лишь в первый раз; затем, уйдя в собственные мысли, воспринимаешь только отдельные всплески голоса, губной гармошки, ударных. Но ставишь ее снова, снова, снова, готовясь к тому, что она закончится, и тут же забывая, что у нее есть конец. Приходишь в себя от громкой тишины в наушниках, переживаешь внезапный ужас, вскакиваешь с кресла, делаешь несколько быстрьж шагов к проигрывателю, лихорадочно щелкаешь кнопкой, минуя предшествующие дорожки, вновь запрыгиваешь в кресло, укутываешь ноги в плед (окно открыто, за окном — январь). Пользоваться пультом отчего-то не хочется, как будто ошарашивающее, болезненное переживание окончания является частью ритуала.

Есть городок в Северном Онтарио

Винография: “Chateau Fleur Saint Esperit”. Bordeaux, 2004.

Итак, вот оно: “Есть городок в Северном Онтарио”.

В каком таком Северном Онтарио, слышишь? Спрашиваю я его, себя, любого рядомбредущего по жизни. Любого рядомлежащего, рядомсидящего, рядомстоящего. В каком, к бису, Онтарио, к тому же Северном? Я там не был. Янга что-то спрашивают, а он им — мол, родился в Торонто. Вы знаете, что такое родиться в Торонто? То-то. Ро. Он. То. Онтарио начинается с того же, чем кончается Торонто. Никто не знает, что такое родиться в Торонто. Я тоже не знаю. Наверное, так себе. А может быть, хорошо. В любом случае, рождаешься в Торонто, а поешь о городке в Северном Онтарио. Там, именно там, и синие окна позади звезд, и желтый месяц, и птицы, бросающие тени на наши глаза. И все это делает нас беспомощными. Оставляет нас таковыми — в тихой дрожи воспоминания о том, чего не было. Нам никто не поможет, и мы себе не поможем, вот что значит вспомнить городок в Северном Онтарио. Голые мы на ветру, жалкие, бедные, анимула, вагула, блан-дула. Душенька наша скитается, но помнит то самое Северное Онтарио. И я помню. Там были желтые окна под синим небом. Много желтьж окон. Россыпи огней, когда вьжодишь на улицу после шести вечера зимой. Иногда луна, иногда месяц — такой особый советский месяц, неопасный, заставляющий вспоминать мультфильмы, а не бородатых идиотов в чалмах, размахивающих калашами. Что же до птиц, то только летом. Теплыми вечерами они чертили линии на фиолетово-розовом небе, и сердце млело от восторга, ах, и я так полечу, дайте срок... Не полетел, и мстит Северный Онтарио, является то во сне, то в песне. Беспомощный. Беспомощный, безнадежный, не полетел. И опять встаешь с кресла, но не для того, чтобы поставить ее еще раз, нет. Достаешь совсем другой диск, отщелкиваешь пультом раз, два, три, и вот он — “Dirty Old Town”. “Старый грязный горд”. Мы еще повоюем!

Винография: чашечка теплого саке перед обедом.

Когда я впервые услышал “Беспомощного”?

Кажется, в самом конце семидесятых. Старшеклассник, я частенько наведывался на толкучки, толчки дискачей: в отделе пластинок ГУМа, “Мелодии” на Калининском, магазине на “Октябрьской”. В один из таких вояжей был куплен или выменян диск “Кросби, Стиллса, Нэша и Янга”.

Какой? Просматривая сейчас обложки их альбомов, понимаю, что мне попался “So Far” (“До сих пор”). Сборник с двух первых пластинок, разбавленный двумя новыми вещами. На нем имеется и “Беспомощный”. 1974 год. Эпоха бешеного успеха, стадионных турне и — тяжелого кризиса внутри группы. Раскрутившим команду менеджерам позарез требовался новый альбом, родить который она явно была не в силах.

“До сих пор” не произвел на меня тогда особого впечатления. Это не было ни Джими Хендриксом, ни “Лед Зеппелин”, в такт которым я самозабвенно барабанил дома за самодельной ударной установкой. На их фоне “Кросби, Стиллс, Нэш и Янг” выглядели вяловатой копией “Битлз”. Теперь понятно, что я просто-напросто не был готов воспринять алхимию их четырехголосного расклада, идеально взвешенные и смешанные фолк, кантри, рок. Позволю себе обобщение: русские любители рока оказались глухими и к фолку, и к кантри. Ни о какой популярности этих жанров в СССР говорить не приходилось. От “настоящего” рока требовались экстравертность и некоторая инфантильность; диланы и донованы оставались за бортом. Что же до алхимических взвесей, поблажки по части сложности делались исключительно в рамках “прогрессивного рока”, унылого детища консерваторских выпускников.

Винография: последние полстопки “Pineau FranQois Ier”.

Здесь было бы нелишним задать вопрос психологический,

даже, пожалуй, философский: почему вплывающая в сознание картина маленького городка, где лирический герой провел свое детство, оставляет его беззащитным? Не будем отмахиваться от такого вопроса, хотя наш ответ неизбежно станет покушением с негодными средствами. Не будем. К примеру, вы идете по улице, торопитесь на работу или направляетесь в ближайший торговый центр, намереваясь заняться шопингом. Или просто выскочили пропустить кружку пива, чашку кофе. И здесь, на залитой солнцем улице, или в замерзшем мрачном переулке, вашему внутреннему взору вдруг является нечто дрожащее, обморочно-трепетное, головокружительно сладкое и страшное разом. Вы видите свою еще совсем юную мать, которую недавно похоронили. Россыпь солдатиков на вытертом ковре дедовской квартиры. Драматические закаты над Заволжьем и себя на волжском откосе, рядом друзья, подруги, мятая пачка папирос “Беломорканал” Первой фабрики им. Урицкого лежит на мягкой майской травке возле тонкой лодыжки... как ее звали? вы пытаетесь вспомнить, не выходит. Одна картинка, чистая визу-альность, знаки, которые не означают для вас уже ничего или почти ничего. Остается сердечная боль, дрожь, пробегающая по пищеводу, чтобы завершиться комом в горле, набухание слез. Вы беспомощны. Вы беспомощны потому, что ничего этого уже нет и уже не случится с вами никогда, но не в том дело. Важно, что этого никогда и не было. Ложь, вы слышите, ложь, не было этого! Не было ни матери, ни солдатиков, ни закатов. Вы придумали все, потому что сейчас у вас тоже нет ничего. Нет ни офиса, ни шопинг-центра, ни даже любимого кафе. Есть только ощущение жизни, сновидчески мягко и бесшумно уходящей под уклон безо всякого вашего участия, вы ускоряетесь с каждым прожитым днем, оставаясь при этом на месте, — что может быть ужаснее! Вы не можете ничего, даже пошевелить рукой.

Беспомощный, беспомощный, беспомощный

Надо сказать, ни фолка американского, ни, тем более, кантри я никогда не любил. И не люблю сейчас. Толстые мужланские хари в ковбойских шляпах и простые радости жизни — глотнуть бездарного местного “Будвайзера”, ухватить за жопу скотоводку, проголосовать за Буша. Ковбой Мальборо, который никак не может сдохнуть от рака легких. Янг — из другой обоймы, как и все великие люди той — сдаюсь! сдаюсь! — великой переделки мозгов.

Но звучание, выпестованное из окружавшего его детство контекста, отталкивало — ноющие гитары, шершавые трели губных гармошек, фальцет деревенского дурачка. Но все-таки Янг лучше хитрого зануды Дилана. Или я постарел? И лет через тридцать, е. б. ж., стану пускать слюну под тук-тук-туки-туки в дверь небес?

Винография: мысли о пинте “Гиннесса” в пустом полуденном пабе в Голуэе.

Омими находится в семидесяти милях от Торонто.

Строго по прямой добраться невозможно, автодорога выписывает крюк, часть пути проходит вдоль озера. Приближаясь к городку, проезжаешь через Петерборо, “ворота сельского Онтарио”, как торжественно именуют его составители туристских справочников. В картографической тени сего Петербурга и пребывает Омими.

Изучая детали этого маршрута, я думаю о другом, неканадском. Тридцать километров до Кольцевой автодороги и еще несколько автобусных остановок в пределах города до метро. Или описывать следует в обратном порядке: стоянка автобусов на “Измайловском парке”, медленный тряский час до долгожданного поворота?

Первая поселковая остановка: “Кладбище”. Справа от кладбища — двухэтажное здание на несколько квартир; сюда меня принесли из роддома. Этого периода семейной истории я — за тогдашней малостью лет — не помню. Но, проезжая мимо, мама всегда указывала на дом в автобусном окне и вспоминала бывшую соседку Константиновну.

Затем “Фабрика”. За ней “Почта”. Почта уже на моей памяти превратилась вначале в продуктовый магазин, а из него в Клуб юного техника. В нем было несколько кружков, я посещал фотографический, где печатал с приятелем мутные фотографии рок-групп, переснятые с закордонной прессы. “Кросби, Стиллс, Нэш и Янг” среди них отсутствовали.

Потом “Промтоварный магазин”. В соседнем доме жил тот самый приятель — с приветливой матерью и молчаливой сестрой-архитектором. Туда же через несколько лет я пришел на его похороны — первые в моей жизни похороны близкого человека. Темная история с двумя версиями, официальной и неофициальной, из которых обе — жутче. Наркотики, несчастная любовь, поножовщина. Он к тому времени уже умело варил мак и гонял по вене. Объединяла нас по-прежнему любовь к року, а из новых увлечений — чтение самиздата, попадавшего в их дом через сестру.

Винография: “Domaine Deletang”. Touraine, 2002.

“So Far” был второй или третьей пластинкой,

которая оказалась в руках Сереги Федякова, прозванного почему-то Федер-соном. Мы тоже его будем так называть. Итак, “So Far” был вторым или третьим фирменным диском, который перешел в его собственность в самом начале карьеры подпольного меломана. Стоил он столько же, сколько и первый, “Экзотические птицы и плоды” велеречивой группы “Прокол харум”: тридцать рублей. Поскольку Федерсон был студентом первого курса и еще не зарабатывал, он эти деньги сэкономил. Родители давали ему полтора рубля каждый день — на проезд, сигареты и обед в институте. Федерсон ездил зайцем, курево стрелял или покупал “Беломор”, а обедал в вегетарианской столовке на главной улице города. Там он брал только гарнир, а капустный салат и хлеб давали в столовке бесплатно, поощряя, видимо, любовь и уважение к животным. В среднем Федерсон тратил около тридцати копеек в день и экономил за неделю семь рублей. В месяц получалось двадцать восемь. Еще он получал повышенную стипендию — сорок пять рублей: учился Федерсон на пятерки, хотя науки ненавидел, но иначе было не скопить на фирменные диски. Дома он говорил, что получает обычную стипендию — сорок рублей, — и оставлял себе пятерку. Родители удивлялись близорукости

институтского начальства, которое не поощряет одаренных студентов, но справок не наводили. Оставшиеся сорок рублей делили надвое: половину в семейный бюджет, половину — Федерсону. Таким образом, в месяц набегало чуть больше пятидесяти рублей, из которых сорок — сорок пять можно было тратить на диски. Сначала Федерсон покупал пластинки по тридцать рублей — немного затертые, в потрепанных конвертах, заслуженные. Здесь были в основном группы и артисты известные, знаменитые, однако в его городе не популярные: “Прокол харум”, “Муди блюз”, “Степпенвулф”, Кэт Стивене, “Кросби, Стиллс, Нэш энд Янг”. Музыка их была благородно-мужественной, печальной, звучание — немного замшелым, но нетронутым тогдашними модами на диско, хард-рок и панк. На толчке Федерсон находился в ценовой категории от тридцати пяти до сорока пяти рублей за пластинку, менялся редко и неохотно, зато каждый месяц покупал по одному, а то и по два диска. Летом после первого курса он подрабатывал на заводе, а уже на втором курсе стал за деньги писать курсовые работы. Его чуть было не поймали, но обошлось. Федерсон крайне редко обновлял гардероб, питался по-прежнему плохо, курил только папиросы, зато к четвертому курсу у него было уже около пятидесяти пластинок. Он держал их в особом шкафу, ключ от которого был только у него. Вечерами он слушал печальные благородные баллады на басурманском и мечтал о любви и загранице. Девушки не любили Федерсона за скупость и за то, что он был плохо одет. К тому же он совсем не умел пить и блевал с полстакана “Агдама”. В конце четвертого курса его поймали на пластиночном толчке менты. Это были времена Андропова, когда принялись бороться с “нетрудовыми доходами”. Менты попались добрые и готовы были отпустить Федерсона, если он принесет им тридцать рублей, но он потребовал вернуть конфискованные у него диски и наотрез отказался давать взятку. Тогда они повязали его и отвели в отделение милиции. Там на Федерсона составили протокол и написали письмо в институт. В институте тоже шла борьба за идеологическую чистоту и против нетрудовьж доходов, поэтому Федерсона исключили из комсомола и из самого института. Затем его тут же забрали в армию — еще шел весенний призыв. После учебки Федерсона направили в Афганистан, где он вместе со своим взводом попал в засаду и был убит. Гроб в Н-ск пришел пустой — тела так и не нашли. Родители Федерсона не решались открыть шкаф с пластинками — надо было взламывать замок, а это казалось им кощунством. Сначала умер его отец, а затем и мать. Когда родственники, получившие их квартиру по наследству, взломали шкаф, они увидели пятьдесят пластинок, покрытых толстым слоем пыли. Что делать с ними, они не знали — на дворе стоял 2005 год и старьж проигрывателей ни у кого уже не было. Пришлось выбросить диски на помойку. Там их случайно обнаружил молодой парень, диджей, который жил в том же доме. Он забрал пластинки домой, и потом в течение нескольких месяцев в самой модной дискотеке Н-ска публика плясала под сэмплы из старых добрых хаерастых песняков.

Винография: бутылочка таиландского пива в таиландской же забегаловке. Память обойдется лишь уютом мечты

За “Промтоварным” следовал “Молочный магазин”.

И наконец “Клуб”. Оттуда пять минут до дома. Поле, летом саженное картошкой, покрытое снегом зимой. Детский сад, где вечером, перемахнув через забор, собирались местные подростки — покурить, побазарить за жизнь в тесных домиках на игровьж площадках. Четырехэтажное жилое строение, принадлежавшее, кажется, Фабрике. И еще одно, наше, жэбэ-ковское. На Заводе железобетонных конструкций познакомились молодые отец и мать, приехавшие в Н-ск из Баку.

Это была окраина поселка. Скажу более: это была окраина того, что я считал человеческим миром. Далее шли ряды гаражей, а за ними начинались Лево и Право.

Лево — территория химии: фармацевтического завода “Акрихин” и нескольких других предприятий того же рода. Иногда по утрам оттуда подступали желтоватые туманы. Туманы приносили с собой ни на что не похожий запах. С тех пор строчка “Утро туманное, утро седое” вызывает у меня видение тихого постапокалипсиса, безвидной и пустой земли, но не в начале Творения, а в конце мира, разрушенного последней мировой войной. Оказавшись вдали от цивилизации, в каком-нибудь идиллическом местечке, будь то Тоскана или Морван, и узрев поутру романтичную дымку, я невольно интересуюсь, нет ли поблизости химического завода, — к смущению благорасположенньж и экологически сознательньж хозяев.

Где-то в Лево раскинулась Свалка. Поход на Свалку был одним из самых отчаянных мальчишеских приключений. Что мы искали там? Оттуда ли приносилась домой странная стеклотара? Или уже с Базы, где полдня в неделю, старшеклассником, я сколачивал ящики для таинственной медицинской продукции под руководством веселых пьянчуг с обрубленными пальцами? Это, кажется, называлось учебно-трудовым воспитанием.

Воспоминания мешаются. Дымящаяся земля, зыбкая от мусора. Из-под нее, словно амфоры новой атлантиды, выглядывают прихотливо изогнутые колбы, торчат пробирки. Принесенные домой колбы ставятся на подоконник как украшение, в пробирки складываются двухкопеечные монеты. Колбы и пробирки считаются знатной добычей.

Существует ли Свалка по-прежнему, нашел бы я сейчас дорогу туда?

И мысленно я по-прежнему нуждаюсь в месте, куда уехать

Право было Природой, иной землей.

Плотина. Озеро. Лес.

У Плотины стоял свой дом, в нем жила семья смотрителя, державшего свою корову. Там обитатели поселковой окраины покупали парное молоко. Там же зимой катались с горки на лыжах и санках.

Водоем, называвшийся Озером, был на самом деле большой запрудой, образовавшейся в результате постройки Плотины. Но — не мне менять священную топонимику. Собственно, наличие реки и вызвало к жизни поселок. На ней возвели Фабрику, чтобы было откуда брать чистую и куда спускать отработанную воду. Фабрика стояла выше от Плотины, выше на километр — гигантское расстояние, в которое вписывалась значительная часть поселковой жизни.

У Озера были Этот и Тот Берега.

Этот Берег: здесь купались и млели на заботливо рассыпанном мелком песочке. Пили водку, портвейн, “Белое крепкое”, спирт, принесенный с “Акрихина”. Заводили знакомства. У Жеки, устраивавшегося на лето лодочником от Фабрики, выпивка шла особенно душевно. Одногруппник по яслям, детскому саду, потом одноклассник, затем пролетарий Н-ска, Жека был высок ростом и артистичен, посещал драмкружок, а посему — всегда окружен восторженными девами: младыми бухгалтершами и студентками местного техникума, разгонявшими свою поселковую тоску любительскими экзерсисами на театральном поприще. Наведывались на лодочную станцию и по-деревенски чувственные работницы Фабрики; приехавшие из бе-левьж и жиздр, они обитали в общежитии и мечтали о лучшей доле.

На Тот Берег полагалось переплывать, лучше — поддав. Или прогуливаться, минуя Плотину, в направлении Бабкиной Дачи.

Сосны, полянки большие и маленькие. Кто был сей муж Бабкин, история умалчивала, но место для своей несохранившейся дореволюционной дачи он выбрал правильное. Сюда ходили жечь костры, играть в футбол, выгуливать подруг.

Узкая полоска картофельньж полей. За ней еще один лесок, где летом резво выскакивали из земли черника, голубика, земляника. За леском —

Карьер и пруды Рыбхоза. Чайки, волнисто полегшая трава, тренировочные окопы дивизии, стоявшей неподалеку. Желтая земля, стреляные гильзы. Это детское лето. Изрытая экскаваторами гора, где можно было найти спуск по душе — пологий или крутой — зимой, на санках или лыжах.

Винография: “Domaine de Valmagne”. Vin de Pays des collines de la Moure.

Без указания даты.

Вновь посетил я его, свой полуторамиллионный Омими, с полгода назад.

Приехал, как и раньше, как и очень сильно раньше, поездом, последние полчаса пути глядя в вагонное стекло на кислотных цветов рассвет над ничем не примечательным среднерусским пейзажем. Мелькают деревни и рабочие поселки, у шлагбаума мрачно ждут ранние велосипедисты в резиновых сапогах (почтальоны? доярки? рыбаки?), неведомых целей склады, промзоны разной степени упадка и разрушения... Все это в обрамлении встрепанных кустиков, могучих тополей и жалких березок; на горизонте уже различимы силуэты большого города, и жадный взгляд пытается угадать, где же там твой бывший дом, да не выходит, как бывало: буржуины понастроили офисов и торговых центров, и родная девятиэтажка, стоявшая раньше на самой городской черте, исчезла, растворилась среди нового микрорайона, даже плоской крыши ее уже не опознать. Тем временем поезд подходит к вокзалу, именуемому, как и прежде, Московским. Чисто метенный перрон, на котором ежатся от бодрого утреннего холодка таксисты и встречающие. Тебя тоже встречают — в твоем Омими осталось множество близких и друзей, и каждый норовит присвоить на время родного чужестранца. Между прочим, часто задумываешься вот о чем: приехать бы в любимый город инкогнито, снять номер в скверной местной гостинице и... И что? Не знаю. Скажем, посетить городские районы, где в той жизни не был никогда, досконально изучить Кузнечиху-2, облазить потаенные уголки Красной Этны, пройтись по улицам 4-го микрорайона, заглянуть на Восточный поселок. Там ведь тебя никто не знает; значит, и не узнает никто. После чего спокойно уехать неразоблаченным, унося новый образ знакомого до блевоты города. Пошлая довольно идейка, тем паче обязательно какой-нибудь стервец из прошлой — нет, позапрошлой, нет! позапозапрошлой — жизни непременно-таки попадется на пути, подскочит, хлопнет по плечу, расскажет свою жизнь, а заодно поведает о своих взглядах на политику, мораль и спорт. А ты стой, кивай головой, уклоняйся от перегарного выхлопа из поблескивающего золотом и железом рта да придумывай безопасные пути отступления. И, что самое мерзкое, ускользнув под предлогом последнего автобуса на Бор или счастливо зазвеневшего мобильника, будешь потом страдать от тяжкого морального несварения — до тех пор, пока не придет в голову, что мужик, проведший тебя по всем извилинам своей пропахшей “Экстрой” и “Примой” биографии, обознался. Федот — да не тот! Да-да, я ведь сразу подумал тогда, что как-то странно он вспоминает наше общее детство, нет контакта, нет стыковки, ведь не был я никогда на стрельбище за Гнилицами, не ходил в боксерскую секцию и даже ни разу не жевал гудрон! Ошибка! Обознатушки-переглядушки!

Ты театрально спрыгиваешь на перрон. Объятия, похлопывания по плечу, чья-то рука мягко, но настойчиво отнимает у тебя дорожную сумку, и вот ты уже в машине, давно не ездил я в “девятке”, ты небось там все на “мерседесах” разъезжаешь, или на “шкодах”, да нет, что ты, я пешком в основном хожу или на трамвайчике, а что, у вас там и трамваи есть? — конечно есть, и, что самое смешное, точно такие, как и здесь, просто наши трамваи сделаны там давно, сейчас их там не делают, да и выглядят они несколько по-иному, но все равно, садишься на двадцать второй точно так же, как двадцать лет назад садился на двадцать второй этой же марки, только вот город другой и время другое... Да и я другой. Да уж, комплекция у тебя того, подразрослась, да и я тоже несколько, эх! помнишь, как у Пушкина в селе Горюхине, а уж как ты, батюшка, подурнел... Вот едем так, шуточки-смешочки, вокруг утро, как когда-то, почти пустой проспект, как когда-то, почти вся жизнь впереди, как когда-то, взлетаем на виадук, оттуда просматривается разом все — и родной завод, и родной район. И вправду будто ничего не изменилось — вдоль дороги расставлены плакаты с мордами передовиков. И так тепло, хорошо, уютно, по-свойски тебе в этой “девятке”, что автоматически начинаешь вспоминать, на какое число у тебя куплен обратный билет. Отпусти сына своего, ненавистный Омими!

Винография: какая-то калифорнийская дрянь.

Вторая мировая война подходила к концу, когда, в феврале 1945 года, младший лейтенант Скотт Янг вернулся домой к жене Эдне (семейное прозвище: Расси) и сыну Бобу. Он не виделся с ними примерно год. Отправленный в Лондон в качестве военного корреспондента газеты “Вин-нипегская свободная пресса”, он был вынужден покинуть семью всего лишь через полгода после рождения первого ребенка. Второй ребенок был зачат в одну из бурных супружеских ночей по возвращении Скотта. Нил Персиваль Кеннет Рагланд Янг появился на свет 12 ноября 1945 года в Торонтской городской больнице. Вскоре после его рождения отец уволился из газеты, чтобы заняться писанием романов и не покидать более семьи. В конце 1948-го они переехали в Омими, городок, расположенный в сотне километров от Торонто, с населением в 750 человек. В этой буколической атмосфере, на берегу речки, прошло мирное детство Нила, или Ни-лера для близких. Мальчик обладал завидным аппетитом и проводил большую часть времени на рыбалке. Однажды он едва не утонул в ближайшем озере — из-за своей неуемной любви к природе.

Оливье Нюк, “Нил Янг”.

Все перемены происходили со мною там

Кроме вечных Лева и Права, со временем возникло Прямо.

Дорога к Гидре — еще одно название из священной топонимики. Вдоль одноколейки, мимо развалин Татарского Аула, штабелей досок, ждавших продолжения судьбы. Мимо речушки, в которую превращалась река, упершаяся в Плотину. Разросшихся в забвении ив. Первых песочных холмов на подступах к озерам, образовавшимся в результате добычи песка. Мимо многого, без чего архитектоника моих книг останется тайной.

Наконец вид, открывавшийся на Гидру. Прозрачно-голубую в первые годы, стальную впоследствии. Приучавшую к идее безграничности, непересекаемости вплавь.

Там были понтоны: два металлических цилиндра, соединенных мостками. Бесхозные искусственные острова, они заселялись во время купания уставшими пловцами.

Отец, первым бросавшийся в воду, звавший вдаль взмахами рук. Два-три дворовых приятеля, сосредоточенно плывшие за нами, чтобы, доплыв, заслуженно положить ладони на теплое понтонное железо. Передохнуть. Взобраться на него.

Возвращение домой по шпалам. Мокрые плавки перекинуты через плечо. Столбики вдоль пути, с цифрами, прописанными по трафарету. Боковая ветка, уходящая к песчаным карьерам. Стрелка. Сарай стрелочника. Железнодорожная разметка мира — ясно зримая форма порядка, вызывающая детское уважение. Ты идешь, и ты идешь — прямо. Впереди дом. В доме — котлеты и пюре (после купания очень хочется есть). Иногда мимо проходит состав. У человека на лесенке в кабину машиниста серьезный взгляд. Он наблюдает за бесперебойной работой пути, ведущего от купания к котлетам, от природы — к ее описаниям в томиках на полках дома. Описания и жизнь совпадают (химические накаты воздуха с Лева — не замечать, не смотреть!).

Солнце действительно дает тепло. Земля — лопухи и муравьев. Вода холодна, затем приятна, затем рождает усталость. Небо создано светлым, но иногда меняет цвет. Люди в небольшом количестве располагают к любви, в большом — совершенно необязательны.

Винография: “J. et L. Perrachon”. Domaine des Perelles. Morgon, 2004.

Переезд из Торонто в Омими

был отнюдь не единственной сменой места жительства в семейной истории Янгов. За Омими последовал Пикеринг, судя по всему, такой же провинциально-идиллический городок на востоке от Торонто. Нил Персиваль Кеннет Рагланд разводит домашнюю птицу, зарабатывает на этом вполне приличные для подростка деньги и всерьез мечтает о будущей жизни фермера.

Снова Торонто, куда влечет Янга-старшего журналистская фортуна. Юный пикерингский птицевод вынужден распродать свою живность. Приключения на берегах Онтарио продолжаются. Любвеобильный папаша, и без того не отличающийся верностью законной супруге, влюбляется в молодую коллегу по газетному перу, на которой решает жениться. Возмущенная Расси отбывает с детьми в Виннипег. Через некоторое время старшего из сыновей забирает к себе отец. Младший остается с матерью.

Рок-н-ролл уже вошел в его жизнь, чему весьма способствовал поющий по радио Элвис. Незадолго до переезда в Торонто, в 1958-м, на свое тринадцатилетие Нилер получает в подарок от родителей пластмассовое укулеле. За укулеле приходит черед банджо, банджо сменяется гитарой. В конце 1962 года, еще школьником, Янг организует свою первую группу “Эсквайры”. Главному эсквайру, однако, не сидится в Виннипеге. В течение 1964 — 1965 годов “Эсквайры” постоянно наведываются в Форт Уильям на Онтарио, где играют в местных клубах. Группа перемещается в похоронном автобусе, купленном по дешевке специально для этой цели Янгом.

12 ноября 1964 года, в день своего девятнадцатилетия, в форт-уильям-ской гостинице Янг пишет “Сахарную гору”. Такая гора действительно существует в Северной Каролине, но в биографии Янга она никак не зафиксирована. Дело здесь, конечно же, не столько в определенном месте, сколько в “некоем ощущении”, как сказал бы сам Янг:

О, жить на Сахарной горе

С зазывалами и разноцветными шарами,

В двадцать лет нельзя оставаться на Сахарной горе,

Пусть ты и думаешь, что

Покидаешь ее слишком рано,

Покидаешь ее слишком рано.

Программа намечена, поездки из Виннипега в Форт Уильям явно носят тренировочный характер перед решительным броском вовне из страны детства — с ее радостями, которые, тем не менее, о как хочется сменить на иные, взрослые. Намечена и одна из важных поэтических тем: уход, чреватый тоской по покинутому, ностальгия, возбуждающая лирический драйв.

В 1965 году в Виннипеге он знакомится с фолк-певицей Джоан, или Джони, сменившей тогда же свою девичью фамилию Андерсон на Митчелл (по первому мужу, Чаку Митчеллу, тоже фолк-певцу). Услышав “Сахарную гору”, Джони Митчелл ответит на нее “Круговой игрой”, которая через несколько лет станет хитом — одновременно с “Беспомощным”.

В апреле 1965-го в одном из клубов Форта Уильям, где играют “Эсквайры”, выступает вокальная группа, членом которой является некто Стивен Стиллс. Певцу очень нравится то, что делают “Сквайерз”, особенно игра их гитариста. Симпатия оказывается взаимной. Попивая со Стиллсом пиво в своем похоронном “бьюике” образца 1948 года, Янг размышляет над тем, а не бросить ли ему к чертям своих одногруппников ради музыкальной

авантюры с нью-йоркским гостем. Не менее расчувствовавшийся Стиллс оставляет канадцу свой адрес и предлагает подумать о создании совместного бэнда.

Винография: “Les Tamarius”. Domaine Mas Cremat, 2004.

Все рок-группы, от “Битлов” каких-нибудь до “Бэбишемблз”, имеют историю,

и важна только эта история, а не дурацкие их пластинки и концерты. Вы понимаете: рок, мол, это образ жизни и прочая ерунда. И рокер — он, типа, особое существо: песенками и героическими позами не исчерпывается. А уж как они вместе соберутся, вчетвером или впятером, так полный караул — мебель крушат, девок трахают, драгами закидываются, вискарем запивают. А потом перессорятся из-за денег и разбегутся: один помрет от передоза, другой уйдет в монахи, третий три раза поменяет кровь, зафитнессеет, подтянет кожу на мордаунте и берется помогать голодающим в Занзибаре. Спасем мир, накормим голодных, оденем раздетых. Главное — такого папика к девкам из “Плейбоя” не подпускать, а то он и на них поношенное шмотье напялит. А какой-нибудь третий барабанщик из второго состава непременно погорит на детской порнухе, либо повяжут его во вьетнамской деревне с двумя местными девчушками на коленях... В общем, дело известное и навязшее на зубах, как распевы из “Юрай Хип”.

А вот у нас в Н-ске была группа совсем другая; и хотя ее музыкальная продукция хромает на обе ноги, свистит пробитым легким и вообще глуховата и подслеповата, история какая-никакая у группы есть. Вот ее и расскажем вкратце.

Жила-была одна студенческая компания — жили не тужили, попивали агдамчик, послушивали дисочки, покуривали беломорчик. Бренькали на ги-тарках, сочиняли раз в год пару песенок на радость любезным нестрогим девицам. Да, вот еще что: книжки любили. Тоннами поглощали Маркеса с Кортасаром, Фолкнера с Сэлинджером, Кобо Абэ с Кэндзабуро Оэ. Читали писателей заграничных и про заграничную жизнь. Мечтали сидеть вот так, запросто, в университетском кафе, болтать с Фрэнни, прихлебывать “Маргариту” и поглощать сэндвич с цыпленком, не подозревая, что хитроумная Рита Райт-Ковалева злонамеренно подсовывает тебе — увы! — бутерброд с курицей. Очень хотели всего этого — одинокого, стоического, слегка пижонского. А на самом деле сидели парни на волжском откосе, давились бор-мотой, заедали ее жареным пирожком по десять копеек и трепались о том, когда же знакомый мужичок с пластиночного толчка привезет в их город последний “Кримсон”. И были счастливы меж тем. Как-то раз вздумали пацаны создать рок-группу. Название придумали умное, из книжки. То ли “Свин Свана”, то ли “Вентиль Вентейля”. Затем принялись творить.

В группе было человек пять-шесть, точно сказать сложно, потому что кто-то обязательно не являлся на репетиции — то стакан не вовремя, с утра, поднесут, то контролеры в автобусе поймают и в участок сведут, то просто неохота. Так что полного состава доблестных “СС” (или “ВВ”, хоть убейте, не помню) никто никогда не считал, да и не нужно, ибо количество людей, издававших звуки, высочайшему музыкальному качеству исполнявшихся произведений никак не мешало. Но и не способствовало. Шумели братцы-кролики. Сидели на флэте и шумели. Вдруг объявили вегетарианский антракт, и наши друзья, пожимая плечами и щурясь от сигаретного дыма, выползли на сцену. Пели отважные песенки — к вящему ужасу комсомольских работников и легкому раздражению местной гэбухи. Тусовались с большими пацанами из столиц и ничего не боялись. Веселые были деньки — на домашнем “Маяке” записан первый и второй альбом, в газетах печатают статьи под названием “Пламенная молодость с гитарой наперевес”, во дворах подростки разучивают их хит “Клянусь париком Кобзона”. Третье место на перестроечном подмосковном Вудстоке. Господи, какая это была

дребедень! Какая чушь собачья! Как было славно! Как тронулся потом вагончик, как остался на месте перрончик, как жизнь мягко пошла под уклон, потом все быстрее и быстрее, со свистом, вниз и вниз целых пятнадцать лет — не шутка! — пока вагончик не уткнулся в грязный такой тупичок. Отель “Приют неудачников”. Они вылезают из вагончика — серые, прибитые пылью, поеденные молью, давно читающие только рекламные объявления, слушающие только “Наше радио”, забывшие легкость и радость, предатели своего небольшого таланта, проедатели и пропиватели своей небольшой жизни, обыкновенная история, провинциальные состарившиеся вьюноши, их хлопают по плечу, называют “живыми легендами”, наливают стопку, нувориши зовут спеть на день рождения. Это, дружочек мой, конец. Сдох “Свин Свана”. Полетела резьба у “Вентиля Вентейля”. Мир как мир. Родина как Родина. Пацаны как пацаны. Мчись, Янг, в Лос-Анджелес! Ну его, этот Омими! А вы, парни, сбацайте нам напоследок про нестареющего Кобзона!

Некоторые сведения из жизни друзей.

Пешехонов нашел себе жену в лагере отдыха.

Штакельберг женился на однокласснице, но она ушла к другому и погибла, а он укатил в Нью-Йорк.

Арбалетов собирался жениться на однокурснице, но тоже женился на однокласснице.

Бродос был давно женат на одной из музучилища, но потом развелся и женился на бывшей ученице школы, где преподавал Арбалетов.

Наливайко сначала женился на бухгалтерше, а потом ушел от нее и снова женился на бухгалтерше.

Подранкер был женат на настоящей красавице, но развелся и вел беспорядочную жизнь, пока не нашел себе врачиху.

Тараканов женился на бывшей жене Подранкера, которая была старше его на шесть лет.

Больших не заводил себе жены, пока не переехал из общежития в собственную квартиру.

Портянкин был так давно женат, что никто уже не помнил, с каких пор.

Цальман чуть было не стал гомосексуалистом и посматривал на Пеше-хонова, но вовремя одумался и женился на опытной женщине с ребенком.

Шкапский был женат на одногруппнице, но она ушла к другому, когда он служил в армии.

Барбизон был женат на очень толстой женщине, но это ему надоело, он развелся и живет теперь с молодыми девушками.

Гнатюк был женат на стройной, но тоже развелся и тоже жил с молодыми девушками. Потом он женился на одной из них и умер.

Духов по молодости женился на выпускнице консерватории, но наступили новые времена, и она ушла к более перспективному, а он с горя стал главным энергетиком города и теперь никак не может найти подходящую невесту.

Ворошилов окрутил первую красотку вечернего отделения филфака и так с ней и живет.

Лысенко женился на студентке политехнического и жил с ней долго, но потом женился на особе из Ульяновска, с которой жил трудно и, в конце концов, сбежал навсегда в Ардатов, где женился на белошвейке. Сейчас он сильно похудел, но говорит всем, что счастлив.

Хабибулин был женат пять или шесть раз, потерял на разводах несколько квартир, одна из его жен пыталась повеситься, а теперь он куда-то пропал.

Конец хроники.

Винография: “Rulandske Sede”, pozdni zber. 2004. Из Моравии, как ни странно — неплохое.

Список Эшли Хатчингса2.

Что мы носили:

рубашки — пестрые, в стиле картин Поллока

куртки с бахромой

шарфы (различные)

темный бархат

туфли со стоптанными подошвами

пышные волосы...

Что мы читали:

Спайка Миллигана

Джоржа Мелли

Генри Миллера

Джеймса Джойса

Томаса Пинчона

поэзию французского символизма...

Что мы слушали:

Колтрейна

Айлера

Кёрка

Джона Кейджа

Воэна Уильямса в исполнении оркестра под управлением Барби-

ролли

Айвана Макколла

“Пол Баттерфилд блюз бэнд”

Дока Уотсона

Леонарда Коэна

Джони Митчелл

Тима Хардина

“Лефт бэнк”

“Бёрдз”

Дилана (конечно же)...

Что мы потребляли:

лучшее мороженое и лимонный чай в “Мэрии Айсиз”3 (метро

“Чок Фарм”)

разный экзотический хлеб из Голдерз-Грин4

2 О Ashley Hutchings. Эшли Хатчингс — ключевая фигура английского фолк-рока,

бас-гитарист, один из основателей групп “Феэпорт конвеншн” и “Стилай Спэн”. Цитируемый

список помещен в буклете, приложенном к компакт-диску: Fairport. Convention Polidor, 2003.

3 Недорогой итальянский ресторан на севере Лондона, многие десятилетия знаменитый

своим мороженым и пиццей. Одна из записей на интернет-форуме ресторана: “Мой отец,

когда жил в Лондоне, обычно ходил в „Мэрии Айсиз". Родители водили меня туда во время

наших визитов в Лондон, а потом — и моих дочерей. Я ходил сюда со своей девушкой и со

своей внучкой — четыре поколения обожали местную пиццу, пасту, вкуснейшее мороженое,

чего еще сказать? Намереваюсь прийти сюда вскоре со своим партнером и друзьями. Джеки

Хэйкок, 01.02.2006”.

4 Голдерз-Грин — космополитичный район на северо-западе Лондона, некогда —

пригород с многочисленной еврейской общиной. Славится этническими ресторанами,

продуктовыми лавками, булочными и местным крематорием.

— бесплатную еду в Кингсли5...

Во что мы верили: ни во что, в чем мы были бы уверены...

Что мы видели:

главные улицы Масвэл-Хилл6 и Фортис-Грин7 без диких пробок

французские фильмы с субтитрами в “Эвримен синема”8 в Хэмп

стеде

чем кончился Джимми Хендрикс

ночные клубы и утренних молочников

укуренных в хлам торчков

внутренний вид многих старых студий Би-би-си

внутренний вид старых фургончиков...9

Что мы редко видели:

деньги

жестокость

дурные трипы

хорошее студийное оборудование

дорого одетых граждан

музыкальную конкуренцию

непрогнозируемую погоду...

5 Темное место, слабо поддающееся расшифровке. Мест с названием Кингсли предостаточно в Британии, США и других англоязычных странах. Предположим, что речь идет не о городе или районе, а о здании, весьма знаменитом. “Кингсли-холл” — местный коммунальный центр в лондонском Ист-Энде. Организован в начале прошлого века энтузиастами и филантропами. Здесь предоставляли ночлег и бесплатный суп участникам социальных битв в межвоенной Англии. В начале 1930-х в “Кингсли-холл” провел двенадцать дней Махатма Ганди. Ганди сопровождала коза, молоком которой он питался. Бывал здесь и Чарли Чаплин. В 1965 году в этом здании группа психологов и психиатров начала эксперимент, применяя новую радикальную методику лечения шизофрении. Пациенты (среди которых были и сами врачи) погружались в состояние транса, результатом чего должно было стать освобождение от психоза. Художница и литератор Мэри Барнс в семидесятые годы посвятила этой терапевтической практике нашумевшую книгу “Два описания путешествия по Безумию”, написанную в соавторстве с психиатром Джозефом Бёрком. Позже книга была переработана в пьесу, которая также имела успех. Местные жители враждебно относились к “Кингсли-холл” и его обитателям, поэтому в здании всегда было много окон с выбитыми стеклами. Впрочем, некоторые утверждают, что стекла выбивали сами пациенты этой лечебницы. Непонятным остается одно: выдавали ли там бесплатную еду или Хатчингс имеет в виду другой Кингсли?

6 Масвэл-Хилл — северный пригород Лондона, ставший сейчас весьма

фешенебельным районом. Здесь стоит дом под названием “Феэпорт”, в котором родился

Саймон Никол, основатель группы “Феэпорт конвеншн”, той самой, где играл Эшли

Хатчингс. Чуть выше по холму расположен другой дом — там родились Рэй и Дэйв Дэвисы

из группы “Кинкс”. Свой альбом 1971 года “Кинкс” назвали в честь родного района. В районе

Масвэл-Хилл орудовал знаменитый серийный убийца Денис Нилсен. Он жил в доме 23 по

Крэнли-Гарденз и прятал расчлененные тела своих жертв, расфасованные в пластиковые

мешочки, под половицами. Соседи обратили внимание на странный запах, тогда Нилсен

попытался смыть мелко нарезанные трупы в унитазе, однако лишь засорил канализацию.

Сантехники обнаружили в трубах кости и куски мяса, полиция определила, что речь идет о

человеческих останках. В 1983 году Нилсен, сознавшийся в серии убийств, однако не

помнивший их число, был приговорен к пожизненному заключению, с возможностью выйти

на свободу через двадцать пять лет — при хорошем поведении. Этот срок истекает в 2008 году.

7 Фортис-Грин — еще один северный пригород Лондона, на запад от Масвэл-Хилл,

где сейчас обитают в основном представители среднего класса.

8 “Эвримен синема” — известный лондонский кинотеатр, открытый в 1933 году. До

и во время войны здесь показывали диснеевские мультфильмы и кинохронику компании

“Парамаунт”.

9 Имеются в виду маленькие автобусы, на которых не самые великие группы рубежа

шестидесятых — семидесятых разъезжали по гастролям. Не путать со знаменитым

“Волшебным автобусом”, воспетым “Ху”.

Что мы играли:

песни из сборников лучших песен

совершенно самоубийственную разновидность музыки

умопомрачительно сложные аранжировки самых простых песенок

все, что нам было по душе, все, что не трогало другие группы...

Чем мы занимались, чтобы убить время:

рисовали и малевали

бродили по лондонским улицам, на север от реки

искали уединенные местечки

посещали всякие музыкальные клубы, например, “Куке Ферри

Инн”, “Клуб 100” и “Маки”

как промокашки, впитывали в себя все...

Что мы пережили:

лучшие годы нашей жизни

самый яркий и творческий период британской истории (за ис

ключением елизаветинцев)...

Лето 2002.

Советские подростки конца 1960-х — начала 1970-х.

Что мы носили:

майки под рубашками (самих рубашек не помню)

пионерские галстуки с надписями, сделанными шариковой ав

торучкой (“Что пожелать тебе — не знаю, // Ты только начинаешь

жить...” — сколь пронзительной кажется теперь вторая строка!)

болоньевые плащи

кеды и, что не менее важно, полукеды

волосы, не то чтобы очень пышные, но каждый поход в парик

махерскую был подростковой драмой (стрижка называлась “полу

бокс” и стоила сорок копеек)

из того, что больше не ношу, но по чему скучаю во Франции:

варежки и шерстяные носки.

Что мы читали:

“Кортик” и “Бронзовую птицу”

“страшные” и любовные рассказы, переписанные от руки в тет

радки-альбомы одноклассниц

Эрнеста Сетона-Томпсона (в одной из его книг был чертеж ин

дейского вигвама)

газетные статьи, в которых встречалось слово “рок” (этого было

достаточно)

“Волшебника Изумрудного города”

комиксы в журнале “Наука и жизнь”

роман под незабываемым названием “Джек Восьмеркин — аме

риканец”

научную фантастику (которую я так и не смог полюбить).

Что мы слушали:

разговоры соседей за стеной

голоса за окнами школы

гибкие грампластинки, из которых особенно ценились приложе

ния к журналу “Кругозор”

“Битлз” (много)

“Роллинг стоунз” (мало)

песни дембелей и бывалых зэков

частушки под гармошку

“Песняров”, “Веселых ребят”, “Самоцветы”, “Поющие...” и “Го

лубые...” “гитары” (конечно же).

Что мы потребляли:

неспелые яблоки из чужих садов

пепел, намазанный на черный хлеб и дававший вкус яичницы

снежки.

Во что мы верили:

в летающие тарелки

победы советской сборной по хоккею.

Что мы видели:

сны

дублированные иностранные фильмы с нестыкующимися сценами

из-за многочисленных вырезок

американских космонавтов на Луне (встав на подоконник вечером)

бездомных щенков

закаты над панельными новостройками.

Что мы редко видели:

счастливых родителей

нищих.

Что мы играли:

песни западных рок-групп с непонятными текстами, транскриби

ровавшимися на слух

дворовые романсы (“Плывут туманы белые”, “Колокола”)

— гитарный проигрыш Пейджа с “Лестницы в небо” (в упрощенном

варианте).

Что мы делали еще в свободное время:

плавили свинцовые битки

чинили сообща соседский мопед

дразнили городских сумасшедших.

Что мы пережили:

— отрочество, тягомотность которого настолько велика сама по

себе, что заслоняет собой все остальное, культурно-историческое

(за исключением елизаветинцев).

Винография: воспоминание о первой бутылке (“Bine мщне”).

Что я помню о, например, 1978 годе.

Почти ничего. Так, например, я знаю, а не помню, что в этом году мне было четырнадцать лет.

Я помню, что в 1978 году был Чемпионат мира по футболу, на котором я болел за сборную Франции.

Я помню, как Лякомб забил самый быстрый гол в истории мировых первенств.

Я помню, как комментатор Маслаченко сказал историческую фразу: “Фортуна хохотала навзрыд за воротами сборной Аргентины”.

Я помню, что летом меня погнали в трудовой лагерь куда-то под Ростов-на-Дону.

Я помню, что на завтрак там давали манную кашу, которая была такого свойства, что не выливалась, если перевернуть тарелку кверху дном.

Я помню, что там у меня случился приступ аппендицита и в районной больнице смуглая красавица брила мне лобок, готовя к операции.

Я помню, что этой операции мне так и не сделали — ни в 1978-м, ни в другом году.

Я помню, что позже, уже в июле, мне сделали другую операцию — вырезали вросший ноготь на большом пальце левой ноги.

Я помню адскую боль на перевязках и вонь мази Вишневского.

Я помню, что в то лето я не проиграл ни одного матча в настольный хоккей.

Я помню, что в том году я воровал у матери только “Опал” и длинную “Яву”, которую, впрочем, курить было невозможно.

Я помню, что в том году я, кажется, впервые пил водку из горла.

Я помню, что в том году я впервые посетил пластиночный толчок и купил юговский диск дурацкой группы “Бэд кемпани”.

Больше я не помню ничего.

Винография: во рту стоит невыносимый вкус “Солнцедара”.

Во второй половине 1960-х годов продвинутым молодым людям полагалось жить в Калифорнии.

Тем более если вы были рок-музыкантом. Февраль 1966-го. Нил Янг решает двигать в Лос-Анджелес. Именно там, по его сведениям, обретается Стивен Стиллс, сменивший Западное побережье на Восточное. Похоронный “бьюик”, на котором разъезжали “Эсквайры”, закончил к тому времени свое существование. Так же как и сама группа. Янг живет в Торонто и играет в другой рок-команде, “Птицы майны”, куда его привел басист Брюс Палмер (во время концертов музыканты пускали полетать над собой птичку майну из семейства скворцовых). “Майна бёрдз” просуществовали недолго. Продав инструменты, Янг и Палмер покупают новый “гроб с музыкой”, на этот раз старый похоронный “понтиак”, и отправляются искать Стиллса. С ними — еще один приятель и три девицы, влюбленные в Нила.

Энтузиазм половины участников автопробега выветривается по дороге. До Лос-Анджелеса доезжают трое: Янг, Палмер и лишь одна из ян-говских поклонниц. Далее происходит событие, вошедшее в золотой фонд рок-фольклора. Без денег, визы и крыши над головой канадцы проводят десять дней в Эл-Эй, безуспешно пытаясь отыскать того, ради встречи с которым и была затеяна поездка. Отчаявшись, они покидают город уже вдвоем — в направлении Сан-Франциско. Где-то на Сансет-бульвар, в пробке, в их моторизированные дроги упирается микроавтобус со Стиллсом и Ричи Фьюреем (Фьюрей пел в группе, наведавшейся за год до этого в Форт Уильям, и тоже знал Янга). “Такая машина с

канадскими номерами может быть только у одного человека!” — восклицает Стивен.

Занавес. Конец действия. Читатели утирают слезы эвентуальным платочком с автографами обеих звезд.

Основанная четверкой (плюс барабанщик Дэви Мартин) группа получила название “Буффало спрингфилд” — по марке дорожного катка, трамбовавшего асфальт на улице, где располагалась репетиционная база. Короткая история “Буффало спрингфилд” (1966 — 1968) отмечена бурным энтузиазмом критиков, массой предложений со стороны звукозаписывающих фирм и — бесконечными внутренними проблемами. Янг, Стиллс и Фьюрей обладали слишком яркими индивидуальностями для мирного сомузицирования. Выпустив два альбома (третий вышел уже после фактического распада группы), “Буффало спрингфилд” так и осталась “одним из самых прекрасных неисполненных обещаний в американском роке” (М. Ассайас). Разрыв между Стиллсом и Янгом казался окончательным и не подлежащим пересмотру.

О, мятежная ю, о, горячая эм! О, эти умопомрачительные ссоры друзей! “А я!..”, “А он!..”, “А ты!..”. Дадим нашим героям успокоиться и снова на время опустим занавес.

Винография: утро, чай (“Второй рождественский”, купленный в лавке на Гобеленах).

Сколько в мире песенок со словами “When I was young...”10?

Когда-то я навскидку называл не меньше тридцати; сейчас, конечно, потерял форму и, сколько ни пыжусь, кроме худосочного “Супертрэмпа” и эпического Грега Лэйка, ничего на язык не просится. Но поверьте на слово — их действительно много, десятки, сотни, тысячи. Филолог укажет на продолжение генеральной поэтической лирической линии — не спорю. В конце концов, известно, что, когда мы все были молоды, деревья были большими, чувства — тоньше, девушки — нежнее, июньские дни — длиннее. Что не могло не стать одной из трех главных лирических тем — вместе с ахом по поводу возлюбленной и вздохом по поводу неминуемого конца. Видавший разные виды рок-н-ролл надежно расположился на этих трех китах и невозмутимо вещает о том, что, когда я был молод, мама говорила мне “не балуй”, но потом я вырос и полюбил девчонку, которая такая классная в силу ряда причин (перечень прилагается), но смерть — вокруг нас, и так славно умереть молодым... Распевается вышеперечисленное лицами мужского и женского пола различного возраста — от шестнадцати до семидесяти лет, причем дедушки и бабушки выказывают довольно резвые чувства и скачут при этом, как столь же резвые амуры и нимфы, а мрачные внуки и внучки частенько резонируют по поводу неудавшейся жизни и мимолетности счастья. Впрочем, иногда они объединяются, чтобы облагодетельствовать мир, помочь беженцам в Федеративной Республике Континентальной Африки и в Соединенном Королевстве Хиджаба и Бурки, или купить лекарств всем больным тропической лихорадкой, говорящим на суахили. В сущности, люди славные и безобидные: раньше о них ходили всякие темные слухи — об откусанных крысиных головах, черных мессах в духе Алистера Кроули и кокаиновых дорожках длиной в Транссибирскую магистраль, но в конце концов все оказалось значительно проще и даже веселее: монстры бегают по своей вилле в тренировочных штанцах, прибирают дерьмо за домашними собачками и советуют отпрыскам не курить траву. Еще один, тот, которого съел на обед человек-паук, женат на однокласснице, любит йогурт, обожает своих племянников и даже забирает их из школы. Ей-богу, какой-нибудь третий секретарь обкома ВЛКСМ был последовательнее в своих пороках.

10“Когда я был молод...” (англ.).

Так а что же Янг? Нет, он совсем не when-1-was-young. Янгу не надо вспоминать, когда он был young, он не юнга и не Юнг. Беспомощность охватывает его не от пошлой мысли, что, мол, когда-то в Омими было так славно и я сам славный был когда-то. Нет. Просто “сознанию”, говоря дурацким философским слогом, всегда нужно “место”, куда оно может обратиться за тем, что называется “памятью”. “Память” — не сюжетная звуковая-цветовая кинолента, хранящаяся в нашем мозгу и в любой момент готовая по заказу продемонстрировать избранные эпизоды. О нет, слава богу, иначе бы мы превратились в безумных киноманов, помешанных на одном только фильме: эдакое персональное “Место встречи изменить нельзя”, со всеми его вечными присказками “Я сказал — Горбатый!” и “Вор должен сидеть в тюрьме”. Уж этой-то тюрьмы мы лишены. Ведь нет никакой памяти, есть только “память”, которая вспыхивает от напряжения сознания, мысли в полной пустоте, в глубокой тьме. Кремень “мысли” высекает искру из кремня “места”. Омими? Вспышка вырывает из тьмы нечто странное, случайное, неподобающее — больших птиц, синие окна, тень на заднем дворе, мы даже ничего не успеваем толком запомнить, как искра гаснет. Что это было? Холодный пот на лбу, дрожат руки. Что же, черт возьми, это было и что все это значит? Мы начинаем неуверенно подбирать слова, пытаясь сохранить хотя бы их. Ну да, большие птицы. Ну да, синие окна. Ну да, городок. Как он назывался? Омими. Где это? В Северном Онтарио. Беспомощный-беспомощный-беспомощный-беспомощный... И никто нам не поможет и не надо помогать!

Винография: четвертый день полного воздержания — печень шалит.

И что же Янг?

В ноябре 1968 года он выпустил первый сольный альбом, а через полгода, в мае 1969-го, еще один, — на этот раз с “Крейзи хоре”, группой, которую впоследствии он будет неоднократно призывать под свои знамена.

А Стиллс? В 1968 году, после распада “Буффало спрингфилд”, Стивен вместе с Дэвидом Кросби и Грэмом Нэшем создали трио, названное по фамилиям его участников. Согласно одной из версий, первая спевка группы состоялась в доме Джони Митчелл, поселившейся к тому времени в любимом калифонийской рок-тусовкой Каньоне Лорел неподалеку от Лос-Анджелеса. Митчелл была своим человеком: ее первый альбом спродюсировал Кросби, а Нэш вскорости стал ее официальным любовником.

Альбом-эпоним “Кросби, Стиллс и Нэш” увидел свет в мае 69-го и был воспринят как откровение “калифорнийского звука”. Состав получился вполне звездным: Стиллса окружал ореол “Буффало”, Дэвида Кросби к тому времени ушли из “Бёрдз”, но общественное мнение было на его стороне, Нэш оставил в Англии весьма преуспевающих “Холлиз”. Тем не менее, как объяснял впоследствии Стиллс, “я не хотел, чтобы мы были еще одним „Саймоном и Гарфанкелем". ...Я имею в виду то, что гармонии и акустические гитары являлись частью шоу, но не всего шоу. Нам также нужно было звучать как рок-группа”.

Кросби отлично справлялся с ролью ритм-гитариста, Нэш тоже мог взять в руки гитару, но основная инструментальная нагрузка лежала все-таки на Стиллсе. Вопрос о четвертом участнике группы обсуждался с Ахме-том Эртеганом, президентом фирмы “Атлантик”, выпустившей альбом трио, а до этого занимавшейся “Буффало спрингфилд”. Именно Эртеган настоял на кандидатуре Нила — в качестве приглашенного музыканта. Поначалу Стиллс воспринял это предложение как издевательство над собой. К тому же ему казалось, что группа нуждается не в еще одном гитаристе, а в клавишнике, которого он безуспешно искал. Авторитет Эртегана победил, не случайно в сопроводительном тексте к “Кросби, Стиллсу и Нэшу” он был объявлен лицом, обеспечивавшим “духовное руководство” группой. Встретиться с Янгом было поручено тому же Стиллсу: “Вокальные партии [на альбоме „Кросби, Стиллс и Нэш"] просто-напросто сразили его [Янга] наповал. Я поехал к нему домой; мы говорили о том, что следует оставаться братьями, быть немного старше, и о том, что мы способны играть в одной группе”.

Чуть позже к Янгу отправились все трое. Повторное предложение о сотрудничестве было сделано после того, как — трогательная деталь! — хозяин сыграл гостям “Helpless”. Янг согласился войти в состав бэнда: компания и вправду подобралась славная, а перспектива раскрутки собственного имени на ее фоне выглядела вовсе сказочной. “Беспомощный” канадец, однако, знал, чего хотел взамен: включения своего имени в название коллектива и возможности одновременно работать над сольными проектами. Условия были приняты. На дворе стояло лето 1969 года.

Винография: “Petit Jo”. La Roche buissiere”. Без указания даты.

Отчет об экспедиции

поступил в местное отделение Академии наук в четверг, 27 апреля 2006 года, в двух видах: в виде пухлой папки зеленого цвета с розовыми эластичными тесемочками, перехватывающими ее углы, и в виде файла в формате pdf, который сначала не хотел открываться, но потом, после некоторых усилий секретаря отделения и двух звонков компьютерному специалисту, был прочитан и сохранен под более удобным названием. Секретарь — немолодая женщина, всю жизнь отдавшая, как она говорила, “служению науке”, но, опять же по ее словам, “оставленная на обочине”, — проделала все эти операции в самом конце рабочего дня и собралась уже отправиться на ужин с подружкой (сотрудницей фармацевтической фирмы, тоже испытывающей сожаления по поводу несостоявшейся научной карьеры), когда, случайно заглянув в зеленую папку, зачиталась и вынуждена была перенести резервацию ресторанного столика на более позднее время. Всего она просмотрела около четверти материалов экспедиции, остальное решила изучить дома и отправила электронный вариант отчета на свой домашний адрес. Быстро сделав это, секретарь закрыла дверь кабинета, сдала ключи на вахту и поспешила в ресторан, где ее ожидала немного рассерженная подруга. Именно быстрота манипуляций была причиной того, что она не успела получить ответ от провайдера — ее почтовый ящик переполнен, и поэтому письмо с файлом в формате pdf не может быть доставлено по указанному адресу. За ужином секретарь рассказала о сенсационном отчете и выразила желание “на старости лет” вернуться к научным изысканиям и проанализировать загадочный феномен, открытый экспедицией. Собеседница выразила некоторое сомнение, заметив, что в местном отделении академии найдутся, по ее образному выражению, “желающие въехать в Зал Славы на чужих плечах”. Секретарь не могла не согласиться с этим мнением, но предположила, что у нее есть преимущество, — она уже частично знает содержание отчета и намерена сегодня же вечером полностью ознакомиться с ним. Завершив ужин чашечкой кофе, подруги распрощались и поспешили домой. Дом секретаря находился в десяти минутах ходьбы от ресторана. Она жила с матерью в небольшой квартире, которую смогла купить после того, как блестяще перевела для одного коммерческого издательства популярнейший роман француза П. Марселя “Чудо мнемоники”. Премия за лучший перевод года позволила ей совершить путешествие в Канаду и обзавестись недвижимостью. Квартира располагалась на втором этаже четырехэтажного современного дома, возведенного рядом с железнодорожным полотном, так что попасть к себе можно было, либо пройдя по пешеходному мостику над рельсами, либо проникнув через щель в заборе в запретную зону и перебежав пути. Секретарь всегда пользовалась вторым путем, утверждая, что, будучи нестарой еще женщиной, всегда успеет заметить приближающийся поезд и избежать смерти. В тот вечер она, видимо, столкнулась с неким препятствием, так как утром следующего дня, пятницы 28 апреля 2006 года, ее изуродованное тело было найдено на железнодорожной насыпи.

В то самое время, когда секретарь, еще живая, доедала ньокки в грибном соусе и запивала их бокалом соаве, сторож местного отделения Академии наук заваривал кипятком китайскую лапшу и готовился к просмотру сериала “X-Files”. Этот пожилой человек, завершивший службу в армии в чине майора, по собственному признанию, “боготворил науку”. Чтение фантастики было его любимым занятием. Фантастические фильмы сторож порицал за неуместную помпезность и мелодраматизм, “X-Files” составляли почти единственное исключение. Каждое утро он живо обсуждал научные аспекты прочитанных книг и просмотренных серий с теми сотрудниками академии, которые разделяли его интересы. Разговоры обычно заканчивались утверждением, что науке предстоит еще многое выяснить. В тот самый момент, когда агенты Скалли и Молдер выясняли природу удивительных мнемонических способностей канадского мальчика из городка Омими, который во всех деталях помнил подробности путешествия, совершенного трехлетним Элвисом Пресли (в сопровождении родителей) в Новый Орлеан, на втором этаже академического здания произошло короткое замыкание. Огонь быстро перекинулся на хранившиеся в коридоре нераспечатанные пачки с только что изданным мемуаром покойного главы академии о бурных шестидесятых годах прошлого века. Сторож почувствовал запах дыма, когда огонь уже уничтожил весь второй этаж. Он вызвал пожарных и побежал наверх, чтобы закрыть тяжелую железную дверь, отделяющую первый этаж от остального здания. Следствие так и не смогло установить, почему он закрыл дверь с той стороны и остался на лестничной клетке, к которой уже подступало пламя. Пожарные прибыли с большим опозданием, так как на железнодорожном переезде им пришлось долго ждать маневрирующего поезда. В результате здание отделения академии сгорело дотла. На следующий же день на экстренном заседании городской управы было принято решение построить новое, современное здание на окраине города в районе Парка Памяти. Семья сторожа получила большую компенсацию и страховые выплаты, на которые вдова смогла наконец-то разъехаться с семьей дочери и купить собственную небольшую квартирку на втором этаже четырехэтажного современного дома, который стоял совсем рядом с железнодорожными путями. Ее несколько смущало, что раз в два часа дом сотрясается от грохота проходящего поезда, но во всем остальном место было совершенно идеальное. Предыдущая хозяйка квартиры, одинокая женщина, потерявшая единственную дочь в результате несчастного случая, перебралась в платный комфортабельный дом престарелых, где заботливые медсестры, сиделки и врачи тщетно пытаются справиться с последствиями прогрессирующей болезни Альцгеймера.

Сотрудница фармацевтической фирмы на похоронах секретаря местного отделения академии рассказывала знакомым о том, что ее подруга за несколько часов до смерти была очень возбуждена отчетом некоей экспедиции, обнаружившей где-то на севере страны “место памяти”. По ее словам, там, у подножия так называемых Скал-Близнецов, с наступлением сумерек каждый член экспедиции явственно видел места своих детства и юности. Отчет представлял собой не что иное, как подробное описание этих видений. Особенность загадочного феномена заключалась в том, что каждый видел там места только своего прошлого. Участники экспедиции неохотно делились рассказами, и лишь напоминания о долге перед наукой и гранто-дателем заставили их составить отчет об увиденном. Получив деньги, исследователи разъехались по своим странам и никакого интереса к результатам экспедиции не проявляли. Так как отчет был безвозвратно утерян в результате пожара, руководство местного отделения решило навести справки у руководства академии. После длительной переписки выяснилось, что академия не заказывала подобных исследований и не имеет никаких сведений о внешнем финансировании таковых.

Винография: “Funes-Miracle”. 1986.

Обложка “Дежавю” отсылает к провинциальной американской старине.

Золотое тиснение. Эмблема фирмы “Атлантик”. Под ней — готический шрифт надписи, указующей шесть имен. Крупно: “Кросби, Стиллс, Нэш и Янг”. Ниже, чуть мельче, но все равно достаточно представительно: “Даллас Тейлор и Грег Ривз”. Барабанщик Тейлор и басист Ривз — верные попутчики группы. Первый является таинственным персонажем, что глядит сквозь дверное стекло на задней обложке “Кросби, Стиллса и Нэша”. Некоторые поклонники считают его Янгом, ожидающим своего часа за кулисами будущего. Сходство, по правде сказать, маленькое, но для эзотерических истолкований это не главное. В семидесятые годы Тейлор и Ривз будут активно востребованы в коллективных и сольных действиях участников трио-квартета.

Еще ниже — название пластинки, без готических изысков, зато по-французски, что тоже не лишено ретрошарма. Альбом назван по песне Кросби, шестой по счету. Выражение “deja vu”, “уже виденное”, обозначает то странное ощущение, которое испытывает человек, попавший в новую ситуацию, но мучающийся глухими подозрениями, что все это с ним уже происходило.

Такое чувство,

Словно я был здесь раньше.

Где? С кем? Когда? Исполненный кросбианской многозначительности текст песни заставляет вспомнить о метемпсихозе: идея перевоплощения душ была весьма популярна в ту эпоху бурного увлечения восточными религиями. Память о прежней жизни нынешних исполнителей, верных музыке предков из американской глухомани? Сепия снимка с обрезанными уголками на темном фоне плотной альбомной бумаги. Фото стилизовано под те, что делались в позапрошлом веке для украшения гостиных. Сполоснув руки после воскресного обеда, потомки разглядывают их, припоминают семейную генеалогию.

Как сообщается в официальной биографии группы, “посетив лавку исторических костюмов, они собрались на заднем дворе дома Кросби. Каждый участник группы преобразился: сам Кросби — в Буффало Билла (по полной выкладке, с ружьем)11, Стиллс — в солдата Конфедерации, Нэш — в батрака, Янг — в угрюмого бандита, Тейлор — в отчаянного головореза, а Ривз — в слугу”.

Фотография сделана Томом Гэнделфингером в имении Кросби (Нова-то, Калифорния). Люди на снимке образуют две тройки: слева — избегающие объектива, справа — смотрящие в него.

Янг демонстративно глядит в сторону — с упрямством одиночки, подчеркивающего свою независимость от происходящего.

Сидящий на стуле Стиллс тоже отвел глаза; в нем, напротив, чувствуется полное вхождение в роль.

Ривз добросовестно позирует, изображая на лице неотмирную задумчивость. Шляпа и роскошная психоделическая жилетка а 1а Хендрикс или Грэм Парсонс говорят о безупречном чувстве эпохи, но не двухсотлетней давности, а той, что за воротами имения.

11 Буффало Билл — Уильям Фредерик “Буффало Билл” Коди (1846 — 1917), солдат, охотник на бизонов, шоумен и организатор шоу на ковбойские темы. Легендарная фигура так называемого американского “Дикого” (или “Старого”) Запада. Все остальные члены группы одеты как персонажи тех самых шоу, которыми прославился Буффало Билл. Это обстоятельство, возможно, содержит намек на то, что именно Кросби был автором исторического маскарада.

У стоящего рядом Нэша самый пронзительный взгляд: англичанин, он, кажется, наиболее драматично воспринимает игру в американскую старину под прицелом фотоаппарата.

Кросби, положивший на колено ружье, придерживает его так, как если бы это была гитара. Дэвида явно развлекает происходящее.

Десперадо Тейлор замер с видом интеллигента, впервые попавшего на охоту и мало понимающего, что делать с врученным ему огнестрельным оружием.

И наконец собака. Довольная довольством хозяина, она артистична и благодушна. Случаются ли у четвероногих дежавю?

Выражение вполне подходящее, чтобы определить эффект, производимый фотографией. “Мы уже виделись где-то, не так ли?” — говоришь ты себе тогдашнему, смотря на снимок. Образы накладываются друг на друга, способствуя новому самоопознанию. То же с мемуарным письмом. Воспо-минатель, рассматривающий мысленные снимки, чтобы, пережив мгновенное раздвоение, усмехнуться и вернуть их на прежнее место в ментальном фотоальбоме. И уже не снимок сверяется с памятью, а память со снимком, выдыхая формулу: “Deja vu”. “Беспомощный” — об этом. О сверке воспоминаний с действительностью.

На двери — цепи, на цепях — замки

“Беспомощный” — попытка подбора ключей к этим цепям. И не главная ли задача собаки на обложке — охранять гитару, лежащую в ногах Янга? В позах же и выражении лиц, смотрящих с фотографии, мерещится ожидание, просьба о воспоминании. Рука входит в кадр, тянется за инструментом.

Мы все были здесь раньше.

Мы. Все. Раньше. Здесь. И смысл этой книги в том, чтобы вспомнить свои пребывания в Омими пятидесятых, Сан-Франциско шестидесятых. Даже если, бывший житель советского Н-ска, а затем обитатель западноевропейской столицы, ты попал в Новый Свет гораздо позже. Странное призвание, непонятное занятие: снятие теней с глаз. Теней, отброшенных перелетными птицами.

Винография: “Morel Thibaut. Trousseau”. Cotes du Jura, 2004.

С любопытством нынешних ученых может тягаться лишь их же собственный цинизм,

а возможности нынешней техники достигают тех же высот, что и ее цена. Настырные сотрудники исследовательского центра фотографии, расположенного в ирландском Голуэе, обнаружили на знаменитом снимке, который украшает обложку альбома “Дежавю”, еще одного, ранее не замеченного участника записи. Компьютерный анализ снимка с полной очевидностью продемонстрировал, что за деревом, на фоне которого сфотографирован Даллас Тейлор, спрятался еще один человек. Если внимательно присмотреться, можно увидеть носок белого ботинка, буквально на дюйм выступающий из-за древесного ствола — как раз там, где проходит граница лужайки. Это белое пятнышко можно принять за обрывок бумаги или какой-нибудь другой мусор, оставленный музыкантами перед тем, как под прицелом фотообъектива живописно расположиться у раскидистого дерева. Скажем, Стиллс торопливо дожевал гамбургер и, швырнув обертку на землю, побежал догонять товарищей. А они ему: “Давай, мать твою, давай! Хватит жрать!” На ходу он вытер руки бумажной салфеткой, которую все-таки не стал бросать, а спрятал в карман, затем плюхнулся на стул, по-хозяйски развалился, смахнул крошки с двубортного сюртука и замер. В таком вот виде он и вошел в историю.

До сегодняшнего дня казалось, что все было именно так. Но досужие ирландцы из университетского городка на побережье Атлантики докопались до правды. На сессию с Янгом, Стиллсом, Ривзом, Кросби, Нэшем и Тейлором приехал еще один музыкант. Его вклад в “Дежавю” невелик, но величие альбома требует, чтобы все, принявшие участие в его создании, были поименованы. Что и было сделано. Вот результат архивных изысканий, совершенных голуэйскими историками фотографии, которые по такому случаю переквалифицировались в историков рок-н-ролла. Истинный гуманитарий — всегда универсал.

Джон Джонсон родился в 1949 году в валлийском городке Абериствит. О детских годах его не известно почти ничего, кроме того, что они не были омрачены ни бедностью, ни семейными неурядицами. Отец Джона — почтенный Йэн Джонсон, профессор истории в местном колледже — мечтал, чтобы мальчик пошел по его стопам и продолжил дело всей его жизни — сбор и научное издание писем и судебньж распоряжений местных средневековьж правителей. Профессор Джонсон едва дошел до конца XII века, когда инсульт молниеносно прекратил столь полезные исследования. Джону было уже шестнадцать лет, и он вдруг оказался свободен от грядущей медиевисти-ческой каторги. Юноша собрал пожитки и был таков — к безутешному горю матери, которая многие годы считала, что ее вихрастый мальчуган взобрался на вершину Кадер-Идрис и просто растворился в кудлатом валлийском тумане — как за пятьсот сорок лет до него сделал незабвенный Овайн Глендур. Искать парня в Лондоне ей даже не пришло в голову.

Между тем Джон Джонсон уже арендовал койко-место в северной части столицы и уже работал уборщиком на одной из лондонских студий звукозаписи. Музыкальный, как все кельты, он с самого раннего детства неплохо подражал руладам народньж певцов и приджазованному попсу из лампового приемника, настроенного на армейское радио. Джон наизусть знал репертуар Синатры и Нэта Кинга Коула, а уже в Лондоне вызубрил все песенки Чака Берри, которые ему удавалось послушать. На студию он попал случайно — шатаясь по улицам, увидел, что у какого-то дома остановилось такси и оттуда вышли двое: губастый парень лет двадцати с удивительно нахальными глазами и его приятель с гитарным футляром, смуглый, диковатый. Они позвонили в дверь, им открыли, и тут Джон вспомнил, что видел этих парней на афише. Как же их называют? “Облава”? “Лавина”? “Оползень”? “Камнепад”? Черт, вылетело из головы... Он машинально двинулся вслед за ними, но тут его остановил пузатый мужичок в клетчатой рубахе и в забавной шляпе с очень маленькими полями. Тебе чего? Джон замялся, и его было выставили прочь, хотя нет, эй, дружок, постой, а ты справишься со щеткой и тряпкой? Иди сюда, поговорим. Уже через неделю, вооружившись для маскировки полным ассортиментом современного уборщика, он из угла студии с замиранием сердца наблюдал за тем, как губастый голосил что-то в микрофон под нестройные гитарные риффы своего дикого дружка и еще одного, совсем уже очумелого, в то время как сверхспокойный басист цапал толстые струны, а барабанщик молотил по своим барабанам, отвернув от них лицо. Лицо не выражало ровным счетом ничего, кроме вялой заинтересованности задачей поддержания ритма. С этим барабанщик справлялся ни шатко ни валко, чуть припаздывая за кошачьими завываниями и речитативами вокалиста. С исполнительским мастерством у парней было не особенно, это Джон знал наверняка. К тому времени он уже освоил гитару и губную гармошку, мечась вечерами между пластинками Алексиса Корнера и “Ярдбёрдз”, не забывая, впрочем, и самую модную группу того года. Ту, которую.

Особенно его развлекало сочинение гитарньж риффов. Он крутил пластинки жучков, обезьянок, зверьков и накладывал сверху свои забористые незатейливые ходы; песенки, сладкие и горькие, подтягивались, обрастали мускулатурой, приобретали упругие формы, в них начиналась какая-то другая жизнь — бодрая, мужественная, обреченная на победу. Однажды, когда Джон сидел в студии и, отложив швабру, бренчал только что сочиненный четырехаккордный ход, его подловил губастый. Что я слышу! Это чье? Сам сочинил? Ну-ка, сыграй еще раз. Ага... Хочешь восемьдесят фунтов за это? Я покупаю! По двадцатке за каждый аккорд. Нет? А чего хочешь? Мою гитару? Ну бери. Итак, мы торжественно и законно взаимно отчуждаем права собственности в пользу друг друга: я — право собственности на эту гитару, ты — на этот гитарный ход. Отлично! Продано. Держи — на ней ты еще насочиняешь целую кучу всего. Постой-постой! Спрыснем сделку — на, глотни. Не пьешь? М-да... Ну ладно, вон Билл идет, сваливай. Через месяц Джон узнал свое “та-та та-та-та, та-тара-та-та та-та та-та-та” в песне, услышав которую девицы срывали с себя лифчики и, размахивая ими над встрепанными вшивыми домиками, визжали, сообщая городу и миру, что они никак, ну просто никак не могут получить удовлетворения. Ни от чего. Нет-нет-нет.

Лондон стал утомлять его — в общем-то, почти деревенского парнишку, который не успевал жить в ритме свингующей столицы. Да и местная музыка несколько надоела — одни новые герои методично утяжеляли заводной бит, в то время как другие наворачивали вокруг обычных квадратов липкие псевдосимфонические сопли. Джон Джонсон решил припасть к чужим корням. Он отправился в Америку, в Калифорнию. Здесь было тепло и свободно, вокруг ходили патлатые парни и девки, почти не отличавшиеся от сельской молодежи Уэльса. Разве что валлийцы не жрали кислоту, не кололи героин, не курили траву, не трахались при каждом удобном и неудобном случае и не читали бродягу Керуака. Как ни странно, суть этих людей не менялась ни от ЛСД, ни от бесконечного повторения слова “дхарма” — деревенские, и все тут. Джонсон поселился в коммуне хиппи, жил не тужил, бренчал на дареной гитаре, пока знакомый парень не притащил его в одну местную студию. Джону нравилась американская музыка, точнее — та ее часть, в которой были смешаны знакомые ему с детства ирландские баллады, настоящий черный блюз и чуть-чуть — совсем чуть-чуть! — кантри. В студии фирмы “Атлантик” он услышал людей, идеально отвечавших его новому вкусу. Нравы здесь были иные, нежели в Лондоне, маскироваться шваброй не пришлось, и высокий черноволосый красавец предложил Джонсону подыграть на гитаре в одной берущей за душу песенке. Джон уже освоил эту американскую технику плавающего, ноющего звука, по которому до сих пор безошибочно определяется альбом, записанный по ту сторону Атлантики. Вот он и почародействовал в этом гимне мнемонике. О чем думал во время записи двадцатилетний валлийский паренек, оказавшийся волею своей свободы за тысячи километров от родного Абериствита, от промозглых домов, провонявших фиш-энд-чипсом, от неласкового моря, от бесконечных гор за спиной и угадывающейся Ирландии перед глазами? Что вспоминал? Серые замки, которыми утыкана его родина? Авитаминозные лица одноклассников? Перекошенное апоплексией лицо отца в гробу? Так или иначе, вся эта тоска, вся эта нежность, вся эта сладкая боль ныла и пела в гитаре Джонсона. Певец хлопнул Джона по плечу и сказал приходить еще. Кстати, завтра собирались ехать в дом одного из музыкантов — сниматься на обложку альбома. Идет? Идет! На фотосессию он вырядился так, как пять лет назад ходили в Лондоне, — узкие брючки, кургузый сюртучок, белые ботинки. И конечно же Джонсон захватил с собой гитару — ему сказали, что можно, даже нужно. Пили, курили, веселились вовсю, его тут же прозвали лифтбоем и решили поставить за стулом, где уже сидел основательный усатый мужик. Но — без гитары. Пока он аккуратно прислонял ее с другой стороны дерева, фотограф уже отщелкал все снимки, а с лужайки возле дома потянулся запах барбекю. Брось ты это дело! Пошли! Джон столь же аккуратно уложил гитару в футляр и направился вслед за остальными. Мяса он тоже не ел. На следующий день Джона Джонсона разыскал какой-то земляк, обитающий в Сан-Франциско, и сообщил ему о смерти матери. Через две недели Джон стоял у свежей могилы на кладбище в Лафарне. Калифорнийское пончо не спасало от морского ветра, он дрожал от холода, смотрел на крышу церкви, построенной еще нормандцами, и вспоминал ту песню. Он чувствовал себя совершенно беспомощным. На обложке альбома, выпущенного “Атлантик” в том же году, имени Джона Джонсона нет. Никто не помнил, как звали того забавного британского паренька, который так стремительно исчез. Нет-нет, они поступили честно — даже дали объявление в газету, но никто не откликнулся.

А Джон Джонсон вернулся было в Лондон, но это был уже совсем другой город, нежели тот, в котором он, сидя в своей каморке, слушал “Ярбёрдз” и снимал партии Клэптона. Город был присыпан кокаином, развеселые люди в блестящих тряпках прожигали жизнь под заводную му-зычку, которую создавали такие же развеселые люди в таких же блестящих тряпках. Все блестело и переливалось. Над этим праздником царил рыжий полубог, объявивший себя пришельцем из космоса. По старой памяти Джон забрел в ту самую студию, где работал семь лет назад. Его узнали и потащили смотреть, как пришелец записывает очередной гимн. Песня была хороша, слов нет, но в ней не хватало устойчивости, звуки расползались, и их было уже не собрать для мощного забойного припева. В углу стояло несколько гитар, Джон взял одну, поставил ногу на стул звукооператора и принялся — как когда-то — подбирать жесткий рифф. Через несколько минут он понял, что здесь нужен не рифф, а полноценный проигрыш, но проигрыш этот должен быть не в середине песни, а в самом начале, в зачине, и только потом голос должен перехватывать мелодию. Джон попытался объяснить это продюсеру, тот выслушал его, пожал плечами, повернулся было к пульту, потом развернулся к Джону еще раз и попросил сыграть. Затем из-за стекла появился и сам полубог. Он действительно был похож на пришельца, даже глаза разного цвета и разной формы. После недолгого производственного совещания сошлись на том, что валлиец прав. Это был апофеоз. Джону Джонсону жали руки, его обнимали, потом повезли показывать жене пришельца, друзьям пришельца, девушкам и парням друзей пришельца; в одном из перевалочных пунктов этого звездного пути его буквально заставили припудрить нос звездной пылью. В ноздрях защипало, на глаза на миг навернулись слезы — только для того, чтобы после навести полную резкость, мир стал ясным, точным и очевидным, впереди была только слава и только деньги. Под утро Джонсон с сердечным приступом оказался в госпитале. Через неделю он выписался и уехал на родину, в Абериствит. Гитарист полубога нажо-ристо записал вступление к главному звезднопыльному гимну; с тех пор прошло тридцать с лишним лет, того гитариста нет в живых, пришелец уже не пришелец, а просто полубог, и на концертах он иногда поет ту самую песенку. Прослушав проигрыш, он хватает микрофон, принимает героическую позу, и за секунду до того, как открыть рот, полубог вдруг вспоминает того скромного валлийца, у которого — как жаль! — была аллергия на кокс.

Джон Джонсон экстерном закончил историческое отделение родного университета, защитил магистерскую диссертацию, где интерпретировал изыскания собственного отца, и вот уже тридцать лет, том за томом, издает документы местных средневековых правителей и англо-валлийских лордов. Сейчас Джонсон-младший остановился на эпохе после восстания Овайна Глендура. Все вышеизложенное он поведал сотрудникам исследовательского центра фотографии города Голуэй в июне 2006 года.

Винография: трава забвения.

Многовместимость и компактность CD,

не говоря уже о чудесах почти бесплотного айПода, вытесняют из памяти винил как вещь, винил как жанр, винил как меру времени. Сама лексическая замена “пластинки” винилом произошла лишь с появлением компакт-диска, когда понадобилось обозначить предмет, стремительно уходящий в область технической архаики. В химическом термине-обрубке уже совсем непонятного полихлорвинила (материал, из которого изготавливаются виниловые диски) вычитывалась, однако, вполне понятная, общая драма. Точнее, драм было две. Сначала объект винил вас в неследовании за прогрессом, а затем, старея с вами на пару, наоборот, — в отказе от собственного прошлого с его грузноватыми радостями.

Картошка со свининой. Торт, изнемогающий от сливок. Некалькуляция калорий. Обильнотелые дивчины с заявкой на скорую полноту — но как они смеялись и как отводили взгляд, не отводя рук! Круглопузость отцов — хозяев мира, полнота матерей, стыдливо забранная в кримплен, — гаранты покоя и нерушимости жизни. Пласты юношеской памяти. Пластинка. Пласт. Диск. Дисок. Дисочек. “Махнемся пластами”.

Пластинка была большой, ее конверт представлял самостоятельную ценность. Особенно ценились “раскладушки”. Из двухстворчатого альбома часто вырезалась середина, отдельная радость дискачей. Сколько таких трофеев хранится в частных собраниях поклонников “Кисе” из Луганска, цеппелини-стов из Малой Муховки... Конверт демонстрировал иную вселенную, под которую подстраивали ту, что имелась в наличии. Даже в “Белом альбоме”, чей снежный минимализм объявлял бой психоделическому разноцветью, был — знатоки помнят! — постер-вкладыш с сине-кислотным Ленноном во вздыбленных очках и желто-голубым Ринго-Рудольфо-Валентино. Выражение лиц и костюмы музыкантов, съемочный антураж становились знаками высшей реальности, требовали соответствия. Действительность, помеченная партийными лозунгами, перемечалась надписями “The Beatles” (“the” читать как “тхе”), “Led Zeppelin”, “Slade”, выведенными на парте или задней обложке школьной тетрадки, рядом с “Торжественной клятвой пионера”.

Общее время звучания пластинки равнялось 35—40 минутам. Любимым кассетным форматом поэтому были полуторачасовые пленки с двумя сорокапятиминутными сторонами. На одну сторону влезал целый диск; к нему делалась дописка. Нередко дописки были интереснее основного альбома. Потому что, даже если вы тихо ненавидели какие-нибудь “Дип пёрпл” или “Юрай хип”, иметь их записи полагалось, и баста. Но на дописке можно было позволить себе робкое проявление собственного вкуса. Действительно новое и любопытное появлялось сначала в качестве дописки.

Пластинка имела две стороны. Отслушав первую сторону, диск переставляли. Заграничные проигрыватели с автоматической перестановкой были сущей редкостью. Не помня названия песни или не умея его произнести на языке оригинала, можно было попросить поставить “третью на первой стороне” или долго нахваливать достоинства “предпоследней на второй”. Пластиночная двусторонность влияла на драматургию вечеринок и любовных свиданий. Разухабистый пляс прерывался паузой, заливавшейся стопкой водки. В случае же медляка пауза требовала смотрения в глаза партнерши, задумчиво поправлявшей юбку. О чем думали женщины в этот момент? О любви? О такси? О подруге, позвавшей на вечеринку и зажатой в угол кухни хозяином дома? Перерыв между двумя сторонами пуантиро-вал интимные рандеву, давал возможность разобраться в чувствах, ответить на главные вопросы, разрешения которых с замиранием ждали ангелы любви, семьи и детопроизводства: он — не он, стоит — не стоит, дать — не дать. “Ты, это, сторону перемени”. Или — противоположное, многообещающее: “Да ладно, потом переставишь”.

Винография: “Robinet Jeannot et fils”. Robinet source de vin. Sancerre, 2003.

Июль, розовое.

“Дежавю” записывался с июля по декабрь 1969-го и вышел в свет 11 марта 1970 года.

Как и первый альбом, “Кросби, Стиллс и Нэш”, его составили десять песен, по пять на каждой стороне. Альбом открывается стиллсовской “Carry On” (название песни хочется перевести гребенщиковским “Двигаться дальше”). Она посвящена фолк-певице Джуди Коллинс, воспетой Стиллсом в первой композиции на “Кросби, Стиллсе и Нэше”. К моменту записи “Дежавю” его роман с Коллинс закончился. В “Двигаться дальше” Стиллс заговаривает боль расставания, выкликает новую любовь — меняя ритмы и гитарные педали, насыщая песню короткими пружинистыми соло-вставками.

За “Carry On” следует “Teach Your Children” Нэша. “Учи своих детей” — лозунг тем более актуальный, что на дворе 1970 год. Контркультурная детвора борется по всем фронтам с устоявшейся скукой родительского бытия. Впрочем, смысл песни отнюдь не в том, чтобы навязывать молодому поколению мудрость старших; миротворец Нэш печется о понимании “отцами” “детей”, которым, в свою очередь, предлагается заняться воспитанием родителей. Задуманная как мелодичная поп-штучка массовика-затейника из “Холлиз”, “Учи своих детей” аранжируется Стиллсом в кантри-рок-стиле, звуча по тем временам вполне продвинуто.

“Almost Cut My Hair” (“Я едва не постригся”) продолжает благородную тему борьбы хаерастого пипла за свои права. В отличие от Нэша, Кросби — сама нервность. Полиция, паранойя, плач по собственным волосам, едва не остриженным в приступе страха... Взвинченный вокал Кросби, две лидер-гитары, Стиллса и Янга (в левой и правой колонках соответственно), нагоняют крепкого шороху, превращая “Я едва не постригся” в самую пафосную песню на “Дежавю”.

На фоне кросбианского раздрая “Беспомощный” звучит призывом бросить все и уехать в Бобруйск. То бишь в Омими. Сам Янг с 1968 года живет в Каньоне Топанга, в тридцати милях к западу от Голливуда, выражая таким образом свое решительное фи миру гламура. Романтической тоске по потерянному сельскому раю отведено ровно три с половиной минуты.

Энергично сыгранный “Вудсток” Джони Митчелл предлагает всем людям доброй воли спешно отправляться на знаменитое рок-соборище, где происходит причащение новым коллективным ценностям (отметим для точности, что к моменту выхода “Дежавю” Вудстокский фестиваль августа 1969-го был уже в прошлом). По иронии судьбы Митчелл до Вудстока не доехала — как и Янг не вернулся в Омими. Что в конечном счете не важно. Важно то, что столь непохожие друг на друга “Вудсток” и “Беспомощный”, каждый по-своему, точно выразили великую хипп-мечту, став главными вещами альбома. Сингл с ними занял одиннадцатое место в американском хит-параде. Сам же альбом стал золотым через две недели после выхода, лидируя в списке наиболее успешных долгоиграющих пластинок.

Конец первой стороны. Включенный свет. Пары танцоров переминаются с ноги на ногу, пока хозяин дома переставляет диск.

Винография: “Isa”. Vin de Pays des Cotes de Thongue, 2005. Август, по-прежнему розовое,

хотя на дворе похолодало.

В перерыве послушаем радио.

Только музыкальные радиостанции открывают нам наше музыкальное лицемерие и ханжество. Нет, не то, которое было в те годы, когда объявлялись перерывы для переворачивания дисков на вертаке; нет, нынешнее. Подойдем к мыльнице и покрутим шкалу настройки. Или ткнем компьютерным перстом в баннер какого-нибудь “AccuRadio”. Что за божественно незнакомая музыка польется оттуда! Ты небось и не знал, сколько в мире музыки? Признайся, не знал, так ведь? Теперь знаешь — ее очень много.

Даже не очень много, а бесконечно много. Вообразим: в мире есть около ста стран, в которых существует, в том или ином виде, поп-музыка. Каждый год в свет выходят тысячи, нет, десятки тысяч поп-альбомов. Еще примерно столько же стран, где существует так называемая рок-музыка. Чуть меньше альбомов, но все равно счет явно идет на десятки тысяч. Плюс некоммерческая индустрия — душеполезные этноконсервы, рукодельная электроника, а также заумь, выумь, придурь и смурь. Плюс джаз, то жирующий на рекламные заказы, то честно и скромно перебивающийся с гранта на грант. Всё вместе — сотни тысяч альбомов, не считая выложенных в Сеть мириад песен начинающих гениев. Не забыть бы еще и скромных любителей, пописывающих песенки якобы для себя, но уже положивших простодушный глаз на жюри районного конкурса народного творчества. Алло, вы ищете таланты? Их есть у меня!

В этой чудовищной музыкальной свалке наши претензии быть меломанами по крайней мере смешны. Над надменными знатоками и любителями держать руку на пульсе (если они только не терапевты) обхохочешься. Что они могут знать? На каком таком пульсе они держат свои жалкие пальчики, эти лилипуты, оказавшиеся в Бробдингнеге? Скорее они припадают тонкими бледными губенками к мощному звуковому потоку, да нет, что уж там, к поверхности океана, который оком не окинешь и ухом не ухватишь. На берегу этой страшной звуковой бесконечности мы делаем вид, что всё под контролем и что вон тот барашек набегающей волны явно прекраснее, чем вон тот, видите? ах, он уже исчез, да и бог с ним. Но на самом деле Бог не с ним, а с нами. Это Он хранит нас от шумовой гибели, от звукового обжорства и мелодического несварения; Он защищает наши уши и мозги от нашествия биллионов маленьких ноток, которые, как муравьи, могут заполонить черепные коробки и выгрызть там все до полной чистоты и блеска. Бог, давший нам разрешение на изобретение флейт, барабанов и синтезаторов, распорядился и по другой части. Только недалекие люди думают, что проигрыватели, айПоды, музыкальные радиостанции и Эм-ти-ви существуют для распространения, даже навязывания, музыки. Отнюдь. Бог организует ее в потоки, которые легко регулировать нажатием кнопки или щелчком ушлой мышки; мы получаем право и шанс не быть пожранными нотными насекомыми, так сказать, тянуть малагу из рюмки, а не быть утопленным в бочке с ней, как бедный герцог Кларенс. Так выпьем же за технический прогресс!

P. S. Совсем другое дело с так называемой классикой. Она, слава богу (а перед кем же еще рассыпаться в благодарностях?), ограничена в количестве; что же до качества, то не слишком большие перепады в его оценке есть следствие как раз ограниченности количества оцениваемого. Предположим: нам известна тысяча “классических” композиторов. Нехитрый подсчет покажет, что количество возможных манипуляций этими именами на предмет выстраивания иерархий ограниченно. Так что — при условии, что музыковеды ближайших веков не будут бить балду и околачивать груши, — скоро (“скоро” по меркам истории) такого рода манипуляции будут исчерпаны. И ведь все потому, что кто-то гениальный догадался заявить: “Классическая музыка кончилась”! То есть она хронологически ограничена примерно десятью веками, причем интенсивный рост количества творцов великой музыки приходится на последние четыре столетия. Подавляющее большинство их опусов, которые дожили до сегодняшнего дня, известны — вряд ли нас ждут многочисленные открытия. А это значит, что мы, слава тебе господи, обречены на приятную и безобидную игру вроде простейшей считалки: “Кто лучше: Бах или Бетховен?”, “Стравинский или Шостакович?”, “Вивальди или Гендель?”. Ответ прост: тот, о котором нынче снимают в Голливуде фильм с Николасом Кейджем в главной роли.

P. P. S. От перемены вышеприведенных цифр результаты наших скромных подсчетов никак не изменятся. От разрешения спора на тему “Сколько капель в море” существование самого моря под вопрос поставлено быть не может. Еще до начала любого научного исследования мы знаем, что именно хотим найти. Иначе как мы узнаем, что нашли?

Винография: вечером не исключен один-другой бокал рислинга из Жерносеков.

СТОРОНА “Б”

Собственно говоря, это и есть эффект дежавю.

Ибо “все были здесь раньше”. Открывая “сторону Б” песней, которая дала название альбому, группа, без сомнения, стремилась к тому, чтобы тень психоделических крыл равномерно ложилась на обе его стороны. “Deja vu” — центральная, организующая вещь пластинки. Волхвующий Кросби и подшаманивающие ему остальные члены экипажа создают замечательный образец сайкеделик -рока. Медленный полет. Ответы, опережающие вопросы. Гоголевская птица зависает над серединой Днепра. А зависнув, решает двигаться дальше — на Запад, превращаясь в птицу трансатлантическую, беря курс на Западное побережье. Пик трипа.

“Но при чем тут Гоголь с Днепром?” — спросит терпеливый читатель, добравшийся до середины книги. Объясним. Образ вольных водных просторов не случаен. “Дежавю” удивительно напоминает “Дельту”, созданную Кросби позднее: те же накаты волн, то же медленное, самовластное движение — реки, направляемой лишь собственным течением, судьбы, которую за тебя никто не переживет.

(Или ничего не будем объяснять, а предложим считать это так, оговоркой — ведь книги пишутся ради оговорок.)

И все было бы хорошо на альбоме, если бы не “Our House” (“Наш дом”) Нэша. “Наш дом” обладает одним-единственным достоинством: он идеально подходит для коллективного пения на уроках английского языка.

Наш дом — очень-очень-очень приятный дом

С двумя кошками во дворе.

Жизнь была так тяжела.

Теперь же все просто

Благодаря тебе.

И нашей ла-ла-ла-ла-ла...

Особенно прекрасно “1а-1а-1а”, которое даже у самых тупых учеников вызовет ощущение причастности к великому и могучему инглишу. Добросердечный слушатель порадуется, конечно же, за Нэша, воспевшего свою жизнь с Джони Митчелл в ее доме в Каньоне Лорел. Однако как с этим работать, не будучи руководителем языкового кружка? Невыносимый дух попсы, тренькающее фортепьяно, цукатный вокал. Не музыка, а музак, сказал бы блаженный старец Леннон. Особенно на фоне Стиллса, страдающего от несчастной любви к другой фолк-рок-звезде. Страдающего, но не сдающегося {ел. первую песню альбома). А если вспомнить о том, что, расставшись с Митчелл, Нэш уведет у Стиллса кантри-рок-певицу Риту Кулидж (еще одна любовно-производственная драма!), становится совсем тошно: и от очень-очень-очень приятного дома, и от двух кошек во дворе.

Поэтому похвалим “4 + 20”, тем более что песня того заслуживает. Четверка, сплюсованная с двадцаткой, дает в сумме именно столько лет, сколько исполнилось Стиллсу в 1969-м. Деньрожденческие размышления, приправленные юношеской меланхолией, уже встречались нам в творчестве участников квартета {ел. “Сахарную гору” Янга). Спетая в одиночку, под виртуозную акустическую гитару, “4 + 20” звучит завораживающе-интимно. По-настоящему, не по-нэшевски.

Про “Country Girl” (“Деревенская девушка”), вторую композицию Нила Янга и самую долгую на “Дежавю”, стоит как-нибудь потом поговорить особо. Она требует отдельного разбора, перекликаясь с “Беспомощным”, образуя с ним на альбоме единый янговский блок.

И наконец “Everybody I Love You” (“Я люблю вас всех”), плод совместных творческих усилий Янга и Стиллса. Довольно короткая (2 мин. 20 сек.) “Я люблю вас всех” вполне звучит себе детецветочным гимном — не мешая, но и не трогая. Бурная инструментовка, железная спевка, сольные “оу-еа” доверены Стиллсу. Добротно сделанная вещица поставлена в самый конец пластинки, дабы придать ей композиционную завершенность альбома с мессиджем.

Винография: старое доброе “Куртаки”.

Вот здесь, в этой точке книги,

разворачивающейся как слово-удав “разворачивающейся”, книги, разворачивающейся как она сама захочет, книги, ползущей туда, куда ей, зме-юке, заблагорассудится (уф, выговорил), книги, каждый следующий шаг (оставим серпентные серпантины аспидов подколодных и пришьем нашей куколке-речи тряпичные ножки) которой основан только на предыдущем, а предыдущий — на предпредыдущем, такая вот лестница, что растет из головы циркача, балансирующего на мяче, водруженном на курносом носу милой девушки в трико с блестками, которая с немым укором смотрит на клоуна, который из-за кулис кажет ей язык, лестница в пустоте, поддерживаемая только мастерством циркача, упругостью мячика и заносчивостью курносой девицы, — так вот, в этой точке книги, похожей тем самым на философствование безумного немцеполяка, чьи усы есть приквел горьковских усов, в этой точке нашей общей книги я хочу спросить своего дорогого соавтора, призвать его, так сказать, к ответу. Так скажи! Ведь ты же сам, дорогой соавтор, напомнил мне как-то мимоходом, мимоездом, мимолетом, мимоползом о том, что есть уже книга об одной песне, об одной балладе, и книга эта... Кому, как не мне, знать об этой книге, мне, заслуженному кельтиберу постсоветского пространства, нынче — Кухулину Богемии, Моравии то ж? Да, я знаю об этой книге. Знаю и хочу спросить тебя, мой дорогой соавтор: так что же мы делаем вид, что ее нет, ведем себя как какой-нибудь постсовпис (пара романов в “Новом мире”, шорт-лист Букера энного года, колумнист “Вечерки.Ру”), который делает вид, что двадцатого века не было, не было и той книги, о которой мы делаем вид, что ее не было, который прикидывается невинным Боборыкиным и лыком гонит свою боборыкинскую строку, мотает версты пыльной прозы безо всякого намека на верстовой столбик, мотает-мотает, а на ус себе не мотает ничего, хотя оным усом обзавелся заранее, усом почти горьковским. Такой вот усатый сиквел, забывший об уроках приквела. Так что же мы молчим, дорогой мой соавтор? Не пора ли размазывать скупую слезу по морщинистым мордасам, рвать волосы и испускать жалобные вопли — погулять с ветром? Написан, написан уже “Вертер”, верь мне, мой дорогой соавтор! Проснулся финн, уже играет, как герой Тома Финляндца, своей мощной мышцой и летит к нашему замыслу смерть, как писал И. П., смерть в халате белофинна! Эх, теперь такие фильмы не идут.

Вот именно, не идут, а мы затеяли эту шарманку, шаромыжники эдакие, без шарма и шаров, лыжники в халате проснувшегося белофинна, мы-то! шар! а мы ж? “Ники” — так зовут нашу собачку... Крутится ручка шарманки, свернутые в рулоны рулады извлекает специальная алмазная иголочка, покрутим ручку еще, заведем динамо-машину словечек и фразочек, фразочек-чек-чек-чук-чук-чук-чук-чук-чук-чук-ту-тууу-уууу!!!

Паровоз, выпуская аккуратный коричневый дым из толстой черной трубы, исчезает за склоном горы. Прости меня, дорогой соавтор. Продолжим ночное бдение над беспомощным телом усопшего. Протяни мне бутылку “Джеймсона”.

Винография: как уже было сказано, “Джеймсон”, из горла, в темноте,

как и положено заслуженному ирландцу.

Вот бутылка “Джеймсона Джойса”.

А вот перевод-переклад песни за распитием оной:

Тим Финнеган жил на самом углу

Справа налево немного вбок

В левой руке он имел кочергу

А в правой руке он держал скребок

Он был простой печник-штукатур

Любил он выпить не хуже всех

Любили его за ту простоту

А выпить так выпить ей-богу не грех

Пляши на поминках на трех половинках

Тряси половицы мети весь пол

Махай скамейкой прихлопни крышкой

Под стулом прыгай вали под стол!

Далее зри: Джеймс Джойс. Из Финнеганова Уэйка. Изоклал российскою азбукой Анри Волохонский12. Есть там и о беспомощности: “Как-то раз находясь меж наших дурней в безнадежно беспомощном опьяненьи сей рыбояд попробовал поднести к ноздрям мандрынову корку но икота вызванная вероятно первычкой к глоттальной паузе привела к тому что он с тех пор постопоянно цвел благоухая как цедра кедра как цитра у источника сидра на высях лимонных на горах ливанских. О! Эта низость превосходила все пределы возможного углубления! Ни любимая огненная вода ни первейший первач ни палящий глотку джин ни даже честное квасное пиво ее не одолевали. О милый нет!”

Не хочешь зреть — сиди себе слушай. “Джойс”. На сей компактной пластине тот же Генрих Бурлак, Бурлак-Волочильщик, читает под электропогудки стихиру на смерть и воскресение Тима Финнеганова, а под-гуживают ему волков и теодоров сыны. Помнишь небось, моравийский Кухулин, что не взяла Тимофея смерть? Приперлась, довольная, на поминки, ан нет — напились, запустили бутылкой в Мишку Малого, увернулся Мики Малони, сосудец спикировал во гроб. Окропило вйской покойничка. И восстал он из домовины, крича: “Меня, вашу так, и смерть не берет!”

Из дневника. 31 декабря 2001

Пью “Блэкпул”. Вполне достойное шотландское виски. Приятный кофейный привкус без разоблачающего послевкусия. Благородный столбняк без похмелья.

Слушаю Хендрикса. Неделю. Целую неделю. Звуковое каскадерство.

Куда он летит?

Слушал школьником на “Ригонде”. Слушаю сейчас. Вопрос один.

Куда?

Запыхавшийся марафонец — за полчаса до конца света. Вы не в курсе? Вы не получили “Любовное послание”?

12 “Мишин журнал”, 1999, № 58, стр. 295 — 303.

Уход басиста, его возвращение в прежнюю команду явно не связаны с творческими расхождениями или коммерческими проблемами. Из трех “экспериментаторов” у него единственного нормальные глаза. И со вкусом подобранные ботинки.

Просто не выдержал. Не выдержал скорости. (“Да ну вас с вашей психоделической Формулой-1!”)

Но куда, куда бежать от шагов своего божества?

В “Комнате, полной зеркал” он ускоряет сверхзвуковые запилы пением в унисон.

В “Дитя вуду” переходит на лягушачий квак.

Юный, как революция, барабанщик опережает события, боясь отстать.

Тщетно. Бег за чемпионом — в лучшем случае радость прийти вторым. Врезавшись в судью со взорвавшимся спидометром.

Оставшимся в живых — временный передых в “Красном доме”.

Но и здесь подстава.

Вместить в двадцать семь ветхозаветные семьдесят-восемьдесят, из которых многие — труд и болезнь.

Мы знаем дату нашей смерти. И скорость жизненных арпеджио подбираем под нее.

4 февраля 2002

Когда революция превратилась в классику? Битлы — в постшубертиан-цев? Горячие вмятины на асфальте от ботинок хулиганствующих подростков — в дорогу славы?

И стало видно далеко-далеко, во все концы света. Ясность замысла, отточенность жеста.

Последний Маккартни, непрекращающийся крик бегущего в пылающей одежде. “Дикой жизнью” следовало бы назвать этот, а не ранний. От чего он бежит? От смерти жены? От “сирства”? Слушать невозможно, но можно сопереживать. Пай-мальчик, противопоставлявшийся бунтарю в круглых очоч-ках, оказался самым чувствительным к торжественной кремации при жизни.

Последнего Джаггера слушать также нельзя. Но там нечему и сопереживать. Музыка для облысевших волосатых, борющихся с полнотой в гимнастическом зале. Фигура для рекламы биопродуктов.

Джонни Депп купил пальто Керуака. Биография Леннона вышла в “Жизни замечательных людей”.

Еще как уже. История настоящего. Настоящего времени совершенного вида.

26 июня 2002

“Underground. L"histoire”13 (Paris. “Actuel — Denoel”, 2001).

Собрание документов — есть ли это уже исторический труд? Подавляющее большинство материалов — фото и перепечатки статей 1960 — 1970-х годов. Краткие комментарии на полях не уравновешивают архивной громады. Единственный намек на концептуализацию в этом альбоме-книге — распределение по рубрикам:

“Андеграунд, откуда ты вышел?”;

“Фрики”;

“Революция для удовольствия”;

“Освободительные войны”;

“Утопия или смерть”;

“No Future”;14

“Андеграунд, откуда ты взялся вновь?”.

13 “Андерграунд. История”.

14 “Будущего нет” (англ.).

Странно, не вспоминается мне другое французское издание на эту тему — такого объема и так дружно отрецензированное левоинтеллигентской прессой. Междусобойчик, подарок своим, украшение стеклянного столика в гостиной?

Итога не получается. По-видимому, и не хочется. А кому интересно объявлять себя постаревшим? “Актюэль” перевоплотился в “Нову”, сор-боннские заводилы — в ювенильных политиков и философов, которым за шестьдесят.

В основе концепции лежит метафора. Но она все та же. В предисловии указаны три источника, три культурные ассоциации: “Записки из подполья” Достоевского, Французское Подполье-Сопротивление, Америка битников и их продолжателей (отсюда пиетет перед словом-американизмом).

Рассказы ветеранов лишены рефлексии, а та, что присуща давним статьям, принадлежит прошлому, не нам.

“Подполье” — погреб, гроб, могила, в котором хранится милый труп.

Переизобрести метафору!

В Сан-Франциско, пережидая в машине парад в китайском квартале,

глазея на безупречно голубое небо, на веселенькие такие китайские лавки и рестораны, из которых растут столь же веселенькие дома (некоторые из них, для вящей же развеселости, расписаны граффити), на смешной старомодный трамвайчик, тянущий свою лямку вверх по холму, я вспомнил точно такой же трамвайчик в старосветском захолустье, в островном Омими под названием Абериствит. На самом деле даже не вагончик, а фуникулер-чик, на котором ленивый турист или любопытный путешественник может подняться на гору и окинуть взглядом прекрасную панораму: справа мыс, обозначающий границу залива, над мысом летают истребители с местной авиабазы, слева и внизу — городок со своим полуразвалившимся замком, эдвардианским неоготическим колледжем, холмом, на котором прилепилось псевдоклассическое здание Национальной библиотеки, и дальше — стекло и бетон нового корпуса колледжа (а за ним еще одна стилизация — псевдотюдоровский корпус общаги, где я обитал двенадцать лет назад), а впереди — ах, впереди! — море, море, море, за которым угадывается невидимая Ирландия. Да, псевдо-сан-францисский трамвайчик вел на лучшую обзорную площадку на берегу залива Святого Георгия, этого внутреннего кельтского озера. А что было там, на горе? Заколоченные парковые павильоны, сломанные карусели. Сладко и горько было видеть их, родных братьев и сестер павильонов, качелей, каруселей, скамеек в Автозаводском парке города Горького. Нет, Автозаводского парка уже города Нижний Новгород — именно в первые десять лет по изникновению пешковского псевдонима там все пришло в столь неописуемо прекрасный упадок. В те годы я накрутил по парку сотни километров, неустанно гулял, пожирая глазами все новые и новые признаки разложения, я был взволнован и даже счастлив — вот она, новая Александрия! Вот она! Пора приниматься за “Автозаводский квартет”! Ничего, конечно, из этого не вышло, я вскоре уехал из тех мест, парк захламили киосками и кафе, истребили деревянный летний кинотеатр в сталинско-мавританском стиле, эту местную Альгамбру, увезли на свалку колесо обозрения, над аллеями и еще недовырубленными кустами акации повисла жирная шашлычная вонь, тополиную тишину осквернил разбитной ритмишко русской попсы. Все, конец. Автозаводский парк эпохи упадка сохранился здесь — за тысячи километров от Нижнего, над маленьким городком на берегу моря, и сюда можно дотащиться на забавном трамвайчике, точь-в-точь как в Сан-Франциско. Китайский парад все не кончался, я смотрел на потешные мундиры и красные фонарики и вспоминал сэлинджеровскую повесть, где кто-то из Глассов сидел вот так же в машине в тридцатиградусную жару и пережидал, когда пройдет парад, только не карнавальный, а настоящий. 1942 год. Парень мучился бронхитом (или плевритом?) и дохал так, что остальные в машине содрогались от ужаса. Не забыть бы — торс героя был обмотан пластырем, чтобы он не разлетелся в клочья от своего кашля. Но я, слава богу, не кашлял в Сан-Франциско, я был в порядке, да и компания моя была не в пример лучше. Так что я мог спокойно сидеть и вспоминать разные вещи. Вот и Абериствит вспомнил, и всю последнюю поездку в Уэльс, в нежно любимый большой островной Омими, заставленный горами и замками. И, перебирая в памяти свои валлийские перемещения, я вспомнил точное слово, обозначающее то, что влечет нас во всем этом, нет, что трогает нас — до слез, до дрожания голоса, до тайного всхлипа. Слово это — “убожество”.

Перескочив в Шрусбери с поезда, идущего из Кардиффа в Манчестер, на поезд, идущий не знаю откуда в Абериствит, я устроился в уголку, перехватил буфетчицу с полупустой коляской, набил рот треугольным сэндвичем и пивом, достал ручку, блокнот и записал следующее: “Вокзал в Кардиффе. Царство уродства, убожества, тоски. Очередная провинциальная дыра со всеми ее прелестями. Бомжи, наркоманы, какие-то уездные клерки, гимназисты и реалисты. Шепелявая речь, треники, следы вырождения повсюду. Выпученные глаза, откляченные губы, прически начала девяностых. Итак, первая тема этого путешествия, как и главная тема всех моих путешествий, — убожество. Убожество лиц, одежды, еды, обстановки, самой атмосферы. Убожество на границе ада, как в Норильске, убожество просто русское, как в Нижнем, бледное питерское убожество, убожество обожравшейся деньгами убогой Москвы. Вот тема современного путешественника. Европа, Россия — по большей части бедны и убоги. Что же до меня, то я наконец еду в последнем поезде и, по случаю, купив пива и сэндвичей, убого счастлив”.

С трудом докончив банку пива, я помешкал и добавил: “P. S. В продолжение темы убожества. Вкус пива близок к тому, чтобы назвать его „привкусом убожества". Не „пива вообще", а последнего глотка в кружке, бутылке, особенно в банке. И тут есть некоторая разница. Последний глоток британского пива имеет вкус сиротства, чешского — безнадеги. О русском не говорю, ибо здесь хватает первого глотка”.

Винография: валлийский “Brains”. В банках.

Тосковать в мажоре — не в этом ли заключается тайна “Беспомощного”?

Песня целиком построена на повторении: D — А — G — G. Янг использует основные аккорды мажорной тональности, но, спровоцировав у слушателя соответствующую реакцию, оставляет его в растерянности. Мало того что уху, выдрессированному тысячелетней традицией, было бы куда привычнее услышать здесь доминантовый аккорд после субдоминантового, ля мажор после соль мажора. Не довольствуясь этим, Янг отказывается вернуться на тонические круги своя и длит и длит ожидание, зависает между землей и небом, звездами и покинутыми домами. Тоника — доминанта — продленная субдоминанта, не разрешающаяся обратно в тонику...

Тосковать в мажоре — не описывая предмета своей тоски. В основе текста “Беспомощного” также лежит принцип обманутых ожиданий. Нам сообщают о том, что предметом тоски лирического героя (и ассоциирующегося с ним автора) является некий городок в Северном Онтарио. Именно туда мысленно переносится герой — с тем, чтобы припасть, так сказать, к живительному источнику воспоминаний о лучшей поре своей жизни. Доверчивый слушатель жаждет, естественно, подробностей. Пусть не оригинальных, скорее — обычньж для песни о счастливьж детстве и отрочестве в провинции. Главное же — подробностей земньж: ближайшая булочная, в которой пекли самый вкусный хлеб (одна слеза), проказы со школьными приятелями, какими-нибудь Джеком, Джеффом, Джоном и Джимом (две слезы), цвет волос соседской девчонки (первая любовь; три слезы, крупные) и т. д. Однако ничего подобного нам не предлагают. И описывают не землю, а вид на небо.

Синие-синие окна за звездами, кажущиеся лазами в мир иной и, без сомнения, лучший. Восходящая желтая луна, на фоне которой — летящая птичья стая. Большие птицы отбрасывают тени на глаза наблюдателей. Все выглядит таинственно и волшебно. Идеальный пейзаж для совершения какого-нибудь магического ритуала местными гарри поттерами. Но где, спрашивается, сам городок? Ныне на дверях его домов висят цепи с замками. Сей факт, однако, ясности не прибавляет.

“Беспомощный” — песня о потерянном рае, где-то там за звездами, над небом голубым. Полубывшем, полу- (на большее полу-) выдуманном. О жизни как ожидании, пронзительном и тоскливом. Жизни, которая никак не хочет разрешиться в тонику. О воспоминаниях-путешествиях и путешествиях-воспоминаниях: в Омими, Абериствит, Горький, Старую Купавну или морванский Авалон. Всегда неудачных, потому что даже если городок или парк былого обретаются вновь, они все равно, линяя на глазах, оказываются лишь копией утраченного подлинника.

Винография: “Dun Bheagan Loch”. Single Malt.

Первые упоминания о “предсказателях” появились в Сети еще в конце прошлого года.

Начало положили американцы-блоггеры, живущие в Ливане. Один из них, известный под именем Кедровый Дом, поведал, что санитар в больнице, где он работает, ражий и рыжий ирландец, глубоко верующий католик и пацифист, взял отпуск на пару дней и, по возвращении, наорал на заведующего отделением, сорвал с себя крестик, швырнул его в лицо кол-леги-друза, выбежал на улицу и навсегда растворился в бейрутской толпе. Больше его не видели. Кедровый Дом вспомнил, что ирландец говорил что-то о людях, которые собирались посвятить его в какие-то тайны, от чего жизнь его может решительно перемениться. “Этот парень всегда казался мне несчастным, просто беспомощным, — постфактум сообщает наш блог-гер. — Он очень любил Церковь, Папу, особенно того, покойного, но всегда завидовал кальвинистам с их предопределением. Кажется, он не знал, что ему делать с будущим, иначе какого черта он поперся в дурацкий Ливан помогать этим людям, которым вообще-то наплевать, помогают им или нет”. Далее Кедровый Дом седлает своего любимого конька и принимается за привычные наезды на Левант и левантийцев. Из чувства благопристойности и политкорректности мы не будем воспроизводить эти рассуждения. Другой ливанский американец, скрывающийся под псевдонимом Moby and His Dick, повествует об электронных письмах, которые он получал во время летней войны. Он принимал их за прорвавшийся сквозь нор-тоновские эскарпы и контрэскарпы спам, но, как-то, бросив взгляд на содержание одного такого послания, не обнаружил там ни виагры, ни специальных помп для накачки пениса. Да, там были предложения, но совсем иного свойства. Предлагалось совершенно бесплатно узнать свое будущее. Для этого следовало отправиться в... В этот самый момент израильская бомба ударила по соседнему зданию; стекла лицея, где служил наш Моби со своим ненакачанным диком, посыпались, заныла сирена, и персонал выгнали в убежище. Когда они поднялись оттуда на свет Божий, ни лицея, ни компьютера, ни послания о предсказании будущего не было. Больше американец подобных писем не получал.

На сайте британской газеты “Дейли курьер” сетевой обозреватель Питер Сильвер свел обе блоггерские истории вместе и сделал осторожное предположение (в осторожности которого отразились все четыре века эмпирицист-ской английской философии, филологии и историографии): ирландец-санитар стал жертвой как раз той самой секты, которая предложила Моби с диком узнать будущее. Сильвер попытался составить перечень мест в Ливане, куда можно было бы отправиться из Бейрута — с тем чтобы на поездку ушло не более двух дней. Затея получила некоторый резонанс в блоггерском мире, сотни людей присылали свои соображения по поводу возможньж маршрутов свихнувшегося ирландца. Кто-то вспомнил подобные истории, происходившие с ним несколько лет назад в еще мирном Ливане, а один блог-гер даже предположил, что в ливанских горах скрывается не кто иной, как Бин Ладен, вербующий себе сторонников столь затейливым образом. Зашевелились и бумажные издания. Интерес к этой истории проявила знаменитая немецкая издательская фирма, выпускающая серию путеводителей “Таинственный мир”. Немцы связались с Сильвером и предложили ему отправиться за их счет в Ливан и на месте во всем разобраться. Путевые заметки журналист обещал публиковать параллельно в блоге “Дейли курьер” и на сайте под названием “Судьба в Ливане”, который издательство специально создало для этой цели. По возвращении Сильвер должен был собрать отчеты в книгу и выпустить ее под маркой “Таинственного мира”. В Ливан журналист поехал с фотографом Александром Крахтом, автором нашумевшего в свое время фотоальбома “Круги германского ада” о жизни немецких денди минувшего десятилетия. Целый месяц Сильвер и Крахт объезжали монастыри, отдаленные деревеньки и заброшенные военные базы Ливана. Дважды они попадали в руки людей из “Хизбаллы”, но срабатывала предварительная договоренность с исламистами, и наших путешественников отпускали. На юге страны Сильвер и Крахт получили даже пропуск от стоящих там международных миротворцев... Все тщетно. И вот на обратном пути в Бейрут они заметили странного человека в зеленой куртке, который шел по горной дороге, размахивал руками и орал какую-то песню. Увидев затормозивший автомобиль, безумец бросился бежать, вскарабкался на гору и исчез. Остался лежать лишь брошенный им армейский рюкзак. Делать было нечего. Путешественники вышли из машины, Крахт вытащил фотоаппарат и принялся снимать окрестности, дорогу и рюкзак на обочине. После чего фотограф зло пнул этот трофей, который вывалил на гравий свое содержимое. Сильвер сел на корточки и равнодушно рассматривал вещи, сразу, впрочем, выдавшие происхождение их хозяина. Здесь были бумажные платки, маленький лэптоп, жвачка, бутылка воды, соленые крендельки в бумажном пакетике, потрепанная “Над пропастью во ржи”, еще какая-то ерунда, всегда сопровождающая молодого американца в его странствиях по свету в период между окончанием университета и устройством в солидную фирму. Встретить американца, одного, пешком, в горах Ливана было необычно. Сильвер перебрал вещи и обыскал рюкзак. Документов не было. В одном из кармашков он нашел аккуратно сложенную бумажку — распечатку электронного письма. Уже первого взгляда, брошенного на него, было достаточно — это было ТО САМОЕ ПИСЬМО.

Его полный текст мы никогда не узнаем, так как Сильвер с Крахтом решили не публиковать его до выхода книги. Запостить очередную запись в блоге журналист тоже не успел — в горном Ливане не найти Wi-Fi; так что в нашем распоряжении есть лишь свидетельство редактора “Daily Courier”, которому Сильвер тут же позвонил. Картина вырисовывается следующая. Примерно в двадцати километрах от места встречи с безумным американцем есть некая пещера, вход в которую замаскирован плакатом, предупреждающим, что эта местность заминирована. В этой самой пещере и происходит якобы предсказание будущего. Эти предсказания непонятным образом получают жрецы культа Предсказателя — пять человек из англоязычных стран, по очереди дежурящие в окрестностях пещеры и осуществляющие трансляцию профетической информации каждому желающему. Механика получения предсказания довольно странна. До пещеры следует добираться пешком от ближайшего городка, который находится километрах в тридцати пяти от нее. Идти нужно одному. По дороге ни с кем не разговаривать. В пещере следует найти некую вещь, какую — не сообщается, и просто “использовать ее по назначению”. В процессе этого использования ищущий обретает Знание о своем будущем и о жизни вообще. В завершение разговора Сильвер сообщил, что они с Крахтом возвращаются в стартовый городок, оставляют там машину и поодиночке начинают поход к этой пещере. Больше их никто никогда не видел.

Еще более странен эпилог этой истории. Британская газета и немецкое издательство обратились к своим правительствам с просьбой помочь найти своих сотрудников. Правительства надавили на командование ооновских миротворцев, расквартированных в Ливане, и перед неким международным подразделением была поставлена задача: обнаружить гиблую пещеру, прочесать местность вокруг нее в поисках Сильвера и Крахта (живьж или мертвых) и — если это не повредит местным жителям и экологической ситуации в округе — уничтожить источник безумия белых англоязычных людей. Военным было строжайше запрещено брать какие-либо вещи в пещере и еще более строго — использовать их по назначению. Этот, пожалуй, самый странный приказ в истории военного искусства был выполнен почти идеально. Найти пещеру, имея данные о противоминном плакате и пользуясь съемкой с орбитального спутника, было несложно. Ни Крахта, ни Сильвера, ни иных людей не обнаружено, ни живыми, ни мертвыми. Канадцы (а провести странную операцию было приказано отделению канадских миротворцев) взорвали пещеру, написав в рапорте, что ничего подозрительного обнаружено в ней не было. О том, что здесь когда-то побывали чужаки из так называемого “цивилизованного” мира, говорили лишь пустые бутылки из-под воды, бейсболка, забытая кем-то у входа в пещеру, да несколько флеш-карт, завалившихся под камни. Содержимое последних было проверено канадцами по возвращении на базу. Странное дело: на всех флешках было по одинаковому звуковому файлу с записью знаменитой песни Нила Янга “Helpless”. Особенно, говорят, потешался сержант Браун, уроженец Омими, Северное Онтарио.

Винография: English Breakfast tea.

Песен с названием “Helpless” записано много.

По нашим подсчетам, их наберется за сорок — не считая еще более многочисленных, где заветное словечко склоняется на всевозможные лады: “Helpless?”15, “Helpless Helpless”16 и прочих “So Helpless”17. Поэтому укажем лишь те, что Янг мог слышать до создания собственной песни, то есть по 1969 год включительно.

1940, оркестр Гленна Миллера.

Самый ранний из известньж нам “Беспомощньж”. Автор — миллеров-ский гитарист Джек Лэтроп, певец — Рэй Эберли.

Джон Ли Хукер (“Helpless Blues”, “Беспомощный блюз”).

Бинг Кросби (не путать с Дэвидом).

Вещицы Лэтропа и Кросби представляют собой элегантно-меланхолические образцы американской эстрады своего времени. Отрада меломана-винтажника! Слушая их, так и хочется заглянуть в зеркало, проверить на точность линию пробора и взбить платочек в нагрудном кармашке пиджака — с мыслью о любимой, естественно. Что до “Беспомощного блюза”, он относится к числу самьж ранних записей Хукера, однако звучит уже вполне по-хукеровски: скупо, нервно и завораживающе.

l5 “Беспомощный?”, песня американской рок-группы “Крэшдог” (1995).

16 “Беспомощный-беспомощный”, песня немецкой рок-группы “Камуфляж” (1988).

17 “Такой беспомощный”, песня голландской рок-группы “Брейнбокс” (1972).

1951, оркестр Лайонела Хэмптона.

Хэмптоновский слегка отстраненный вибрафон вторит здесь — с завидной изобретательностью — голосу Сонни Паркера, мастера вкусных блюзовых взрывов и замираний.

Наиболее популярные доянговские “Хелплессы” вышли тем не менее позднее.

1958, вокальная группа “Плэттерс”. Автор: Сэмуэл “Бак” Рэм.

1965, “Фо топе”, еще одна легендарная вокальная группа. Авторы пес

ни: композиторское трио Ламонт Дозиер, Брайан и Эдди Холланды.

1966. Песню Дозиера — Холландов выпустила в своем исполнении Ким

Уэстон.

1969. Джеки Уилсон вернул популярность песне Бака Рэма. Обратим внимание на год, основополагающий для собственно янговского хелплес-соведения: “Дежавю” записывался именно тогда.

И Рэм, и Дозиер — Холланды были известными поставщиками шлягеров. Поэтому неудивительно, что их “Беспомощные” сразу попадали в американские хит-парадные ведомости и быстро превращались в поп- (Рэм) и соул-стандарты (Дозиер — Холланды).

В поэтическом словаре участников “Кросби, Стиллс, Нэш и Янг” словечко helpless также встречается неоднократно. На “Кросби, Стиллсе и Нэше” имеется вполне куртуазная баллада “Helplessly Hoping” Стиллса. “Беспомощно надеющийся” герой-арлекин поджидает даму своего сердца на лестнице — надо полагать — средневекового замка. Где прохлаждается в это время дама — непонятно, но на то она и дама, чтобы своим таинственным отсутствием заставлять ожидающего ее мужчину сублимировать вульгарное моджо18 во что-то возвышенное, неописуемое, несказанное. Главное в таких ситуациях, как известно, — не раздражаться. Терпите — и воздастся! Даже самая организованная в профессиональной жизни женщина начинает хронически опаздывать на деловые стрелки, как только вы заказали ей первый коктейль во внерабочее время. Что уж тут говорить про романтическую героиню! Она просто по определению не может вовремя прибыть на галантное рандеву. Но оставим личное, наболевшее и вернемся к текстам. Куртуазные красивости Стиллса вполне отвечают духу двух других любовных баллад альбома, “Гвиневере” Кросби и “Даме острова”19 Нэша, отсылающих к кельтскому рыцарскому фольклору.

В 1971 году Стивен Стиллс включил в состав своего первого сольного альбома-эпонима песню “Мы не беспомощны”. Последняя на пластинке, она таким образом претендует на особую значимость, содержит обобщающее послание. Речь больше не идет обо “мне” или о “нем”, но о “нас”. И “мы” — отнюдь не беспомощны. “Мы” — это “дети Америки”, “дети Земли”, юношество шестидесятых, взявшееся за переделку мира. Спорит ли здесь Стиллс со своим согруппником? Очень похоже на то. Во всяком случае, стиллсовский пафос вселенского молодежного единения явно контра-

18 Само словцо отсутствует в песне Стиллса, но мы все-таки решились употребить его

здесь. Заимствованное из лексикона вуду, оно пользовалось большой популярностью в ту

эпоху — благодаря песне Мадди Уотерса “I Got My Mojo Workin” (1956), где моджо означает

мужскую сексуальную энергию или даже вполне конкретный мужской половой орган.

19 Все та же Гвиневера, жена короля Артура, именуемая в кельтском фольклоре “первой

дамой этого острова”, т. е. Британии.

стирует с мелкобуржуазными настроениями тов. Янга, запутавшегося в местечковом индивидуализме. А запутавшихся товарищей, как известно, следует поправлять.

Наконец, “Helpless Heart” (“Беспомощное сердце”) с сольного альбома Дэвида Кросби “Тысяча дорог” (1993). Милый, задумчивый песнец восстанавливает хелплессизм в своих лирических правах. Отметим для порядка, что автором песни является не сам Кросби, а ирландец Пол Брэди (1984).

Винография: писалось долго, выпито много. Укажем лишь самые последние поступления:

“Les Bremailles”. Touraine, 2005; “Domaine Brazilier. Coteaux du Vendomois”. 2005;

“Cuvee Vieilles vignes. Chenas”. Beaujolais, 2006.

Шалун Кит Ричарде признался в интервью “Нью мьюзикл экспресс”:

пять лет назад он вынюхал — вперемежку с кокаином — прах собственного отца. С сыновним тщанием измельчил родительский пепел, перемешал со сверкающим, как альпийские снега, порошком, выложил дорожку и... Что использовал он в качестве инструмента? Банальную банкноту? Специальную серебряную трубочку, которую, быть может, носит в потайном кармане джинсов вместе с заветным медиатором, подаренным Джоном Ли Хукером? “Хорошо пошла!” — вспомнил мемориальную понюшку морщинистый Кит. Папа Берт скончался в возрасте восьмидесяти четырех лет и был кремирован незадолго до достопамятного происшествия. “Прах к праху” — так пел Дэвид Боуи в те времена, когда Берти еще был полным бодрячком, а Бертин отпрыск не смахивал на мумию второстепенного египетского фараона.

Огненное погребение предоставляет массу удивительных возможностей — как для самого погребаемого, так и для его близких. Самая простая возможность: украсить домашний интерьер урной с дорогим прахом. Пепел — субстанция компактная и неприхотливая, сосуд для него может являть собой образец как добродетельной скромности, так и необузданного расточительства. Часто пепел развеивают над дорогим сердцу покойного местом: многие знаменитости, от Энгельса до Харрисона, так и распорядились. Еще лучше придумал писатель Хантер Томпсон: он завещал соорудить огромную пушку и выпалить его прахом в небо (продублировав некоторым образом способ, с помощью которого он отправился в мир, где нет страха, отвращения и Лас-Вегаса). Пушку соорудили при деятельном участии Джонни Деппа и прочих селебритиз, и теперь Хантер Томпсон присутствует в самом составе воздуха и почвы в нехилом радиусе вокруг собственного ранчо.

Впрочем, стрелять совсем не обязательно. Есть люди поскромнее изобретателя “гонзожурналистики”. Или нет, лучше так: на каждого центробежного покойника придется свой центростремительный. Пепел можно не только выпаливать и рассеивать, его можно концентрировать и прессовать. Скромный аристократический обычай — носить на пальце прах близкого человека. В тот самый день, когда в свет вышел “Нью мьюзикэл экспресс” с тарантиновской историей о понюшке с папашей Бертом, суд в Висбадене воспрепятствовал некоей девятнадцатилетней немке превратить пепел своего отца в алмаз. Судьи встали на сторону восьмидесятишестилетней матери покойного, которая считает более пристойным поместить урну с прахом в колумбарий. Это уже не Тарантино, это уже Вайда. В Швейцарии существует специальная фирма, которая специализируется на превращении кремированных останков в алмазы. Технические детали опустим, отметив лишь, что главную роль в процессе играют огонь и высокое давление. Операция недешевая: производство одного карата стоит около семнадцати с половиной тысяч долларов. Получившийся алмаз можно с благодарностью носить на пальце, в ухе, на груди, просто положить в бумажник или в специальный футлярчик, отделанный бархатом и серебром (когда-нибудь такие футлярчики займут видное место в музее XX — XXI веков — рядом с серебряной трубочкой Кита Ричардса). Что же до алмазов, то они — навсегда, как пела Ширли Бейси в одноименном фильме, вышедшем на экраны в год расцвета славы живых, не мумифицированных “Роллинг Сто-унз”. Кстати говоря, именно в “Алмазах навсегда” Бонда уложили в гроб и отправили в пещь огненную. Что его, притащившего из Европы в Штаты целую пригоршню поддельных камушков, спасло? Уже не упомнить.

Не меньшие перспективы открывают и процедуры, обратные кремации, — бальзамирование и мумифицирование. Оставим фараонов, которых со всеми удобствами (и предосторожностями!) обустраивали в недрах пирамид. Не упомянем мумий Ленина и Мао Цзэдуна. Обратимся к примеру страны, в которой родились и старик Кит, и его покойный отец Берт. В Лондонском университете, если повезет, можно полюбоваться на философа, основоположника “утилитаризма” Иеремию Бентама, умершего в 1832 году. Бентам завещал, чтобы его набальзамированное тело выставили на всеобщее обозрение в стенах учебного заведения, которое он сам и основал. В чем утилитарная важность такого рода распоряжения, сказать сложно; не исключено, что философ хотел на собственном примере продемонстрировать возможность посмертного воздаяния при тщательном соблюдении принципа небессмертия души. Или это просто типичная английская шуточка? Вряд ли. Вспомним, что в 1927 году на той стороне Ла-Манша скончался маркиз Морис д"Юрр д"Обэ, который завещал государству немалое состояние на следующих условиях: его тело следует набальзамировать и посадить в кресло, помещенное в специальный стеклянный шкаф, который должен быть установлен лицом к морю в открытом для посещений месте, около маяка и телеграфа. Оговаривалась также подсветка и охрана шкафа.

И все ж таки именно католики более склонны к театральным посмертным жестам. Сердце — вот что играет особую роль в их манипуляциях с мертвым телом. Cor ardens20. Ирландец Дэниэл О"Коннел, умирая в Риме, распорядился сердце свое похоронить в городе святого Петра, а тело — в стране святого Патрика. Французский эмигрант виконт Мирабо-Тонно скончался в 1792 году. Сердце его набальзамировали, положили в свинцовый ящичек, а ящичек привязали к знамени батальона, которым командовал виконт. Так и сражались с революционными антихристами — под сенью знамени и сердца. Увы, возвышенное шествует по миру в сопровождении самого что ни на есть низменного. В 1723 году во Франции умер весельчак регент герцог Орлеанский. Тело, как обычно, вскрыли, а сердце вынули, чтобы похоронить отдельно. Хирурги несколько увлеклись бальзамированием и не заметили, как датский дог регента утащил сердце своего хозяина и даже успел отъесть от него немалый кусок. Упокоение Берта в ноздрях непутевого сынка Кита мне почему-то нравится гораздо больше. Но и здесь нет окончательной ясности. Шалун быстро опомнился и стал уверять почтеннейшую публику, что он не он, кокаина уже много лет в нос не берет, а пеплом папаши удобрил некое мемориальное дерево. Соавторы настоящего сочинения продолжают с интересом наблюдать за развитием событий.

Винография: банка “Мёрфиз”.

Любопытство настоящего хелплессолога воистину не знает границ.

Что за морзянку отстучал пепел Берта в беспомощном сердце сына? Существует ли Ангел Беспомощности? Хелплессуют ли марсиане, и если да, то по каким дням недели? Вопросов не перечесть, поэтому остановимся на каком-нибудь одном. Например, на следующем: сколько имеется официальных авторских версий “Helpless”?

20 Горящее сердце (лат.).

Список концертных бутлегов “Беспомощного”, которыми в условно конфиденциальном порядке обмениваются обитатели Сети, весьма велик. И это — не считая видеороликов, вполне доступных сегодня на YouTube и подобных ему сайтах. Однажды команда каких-нибудь неутомимых янгове-дов составит полный каталог всех исполнений песни и — есть у нас интернет-мечта! — предоставит вниманию общественности возможность познакомиться с ними. Да простят нас борцы за соблюдение авторских прав. Интересно, ох как интересно было бы проследить эволюцию темпа, ритмики, голосовых интонаций, задействованных инструментов и т. д., вплоть до янговской позы у микрофона. А пока — займемся записями, избранными самим Нилом Молодым для всеобщего прослушивания.

О первой, основополагающей, записи 1970 года было сказано уже немало. За ней в хронологическом порядке следует та, что фигурирует на альбоме “Нил Янг. Концерт в Масси-холл 1971”.

Сейчас я снова в Канаде,

Путешествуя сквозь прошлое.

19 января 1971 года Янг дает два сольных акустических концерта в родном Торонто. Запись второго из них составит основу альбома, который выйдет тридцатью шестью годами позднее, в марте 2007-го. Старый почтенный Масси-холл, торонтская достопримечательность, принимавшая на своей сцене знаменитостей от Георга Пятого и его супруги королевы Марии до Чарли Паркера и Диззи Гиллеспи... Двадцатипятилетняя звезда рок-н-ролла, покинувшая родину пять лет назад, а теперь въезжающая туда на белом коне, конечно же, тронута. В ночь накануне концертов расчувствовавшийся Янг сочиняет лирическое обращение к соотечественникам, песню “Путешествие сквозь прошлое”, в которой, среди прочего, задается вопросом:

Когда зимние дожди льют

На мой новый дом,

Подумаете ли вы обо мне и поинтересуетесь ли, как я живу?

Продюсер Дэвид Бриггс, руководивший записью концерта, настаивал на выпуске “живой” пластинки по горячим следам, однако сам музыкант, увлеченный студийной работой над “Жатвой”, отложил дело в долгий (очень) ящик. Поклонникам Янга, наконец-то получившим доступ к сему звуковому сокровищу, остается утешаться философским “нет худа без добра”. Технический прогресс позволяет теперь не только прослушать концерт на первом из двух компакт-дисков альбома, но и посмотреть его видеоверсию на втором си-ди. Что до видеоверсии, то, судя по всему, выступление не было снято целиком. Зрительный ряд, сопровождающий многие из композиций, часто представляет собой не концертные кадры, а фотографии и футажи, сделанные на только что купленном Янгом ранчо.

Свой новый дом музыкант назовет “Сломанной стрелой”, подразумевая индейский ритуал заключения мира, в ходе которого ломалась пернатая стрела. Располагающееся на юге от Сан-Франциско, в округе Сан-Матео, ранчо занимает площадь в пятьдесят шесть гектаров. По словам одного из журналистов, “Сломанная стрела” является “чем-то вроде калифорнийского Ксанаду и, подобно „Речному ручью" Хантера С. Томпсона, позволяет Янгу безнаказанно выпускать на волю своих демонов...” По поводу выпускания демонов следует обращаться к собирателям курьезов из жизни рок-звезд — им найдется что рассказать о трудах и днях Янга на ранчо21.

21 Перескажем здесь лишь одну из историй. Недовольный тем, как звучат высокие частоты на альбоме “Comes a Time” (1978), Янг выкупил весь первый, двухсоттысячный, тираж альбома. Коробки с пластинками были спрятаны им на ранчо и для пущей уверенности в том, что диски никто не сможет прослушать, собственноручно прострелены из ружья. Забавно, что название альбома переводится как “Приходит время”.

На “Концерте в Масси-холл” Янг не сдерживает ностальгии. Выступление открывается песней “На пути домой”, и, пусть в ней нет конкретных географических отсылок, посыл ясен. В “Путешествии сквозь прошлое” особенно трогателен эпизод, где длинноволосый и небритый Янг с помятым лицом (то ли от запоя, то ли от творческих свершений, то ли от того и другого одновременно) показан в своем новом доме. Главный Беспомощный сидит за роялем в застиранном голубом балахоне, который украшает маленький канадский кленовый флажок.

На рояль заботливо поставлена керосиновая лампа, символ блаженной деревенскости. На пюпитре рояля — пара фотоснимков и листок с цитатой:

Бог уважает меня, когда я работаю, но любит меня, когда я пою.

Рабиндранат Тагор.

За “Путешествием сквозь прошлое” следует “Беспомощный”. Деревенские пейзажи “Сломанной стрелы”: тронутые нежарким солнцем холмы, силуэты деревьев, покосившиеся столбы изгороди, одинокий деревянный домишко... Тишь да гладь да хиппи-благодать. На пейзажные кадры накладывается изображение Янга, смотрящего вглубь себя (видимо, под впечатлением от перечитывания Рабиндраната Тагора). Далее: Янг со спины, замерший стоя, в еще одной медитативной позе. Чтобы создать иллюзию концерта, режиссер время от времени вставляет кадры с изображением сцены Масси-холл. Иллюзию, так как Янга на сцене нет. Возноситься душой под закадровое пение зрителю предлагается, созерцая рояль, две акустические гитары, магнитофон с вертящимися катушками. Магнитофон поставлен напротив микрофонов и создает вполне постмодернистский эффект механической копии, выполняющей функцию поющего оригинала.

Еще одно фото: Янг сменил одежду, теперь на нем грубая деревенская рубашка, синенькая в квадратик, но выражение лица по-прежнему — человека, полностью сосредоточенного на чем-то неземном. Смотрит он, однако, не в себя, а в пивную банку (вопрос к моему соавтору: не “Мёрфиз” ли это?). Далее: зимний пейзаж. Плакат на обочине дороги: “Добро пожаловать в Омими!” Автофургон с надписью “Телеграмма”. В кадр входят и удаляются два господина в шапках и прочей зимней одежде. Они синхронно размахивают руками и напоминают чиновников, несущих повестку. Ты в Отечестве, друг.

Но довольно иронизировать! Все это — от многочасового сидения не за роялем в деревне, а за измученным вирусами компьютером в большом городе. Для поднятия градуса процитируем отзыв одного из канадских блоггеров, написанный под впечатлением от “Концерта в Масси-холл”: “Мне также понравились фрагменты с Нилом на ранчо „Сломанная стрела". Именно так, по моему представлению, должен жить богатый канадец в Калифорнии — вы покупаете не особняк с бассейном, вы покупаете ЗЕМЛЮ. Классно было смотреть, как он сидит под деревом, играя на банджо... Нил заставляет меня тосковать по Канаде, не покидая страны! Думаю, что „Беспомощный" должен быть нашим национальным гимном”.

Ангинный тенор Янга, выносить который призван настоящий поклонник (ибо просто любить это невозможно), здесь совсем не раздражает. “Беспомощный” с “Концерта в Масси-холл” исполнен не в колбе студии, а перед взволнованным залом; свободный от наложенных инструментальных красивостей, он звучит голо и с петушиной искренностью.

Винография: “Morgon”. Domaine de l"Ouby, 2004.

Вряд ли это был “Мёрфиз”.

До самьж недавних времен в Америке господствовала местная пивная продукция (которая, кстати, уже тогда не исчерпывалась ужасным “Миллером” и лишенным опознавательных вкусовых качеств “Бадвайзером”22), и только в крупных городах пиволюбивые этнические меньшинства в специальных местах баловали себя родными “Гиннессом” или “Хайнекеном”. Прочим лагерам, элям, пиллзам, стаутам, биттерам, червезам и пивечкам путь был заказан. Впрочем, как раз не “заказан” в смысле “заказа” — конечно, заказать можно было, наверное, почти все и получить тоже. Но я как-то не представляю себе молодого Янга — патлы, ковбойка, джины, в углу стоит банджо, — мусолящего карандаш в попытке заказать пару ящиков чудного черно-коричневого напитка в далекой Ирландии (не самого известного из гибернских амброзии, меж тем). Вряд ли.

22 Не путать с чешским “Будвайзером”, который медленно, фабиански проигрывает легальное сражение американскому тезке. В этой схватке Голиаф, увы, пришибет бедного Давидушку.

Такой вот пивной изоляционизм и прискорбная нетерпимость, узость пивоваренного сознания характерны не только для Америки. Для Америки как раз они сейчас совсем не характерны. Вкушал я в кукурузных кущах Айовы и “Гиннесс” разливной, и местное темное пивко. Ничего себе. У стойки громоздились два неслабьж татуированных полисмена и потягивали, впрочем, “Бадвайзер”. Играл “Криденс”, напротив меня за столом сидел местный врач и рассказывал свою жизнь. Чтобы жизнь не подражала искусству столь подло-подхалимским способом, я подошел к музыкальному автомату и поставил песенку “Токинг Хэдз” про психического убийцу.

Заявлю во весь голос: пивной изоляционизм не свойственен уже Североамериканским Соединенным Штатам, чего, кстати, не скажешь о родине помянутых уже не раз “Мёрфиз” — об Ирландии. Здесь царят две вещи: католицизм и черный портер. Из последних главный — “Гиннесс”; он царствует, имея одесную — “Мёрфиз”, ошуюю — “Бимиш”. “По праву руку — ко-нопелюшка, по леву руку — анаша”, — как пел один доморощенный русский Янг. “Гиннесс” для ирландца — это Свифт, Джойс, Беккет, Кухулин, Парнелл, Коннолли и Де Валера в одном стакане. Группа с литературным названием “Дублинцы” распевает народную песню “Кружка портера” (имея в виду отнюдь не “Мёрфиз”). В пабике главная тема обсуждения — где “Гиннесс” нажористей: у Шона в “Лире” или у Патрика в “Трилистнике”. Как-то мы с приятелем молчаливо, по-джентльменски проводили время в дублинском пабе. Напротив нас уселся невменяемый от пиянства молодой абориген с двумя пинтами напитка на букву “Г”. Он был настолько пьян, что не мог толком поднять веки, не говоря уже о голове. Посидев так минут пять, он вдруг вскинул башку, одарил нас мутным взором, хлебнул из одной пинты, потом из другой и, наконец, неожиданно вежливо и воспитанно заметил: мол, “Гиннесс” сегодня удался. После чего уложил нечесаную головушку аккурат меж двумя стаканами и захрапел.

Самая большая достопримечательность Дублина — не собор, где деканом был гиппофил Свифт, не дом, где Леопольд Блум жарил почку, не почтамт, который за полтора года до ленинской триады захватили повстанцы, и даже не замок, где этих повстанцев расстреляли. Нет. Главная достопримечательность Дублина — завод, где варят “Гиннесс”. На заводе — музей, устроенный с какой-то гринуэевской маниакальной избыточностью и параноидальной нумерологией. Этаж гиннессовской башни отведен под великую рекламную историю излюбленного напитка патриков и шонов. Несколько этажей демонстрируют любознательному посетителю весь технологический цикл приготовления черного ирландского золота. Еще есть парочка этажей, где наглядно изложена история изобретения и коммерческого триумфа утолителя жажды истинного ирландца. На последнем уровне нас бесплатно причастят пинтой только что сваренного достояния Ирландской Республики. Здесь же можно отведать ирландское рагу и обозреть город с величавой гиннессовскои высоты. Желающие могут потом посетить завод, где гонят “Джеймсон”.

В этом черном как смоль море разливанном красный эль подает едва заметные сигналы бедствия. Что же до, собственно, пива, до лагера, например, то статистика говорит о неуклонном росте его потребления; глаза же говорят об обратном. На родине портерного гения Флэнна О"Брайена нынче почему-то принято воспевать полезность прозрачных легких пив, будто смена цвета и плотности способна превратить пьянчуг в добропорядочньж граждан. Махнув рукой на мужичков, которые после работы исправно заправляются в пабах густым и черным, радетели (но не родители!) возлагают надежды на молодежь. “Гиннесс” и “Мёрфиз” — напиток отцов, рассудили они, а для юных глоток и глаз мы изобретем что-нибудь молодежное. Осенью 2001 года в спальном районе Дублина я отправился в торговый центр за поганой пиццей навынос и чем-нибудь запить. В ликерке взгляд мой упал на бутылочку с темной этикеткой и надписью “Revolution”. Это был новый молодежный пивасик — светлый, прозрачный, с закосом под антиглобалиста. Пицца оказалась лучше — я смог осилить две трети круга, а вот половину революции пришлось вылить.

Надо ли рассказывать, что я делал в том промозглом ноябре в общежитии теологического факультета Тринити-колледжа; то есть, пожалуй, в самом ненавидимом населением Республики Ирландия месте? Да, я прожил неделю среди будущих протестантских попов — и это в самой католической стране Европы. Я провонял запахом фиш-энд-чипса и честной бедности. В соседней комнате обитал один парень, бывший королевский полицейский в Белфасте. Он рассказывал, что никто, ты понимаешь, никто, ни одна собака, кроме жены, не должна знать, что ты служишь в полиции. ИРАшники придут и убьют тебя. Никто, ты слышишь, парень, никто, кроме жены, не знал, что я служу в этой долбаной полиции. А женка моя форму стирала ночью и сушила ее в подвале, чтобы никто не видел. Мне все это вот где встало. Я послал их куда подальше и решил стать священником. Выучусь и вернусь домой. Я сидел, кивал головой, думал о своем, пузырьки пены лезли из бутылочек “Гиннесса”. Что же я там делал? Толком уже и не помню. Лекции какие-то читал. Когда мой бывший полисмен поднабрался, когда к нам присоединился совсем молодой парень со второго этажа, когда^голландский профессор, живший в восточном крыле, притащил пузырь “Йеневера”, когда к нам прибился еще кто-то на улице, когда мы все ввалились в местный паб — там уже играл главный гимн родному вселенскому убожеству: “Dirty Old Town”, “Старый грязный город”:

Целую свою девушку у заводской стены.

Старый грязный город.

Старый грязный город.

“Дети олд тааааааааааауууууууууууун ” — ныло в моей несчастной голо

ве, пока я извергал изо рта потоки бурой жидкости в треснувший унитаз с

веселеньким трилистником на ободке. Когда я вернулся в зал, кто-то уже

поставил другую песню той же божественно-алкоголической группы

“Погз”. “Потоки виски”. И я почувствовал себя беспомощным перед эти

ми потоками.

Винография: “Paddy” на два пальца. Со льдом и водой. И ни-ни!

1976 год стал в истории рока поворотным.

Следовало бы даже уточнить: ноябрь 1976-го. А чтобы окончательно снять сомнения в том, что история — вещь точная, расчисленная по дням, укажем две еще более конкретные даты: 25 и 26 ноября.

25-го, в День благодарения, в сан-францисском “Уинтэлэнд боллрум” отыграл свой “Последний вальс” “Бэнд”.

26-го “Секс пистолз” пальнули синглом “Anarchy in the UK”. Пальнули — в загнивший, как им казалось, мир, и прежде всего — в обуржуазившуюся и запопсевшую рок-тусню, шестидесятников, не способных более взять грязный, но верный аккорд. “Анархия в Соединенном Королевстве” положила начало планетарному триумфу панка и обозначила конец олдовой музыки.

В сей календарной последовательности присутствует немалый символический смысл. Это потом выяснится: концерт 25 ноября 1976 года, объявленный завершением гастрольной деятельности “Бэнда”, фактически обозначит уход гитариста Робби Робертсона, “первого среди равных” в группе (кто-то из критиков назовет позднейший “Бэнд” без Робертсона “„Гамлетом" без Принца датского”.) В следующее турне группа отправится в 1983-м, а новый альбом выпустит лишь через семнадцать лет после знаменитого сан-францисского выступления. Это потом, в 1986-м, покончит жизнь самоубийством пианист Ричард Мануэль, решив, что “Бэнд” превратился в собственную тень. Это потом, в 1993-м, в автобиографии барабанщик Ле-вон Хелм обвинит Робертсона в неоправданных претензиях на роль лидера, претензиях, едва ли не стоивших “Бэнду” распада. На следующий год Хелм демонстративно не примет участия в церемонии введения группы в “Зал рок-н-рояльной славы”.

Это потом. А пока... Зовите нас просто “The Band”. Часто ассоциирующийся с Бобом Диланом, с которым коллектив плотно сотрудничал в 1960 — 1970-х годах, он был основан четырьмя канадцами. Впоследствии к квартету присоединится арканзасец Марк Лавон (отсюда “Левон”) Хелм. Простые провинциальные ребята, живущие гурьбой и гуртом в “Большом розовом” доме в Вудстоке (их первая пластинка так и будет называться: “Музыка из Большого розового дома”, 1968). Дружащие со всеми. Любимые всеми. Проповедующие возврат к американским музыкальным корням, будь то кантри, блюз, каджун или блю грасс. Все эти годы “Бэнд” успешно создавал положительную автомифологию, позиционируя себя как рок-команду, воплощающую в своем жизнетворчестве коллективистские идеи шестидесятых.

“Последний вальс” вышел в 1978 году в виде тройного альбома и — фильма, снятого Мартином Скорцезе. В многочисленных разговорах, которые Робертсон ведет с режиссером на протяжении картины, постоянно присутствует тема конца дороги. Дороги, ставшей жизненной школой, но которая более не таит сюрпризов для путешественников, обещая им только усталость. Дороги, откуда не вернулись многие. Следует мартиролог: Хэнк Уильяме, Бадди Холи, Отис Реддинг, Джими Хендрикс, Дженис Джоплин... Чтобы отметить завершение шестнадцатилетнего пути, группа решила собрать на свой прощальный концерт музыкантов-друзей. И не просто друзей, а тех, чье влияние на музыку целого поколения было решающим. “Мы хотели, чтобы это был не просто концерт. Мы хотели, чтобы это было празднованием”. — “Празднованием конца или начала?” — допытывается у собеседника Скорцезе. “Началом начала конца начала”, — грустно хохмит в ответ Робертсон.

В число приглашенных отметить “начало начала конца начала” вошел Нил Янг. Пишущие о его выступлении в “Последнем вальсе” обычно считают своим долгом указать, что, монтируя фильм, режиссеру пришлось вычищать на пленке накокаиненную янговскую ноздрю. (Сам музыкант дипломатично заметил впоследствии, что отнюдь не гордится этим обстоятельством.) Янг появляется в фильме одним из первых выступающих гостей — после Ронни Хоукинса (с которым “Бэнд”, а в самом начале шестидесятых — еще “Хоукс”, начинал свою деятельность), битниковского поэта Майкла Макклюра и неотразимого Доктора Джона (беретка, темные очки, пушистая борода, розовый галстук-бабочка). Поблагодарив Робертсона за честь выйти на сцену и получив в ответ дружески-ободряющее: “Фигня. Ты что, смеешься?” — Янг продолжает свой благодарственный спич в микрофон. Пара гитарных и губногармошечных аккордов. Робертсон театрально приставляет ладонь к уху, чтобы, распознав песню, сообщить ее название музыкантам. “Они врубились, Робби”, — заговорщицки произносит Янг. А затем — следует “Беспомощный”.

Эпизод с “Беспомощным 1976” исполнен звонкой красоты и — отсмотренный ретроспективно — печали. Все еще в порядке, в полном порядке: молодые радушные лица, веселые голоса. Мир делится на своих и чужих. Свои выиграли и наслаждаются победой. Они составляют единый гигантский бэнд, оттягивающийся и резвящийся напропалую. Чужакам остается лишь постараться не отставать от событий. Янг — при длинных волосах и баках. Голубая футболка, серовато-зеленый куртец, похожий на военный (странная любовь пацифистов к милитэри-стайл...). У Янга отдельный микрофон, но в соборном экстазе припева он жадно припадает к тому, в который поют Робертсон и басист Рик Данко. Где-то за кулисами, в темноте, снятая в профиль, напоминающая древнеегипетского сфинкса, ему вторит Джони Митчелл.

Оставим их здесь и теперь. Никогда не спрашивайте счастливых людей, который час. Тем более если их час уже пробил.

Винография: “Domaine Jacky Preys”. Cuvee Royale. Touraine, 2004.

И наш час пробил тоже —

во всех возможных смыслах, тайных и явных. Пробил (и не раз!) наш час как олдовых нефоров — длинные патлы, умильные рожи, нежные девушки за спиной, песнячки под гитару, “Где та молодая шпана, что сотрет нас с лица земли? Ее нет-нет-неееет...”, святой Д. Леннон и блаженная Й. Оно и прочая и прочая. Во веки веков. Не вышло ни века, ни веков. Все тогда же и кончилось — в семьдесят шестом году; заметим, что для нас это все кончилось, не начавшись. Там, за омытым нашими слюнями железным занавесом, сквернословили панки, уже наяривало “hot stuff”23 черное диско, уже задумывали свои невообразимые чубы “новые романтики”, Роберт Смит почитывал “Постороннего”, а Лори Андерсон поигрывала на скры-почке, бормоча короткие заклинания. Там — все шло своим чередом, “лето любви” обратилось триумфом порно, трах-перетрах под велкам ту зе хотел оф Калифорния, сач э лонли плейс, дас ист фантастиш! Тетка Тэтчер принялась казать кузькину мать, Барта сбила машина, Леннона застрелил какой-то мудак, потом пришел СПИД и слизнул белым языком всех остальных с их дурацкими песнями, прическами, куртками с бахромой и верой в Кришну-элэсдишну. Там — наступили новые времена: коротких песен, коротких гитарных проигрышей, коротких волос, коротких мыслей об удовольствии и длинных кокаиновых дорожек. А мы всё доигрывали чужие мертвые игры и песни, пока наконец и нам не пришел конец — вместе со страной, в которой жили. Так вот, сей час пробил для нас дважды. Потом еще и еще раз; потеряв чужое, стали терять свое — города, друзей, книги, годы. И вот, осев черт знает где, в чужих странах, в чужих городах, среди чужих драм, среди просто чужих, сами себе чужие, беспомощные без надежды на помощь, истеричные и циничные, как поздний Георгий Иванов (“...никто нам не поможет // И не надо помогать!”), взялись сочинять книжку о последнем, что осталось у нас, — о памяти. Нет, конечно, у нас ведь еще есть язык! Дезинфицированный, свободный от региональных и экзистенциальных бактерий, усиленный тщательно продуманными заимст-

23 “Горячие вещи”, — так пела незабвенная Донна Саммер. Как тут не вспомнить бунинское: “Целую ручки и прочие штучки”.

вованиями, окрепший в вавилонской лингвистической толкотне, поседевший в засаде на единственное нужное слово... Живой ли? Вот вопрос... В этой новой (и для нас — последней) жизни язык — вещь достаточная сама по себе, но вовсе не необходимая.

Так вот, теперь бьет час и для нашей книги. Баам-баам-баам. Осталась пара ударов, и — тишина. Ни тебе аванса, ни пивной. Ни пряного ланге-докского “Сира”, ни черного, как викторианский деготь, “Гиннесса”. Постблагодать с вежливыми для печени напитками и вежливыми для костенеющих мозгов воспоминаниями. А я вот вчера выпил чудный кофе в “Каабе”... В состоянии все крепчающей вежливости, ни горяч, ни холоден, один из соавторов этого сочинения приближается к долгожданной жизни без вредных привычек: без памяти и ее последствий. Ведь нет ничего, так говорил Будда. И не врал. Ничего нет. Ничегошеньки. Повторюсь: ни аванса, ни пивной. Сеанс йогического воспоминания завершается. Вспомнив — сделал прошлое небывшим. Не было никакого Омими, никакого Автозавода, никаких жалких свершений и страданий советского юного Вертера. Да и меня никакого нет. Комбинация скандх, и только. НИ-ЧЕ-ГО. Вот из этого не-своего не-собственного не-существования я передаю пламенный привет читателю (буде Господь, которого, видимо, нет, пошлет их не-мне и не-моему соавтору) и растворяюсь в весеннем вечернем воскресном воздухе (ве-ве-во-во), растворяюсь, как Чеширский кот, оставляя на пару мгновений улыбку сдержанной радости и скромного удовлетворения неосуществившимися трудами, прикладываю к губам уже невидимую руку, посылаю уже невидимый миру воздушный поцелуй, и вот уже не видно зубов, уже ничего почти не видно, только кончики губ, две веселые точечки задержались на мгновенье на белом листе, наконец и они исчезли. Но никакого Кирилла Рафаиловича не было.

Винография: вода.

Задержим Чеширского кота.

Еще только без пяти десять... К тому же “Беспомощный” с концертни-ка “Neil Young Unplugged” звучит негромко. “Вырубившийся Нил Янг”, “Нил Янг в отключке” — переводчику-шутнику есть из чего выбирать. Альбом был записан 7 февраля 1993-го и вышел 8 июня того же года. Он сделан на основе передачи из цикла “MTV Unplugged”; имеется и кино-версия концерта. “Unplugged” означает “внестудийный” или, буквально, “отключенный”, “вырубленный”. Проект под этим названием был запущен в 1989 году; его звездным периодом стала первая половина 1990-х. Всемирно известная ныне и не имеющая своего отделения разве что на Луне, а тогда еще молодая американская телекомпания, специализирующаяся на музыкальных видеоклипах, взялась за организацию концертов известных “электрических” рок-исполнителей. С обязательным условием: обходиться исключительно акустическими инструментами. Отдадим должное чутью авторов идеи. Любителям погадать на эпохальной гуще есть над чем задуматься — достаточно вспомнить восторги, с которыми были встречены “анплагед”-альбомы Пола Маккартни (1991) или Эрика Клэптона (1992). И не только они. Проект был обречен на успех.

Считать ли этот успех реакцией на техно, отказавшееся от живого, оригинального звука в пользу микса и сэмплинга? Видеть ли в нем триумф экологии, в том числе экологии звуковой? Или — очередную попытку музыкального бизнеса приручить священные рок-чудовища, сделать их участниками безобидной семейной передачи с посиделками у телевизора и неонового камелька? А может быть, дело просто-напросто в усталости шестидесятников-ских ушей? Многолетняя любовь к рок-н-роллу, как известно, не проходит для здоровья бесследно. В октябре 1992-го Янг выпустил “Луну жатвы”, альбом, сопоставимый с “Внестудийным Нилом Янгом” по своему если не исключительно, то преобладающе акустическому звучанию. Выходу “Луны жатвы” предшествовало заявление музыканта о том, что он больше не будет играть громких вещей. Электрические буйства довели Янга до гиперакузии, ветеранской болезни рокеров, — патологической обостренности слуха, сопровождающейся искаженным восприятием слышимого24.

Возраст. Проклятое слово, которое, начиная с определенного возраста (да что ж это такое!), то и дело срывается с языка в качестве объяснения всего и вся. Возраст. В сопроводительном тексте к альбому 1993 года раздел посвящений занимает две строки. Вначале — лаконичное: “Для Пеги”, где под “Пеги” имеется в виду любимая супруга. Затем еще одна строчка: “„Беспомощный" — папе, Астрид, Бобу, Ирландской стороне и Расси”. Ас-трид Янг — сестра Нила по отцу, рок-певица, подпевавшая ему на альбоме; Боб — родной брат; Расси — мать. Что до “Ирландской стороны”, скорее всего, имеется в виду родня по материнской линии: прадед Нила был эмигрантом-ирландцем (отметим заодно, что имя “Нил” — ирландского происхождения).

Возраст. Читай: состояние задумчивости, из которого вдруг отчего-то не хочется выходить. Самодостаточность как принцип жизни, где “само” подразумевает расширенное “я” — расширенное до известных и вполне определенных границ: “я” плюс свои, посланные судьбой, с которой не поспоришь. Да и возможен ли такой спор? Можно ли спорить со снегом за окном поутру? С расстроенным видом матери, недовольство которой ты воспринимаешь на свой счет, хотя оно — следствие ночного разговора с отцом? Наконец, спорить с собственным именем и фамилией? Это называется: семья. Все счастливые семьи несчастливы, каждая несчастливая семья — несчастлива по-своему. Разница между первыми и второй заключается лишь в степени задумчивости сидящих вместе за завтраком. А затем, всю оставшуюся жизнь, ты пытаешься уверить себя в том, что ничего такого не было. Не было. А был снег за окном, варенье, намазанное на хлеб, дружные гласные и одна, нерешительная, согласная в названии городка, где ты впервые осознал себя как личность. Omemee. Amen. ОМ. Аминь несчастливым семьям. Мать умерла в 1990-м, накануне своего семидесятитрехлетия, так и не простив мужу ухода из семьи. Отец, который на старости лет напишет книгу “Нил и я” (1997), дабы продемонстрировать свою заинтересованность в судьбе сына, а заодно — напомнить о себе как писателе. Все в порядке. Всё в полном-полном порядке. Надо только сосредоточиться и забыть.

Забыть значит простить? Но прощение подразумевает память, память о лучшем — бывшем или мыслимом как идеал. Выделив семейным посвящением “Helpless” из четырнадцати песен, составивших альбом, не дал ли тем самым Янг ключей к пониманию своего тогдашнего состояния? По сравнению с тремя предыдущими, авторская версия “Беспомощного” 1993 года исполнена человеком, сосредоточенным на себе. Пять минут сорок восемь секунд — это много, это нехитовый формат. Сорокасемилетнему герою рок-н-ролла уже некому и нечего доказывать, некого и не в чем уверять.

Знаковый инструмент для “Беспомощного”, гитара здесь отсутствует. Ее заменяет фортепиано, выводящее песню за пределы привычного рок-саунда. Из прошлого осталась губная гармошка, напоминающая о янгов-ских фолк-корнях — как и появившийся впервые аккордеон (Ниле Лоф-грен). Кроме того, имеются две дамы на подпевке: уже упомянутая Астрид Янг (та, что слева, в темных очках, с двумя золотыми крестами, готично украшающими бюст) и Николетта Ларсон. Эпоха тантрических диалогов с Джони Митчелл осталась в прошлом. Все, что позволено бэк-вокалу, — это

24 В 1994 году зарок был нарушен. На альбоме “Покоится с ангелами”, записанном с “Сумасшедшей лошадью”, громких электрических вещей вполне хватает.

припопсованный однословный рефрен. Нереализованная женская энергия вкладывается в бедропокачивания — с тяжеловесной грацией кобыл, обмахивающих хвостом круп. Виновник музторжества сидит за фортепиано в профиль — бородатый, отрешенный, напоминающий инопланетянина. Созданию научно-фантастического амбьянса способствует сценография: зависшие в голубом сумраке структуры, смысл которых наверняка ясен устроителям концерта, но отнюдь не зрителю, взирающему с дивана на экран. Монотонные клавишные трехзвучия иногда разнообразятся музыкально-шкатулочными переливами в правой руке. Пританцовывающий аккордеонист ловит импульс, перехватывая его, отправляя далее, в космос. Блажен тот, кто въехал. Тем, кому не вернули запрошенную юность, остается лишь нажать на кнопку “стоп” пульта и прослушать — в тысячный раз! — четвертую песню на “Дежавю”.

Винография: “Гиннесс”, сиракузское, две таблетки “Алкозельцера”,

приготовленные на утро.

Звучное сумасшествие кончается

за два часа до полуночи (варвары — не мы!), а затем, окольцевав голову нимбом проверенных “Сони”, придаешь собственному психозу все признаки аутичности. Только первые минут десять слышишь само музпроиз-ведение, после чего решительно удаляешься в размягченную рефлексию, сквозь которую прорываются лишь разные словечки, треньк-бреньки гитары, пробежки палочек по барабанам. Опять и опять крутишь песенку; последний аккорд замирает в печальном воздухе комнаты, чтобы быть прошляпленным тобой, тем тобой, который все ждал, ждал, ждал, да забыл. Пустота в ушах, невыносимая пустота, ничего не остается, кроме как подняться и поковылять к вертаку, целясь в нужный номер трэка в трэк-листе. Успеть бы ретироваться и улечься в изнеможении на диван^ предоставив ветерку из форточки овевать изможденное неожиданной майской жарой тело. “Почему бы не потыкать пальцем в удаленный девайс? — спросит читатель. — Зачем каждый раз вставать?” Увы, дорогой читатель, а как иначе сделать менее печальным внезапный обрыв печальной песни? Или более печальным? Драматичным? Да куда уж печальнее...

И все-таки — ныряя в любимую песню, в глубине души надеешься выплыть. Входя в собственное отражение, уповаешь на неполное совпадение оригинала и копии.

Есть городок в Северном Онтарио

Винография: “Нектар богов”. Елисейские поля. Урожай 2007 года.

 

То, о чем не просим

Чубаров Виктор Васильевич (1951 — 2007) родился в Риге в семье военнослужащего. После окончания Рижского института гражданской авиации работал инженером смены в аэропорту Вильнюса. Член Союза писателей с 1987 года. Выпустил в Литве три поэтических сборника (1979, 1983, 1989). В начале 1990-х годов переехал в Москву, где окончил Высшие литературные курсы при Литературном институте им. А. М. Горького. Печатался в журналах “Знамя” и “Новый мир”.

Публикация Т. Н. Полетаевой.

…И сегодня сетевая поисковая система выдает на его имя только две ссылки. Это стихотворные публикации, одна из которых была в нашем журнале на границе миллениума. “И прилюдно сердце кружится, / разметав грудную клеть. / Боже мой, даруй мне мужество / долюбить и дотерпеть”.

Последнее время Виктор Чубаров работал курьером и за несколько часов до смерти — а умер он дома, на руках у жены и падчерицы — трудился над составлением отчета своей курьерской службы. Чубаров всегда был ответственным человеком, родные не без гордости говорят, что за 17 лет его работы главным инженером Вильнюсского аэропорта у него “не упал ни один самолет”. В быту он был тактичен и горд: первое — редкость среди поэтов. Его деликатность (не стеснительность!) доходила до того, что в шумных компаниях он обычно молчал, а при важном споре лишь тихо бормотал куда-то в сторону и свое высказывание. Один из его друзей очень точно заметил, что если

вы прислушивались к этому бормотанию, вас всегда ждали оригинальность и неожиданность мысли.

Незадолго до кончины Виктор словно бы невзначай процитировал вслух стихи своего товарища Александра Еременко: “Даже если все переиначить — / то нагнется к твоему плечу / в позе, приспособленной для плача… / Дальше тоже видеть не хочу” — и с нажимом повторил последнюю строчку. Словом, так и не поехал в больницу, к, возможно, спасительному реанимационному режиму, и боль терпел, до последнего, в одиночку.

Он и был одинок — “я никогда в жизни не видел своего читателя”, — впрочем, к родным и нескольким друзьям, ценящим его стихи, эта фраза не относилась. Но ни на окраине империи, ни в центре его не знали. С наступлением “перестройки” Чубаров уехал в Москву: “Не хочу жить под литовцами”. Между прочим, в его лирических книгах, вышедших в Прибалтике еще до окончательного наступления новых времен, нет ни одной конъюнктурной ноты.

А было у него, как я успел почувствовать и из стихов, и из нашего редкого общения, обостренное чувство фальшивого, неточного, приблизительного. Возможно, поэтому он был очень пытливым, испытующим, совестливым человеком. В стихах, которые он в последнее время все сильнее и сильнее “обнажал”, Чубаров словно бы старался нащупать какой-то заветный атом высказывания, дойти до последней правды, до того, что внутри. Добавлю, что парадоксальность мышления органично соединялась у него с дивным чувством юмора, отраженным во множестве посвящений и стихов “на случай”.

Верю, что наша публикация его маленького “избранного”, включающего в себя и стихи последнего года, поможет — по слову Баратынского — отыскать ценителя стихов Виктора Чубарова еще в нынешнем читательском “потомстве”, по которому он очень скучал.

Павел Крючков .

Из стихов 1978 — 2006 гг.

*     *

    *

Букашёнок ползет по стене.

Задней ножкой колотит.

Поумерилось прыти во мне.

Поубавилось плоти.

Испаряюсь почти наяву.

Ну да как-нибудь переживу.

Тело — тлен. Все равно не грешу,

как иные святоши.

Тупорылые туфли ношу

на свинцовой подошве.

Одолел я немного дорог.

Но следы — точно ямы.

Пусть считают — прошел носорог.

Величавый.

Упрямый.

 

 

*     *

    *

Все, что в голову вбивалось,

почему-то забывалось.

Расползалось, расплывалось

жизни светлое пятно.

Споря с облаком отвесным,

стал я олухом небесным.

Стать мужчиной интересным

мне уже не суждено.

 

 

*     *

    *

Замирает встречное движение.

Безупречен карточный расклад.

Нас настигли наши достижения.

Оттого и звездочки горят.

Ты надела праздничное платьице.

Я надел гороховый картуз.

Есть у нас веселое занятьице —

лихолетье пробовать на вкус.

Пусть таят руины и развалины

то, о чем догадывалась ты...

В чистом поле, где с тобой гуляли мы,

все еще встречаются цветы.

*     *

    *

Завтра, завтра, не сегодня

снизойдет, искрясь, Господня

благодать, и станет всем

людям радостно совсем.

А пока не вешай носа.

Не смотри на небо косо.

Небо знает, что творит.

Не живое — не болит.

 

 

*     *

    *

Я узнал из надежных книг,

что у каждого есть двойник.

Огляделся по сторонам —

никого не заметил там.

Значит, этот двойник во мне.

Оттого он подлец вдвойне.

 

 

*     *

    *

Выцветшее дно.

Выжатая хвоя.

Я искал одно —

а нашел другое.

Федор Сологуб,

ласточка в конверте.

Любит — однолюб —

размышлять о смерти.

Эко повело

чертовы качели!

Чует помело

оторопь капели.

Я искал одно, а нашел

что надо:

терпкое вино

в кущах винограда.

Электричка в шесть.

Самолет в ноль восемь.

У Николы есть

то, о чем не просим.

Из последних стихов

 

*     *

    *

Из общин кто,

Кто из сект,

Всех сегодня —

С легким паром.

Мы закончили проект

Под названием Чубаров.

 

*     *

    *

Нетрезвым,

Неопрятным

По городу бродил.

Но женщинам приятным

Был почему-то мил.

Они меня любили

За мой небритый вид.

Но пальчиком грозили

И ставили на вид.

Я с ними пил какао

И кофе по утрам.

А с той, что ускакала,

На посошок — сто грамм.

Живет моя кручина

В высоком терему.

Бегут по лбу морщины

Неведомо к чему.

 

*     *

    *

Я каждый день

Пишу шедевры.

На них уходят

Жизнь и нервы.

 

*     *

    *

Чем меньше

Пушкина читаю,

Тем больше

Нравится он мне.

*     *

    *

В противотанковом пру состоянии.

Вижу предметы я на расстоянии.

Вижу. Но не обращаю внимания.

Ибо предметы не есть понимание.

 

*     *

    *

Микроскопический русский поэт

Норку покинул на старости лет.

Перекрестился и снова нырнул,

Чтобы не слышать империи гул.

 

*     *

    *

Поскользнулся — не беда.

Промахнулся — не беда.

Не очнулся — не беда.

Все бывает иногда.

 

Девки на станции

Данилов Дмитрий Алексеевич родился в 1969 году. Автор книг прозы “Черный и зеленый” и “Дом десять”. Это — вторая публикация автора в “Новом мире”. (Первая — 2007, № 10.) Живет в Москве.

Вдруг выяснилось, что надо ехать в командировку.

В один из сонных летних дней с косыми пыльными лучами сквозь мутные стекла и знойным тягучим бездельем Тапова вызвал начальник, древний, полуразрушенный академик с распадающимся на части дряблым лицом. Академик был кем-то вроде генерального директора в небольшой полуфирме-полуинституте, в который (которую) Тапов изредка забредал, чтобы заняться несложными арифметическими вычислениями. В учредительных документах фирмы-института в качестве вида деятельности было указано: “Адаптация новейших достижений фундаментальной науки для коммерческого использования”.

— Съездий, Петь, съездий, подрастрясись, — плюясь, гыкая и показывая в расплывающейся усмешке раскрошившиеся зубы, шамкал-хрипелакадемик. — А то сидишь тут, два плюс восемь, квадратный корень из шестнадцати. Заодно, — закашлялся, трясясь, — Митрофана проведаешь, а тоон там небось... — Совсем закашлялся, закрыл глаза, замахал рукой. —Иди, иди, поезжай.

Тапов поплелся в бухгалтерию. Нелли Петровна встретила его как родного. Посчитала что-то на компьютере: “Пять восемьсот”, — и выдала Тапову через окошко кучку денег. Нелли Петровна была настроена лирически. “Лучшие отели, рестораны, ночные клубы, — ворковала она, — Петр Николаевич, ни в чем себе не отказывайте”. Тапов издал неопределенный звук согласия — нечто среднее между “у” и “м-м”. Окошко с грохотом захлопнулось.

Тапов двигался по темному коридору. “Надо за билетами, потом домой, завтра с утра ехать”, — ворочалось в голове. Навстречу почти вприпрыжку скакал Бондаренко, заместитель академика, тоже вроде бы академик или почетный член чего-то или еще кто-то в этом духе.

— Слышал, Петь, академик-то того, все. Царствие небесное, — с оживленно-заговорщицким трагизмом сообщил Бондаренко.

Тапов опять издал нечто среднее между “у” и “м-м”, подтверждающее, что, мол, сообщение принял, конец связи. Так он реагировал почти на все доходившие до него известия, не угрожающие его жизни. Бондаренко ускакал дальше по коридору — принимать дела у мертвого тела.

Ехать предстояло в город, название которого — стертое, не выходящее ни за какие рамки, чем-то похожее на фамилию Тапова — трудно запомнить с первого раза. Но если это название все-таки запомнить, оно поселится внутри головы и будет точить и разъедать мозг своей леденящей, кристальной обыденностью — медленно, незаметно, день за днем, до самого конца, до самой смерти. От Москвы — примерно триста километров.

Ранним утром Тапов блуждал по квартире, слегка заторможенно глядя то на рассветное небо, то на висящую на стене картину (репродукцию). На картине был изображен мост через, видимо, реку, по которому шел человек, а на заднем плане — еще один мост, тоже, скорее всего, через реку, и по нему тоже шел человек, наверное, в ту же сторону, что и первый человек, а может быть, в противоположную, непонятно было, потому что второй человек был на заднем плане, далеко, и не видно толком лица, да и первый человек тоже какой-то смазанный, и может быть, он даже и не шел никуда, а просто стоял и даже, кажется, плевал с моста в проплывающие внизу лодки, бревна и какие-то ошметки и иногда попадал — так временами казалось Тапову в утренней полудреме-бодрствовании.

Тапов пришибленно стоял, а вокруг малозаметной тенью порхала сухонькая Марья, в платочке, со следами праведности и религиозной практики на внимательном, добром лице — то ли бабушка, то ли сестра, жена, внучка или племянница — по прошествии лет Тапову уже было трудно в этом разобраться. Марья собирала Тапова в дорогу, приговаривая:

— Рубашек вот нагладила, а вот спортивные штаны, может, в поезде переоденешься, шапочка шерстяная, мало ли, похолодает, смотри, вот сюда трусы, не забудь, туалетная бумага в кармашке, теплый свитерок тут будет,под низом, не простудись...

— Да куда мне свитерок, — очнулся Тапов, — смотри, лето. И рубашки — зачем столько? Всего-то день и ночь.

— Надо, надо. Вдруг.

Попили чай (Тапов прихлебывая, Марья бесшумно). Тапов оделся в одежду, взял полиэтиленовый пакет, выполненный в виде сумки, с ручками, положил туда сверток с бутербродами и неинтересную книгу. Приготовленный Марьей чемодан остался в прихожей. Тапов поцеловал Марью в лицо, она его тоже туда же. Пока. С Богом. Пошел.

На лестничной площадке около мусоропровода стоял подросток Петя, он жил в соседней квартире. Наверное, что-то задумал, какое-то вряд ли доброе дело, собрался, видно, выпустить вовне булькающую внутри темную подростковую энергию через одно из имеющихся у него отверстий. Иначе зачем бы ему стоять на лестничной площадке в шесть часов утра.

— Здрась, дядь Петь.

— Здравствуй, Петя.

— А чё так рано?

— Да вот.

Вышел из подъезда. На лавке сидел тоже сосед, но уже не подросток, а, наоборот, дядька в самом расцвете слабостей, Петр Александрович, уже или еще пьяный. Просто сидел, радуясь или ужасаясь наступлению очередного утра. Поднял глаза вместе с головой:

— А, Петь. Это... Ты чево это?

— Да так, Петь... В общем...

— Ну давай, Петь. Держись там. Не забывай своих, Петь.С шумом открылось окно.

— Петя! — Это жена Петра Александровича, обнаружив его, произвелаоживление.

Петр Александрович поднялся с лавки, плюнул и так и остался стоять.

— Петя, — донесся слабый голос Марьи. Тапов обернулся. Марья, выглядывающая из окна, перекрестила Тапова, он помахал ей рукой. Таповшел среди пяти- и девятиэтажных домов.

В метро уже было довольно много народу, в основном люди, задешево продающие свой неквалифицированный труд. Хмуро-трезво-похмельные, они стоически ехали. Более квалифицированные, такие, как Тапов, умеющие совершать арифметические действия и ездить в командировки, поедут позже, часов в восемь, девять, десять. Но Тапов, выбитый обстоятельствами из привычных ритмов, ехал среди людей не своего круга, стараясь сосредоточиться на буквах неинтересной книги. Это судьба, подумала она и стала медленно набирать номер его телефона. Я заплатил за это слишком большую цену, сказал Хмарко и выстрелил. Клянусь, я не убивал, мамой клянусь! — кричал Ахмед. Раздался резкий хлопок. А все-таки кому это может быть выгодно? — постукивая карандашом по столу, освещенному настольной лампой, спросил следователь из Питера, которого прикомандировали вроде как в помощь, а на самом деле тайно курировать операцию. И что имел в виду Павлов, говоря о невыполненных обязательствах и недополученной прибыли? Протискиваясь между людьми, тележками с багажом и маленькими ларьками с едой, Тапов вышел на Казанский вокзал.

Согласно купленным билетам в поезд набились люди, и он поехал. Тапов сидел у окна и смотрел на проплывающие мимо кусочки города. По высокому мосту проехали через извивающуюся Яузу, мимо Электрозаводской, мимо четырнадцатиэтажного сталинского дома исполинской высоты. Железные пути ветвились, сливались воедино и снова ветвились, и на них стояли вместе и поодиночке грузовые и пассажирские вагоны, гудели и ехали локомотивы, носились туда-сюда электрички и следовали длинные поезда. Промелькнула страшноватая станция Фрезер, в окрестностях которой лучше не показываться ночью и вечером, а днем и утром тоже не стоит, мало ли что. Задворки района Перово были перегружены железом, бетоном и другими полезными веществами, заключенными в формы каких-то деталей, ферм, плит и остального бесчисленного строительно-монтажного барахла. На станции Перово — сортировочная горка, и по ней медленно катились оторванные друг от друга коричневые вагоны. Вешняки утопали в растительности, пятиэтажные дома были еле видны из-за чрезмерно разросшихся, хищных деревьев. Некоторое время поезд шел параллельно открытой линии метро, две железные дороги рядом, одна — почти бесконечная, привольно раскинувшаяся по поверхности Земли, а другая — в основном спрятанная вглубь, замкнутая и ограниченная, но зато уютная, родная. Синенькие поезда, проносившиеся друг за другом, везли большое количество людей.

Люди, вместе с которыми в одном вагоне ехал Тапов, вели себя активно. Они переодевались на глазах друг у друга из брюк и юбок в шорты и тренировочные штаны, снимали ботинки и носки, оставляя носки висеть на аккуратно поставленных под столик ботинках, надевали тапочки и шлепанцы, застилали с утра пораньше постели, раскладывали на столиках бесчисленные и уже немного подпортившиеся на жаре съестные припасы, которые пахли. Поезд собирался ехать в отдаленные степные места, за Волгу, и поэтому пассажиры устраивались основательно. Тапову показалось, что его попутчики, готовясь провести в поезде несколько суток, уже целую неделю не мылись, старались, наверное, приучить тела к длительному существованию без душа и ванны, потому что вагон моментально наполнился запахом телесных выделений, запахом тел, покрытых застарелым липким потом, и одежды, пропитанной потом, запахом носков, запахом неснимае-мо носимой обуви. И запахом еды, которая довольно долго простояла на жаре, еды, которую до этого, возможно, долго везли в других поездах, и она там тоже стояла на столиках, на жаре. Не успели еще проехать суетливое Выхино, а люди в вагоне уже набросились на пишу, резали грязными перочинными ножами жирную, влажную колбасу, открывали стеклянные банки с коричневой тушенкой, рвали на части куриц, потом испачканными курицей руками снова брали грязные перочинные ножи, резали хлеб и намазывали на него шпротный и печеночный паштет, стучали куриными яйцами об столики, разбивали скорлупу, ели яйца вместе с тушенкой, колбасой, паштетом, хлебом. По вагону распространялись невидимые флюиды пищевого отравления. Тапов сосредоточенно ел бутерброды, чтобы как-то посильно участвовать в происходящем.

Осоловев от еды, пассажиры перенесли свое внимание на алкоголь. Атмосфера в вагоне подобрела и вместе с тем стала немного истерической. Кто-то пел про любовь, ненависть и правонарушения. Приличная на вид супружеская пара спорила о футболе. Классически бородатый дед расстелил в проходе какую-то дерюгу и лег на нее, приговаривая: не доверяю я этим верхним полкам. Из туалета доносились нечеловеческие звуки, порожденные, судя по всему, употреблением теплого прокисшего пива вместе с коричневой тушенкой, жирной влажной колбасой, курицей и куриными же яйцами. Тапов доел свои бутерброды и опять уткнулся в неинтересную книгу с захватывающим, лихо закрученным сюжетом.

Первая остановка, многие вошли, и никто не вышел, значит, пассажиров прибавилось, и они по пути к своим местам, указанным в билетах, перешагивали через покойно лежащего деда, и вновь повторилось круговращение жирной еды на жаре и мутного теплого пива, и так повторилось еще несколько раз, потому что теперь остановки были чаще. На одной из таких остановок Тапов вышел из вагона, потому что он приехал, потому что это и был тот самый город с похожим на его фамилию названием. А его кратковременные попутчики унеслись дальше на юго-восток, в знойные заволжские степи, со своими тушенками, колбасами, пивом и страшными звуками, доносящимися из туалета.

О, этот город, город, где Тапов бывал не раз и не два и к которому он испытывал чувство, представляющее собой смесь умиления, страха и безразличия, город, где живет и работает Митрофан, или, как его называл Тапов, Митрофан Матвеевич, где постоянно проживает некоторое количество тысяч жителей, где существует пищевая и легкая, почти невесомая промышленность, железнодорожная станция и пристань на реке с почти таким же названием, как и название этого города, похожее на фамилию Тапова. О, этот город.

Благодать цивилизации концентрическими кругами распространялась от станции к окраинам. Исторгаясь из вокзальной площади и облагораживая собой несколько улиц и домов вокруг, благодать затухала в дебрях так называемого частного сектора, среди покосившихся домишек, бараков и деревянных заборов, среди собачьего лая и человеческого молчания, а потом снова нарастала в новых окраинных микрорайонах, чтобы уже окончательно раствориться в пригородных полях. Приехавший сюда впервые человек может с непривычки подумать, что в этом городе нет людей, но, приглядевшись, он увидит, что есть, есть: вон по тротуару, обсаженному уютными кустиками и деревцами, спешит наивная девушка, вон у подъезда сидит старичок, продавший душу родному предприятию, вон там в здание местной администрации входит мелкий или, может быть, крупный чиновник, а может быть, и сам глава администрации, а вон там, среди деревьев, человек трудной судьбы выпил много пьянящих напитков и опьянел и лежит, но существует. В общем, люди здесь, конечно же, есть, как уже было сказано, несколько тысяч. Но мало. Среди них — Митрофан Матвеевич Веревкин, высокий, худой, жилистый, морщинистый человек в больших, очень старых, полуразвалившихся очках, перемотанных на переносице клейкой лентой, с усами, нависающими над верхней губой, с заскорузлыми большими умелыми руками, похожий на механика-виртуоза со склонностью к философствованию. У человека с такой внешностью обязательно должно быть какое-нибудь изуверское хобби вроде выпиливания лобзиком маленьких надгробных памятников для домашних животных или изготовления действующих моделей насекомых. И оно было, было.

Митрофан встретил Тапова у крыльца своего деревянного дома, который располагался в том самом частном секторе, где временно затухает цивилизационная благодать, исходящая от вокзальной площади. Пожали друг другу руки. Митрофан смотрел на Тапова добро-строго.

— А я знал, Петя, что ты приедешь. Так прям и чувствовал. Остановилсявчера посреди двора, и прямо мысль пронзила: Петька едет. Интуиция, брат.

Тапов ответил привычным подтверждающим звуком, средним между “у” и “м-м”. Зашли в дом, темный внутри и снаружи, уставленный облезлой мебелью, с таинственными углами и закоулками. Сели за стол.

— Давай-ка чайку. — Митрофан поставил чайник на синее пламя и загремел подстаканниками. — Как там наш академик? Живой еще?

— Да вроде... Вроде ничего. Кажется, вроде он умер. Говорили что-то.

— А. Ну, это дело такое... По-всякому бывает. Отец вот у меня машинистом работал, еще в войну, на сортировочной. Трудно тогда было. Я малец был совсем, помню, бомбили нас. А мама медсестрой в больнице. Потрое суток подряд дежурила, а отец на паровозе. Я совсем тогда худющийбыл. Хлеба вот по столько выдавали. Потом ничего стало, нормально. Домпостроили. А отец умер потом, когда уже на пенсии был. И мама тоже, да.А я в мастерских, учеником. Все там будем. Чего уж там.

— Да, тут уж что...Хлебали чай, грызли сухари.

— Ну а сам-то как? Как в Москве?

— Да ничего. С Марьей живем потихоньку. Нормально вроде.

— Марья девка справная. Помню, еще когда в мастерских работал, онауже ого-го была.

— Это да. В общем, ничего.

Посидели молча. Митрофан выкурил что-то смрадное, свернутое из газеты.

— Ну как, Митрофан Матвеевич, может быть, покажете?

— Покажу, покажу. Чего уж. Раз приехал... Пойдем, пойдем. Вышли в сад — пространство, местами заросшее невысокой травой, с несколькими деревьями, дающими съедобные плоды. Среди простой травы выделялся квадратный участок окультуренной земли. Он даже как-то странно возвышался над окружающей почвой. Из участка прямыми широкими зелеными стрелами торчали травинки, одинаковые по высоте (высокие), растущие на одинаковом расстоянии друг от друга. Мощные травинки медленно колыхались на слабом ветру и производили впечатление упругой зеленой силы. Был отчетливо различим странный сладковатый запах.

Тапов зачарованно смотрел, вдыхал. Присел на корточки, долго рассматривал, принюхивался.

— Потрясающе. Это просто потрясающе. Всего за месяц так выросли!Просто ну не может этого быть. Одна к одной. Мы-то рассчитывали только к ноябрю, а тут... А что же к ноябрю-то будет? Чудо какое-то, сенсация.Невероятно. А Бондаренко говорил, что ничего не выйдет, не хотел финансирование утверждать. Что он, интересно, теперь скажет?

— Дурак он, твой Бондаренко. Чиновник от науки.

— Да уж. А если мы на следующий год исходную массу раза в полтораувеличим, это что же получится? Даже подумать страшно. — Тапов, чувствуя наплывы дурноты, встал и прошелся по саду. — А как... а если дожди?Как вы ее, а? — Все куда-то уплывало.

— Уповать на дожди или страшиться их — такое же безумие, как пытаться регулировать высоту гор или собственным предплечьем измерятьрасстояние между Ряжском и Сасовом. — Лицо Митрофана расплывалось,меняло цвета, и его голос доносился откуда-то издалека. — Все, все, хватит! Отойди от травы! Падай, падай! — Митрофан ловко подхватил рухнувшего Тапова под мышки и поволок к дому, подальше от квадратногоучастка, на котором росла мощная зеленая трава.

То, что произошло с Таповым, обычно называется “потерял сознание”. Но на самом деле сознания он, в общем-то, не терял, просто оно временно переместилось в другие, непривычные для Тапова области, и там, наверное, было много интересного, познавательного и поучительного, но Та-пов вряд ли когда-нибудь сможет рассказать Марье, Митрофану или Бонда-ренко о том, что с ним на самом деле происходило в те полчаса, пока Митрофан обмахивал его грязной половой тряпкой (для более интенсивного притока кислорода) и плескал ему на лицо воду из еще не остывшего чайника. Наконец очнулся, вернулся в привычное, открыл глаза. Митрофан стоял с чайником. Воняло тряпкой.

— Ну вот, нанюхался. Знаешь ведь правила техники безопасности. Одни неприятности мне тут с вами. — Митрофан с грохотом водрузил чайникобратно на плиту. — Давай вставай, нечего тут. А то еще зайдет кто.

— Все-таки потрясающе. Это от одного только запаха! Всего минутуи постоял! — Тапов понемногу осваивался в конвенциональной реальности. — Только запах — и такой эффект! А если...

— Ты, это, не болтай. Е-если (передразнил). Если — потом будет. Значит, так. Бондаренке ничего не говори, он все загубит. Будем действоватьсамостоятельно. Скажи, что ничего не получилось, не растет, в общем, чтобы они забыли про все это. Тем более академик, как ты говоришь, того...Земля пухом.

— Да как же это? Бондаренко — он ведь научный руководитель проекта...

— Ничего, перебьется. Ему сейчас не до того. А мы тут такое замутим...Уже подходят с предложениями. Так что не болтай там. В следующий разприедешь, все обговорим.

Опять загремел чайником, стаканами.

— Давай чайку на дорожку. Чтоб в себя прийти.

— Да, спасибо. Давайте.

Хлебали, звенели ложечками. Митрофан опять напялил на себя полумаразматический образ, впал в воспоминания:

— В мастерских, оно ведь как было... Или можешь, или нет, тогда ужне обессудь. По-рабочему. Такие ребята были. Палыч, Колька прохоровский,Витька Сапог... Не забалуешь. Был у нас один такой. Как его, этот...Краснов, да. Это ему не так, то не эдак. Ну, ему и сделали... не приведигосподи. В котловане потом нашли, да. И ничего. Все знают кто, а — молчок. Жить-то хочется. Да. А зато работали как! Спали в цеху! Холод, жара,надо — значит, надо. Сейчас разве так работают? Смех один. А в войну, да,бомбили. А нам тогда все нипочем было. Бомбят, а мы с прохоровскими —стенка на стенку. Домой весь оборванный, в крови приходил. Ох, отецменя бил... И правильно. А как еще с нами? Оно ведь как... Отец у менямашинистом был, на сортировочной. А мама медсестрой в больнице. Все,ладно, давай не рассиживайся, а то сейчас ко мне прийти должны, а нам тутлишние разговоры ни к чему. В общем, главное, никому ничего не говори,особенно Бондаренке. Сиди тихо, тише воды, ниже травы. Приезжай где-нибудь к концу августа, начнем уже по-серьезному работать. Все, давай.

— Спасибо вам, Митрофан Матвеевич. Все-таки это феноменальныйрезультат. Вы гений.

— Да ладно, ладно, болтай меньше. Гений...

— До свидания.

— Давай, счастливо.

Тапов не спеша продвигался к станции, слегка покачиваясь. Дурнота все еще не проходила, и хотелось побыстрее дойти до станционной скамеечки, сесть и тихонько сидеть в ожидании поезда. Ни о каких ресторанах, вопреки пожеланиям Нелли Петровны, не могло быть и речи, хотя рестораны здесь, в этом городе, были, и там вкусно и недорого кормили, и даже периодически по вечерам слегка фальшиво звучала живая музыка. Сейчас было не до ресторанов. Оклематься, сесть в поезд, постараться заснуть. И переварить впечатления.

На станции было спокойно — присутствовали (стояли и сидели) несколько человек. Суматоха начнется позже, ближе к ночи, когда один за другим пойдут пассажирские поезда. А сейчас — тихо. Тапов вышел на платформу и сел на скамеечку.

На дальних путях вяло маневрировал зеленый маневровый тепловоз, таскал из конца в конец станции по одному, по два вагона, сцеплял их в некоторое подобие железнодорожного состава. Иногда мимо проносились, не останавливаясь, грохочущие грузовые поезда.

Слева от Тапова возвышалось здание вокзала, построенное, судя по всему, в конце XIX века, в эпоху бурного строительства железных дорог. Около входа в зал ожидания висела мемориальная дощечка, на которой было написано, что в каком-то году какой-то человек был здесь и выступил перед большой группой каких-то людей, воодушевив их тем самым на какое-то действие, и что в другом году здесь же состоялось сражение между двумя большими группами людей, и что одна из этих групп победила, и это каким-то таинственным образом было связано с выступлением того человека перед той, первой, большой группой людей, наверное, этот человек своим пламенным выступлением вдохновил группу людей, перед которой он выступал, на победу над той, второй, большой группой людей.

Около газетного киоска стояла, прислонившись, бабка. Свои кошелки она поставила на землю, и они, бесформенные, все время заваливались набок, и из них выкатывалось что-то круглое и струйкой выливалось молоко, и бабка пыталась опять поставить их вертикально, и они заваливались уже в другую сторону, и опять выкатывались какие-то круглые, вроде картошки, предметы и вытекало молоко. И бабка опять повторяла свою борьбу.

На скамейке недалеко от Тапова сидели три девки. Одна из них, сидевшая посередине, была белобрысая, с желтыми, плохо покрашенными волосами, в грязно-светлом то ли платье, то ли в чем-то еще. Она грызла семечки и сплевывала шелуху на платформу. Две другие девки тоже были желтоволосыми, с темными проплешинами, тоже в каких-то неопределенных платьицах и тоже грызли семечки. Девки разговаривали и смеялись, сплевывали шелуху, и она у них не всегда сплевывалась и висела черно-белыми гирляндами, и они иногда стряхивали эти слюнявые гирлянды руками, и тогда то, что они стряхивали, оказывалось на их неопределенно светлых платьях, и они стряхивали опять, и наконец это все падало на платформу, и они опять грызли, сплевывали, стряхивали, разговаривали и смеялись.

Тапов старался не смотреть на девок, а они, наоборот, старались на него смотреть, и до него доносились обрывки фраз: вон тот чувак, Шурик, придет, давно сидит, пивка взять, рыло воротит, хахаль новый, а он как бы ненарочно отворачивался, и дурнота опять напоминала о себе.

Маневровый тепловоз притащил на третий от вокзала путь плоды своего труда — состав из пяти пассажирских вагонов. Вагоны были плацкартными, с жесткими лавками-полками, но это был не поезд дальнего следования, а местный аналог электрички. Пройдет некоторое время, и этот состав медленно покатится вдаль, останавливаясь на каждом полустанке, около небольших деревушек, и так, не спеша, доедет до небольшого города километрах в пятидесяти от места старта, а завтра утром совершит путешествие в обратном направлении и опять прибудет на третий путь. Проводников в вагонах не было, можно просто заходить. Платформы около третьего пути тоже не было. Перешагивая через рельсы, к составу шли редкие бабы с кошелками, в которых продукты, и еще более редкие мужики с кошелками, в которых бутылки. Кряхтя и матерясь, они влезали с земли на высокие подножки, втаскивали в вагон кошелки, располагались на жестких лавках-полках. Их, баб и мужиков, было мало, и можно было вольготно расположиться на лавке, понаставить всюду кошелки, занять целое отделение и смотреть в окно — сейчас на неподвижно стоящий вокзал, грызущих семечки девок и странного мужичка, который сидит на скамейке, обхватив голову руками, а потом — на проплывающие мимо поля, деревья и деревеньки.

Девки вдруг вскочили и куда-то быстро пошли — может быть, купить еще семечек или “взять пивка”. Тепловоз, который маневрировал, коротко свистнул и потащил пятивагонный состав в поля, к деревенькам, к небольшому городу, до которого пятьдесят километров. Вагоны погромыхали на стрелках, и три тусклых красных хвостовых огонька медленно уплыли за пологий поворот.

Минут через пять вернулись девки, с пополненным запасом семечек и “пивком”. Опять расположились на лавке. Хлебали, грызли, ставили бутылки на землю, плевали, стряхивали, часть шелухи попадала на бутылки, и они брали их опять и отхлебывали, и опять Шурик приедет, вот тот чувак и новый хахаль.

Тапов попытался было почитать неинтересную книгу, чтобы немного развеяться, но из этой затеи ничего не вышло. Непрерывно стреляющие, размышляющие и ударяющие друг друга по лицам герои распадались на фрагменты, и уже было непонятно, кто кому причинил моральный ущерб, почему Павлов недополучил прибьшь и на чьей свежей могиле с двухметровым гранитным памятником молодые люди волевой наружности пьют водку из пластмассовых стаканчиков и клянутся отомстить.

К девкам подошел молодой человек с задатками волевой наружности, почти как те молодые люди в неинтересной книге, только какой-то замызганный, наверное Шурик, ведь он должен был прийти, это предсказывали девки, и вот он пришел, а может быть, это был новый хахаль, или они оба в одном лице и теле, и девки радостно загалдели, и Шурик (и/или новый хахаль) сдержанно отвечал и сплевывал, и они все вчетвером пошли к автомобилю “ВАЗ-2106”, из которого доносилась громкая ритмичная музыка и на котором, собственно, и приехал этот человек, совмещающий в себе функции Шурика и нового хахаля, и они все туда сели, молодой человек — на водительское место, одна девка — на переднее пассажирское сиденье, а две другие — на заднее, и всем было весело и удобно, и они уехали.

Мимо станции, не останавливаясь, проехал грохочущий грузовой поезд, почти бесконечная последовательность вагонов. Темнело, приближалось время пассажирских поездов, в первый из которых сядет Тапов и поедет в Москву. Тапов с вялым удовольствием думал о том, как ляжет на верхнюю полку и уснет, и как утром будет проезжать мимо покосившихся деревянных домиков поселка Ухтомский, мимо суетливого Выхина, мимо дикой станции Фрезер, по мосту через Яузу, и как въедет под крышу Казанского вокзала, как придет домой, как Марья будет поить его чаем и ни о чем не спрашивать.

Пришли какие-то другие девки и сели на ту же скамейку, на которой сидели те, предыдущие, девки. Этих тоже было три, но они уже не грызли семечки, а только тихонько прихлебывали пиво и о чем-то вполголоса разговаривали. Их практически не было слышно, и только однажды до Тапо-ва донеслось магическое слово шурик.

Тапов сидел в приятной вечерней тишине и вспоминал митрофанов-скую траву, качающуюся на слабом ветру, ее широкие, мощные зеленые травинки, излучающие силу и странный сладковатый запах. Откуда-то появился другой маневровый тепловоз и принялся растаскивать скопление коричневых товарных вагонов. Тапову вспомнились фольклорно-маразма-тические рассказы Митрофана про отца-машиниста на сортировочной станции и маму-медсестру, и опять вспомнилась невиданная вертикальная трава, тянущиеся к небу широкие сильные травинки.

До московского поезда оставался один час.

 

Никого нет

Идлис Юлия Борисовна родилась в 1981 году в Калининграде. Окончила филологический факультет МГУ, защитила кандидатскую диссертацию на тему “Категория автора в тексте сценарной адаптации”, занималась сценариями Гарольда Пинтера. Преподает на филфаке МГУ (курсы по теории и истории экранизации, медийности и восприятию текста, проблемам перевода сценарной адаптации). Журналист, культурный обозреватель, кинокритик. Автор двух поэтических сборников: “Сказки для…” (2003) и “Воздух, вода” (2005). Живет в Москве.

 

*     *

    *

запирает грудь на четыре замка и садится писать письмо

мол, какая там благодать

здесь бы руку подать, когда он того, тонуть,

ну и вытащить без труда

словно рыбу об лед отряхнуть с головы до ног

словно не было здесь никакой воды

да, любимый мой.

а была лишь в груди болело губа закушена добела

как тащить его из пруда

и потом отворачивать от трясин, да и бог бы с ним

это морок, плюнь, нехороший сон

поторапливайся отсель

благодать за пазуху, как ломоть

да, любимый мой.

он потом одесную и все такое, а тут гонять языком обол

как облатку и боль глотать

благодать, мол, будет — какая тут благодать

здесь вода вокруг нерасплаканная из рук

и письмо размокает буквами да и было б чего видать

обернуть на базаре рыбу чтоб не стыдно в богатый дом

и собаки за ним гурьбой

да, любимый мой.

 

*     *

    *

Майе Кучерской.

Когда закрываются окна, он с той стороны стекла

Смотрит на внутренний свет, скажем, комнаты; из окна

Свет проливается, но невольно, как бы боясь

Грязи осенней уличной, прямо в грязь.

Он никого не тронет, и ты не рыдай во сне:

Сколько зимы вокруг, а все же она отойдет к весне,

Будет там, за окном, молча курить в рукав

Смутного переулка, будто чего украв,

Будет стоять под дверью, словно соседская, невзначай.

А ты ее не гони, но тоже и не замечай:

Льется из комнаты свет со слезами, горький на ощупь так,

Что окно застывает холодом, как пятак.

Только он у окна, прислонившись, шестой этаж,

Ждет кого-нибудь, с ноги на ногу, ну так что ж.

Прижимает лоб, не пускают внутрь, затыкает собою свет.

Дом под снос, третий год никого здесь нет.

 

*     *

    *

и зачем, скажи, у него над верхней губой

холодок дрожит там, где гол еще сукин сын?

у него одна такая костлявая без косы

бережет его на убой

и зачем еще у него за пазухой сон

и осенний взгляд этот тоже скажи, зачем

он еще такой он покуда не сдал зачет

не уехал в какой херсон

у него пока есть зазноба от сквозняка

залетела в форточку ветра ловить в подол

от окна к двери надрывается-воет дом

через дырочку от замка

вот я и пока никаких кому ползунков

ничего совсем словно дудка пуста-пуста

сосчитай на мне сколько нот уложить до ста

и скрипичным укрой замком

а потом скажи за кого мне его стебать

притворяться голой, стишки ворошить стопой,

говорить с Тобой, договариваться с Тобой,

договаривать за Тебя

 

*     *

    *

в какое все-таки ненадежное — в человека

чуть что грозящее, что уйдет

чуть что уходящее дальше чем не вернуться

чуть что возвращающееся к бывшим

разнообразные пепелища

любящее тем больше, чем дальше в лес

каким все-таки ненадежным — человеком

чуть что решающим, что ничего не будет

чуть что говорящим одно плохое

другому плохому

чуть что умирающим, от всего больным

слабеющим от всего живого

не уходящего вслед за ним

какая все-таки ненасытная эта входит

ворожит на костях, ворошит изнутри прожилки

становится, растворяется, мелко дышит,

живет, чем бы там ее ни кормили

не умирает, не умирает, не оставляет

ни на минуту, ни на минуту, где бы ты ни был

любовь какая-то

боль какая-то головная

какая-то смерть

безголовая

полная дура

еле видная на просвет

 

*     *

    *

позвонить тебе среди ночи сказать спаси

бо не имем радости вот такие мы гой-еси

ибо все у нас хорошо только нету сил

никаких совсем

как мы путаемся у тебя в телефоне, один-другой

провода твои выгибают хребты дугой

только в ус не дует твоя перелетная голь

занята другим

или просто так например устал говорить

среди ночи помехи гуще и чаще ритм

вдохов-выдохов и кроватей послушный хрип

перекуса полночный хруп

или просто не дозвонились еще тогда

провода не вытянули невидимые провода

это остров, бабка, вокруг сплошная вода

боль сплошная, не слышная никуда

не ведомая ни в кого

 

Макамоны

Лорченков Владимир Владимирович родился в 1979 году в Кишиневе, закончил факультет журналистики Молдавского государственного университета. Печатался в журналах “Новый мир”, “Знамя”. Лауреат премии “Дебют”, “Русской премии”. Живет в Кишиневе.

 

— Мооз, — говорит он.

— Мороз? — повторяю я.

— Да, Мооз, — втолковывает он.

— Мороз? Дед Мороз? — начинаю понимать я.

— Деда Мооз, — улыбается он из маленькой ванной.

Зубов у него пока еще двадцать, им у него во рту не тесно, поэтому между ними щели. От этого улыбка выглядит очень открытой.

— Хорошо улыбаешься, — говорю я.

— Мооз, — напоминает он.

— Мороз, — киваю я.

— Деда Мооз, — мечтает он.

— Да, — обещаю я. — Дед Мороз. Придет.

— Пидет.

— Придет. На Новый год. Обязательно.

— Игусики, — улыбается он.

— Игрушки, — подтверждаю я. — Принесет игрушек. Много.

— И соник! — кричит он, смеясь.

— И слоник, — говорю я, недоумевая, откуда у Мороза в свите слон.

— Мооз, — снова говорит он.

И будет говорить до тех пор, пока не уснет. Он только начал говорить, и из него прет. Как из щенка — любовь к жизни. Волосы у него взъерошены, и я думаю, что пора бы его постричь.

— Постричь бы тебя, Игнат, — говорю я. — Вон зарос как...

— Не нада сапунь, — пугается он.

— Не будет шампуня, — обещаю я.

Хотя шампуня надо бы, голову мы ему не мыли уже неделю, но стоит ему попросить чего-то не делать, как у меня щемит в груди. По-настоящему, как будто мышцу. И я не делаю. Бабье сердце у тебя, говорит мне дед мальчика. Много вы о бабах знаете, огрызаюсь я. Наверное больше, чем ты, если твоя от тебя сбежала, огрызается он. Ваша дочь, вы воспитали, огрызаюсь я. Но пререкаемся мы несерьезно, потому что оба знаем: прав он.

И куда правильнее будет, если я вымою мальчику голову против его воли. Чем не вымою по ней, формулирую я и вздыхаю.

— Не нада сапунь, — тихо говорит он, внимательно глядя на мои руки.

— Не надо шампунь, — говорю я.

— Мога игусики, — перестает бояться и возвращается к теме подарков он.

— Много игрушек, — подмигиваю я.

— Не нада сапунь, — говорит он напоследок и начинает играть с Микки-Маусом.

— Не надо, — покоряюсь я.

В рейтинге авторитетов у него на первом месте Бэтмен. На втором — Микки. Третье почетное разделяем мы: я и танцующая коровка из музыкального клипа. Не нада сапунь. Ладно. Вымою завтра. На счетчике шесть кубометров. Или пять? Я кряхчу, — он не обращает внимания, потому что чистит Маусу зубы, — и опускаюсь на колени. Сую голову под унитаз, чтобы разглядеть показания. Все-таки шесть и даже шесть с половиной. Ванна отменяется. Вода дорожает каждый месяц. Я дергаю головой, и мне сводит под затылком. Разожрал шею, как у быка, корю я себя и потихоньку высвобождаюсь из-под бачка.

Кем я видел себя несколько лет назад? Писателем с мировым именем? Репортером, ведущим эфир из ада сражений? Молодым философом

в окружении полураздетых поклонниц? Угрюмым писателем, который

вот-вот состоится, живет уединенно и выходит из дому лишь прикупить продуктов да покачаться на турниках в парке напротив дома? Не помню. Все слилось в какой-то светящийся ком. Все мое прошлое. Я ни в чем не уверен. Кроме одного.

Стоящим на коленях с головой под унитазом я себя точно не видел.

Все у меня могло бы быть. Наверное. Но для этого нужно только, чтобы я был один. А теперь у меня есть он, и он чистит зубы Микки-Маусу, а одна из полураздетых поклонниц, сделавшая мне его, шастает где-то в районе Лондон-стрит. Любовь. Ох, сынок. Не женись. Это ловушка, как справедливо говорит семьянин Гена Букин из юмористического сериала “Счастливы вместе”. Ловушка, которую подстраивает природа, чтобы ты размножился. Я, наверное, бормочу, потому что малыш радостно плюхает по воде ладошкой и с улыбкой говорит:

— Ена, Ена...

— Ага, — говорю, — Гена. Сейчас будет.

Мы смотрим Гену. И няню Вику. Мы много чего смотрим. Передачу про то, как стать миллионером. Мультфильм про каких-то японских телок, в принципе, обычных, только уши у них почему-то заострены. Почему, я никогда не узнаю: канал французский, а я по-ихнему не говорю. Кстати, почему на французском канале японские тетки? И с чего я взял, что они японские? Наверное, решил так из-за глаз. Глаза у них неестественно огромные. Японцы так любят рисовать.

— Исую, исую, папа! — довольно окунает кисточку в ванную он.

— Рисуешь, — говорю я.

Становлюсь на колени у ванной и опускаю руки в воду. Хорошо. Тепло. Мокрым пальцем стираю с подбородка Игната засохшую сметану. Я ее в макароны добавляю, чтобы не слишком горячие были. Терпения дождаться, когда они остынут, у него нет. Он вообще нетерпеливый. В мать, наверное. Не в меня точно — я могу ждать часами. Чего там — годами. Только чего?

— Макамоны! — радостно говорит он. — Я.

— Да, ты ел макароны, — повторяю я.

— Я еу макамоны, — важно повторяет уже он.

— Ты ел макароны, — терпелив я.

Только так, сказал мне врач в детской поликлинике, можно научить его хорошо говорить. Позвонила бы Света, я бы ей рассказал. Про то, что он уже говорить начинает, что ест хорошо, что купаемся каждый вечер, только голову не дает мыть, что... Только она не звонит.

— Де моё мами? — спросит он меня, когда мы ляжем.

И я снова что-нибудь придумаю.

В дверь звонят.

 

Я спрашивал у знакомых, а что они чувствовали, когда у них появлялся ребенок.

— Ой, радость необыкновенную! — говорили, радостно хлопая глазами, мамаши на прогулках.

— Ничего, — отвечали папаши в спортзале.

— Счастье от того, что наконец-то родился, — делился кто-то на вечеринке.

— Сознание того, что выполнил долг, — даже сказала подруга жены за чаем.

— Ликование! — брякал кто-то в кафе.

Так или иначе, но рады были все. Я оказался моральным уродом. Потому что единственное чувство, которое пришло ко мне с рождением Игната, был страх. Гадкий, парализующий, от которого давление поднимается до горла. Он не покидает меня с тех пор ни на минуту. Я боюсь за него, за этого ребенка. Мне жаль его — мир жесток и несправедлив. Сколько детей страдали в нем? Я мысленно терял своего ребенка на войне и в глобальных катастрофах. Я понадеялся было на Бога, но потом вспомнил, что разве Бог вмешался хоть раз? Войны, голод, жестокость, зверства. Сотни тысяч ублюдков творят ужасные вещи и умирают в теплой постели. Рядом со своими детьми.

— Расплата грядет в другой жизни, — сказал мне знакомый.

Я подумал, но не успокоился. По-моему, решил я, это сказки, которые придумали те, кто виновны, — чтобы расплата их не постигла. В общем, я перестал верить в Бога, когда родился Игнат. А когда через две недели Света собрала вещи и уехала, я про него, Бога, просто забыл. Некогда было.

 

Я смотрю на Игната и плещу ему воды на спину. Он морщится, но молчит. Я заставляю себя улыбнуться и смотрю в зеркало на недельную щетину. Встряхиваю пену напрасно — все равно почти ничего не выходит — и тру лицо мылом. Баллон надо бы выкинуть, но тогда будет ясно, что нет пены для бритья. С баллоном ванная выглядит респектабельнее.

Бреюсь. Игнат, конечно, берет старую бритву, из которой я специально вынул лезвие, и водит по лицу. Оно у него гладкое-прегладкое. Кажется, прикоснешься — и поранишь... Я сжимаю зубы и велю себе заткнуться.

Сын мой, не бойся.

Я твержу себе это, как молитву когда-то. Как мантру. В кино про индейцев, Гибсона, что ли, которое недавно брал на диске, старый вождь говорит напуганному взрослому сыну: сын мой, не бойся. Я, кажется, понял, о чем он. Сын мой, не бойся, потому что если нам суждено умереть, то мы умрем: в таком случае наше дело обставить все так, чтобы мы протянули как можно дольше. Сын мой, не бойся. Я говорил это мальчику десятки раз, пока не понял, что вовсе не Игнату это говорю. Я себя прошу не бояться. Потому что, если он увидит во мне страх, увидит, что я боюсь, — то все. Нам конец. Обоим. Игнат роняет бритву в большую пустую ванную и говорит “ой”. Испуганно глядит на меня.

 

— Сын мой, — мягко, но твердо стараюсь говорить я, — не бойся.

— Мооз, — говорит он, успокаиваясь.

— А как же, — говорю я.

— Игусики, — говорю я.

— И соник! — кричит он.

В дверь звонят, и я не успеваю справиться с собой.

Вздрагиваю.

 

Денег катастрофически не хватает на все, особенно — на коммуналку. Слава богу, у Игната своеобразные предпочтения в еде. Обожает макароны и пельмени. И то и другое дешево. Фруктов не ест. Единственная статья расходов — соки, которые он привык пить перед сном. И коммуналка. За квартиру в этом районе, в который мы съехали из прежнего — там было гетто, если называть вещи своими именами, — я плачу две трети зарплаты. Можно вернуться, но я решил, что ребенок не должен видеть все это дерьмо. Драки, коммуналка, туалет на пять квартир, самогонный аппарат на первом этаже и зарешеченное окошечко в квартире на третьем. Постучишь — откроют, протянешь деньги — бросят пакетик. Иногда с травой, иногда с чем-то покруче.

Еще треть зарплаты — еда и сок. За детский сад я одолжил.

А ведь нужны еще и вещи. И лекарства иногда.

И ботинки ему, с досадой вспоминаю я. Зимние ботинки. В старых уже не походишь.

— Мооз, — напоминает Игнат.

— И игрушки, — вспоминаю я.

— Игусики, игусики! — подтверждает он, радостно улыбаясь.

— Тебе не надоест говорить одно и то же, малыш? — улыбаюсь я.

— Тие ни нест аарить ано итоси маыш, — неумело повторяет он слишком длинную фразу и возвращается к главному: — Мооз, игусики!

— Конечно, — говорю я, освобождая лицо от щетины.

Издалека кажется, будто я стираю с розовой маски серый налет. Вижу плохо, поэтому бреюсь все равно на ощупь. Игнат роняет бритву, я наклоняюсь, чтобы подобрать ее, успокаиваюсь, и тут раздается звонок, от которого я вздрагиваю.

Я иду к двери и, выключив свет в коридоре, кошу в глазок.

На лестничной клетке стоит человек в форме.

 

— Звонят из газеты, — говорю я. — Местный филиал “МК”.

— Чего хотят? — спрашивает Олег.

— Проводят опрос.

— Задолбали своим опросами! — довольно говорит он, потушив “Мальборо” о край стола. — Каждый день.

— Если бы они не звонили, ты бы обиделся, — говорю я.

— Да ладно, — кокетливо тянет он, но нам обоим понятно, что да. Обиделся бы. — Ну, что там за вопрос? — торопит он меня. — Мне еще подводки к сюжетам писать.

— А гражданство какой страны вы бы хотели получить вдобавок к молдавскому? — читаю я по бумажке.

— Никакого. По слогам им зачитай, — самодовольно улыбается он, — ни-ка-ко-го! Я наш молдавский паспорт ни на какой не променяю!

Я иду к своему рабочему месту секретаря телекомпании и диктую в трубку:

— Никакого. По слогам запишите. Ни-ка-ко-го. Я наш молдавский паспорт ни на какой не променяю. Он меня вполне устраивает! Подпись — Олег Новиков, автор и ведущий программы “Дисбаланс”.

— Ну, еще бы, — говорит после короткой паузы — видимо, записывал — журналист. — Будь я личным журналистом нашего президента, я бы тоже свое гражданство ни на что не променял! Хорош Новиков! Он небось забыл, когда последний раз через общий зал аэропорта шел или ехал за границу за свой счет, а не в делегации.

— Лоринков... — устало говорю я.

— Да? — говорит он.

— Ты же знаешь, что мне не нужны неприятности.

— Какие это? — дразнит меня он.

— Разные, — кратко отвечаю я.

— Ну да, — язвит мой собеседник, мы с ним учились когда-то вместе, — все мы когда-то были неплохими парнями, но нас испортила закладная на дом.

— Совершенно верно, — говорю я. — Только меня испортил ребенок, а не закладная. Закладной у меня нет. Как, впрочем, и дома.

— Извини, — говорит он, помолчав, но я уже кладу трубку.

Иду выпить чаю в большой кабинет, где отдыхают операторы, журналисты и водители. Посидел, поговорил. Разговоры здесь только об одном. Кто, как и куда уехал, кому повезло с визой, кто перебрался в Россию, а кто в Италию и кому повезло попасть в Штаты. Бегут, бегут, бегут. Бегут все. И у нас тоже — водители, журналисты, операторы...

Впрочем, все они по штату — редакторы. На ТВ столько же редакторов, сколько в Чечне бригадных генералов. Люди телевидения.

Мне тоже предлагали делать сюжеты, но я отказался. Человек, который работает 6 часов и получает 100 долларов, зарабатывает больше человека, который работает 12 часов и получает 120 долларов. Конечно, я так не сказал. Объяснил, что хочу больше времени уделять ребенку.

Тем более что я и правда хотел уделять время ребенку.

 

— Верона, — удивительно ясно, как будто из-за спины, сказала она.

— А, — сказал я, — там, где Ромео и Джульетта.

— Вечно ты выдумываешь, — сказала она.

Больше мы не разговаривали. Вот уже два с половиной года. Света уехала вроде как на заработки в Италию, но уже через несколько месяцев вышла замуж за хозяина виллы, которую подрядилась убирать. Необычайное везение. Впрочем, ей всегда везло. Уезжала она, конечно, на год-два. Заработать денег, обустроиться и вызвать нас с Игнатом. Пункт три из программы вычеркнут, думаю я.

“Миграция рабочих рук и разбитые семьи. Двадцатитрехлетняя молдаванка, уехавшая в Италию на заработки, отказалась от своей прошлой семьи ради будущего с новым мужем”, — мысленно пишу я подводку. Смешной был бы сюжет. Только таких сюжетов у нас стараются не показывать. В Молдавии все хорошо, а некоторые отрицательные моменты стоят того, чтобы их замолчали. Ради страны. Вы ведь любите эту страну? Не знаю. Наверное.

— Игусики, — говорит Игнат.

— Сын мой, не бойся, — говорю я. — Будут тебе игусики, — говорю я.

Не знаю, как насчет игрушек. Но ботинки будут. У меня пятьдесят долларов. Целое состояние. Правда, в леях, но так даже лучше. Все равно пришлось бы менять. Деньги я взял у своей бывшей соседки. Ну, то есть как взял. Отобрал.

— Гхакх! — только и сказала она.

И повалилась на бок. Но сознания не потеряла, а почему-то засучила ногами по разбитому асфальту. Встретил я ее у пятиэтажки, откуда мы с Игнатом перебрались еще в августе. Соседку звали, — впрочем, почему звали? и сейчас зовут, — Анжелой. У нее трое детей, и это она бросает пакетики с наркотиками через зарешеченное окошко. Участковый знает, он в доле. Анжелу знает и проклинает половина матерей здешнего района: она продает их детям наркоту.

— Мне своих детей нужно кормить, — говорила она мне. — Троих. Понял ты, интеллигент?

— Все мы когда-то были неплохими парнями, но нас испортила закладная на дом, — повторял ей любимую фразу Лоринкова, язвительного, но, в общем, справедливого парня.

Правда, сейчас она уже не кажется мне справедливой. Как и Лоринков справедливым.

Так или иначе, Анжелу Бог наказал, как говорят кумушки. Старшая дочь уехала в Турцию проституткой, младшая недавно вены резала из-за несчастной любви... А пятилетний сын ссытся в штаны прямо на улице. Анжела вся черная, но не сдается. Пакетики в окошко двери так и летают.

— Сын мой, не бойся, — наверное, говорит она.

Вообще-то я рассчитывал не на нее. Я шел к старой торговке спиртом, которая сидит на табуретке на самой автобусной остановке. У таких всегда денег больше всего. По лею-два они за день набирают со ста и больше клиентов. Я наблюдал за такими, когда жил здесь. Деньги мне были очень нужны. Зарплату дали с опозданием на два дня, а при ее размерах это

для меня катастрофа. Я отложил долги и понял, что нам с Игнатом в этом месяце не жить. Никак.

Сын мой, не бойся.

Я поехал к автобусной остановке у своего бывшего дома. Но там было пусто, и я побрел почему-то к своему бывшему подъезду, а там на корточках и спиной ко мне сидела Анжела. Курила. Я, не задумываясь, крутанулся

на левой ноге и носком правого ботинка ударил ее изо всей силы в висок. А надо было в затылок. Я, конечно, сглупил. Но мне повезло.

— В кои-то веки тебе повезло, — снисходительно сказала бы мне Света.

И была бы права. Мне редко везет. Но она ничего этого не видела. И никто не видел. Черная от жизненных неурядиц Анжела крутанулась и упала не на спину — тогда бы увидела меня, — а на бок. Упала, засучив ногами. Держалась за лицо. Пыталась встать. Я отскочил чуть, раскрыл пустой — и зачем ношу? пусто же? потом вспомнил, хотел пойти на рынок купить картошки, но денег не было — рюкзак и нахлобучил его ей на голову. Ударил носком в живот. Тут она поняла, что тот, кто бьет, не хочет, чтобы она увидела его лицо, и послушно перестала крутить руками у своего лица. Нет, теперь я уже не боялся. Ведь это мог быть кто угодно из местных. Любой из них сделал бы то же самое не задумываясь. Даже Анжела сама бы так сделала.

Я придавил ей коленом спину, сунул руку в карман и вытащил деньги. Пересчитал. Вообще-то мелочь. Но сейчас — целое состояние. Перекатил ее на живот, заставил положить руки на затылок. Оглянулся, понял, что уже сумерки. Сразу успокоился. Сорвал рюкзак и прыгнул за угол. Быстро рванул в сторону. Метров через триста перешел на шаг, направился к дому пешком — сворачивал на разные улочки. Сердце не билось часто.

Сын мой, не бойся.

 

Дома Игнатка бросился на шею, намочил щеку слюнями и стал сам открывать пачку сока. Сразу не получилось, начал ругаться, побежал за игрушечной отверткой. Дыру пробивать. Нетерпеливый он, подумал я. Ничего, подумал я.

— Подзадержался, — сказал тесть.

— Виноват, — просто сказал я и ушел на кухню.

С ним бесполезно говорить. У него на все свое мнение. А я почему-то его, мнения, лишился. Не потому, что у меня его вообще нет. Просто вдруг сотни тысяч вещей, людей и явлений оказались для меня настолько скучными и пустыми, что о них и думать-то ничего не нужно. Дверь скрипит — это тесть уходит. Чурбан бесчувственный. С ребенком хоть иногда сидит, и за то спасибо.

— Пакати! — заорал Игнатка и прыгнул мне на ногу. — Пакати, папа!

— Купаться, — говорю я. — Только сначала поешь, да?

— Макамоны!

— А ничего больше и нет...

Я варю макароны и заливаю их сметаной. Игнат ест, болтает, рассказывает что-то про деда и как они с дедом играли, пьет сок, опять ест, просит воды, болтает ногами, не сидит на месте совсем. Потом я быстро доедаю за ним пару ложек и мою посуду, пока он решительно тянет меня купаться.

Набираю его ванночку, ставлю ее в большую ванную и усаживаю его в воду. Даю Микки-Мауса. Проверяю счетчик. Бреюсь. И тут звонок.

— Игнат, сиди тихо! — говорю я. — К папе пришли.

— Мооз?! — радостно спрашивает он.

— Мооз, — помолчав, говорю я.

Считаю до десяти и открываю.

— Распишитесь.

Он тянет мне бумажку из желтого света подъезда.

— Это еще?.. — не договариваю вопрос я.

— Расписываться будем или нет? — устало спрашивает он.

— По поводу? — грубо говорю я.

— По поводу перевода, — грубо говорит он.

— Ка... — говорю я.

И медленно вдыхаю, стараясь, чтобы незаметно от него. Форма и правда синяя, но светлее, чем у полицейских.

— Почтовая служба ДХО, — терпеливо вздохнув, начинает он бубнить, — первая служба доставки корреспонденции и ценностей в регионе, мы рады приветствовать вас, распишитесь, пожалуйста, здесь и примите... Отправитель — журнал Федеральной службы связи России, — снова становится грубым он.

— Да, — растерянно говорю я.

— Да-да, — киваю я.

— Да-да-да, — припоминаю, что когда-то отправлял пару рассказов, я.

— Да-да-да, — вспоминаю, что они долго молчали и я уж просто решил, что не напечатают и, значит, не заплатят.

— Да, — расписываюсь я.

— Да-да-да, — принимаю конверт я.

— Да-да-да-да, — улыбаюсь, пересчитывая деньги, я.

— Да?! — поражаюсь размеру суммы я.

И еще что-то говорю.

Кажется, снова “да”.

 

Отблики от телевизора скачут по одеялу, под которым лежат тесть с Игнатом. Малыш причмокивает во сне и бормочет “оз, ооз, мооз, соник”. Хихикает, смеется... Тесть начинает похрапывать. Я выключаю телевизор и стою минут пять в темноте.

Жду, пока глаза привыкнут.

Потом иду в коридор, осторожно выхожу в подъезд. Собираюсь пойти в супермаркет поблизости, купить Игнату обувь — мы уже мерили, подошло, были бы деньги тогда. Игрушек еще. Не к Новому году. Сейчас. Закрываю двери, спускаюсь на десять ступенек и останавливаюсь, чтобы взглянуть в междуэтажное окно. В стекле отражаюсь я. Сын мой, не бойся...

Какой я? Крупное, надменное, усталое лицо. Уголки губ чуть вниз. Жестокое, равнодушное лицо. Ничего общего с тем ангелом, что пускает сейчас слюни на подушку в детской. Хотя есть кое-что. Нос. Глаза. Губы такие же...

Постепенно черты Игната начинают проступать в том лице, что я вижу перед собой.

Долго смотрю ему в глаза. Потом отворачиваюсь и иду в магазин.

За слоником.

 

Мученик тополей

Кублановский Юрий Михайлович родился в 1947 году в Рыбинске. Окончил искусствоведческое отделение истфака МГУ. Поэт, критик, публицист.

 

*     *

    *

Н. Поленовой.

Знаешь ли ты, что, ласковый теля,

знамя сворачиваю, пора.

Пусть в тридцати верстах от Марселя,

в местечке с абрисом Коктебеля

идёт большая игра

меж стариками с бывальщинкою на ряшках,

в кепках а la Габен,

в потёртых вельветовых на подтяжках...

Знаешь ли ты, что крен

жизни уже подступил вплотную,

когда на звёздчатые огни

смотришь — то бишь на зыбь морскую

в октябрьские с поволокой дни...

С этюдником схожий ларец рыбачий.

Спиннинг невиданной длинноты

клoнится над прибоем, значит,

следует ждать рыбарю удачи.

Знаешь ли ты...

Там, заглядевшись в любви последней

на в скалы впившуюся сосну,

под козырьком я скалы соседней,

поджав колени к груди, — усну.

31.Х.2007, Cassis.

 

 

*     *

    *

В полузабытой империи

что нашей юностью двигало?

Улица и кинозал.

Набриалиненный жигало

у онемевшей Кабирии

сумочку там отнимал.

Долгой зимою цинготною

в ленте с печальным концом

как не оплакать залётную

птицу с белёным лицом?

Как она с миной болезною

вдруг поняла наконец,

что на плато перед бездною

с нею не друг, а подлец.

В эту минуту готовое

броситься на остриё

в тощей груди бестолковое

сердце мужало моё.

И неизвестные дивные

там громоздились вдали

снежные кряжи обрывные —

кардиограммы земли.

Март 2007.

 

*     *

    *

Мы смолоду были с тобой самородки,

но вот оказались на дне —

твоей нерасчётливо скорой походки

отчасти, считай, по вине.

Ведь помнишь, как, бодро шагая вначале,

ты вдруг задохнулась в пути:

— Россию, которую мы потеряли,

уже никогда не найти.

Я был только автор ненужных нетленок.

Ты — русая птица ночей.

Зачем же тогда в либеральный застенок

таскали выпытывать: чей?

Когда, прокурорствуя, Пемзер в колонках

мне на спину вешал туза,

возилась со мной ты, что с малым ребёнком,

рукой прикрывала глаза.

...Два лебедя здешних куда-то уплыли,

лишь домик понтонный стоит.

Запутаны кроны плакучие были,

как старые сети, ракит.

Да разве нет хлипкой надежды на чудо,

на новый лимит бытия?

И у новодевичьих башен: — Откуда

ты знаешь? — упорствовал я.

Хранятся у Грозного в библиотеке,

которую всё не найдут,

прижизненное руководство Сенеки,

как с жизнью прощаться должны человеки,

и Хроники будущих смут .

*     *

    *

Кленовый лист попытался в фортку

проникнуть было — и с глаз исчез,

ушёл куда-то на дно, в подкорку,

плавильню сумеречных словес...

Физалиса огоньки под снегом —

как будто связь с отдалённым брегом.

Зато синицы и зимородки

все из одной небольшой слободки.

В посёлках большего же охвата

во тьме накат и обрывки мата.

В хронометрические мгновенья

необратимые измененья

там происходят с венцом творенья.

...Сердце зовёт на светлую с тёмной тропки,

тропки с палым листом — на снежную до границ.

Скоро десять лет, как убит кулинар Похлёбкин

у себя в Подольске.

                И никто не ищет убийц.

 

 

*     *

    *

Поклёп на правду — что мы болтливы,

на безответные испокон,

как в старину говорили, нивы

и легендарный вечерний звон.

Ведь не случайно в земном прилоге,

видать, не светит уже сквозь хмарь

узнать — ни правду о той дороге,

ни честно умер ли в Таганроге

малорешительный государь,

вдруг простудясь под Бахчисараем.

В свалявшихся колтунах дружок

приветствует, пробегая, лаем

физалиса огоньки...

             И, тая,

уже попробовал лечь снежок.

23.IX.2007.

 

Зимняя сказка

Чтобы мне вдаваться в работу, не покидая жизни — нужно, чтобы у меня были некоторые совершенно необходимые вещи, как то шуба, белье, часы и проч.

Григорьев — Погодину (1855 г.).

Снега досыта насыпaлось

за день, — ближе к его концу

ты под соснами пробиралась

без тропы к моему крыльцу.

Начинала тонуть лампада,

освещающая вертеп.

Лихорадочно от распада

мы искали последних скреп.

...Приблизительно где-то рядом

с 96-м зима

лютовала и, каждый атом

обрабатывая сама,

словно жемчугом из пенальца,

любовалась им заодно.

Флорой века неандертальцев

зарастало всю ночь окно.

Аж поскрипывать стали створы

непротопленного жилья.

Как же мыслить, писать обзоры

тут без шубы и без белья?

Вещий шум в черепной коробке.

И нарезан для новых треб

припорошенный возле стопки

кристаллической солью хлеб.

Но теплом согревало резче

наши явочные пиры

из глубин раскалённых трещин —

под Россией — земной коры.

 

Воспоминание о Вермонте

Отрешусь и слышу:

листья, осыпаясь, шуршат о крышу,

вижу в сером своём окне

разнонаправленный их полёт, зане

потоки воздуха не пускают лететь отвесно.

Всё окрест становится бестелесно.

В Штатах с их наивным прозелитизмом

уступает нашей своим лиризмом

осень — правда держит на ветках крону

дольше, но и грубей по тону.

Там не те оттенки, не то движенье,

не настолько жертвенно пораженье.

...Скоро четверть века, как я в Вермонте

гостевал, как кенарь на русском фронте.

И бродил в туманце по мёрзлым тропам,

а с борозд вороны срывались скопом.

Возле дома, глядя на лес окрестный,

золотистый, но и немного пресный,

на него мне сетовал тот, чьё слово —

колос, а у других — полова.

 

На возврате дыхания

1

Серый после потопа до горизонта штиль,

словно со дна раскопа скифских времён утиль,

видит не харизматик, ставленник куркулей,

а на скамье астматик, мученик тополей,

чья долгота дыханья связана с широтой

целого мирозданья цепью и впрямь одной.

Что ты такой расслабленный, а потому смешной,

старый поэт с разграбленной жизненною мошной?

Видишь, как всё сбывается, что обещал собес:

дышишь — и в путь снимаются

парусники небес.

2

Непогодь наступает — и за окном в тиши

ветер перебирает листья, что клавиши...

Астры, перестоявшие в вонькой уже воде.

Сны мои, явью ставшие, только не знаю где.

С миром вовне общение — это как есть с ножа.

К прежнему приращение нового мухлежа.

Я ж — не лукавец, строящий планы исподтишка,

исподволь землю роющий для своего кружка.

То есть люблю немногое, однако же горячо:

астры, твоё пологое, слабеющее плечо.

Слово, которым молятся оптинские отцы.

Чтобы у нас в глаголице не было грязнотцы.

Незачем долгожителем быть, накопляя кладь.

Важно не быть просителем и ничего не ждать.

 

 

Остров

Океанским ветром, его потоком

освежёванный бересклет

или то краснотал под током...

Мы зимой вдвоём на плато широком.

Разнице наших лет

изумляясь, словно досель под солнцем

таких не видели пар,

зависая в сумеречно-белёсом,

островные чайки кричат с прононсом

Сары Бернар.

Про расколы скал и утёсов стёсы

никогда не кончится их базар.

Через много лет с возмужалым сыном

вижу тебя неизменно здесь,

где о мужественном, глубинном,

верном, а потому старинном —

снились сны мне сочельник весь.

...Под открытым небом в толчёных льдах

нарасхват там устрицы в коробах,

гребешки и гады; стило в клешне

сжимал и в кафе позабыл кашне.

26.XII.2007.

 

"Моя борьба на литературном фронте"

<1931>

Не один Керженцев увлекается желанием “обессмертить” себя на дар<м>овщинку. То же делают и другие, кто может. Так, Халатов гордо стоит как “зам. редактора” журнала “Наши достижения” — а журнал хромает

на все четыре ноги — и в последней книжке позорнейший, скандальнейший промах редакции, не заметившей в статье Б. Завадовского перлы, буквально дискредитирующие нас. Там есть фразы такого типа: “Теперь, когда мы включили женский половой гормон в систему социалистического строительства”, или: “Нигде в капиталистическом мире нет таких благоприятных условий для собирания человеческой мочи” — или что-то в этом роде, чепуха, вздорное бахвальство по поводу вещей, которыми хвалиться по меньшей мере глупо1.

В. И. Соловьев гордо красуется на обложке полного собрания сочинений Гоголя: “под редакцией Л. Б. Каменева и В. И. Соловьева”. Каменев хоть статью в четыре страницы написал, а Соловьев — что дал Гоголю Соловьев? В качестве зав. Государственным издательством художественной литературы — бумагу и проч., но ведь этого мало, чтобы поставить свое имя на обложку. А фактическую

редакцию проделывают Халабаев2 и Эйхенбаум — то есть редактируют текст

и проч. Луначарский “красуется” буквально на всех полных собраниях русских и европейских писателей, чуть ли не на доброй половине журналов, выходящих в Москве, ухитряясь не редактировать на деле ничего: даже собственные свои статьи не редактирует, поручая это секретарю. А за ними более мелкая сошка — с аппетитами тянется к журналам и классикам: всякому лестно.

Вовсы передает слова, сказанные Сталиным налитпостовской делегации, бывшей у него: “Вот вы кричите о пролетарской литературе. А я и теперь еще читаю Салтыкова-Щедрина, Чехова, и с удовольствием читаю. Умеете вы писать так, как они? Не умеете, а надо научиться. Вы скажете, что я отстал, что у меня мелкобуржуазные вкусы, что ли. Так ведь нет. Вкус у меня не мелкобуржуазный, — а важно то, что они пишут хорошо. Вот научитесь писать, как они, перегоните, тогда и будете победителями”.

Это очень умно. Сталин редко высказывается о литературе, искусстве. Когда была украинская делегация, года два назад, он имел с ними беседу. Они напечатали ее в журнале “Критика”. По-русски она не была опубликована3. Очень умная беседа. Жалко, что он так занят, что не может уделить немного времени культурному, то есть литературному фронту и искусствам: он внес бы порядок. При его авторитете и ясности мысли, — сколько головотяпств было бы предотвращено. Он — один из немногих, который, кажется, глубоко понимает искусство и литературу.

16/V, 31. Заходил Артем Веселый. Крупный, угловатый — бурлак с Волги. Бас, высокий лоб, черные глаза. При мужицкой грубоватой внешности — внутренне робок, застенчив, — и не уверен в себе. Жалуется: все пишут быстро, а я не могу. Вот написал в две недели страничек пять — и то недоволен. Очень требователен к языку, держит главу по многу месяцев, шлифует слово за словом — и все кажется ему, что не так и не то. “Не могу читать мятое слово, не сработанное, у себя или у других, все равно”. Пишет он действительно крепко: много лет работает над эпопеей “Россия, кровью умытая” и страдает от того, что еще много впереди, а пишется медленно. Бранит литературную среду: ни мыслей, ни идей — штамп, банальщина. Заседают, говорят — лгут все, кругом ложь, словно сговорились. Трудно работать.

17/V, 31. Вчера открылся пленум ВССП. Людно: оживление небывалое. Приехали ленинградцы: Тихонов, Слонимский, Форш, Никитин, Зощенко, Каверин, Тынянов. Москва — почти вся. Доклады. Лейтмотив — необычайно благонамеренный: писательство попутническое должно стать союзническим — это говорят и Козаков4, и Мстиславский5, и Абрам Эфрос. И все, как в один голос: нам нужна марксистская критика, нам нужен творческий метод, мы должны пересмотреть свои основы мировоззрения, мы должны идти навстречу РАППу. Все это очень хорошо, — но вопрос в том, искренно ли это, не маскировка ли? Абраму Эфросу никто не верит, — верит ли он сам себе? Не верят и Мстиславскому, и Козакову. Слушают, как граммофон.

Когда после заседания открылся банкет, — то есть уставили длинные столы вином и закусками, Олеша, делая кавалеровский жест6, заявил: “Вот — это начало конференции. Это — конференция. А то — заседание!”

Вокруг Авербаха улей “доброжелателей”. Его не любят — но каждый стремится заглянуть ему в глаза, пожать руку. Даже Сейфуллина, друг Воронского, ненавистница пролетарской литературы, вьется около него. Выпив первую рюмку, она сзади подошла к нему, сидящему за столом, и обвила его шею руками в знак особенной ласки. Она же, с своеобразным дубовым кокетством, подошла чокаться с Соловьевым: заведующий издательством!

Хорош Николай Тихонов: сухой, жилистый, мускулы и кости, седой, с молодым лицом, с острыми пытливыми глазами, без тени какого-нибудь подхалимства, умница и талант. Жалуется на штампы, на неразбериху

в “Звезде”. “Черт знает что, двенадцать редакторов, никто не знает, чего

хочет”. О повести Воронского “Глаз урагана”: “Слабая вещь, мятое, резиновое слово. Сантиментальность, много любовного материала, много головного”.

Когда Козаков в своей речи сказал: “Быть союзником — легко”, Вс. Иванов из задних рядов бросил: “Ох, трудно!” Кто услышал, зааплодировал: попал в больное место.

Олеша писал Кавалерова с себя. Низенький, с коротенькими ножками, пиджак на нем всегда мешковат, брюки широки, пальто лезет воротником к затылку, шляпа сидит криво. Но лицо его, с мягкими чертами, скульптурно и породисто. Глубокие глаза, любезная улыбка, когда он трезв. Звучный голос, слова скандирует, смакует их звуки, патетичен, даже высокопарен. Когда читает что-то — пьеса ли, рассказ или простое высказывание — отчеканивает слова, придает им звучность, окраску, — внешне получается очень красиво.

— Не правда ли, как хорошо: “глаза, синие, как звезды”?

Он играет словами, как музыкальными пьесами.

На пленуме писателей говорят о “перестройке”, о преодолении буржуазности, о превращении из “попутчиков” в “союзников”. Все “за” — даже Абрам Эфрос. И юркая, остренькая, лисья мордочка Островера7 — тоже “за”. Когда Авербах говорит о том, что нам нужны писатели “перестраивающие”, а не

“перестраивающиеся”, что к “приспособленцам” мы питаем презрение — эти слова были встречены гробовым молчанием — оно как-то особенно стало слышно, это молчание, — может быть, оттого, что одна Сейфуллина проговорила: “Это хорошо, Авербах”.

Он начал как всегда: “Позвольте сказать мое краткое слово” — но, увлеченный собственной речью, растекся мыслью по древу и через десять минут попросил продолжить ему время — “Пожалуйста, пожалуйста”, — раздалось несколько унылых голосов. Он очень умен.

На первом, кажется, декаднике ФОСПа (или вечере “Литературной газеты”?), после того, как Буданцева за его доклад “Бегство от долга” критики “взяли в работу”, Иванов подал мне записочку:

“Теперь будем писать еще меньше. Доборолись до дырки! Помяните мое слово” (записка у меня в архиве).

Леонов приехал из Италии с Горьким. Новый мешковатый костюм, франтовские ботинки, заграничные чулки. Но из-под этой “шкурки” глядит милый русский купчик, с почти что детским пухлым лицом, с умными темными глазами, развернутыми черными бровями. Он слушает внимательно, но сам не выступает. Вдруг, придвинувшись ко мне, спрашивает: “Скажите, это плохо, что я не умею говорить?”

Он не может выступать публично: речь его клочковатая, он волнуется, начинает кусать губы, морщить лоб, — того и гляди, расплачется. Все его публичные выступления одинаковы: он говорит что-то о “неблагополучии”, о “трагедии” писательского существования и т. п.

И сегодня он ввернул как-то мне на ухо: “Вот, говорят о „попутничестве”, о „союзничестве”, а мне „сумно” — ничего не понимаю. Как быть „союзником”?”

Лидин, лощеный, гладкий “европеец”, также выступает мало, слушает речи, поддакивает, плохо понимая, что от него требуют. Он думает: “Перемелется, мука будет”. Но иногда в глазах его сквозит испуг: ведь речь идет о корне: “меняй мировоззрение”.

Сейфуллина уродлива, ужасна, пахнет водкой. Ужасна судьба: она ощущает свое безобразие: природа наградила ее тонкой душевной организацией, жаждой жизни, славы, творчества — и дала внешность Квазимодо. Она

коротка, — ростом с десятилетнего ребенка, толста, ее лицо кругло, тупой утиный нос, широкие щеки, широкий рот, большие черные, умные и прекрасные глаза, — в общем, курноса, коротка, черна, широколица — и страдает от своего уродства очень. Начала писать — быстрая, стремительная слава, ее книги расходились тысячными тиражами, статьи сыпали одна другой

хвалебней, ее вещи изучались в школах, она провозглашена была советским Толстым. Затем — стремительное падение: несколько плохих вещей — и долгое молчание. В перерывах новые вещи — слабые художественно, не производят впечатления. Она начинает пить, делается алкоголичкой, напивалась безобразно, кляла судьбу, и себя, и литературу. Лечилась от запоев, временами бросала водку — и вновь начинала. Разуверилась в своем таланте, в

пьяном виде цинично намекала на то, чего ей не хватает, чтобы быть “мужчиной” в творчестве. Сейчас хочет переехать на житье в Москву, очевидно, переменить место. Но как будто пьет, по крайней мере, пила на банкете, да и сегодня от нее разит водкой. И жалкая, и умная, и талантливая, и бездарная. Чего-то ей действительно не хватает. Она, конечно, была переоценена.

В этом — причина несчастья. Трагедия от незаслуженной славы.

18/V, 31. Вчера на пленуме ВССП — доклад Динамова8 о “Литературной газете”. Доклад — тягучий, наперед подтверждающий обвинения, которые могут быть ему брошены: газета и плоха, и не литературна, делала не то, что надо, но “линия ее правильна”. Затем началась “критика”: один за другим выходили писатели и “крыли” и “Литературную газету”, и Динамова. Доходили до крайностей, до резкостей: слишком много накопилось против газеты. Взял слово и я. Хотя я заставлял себя не касаться лично Динамова и подчеркнуть лишь существенную сторону дела — он остервенел от обиды. В своем заключительном слове, не ответив ни на одно критическое замечание, он бросил мне обвинение: вы-де пришли сюда проповедовать классовый мир. Обвинение подлое и гнусное, так как именно я в своей речи подчеркнул, что “Литературная газета” не может пользоваться “всеобщей” любовью, так как литературная среда разношерстна, социально разнородна, а “Литературная газета” обязана в критике проводить линию нашей партии, то есть классово враждебную им линию. Говорил я и о том, что за литературными взглядами, формулами, убеждениями — стоят классовые интересы. Он так “поддел” меня: у вас-де классовые интересы “позади”, а у нас они впереди. Идиот, который не читал, вероятно, Маркса и Ленина, он не знает или не хочет понять, что я говорил о том же, о чем писал Маркс в “18 брюмера”: за иллюзиями, чувствами, мировоззрениями партий и фракций стоят материальные, классовые интересы. Беспредельная подлость приема заключается именно в том, чтобы в отместку оклеветать, оболгать, “пришить” уклон,

вычитать то, что не было сказано. А. Виноградов9, сегодня встретив меня,

сообщил: “Против вас завтра будет в статье „Вечерки” выпад. Она поддерживает Динамова”. Вот для “Вечерки” Динамов и бросил в меня камнем.

Выступление Городецкого против “Литературной газеты” было хамски грубо, хотя по существу его обвинения были недалеки от истины. Он обвинил редакцию “Литературной газеты” в подхалимстве по отношению к одним, в хамском отношении к другим, в заезжательском <вероятно, “заушательском”> — к третьим. Но так как говорил Городецкий, человек с монархическим прошлым10, дрянь и бездарность, махровый приспособленец, — то внешнего сочувствия он не получил. Напротив: многие из членов ВССП, которые не прочь покритиковать “Литературную газету”, но так, чтобы не рассердился Динамов, — стали роптать против Городецкого, чтобы подчеркнуть свою лояльность. Особенно старался Абрам

Эфрос: он с укоризной и негодованием глядел на Городецкого и громким шепотом, чтобы окружающие слышали, высказывал ему свое неодобрение.

Артем Веселый, при Соловьеве, сказал мне, что, по требованию Соловьева, из моего предисловия к книге Артема надо выбросить строки, где я говорю, что отношение Артема к мужикам правильней, чем отношение Горького. Соловьев смутился и стал выговаривать Артему: он-де может что угодно приказывать

сотрудникам ГИХЛа, но передавать этого не следует. Когда я заметил, что я

выбрасывать ничего не могу из того, что было написано несколько лет назад и несколько раз переиздавалось, он, чтобы склонить меня к этому, сообщил: “Знаете, мы получили даже нагоняй за то, что из собрания стихотворений

Маяковского не выбросили его „Письма Горькому””11.

Лавренев рассказывает: вчера к часу ночи зашел в подвал Дома Герцена Пастернак. Слегка был выпивши. Выпил еще несколько рюмок. Охмелел. Стал читать стихи. Какая-то компания сидела рядом за столиком. Из этой компании кто-то сказал: “Нельзя ли без стихов?” Пастернак рассвирепел, подскочил к ним и, сказав: “Если вы пришли сюда, то сидите и молчите” — опрокинул их стол со всеми закусками, вином и посудой. Те вскочили и бросились его бить. Подоспевшие писатели вырвали Пастернака, но все же ему успели раскровенить лицо. Картинка, напоминающая есенинские сцены в том же подвале. Проклятая дыра. Здесь погибал Есенин. По его следам идет Олеша. Тянет и Пастернака.

С. Шор12 передает сказанные ему слова И. Беспаловым13, — перед его отъездом: “Знаете, — в литературе сдвиги: говорят, Авербах заключил блок с Полонским, переходит целиком на его позиции”. Только этого недоставало. А между тем в “На литературном посту” опять помаленьку начинают меня травить: Лузгин пролаял что-то невразумительное14. А в 14-м № целая статья Прозорова под уничтожающим заголовком: “Горе-теоретик”15.

Когда Лавренев обмывал Пастернаку окровавленную щеку — Пастернак все порывался идти вниз, убедить своих обидчиков, что они не правы: “Да у них логики нет, ведь я им объясню, ведь должны же они понять…” — и все порывался идти.

А какая-то женщина из этой компании говорила: “Ежели они поет, то, значит, они могут делать, что им хотится…”

22/V, 31. На концерте в мюзик-холле, данном для дипкорпуса, конферансье Алексеев16, после номера с народной русской песней, сказал: “Да, с народной старой русской песней у нас неплохо. А вот с теперешней — очень нехорошо. Мало пишут хорошие песни. Одна надежда — на вчерашнего именинника, нашего пролетарского поэта Демьяна Бедного”. Бедный — рядом, в ложе. Аплодисменты. Бедный укоризненно качает головой. Алексеев через барьер ложи протягивает руку. Пожатие.

Маяковский мне всегда усиленно рекомендовал Асеева как редактора стихов в журнал. “Стихи надо проАсеивать”, — говорил он.

В Союзе писателей, в коридоре: Александровский17, пьяный, растерзанный, грязный, с мутным, блуждающим взглядом. Увидев меня, сразу, хриплым голосом: “Дайте три рубля”. Постыдная, страшная гибель, хуже есенинской. У того хоть были какие-то вспышки, а этот медленно и смрадно <тлеет>.

24/V, 31. Никулин зашел к Горькому в особняк (б. Рябушинского), где он живет. Горький, кивнув головой на стены, сказал: “Вот, посадили меня в этот сортир…”

Он мимоходом в одной из последних статей обругал Валерия Язвицкого. Встретив меня, Язвицкий жалуется: Горький ошибся, либо напутал сам, либо его кто-то ввел в заблуждение. “Писал я ему в Сорренто — ноль внимания. Издательство „Молодая гвардия” выдало бумажку, в которой удостоверяет, что я отношения к книге, которую он изругал, не имел — ноль внимания. Был я в „Известиях”, там приняли вежливо. А когда я попросил напечатать письмо, сказали: „Покажем Горькому. Захочет — напечатаем”. — „А если не захочет?” — переспросил я. В ответ пожали плечами. Правление Союза писателей вынесло постановление, что я ни при чем — обещали поговорить, и все толку нет. Как быть? — спрашивает он. — Неужели такое сплошное раболепство, что нельзя восстановить истину?”18

Слетов вышел из “Перевала”. Когда он “входил” в эту организацию, было ясно, что он ищет в ней “защиты от житейских бурь”. Слегка смущаясь, словно чувствуя за собой какую-то вину, он в редакции говорил мне, что он молод, имени не имеет, что ему хочется завоевать положение и что, следовательно, его нельзя винить за то, что он вступает в “Перевал”. Некоторое время он шумел, защищал организацию, а когда увидел, что безнадежно, плюнул на нее19.

21/VI, 31. Заходил Бабель. Пришел вечером, маленький, кругленький, в рубашечке какой-то сатиновой, серо-синеватого цвета: гимназистик с остреньким носиком, с лукавыми блестящими глазами, в круглых очках. Улыбающийся, веселый, с виду простоватый. Только изредка, когда он перестает прикидываться весельчаком, — его взгляд становится глубоким и темным, меняется лицо: появляется другой человек, с какими-то темными тайнами в душе. Читал свои новые вещи “В подвале”, не вошедший в “Конармию” рассказ про коня “Аргамак”. Несколько дней назад дал три рукописи: все три насквозь эротичны. Печатать невозможно: это значило бы угробить его репутацию как попутчика. Молчать восемь лет и ахнуть букетом насыщенно эротических вещей — это ли долг попутчика?

Но вещи — замечательны. Лаконизм сделался еще сильнее. Язык стал проще, без манерности, пряности, витиеватости. Но печатать их сейчас Бабель и не хочет. Он дал их мне, сказав, чтобы заткнуть глотку бухгалтерии. Он должен “Новому миру” 2400 рб. Бухгалтерия грозит взысканием. Он дал рукописи, чтобы успокоить бухгалтеров. Обещает в августе дать еще несколько вещей, с которыми вместе можно будет пропустить в журнале. Но даст ли?

Странный человек: вещи замечательны — но он печатать их сейчас не хочет. Он действительно дрожит над своими рукописями. Волнуется. Испытующе смотрит: хорошо?

“Я ведь пишу очень трудно, — говорит он. — Для меня это мучение. Напишу несколько строк в день и потом хожу, мучаюсь, меняю слово за словом”.

Ведет оригинальный образ жизни. В Москве бывает редко. Живет в деревне под Москвой у какого-то крестьянина. Проводит в деревне все время. Керосиновая лампа. Самовар. Простой стол и одиночество. Надевает туфли, зажигает лампу, пьет чай и ходит по комнате часами, думая, иногда записывая несколько слов, потом к ним возвращаясь, переделывая, перечеркивая. Его радует удачный эпитет, хорошо скроенная фраза.

Сейчас он влюблен в лошадей. Впрочем, это длится уже много лет: путается с жокеями, с конюхами, изучает лошадей, иногда пропадает на ипподроме и конском заводе. Говорит, что пишет что-то о лошадях и жокеях.

Равнодушен к славе. Ему хотелось бы, чтобы его забыли.

Жалуется на большое число иждивенцев. Кабы не они — было бы легче.

Ездил на три недели в Челябинск и Магнитогорск — на стройку. Со мной: Гладков, Малышкин, Пастернак и Сварог20. Пастернак ехать не захотел перед самым отъездом. Я думал — в самом деле, пусть лучше остается. Но Соловьев настоял на его поездке. Сплошное горе было.

Ему действительно все это чуждо. А к тому же личная история: оставил в Москве любимую женщину. Отослал жену с сыном за границу, поселил ад в семье Нейгауза, чего-то, очевидно, ей <жене Г. Нейгауза> наговорил о близкой совместной жизни — и уехал в Челябинск. Когда приехал туда — схватился за голову. Ругал себя последними словами и все рвался обратно. Через пять дней уехал.

Он там нас дискредитировал. На заводе кирпичном, где нас как писателей директор завода просил о чем-то написать, — он ворвался в разговор и, извиняющимся каким-то голосом, точно мы были хлестаковыми, сказал: “Да что вы, да мы сами ничего не можем, да ведь мы, знаете, сами…” — и что-то в этом роде, извиняющееся, конфузящееся. В редакции, где молодые люди показали ему свои политические стихи и спросили его мнение, он заявил: “Все это чепуха, не надо писать политические стихи” — и т. д. То есть завел такие речи, что я ему заметил: “Бросьте, Пастернак, вы нас дискредитируете. Ведь мы не согласны с вами. Не говорите такие вещи от нашего имени”.

Впечатление он производит обаятельное — но кажется безумным. Иногда он прямо кажется идиотом. Нес такую чушь, которую никак нельзя понять. Сумбурно, клочковато. Люди таращат глаза.

Бабель говорит: “Я Пастернака не понимаю. Просто не могу понять иногда, что он иногда говорит”.

Гладков забавен: он очень известен, но ему в глубине души кажется, что он известность свою не заслужил. Он и хочет ее, и боится. И гордыня его обуревает, и он опасается: как бы его кто не обидел.

Он все старался встречаться с молодежью и вообще местными писателями — без меня и Малышкина. Мы ему, очевидно, мешали.

Малышкин — в вагоне, когда провезли мимо эшелон кулацких семей, зашел ко мне в купе, плакал и говорил: “Ничего не понимаю. Зачем их везут? Куда? Кому это нужно? Неужели надо, чтобы так растаскивали и губили цвет нации, здоровый, красивый народ?”

Из верхнего окна теплушки, вверху — голов десять: и грудные ребята, и девушки лет по шестнадцати, и голова деда, и паренек лет под двадцать. Его спросили: “Кто вы такие?” — “Да все кулачье, — смеясь, ответил он. — Куда везут? Да не знаем”. И все это без злобы. Детишки с любопытством высматривают из окна.

Бабель рассказывает, как он ходил в гости к кухарке на даче Рудзутака. Его знал и управляющий дачей. Теперь на этой даче Горький. Он пошел к нему, но не с черного, кухарочного хода, а через парк. Управляющий не знал, кто такое Бабель. И вообще не знал его имени, так же, как и кухарка: предложил ему здесь не шататься, а идти на задний двор. Бабель, не ответив, прошел. Управляющий к нему: мы наркомов не пускаем, а ты лезешь. Но из окна его увидел Максим, сын Горького, и позвал. Кухарка дрожала, когда подавала кушать — за столом, развалясь, сидел ее кум, ее собеседник, ее друг и гость — и разговаривал с Горьким как равный. Бабель, в сущности, повторял Горького у Ланина21.

Мне старик П. П. Перцов22 прислал свои воспоминания о “казанских дебютах Горького” в 1893 г. Перцов работал тогда в “Волжском вестнике”. В статье приведен текст нескольких вещей Горького, напечатанных в этой газете и не вошедших в собрание <сочинений> (“Мести” — несколько рассказов, “Поездка в Алешки”, “Эпизод с Варварой Васильевной”). Рассказики слабенькие, напыщенные, детская горьковская манера. Но почему бы не напечатать? Я переслал Горькому через Соловьева: не наврано ли чего. Он вернул с категорическим: не печатать23.

На днях (30 мая) у него было собрание литераторов. Приглашали по особому списку. Я уехал в Магнитогорск, да меня он не приглашал. Рассказывают про скандальный характер собрания. Попутчики “перепились”. Напившись — стали “распоясываться”. Бубнов заявил, что Пастернак — чужой. Ал. Толстой предложил тост за Пастернака. Его поддержал один Вс. Иванов. Дальше Толстой кричал Бубнову: “А ты роман написать можешь? А ты, Авербах, напишешь? Не напишешь! Не сумеешь!” и т. п. Авербах ему заметил: “Я с вами,

гр. Толстой, на брудершафт не пил”. Толстой кричал Бубнову: “Значит, ты

меня в ГПУ пошлешь? Где моя подушка?!”24 Безобразно. Сейфуллина сказала что-то советское. Никулин бросил ей: “Сколько тебе дадено?” — В пьяном

виде эта публика открывает свое лицо.

Открылась выставка “Общества русских скульпторов” в Музее изящных искусств. Представитель Обллита потребовал снятия одной вещи страховской “Вихрь”25. Изображает закрученного в стремительном движении человека. Сделано под немецких экспрессионистов, не оригинально, но культурно, грамотно, остро. “Ведь это плохой Роден”, — заметил он <представитель Обллита>. Ему ответили, что здесь Роденом и не пахнет. “Вещь реакционная”. — “Почему?” — спросил я. Он не мог ответить. “Она очень темпераментна, — добавил он. — Рядом с ней вещи советской тематики кажутся вялыми”. Скульпторы, испугавшись, мялись, жевали что-то, что они не “за”, но снимать не надо

и т. п. Сняли.

4/VII, 31. Вчера позвонил Гронский. Просил заехать к нему — прислал машину. Хотел меня увидеть просто, чтобы поторжествовать. Уверяет, будто именно ему я обязан <тем>, что Оргбюро меня утвердило ответственным редактором “Нового мира”. “Мне говорили: мы дадим тебе другого. Но я решил…” и т. д. Молотов, говорят, был против меня. Но он, Гронский, пустил “дело” на Оргбюро, где Молотов не бывает. И т. д. — скрытое бахвальство, торжество. Хочет, чтобы я ему был обязан.

Вчера статья А. Фадеева о повести Платонова “Впрок”26. Повесть он и печатал в “Красной нови”. Повесть оказалась контрреволюционной. Когда рукопись эта была у меня, я говорил Платонову: “Не печатайте. Эта вещь контрреволюционна. Не надо печатать”. Фадееву нужен был материал для журнала — он хотел поднять “Красную новь” до уровня, на котором она была “при Воронском”. Ну, — взял, может быть, рассчитывал на шум в печати — поднимет интерес к журналу. Но “Впрок” прочитал Сталин — и возмутился. Написал (передает Соловьев) на рукописи: “Надо примерно наказать редакторов журнала, чтобы им это дело пошло „впрок””. На полях рукописи, по словам того же Соловьева, Сталин будто бы написал по адресу Платонова: “мерзавец”, “негодяй”, “гад” и т. п. Словом — скандал. В “Правде” была статья, буквально уничтожившая Платонова27. А вчера сам Фадеев — еще резче, еще круче, буквально убийственная статья. Но, заклеймив Платонова как кулацкого агента и т. п., — он ни звуком не обмолвился о том, что именно он, Фадеев,

напечатал ее, уговорил Платонова напечатать. В статье он пишет: “Повесть рассчитана на коммунистов, которые пойдут на удочку…” и т. д. Кончает статью призывом к коммунистам, работающим в литературе, чтобы они “зорче смотрели за маневрами классового врага” и “давали ему своевременный и

решительный большевистский отпор”.

Все это превосходно — но ни звука о себе, о том, что он-то и попался на удочку, он-то и не оказался зорким и т. д. Это омерзительно, — хочет нажиться даже на своем собственном позоре.

Помню, как-то в столовой Дома Герцена, летом, Маяковский громко обратился ко мне:

“Полонский, неужели вам еще не надоело работать в сортире „Известий”?”

Так назвал он “Новый мир”.

Что было ответить? Я пожал плечами и сказал ему: “Совсем недавно, Маяковский, вы требовали себе в этом сортире самую большую ложку”.

У меня на вечере, хорошо выпив, Сварог превосходно пародировал Пастернака в бытность его в Челябинске.

Пастернак загрустил. Сидел, опустив голову, глаза грустные. Губа отвисла. “Неужели я такой идиот?” — спрашивает меня.

14/VII, 31. На днях переносили прах Гоголя, Языкова, Хомякова и нескольких других писателей с Ваганьковского кладбища28. Торжественная церемония. Цвет попутничества. Роют могилы беспризорники. Когда стали переносить останки — писатели стали разбирать их себе “на память”. Один отрезал кусочек сюртука Гоголя (Малышкин: он сам признавался мне, но стыдясь, — не знал, куда деть этот отрезок ткани29), другой — кусок позумента с гроба, который сохранился. А Стенич30 украл ребро Гоголя — просто взял и сунул себе в карман. В тот же день, зайдя к Никулину, просил ребро сохранить и вернуть ему, когда он поедет к себе в Ленинград. Никулин изготовил из дерева копию ребра и,

завернутое, возвратил Стеничу. Вернувшись домой, Стенич собрал гостей — ленинградских писателей — и торжественно объявил, что является собственником ребра Гоголя. Всеобщее удивление и недоверие. Он торжественно предъявил

ребро, — гости бросились рассматривать и обнаружили, что ребро изготовлено из дерева. Стенич весь вечер сидел как в воду опущенный.

Позорная история! Никулин уверяет, что подлинное ребро и кусок позумента сдал в какой-то музей.

Писатели вели себя возмутительно. Передают, будто они растаскали зубы Языкова — среди них называют Сельвинского.

…Звонил Бабель. “Когда уезжаете?” — спрашивает. “В августе”. — “А, это хорошо. Я спрашиваю потому, что, может быть, успею дать вам рукопись до вашего отъезда”. Это значит, что не даст: раз я уеду на август — в сентябре либо смоется — на несколько месяцев, либо придумает какую-нибудь еще уловку. Странно все-таки.

Сейфуллина в “Литературной газете” — вдруг — ни с того ни с сего облаяла “Новый мир”. “В „Новом мире”, — пишет, — критика меня обзывает бездарной, а потом тот же журнал принимает мою продукцию и печатает”. “Как, — пишет, — я могу относиться к такой критике?” Совершенно идиотское нападение: точно она не знает, что в 25-м году ее изругал Якубовский в “Новом мире” — под редакцией одной31, а с 1925 г. редакция журнала другая. Ей это все равно… Старая обида, — так хоть сейчас выместить, благо название журнала одно и то же.

Вообще — отвратительны эти братья-писатели, которые скулят на всех перекрестках о недостатках критики, — а лишь только кто из них возьмет в руки перо, чтобы написать несколько критических строк — то сразу заболевают самыми гнусными и позорными болезнями критики: лживость, передержки, личности, мстительность. А главное: “меня нельзя трогать”. “Меня можно только хвалить”, — а если не хвалишь — в зубы, в морду, по уху… Пастуха вам надо, а не критика, братья-писатели. И чем меньше дарование — тем больше амбиции.

20/VII, 31. Звонок Бабеля. Опять — тысяча и одна увертка. Советовался-де с Горьким, и Горький не советует ему печатать те рассказы, какие он дал мне. Но он написал “вчерне” два колхозных рассказа (об этом “вчерне” я слышал года три назад). Он над ними работает. В течение месяца он их мне доставит. Узнав, что я вернусь в начале сентября, — “Как приедете, в вашем портфеле будут эти рассказы”. Четыре года назад он так же уверял меня в том, что у меня “15-го августа” будет рассказ “Мария-Антуанетта”, чтоб я анонсировал его в журнале, — рассказа нет по сие время.

Он роздал несколько своих рассказов в “Октябрь”, мне и еще кому-то, но не для напечатания, а как бы в виде “залога”, для успокоения “контор”, которые требуют с него взятых денег. Сдал книгу в ГИХЛ, — получив от издательства деньги и обещание книгу не печатать, так как она “не печатна” — то есть столь эротична, индивидуалистична, так полна философией пессимизма и гибели, — что опубликовать ее — значит “угробить” Бабеля. По той же причине и я не хочу печатать те вещи, что он дал мне. Странная судьба писателя. С одной стороны, бесспорно: он “честен” — и не может приспособляться. С другой — становится все более ясно, что он крайне чужд революции, чужд и, вероятно, внутренне враждебен. А значит, — притворяется, прокламируя свои восторги перед строительством, новой деревней и т. п.

Сейфуллина говорит, что Горький устроил у себя что-то вроде литературного департамента. Устраивает приемы писателей по группировкам: сегодня “попутчики”, завтра “раппы”, потом — “правые”. Собираются писатели в комнате, где накрыт чай, лежат газеты и журналы. К ним Горький не выходит, но приглашает каждого в отдельности в “кабинет”, где и ведет беседу. Писатели ждут очереди.

На днях были у него “раппы” — Авербах, Селивановский, Киршон и др.

Соловьев рассказывает: Горький хвалил РАПП, говорил комплименты, “раппы” в ответ льстили Горькому. Потом, расчувствовавшись и, очевидно, удивившись своему величию и величию задач, возложенных историей на их плечи, Авербах повел такую речь:

“Да, знаете, раньше, когда мы были кружком, сектантской группкой, — было легче. А теперь трудно — ответственность перед страной, революцией и историей — за всю литературу. А мы, знаете ли, не имели времени учиться. Я, например, кончил только три класса гимназии, Киршон — пять классов, — никто не окончил среднего учебного заведения”. — “Я кончил реальное”, —

с достоинством вставил Селивановский. “Ну, вот, один Селивановский и

кончил”, — добавил Авербах.

Писатели должны были ехать в Узкое на банкет в честь Шоу32. Назначили сбор, ждали автобуса: автобус не приехал. Бранясь, разошлись. Накануне мне говорили, что Халатов не хотел этого банкета.

30/VIII, 31. Сергеев-Ценский бросил свою Алушту. Семнадцать лет безвыездно прожил на горе — и смотрел сверху на мир. Уверял меня, будто запаса наблюдений хватит ему еще на пятьдесят лет — только записывай. Сдался-

таки. Смирнов, улыбаясь, на вопрос: что заставило его <Сергеева-Ценского>

перебраться в Москву, ответил: “Год не видел мяса”. Дело не в мясе, конечно. Суть в том, что просто не выдержал. В прошлом году он приехал на несколько дней в Москву, был в ЦК, — “продвинул” сразу несколько своих книг. А сейчас уже не в шутку стал чувствовать, что еще год — и он очутится “за бортом”. Вот это, именно, думаю я, и заставило его переехать в Москву. Квартиры у него нет. Он рассчитывал на Горького, был у него, — но старик не сумел ему помочь.

Свирепствует Борис Волин. На собрании редакторов, которое он собрал у себя, он заявил, что его девиз “лучше переборщить, чем недоборщить”. Сейчас он систематически “перебарщивает”. Стон стоит. Лебедевым-Полянским были недовольны: сейчас он кажется ангелом. У меня Волин вырезал последнюю главу из “Поворотов” Яковлева33. Почему? Потому что “окончание” романа печатать нельзя. Но я сам отверг это окончание и печатаю отрывки из романа. Говорят, он грозился привлечь меня и за напечатание других глав, пропущенных до него Главлитом. Даже рапповцы возмутились: хотят созвать специальное собрание, посвященное художествам Волина, и, в порядке самокритики, отделать его за “перегибы”.

Ехал отдыхать в Тетьково, — на вокзале увидел меня Калинин — быстро шел в свой вагон, окруженный своими. Подошел, предложил ехать в его вагоне. Мы перебрались к нему: салончик с гостиной, человек на пятнадцать, кабинет, — показывал мне его, гордясь энциклопедией Брокгауза старого издания, стоявшей в шкапчике. Три двухместных купе. Ездить можно. Славный старик. Играл с ним в шахматы, обыграл его: он очень огорчался.

Он также ехал в Тетьково: это его родина. В двух верстах от Дома отдыха его “изба”. Был я в ней. Он показывал мне свое “былое” хозяйство. Изба опрятная, с комнаткой в мезонине, где живет Калинин при наездах. Избу он отдал своей старой работнице — она с семьей благоденствует тут, на зависть прочих своих однодерев<ен>цев. Ходят к нему мужики, жалуются, ходатайствуют. Он внимательно говорит с каждым, курит цигарку-самокрутку, входит в каждую мелочь, расспрашивает о самых мельчайших деталях, интересуется. Просьб, конечно, горы, — много отказывает, но много и помогает. Журил зав. совхоза за эксплуатацию маслобойщика: последний, рваный, босой, опухший от вина, с повязанной полотенцем головой, сидел тут же. Старушка какая-то налетела на него, когда мы вышли к реке: колхоз амбар отнимает, вступись, Михаил Иванович. Калинин расспросил, как, почему, — и обещал поговорить. Баба сообщила, что бычка у нее поранили: как, куда, звать ли ветеринара? Прост, и мужики с ним как со своим. Есть в совхозе старичок, истопник, его друг детства. Когда приезжает Калинин, старичок не выходит на работу: идет к Калинычу чай пить.

Я ехал в одной коляске с Калининым. Коляска — с кожаным верхом, на рессорах, остальные — рессорные либо безрессорные брички. Мужики кланялись ему, окликали, иные просто и дружески, другие с подобострастием. Он приветливо каждому снимал свою кепку. В одном месте какая-то жница, узнав его, выпрямилась и крикнула в упор: “Подыхаем тут без чаю, без сахару!” Ему

было очень как-то неловко, словно она совершила неприличие.

Говорили о литературе, об ее положении. Я рассказал ему, как трудно ей приходится. Он согласен. Это потому, говорит, что у нас, наверху, нет времени заниматься этим делом. Сталин ведь прекрасно понимает искусство и литературу. Но что ж делать: дела более важные отнимают все время.

Корней Чуковский издевается над “малограмотностью” Воронского. Горький прислал Воронскому письмо, в котором советовал просмотреть какие-то книги “ОЗ”34. Воронский читал письмо при Чуковском. “Что это за ноль три?” — будто бы спросил Воронский. “И такой человек редактирует классиков!” — сокрушается Чуковский.

Вернулся из Америки Б. Пильняк. Привез автомобиль — и на собственном автомобиле, без шофера, прибыл из Ленинграда. Предмет всеобщей зависти: ловкач! Создает вокруг себя шум какой-нибудь контрреволюционной вещью, — затем быстро публично кается, пишет статью, которая обнаруживает всю глубину его “перестройки”, — тем временем статьи печатаются о нем, имя его не сходит со страниц, книги раскупаются. — Заработав отпущение грехов, получает заграничную командировку; реклама, конечно, перебрасывается за границу, и парень пожинает лавры. Сергеев-Ценский открыто завидует ему: ловкий человек.

Пильняк хитер. Он, конечно, чужд революции. Он устряловец, чистопробный собственник, патриот “России”35. Но умеет “маневрировать”, умеет кривить душой, подделываться, а главное, извлекать из всего этого “монету”.

Однажды, показывая мне какую-то книгу Устрялова, погладив ее, сказал: вот это писатель, да! Его импресарио по Америке, какой-то Маламут36, — выходец из России, американский журналист, создал ему шумную рекламу: летучки расклеивались примерно такого текста: “Борис Пильняк, известнейший русский писатель, занимающий <в литературе> место, какое занимал Лев Толстой. На его произведениях учится вся современная русская литература” — и все в том же роде. Для американцев это, пожалуй, правильно.

Встретил на улице М. Козакова. Приехал из Ленинграда защищать свою книжку “Человек и его дело”: конфисковал Волин. Книжка безобидная37.

Козаков взмолился Волину. Тот его утешает: не думайте, что вы один, смотрите, сколько у меня таких же, — и, раскрыв портфель, показал ему десяток книг. Козаков к Бубнову: защитите. Был также у Стецкого. Говорит, что они обещали снять конфискацию.

Беда с материалом для журнала: чуть ли не пусто. У меня, правда, есть кое-что, но очень мало. То есть — никогда так не бывало. В “Красной нови”, говорят, еще хуже: там просто ничего нет. Застой, оскудение: а все они, писатели, кричат на перекрестках, что они “перестраиваются”, что они

изощряют свой “творческий метод”, что они становятся все страшно “идеологически выдержанными”. И один за другим выпадают из литературы,

просто перестают писать. Так перестал писать Огнев38, ссылаясь на “общественную” работу. Так перестала писать Сейфуллина, тоже “заседающая”

перманентно. О Бабеле уже не говорю. Просто несчастье, — а в журналах нет материала: не брать же хлам, который продолжает фабриковаться. Рапповцы пляшут и ликуют: неслыханный размах пролетарского литературного движения, — а в “Октябре” из номера в номер печатают попутчиков, да и то

третьего сорта. В “Красной нови” сплошь “попутчики”, — да еще с Эренбургом на придачу.

Кон ушел из Главискусства. То есть это значит — его “ушли”. Луппол

передает, что “последней каплей” <стал> его конфликт из-за МХАТа. Станиславский, поправившись, потребовал “ухода” Гейтца, назначенного директора театра, партийца. Кон воспротивился. Спрашивал у Бубнова: как быть? Бубнов ему ответил: вы руководитель Главискусства, решайте как хотите. Кон решился и отказал Станиславскому. Тот к кому-то обратился из власть имущих. Гейтца отставили. Кон подал в отставку. На Политбюро, где обсуждался вопрос, Кон бросил “крылатое слово”: “Я — (так передает Луппол) — считаю ошибочной „ложную” политику, которая ведется в театре” и т. д. “Ложная” — не от “ложь”, а от “ложа”: влиятельные товарищи, сидящие в ложах, ведут свою политику, с которой он, Кон, не согласен.

10/IX, 31. Заходил Артем. Оправился после смерти сына. Пишет. Дал новую главу из “России, кровью умытой”. Рассказывает о своей работе, о том, как “давит” его материал. Он бродяжил по станицам, собирал (с мандатом из “центра”) станичников, участвовавших в боях, — и по часам просиживал с каждым, слушая их рассказы, записывая эпизоды, отдельные фразы, выражения, словечки. Кроме того, что он извлек из печатных и рукописных источников, — эти опросы дали ему горы “сырья”. Он и обрабатывает его. Иногда, говорит, какая-нибудь удачная фраза, — ну, живая, какой не встретишь, — ее надо вставить, — вот, бьюсь, придумывая сцену, или диалог, или что-нибудь. Но вот, пишу, пишу, а “материал” не уменьшается.

Пришел он за советом. Написал бумагу Сталину, в которой заявляет, что берется написать роман, какого еще не знает история человечества, что этот роман будет вечен, что читать его будут все люди без различия возраста, пола, нации, расы, что напишет он его в три года, но что ему для этого нужны два секретаря, инженеры-консультанты, мандаты на право посещений заводов, предприятий, заседаний хозяйственных и государственных учреждений и деньги на прожитие и другие расходы. Что же это будет за роман? Это будет роман, который должен дать как бы разрез в один день или в один час жизни во всем мире: например — субботник на Магнитострое, биржа в Берлине, заседание в ВСНХ, демонстрация в Гамбурге, утро банкира в Париже, любовная ночь в гостинице, базар в Багдаде, заседание КИМа, лекция в вузе, работа ударной бригады на заводе — и т. д. и т. п. Показать весь мир, людей всех наций, всех сословий, все их страсти, помыслы, дела. Это не будет роман, но как бы собрание отдельных вещей, их можно тасовать, переставлять, когда устареет одна, ее можно заменить другой, если умрет автор — этот “роман” могут продолжать другие. Словом, это и будет та “вечная” книга, которую он хочет написать.

Спрашивает: подавать заявление? Я отсоветовал: такой книги он не напишет, а главное, не сумеет убедить, что государство должно ему отпустить средства на такую книгу; кроме того, в этом плане есть элемент самонадеянности, утопизма, некоторой хлестаковщины: его план, если сделается достоянием гласности, будет подвергнут осмеянию: он напоминает некоторые юношеские затеи Гоголя — написать “Историю Малороссии”. В плане действительно есть странная для Артема какая-то хлестаковщина. Он говорит о своем таланте, что он “может”, что описать “навсегда” жизнь всего мира — ему ничего не стоит

и т. д. Кажется, я его убедил.

12/IX, 31. Я спросил Артема: почему не поговоришь с Горьким об этой своей затее?

— Я его не уважаю, — незачем и говорить.

Но вчера он снова пришел ко мне, уже с письмом Горькому: письмо едкое, обвиняющее Горького в краже у него, Артема, этой самой идеи “мирового произведения”. Оказывается, как передали Артему, Горький будто бы на пленуме РАППа “вдруг” заявил: у меня есть хорошая идея — и изложил идею Артема о написании произведения, дающего в разрезе жизнь всего мира. При этом Горький предложил образовать коллектив для написания его под своей редакцией39.

— Смотри, — сказал кто-то ему <Веселому> тут же, — насыплет тебе старик. Ведь тебе и отвечать не придется.

Артем улыбнулся уверенной такой улыбкой. “Ничего: пытался меня заклевать Демьян — не удалось. Не заклюет и Горький. А отвечать — машинки есть и папиросной бумаги много. Сумею ответить”.

И засмеялся. Когда он смеется — зубы его несколько хищно блестят. Вообще — он производит впечатление большой внутренней силы. Упорный парень.

Началась дискуссия в Союзе писателей под лозунгом “от попутничества к союзничеству”. Зал в Доме Герцена переполнен, но писателей мало. Нет

Олеши, Багрицкого, Пастернака, Мариэтты Шагинян, Лидина; много молодой посторонней публики, просто пришедшей послушать. Доклад Селивановского — длинный и пустой. Он набрал цитат из семнадцати произведений двенадцати авторов и на основании их указывает, что некоторые “перестраиваются” в сторону пролетариата, а другие не перестраиваются. Перестраиваются: Шагинян, Леонов, Слонимский, а не перестраиваются Вс. Иванов, Сейфуллина и др. Доклад — плоск, в нем нет никакого социально-классового обоснования той или иной эволюции, он эмпиричен, “цитатен” — и скучен. С трудом был прослушан, и на другой день — прения. Начало прений — бледно, так как попутчики не говорят того, что думают. Леонов жевал что-то несусветимое о каких-то третьестепенных вещах, боясь сказать то, что он думает и что он высказывает в беседах частных. Сельвинский — тот просто громким, дубовым голосом рекламировал себя, цитировал Энгельса, Ленина, Маркса, — и кончил тем, что “они” — то есть он и его друзья — коммунисты, диалектические материалисты, и что они давно уже “перестроились”, — старое бахвальство конструктивизма! Сейфуллина говорила то, что она думала, а думала она вот что: “Искусство душат, никакой перестройки нет, потому что то, что пишут Леонов (“Соть”), Шагинян и Слонимский, теперь художественно хуже того, что они написали прежде, а в искусстве только та перестройка действительна, которая сопровождается действительным повышением качества. А раз этого нет — все остальное разговоры и пустяки. Смысл выступления: никакой перестройки не надо, дайте свободу искусству — и все приложится. Речь дышала контрреволюционным душком. Но, высказывая контрреволюционные мысли, — она, чтобы застраховать себя от неприятностей, — лично ластится к напостам и к власть имущим, говорит им комплименты, старается “сдружиться”, сблизиться. Это заметно в ее отношениях к Авербаху и другим. Это производит неприятное впечатление, — и сама она, расплывшаяся, постаревшая, раздутая, туповатая, — неприятна.

Попутчики слушают и ждут, когда же начнут “громить” докладчика. Они ждали этого, очевидно, от моего выступления. Им хотелось, чтобы я, столь долго травимый напостами, выступил в их, “попутчиков”, защиту и камня на камне от доклада Селивановского не оставил. Они разочаровались. По существу — в докладе Селивановского есть верное положение — именно, о перестройке. А сами они сидят и дрожат и словечка боятся сказать так, чтобы не догадались об их подлинных соображениях, — а соображения их в большинстве сходны с теми, что высказала Сейфуллина. Но они ей даже аплодировать побоялись.

14/IX, 31. Продолжение дискуссии. Довольно скучно: выступают один за другим писатели, критики, и каждый старательно и степенно, в меру своих сил, старается изложить свое “кредо”, с опаской посматривая на Селивановского, не забывая произнести несколько “успокаивающих” комплиментов по его адресу. Впрочем, кое-кто “фрондирует”. Ив. Евдокимов, человек длинный, стоеросовый, с зычным голосом, автор длиннейших и водянистых романов, любующийся своей кудреватой русской речью, — пространно говорил о “неправоте” Селивановского, — дескать, попутчики писали лучше тогда, когда не писали о социализме, пролетариате и т. д. Мысль его: оставьте нас в покое, дайте нам писать, как хотим. Почему-то приплел замечание, что Демьян юношей писал стихи на восшествие Николая II <на престол> — это как образец “перестройки” — вот, дескать, а теперь — пролетарский поэт, и никто его не гнал в шею. В довершение заявил: “Вячеслав Полонский — очаровательный оратор, мы его любим, но в речи его прозвучал странно конец: как будто к деревянной лошадке привязали мочальный хвостик”. А этот не понравившийся ему конец заключался в том, что я заявил: пролетарская литература есть, это — большой факт нашей литературной действительности, и попутничество свою ведущую роль утеряло.

Противен Эфрос: прожженный правый, соратник Степуна и Бердяева, якшавшийся со всеми реакционными группировкам, вплоть до того, как они делались внешне-эмигрантскими, — но упорно борющийся за свое личное существование, — он сейчас, ввиду изменившихся обстоятельств, обхаживает напостов. Вымытый, подстриженный, чистенький, аккуратный, всегда спокойный, сдержанный, — он упорно гнет свою линию, невзирая на издевательства, недоверие, насмешки. Он знает, что придет время — все позабудется. Он старается угодить, быть полезным, незаменимым. И, действительно, — прославленный чуть ли не как классовый враг, извергнутый из состава правления Союза писателей, он, тем не менее, крутится около правления и около секретариата ФОСП, выступает с речами, с деловыми предложениями, проявляет энергию, тратит множество времени на всевозможные оргпустяки, — и действительно — преуспевает. Когда нужно иметь дежурного на каком-нибудь собрании, Эфрос тут как тут; послать представителя в издательство “Академия” — посылают Эфроса. Устраивается литературный декадник, и никому не хочется им заниматься — составить список приглашенных, разослать приглашения, звонить докладчику, сидеть на докладе и следить за порядком, — Эфрос тут как тут. Вездесущ, постоянен, услужлив, внимателен, — он насильно “проникает” куда надо, он всегда на виду, на заседаниях Союза и даже на пленуме РАППа, он появляется то в кулуарах, то на эстраде, то среди “вождей”; к его фигуре привыкают, она как-то делается примелькавшейся, его присутствие становится почти что обязательным, неизбежным — Фигаро си, Фигаро ля. А тем временем он “пропихивает” одну книжку в “Федерации”, другую свою книжку — в “Academia”, <на> третью заключает договор, получает для редактирования крупное произведение, — у, жив курилка! Друг Бердяева и Степуна и соредактор “Шиповника”40 — реакционнейшего сборника 1922 г., где он писал против революции и искусства, затем — друг группы “Русский современник”, также контрреволюционной41, — далее, после крушения этих правых групп, после неоднократных арестов, после ряда правых выступлений, — он, в надежде на звезду Воронского, примазался к нему. Воронский даже его полюбил и иначе, как Абрам, не называл. Но Воронский сошел со сцены, история сделала оборот колеса, — напостовцы становятся во главе движения. Абрам тут как тут. Его речь была в меру “критична”, в меру “оппозиционна”, полна комплиментов по адресу Селивановского и Авербаха, полна признаний по адресу пролетарской литературы, — и полна упреков по адресу “нашей марксистской критики”, которую не одобряют напосты. Он не осмеливается спорить, о, нет, — он осмеливается ставить только вопросы, и ставит вопрос Селивановскому: может ли существовать союзническая и попутническая критика? Он не сомневается, что напосты и есть настоящие литературные вожди и выведут литературу на гладкое место, — он готов им “соответствовать”, он готов “перестраиваться”, он как

будто уже “перестроился” — но он не удовлетворен тем, что в дискуссии мало обращают внимания на существенные вопросы мировоззрения, в которых он, как будто, уже также готов “соответствовать”. Мне говорили, что часть его речи была направлена против меня: это был бы номер! Эфрос, полный стопроцентной выдержанности, — опровергает Полонского: но, очевидно кто-то из налитпостов его убедил не выступать: умные ребята, сообразили, что выступление Эфроса против меня дало бы мне в руки сильнейшие козыри. Абрам не смог таким образом доказать свою “готовность” соответствовать.

Приспособленец чистой марки, жизнеспособная дрянь — он знает, что он делает, и есть у него вера, что все “перемелется”, все мы исчезнем, сожранные дискуссиями, а вот он, Абрам Эфрос, останется. Его политика заключается в том, чтобы “выждать”, чтобы всех “пережить”, всех взять измором. Он увертлив, а главное, бесстыден. Он моргает глазами, когда его уличают в чем-нибудь. Он редко улыбается, но когда улыбнется — обнаруживается, что у него волчий прикус, — зубы, выпяченные пятерней, и улыбка его отвратительна, плотоядна — и самоуверенна.

Другой тип приспособленца, сладкого подхалима — С. Мстиславский. Левый эсер, сотрудник и друг Иванова-Разумника, постоянный сотрудник “Заветов”42, далее — член ЦК левых эсеров, кажется, даже участник эсеровского восстания, друг Маруси Спиридоновой; далее — наркомвоен Украины, — он после крушения эсеровских надежд и разгрома всей партии стал “перестраиваться”. Примазался. Сначала на периферии, — где-то в ГИЗе, потом в БСЭ, наконец — вошел в литературу. Романы его бульварны, его “На крови”43 полно эсеровской романтики, он знает кое-что и умеет преподнести это в бульварно-интригующей форме, параллельно он, конечно, проходит в руководящие органы писательских организаций, выступает как идеологически выдержанный советский писатель, — он считает себя уже “диалектиком-марксистом”, — но все его старания направлены к тому, чтобы пропихнуть свой новый роман, переиздать старый, всучить свою новую пьесу в какой-нибудь театр. Под шумок, выступая как ярый советский интеллигент, сторонник социалистической стройки и так далее и тому подобное, — он выстроил себе в Москве большой двухэтажный коттедж, предмет всеобщей писательской зависти. Домики имеют многие, Пильняк, например, — но Мстиславский всех поразил: у них “домики”, у него “дом” — настоящий, большой, интересной архитектуры, с занавесками на окнах и множеством цветов внутри. Живет он с сыновьями, а сыновья уже женаты — словом, большой “колхоз”. — На дискуссии он выступал елейно, сладенько, стараясь угодить и Селивановскому, и раппам и меня кольнуть, но так, чтобы я не рассердился (могу ведь неприятности причинить). Длинный, в черной рубашке, в галифе, тонконогий, рыжеватый блондин с изжеванным лицом, водянисто-голубыми глазами, небольшими усиками, — он представлял какой-то новый тип подхалима эпохи пролетарской революции. Для “самозащиты” он, разумеется, обругал простодушного Евдокимова, несколько комплиментов Селивановскому, иронические замечания по моему адресу, вера в пролетарскую литературу и намеки на то, что он лично уже “перестроился” и в диалектическом материализме плавает, как рыба в воде. А что касается затеи писать историю гражданской войны, — то написать ее смогут лишь те, кто знает гражданскую войну, кто участвовал в ней. Намек был понят соответственно.

Выступал также Леонид Гроссман. Изящно, слегка под нос, он произнес “эссе”, которое он мог бы произнести и в Сорбонне. Он доказывал, что Олеша близок пролетарской литературе и что вообще все вместе смогут работать — например, вместе писать историю гражданской войны. Его речь прошла мимо слуха аудитории, не задев ее, не будучи даже верно понята.

 

Комментарии

1 Профессор Б. М. Завадовский в статье “О природе половых гормонов” (небессмысленной, но небрежной в стилистическом отношении) писал: “Итак, в лице женского полового гормона в хозяйственное строительство страны, осуществляющей социализм, вступает новая, неведомая прежде сила” (“Наши достижения”, 1931, апрель, стр. 51).

2 Халабаев Константин Иванович — литературовед, редактировал, кроме Лермонтова, собрания сочинений Л. Н. Толстого, М. Е. Салтыкова-Щедрина, И. С. Тургенева и других русских классиков.

3 12 февраля 1929 года состоялась встреча Генерального секретаря ЦК ВКП(б) с группой украинских писателей, прибывших на Неделю украинской литературы в Москве (9 — 16 февраля) и настаивавших на неотложном свидании. Перевод с украинского стенограммы этой встречи со Сталиным и другими членами Политбюро в значительно сокращенном виде впервые был опубликован в журнале “Искусство кино” (1991, № 5). Публикация О. Юмашевой и И. Лепихова к 100-летию Михаила Булгакова.

Сценическая история “Дней Турбиных” оказалась в большой степени связана с борьбой политических сил внутри ВКП(б). Сталин почти сразу заговорил о “Днях Турбиных” — пьесе, которая особенно волновала украинцев по многим поводам (“Мы хотим, чтобы наше проникновение в Москву имело бы своим результатом снятие этой пьесы”, — говорил начальник Главискусства Украины А. Петренко-Левченко, поддержанный всей делегацией). Со своей стороны, Генсек высоко оценил пьесу, несмотря на очевидную чуждость советской власти ее автора: “Рабочие ходят смотреть эту пьесу и видят: ага, а большевиков никакая сила не может взять! Вот вам общий осадок впечатлений от этой пьесы, которую никак нельзя назвать советской”.

“Однако остается неясным, почему Сталин, защищавший „полезный” спектакль, все же пошел на уступки и пожертвовал им, проявив твердость в другом вопросе — о судьбе южнорусских губерний, — пишет комментатор. — Сколь ни были преданы лично Сталину руководители украинских большевиков, видимо, вождь нуждался в их поддержке для победы над „правыми” и жертва была необходима. Вероятно, ситуация позволяла представительной делегации выдвигать требования и прощупывать намерения вождя”. Как бы то ни было, в 1929 году “Дни Турбиных” были сняты с репертуара. “„Дни Турбиных” были восстановлены на мхатовской сцене в 1932 году, перед самым началом голодомора на Украине, когда ни одному украинскому писателю, как бы плохо он ни относился к Булгакову и к его пьесе, не пришло бы в голову протестовать: наступали новые времена” (стр. 138).

4 Козаков Михаил Эммануилович (1897 — 1954) — писатель, автор романа “Крушение империи” (1929 — 1937); отец артиста М. М. Козакова.

5 Мстиславский (Масловский) Сергей Дмитриевич (1876 — 1943) — писатель, был

членом ЦК партии эсеров, членом президиума II Всероссийского съезда Советов, в декабре 1917 — январе 1918 — член Президиума ВЦИК.

6 Кавалеров — герой романа Ю. Олеши “Зависть”.

7 Островер — вероятно, Леон Исаакович (псевд. Петр Алексеев; 1890 — 1962) — писатель.

8 Динамов С. С. (см. примечание 16 в 3-й части настоящей публикации) был директором Института красной профессуры, редактировал “Литературную газету”, затем журнал “Интернациональная литература”. Автор работ о Шекспире, об американских и английских литераторах 1920 — 1930-х годов. В то же время при обследовании Государственного литературного музея комиссией Культпропа ЦК ВКП(б) 28 апреля 1934 года Динамов задавал вопросы, странно звучащие в устах человека его уровня: “Вот вами куплены автографы Пушкина за границей на валюту. Пушкинский Дом в Ленинграде имеет столько этих самых автографов, что гнаться за ними и тратить валюту совершенно не надо и бесцельно…”;

“Покажите опись Гальперина-Каменского. Еще надо узнать, кто Гальперин, может быть, белый эмигрант?” и т. п. (“Тыняновский сборник. 4-е Тыняновские чтения”, Рига, 1990, стр. 290 — 317). 13 февраля 1937 года А. К. Гладков записал в дневнике: “Днем встретил на Кузнецком Н. В. М-ую. Поговорили минут пять. Она победно-кокетлива. Ее мечта, наконец, сбылась: она вышла замуж за „товарища с влиянием” — за С. Динамова, ответственного работника ЦК, подручного самого Стецкого и начальника Литовского”. “Товарищ со влиянием” был вскоре арестован и полтора года спустя, 26 сентября 1938 года, расстрелян.

9 Виноградов Анатолий Корнелиевич (1888 — 1946) — писатель.

10 Под “монархическим прошлым” Городецкого подразумеваются его ура-патриотические стихи, названные критиком И. Аксеновым “кровожадной барабанщиной”, собранные в книге “Четырнадцатый год” (Пг., 1915), особенно “Сретение Царя”.

11 Речь идет об “антигорьковском” памфлете “Письмо писателя Владимира Владимировича Маяковского писателю Алексею Максимовичу Горькому” (“Новый Леф”, 1927, № 1). На протяжении 1930 — 1950-х годов это стихотворение в издания Маяковского предпочитали не включать.

12 Шор С. — неустановленное лицо.

13 Беспалов Иван Михайлович (1900 — 1937; расстрелян) — литературовед, сотрудник Агитпропа ЦК, редактор журнала “Революция и культура”. В 1930 — 1931 годах в короткий промежуток между уходом Ф. Раскольникова и назначением А. Фадеева был ответственным редактором “Красной нови”. Существует версия — восходящая к рассказу одного из руководителей РАПП В. А. Сутырина, записанному Л. Э. Разгоном в 1980-х годах, спустя сорок лет, — что именно Беспалов “пропустил” в журнал “Впрок” Андрея Платонова. По словам Сутырина, привезенный курьером в Кремль, он увидел в приемной Сталина Фадеева. Когда им предложили пройти в кабинет, где за длинным столом сидели члены политбюро — Калинин, Ворошилов, Молотов и другие, — Сталин, державший в руках номер “Красной нови”, спросил Фадеева:

“— Вы редактор этого журнала? И это вы напечатали кулацкий и антисоветский рассказ Платонова?

Побледневший Фадеев сказал:

— Товарищ Сталин! Я действительно подписал этот номер, но он был составлен и сдан в печать предыдущим редактором. Но это не снимает с меня вины, все же я являюсь главным редактором, и моя подпись стоит на журнале.

— Кто же составил номер?

Фадеев ответил. <…>

Сталин вызвал Поскребышева.

— Привези сюда такого-то. — И, обернувшись к нам, сказал: — Можете сесть.

Мы сели. И стали ждать. <…> Открылась дверь и, подталкиваемый Поскребышевым, в комнату вошел бывший редактор <И. М. Беспалов>. Не вошел, вполз, он от страха на ногах не держался, с лица его лил пот. Сталин с удовольствием взглянул на него и спросил:

— Значит, это вы решили напечатать этот сволочной кулацкий рассказ?

Редактор ничего не мог ответить. Он начал не говорить, а лепетать, ничего нельзя было понять из этих бессвязных звуков.

Сталин, обращаясь к Поскребышеву, который не вышел, а стоял у двери, сказал с презрением:

— Уведите этого… И вот такой руководит советской литературой… — И, обращаясь к нам: — Товарищ Сутырин и товарищ Фадеев! Возьмите этот журнал, на нем есть мои замечания, и завтра же напишите статью для газеты, в которой разоблачите антисоветский смысл рассказа и лицо его автора. Можете идти” (цит. по: Белая Г. Дон Кихоты 20-х годов. М., 1989, стр. 274 — 276).

14 Лузгин Михаил Васильевич (1889 — 1942) — прозаик, литературный критик, был заместителем ответственного редактора журнала “Октябрь” А. С. Серафимовича, в Ленинграде — один из функционеров ЛАПП (Ленинградской ассоциации пролетарских писателей), входил в редакцию журнала “Звезда”. В № 13 журнала “На литературном посту” он писал: “…главной опасностью на данном этапе является то, что наличествует хотя бы в статье В. Полонского (в первой книжке журнала „Новый мир”). Главной опасностью является недооценка необходимости и возможности перестройки, смазывание остроты этой необходимости…” (стр. 27).

15 А. Прозоров писал: “Полонский противопоставляет голую идеологию писателя его арсеналу изобразительных средств, образам, художественным формам. Это — переверзевщина. Полонскому <…> следует реконструировать в первую очередь самого себя, свое собственное мировоззрение, хотя бы для того, чтобы руководить мелкобуржуазными „попутчиками”, группирующимися возле „Нового мира”, а не плестись за ними в хвосте” (“На литературном посту”, 1931, № 14, стр. 16 — 20).

16 Алексеев (Лившиц) Алексей Григорьевич (1887 — 1977) — основатель жанра конферанса в России, театральный режиссер, мемуарист. В годы своего заключения организовал на лагпункте концертную эстрадную бригаду.

17 Александровский Василий Дмитриевич (1897—1934) — поэт, участник объединения “Кузница”. А. С. Неверов, познакомившийся с ним в мае 1920 года в “Кафе поэтов”, дал портрет Александровского того времени в своем дневнике: “Молодой паренек. Тоненький, среднего роста, даже ниже среднего. Солдатская гимнастерка. Кепка. Узкие брюки. Длинные носки полуразбитых ботинок. Держится спокойно, наружно просто, но чувствуется, что он чем-то захвачен „своим”, как бы внутренне прячет от других…” (Неверов Александр. Из архива писателя. Исследования. Воспоминания. Куйбышев, 1972, стр. 78). О деградации спившегося поэта рассказывает некто Ф. Горшков (“На литературном посту”, 1928, № 13-14, стр. 119 — 120): “Я хорошо знал Александровского еще со времени первого съезда пролетписателей в Москве, неоднократно он бывал у меня на ленинградской квартире, но тут в этом растерзанном и испачканном человеке я никогда бы не узнал Александровского. От многодневного пьянства опухло лицо, волосы спутались. Голое тело было прикрыто только пиджаком. Нижнее белье было пропито”.

18 Язвицкий Валерий Иольевич (1883 — 1957) — писатель, автор научно-фантастических и исторических романов, из которых наиболее известен многократно переиздававшийся пятитомный “Иван III — государь всея Руси”. Переписывался с Горьким с дореволюционных лет, мог считать себя в какой-то мере его учеником. Горький в уже упоминавшейся статье

“О работе неумелой, небрежной, недобросовестной и т. д.” (“Правда” и “Известия”, 1931,

19 апреля) раскритиковал за литературную малограмотность и косноязычие 3-й том издания “Жизнь животных по А. Э. Брему” в переработке В. И. Язвицкого и М. А. Гремяцкого

(М. — Л., “Молодая гвардия”, 1930 — 1931). “Не сомневаюсь, что переработка Язвицкого будет встречена как праздник злопыхателями и врагами рабоче-крестьянской власти”, — делает Горький далеко идущий вывод.

На деле Язвицкий как раз в 3-м томе “Жизни животных...” участия не принимал. В предисловии “От составителей” говорится: “Том III, описывающий жизнь млекопитающих, весь составлен М. А. Гремяцким и проредактирован проф. Н. С. Понятским, но окончательно доработан после смерти последнего…” (“Жизнь животных по А. Э. Брему”, т. I. М.— Л., 1931, стр. VII). Валерий Язвицкий написал один раздел для 1-го тома (“Описание костистых рыб, земноводных и пресмыкающихся”) и полностью составил том 2-й (“Жизнь птиц”). Вероятно, Горький этих томов в руках не держал. Свою ошибку он исправлять не захотел, и Язвицкий так и остался без вины виноватым (см., напр.: “Архив А. М. Горького”, т. 10, кн. 2. М., 1965, указатель имен).

19 В 1930 году вышел седьмой, ставший последним, выпуск перевальского альманаха “Ровесники” с подзаголовком “Содружество писателей революции „Перевал””. Из “Перевала” к тому времени вышли А. Веселый, Н. Огнев, Э. Багрицкий, Д. Алтаузен, М. Голодный,

М. Светлов, А. Ясный и др. В предисловии к альманаху А. Лежнев писал: “Те, для которых „Перевал” был лишь временным пристанищем на пути, покидают его — для того, чтобы отойти в сторону или успокоиться в недрах новой группировки, которая более подходит к ним по своей сущности и в которой острые углы обозначены не так явственно и резко” (стр. 9). В “Комсомольской правде” (1930, 8 марта), в статье, озаглавленной “Непогребенные мертвецы”, М. Гребенников писал: “Не подлежит никакому сомнению, что „Перевал”, содружество писателей революции, организованное в 1924 г. в Москве при журнале „Красная новь”, в настоящий момент — одна из самых реакционных организаций”.

П. Слетов покинул “Перевал” одним из последних, в марте 1930 года.

20 О поездке группы писателей и художника Сварога на Урал см. в предыдущей публикации дневника.

Сварог (Корочкин) Василий Семенович (1883 — 1946) — живописец, график. Автор рисунка с натуры “Есенин на смертном одре” (впервые опубликован: “Наше наследие”, 1990, № 3), полотна “И. В. Сталин и члены Политбюро среди детей в ЦПКО им. М. Горького” (1939) и др.

21 Ланин Александр Иванович (1845 — 1907) — присяжный поверенный в Нижнем Новгороде, у которого Горький в 1893 году и позднее служил письмоводителем.

22 Перцов Петр Петрович (1868 — 1947) — критик, публицист, до революции издатель журнала “Новый путь”, автор “Литературных воспоминаний” (М., “Academia”, 1933).

23 Речь идет о трех связанных общей темой и общим заголовком этюдах молодого Горького “Месть. Параллели” (см.: Горький А. М. Полн. собр. соч., т. 1. М., 1968, стр. 206 — 216). Во всех рассказах общая тема, разработанная то мелодраматично, то шуточно, — месть.

24 Упоминание подушки в связи с ОГПУ можно пояснить эпизодом из “Романа без вранья” А. Мариенгофа (1926), когда он и Есенин были арестованы в частном притоне некоей Зои Петровны Шатовой:

“В час ночи на двух грузовых автомобилях мы, компанией человек в шестьдесят, отправляемся на Лубянку.

Есенин деловито и строго нагрузил себя, меня и Почем-Соль <Г. Р. Колобова> подушками от Зои Петровны, одеялами, головками сыра, гусями, курами, свиными корейками и телячьей ножкой.

В „предварилке” та же деловитость и распорядительность. <…>

Неожиданно исчезает одна подушка.

Есенин кричит на всю камеру:

— Если через десять минут подушка не будет на моей наре, потребую общего обыска… Слышите… вы… граждане… черт вас возьми!

И подушка возвращается таинственным образом” (цит. по: “Мой век, мои друзья и подруги. Воспоминания Мариенгофа, Шершеневича, Грузинова”. М., 1990, стр. 376).

25 Страхов (Браславский) Адольф Иосифович (1896 — 1976) — украинский художникплакатист, книжный график и скульптор.

26 Фадеев А. А. Об одной кулацкой хронике. — “Известия”, 1931, 3 июля. В несколько измененной редакции статья появилась и в журнале Фадеева (“Красная новь”, 1931, кн. 5-6, стр. 206 — 209). С предисловием и примечаниями Е. Шубиной эта статья републикована в кн.: “Андрей Платонов: Воспоминания современников. Материалы к биографии”. М., 1994, стр. 268 — 278).

Вениамин Каверин писал в своих мемуарах: “Нельзя не отметить, что по отношению к Платонову Фадеев должен был испытывать особое чувство вины. Именно по его вине жизнь Платонова была уродливо и безжалостно искажена. В повести „Впрок” в „Красной нови”

Фадеев, редактор журнала, подчеркнул те места, которые необходимо было, как он полагал, выкинуть по политическим причинам. Верстку он почему-то не просмотрел, и подчеркнутые им места в типографии набрали жирным шрифтом. В таком виде номер журнала попал на глаза Сталину... Двойная жизнь Платонова, мученическая и, тем не менее, обогатившая нашу литературу, началась именно в эту минуту...” (Каверин В. Эпилог. М., 2006, стр. 327 — 328). Эта красивая фантазия заслуженного литератора не нашла подтверждения при просмотре журнала de visu: никакого жирного шрифта в публикации “бедняцкой хроники” в “Красной нови” нет. Сталинские маргиналии на тексте “бедняцкой хроники” точно воспроизвел И. Курляндский (“Вождь в гневе. Сталин за чтением Андрея Платонова”. — “Политический журнал”, 2007, № 3-4). О Платонове Сталин отзывался: “Мерзавец!”, “Подлец”, “Контрреволюционный пошляк!”, “Болван!”, а общая резолюция гласила: “Рассказ агента наших классовых врагов, написанный с целью развенчания колхозного движения и опубликованный головотяпами-коммунистами с целью продемонстрировать свою непревзойденную слепоту.

P. S. Надо наказать автора и головотяпов так, чтобы наказание пошло им „впрок””. Номер “Красной нови” с замечаниями Сталина хранится в рассекреченной на сегодняшний день части его архива (РГАСПИ, ф. 558, оп. 11, д. 201). Фадеев закончил свою статью пересказом сталинских слов: “Коммунисты, не умеющие разобраться в классовой сущности таких „художников”, как Платонов, обнаруживают классовую слепоту, непростительную для пролетарского революционера.

И потому нас, коммунистов, работающих в „Красной нови”, прозевавших конкретную вылазку агента классового врага, следовало бы примерно наказать, чтобы наука пошла впрок”.

Добавим, что номер “Красной нови” с “бедняцкой хроникой”, несмотря на крайнее раздражение Сталина, не был изъят из продажи и библиотек, чему подвергся номер “Нового мира” с “Повестью непогашенной луны” Пильняка, и оставался доступным всем интересующимся.

27 См.: Дятлов В. Больше внимания тактике классового врага. — “Правда”, 1931, 18 июня.

28 Ошибка Полонского: прах писателей переносился на Новодевичье кладбище не с Ваганьковского, а с упраздненного кладбища Данилова монастыря.

29 Современники передавали, что Малышкин позднее продал этот лоскут Демьяну Бедному, и завзятый библиофил, обладатель ценнейшей библиотеки, заказал вмонтировать его в переплет для первого издания “Мертвых душ”, — но было ли это на самом деле, неизвестно.

Эта история спустя более чем полвека после 31 мая 1931 года обросла множеством вариаций, зачастую заведомо фантастических, при том что ее основа — разграбление советскими писателями последнего пристанища Гоголя “на сувениры”, — остается неизменной. Ср. с рассказом Ю. В. Алехина, специально опрашивавшего в 1960 — 1970-е годы еще живых очевидцев:

“В Литературном институте имени Горького, где я учился, семинар прозы вел Владимир Германович Лидин <…> Он рассказал, что в один из майских дней ему позвонил директор кладбища — бывший комсомольский работник — и предложил присутствовать при переносе праха Гоголя. На сие действо собрались примерно тридцать человек, среди которых были Юрий Олеша, Михаил Светлов, Всеволод Иванов, Лидин... Сняли с могилы камень и голгофу. И принялись копать. Сверху оказался чей-то череп. Экспертиза установила, что этот череп принадлежал вовсе не великому писателю. Потом наткнулись на склеп из кирпича. Долго копали, но под памятником на оси, где и должен быть гроб, его не оказалось. Копали очень долго и лишь к исходу дня в боковом отводе склепа обнаружили погребение. Доски у гроба были подгнившие, его вытащили.

Присутствовавшая при этом супруга известного архитектора Барановского Мария Юрьевна горько плакала. И один из энкавэдэшников сказал своему коллеге: “Смотри, вдова-то как убивается!” Когда открыли гроб, то увидели — о, ужас! — что череп великого писателя повернут набок. И многие утвердились в небезосновательном опасении Николая Васильевича. А по Москве моментально разнесся слух, что Гоголь перевернулся в гробу.

Кроме поворота головы, чего-нибудь, указывавшего на то, что он перевернулся, не было. Скелет лежал на спине. Часть сюртука табачного цвета, в котором он был похоронен, сохранилась. И костяшки пальцев ног были „вдвинуты” в сапоги. У сапог дратва сгнила, и они, само собой, раскрылись, открыв конечности ступней. И вот после того, как вскрыли гроб, и произошла вакханалия по разграблению останков. Лидин сам говорил, что стянул себе хорошо сохранившийся кусок жилета табачного цвета с груди Гоголя.

„Я первое издание ‘Мертвых душ‘ окантовал в металл и вставил туда эту материю”, — говорил Владимир Германович. Тамара Владимировна Иванова, ныне покойная, рассказывала, что, когда ее муж, известный писатель Всеволод Иванов, пришел с этого захоронения, он страшно возмущался: „Как можно после всего случившегося считать писателей высокодуховными людьми?!” Из гроба стащили, кроме куска материи, ребро, берцовую кость и, по уверению Лидина, один сапог. Вполне вероятно, еще что-то. <…>

Проходит дня три, как рассказывает сам Лидин, звонит ему директор кладбища и говорит: „Владимир Германович, я что-то спать не могу. Ко мне третью ночь подряд Гоголь приходит и говорит: ‘Давай назад ребро!‘ Лидин немедленно позвонил другому похитителю, писателю, который стащил берцовую кость. Тот тоже в недоумении: „Она у меня была в кармане пальто. С вечера вытащить забыл, а утром хватился — а ее уже и нет, исчезла”. И Лидин, эдак старчески улыбнувшись, рассказал: „Ну что же поделаешь, мы сговорились, собрали кое-что из того, что было взято, и под покровом ночи пробрались к могиле Гоголя на Новодевичьем кладбище, вырыли маленькую ямку и туда опустили”. И он, кстати, сказал, что если еще кто-нибудь додумается беспокоить прах Николая Васильевича, то сначала наткнется на кость и сапог...” (“Тайна смерти Гоголя” — “Вечерний Новосибирск”, 2004, 21 февраля).

Есть и другие “свидетельства очевидцев”, где состав действующих лиц и характер разграбления могилы постоянно варьируется (так, кто-то вспоминал, что директор кладбища,

бывший комсомольский работник, стащил не один сапог на память, а пару целиком, дабы в период промтоварного кризиса ему было во что обуться).

30 Стенич (Полонский пишет “Стэнич”, настоящая фамилия Сметанич) Валентин Осипович (Иосифович) (1897 — 1936; расстрелян) — как поэт почти не известен, зато замечателен его перевод первых двух книг трилогии Дж. Дос Пассоса “U.S.A” — “1919-й” и “42-я параллель”. (Заключительный том трилогии “Big money” на русский язык не переводился, поскольку Дос Пассос из “прогрессивного писателя” и друга СССР эволюционировал в троцкиста и “злобного антисоветчика”.)

31 Резко критическая рецензия Г. В. Якубовского на произведения Л. Сейфуллиной

появилась в № 11 “Нового мира” за 1925 год, когда его редактировали А. В. Луначарский и И. И. Скворцов-Степанов. В 1926 году в журнал пришел Полонский и приступил к его реформе. Редакционный анонс гласил: “С января 1926 года “НОВЫЙ МИР” выходит в увеличенном объеме без повышения подписной платы. Вместе с увеличением объема редакция значительно расширяет отдел художественной литературы и критики, социально-экономический и отдел по истории революционного движения”. Журнал обрел внешний вид, в основных чертах дошедший до наших дней (между прочим, знаменитый шрифт обложки пыталась уже в наши дни в рекламных целях поэксплуатировать некая, ныне несуществующая строительная компания “Новый мир”). Редакционная статья журнала “На литературном посту” (1926, № 1) находила сходство в редакторском подходе Полонского и Воронского: “Реформированный „Новый мир” во всем старается походить на „Красную новь”. Немного потоньше, подешевле, на худшей бумаге — но зато — тот же формат, те же попутчики и сменовеховцы — те же Вс. Иванов, Б. Пильняк, П. Орешин, Р. Акульшин, П. Романов, посмертный С. Есенин — словно „второе издание””.

32 Визит Бернарда Шоу в СССР проходил в конце июня 1931 года.

33 Главы из романа А. С. Яковлева “Повороты”, посвященного революции 1905 года, публиковались в № 1 — 7 “Нового мира” за 1931 год. Яковлев Александр Степанович (настоящая фамилия Трифонов-Яковлев; 1886 — 1953) — писатель, автор известной повести “Повольники” (1922).

34 Имеются в виду “Отечественные записки”, ежемесячный журнал, издававшийся в

Петербурге в 1839 — 1884 годах (до 1867 года — А. А. Краевским, затем Н. А. Некрасовым, М. Е. Салтыковым-Щедриным, Г. З. Елисеевым).

35 Устряловец — сторонник Устрялова Николая Васильевича (1890 — 1937; убит), юриста, философа, публициста, одного из идеологов сменовеховского движения (журнал “Смена вех”, Прага, Париж, 1921 — 1922). В 1917 — 1918 годах Устрялов — сотрудник газеты “Утро России”; в Омске, при Колчаке, издавал газету “Русское дело”; к моменту дневниковой записи Полонского находился в эмиграции в Харбине (вернулся в СССР только в 1935 году). Призывал к отказу от вооруженной борьбы с большевизмом и к изживанию его путем мирной конструктивной критики советского режима со стороны национально-патриотических сил. Все это побуждает Полонского в записи с упоминанием Устрялова заключить слово “Россия” в иронические кавычки.

36 Маламут Чарлз Львович (1900 — 1965) — переводчик Пильняка, Замятина и других русских писателей, журналист. После приезда Л. Д. Троцкого на американский континент стал его личным переводчиком. Он собрал залитые кровью листы незаконченной рукописи “Сталин”, над которой Троцкий работал в момент покушения, перевел на английский и отдал в издательство “Harper’s & Brothers”. “Маламутовская” редакция “Сталина” долгие годы считалась наиболее авторитетной. Позднее некоторое время он работал корреспондентом Assosiated Press в Москве, а в 1953 году служил шеф-редактором европейского бюро “Голоса Америки”. Был уволен за резко критическое высказывание в прямом эфире по поводу рукопожатия госсекретаря Соединенных Штатов Дж. Фостера Даллеса и его советского коллеги Андрея Вышинского, относительно деятельности которого у Маламута ни тогда, ни прежде не оставалось никаких иллюзий.

37 Повесть М. Э. Козакова “Человек и его дело” к тому времени уже была напечатана в сборнике ФОСП “Решающий год” (М., 1931).

38 Огнев Н. (Розанов Михаил Григорьевич; 1888 — 1938) — писатель, автор очень популярного когда-то “Дневника Кости Рябцева” (1927).

39 Речь идет об издании, получившем название “День мира”. Первый выпуск, под редакцией А. М. Горького (он умер до завершения работы, и его фамилия на титульном листе дана в траурной рамке) и М. Е. Кольцова, вышел в 1937 году. В огромном томе, объемом более

90 печ. листов, богато иллюстрированном картами и фотографиями, описывался совершенно произвольно выбранный один день — 27 сентября 1935 года. Но “суперкниги”, о которой мечтал Артем Веселый, не получилось. Издание превратилось в политическую однодневку, сбор газетных вырезок, в первой части освещающих тяжелую жизнь капиталистического Запада, во второй — цветущую СССР. Характерны названия главок “западной” части: “Абиссиния под ударом”, “Англия на распутьи”, “Голодная Венгрия”, “Польша во тьме”, “Литва в опасности”, “Румыния в нужде”, “Оскудевшая Югославия”, “Болгария бедствует”, “Смутный день Греции” и т. д. и т. п.

Спустя 25 лет главный редактор “Известий” А. Аджубей повторил этот проект. Второй “День мира” вышел в 1961 году с посвящением XXII съезду КПСС. Описывалось 27 сентября 1960 года. Важнейшим мировым событием этого дня составители представили выступление Хрущева на сессии ООН. И формат, и объем книги (100 печ. листов, 800 стр. с иллюстрациями) равнялись на издание 1937 года.

В 1987 году Агентство печати “Новости” предприняло третью попытку “воплощения великолепной идеи Алексея Максимовича Горького (курсив мой. — С. Ш.) — дать моментальный снимок жизни нашей планеты за один оборот Земли вокруг своей оси”. Это пропагандистское издание отличалось разве что тем, что большинство фотографий в нем были цветными.

40 “Шиповник. Сборники литературы и искусства”. Под редакцией Ф. Степуна.

В первом и единственном вышедшем в свет номере (1922, № 1) были представлены стихи

Ф. Сологуба, М. Кузмина, Вл. Ходасевича, А. Ахматовой; проза Б. Зайцева, Н. Никитина,

Л. Леонова, Б. Пастернака (“Письма из Тулы”); статьи Н. Бердяева, Ф. Степуна, П. Муратова, А. Эфроса и др.

41 “Русский современник” — литературно-художественный московско-ленинградский журнал, издававшийся при участии М. Горького, Евг. Замятина, А. Н. Тихонова,

К. Чуковского и А. Эфроса в 1924 году. Вышло всего четыре номера, после чего журнал был закрыт. По мнению В. Вейдле, это был “последний не казенный, последний свободный (пусть и не полностью) журнал, открыто издававшийся в пределах нашего отечества. <…> фактическими редакторами журнала были Замятин и Чуковский в Ленинграде, Абрам Эфрос — в Москве” (“Русский альманах”, Париж, 1991, стр. 393).

42 “Заветы” — литературный и общественно-политический журнал, выходивший в Петербурге (Петрограде) в 1912 — 1914 годах; негласно субсидировался партией эсеров. В РГАЛИ хранятся интересные неопубликованные воспоминания его редактора С. П. Постникова об

истории журнала и его переписка с генералом КГБ Ф. Бобковым, выяснявшим, не являются ли переданные Постниковым в РГАЛИ материалы антисоветскими по содержанию.

43 “На крови” (1927) — роман С. Д. Мстиславского об эсеровском подполье. Несмотря на декларируемую неприязнь к Мстиславскому, Полонский публиковал его в “Новом мире” (Мстиславский С. Д. На крови. Главы из романа “1905 год”. — “Новый мир”, 1927, № 10, стр. 102 — 134).

(Окончание следует.)

 

Утомленные грамотой

Кронгауз Максим Анисимович — лингвист, доктор филологических наук; директор Института лингвистики РГГУ; автор научных монографий и популярных статей на темы языкознания, культурологии, общественной жизни (см. его новую книгу “Русский язык на грани нервного срыва”, 2007). Постоянный автор “Нового мира”.

Предупреждение

Раговоры и дискуссии о языке Интернета, в которых я участвовал, заканчивались абсолютной коммуникативной катастрофой, причем и с рациональной, и с эмоциональной точек зрения. Собеседники строго делились на две группы. Первые никогда не использовали этот язык, как правило, потому, что не очень пользовались Интернетом (разве что электронной почтой), считали его языковой порчей и относились к нему с разной степенью неприязни вплоть до ненависти. Вторые время от времени им пользовались, считали своего рода игрой и развлечением и уже делом настолько привычным и обыденным, что разговаривать об этом не имеет большого смысла. Осмысленный разговор никак не получался, точек пересечения не наблюдалось, а эмоции перехлестывали через край. Так происходило всегда, и скорее всего, так случится и в этот раз, я имею в виду — при чтении этой статьи. В общем, читатель предупрежден о бессмысленности данной затеи, и, значит, можно переходить к делу.

Впрочем, прежде всего надо сказать, что языка Интернета как такового не существует, точнее, он так же разнообразен, как и наш обыденный язык, и естественно, что на форуме любителей философии говорят иначе, чем на форуме футбольных болельщиков. Споры же и эмоциональные всплески, как правило, вызывает так называемый “язык падонков”1, который, вообще говоря, языком не является. Чтобы понять, что это такое, лучше всего обратиться к “Википедии”, интернет-энциклопедии, которую пишут не избранные специалисты, а все желающие. Ее свидетельства не всегда достоверны и точны, зато ни в одной энциклопедии мира нельзя прочесть столько разнообразных сведений о самом Интернете.

Из истории

Создание “языка падонков” приписывается Дмитрию Соколовскому, создателю сайта udaff.com, известному в Интернете под именем, или, точнее, под ником (от англ. nickname — прозвище) Удав. Как пишет “Википедия”, “существует распространенное мнение, что он — инженер-электрик”.

Эта фраза вообще очень характерна для “Википедии”, наполненной обрывками интересных фактов разной степени правдоподобия, но плохо связываемых в единое целое — в частности, из-за почти полного отсутствия хронологии. Но все же если вкратце, то в 2000 году появился такой сайт — fuck.ru, на котором писали о телесном низе и много ругались матом. На нем и начал публиковаться Дмитрий Соколовский, позднее организовавший

1 Это слово чаще всего пишется в Интернете именно так.

свой собственный сайт udaff.com. Эти сайты стали первыми площадками эксперимента с языком: коверкания орфографии и изобретения смешных речевых клише типа “аффтар жжот”.

В той же “Википедии” родоначальником этой новой игры называется некто Линкси (Linxy), связанный также с сайтом down.ru. Но проверить эти факты уже не представляется возможным.

Еще труднее разобраться в названии данного явления. Вроде бы в честь Линкси этот специфический язык получил название Л-языка. Потом, под влиянием субкультуры или даже контркультуры падонков, к которой принадлежит и сайт udaff.com, распространилось другое название — язык падонков (или падонкафф). Наконец, сегодня не менее популярно название “албанский (или олбанский) язык”, происхождение которого связывается со следующей историей.

Зайдя в чужой “Живой журнал” (дело было в октябре 2004 года), один американец заинтересовался фотографиями и текстом на непонятном ему языке. Между русскоязычным хозяином журнала (ник — оператор, записанный латинскими буквами) и англоязычным гостем (ник — scottishtiger) состоялся примерно такой диалог2, к которому подключились и другие посетители журнала.

2 Слово “примерно” означает, что исправлены очевидные опечатки, а сам диалог сокращен, в частности, опущена брань. Вообще цитирование текстов, в той или иной мере использующих язык падонков, крайне затруднено из-за обилия нецензурной лексики.

“S: I cannot read that text [Я не могу прочесть этот текст].

О: Понятное дело — не можешь. Еще бы ты смог. Я бы в тебе тогда шпиёна заподозрил. А так не можешь. <...> Здесь вам не тут, в чужой ЖЖ со своим собачьим языком не ходят! И вообще, пока ты тут фотографии разглядываешь, твои бессовестные соотечественники нагло бряцают оружием и поддерживают мировой империализм <...>

S: I knew I should have been a translator, after all [Я знал, что мне следовало бы стать переводчиком].

О: Да уж, дружище, вот тут ты прав. Не в той ты стране родился. Но у тебя есть шанс. Покайся, тебе прощенье выйдет :))

S: Please speak English. I know that you are bi-lingual. After all, aren"t ALL foreigners? [Пожалуйста, говорите по-английски. Я знаю, что вы двуязычны. В конце концов, разве не ВСЕ иностранцы?]

О: Форинерз? Нет, дружище, это ты по ходу здесь форинер. Это у вас в Америке привыкли считать, что есть Америка, а все вокруг — форинеры и отсталый народ, едят медведей и балалайки напичканные красной икрой у них по улицам ходят. <...>

Здесь к разговору подключился еще один русскоязычный гость (ник — maxxximus), благородно заговоривший по-английски.

M: Hillarious ))) [Потешно].

S: Thank you for proving my point! Now tell me, what is this language they are speaking?! And can you be a translator, please? [Спасибо за поддержку. А теперь скажите мне, что это за язык, на котором они говорят? И не могли бы вы перевести?]

M: This is Albanian...[Это албанский...]”.

Так были сказаны ключевые слова “албанский язык”, а затем в этом же диалоге появилась и знаменитая фраза “Учи албанский!”, используемая обычно в качестве указания на некомпетентность собеседника (часто в сочетании с неуместным снобизмом).

К сожалению, любое название этого явления условно. “Албанский”, как мы видим, не имеет прямого отношения к делу. А “язык падонков” сужает ситуацию, поскольку употребление этого “языка” давно перешагнуло границы “падонковской” субкультуры.

В связи с языком падонков и в “Википедии”, и в других интернет-источниках заметны две тенденции. Первая — это поиск предшественников, также играющих с языком, и в каком-то смысле объединение с ними. Вторая — напротив, жесткое отграничение “языка падонков” от аналогичных языковых игр, возникших параллельно или позже “языка падонков” и смешавшихся с ним.

Среди интернет-предшественников отмечают так называемых “кащени-тов”, участников давней конференции3 в Фидонете, заимствовавшей название у знаменитой психбольницы. От них сейчас сохранились, например, такие выражения, как “фтопку”, “аццкая сотона”. Среди более далеких предшественников называется Ильязд (псевдоним Ильи Михайловича Зданевича), известный деятель грузинского, русского, а позднее и французского авангарда. Как и многие авангардисты, он экспериментировал с заумным языком (заумью), но с сегодняшним днем оказался неожиданным образом связан более других. И причиной этому стала написанная им пьеса. Здесь стоит оторваться от интернет-источников и процитировать М. Шрубу4: “И. М. Зданевичу, прибывшему осенью 1916 г. с фронта в Петроград, очень понравился экспериментальный журнал друзей; на основе „Албанского выпуска", в котором высмеивалась книга Янко Лаврина „В стране вечной войны. Албанские эскизы" (Пг., 1916) с ее предрассудками, панславянскими идеями и мегаломанией автора, Здане-вич написал заумную пьесу „Янко крУль албАнскай" (Тбилиси, 1918), поставленную 3 декабря 1916 г. в мастерской М. Д. Бернштейна”. Излишне говорить, что “изык албанскай”, изобретенный Ильей Зданевичем, и современный “ол-банский язык” случайно получили похожие названия, но тем не менее даже это случайное совпадение производит впечатление, особенно если учесть сходство языковых игр Ильязда и современных падонков.

Наконец, от себя добавлю еще про игры ученых. По словам известного лингвиста В. В. Виноградова, сославшегося на своего учителя А. А. Реформатского, игры с орфографией были характерны для московских языковедов, учеников и коллег Д. Н. Ушакова5. Игра состояла в том, чтобы записать слово всеми возможными способами, не меняя его произношения. Среди них были и написания, максимально отличавшиеся от правильного, общепринятого. Так, правильному “аспирант” противостоит “самое неправильное” — “озперанд”, в котором сделаны все возможные орфографические ошибки, не влияющие на прочтение.

Поиск предшественников (иногда довольно далеких) странным образом сочетается с отсечением последователей (иногда довольно близких). Так, от языка падонков отличают такие явления, как знаменитый “превед” или менее знаменитое высказывание “йа криветко” (вар. криведко), поскольку они возникли вне падонковской субкультуры и каждое из них имеет свою историю. Первое, по-видимому, в комментариях уже не нуждается. Второе же означает своего рода выпадение из реальности в состоянии незамутненного разумом счастья. Как и у многих речевых клише в интернет-жаргоне, у него есть своя легенда. На лекции по физике в одном московском институте некий юноша, находясь в хорошем настроении (но не по причине лекции), потерял контакт с реальностью, выпал из действительности, о чем письменно с помощью вышеупомянутой фразы и сообщил своей соседке. Фраза произвела на девушку столь глубокое впечатление, что она незамедлительно сообщила об этом в своем блоге, и далее фраза пошла гулять по просторам Интернета.

3 Точнее, если строго придерживаться терминологии, “эхоконференции”.

4 “Дополнения к словарю „Литературные объединения Москвы и Петербурга 1890 — 1917 го

дов"”. “Новое литературное обозрение”, № 77 (2006).

5 Иногда эти же игры приписываются ленинградским языковедам, прежде всего Л. В. Щербе.

Впрочем, с лингвистической точки зрения и “превед”, и “криведко” вполне вписываются в язык падонков, а история их возникновения для их функционирования не так уж и существенна.

Об анти-грамотности

Здесь уже пора перейти от истории к содержательной части. Итак, мы имеем дело с явлением, которое правильнее всего характеризовать как жаргон, а его суть заключается в особой орфографии и некотором наборе речевых клише. По поводу этой особой орфографии существует по крайней мере три разных мнения.

Первое состоит в том, что интернет-орфография сводится к фонетическому письму, то есть “пишут, как слышат”.

Второе мнение более изысканно. Оно заключается в том, что задача пишущего — сделать все возможные ошибки, то есть повторить упомянутую выше игру лингвистов из круга Д. Н. Ушакова.

Третье мнение сводится к тому, что в Интернете царит элементарная безграмотность, носящая хаотический характер.

Первое мнение, очевидным образом, неправильно. Слова “превед”, “кро-сафчег” противоречат правилу “пишу, как слышу”. В соответствии с ним мы бы написали “привет” или “красафчик”. Таким образом, второе мнение более справедливо. В языке падонков делаются ошибки, которые просто неграмотный человек не сделал бы. Мы имеем дело скорее с анти-грамотностью, чем с без-грамотностью. Безусловно, первоначально это игра интеллектуалов, очень близкая к игре лингвистов. Существуют, однако, и принципиальные отличия. Игра ученых — это игра по строгим правилам, имеющая очень ограниченное применение. С помощью “озперанда” и ему подобных никто всерьез не предполагал общаться и вести переписку. Язык же падонков обслуживает совершенно реальную коммуникацию. И тут оказывается, что в обычной коммуникации очень трудно строго придерживаться анти-правил.

Во-первых, так трудно писать. Надо быть не только очень грамотным человеком, но и очень внимательным, и вообще педантом, если хотите. Ведь приходится выделить все места, где можно допустить ошибки, не влияющие на произношение (их в школе называют орфограммами), и последовательно все эти ошибки сделать. Как-то раз, готовя доклад для научной конференции о языке падонков, я решил назвать его соответствующим образом: “Арфаграфи-чискайа ашипка каг знаг”. Уже перед самым докладом я с ужасом обнаружил, что ошибся, точнее, недостаточно ошибся, то есть исказил не все, что следовало бы. Будь я педантом, я бы написал — “арфаграфичизкойо ашипко”.

Во-вторых, написанное таким образом чрезвычайно трудно читать. Ведь наша орфография — не только и даже не столько культурная ценность, сколько просто-напросто весьма практическая вещь. Она позволяет нам читать комфортно и быстро, не прочитывая букву за буквой, а угадывая графический облик слова по опорным точкам. Я уже как-то приводил забавный пример из Интернета, подтверждающий эту мысль. Повторюсь, потому что он необычайно нагляден:

“По рзелульаттам илссеовадний одонго анлигйсокго унвиертисета, не иеемт занчнеия, вкокам пряокде рсапожолена бкувы в солве. Галвоне, чотбы преавя и пслоендяя бквуы блыи на мсете. Осатьлыне бкувы мгоут селдовтаь в плоонм бсепордяке, все-рвано ткест чтаитсея без побрели. Пичрионй эгото ялвятеся то, что мы не чиатем кдаужю бкуву по отдльенотси, а все солво цликеом”.

Действительно, текст читается достаточно легко, хотя в словах перепутаны все буквы, кроме первой и последней. На первый взгляд пример опровергает ценность орфографии, ведь все слова написаны неправильно, а мы относительно быстро узнаем их. Но узнаем-то мы их именно потому, что все буквы в слове сохранены, и они хотя и не линейно, но помогают нам распознать облик слова. А в орфографии падонков слово опознается плохо даже при соблюдении линейности, и малейшая путаница сделает текст вообще нечитаемым.

Естественно, что даже узкий круг интеллектуалов не обладает достаточным педантизмом для реализации собственных орфографических установок, а уж по мере привлечения к игре не слишком грамотных масс эти установки и вовсе не соблюдаются. Вдобавок и саму ошибку можно сделать по-разному, например “афтар” или “аффтар” (второй вариант более канонический). Вот и имеем мы постоянный разнобой в написании. Например, слово “язык” встречается в “падонковской” орфографии и как “йазыг”, и как “йазык”, и как “изыг”, и как “изык”, и как “езыг”, и как “езык”, и, правда, совсем редко, как “йэзыг” или “йэзык”. А слово “падонок” (родительный множественного — падонков) встречается и в более “анти-правильной” форме: “падонаг” (“падонкафф”).

Кроме того, в языке падонков огромную роль играют речевые клише и прецедент нарушения. Однажды произведенное нарушение (искажение, сокращение, имитация акцента и т. д.), сделанное вовсе не по названным анти-пра-вилам, вдруг подхватывается, тиражируется и входит в канон. Скажем, “мед-вед” появился, скорее всего, как рифма к слову “превед”, возникшему в свою очередь по тем самым анти-правилам. Но сегодня “медвед” не менее законное словцо в Интернете, хотя нарушение здесь уникальное.

После всего сказанного хочется примкнуть к третьему мнению о тривиальной и хаотичной безграмотности в Интернете, однако это не так или не вполне так. Это не хаос, а, скорее, сосуществование разных систем правил, которые не доведены до логического конца.

Таким образом, в идеале (или в центре) находится та самая система “ан-ти-правил”: делай ошибку всякий раз, когда это не влияет на произношение. По мере использования и распространения жаргона идеал размывается, становится важным сделать хотя бы одну ошибку. Наконец, более существенным оказывается владение речевыми клише. Отсутствие нормы, характерной для литературного языка, делает допустимой и привычной вариативность написания. И только для небольшой группы клише выделяются канонические варианты типа “аффтар”.

Прецедентность и клишированность все чаще побеждают орфографический педантизм. Так, под влиянием написания “кросавчег”6 в языке падонков закрепилось написание соответствующего суффикса: “участнег”, “мальчег”, “зайчег” и т. д. А дальше заработал уже традиционный принцип морфемного письма, то есть сохранение единого написания морфемы. Так, на одном интернет-форуме висело приветствие: “Превед участнегам”, хотя по анти-правилам следовало бы писать “учазтнеком”. Суффикс “ег”, таким образом, вопреки орфографии падонков сохраняется как особый показатель интернет-жаргона.

Снова исторические параллели

Интересно, как по-разному мы сегодня реагируем на языковые (и в том числе орфографические) эксперименты начала двадцатого и начала двадцать первого века. Вообще сам “орфографический параллелизм” весьма интересен, хотя и условен. В начале двадцатого века возникла своего рода усталость от строгих правил русской орфографии. Именно в это время начала готовиться реформа графики и орфографии7, а писатели затеяли игры с языком. По-видимому, не случайно “разрушение орфографических ценностей” совпало с революцией (а отчасти предшествовало ей).

6 А “креведко” породило свою моду: “футболко”, “пелотко”, “бландинко” и т. д.

7 Сама реформа графики и орфографии была проведена большевиками сразу после рево

люции, но это в большой степени вопрос, как теперь говорят, политической воли.

В наше время также была сделана попытка “косметической” реформы орфографии, но она была предпринята в 2000-х годах, то есть значительно позже начала перестройки. Примерно к этому же периоду относятся и игры с языком и орфографией, о которых идет речь. Это, как ни смешно звучит, еще один (хотя и избыточный) аргумент в пользу того, что перестройка (в отличие от революции) делалась сверху, и заметная “культурная перестройка” никак не предшествовала ей, а следовала за ней на некотором расстоянии. Ведь и заметные языковые изменения приходятся на девяностые годы, то есть отстоят от начала политической перестройки на пять и более лет. Катализатором современных языковых экспериментов стала в большей мере не социальная перестройка, а технологическая революция — появление Интернета.

Языковые эксперименты начала двадцатого века уже с полным основанием считаются частью нашей культуры. Отношение к ним в целом, безусловно, положительное и не слишком эмоциональное. И это понятно. Ни заумь, ни другие эксперименты по существу не влияли на русский язык, поскольку имели довольно ограниченную сферу применения8. Сегодняшние языковые игры влияют на язык гораздо сильнее, потому что (благодаря Интернету) получили широкое распространение.

Любопытно также, что реформу орфографии интеллигенция и вообще образованные люди отвергли категорически. Обсуждение в основном свелось к абсолютной невозможности писать букву “у” в словах “парашют” и “брошюра”, а также “а” в приставке в слове “розыскной”. Однако по крайней мере многие образованные люди легко смирились с гораздо более серьезными изменениями орфографии в Интернете и даже с воодушевлением используют их на практике. Возможно, это объясняется нашей глубинной психологической потребностью в системе строгих и незыблемых правил, которые можно и даже приятно нарушать. С другой стороны, как уже говорилось в самом начале, другие образованные люди категорически не приемлют подобные игры с языком и отказываются придавать им такой же культурный статус, как безобидной (особенно на расстоянии века) зауми. Вопрос даже не в том, кто из них прав, а в том, какие последствия для нас и нашей орфографии будет иметь (или уже имеет) распространение языка падонков.

Это очень хорошо, что пока нам плохо

Начну с хорошего. Говоря о хорошем, я обращаюсь, естественно, к тем, кто не любит орфографических игр. На язык падонков существует мода, а всякая мода преходяща. В силу отмеченного выше неудобства (сложно писать и неудобно читать) эта мода не должна просуществовать долго. Более того, орфография падонков на самом деле уже почти никем не соблюдается. И в большинстве текстов в этой орфографии написаны всего лишь несколько слов (как правило, тех самых речевых клише), и они-то как раз и выполняют основную функцию интернет-жаргона — “я свой, я посвященный” — и, соответственно, отбраковывают чужаков, не принадлежащих к данному сообществу. Таким образом, анти-орфография практически сходит на нет, и скорее всего в будущем сохранятся несколько речевых клише типа “выпей йаду”, “+1”, “превед” или “в Бобруйск жывотное”. Это, впрочем, не означает, что игры с языком прекратятся, просто это будут другие игры. Интернет, вообще, оказался очень хорошей средой для языковых и прочих игр.

8 В еще большой степени это относится к языковым играм лингвистов (“озперанд” и под.).

Плохие последствия тоже будут, а на самом деле уже есть. Интернет, на мой взгляд, не сильно повлиял на грамотность взрослых людей. Напротив, грамотность в широком смысле слова он даже повысил, поскольку привлек к письменному общению огромное количество людей, по существу, никогда и нигде, кроме школы, не писавших. Однако грамотность текстов в Интернете существенно ниже, чем грамотность текстов на бумаге (особенно если речь идет о печатных текстах). Это понятно, поскольку тексты в Интернете вообще более естественны (ближе к устной речи) и, соответственно, более безответственны (как и всякая устная речь), чем тексты на бумаге. Это абсолютно нормально, и ничего плохого здесь нет. Проблема же состоит в том, что дети эпохи Интернета учатся читать и читают с экрана не меньше, а наверняка даже больше, чем с бумажного листа. Это означает, что у них не может возникнуть единственный нормативный графический облик слова, а вариативность написания для них абсолютно естественна. Тем самым они неграмотны в нашем понимании. Компенсировать эту неграмотность школа не в состоянии, не потому что она плохая, а потому, что настоящая грамотность прививается не правилами, а приходит через чтение и писание. Такая неграмотность не смертельна, но читать повзрослевшие дети Интернета будут все-таки медленнее, а письменное общение с ними будет для старших поколений не очень комфортно.

Впрочем, уже сейчас возникают любопытные ситуации, в которых стандартные реакции не вполне уместны. Например, по электронной почте я получаю письмо, в котором есть слова “извени меня”. И я не могу понять, что передо мной — вопиющая неграмотность или шутка, использование интернет-жаргона. Соответственно, я не вполне понимаю, как я должен отвечать на это письмо. Скажем, поддержать шутку и ответить: “Не извеню”. Или ответить совершенно категорично: “Не извиню”. Неграмотный человек не обратит внимания на мои мучения, поскольку скорее всего не различает разные написания, а шутник может и обидеться. В любом случае я потрачу больше времени, чем хотел бы.

Культура — замечательная вещь, и орфография как часть культуры тоже. И не только потому, что она КУЛЬТУРА, но и потому, что, как правило, она дает определенные преимущества людям, ею обладающим. И орфография в том числе. Контркультура же всего лишь доставляет удовольствие (несколько деструктивного свойства). И то не всем.

 

Вакансия поэта

Фрумкина Ревекка Марковна — лингвист, эссеист, психолог; доктор филологических наук. Автор научных книг и статей на русском и английском языках, учебника для вузов “Психолингвистика” (2001), мемуаров “О нас — наискосок” (1997), книги эссе и мемуарных очерков “Внутри истории” (2002) и др. Постоянный автор “Нового мира”.

В октябре 1922 года И. А. Бунин записал в своем дневнике: “Тот, кто называется „поэт", должен быть чувствуем, как человек редкий по уму, вкусу, стремлениям и т. д. Только в этом случае я могу слушать его интимное, любовное и т. д. На что же мне нужны излияния души дурака, плебея, лакея, даже физически представляющегося мне противным?”

Добавим от себя: а нужны ли нам “излияния души” душевнобольного — эпилептика, психотика или постоянно пребывающего в депрессии меланхолика? Безумца, наконец?

То, что мы называем творчеством, психиатры, анализирующие творчество душевнобольных, называют продукцией. Если бы под знаменитой картиной Мунка “Крик” не стояла его подпись, психиатры обсуждали бы ее именно в подобном качестве. Что тогда говорить о бессвязных фрагментах, оставленных нам поздним Гёльдерлином? Ведь это и в самом деле осколки!

Вместе с тем известная американская поэтесса Сильвия Плат, которой удалось свести счеты с жизнью лишь с третьей попытки, оставила поразительный по тонкости и трезвости роман-самоанализ “Колба”, где описала свою душевную болезнь. Гениальный (и, несомненно, душевнобольной) Рембо подарил нам термин litteraturicide — “самоубийство посредством литературы”. Стоит ли удивляться, что психиатры и психологи, историки литературы и исследователи культуры столь внимательны к душевному здоровью — и нездоровью — творческих личностей — прежде всего литераторов? К многочисленным трудам, затрагивающим эти темы, относится и книга Ирины Евгеньевны Сироткиной.

Сироткина — психолог, занимающийся историей науки, среди прочего — историей психиатрии в дореволюционной России. Ее книга “Классики и психиатры”1 была первоначально издана в 2002 году на английском языке, так что перед нами авторский перевод. Поскольку книга эта предназначалась западному читателю, мы не будем комментировать наличие в ней более или менее общеизвестных сведений о русских писателях и о русской общественной жизни — они не нам адресованы.

1 Сироткина Ирина. Классики и психиатры. Психиатрия в российской культуре конца XIX — начала XX века. М., “Новое литературное обозрение”, 2008, 271 стр.

Зато отечественному читателю, быть может, интересно и полезно было бы узнать кое-что из истории отечественной психиатрии — ведь нам известны всего три-четыре имени, да и о таких замечательных людях, как Кандинский или Ганнушкин, большинство из нас знает только то, что они были. Такие сведения в книге есть; более того, из библиографии видно, что автор “перелопатил” огромный и малодоступный материал, включая не только, например, медицинские журналы XIX века, но и материалы архивов.

К сожалению, рассказы о ярких, неординарных личностях, какими были малоизвестные неспециалистам русские психиатры В. Чиж, П. Карпов,Н. Баженов и многие другие, рассредоточены по разным главам весьма прихотливым образом: большей частью эти сведения привязаны к личностям русских классиков, о ком те или иные психиатры высказывались. Классиков же, о которых в книге Сироткиной говорится более или менее подробно, четверо: это Гоголь, Достоевский, Толстой и Пушкин. Кроме того, в главе 4-й кое-что сказано о Гаршине и символистских кругах. Соответственно, в результате в одной главе будут суждения, допустим, Н. Баженова о Достоевском, в другой его же — о Толстом.

И. Сироткина достаточно четко дает понять читателю, что сама она не берется судить о том, насколько психически здоров был, например, Гоголь. Она ограничивает свою задачу тем, чтобы рассказать, что по этому поводу думали либо лечившие данного писателя врачи, либо те, кто обсуждал его психическое здоровье уже после его ухода из жизни. Притом нередко приводятся свидетельства не только медиков, но и литературных критиков, друзей, родственников писателя.

Отмечу, что английское заглавие книги И. Сироткиной “Diagnosing literary genius. A cultural history psychiatry in Russia, 1880 — 1930” более точно соответствует содержанию ее труда. Конечно, если бы по-русски книга называлась “Что писали русские психиатры XIX — начала XX века о наших классиках” — это не звучало бы достаточно эффектно; к тому же Белинский, Мережковский и многие другие “культурные герои”, которых занимало душевное здоровье русских классиков, — отнюдь не психиатры. И быть может, в этом случае на книгу И. Сироткиной не откликнулись бы — пусть в жанре аннотаций — многие оперативно работающие медийные авторы. Однако такое неброское заглавие куда лучше отражало бы реальное содержание книги.

Тем более обидно, что огромный материал, найденный автором в таких ныне забытых источниках, как труд П. И. Карпова “Творчество душевнобольных и его влияние на развитие науки, искусства и техники” (М. — Л., 1926) или “Психология казнимых” Н. Н. Баженова (М., 1906), оказался распылен. Что уж говорить о журналах начала прошлого века, — например, о таком красноречивом культурном феномене, как “Клинический архив гениальности и одаренности” (1925 — 1929), и тем более об архивных фондах — в частности, о фонде П. Б. Ганнушкина...

А в результате остается неясным, кого из отечественных авторов стоило бы причислить к отцам-основателям русской психиатрии как науки.

Я разделяю позицию, согласно которой при анализе чужого труда следовало бы исходить из того, что в нем есть, а не из того, чего в нем нет. Однако в обсуждаемой работе я усматриваю кардинальный пробел, причины которого решительно затрудняюсь объяснить: это отсутствие в книге обсуждения наиболее значимой для нашего времени концепции патографии как таковой — не столько патографии как жанра, но и прежде всего как определенного аспекта психиатрического анализа, основанного на той или иной “философии психиатрии”.

Я имею в виду прежде всего феноменологическую психиатрию Карла Ясперса, который оставил нам не только классические образцы патографи-ческих описаний, но и сформулировал фундаментальные принципы такого описания. Можно возразить, что Ясперс — не русский психиатр и принадлежит он XX, а не XIX веку. Так ведь и многократно упоминаемый И. Сироткиной Фрейд принадлежит в большей мере веку XX!

Впрочем, в заключении к книге мы находим два абзаца, посвященных труду Ясперса “Стриндберг и Ван Гог” (1926). К моему крайнему изумлению, И. Сироткина приписывает подходу Ясперса как раз то, против чего Ясперс так последовательно высказывался, а именно: “попытку объяснить творчество болезнью” и “стремление редуцировать произведение к симптому” (в обоих случаях курсив автора).

Русский перевод книги Ясперса “Стриндберг и Ван Гог” вышел в 1999 году. Будучи написан девяносто лет назад, этот труд Ясперса и сейчас дает богатую пищу для размышлений. Однако упомянутая книга не стала фактом нашей интеллектуальной жизни, что заставляет меня начать ab ovo.

Итак: что же на самом деле руководило Ясперсом в его патографиях и чем они ценны для нас? Напомню некоторые факты, хорошо известные как медикам, так и историкам культуры. Батюшков духовно угас, погрузившись в безнадежную депрессию за 33 года до своей физической кончины. Гоголь страдал маниакально-депрессивным психозом и умер от истощения, как это нередко бывает с тяжелыми депрессивными больными, отказывающимися от пищи. Гончаров был ипохондриком, и его депрессии были крайне мучительны. Достоевский не только был болен эпилепсией, но и страсть его к азартной игре имела патологический характер. Уход Толстого из дома был проявлением так называемого “старческого параноида”. Гаршин неоднократно переживал тяжелейшие депрессивные приступы, последний из которых и оборвал его жизнь: Гаршин бросился в лестничный пролет.

А больной туберкулезом Чехов с его безумной поездкой на Сахалин? Разве этот поступок не был бегством от неразрешимого внутреннего конфликта, о котором мы по существу так ничего и не знаем?

Врубель последние годы жизни провел в психиатрической клинике. Андрей Белый, несомненно, страдал серьезным психическим расстройством. У Мандельштама был тяжелый невроз, а к тому же он пережил психотический эпизод (с попыткой суицида), от которого, видимо, уже не смог полностью оправиться.

Анна Ахматова была человеком трезвого и проницательного ума, но страдала агорафобией — боязнью открытого пространства, так что не всегда могла без посторонней помощи перейти улицу. Маяковский вообще не отличался душевным здоровьем — его поза “хулигана” была обусловлена потребностью сверхчувствительной личности в психологической защите; отсюда же и пресловутая мыльница, которую он носил с собой, чтобы защититься от возможной инфекции.

Есенин пережил многочисленные эпизоды алгокольного психоза. Сдержанный и сверхупорядоченный Брюсов тем не менее был морфинистом. Богатый материал для психиатра содержат дневниковые и полудневниковые тексты Эйзенштейна. Жестокий депрессивный приступ с многомесячной бессонницей перенес Пастернак, вообще-то отличавшийся душевным здоровьем.

“Странности” творческих личностей неизменно побуждают нас задумываться о том, какую роль сыграли в творчестве того или иного художника, писателя, режиссера специфические особенности его душевного склада. Применительно к тем культурным героям, о душевном нездоровье которых нам известно, эти раздумья принимают вид вопроса: осуществились те или иные свершения “благодаря” или “вопреки”? И эти вопросы задают отнюдь не одни лишь наивные читатели или зрители. Другое дело, что даже весьма образованные люди именно здесь склонны мыслить штампами и защищать своих “идолов” от подозрений в душевном нездоровье.

До сих пор наше обсуждение не шло дальше общих соображений, более или менее внятных всякому начитанному человеку. Вернемся теперь в границы науки.

Под патографией принято понимать биографическое описание известных личностей, включающее прежде всего анализ их творчества с психопатологической точки зрения. Сама по себе патография не является литературным жанром; другое дело, что патографическое сочинение, будучи облечено в литературную форму, может оказаться увлекательным и/или полезным чтением. Тем более что мы не знаем, что такое талант, и наивно полагаем его подарком судьбы. Но, быть может, это еще и тяжкий груз, вериги, которые не каждой личности под силу?

И если мы не удивляемся неугасающему интересу к книгам серии “ЖЗЛ”. то еще менее следовало бы удивляться той загадочности, которая для далекого от медицины читателя связана с отношением между талантом и душевной болезнью. Человек — творец культуры, но при этом он живой организм, в котором унаследованное переплетено с приобретенным, темперамент может быть не всегда в ладу с рассудком, уязвимость перед неизбежными жизненными испытаниями одних закаляет, других — ломает.

Заметьте, что страх жизни описывают куда реже, нежели страх смерти, — а ведь то и другое — психологическая реальность. Более существенно, впрочем, что право на страх как таковой всегда опосредовано культурой: культура античности, равно как и культура японского самурая, отрицает как недолжный страх смерти и включает в себя суицид; христианская культура, напротив того, суицид исключает: самоубийцу нельзя даже хоронить внутри церковной ограды, а страх перед жизнью — как бы переключает на то, что жизнь вверена Творцу, так что бояться следует Его гнева, а не жизни как таковой.

Таким образом, патографический анализ представляет особый интерес для психологии, антропологии и философии. Разумеется, его предметом должна быть целостная экзистенция личности, а не только повседневность или только творчество.

И здесь напрашивается вопрос: почему патографические исследования посвящены преимущественно деятелям культуры, а не, например, деятелям науки? Мне представляется, что в данном случае дело не только в том, что занятия наукой предполагают картезианский самоконтроль, вне которого возможны лишь мгновенные озарения, но не регулярное научное творчество. Важно и то, что не все творческие личности предоставляют нам — в той или иной форме — достаточно обширные массивы своих личных высказываний, то есть материал для дальнейших исследований. Преимущественно это все-таки литераторы и художники со своими романами, стихами, картинами, перепиской и дневниками.

Ученый в идеале обитает “наедине с собой” — то есть в тиши библиотек и лабораторий. Люди литературы и искусства — разумеется, в среднем — в большей мере склонны к публичности. Поэтому, как правило, мы располагаем также свидетельствами современников о повседневной жизни этих людей и их отношений с выше- и нижестоящими, с друзьями, возлюбленными, членами семьи. Иными словами, у нас достаточно материала для умозаключений не только о событийной канве их жизни, но и о жизни душевной и духовной. Это позволяет судить о важнейших экзистенциальных проблемах и, в частности, о соотношении жизни и творчества.

Заметим, что изучение свидетельств душевной и духовной жизни в равной мере плодотворно применительно к жизни здоровых людей, поскольку любые экзистенциальные конфликты представляют для психопатолога и антрополога безусловный интерес. Так, сугубо интимные дневники Ролана Барта содержат своего рода “ключ” к пониманию экзистенциального корня его творчества в большей мере, чем многие его нашумевшие сочинения. Многие “обычные” люди также ведут дневники или обширную переписку, но либо эти материалы не сохраняются, либо по тем или иным причинам исследователь не имеет к ним доступа. Да и подлинно научное изучение дневников и переписки рядовых людей — предмет так называемой “устной истории” — это феномен достаточно недавний (см., например, книгу известного социолога Н. Н. Козловой2 и мою статью о ней3).

2 Козлова Н. Советские люди. Сцены из истории. М., “Европа”, 2005.

3 Фрумкина Р. Мысли “простых” людей. — “Новое литературное обозрение”, № 79

(2006).

Осмысление отношений между личностью, творчеством и болезнью не может получить общий ответ, верный всегда и для всех. Как подробно показал Ясперс, болезнь настигает личность с определенной структурой. Человек может быть ревнив или подозрителен, склонен недооценивать или переоценивать свои возможности, пытаться решить сложную научную задачу, не имея для этого должной подготовки, или посвящать все свое время сочинению текстов, лишенных художественной ценности. Ясперс исходит из того, что все это само по себе еще не говорит о душевной патологии.

Переход от просто ревности к бредовому регистру, от подозрительности к бреду преследования — то есть выход в психоз — характеризуется сочетанием фактов, интерпретируемых субъектом как значимые свидетельства враждебности, измены, подвоха, “заговора” при явной недостаточности необходимых оснований для этих выводов. То есть недостаточны эти основания, так сказать, для нас с вами, в рамках нашей повседневной житейской логики. А вот дальнейший ход событий определяется уже совокупностью многих факторов — структурой личности, фазами болезни, сферой реализации творческого потенциала, а также не зависящими от больного житейскими обстоятельствами.

Многие читали переписку Винсента Ван Гога с его братом Тео. Поражает здравомыслие Винсента и осознание им своей болезни, равно как и готовность художника жить буквально на хлебе и воде. При этом сам он был не в состоянии обеспечить себе хотя бы крышу над головой.

В противоположность Ван Гогу, Август Стриндберг, у которого достаточно рано сформировался выраженный бред ревности, а в дальнейшем вся жизнь протекала под знаком тяжелейшего бреда преследования, переменив множество занятий, социально вполне состоялся: он стал знаменитым писателем, пьесы которого ставились по всему миру, а книги широко продавались. При этом бредовое содержание его идей настолько ярко сфокусировано в его творчестве, что именно тексты Стриндберга позволили Ясперсу детально описать течение его болезни и даже датировать психотические приступы.

Ясперс всегда исходил из того, что объявить те или иные проявления человека свидетельствами спутанности или пустоты и тривиальности, определить что-то как непонятное, а следовательно, безумное, — это всего лишь неоправданное и малопродуктивное упрощение. “Это может быть и справедливо, но всегда интереснее попытаться увидеть какое-то позитивное проявление, что-то понятное, наполненное, функционирующее, ибо только на этом пути можно продвинуться дальше, тогда как после упомянутых негативных оценок все быстро заканчивается”4.

4 Ясперс К. Стриндберг и Ван Гог. СПб., 1999, стр. 159.

Так, в страстных текстах Стриндберга, описывающих его состояние на пике психоза, нет ни спутанности, ни тривиальности. Вместе с тем не вызывает сомнений сугубо бредовое качество его подозрений, согласно которым на одном из его шутливых портретов его прическа изображена так, чтобы всем был виден рог — символ обманутого мужа. А вот само описание этих подозрений представляет собой вполне связный текст!

Бред ревности Стриндберга, составивший содержание его первого несомненно психотического эпизода, поражает расхождением между зоркостью и выразительностью описаний, их напряженной пластикой, эмоциональным накалом — и неправдоподобной избыточностью негативных деталей, которые можно было домыслить, но уж безусловно не наблюдать непосредственно.

По сравнению с взвинченным тоном большинства сочинений Стриндберга рационализм самоотчетов и трезвость Ван Гога особено поражают. Уже в состоянии начавшегося психоза Ван Гог пишет брату:

“Я не болен, но, без всяких сомнений, заболею, если не буду лучше есть и не прекращу на несколько дней писать. <...> Хотя я не думаю, чтобы моя дурь сделалась бы манией преследования, потому что то, что я чувствую в состоянии возбуждения, всегда направлено на все эти дела с вечностью и вечной жизнью. Но как бы там ни было, моим нервам я доверять не должен”5. Год спустя, едва оправившись от очередного острого психотического приступа, Ван Гог описывает свои ощущения так: “Во время моей болезни выпал мокрый снег, и я встал ночью, чтобы посмотреть на ландшафт. Никогда еще ландшафт не казался мне таким трогательным и волнующим”6.

Именно Ясперсу мы обязаны точкой зрения, согласно которой болезнь вообще не может создать ничего нового — все это должно быть заложено в данном человеке до психотической вспышки. И все-таки шизофреническое напряжение как бы идет “навстречу” имеющимся потенциям. В случае Ван Гога психотическое напряжение породило ту невероятную продуктивность и свободу обращения с красками и мазком, которая была подготовлена всей его предыдущей экзистенцией — его цельностью, его страстным, религиозным отношением к искусству, к своему призванию. Именно сохранность рационального восприятия мира и своего места в нем позволили Ван Гогу отразить на холсте необычность и эмоциональную насыщенность его переживаний.

Свои размышления о взаимосвязи шизофренических эпизодов и творчества Ясперс постоянно сопровождает замечаниями о том, что дух как таковой заболеть не может. Однако же подобно тому, как “больная раковина порождает жемчужину, так шизофренический процесс может породить неповторимые духовные творения. И как мало тот, кто любуется жемчужиной, думает о болезни раковины, так же мало тот, кто впитывает животворящую для него силу художественных творений, думает о шизофрении, которая, быть может, была условием их возникновения”7.

Приведенный пассаж предваряет краткий “вставной” патографический очерк, посвященный Гёльдерлину. Великий немецкий поэт с юности чувствовал свое призвание, но испытывал постоянные опасения насчет возможности самореализации — так остро ощущал он свою чуждость холодному и враждебному миру. За год до психотического приступа Гёльдерлин сравнивает себя с неловким гусем, лапы которого увязают в воде, в то время как он мечтает взлететь к небу Эллады. И вдруг, благодаря психотическому состоянию, поэт переходит в некий совершенно иной мир, где обретает уверенность в себе и в способности исполнить свое предназначение — выразить себя в поэтическом творчестве.

В состоянии предельного напряжения сил за четыре года (1801 — 1805) Гёльдерлин создает увековечившие его имя шедевры. Написанные в форме свободного стиха, эти гимны воспринимаются самим поэтом как исполнение предначертанной ему судьбы. Он наполнен только своей работой и все более чужд другим людям; по существу, дольний мир не только его не заботит — он для Гёльдерлина просто не существует, ибо “философский свет — в моем окне, — вот что теперь составляет мою радость”8.

5 Цит. по: Ясперс К. Стриндберг и Ван Гог, стр. 184.

6 Там же, стр. 186.

7 Там же, стр. 158.

8Там же, стр. 170.

Тем самым болезнь как бы высвободила прежде существовавшие в психике поэта данные, чтобы после такого сверхинтенсивного расцвета, невозможного для здорового человека, все уничтожить. Гёльдерлин доживет до 1843 года; изредка из-под его пера будут выходить вполне понятные, но все менее значительные стихи, а затем — лишь спутанные отрывки.

Героем наиболее подробного патографического анализа, проделанного Яс-персом, является Стриндберг. По словам Ясперса, лучшее описание характера Стриндберга принадлежит самому писателю. Действительно, Стриндберг оставил огромный массив текстов, не просто написанных от условного “первого лица”, но с большой точностью воспроизводящих (притом детально) вполне конкретные события его внутренней жизни.

С ранней юности Стриндберг обладал определенной сверхчувствительностью и повышенным вниманием к тончайшим нюансам своих ощущений и переживаний. Дар слова оказался тем инструментом, который, с одной стороны, сделал его знаменитым шведским писателем, а с другой — предоставил в распоряжение Ясперса как психиатра и философа поистине уникальные описания внутреннего бытия человека, который всю жизнь задавал себе вопрос, не болен ли он психически, и с поразительной последовательностью уверял себя и других в том, что он здоров.

Важно отметить, что до определенного момента так оно и было. Эмоции Стриндберга выглядят, быть может, преувеличенными, переходы от восторга к безнадежности чрезмерно внезапными, отношения между “я” и миром вокруг — несомасштабны. С юности определяющим для его характера были отношения с женщинами и чувство собственной значимости. Однако в течение длительного периода его поведение, определяемое ревностью к жене, при всех странностях оставалось в главном понятным. Да, подозрительность Стриндберга и тяжесть обвинений в адрес жены изначально абсурдны просто с точки зрения устройства обыденной жизни. Но только задним числом, рассматривая в совокупности тексты Стриндберга, свидетельства его друзей и факты его биографии, можно составить представление о том, когда именно первый шизофренический приступ достигает своего пика.

В это время бред ревности как бы заполняет все содержание личности, о чем свидетельствуют такие сочинения Стриндберга, как “История одной души” (1886) и “Исповедь глупца” (1888). И здесь весьма существенно, что, в отличие от “прирожденных” ревнивцев, которые ревнуют любую женщину вне зависимости от конкретных обстоятельств, Стриндберг, с его общеевропейской репутацией женоненавистника, после развода с первой женой женился вторично! При этом нет никаких свидетельств о его ревности ко второй жене. (Позднее именно она была инициатором их развода — однако же вовсе не из-за того, что муж ее ревновал, а из-за явной психотичности всего его поведения.)

Ясперс убедительно показал, сколь логичен и последователен был Стриндберг внутри своего бреда. Более того: психопатологическая закономерность развития бреда — от бредовой трактовки отдельных реальных событий и отношений к созданию бредовой системы — привела Стриндберга к новому мировоззрению и “открытию” мистического и метафизического смысла бытия.

Стриндберг постоянно сомневался в любых своих утверждениях и пересматривал их. Сомневался он и в своем психическом здоровье. Но поскольку он вообще никогда ни в чем не был уверен до конца, то ради квалифицированного подтверждения своего душевного здоровья Стриндберг был готов обратиться к врачу и неоднократно это делал! Вместе с тем ни при каких обстоятельствах, несмотря на уверенность в реальной угрозе своей жизни со стороны обступивших его “врагов”, Стриндберг не стал бы обращаться в полицию, поскольку понимал, чем он в данном случае рискует.

Замечательно проницательное суждение Ясперса о сущности шизофренической ментальности как принципиально непонятной для здоровых: безумие — это не обязательно алогичность и спутанность. Это прежде всего иной мир, где события напоминают странный ход часов, по которым ударили молотком, но часы не остановились, а стали функционировать неким непредсказуемым образом.

Яркая метафора Ясперса “больная раковина порождает жемчужину” вовсе не должна интерпретироваться расширительно, то есть как плодотворность болезни для творчества. Просто есть такие “больные раковины” и такие “странные часы” — вот что имел в виду Ясперс.

И еще одно замечание Ясперса, сделанное им как бы мимоходом, заслуживает особого внимания. Это строки, где он говорит о том, что не важно, как мы назовем заболевание Стриндберга — шизофрения, парафрения или паранойя. Акцент на ярлыках в ущерб пониманию того, как комплекс болезненных проявлений соотносится с экзистенцией целостной личности, остается слабым местом и в современной психиатрии. В особенности это верно, увы, для психиатрии отечественной.

Патографические исследования позволяют понять, что в значительном числе случаев личность человека не сводима единственно к его психопатологическим проявлениям. Побуждая находить в больном “Ты” в смысле Бубера, па-тографический анализ делает для нас более внятным исходные тезисы и пафос современной гуманистической психиатрии.

Замечательный пример подобного подхода к личности писателя можно найти в книге Г. Чхартишвили9. На многочисленных примерах из жизни литераторов разных эпох и культур автор показал, почему “вакансия поэта” может быть опасна как таковая — то есть прежде всего для него самого.

9 Чхартишвили Г. Писатель и самоубийство. М., “Новое литературное обозрение”, 1999; 2-е доп. изд.: Чхартишвили Г. Писатель и самоубийство. Энциклопедия литературицида. В 2-х кн. М., Захаров, 2006.

 

"Всё в жертву памяти твоей..."

Есипов Виктор Михайлович — литературовед, пушкинист. Автор двух книг стихов (1987, 1994), а также историко-литературных книг «Царственное слово» (1998), «Пушкин в зеркале мифов» (2006) и многих публикаций на близкие темы в журналах и сборниках. Неоднократный автор «Нового мира».

1

Неболышой по объему пушкинский лирический текст 1825 года, который мы собираемся рассмотреть, думается, не случайно обойден вниманием исследователей: «понять смысловой строй этого стихотворения, приемы сцеп­ления всего того, что приносится в жертву чьей-то памяти»1, по справедливо­му замечанию академика В. В. Виноградова, не так-то просто.

Все стихотворение состоит из одного распространенного предложения:

Всё в жертву памяти твоей: И

голос лиры вдохновенной, И

слезы девы воспаленной, И

трепет ревности моей, И

славы блеск, и мрак изгнанья, И

светлых мыслей красота, И

мщенье, бурная мечта

Ожесточенного страданья.

Последняя попытка осмыслить эти стихи была предпринята около двадца­ти лет назад. Исследователь достаточно четко сформулировал задачу: «Полно­стью раскрыть смысл стихотворения можно, лишь ответив на два вопроса: что означает „твоя память" и что значит „всё в жертву"»2. Но при решении этой задачи он, как нам представляется, упустил из виду некоторые очень важные вещи: «Первый вопрос нетруден, — несколько поспешно заключил упомяну­тый автор, — „Твоя память" у Пушкина всегда означает „память, воспомина­ние о тебе"»3.

1Виноградов В. В. Стиль Пушкина. М., 1941, стр. 347.

2   Тромбах   С.   М.   «Всё   в  жертву   памяти   твоей...».   —   «Временник  Пушкинской

комиссии», вып. st1:metricconverter productid="23. Л" w:st="on" 23. Л /st1:metricconverter ., 1989, стр. 98.

3Там же.

По нашему же мнению, «твоя память» (или, если быть более точ­ными, «памяти твоей») заслуживает более пристального внимания. Дело в том, что слово «память» в «Словаре языка Пушкина» в контекстах, соответствующих нашему, в подавляющем большинстве случаев подразумевает обращение к умершему. Приведем наиболее выразительные примеры: «...И память юного поэта / Поглотит медленная Лета...» («Евгений Онегин», 1826); «Уральские ка­заки (особливо старые люди) доныне привязаны к памяти Пугачева» («История Пугачева», «Замечания о бунте», 1833); «...И в память горестной Марии / Воз-двигнул мраморный фонтан...» («Бахчисарайский фонтан», 1823); «Владимир уже не существовал: он умер в Москве, накануне вступления французов. Па­мять его казалась священною для Маши...» («Метель», 1830); «Что баронесса? память Дельвига  есть  единственная  тень моего   светлого   существования» (письмо П. А. Плетневу от 24 февраля 1831 года); «Драгоценной для россиян памяти Николая Михайловича Карамзина сей труд, гением его вдохновен­ный, с благоговением и благодарностью посвящает Александр Пушкин» (1830); «...мы готовы обвинить его в юношеской заносчивости, не уважающей ни лет, ни звания и оскорбляющей равно память к мертвым и отношения к живым (курсив мой. — В. Е.)» («Опровержение на критики», 1830)4. Подоб­ных примеров в пушкинском творчестве еще множество, но мы не видим не­обходимости увеличивать их перечень, потому что, думается, и так ясно: иг­норировать предложенную нами трактовку «памяти твоей» как памяти об умершей нельзя.

Есть, конечно, отдельные примеры, когда память о ком-то подразумевает живущего современника (современницу) поэта: «...И ваша память только мо­жет / Одна напомнить мне Москву» («Гонимый рока самовластьем...», 1832). Но то легкое альбомное стихотворение, мадригал неизвестной нам юной осо­бе, память о которой всего лишь (хотя и этого не мало!) напоминает поэту о Москве. Совсем другое дело рассматриваемые нами стихи: здесь абсолютно «всё» приносится «в жертву» неизвестной нам избраннице поэта. И по этой то­же причине (по масштабности поэтического порыва) мы склонны отнести пушкинские стихи к умершей: живые, увы, не удостаиваются подобных при­знаний! Такова человеческая природа: значимость близкого для нас существа в полной мере осознается лишь после его смерти...

А что значит «в жертву»? Как отметил упомянутый исследователь, ни одно из значений, зафиксированных в «Словаре языка Пушкина», «не подходит для стихотворения „Всё в жертву памяти твоей..." в целом», предполагать же, что «в пределах одного предложения (а именно им является данное стихотворение) Пушкин придавал выражению „принести в жертву" разный смысл», вряд ли допустимо. Поэтому он предложил свой эквивалент пушкинского «в жертву»: «Это — „пренебречь" с близкими к нему у Пушкина эквивалентами: „перестать придавать значение", „забыть"»7. Но с получившимся в результате прочтением пушкинского текста как-то трудно согласиться.

Вот интерпретация исследователя: «Если осмелиться пересказать стихотво­рение прозой, оно будет выглядеть так: поглощенный воспоминаниями о тебе, я перестал творить (забыл „голос лиры вдохновенной"), пренебрег слезами влюбленной девушки, перестал ревновать, забыл о славе, не замечаю мрака из­гнания, перестал восторгаться красотой светлых мыслей, забыл о мщении»5. И все эти признания, по предположению исследователя, обращены к А. П. Керн, недавно покинувшей Тригорское.

Но, во-первых, разлука не была вечной. В письмах к Анне Керн Пушкин постоянно рассматривает планы ее приезда, если не в Тригорское, то в Псков, да и тональность этих влюбленно-шутливых писем резко отличается от мрач­ного драматизма рассматриваемого нами поэтического текста: «...ветреность всегда жестока, и все вы, кружа головы направо и налево, радуетесь, видя, что есть душа, страждущая в вашу честь и славу» (25 июля 1825); «Вы уверяете, что я не знаю вашего характера. А какое мне до него дело? очень он мне нужен — разве у хорошеньких женщин должен быть характер? главное — это глаза, зу­бы, ручки и ножки...» (13 и 14 августа 1825); «Если ваш супруг очень вам на­доел, бросьте его, но знаете как? Вы оставляете там всё семейство, берете поч­товых лошадей на Остров и приезжаете... куда? в Тригорское? вовсе нет; в Ми-хайловское!» (28 августа 1825).

А во-вторых, ничем он (Пушкин) на самом деле не пренебрег, и вряд ли это нужно доказывать.

И дело, конечно, не в том, придавал ли Пушкин «выражению „принести в жертву" разный смысл»: пушкинское «в жертву» включает в себя едва ли не все оттенки смыслов, перечисленные нашим оппонентом.  Каждое пушкинское слово многозначно.

4 «Словарь языка Пушкина». В 4-х томах. Т. st1:metricconverter productid="3. М" w:st="on" 3. М /st1:metricconverter ., 2000, стр. 287 — 288. sГромбах С. М. «Всё в жертву памяти твоей...», стр. 98, 99 соотв.

Это отмечалось многими, например Ю. Н. Тыняновым: «Семантическая система Пушкина делает слово у него „бездной пространства", по выражению Гоголя. Слово не имеет поэтому у Пушкина одного предметно­го значения, а является как бы колебанием между двумя и многими. Оно мно­гомысленно. <...> Семантика Пушкина — двупланна, „свободна" от одного предметного значения, и поэтому противоречивое осмысление его произведе­ний происходит так интенсивно»6.

Адекватно перевести пушкинское поэтическое страстное признание на язык прозы, объяснить его прозой в данном случае вряд ли возможно (что, по-видимому, и имел в виду В. В. Виноградов), эти стихи как музыка, они непе­реводимы на уровень строгих логических понятий. Но читатель, способный воспринимать поэзию, не может не ощутить, какое мощное, всепоглощающее чувство владело поэтом при написании этих строк: ощущая свое поэтическое могущество («голос лиры вдохновенной»), видя слезы напрасно влюбленной в него другой «девы», находясь в «блеске славы», переживая «мрак изгнания» — он всегда помнит о той, к которой обращены эти пламенные стихи, до сих пор ревнует ее к кому-то.

Кто она?.. Возможны лишь предположения. Существующее мнение, что стихи обращены к живой современнице поэта Елизавете Ксаверьевне Ворон­цовой, представляется нам ошибочным так же, как и отнесение к ней стихо­творения «Прощание»7. В стихотворениях, которые принято связывать с ней, нет той глобальности признания, которая присуща рассматриваемым стихам и которая выделяет их из всей любовной лирики Пушкина. Стихотворения, относимые обычно к Воронцовой, если позволительна здесь такая их характе­ристика, более сентиментальны:

Никто ее любви небесной не достоин.

Не правда ль: ты одна... ты плачешь... я спокоен;

Но если.................................................

               («Ненастный день потух...», 1824);

Прощай, письмо любви! прощай: она велела.

Как долго медлил я! как долго не хотела Рука

предать огню все радости мои!..

               («Сожженное письмо», 1825);

Желаю славы я, чтоб именем моим

Твой слух был поражен всечасно, чтоб ты мною

Окружена была, чтоб громкою молвою

Всё, всё вокруг тебя звучало обо мне...

               («Желание славы», 1825).

Более вероятным представляется все-таки, что стихи обращены к умершей возлюбленной, причем это не Амалия Ризнич, потому что известие о ее смер­ти Пушкин получит только 25 июля 1826 года. Ею вполне может быть Жозе­фина Велио. Это предположение мы пока, скажем прямо, достоверными дока­зательствами подкрепить не можем, но известные биографические сведения не только ему не противоречат, но, наоборот, дают, на наш взгляд, определенные основания для такой версии. А сведения эти таковы.

6  Тынянов  Ю. Н. Пушкин. — В его кн.: «Пушкин и его современники». М.,  1969,

стр. 133.

7  См. об этом: Есипов  В. М. «В последний раз твой образ милый...». — В его кн.:

«Пушкин в зеркале мифов». М., 2006, стр. 85 — 107.

Во время правления Александра Iв Царском Селе проживала семья бан­кира Иосифа Велио, скончавшегося в 1802 году. Вдова его, Софья Ивановна (1770 — 1839), воспитывала четырех детей, среди которых были сестры Софья и Жозефина, служившие украшением дома.

Старшая, Софья (1793 — 1840), была фавориткой императора. С ней связано пушкинское стихотворение «На Баболовский дворец» (1816 — 1817):

Прекрасная! пускай восторгом насладится В

объятиях твоих российский полубог. Что с

участью твоей сравнится? Весь мир у ног

его — здесь у твоих он ног.

Сестры Велио упоминаются также в пушкинском экспромте (1816 — 1817):

И останешься с вопросом На брегу

замерзлых вод: «Мамзель Шредер с

красным носом Милых Вельо не

ведет?»

Жозефина была воспитанницей лицейского учителя музыки Теппера де Форгюссена (женатого на сестре Софьи Ивановны Велио). Пушкин вместе с другими лицеистами посещал оба дома. Высказывались предположения, что он был влюблен в одну из сестер: Софью8 или Жозефину9. При этом существует предание, что однажды Пушкин встретился в доме Велио с Александром I, по­сещавшим его, по-видимому, ради Софьи10.

В 1820 году Жозефина выпала из окна верхнего этажа и погибла. Вот как описано это трагическое событие в письме П. А. Плетнева к Я. К. Гроту от 2 марта 1846: «Она (Жозефина. — В. Е.) была удивительное создание по красо­те души, сердца и тела. Но Провидению не угодно было, чтобы она некогда принадлежала кому-нибудь из смертных. Теппер поехал в Париж. Раз ее мать пошла гулять; Josephine забыла перчатки свои. Она жила в верхнем этаже. Прибежавши в комнату, она выглянула в окно, чтобы посмотреть, не ушла ли уже мать ее на улицу. Перевесившись за окно, она упала оттуда и тут же умер­ла <...>. Она для меня облекла в поэзию самое прозаическое ремесло. Но с тех пор я не встречал уже существа, подобного ей, и не испытывал в учитель­стве счастья, какое она ему сообщить умела. До сих пор этот дом веет для меня поэзиею»11.

3 См.: Руденская М. П., Руденская С. Д. С лицейского порога. Л., 1984, стр. 199. st1:metricconverter productid="9 См" w:st="on" 9 См /st1:metricconverter .: Краваль Л. А. Сестры Вельо. — «Московский пушкинист». Вып. st1:metricconverter productid="1. М" w:st="on" 1. М /st1:metricconverter ., 1995, стр.  191 — 197.

10   «Летопись жизни и творчества А. С. Пушкина». В 4-х томах. Т. st1:metricconverter productid="1. М" w:st="on" 1. М /st1:metricconverter ., 1999, стр. 83.

11   «Переписка Я. К. Грота с П. А. Плетневым». Т. 2. СПб., 1896, стр. 693.

Приведенное описание не исключает возможности самоубийства Жозефи­ны. Бессмысленно гадать, что могло послужить его причиной, но то обстоя­тельство, что Жозефина (сестра фаворитки императора), по-видимому, входи­ла в его ближайшее окружение, придает всей этой истории дополнительную интригу, как и то, что юный поэт, влюбленный в одну из сестер, столкнулся однажды с императором в их доме.

 

Не приукрашено

НЕ ПРИУКРАШЕНО

Игорь Алексеев. Как умирают слоны. М., “Наука”, 2007, 320 стр. (“Русский Гулливер”.)

...Один только шаг между мною и смертью.

1 Цар., 20: 3

Почему-то я не сразу, как назвали имя, а только когда посмотрела на обложку книги, вспомнила, что с Игорем Алексеевым мы обменялись несколькими письмами. И что я читала его книжку, “Русский день”. Поэтическую. И отчеркивала строчки, которые мне особенно понравились, — маркером в компьютерной программе, так как читала стихи с экрана. И что там было стихотворение про

мамины часики. Почтовую программу на компьютере с тех пор я сменила, но прежние письма успела, кажется, сохранить — или не успела?

Включаю поиск по имени. Кое-что обнаруживаю.

Написано: 1 декабря 2004 г., 20:01:10

Тема: Алексеев Игорь.(Саратов)

Здравствуй, Василина! Беспокоит тебя Игорь Алексеев из Саратова. Мы познакомились с тобой на презентации “Знамени”. Речь идет о твоей рецензии на мои сочинения. В каком виде тебе их представить? Сбросить подборку или одну из книжек (ок. 90 стихов)? Напиши, как тебе удобнее. Игорь.

Написано: 2 декабря 2004 г., 10:27:43

Тема: Алексеев Игорь.(Саратов)

Игорь, здравствуй!

Речь не идет о моей рецензии на твои сочинения: рецензий как таковых я не

пишу почти. Но с удовольствием почитаю то, что ты пишешь, и, может быть, это поможет мне в жизни и еще написать статью о современной поэзии. Статья эта проект до чрезвычайности долговременный, я все хочу ею заняться вплотную, да чего-то для нее не хватает.

И приходится писать о прозе.

Если такие обстоятельства не вызывают у тебя суеверного ужаса или категорического неприятия, милости прощу подборку или одну из книжек — в электронном, что ли, виде. Естественно, то, что ты сочтешь нужным, ибо с творчеством твоим я совершенно не знакома.

С уважением,

Василина.

Написано: 2 декабря 2004 г., 19:01:40

Тема: игорь алексеев

Файлы: Русский день.doc

Привет, Василина. Шлю тебе последнюю книжку. В том виде, в котором она вышла в печать. Спасибо за участие во мне. Твой И. Г.

Написано: 3 декабря 2004 г., 11:23:35

Тема: Игорь Алексеев

Игорь, то, что прислано, мне близко. Признаться, не ждала — все-таки много поэтов, мало стихов. Прочитала только первое стихотворение, уже понятно, что все хорошо. Спасибо.

С уважением,

Василина.

Затем я написала ему подробнее о его стихах, но этого письма у меня не оказалось. Кажется, это просто был файл “Русский день.doc”, испещренный пометками.

Спрашиваю себя, если бы знала, что когда-нибудь все так обернется, то, вероятно, другие бы письма ему написала? Я даже испытала сейчас желание причепурить эту состоявшуюся несколько лет назад короткую переписку, чтобы самой выглядеть в ней попригляднее. Но — не буду, конечно…

Итак, открываю книгу “Как умирают слоны”. Мне уже известно (сразу, заранее) кое-что об обстоятельствах жизни автора. Основное, наверное. Что он болен, тяжело болен. В блоге пишет о себе так: “Меня зовут Игорь Алексеев. Родился в 1959 году. По профессии писатель. Писателем меня сделала болезнь. Болезнь страшная и неотвратимая. Рак кишечника с обширным метастазированием”.

Собственно, вся книга об этом. Это делает ее и головокружительно глубокой, и содержательно скудной одновременно. Близость смерти преображает события обыденной жизни, но это преображение — отнюдь не волшебное гарри-поттеровское превращение, когда, скажем, какие-нибудь удивительные мысли начинают приходить в голову, нет, оно просто снимает с действительности покров, обнажает неприглядные и простые механизмы быта, физиологию некрепких или неглубоких социальных связей, проявляет всю эту мелкую и навязчивую кинестетику повседневности.

Как ни странно, “обыватель”, как (хоть и слегка лукавя) охарактеризовал себя автор в не приведенном здесь письме, кажется мне очень точным в том смысле, что оно ведь является попыткой снять с себя всякий налет притязаний на что-то очень “углубленное”, обратиться к простым, конкретным, некрупным и поэтому важным, непридуманным фактам. Приметить нечто. Схватить скоромимоходящее. Зацепить ускользающую деталь.

На первый взгляд книга состоит из коротких — в две, в три странички — рассказов, скорее эпизодов или миниатюр, поляроидных фотографий. Фотографии схватывают одно с множества точек — не выходят за пределы описываемой жизни, хотя действуют в рассказах разные герои: то Немцов, то Олег, то Андрей, все — аватары главного действующего лица, повествователя. То есть перед нами, собственно (кажется сначала) человеческий документ — тот тип литературы, от которой мы уже страшно устали, но которую чуть ли не одну, тем не менее, еще можно хоть как-то читать (да и писать). Литература со всем причитающимся набором характеристик, на которые неоднократно уже обрушивались с лязгающим критическим инвентарем: реализм — новый или не новый, он в данном случае достаточно

изощрен, чтобы выйти за свои пределы; искренность осознаваемая, настолько неподдельная, насколько и может быть неподдельной “осознаваемая искренность”; достоверность — художественная, конечно, а не фактическая… Но тут-то уже не попляшешь — не конструкт. А просто человек умирает, и все.

И день за днем записывает то, что придет ему в голову, — чем не методология? Вполне монтеневская. Такие вот “Опыты”. Такой вот опыт настоящего умирания.

Что, как не близость умирающего, казалось бы, помогает вспомнить другим, здоровым (это тягостное разделение на больных и здоровых, несправедливое, почти фашистское и совершенно условное: как без него?), простую истину, которая никогда ни на кого не производит впечатления, будучи записанной или сказанной, а именно: мы все умрем. Приблизиться к пониманию простого, пусть и отсроченного факта. Но в жизни получается нечто совершенно противоположное — при всей готовности к участию и при всей любви, человека просто оставляют наедине с его смертью, потому что умирают, оказывается, действительно всегда в одиночку. Рассказ Игоря Алексеева “Ждать” — скромная демонстрация обычно прикровенно текущей жизни, вроде того, как в полурухнувшем доме мы с улицы видим ковер на стене, треснувшее пианино, сбоящие ходики. Анатомия социального быта. Звонки знакомых и друзей вдруг иссякают, мало кому под силу видеть весь этот простой и тем кошмарнее, что вовсе не ужасный, а обыденный ужас. Жена приходит с работы, измотанная за день настолько, что у нее не остается сил приласкать мужа, который из деликатности делает вид, что сидит в Интернете и занят. С тещей разговоры выходят натужными и неинтересными, повисающими в пустоте, от которой становится еще одиноче, чем до беседы. Мать приезжает и цепенеет от собственного бессилия спасти сына: “Она привозила фрукты, лекарства. Принималась активно его расспрашивать о самочувствии. Пыталась посидеть рядом. Просто побыть в одной комнате с ним”. Вот, ничего больше — просто пыталась побыть рядом, но даже это, оказывается, почти непосильно.

Оставались электронные письма, эсэмэски “от одной его поклонницы”. Бессилие ждать смерти и невозможность ее не ждать, закрыть на нее глаза, что по большей части прекрасно удается здоровым людям, — вот обстоятельства иссякающей жизни. Он читает молитвы — плохо понимаемая, монотонная кириллица приносит облегчение, но, помимо монотонности, автор, как бы спохватываясь, торопится заметить, что и чудодейственную силу молитв никто не отменял, — и тут ясно чувствуется, как слаба его вера и насколько малое утешение он способен найти в религии, как практически любой человек нашего времени. В “Лупетте” Павла Вадимова, книге, где главный герой также страдает от рака, тоже без малого нон-фикшн, есть священнослужитель, который читает канон в то время, как сосед по палате читает медицинскую литературу, мало находя утешения в каноне, — во всяком случае, так это выглядит в глазах наблюдателя; но, может быть, потому, что сам наблюдатель не живет в вере, в этой особой горячей плазме — в состоянии, действительно облегчающем страдания.

Близость смерти позволяет совершаться удивительным вещам: Галя, молодая женщина (рассказ “Абонент временно недоступен”), которая при других обстоятельствах, вполне возможно, была бы любовницей героя, приезжает в гости к Олегу и его жене Наде, гуляет с ними по городу — прощаясь, мудрая жена не едет с мужем и гостьей на вокзал, у нее другие дела, и даже великодушнейший с помадным следом поцелуй, даже “Приезжай еще! Ждем!” — и вот Галя рыдает на его груди: “Она целовала сухие губы Олега. Щеки, лоб, подбородок, опять губы. Как она плакала… Олег гладил ее волосы, лоб. Он знал, что это должно было случиться.

Он просто оцепенел или отключился. Только слышал: „Не умирай, прошу тебя,

останься со мной. Ты мой, понимаешь? Ты мой…””

И пусть впечатлительная девушка никогда бы в действительности не поменялась местами с женой умирающего — но на миг она почувствовала, каково это, ее тоже коснулась спасительная близость смерти, перед которой нелепо и смешно грешить в том, прежнем, “прижизненном” смысле слова: например, впутываться в тяжелый и ненужный адюльтер…

Выходит, не все так просто, и мы имеем дело не только с исповедью, но — практически — с проповедью. Да, эта книга для многих окажется убедительнее слов, говоримых с амвона. Она просто повествует о простом, и под взглядом рассказчика добро и зло становятся удивительно, первобытно различимы.

При других жизненных вариантах было бы многое, что не успелось. Не было бы плача от нескончаемой изматывающей боли (рассказ “Надо уйти”). И была бы настоящая радость от книги, от “гигантской двадцатиметровой волны”, которую он, по словам из письма, “ждал, как серфингист”, — от того, что ее читают, что люди интересуются ею и тобой. А вместо — жестоко неутешительное самоутешение, комментарий автора в собственном блоге: “Когда меня не станет, можно

будет почитать мои книжки))) В них я”.

Но это еще не все. Будь записи “всего лишь” фиксацией постепенно наступающей смерти, они, как ни цинично это звучит, вполне возможно, не были бы столь притягательны. В том-то и дело, что здесь, помимо человеческого документа, есть некое дополнительное художественное измерение, превращающее дневниковые записки в явление литературы.

Перед нами еще и стихи. Об этом свидетельствует ритмически сложная организация прозы, особая сдержанная интонация. Ее разбега хватает надолго, несмотря на то (а может быть, и благодаря тому) что книга состоит из цепи очень коротких рассказов, как вздохов, по сути — миниатюр. Они завершены сами в себе и самостоятельны по отдельности, но обрастают смыслами, как части целого.

Удивительно, что случается, когда профессионального писателя профессионально прижмет жизнь. Такая мысль, не очень гуманная, приходит невольно. По счастью, нельзя сказать, чтобы образ героя совсем уж не отслаивался от образа автора. Это как-то успокаивает.

Над этой книгой вообще передумываешь много всего любопытного. Например, об отношении мужчины и женщины к болезни. В книге болеет мужчина, и он очень занят собой и своей болезнью. Это естественно — потерпи поди всю эту пронзительно описанную, много раз пронытую боль. Женщины вокруг него — сильные, красивые личности, у которых порой не остается сил на сочувствие, как в рассказе “Это”, где мужчина даже утрачивает законное местоимение “он”, превращаясь в один стенающий средний род. Порой женщины готовы на жертвенный героизм, как в рассказе “Домой”, где жена уступает своего мужа молодой московской девушке-поэтессе,

уступает, уже понимая, что, скорее всего, на время ей такой подарок. Вот как выглядит это решение мужа в глазах жены: “Он понимал, что умирает. Какая разница где? В Москве даже удобнее — написать успеет больше. Нет помехи в виде семьи. Эх, дочь жалко… А равнодушие к себе и к той боли, которую он ей доставляет, она восприняла как сверхпонимание Олега, сверхдоверие”. Такое вот сверхдоверие. А теща бессознательно переносит на зятя привычки, оставшиеся у нее от мужа, — держит в доме заначку сигарет на случай, если у мужика кончится курево.

Впрочем, не все так гладко. В нескольких рассказах как бы прокручивается то, что могло случиться, но не случилось. Или что-то вроде будущего, когда герой или уже умер и женщина — с другим мужчиной, или еще жив, но женщина от него, смертельно больного, уходит (“Небыль”, “Мимозы”). Это тяжелые фантазмы. Но им и не очень веришь. Они немного чуть более романтичны, чем нужно, чтобы им поверилось.

Женские образы вообще получились объемнее центрального мужского и порой вызывают больше симпатии. Ведь человек, прикованный болезнью близкого и любимого к этой самой болезни, страдает едва ли меньше его. Он-то может себе позволить (и кто ж его упрекнет?) быть раздражительным от ужаса, срываться, орать — близкие ему женщины этого позволить себе не могут и, вероятно, готовы были бы предпочесть собственную смерть смерти любимого, особенно медленной и мучительной смерти. Потому лица у них строже и серьезнее.

Но нужно помнить, что их благородные образы вызвала к жизни и зарисовала на бумаге непримиримость автора по отношению к себе.

Мать рядом с сыном и вместе с сыном переживает его болезнь. Она не разрешает себе и ему впадать в истерику, она — “человек из другого, взрослого мира”. Больницы, врачи, капельницы — все это составляет неизбывный антураж болезни. Болезнь раздражает еще и тем, что медицинский персонал неквалифицирован или вовсе отсутствует на месте: устали, забыли, а смерть “никого не забывает”. Запустение и гниль отечественных корпусов для тяжелых больных имеет свою подоплеку: зачем спасать тех, кого уже не спасешь? Даже деньги (которых все равно нет) не спасают. Знакомства в сфере медицины тоже могут мало, да их еще нужно и приобрести, эти знакомства. В России болеть в “настоящем продолженном”, в present continious, могут себе позволить очень и очень немногие люди, обладающие какими-то особыми качествами, в том числе и характера. “Не будете уважать старшую [сестру отделения] — вам кирдык”. И ведь это печальная правда. Не убьет, вконец измучив, болезнь — напортачит что-нибудь по мелочи и не со зла медицинская сестра, изможденная невероятными нагрузками и низким до неприличия заработком.

Автору это все знакомо досконально еще и потому, что у него самого медицинское образование. И новые симптомы он встречает с обреченностью знающего. По учебникам, по практике. А теперь и по личному опыту. Жутко читать эти страницы. Анатомически бесстрастные, хотя и фиксирующие эмоции: “А мне щас палец покажи, и я заплачу”.

В монотонное переживание болезни вкрапляются воспоминания, заново пугающие своей сияющей чистотой. Когда ничего не было. Когда человек жил почти в раю, только не знал об этом. Когда болезнь еще не коснулась, не внедрилась, не вторглась бесцеремонно. Солнечные картины летнего пляжа в Испании, дайвинга, мечты о большой машине, иногда — с предчувствием наступающего неотвратимо, иногда без всякого предчувствия, что бьет едва ли не метче. Школьная любовь — тоже жестко: влюбился в одноклассницу, оказавшуюся малолетней шлюшкой.

Иногда вдруг гофманианская картинка (рассказ “Сказка”) — общество, где рост людей зависит от их социального статуса. И другое общество, где — от талантов. И в первом поэт не может быть с принцессой, потому что она слишком высокая, а он ростом с канарейку, а во втором они не могут быть вместе, потому что принцесса плачет в верхнем кармане его пиджака, пока поэт принимает цветы от поэтесс и танцовщиц.

Тоскуешь по правде. Где особо не приукрашалось бы житье. И в книге Игоря Алексеева есть что-то очень от правды. Не ее ли и ищешь во всякой книге?

Василина Орлова.

 

От редакции. Когда журнальный номер готовился к выходу, пришло известие о смерти нашего автора, поэта и прозаика Игоря Алексеева.

 

В окрестности смерти

Сергей Гандлевский. Некоторые стихотворения: новые и избранные. СПб., “Пушкинский фонд”, 2008, 48 стр.

Сергей Гандлевский. Опыты в прозе. М., “Захаров”, 2007, 352 стр.

Впервые я услышал это имя в 1985 году от Евгения Рейна. На литературном семинаре, который вел Дмитрий Сухарев, Рейна спросили, кто из молодых поэтов ему наиболее интересен. Рейн ответил однозначно: “Гандлевский”. Самое первое ощущение: “Надо же, какая нелепая фамилия! Ведь не выговоришь”. Сегодня это вспоминать немного странно.

Но очень скоро мой близкий друг добыл рукописный альманах группы “Московское время”. Это было фундаментальное многостраничное издание, отпечатанное на машинке (экземпляр был четкий — первый или второй)1.

В альманахе были представлены несколько десятков поэтов и такое количество превосходных стихов, что мы, переглянувшись, сказали друг другу что-то вроде: “Поэтично и впрямь!” Впрочем, главных действующих лиц мы выделили сразу. Самый сильный поэт — Алексей Цветков, самый близкий, близкий до какой-то внутренней дрожи — Гандлевский. Остальные — дальше и после. Стихи Кенжеева тоже произвели сильное впечатление, но настоящая встреча с ними состоялась позднее. Между тем в 1985 году “молодому поэту” Гандлевскому было уже 32 года.

Чтобы обрисовать место Гандлевского в русской поэзии, я попробую оттолкнуться от более общих, социальных категорий — постсоветской поэзии и бытования группы “Московское время” так, как она представлена поэзией в первую очередь Гандлевского и Цветкова.

Поэтика “Московского времени” по-своему уникальна. Эта андеграундная группа отличалась от многих других не только тем, что в нее вошли действительно талантливые люди, но и своей социальной стратегией. Эта стратегия настолько тесно переплетена с поэтической практикой, что можно говорить о некоторой социальной предопределенности поэзии.

Поэты “Московского времени” работали в той же общекультурной парадигме, что и поэзия советская — превалирующая в том культурном пространстве, где группа начала действовать.

Чтобы описать отрицание, вероятно, следует показать, от чего оно отталкивалось. Термин “советский” включает в себя целый комплекс черт и качеств, которые позволяют рассматривать “советскость” вполне формально. Так поступила Ольга Седакова в статье “Другая поэзия”2. Я попробую сформулировать основные черты советской поэзии, следуя главным образом этой работе.

Советская поэзия — это поэзия “новая”. Новая не в чем-то отдельном, не в каких-то формальных приемах и поисках новых смыслов, а новая тотально, по своему внутреннему заданию. Седакова приводит цитату из “Рабочих тетрадей” (1934) Александра Твардовского: “Есть во мне сознание, слабоватое лишь в силу малого исторического образования, что мы обо всем будем писать, о чем уже писали и древние, и вообще до нас. Все перепишем сначала. Могут быть даже, пожалуй, при высоком уровне поэтического сознания, взяты известные образы и сюжеты (Прометей и т. п.)”. Вся русская и мировая поэзия, вся тысячелетняя традиция для советского поэта существует только как источник формальных методов и сюжетов: “Мы наш, мы новый мир…”

Все содержание мировой поэтической традиции отвергается на том основании, что она не дает ответов. У нее недостаточно “высокий уровень поэтического сознания”. Напрашивается: “политической сознательности”. Она ущербна, поскольку не опирается на учение об историческом материализме, на идеологию победившего пролетариата. Какие могут быть вопросы, если идеологически все они уже разрешены, все противоречия сняты? Следовательно, нужно всего лишь отразить уже осуществленный совершенный мир. Советская поэзия консервативна в предельной степени — это поэзия реализованной утопии.

Герой этой поэзии должен быть счастлив, и счастлив всегда. Какие-то проблемы, которые у него возникают, это — либо случайность, всегда легко преодолимая внутри текста, либо — внешняя угроза совершенному миру (например, в военной лирике). Угроза может быть серьезной, но совершенный человек и ее преодолеет — даже если он умрет, то умрет абсолютно счастливым.

Советская поэзия замкнута как модель. Именно потому, что нет никаких глобальных вопросов — все они сняты, — нам остается только вывести все частные следствия из безусловных посылок. Здесь не может быть места изнуряющему сомнению. Все ответы уже есть, но не все они предъявлены. Осталось — предъявить. Мир советской поэзии — это маленький и уютный мир.

Герой (как и автор) советской поэзии не является носителем ценности. Он всего лишь один из частных случаев, реализующих глобальную идеологию. Его смерть, даже для него самого, — это небольшая потеря. Ему легко погибнуть, так как он точно знает: “Идут пионеры: привет Мальчишу!” Пионерка Багрицкого и в агонии видит: “…на юру / Базовое знамя / Вьется по шнуру”. Идеология внешня человеку и потому вечна. “Ленин жив” — это не метафора, а констатация, потому что

Ленин — это не смертный человек, а идеологическая константа. Преодолением смерти достигается полная гармония мира советской поэзии.

Этой поэзии необходимы твердые гарантии собственной поэтичности. Она не знает того, что все ощущаемое поэтическим в поэзию на самом-то деле недопустимо. Это отработанный материал — шлак. Советская поэзия берет гарантированные классикой (которая сохраняется именно как источник авторитетных форм, но не внутри поэзии, а где-то вовне — в запаснике) формы стиха. Верлибр если не вовсе недопустим, то нежелателен. Он не дает таких гарантий. Николай Некрасов верлибром не писал. Гарантию дает четверостишие, написанное ямбом с перекрестной рифмой. Отсюда такая формальная вторичность советской поэзии. Отсюда только самые ходульные, выхолощенные, пустые формы стиха. Отсюда жанровая однозначность: гражданская поэзия, “тихая” лирика, пейзажная, “стихи о любви” и т. д.

В отличие от других андеграундных групп поэты “Московского времени” приняли формальные правила советской поэзии и бросили ей вызов на ее территории.

Но в великой поэтической традиции они увидели не только собрание проверенных форм, но и совершенно нетривиальное содержание, которое можно снова и снова обогащать собственным усилием. Они всерьез отнеслись к утверждению Ходасевича, что ямб — это главный размер русской поэзии, и “сдавать” его отказались. В отличие от радикального авангарда концептуалистов, эти поэты вторглись на территорию совка, но с другой содержательной вестью. С вестью отчаянно горькой: смерть-то, оказывается, есть, и не чья-то, а твоя. Ты смертен, милый друг. Потому что ты настоящий. И это отрицание “большого советского стиля” сначала задело основания этой самой советской поэзии и потом ее постепенно и потеснило, став на сегодняшний день некоторым новым мейнстримом.

“После смерти я выйду за город, который люблю”, “Будто пасмурным утром проснулся, / Загремели, баланду внесли, — / От дурацких надежд отмахнулся, / И в исподнем ведут…”, “И, стоя под аптечной коброй, / Взглянуть на ликованье зла / Без зла, не потому что добрый, / А потому что жизнь прошла”, “И вот теперь, когда я умер...”3. Цитаты можно множить. Это и есть противопоставление собственной личной экзистенции “ликованью зла”, которое только прикидывается добром, а на деле уничтожает человека еще при жизни.

Можно, конечно, отвернуться и заняться созерцанием предельных абстракций, но это не слишком действенно. Необходимо заговорить всерьез и напомнить то, что ты видишь — ведь это перед твоими же глазами “автобус, безбожно кренясь”, пилит куда-то то ли на Черную Грязь, то ли еще в какое-то не менее гиблое

место.

Если прочитать раннего Цветкова, по рифмам его можно спутать с Беллой

Ахмадулиной. Если под определенным углом посмотреть на поэтику Гандлевского — в ней легко угадать Чухонцева. Но они пришли раньше, когда грань между “советским” и противоположным ему еще не установилась в умах пишущих и печатающихся. В то время, когда пришли поэты “Московского времени”, интеграция в писательский процесс была если не вовсе недопустимой, то крайне нежелательной. Чтобы сохранить за собой право говорить от имени частного — честного — человека, поэтам пришлось пойти на решительные социальные поступки — на отказ от публикации: прогибаться нельзя. “Я имею честь принадлежать, — и сейчас я не паясничаю, а говорю вполне серьезно, — действительно имею честь принадлежать к кругу литераторов, раз и навсегда обуздавших в себе похоть печататься. Во всяком случае, в советской печати. Можно было быть занудой или весельчаком, трусом или смельчаком, скупердяем или бессребреником, пьяницей или трезвенником, дебоширом или тихоней, бабником или однолюбом, но обивать редакционные пороги было нельзя” (“Трепанация черепа”)4.

Не следует принимать подачки у тех, кого ты концептуально отрицаешь, потому что это разъедает структуру стиха. Так социальность становится поэтикой.

“Некоторые стихотворения” состоят из двух разделов. Первый — это некоторое избранное. Я думаю, у любого поклонника поэзии Гандлевского есть свое и оно вряд ли полностью совпадает с тем, которое здесь приведено. Второй раздел — это новые стихотворения. Впрочем, все они печатались в периодике. “Вы читали меня в периодике?” Читали, конечно, поскольку каждая публикация поэта, редкая и краткая — прочитается сразу и в первую очередь.

Тем не менее такая двучастная структура книги предлагает сравнение — так было, а так есть. Что же было по сравнению с тем, что есть? Стихотворения Гандлевского аккуратно датированы. И для меня это важно. Они синхронизированы с моим интимным восприятием. Это что-то вроде личного дневника, который в то же время объективирован и отстранен. Стихи первой половины 80-х мягче, в них больше влаги. Их можно бубнить, если не петь. А вот с середины 90-х они становятся все суше и жестче. Если в 80-е стихи практически всегда регулярны (иногда даже вызывающе регулярны — есть, например, стихотворение, написанное онегинской строфой “Вот наша улица, допустим…”), то в 90-е годы появляются перебои и усечения размера. Вдруг появляется даже верлибр. Но равномерность приближения к смерти остается доминантой и важнейшим качеством этой поэтики.

Ирония та же, но она более сфокусирована. Теперь у нее только один объект — сам автор. И постепенно появляется вторая точка концентрации внимания, которая просто физически не могла появиться в стихах 80-х, — это уже не только смерть, но и старение. Мы стареем, если не гибнем. Этот поворот в поэзии Гандлевского происходит естественно и неизбежно. Поэт не изменяет себе ни в чем. Но он меняется — “мальчик со щенком” становится “мужиком, кривым от житья-бытья”. Если поэзия следует за честным описанием действительности, она не может не меняться.

Гандлевский крайне внимательно относится к осознанию и осмыслению процесса создания стиха. Этой теме посвящены его эссе “Критический сентиментализм” (своего рода декларация поэтического метода) и “Метафизика поэтической кухни”, в которой пристально рассматривается сам процесс рождения и писания стихотворного текста. Пожалуй, важнейшим произведением, в котором отрефлектирован процесс художественного творчества, является “Трепанация черепа”. Здесь многое названо прямо, без поэтического абстрагирования и обобщения.

“Трепанация черепа” — это своего рода вариация “Охранной грамоты”. Пастернак писал свое эссе в первую очередь для самого себя. Он подводил итог. И этот итог казался ему неутешительным. “Трепанация черепа” — это тоже подведение итога, но, по сравнению с “Охранной грамотой”, гандлевский мемуар на редкость оптимистичен (что почти странно для поэта прямого трагического звучания). Оказывается, можно двигаться по направлению к смерти (а у героя “Трепанации” совершенно нешуточная опухоль мозга) и ее не достигнуть. Тебе может быть предоставлена еще одна пауза, еще одна возможность подумать, прежде чем все закончится.

Есть поэты, о которых всю жизнь хочется написать, а когда тебе наконец предоставляется такая возможность, ты только хватаешь воздух ртом и сказать толком ничего не можешь. Не потому, что сказать нечего, а потому, что ты

уже не отделяешь эту поэзию от себя самого, потому что нет никакого зазора

объективности, который бы позволил сформулировать какое-то общезначимое суждение.

Ты читаешь стихи. Знаешь наизусть чуть ли не всё, включая отрывки прозы. Стихи уже проникли в твое существо.

Гандлевский — это эпоха, трудная, ломаная, но эта эпоха моя. Я жил в эти дни. И дышал этим воздухом. И почувствовать этот воздух и эту эпоху мне двадцать лет помогали стихи Сергея Гандлевского. Это слишком много, чтобы уместить мою благодарность в небольшую рецензию.

Владимир Губайловский.

 

1 Михаил Айзенберг писал: “Пригов и дал мне на прочтение два самодельных томика в оранжевом переплете — „Московское время”. Всего таких томиков было четыре, составлялись они в течение двух-трех лет, начиная с 1974 года” (Айзенберг М. Минус тридцать по московскому времени. — “Знамя”, 2005, № 8). В той же статье Айзенберг пишет, что больше сборники не издавались. Но поскольку я держал альманах в своих руках, хотя и не могу его сегодня предъявить, по-видимому, какие-то собрания стихов были и позднее. Я отчетливо помню, что именно в том рукописном альманахе прочел стихотворение Гандлевского “Зверинец коммунальный вымер...” со строчками, которые запомнились сразу и навсегда: “Сдается мне, я старюсь. Попугаев / И без меня хватает. Стыдно мне / Мусолить малолетство, пусть Катаев, / Засахаренный в старческой слюне…”. Это стихотворение в сборнике “Праздник” (1995 г.) датировано 1981 годом.

2 “Новое литературное обозрение”, № 22 (1996).

3 Я привожу стихи не только из рецензируемого сборника, но и из более полных собраний стихов Гандлевского, потому что первая часть книги, представляющая именно избранное, на мой взгляд, составлена несколько произвольно.

4 Сергей Гандлевский, “Опыты в прозе”, стр. 48. Михаил Айзенберг в указанной статье замечает, что не все было так однозначно: “Более сложным было отношение к публикациям: они все же предполагались, имелись в виду. К концу семидесятых на счету каждого из основателей группы (за исключением Сопровского) было несколько легальных публикаций. Даже журнал „Юность” — своего рода „испытательный стенд” подцензурной литературы — предоставил несколько своих страниц стихотворениям Цветкова и Кенжеева. Не думаю, что редакции посчитали их своими единомышленниками, но один пункт деклараций как будто совпадал: бережное отношение к традиции. Это совпадение тоже было ошибочным и довольно скоро разъяснилось: пункты совпали, но традиции оказались разными. Идея легальных публикаций потеряла привлекательность <...>”.

 

Приключения взгляда

ПРИКЛЮЧЕНИЯ ВЗГЛЯДА

Николай Кононов. Критика цвета. СПб., “Новый Мир Искусства”, 2007, 320 стр.

В многообразных по жанру текстах Николая Кононова, иногда удивляющих, иногда шокирующих, плывущих, противоречивых, разом — липких, разом — просветленных, как невидимая осенняя паутина, и всегда — тяжелых и вязких, как неизвестный сироп в наполненной светом банке, есть нечто, что делает их единой книгой, — некое интеллектуально фундированное переживание, до сих пор осознаваемое отечественной культурой как запретное, а значит — не поддающееся вербализации в публичном пространстве… То, о чем не говорят, то, чего как бы и нет… Говорить о запретном — значит автоматически попадать в зону эпатажа, с присущей ему риторикой огрубляющей откровенности, которая придает речи самозначимость, но лишает ее глубины, тщательности в подборе слов и проч.

Кононов, работая в этой “зоне рискованного земледелия”, очевидным образом к эпатажу не стремится, а, напротив, созидает, зачастую методом проб и ошибок, язык, на котором можно было бы, не обращаясь к словарю французской постмодернистской терминологии, подойти вплотную к проблеме, которую можно назвать “комплексом телесно-визуального”. Можно было бы сказать, что тексты Кононова целиком могут быть интерпретированы в категориях постмодернистской телесности, на языке Барта и Лакана, если бы не одно обстоятельство: автора интересует не столько объяснительная схема, сколько, в диапазоне от экстатически-визионерского до эротически-вуайерского, сам по себе неуловимо-бессобытийный опыт проживания в мире “протяженных вещей”, схватываемых зрением и через него оплотневающих в непосредственное телесное переживание.

Начиная с нашумевших “Похорон кузнечика”, зрение выступает у Кононова как единственная форма обладания “вещностью вещи” и вместе с тем — как инстанция, которая дает начальные “различения”, необходимые для появления прорастающего вещью слова. Так образуется особое “феноменологическое письмо”, чей акцент — не на событие как таковое (будь то пресловутые “похороны кузнечика” или даже смерть близкого человека, драка или соитие), а поиск зрительных метафор самости, метафор, позволяющих выразить и утвердить себя в качестве созерцаемого тела, поиск, подчиненный лишь логике взгляда и зрительной (фотографической) памяти. Зрение, взгляд в рамках такого письма наделяется смыслопорождающей функцией и тождественно знанию. Автор-рассказчик-говорящий также становится заложником тотального вуайеризма-визионерства, обладающего, помимо прочего, еще и энергией тотального отчуждения и не менее тотальной эстетизации. Все вокруг превращается в артефакт, человек отчуждается от себя самого, будучи темен и отвратителен себе в ином качестве, чем созерцаемая, вожделенная, автоэротическая поверхность, не допускающая темнот1. Кузнечик же неожиданно оказывается артефактом абсолютным, телом per se, оттого и сакрализованным, почти источником эпифании: “Атеизм никогда не мог подмять своей машинерией детский теплый обморок соболезнования погибшему насекомому, укрываемому в пестрой могиле из конфетной фольги, прозрачного стеклышка и увядших лепестков дачной мальвы”. Этот пассаж, даром что смотрится отрывком из “Похорон кузнечика”, взят из другой книги, — новой2. О которой, собственно, мы и собираемся говорить. Не меняя манеры и метода письма при переходе от фикшн к нон-фикшн, Николай Кононов пишет в ней о современном искусстве, преимущественно питерском (хотя иногда в поле зрения автора попадают и московские художники). От конструирования артефактов из “первой природы” Кононов вполне логично переходит к собственно экфрастическому3 письму, рассказывая о природе “второй”. Было бы странно, если бы столь блистательный зритель не сделал этого. Но напрасно было бы искать в книге (здесь вполне уместна эта наивная риторика старинных рецензий) сведений о художниках или нормальных искусствоведческих обобщений. Их здесь не может быть.

Скорее так: автор наконец нашел конгениальный материал, позволяющий, изживая боль визуально-телесного комплекса в созерцании, на сей раз уместном и этически несомненном (чего не скажешь о нем же в приложении к сфере “практического разума”), сосредоточиться собственно на “приключениях взгляда”, который тогда размывает субъектно-объектные границы и моделирует объект искусства, будь то картина, или скульптура, или инсталляция, как феномен, живущий и движущийся в этом созерцании, им и “для него” порожденный. Значит, говоря о художниках, Кононов, как и всякий правильный феноменолог, не может не выйти в область непроявленного, в темноту интенций, раскрывающих природу как чужого, так и собственного (постольку, поскольку оно есть словесное моделирование визуальных объектов) письма. Ибо — не кредо ли собственного романа описывает Кононов в вышеприведенном пассаже — экфразе коллажного проекта “Новая биология” художника Сергея Денисова? Вот как этот пассаж продолжается: “Вещи, вернее, следы вещей, тени теней под слюдяным оконцем напоминают ту могилу насекомого, которую мы строили давным-давно, в детстве, примеривая страх смерти, тлена и смрад гниения. <…> Через слой жаропрочного вещества <...> мы зрим нарядное и радостное погребение, инобытие, хоровод виллис во втором акте „Жизели” <…>. В кресле рядом сидит бабушка. Это она привела нас на балет. Есть в этом искусстве и мазохистские мотивы растянутой смертной муки, бесстыдного созерцания анатомических разрядов, но все насилие снимается инфантильной наивностью, доверчивостью дружеского признания, детской безоглядностью”.

Экфрасис, как ему и положено, описывает объект, его интерпретируя. А в логику интерпретации естественным образом встраивается психоанализ, причем то, что порождает объект в бессознательном художника, становится и основой воздействия, тем, что схватывается и, овнешняясь, выходит на свет в его созерцании. В данном конкретном случае наружу извлекается и тем снимается ранняя травма — детское переживание смерти. Но это еще не все. Последний абзац кононовского описания “снимает” и это переживание, предъявляя тот же объект, но уже в качестве постмодернистской пародии, чистого симулятивного “следа”4: “Нам остаются в итоге чистые отношения: сначала между нами и пятнами следов подо льдом слюды, потом между нами и нашим зрением, испещренным следами этих следов…

И мы попадаем в мир чистых видимостей, где смерти нет”.

Вчитывание в довольно, надо сказать, вязкие (метод требует, ничего не поделаешь) тексты, сравнимые с пастозной живописью маслом, каждый мазок которой неаккуратен, в соположении же — возникает нужный эффект, работает на постепенное прояснение авторского замысла. Сначала кажется, что перед нами — связанные лишь ситуативно заметки посетителя выставок, так сказать, “индивидуальная зрительская история”. Но потом — по мере выявления в ней повторяющихся мотивов и “параллельных мест” — понимаешь, что эти эссеи вкупе развертывают единый сюжет, основные линии какового реконструируются из первого раздела книги, симптоматично названного “Мнимости”. Отказ от теоретизирования отсылает к любимому Кононовым Барту, к постструктуралистскому скольжению в зоне мерцающих смыслов, между раскоординированными означающим — означаемым, в надежде вдруг схватить в процессе выговаривания ускользающую нить понимания. И автору “Критики цвета”, кажется, все же что-то удалось… Но не сразу. Есть еще “Предварительные замечания”, посвященные феноменологии пейзажа родных автору поволжских мест. При всем желании не возникает у читателя требуемого ощущения. Непредставима “тыльная сторона холма”, за которой “и благодать, и непристойность”. Но потом, когда привыкаешь к авторской манере и системе видения, — понимаешь и это. То есть предварительные замечания ничего не дают, ибо не носят предварительного характера. Однако уже следующее эссе — “Лицо имени” — предъявляет читателю — если напрячься, пройти его причудливые мыслительные изгибы — основную тему книги: проницаемость артефакта, его податливость для схватывания мыслью и словом5. И — не вообще, а в современном контексте и в связи с сущностью искусства, конечно же выводимой психоаналитически. Внимание к искусству имеет своей основой травму неполноты, “проистекающей из разделения на два пола, случающегося в ребенке задолго до <…> классической эдипальной фазы”. Неполнота и потеря идентичности — в основе творчества и его рецепции. Соответственно, сама эта рецепция и будет восполнением и самоидентификацией. Эти процессы, похоже, и описываются в дальнейшем. Причем оказывается, что они удивительно разноуровневы и многообразны.

Актуальное искусство борется с потерей чувствительности, с тотальным неразличением — за свою способность в ощущении материала вернуть человеку себя самого. (Вспоминается, конечно же, пресловутое “остранение”. Но постструктуралистское переформулирование термина, кажется, точнее работает на современном материале.)

И не важно, что рождается в результате этого возвращающего усилия. Из этой “сетки”: неполнота — восполнение, потеря идентичности — самоидентификация — можно выстроить хоть визуальный архетип русскости-европейскости, хоть феноменологию скуки… Но главное, что интересно автору и что мучает его как основная утрата, — это ощущение тела, потерянное искусством: “Кто вернет нам гарантию существования, уравняв тело, порожденное светом, когда-то задевшим нас сквозь веки, с самим свечением?” — патетически вопрошает он. Пути этого возврата изобразительных искусств к перворазрыву и к преодолению — через возврат — первотравмы и стали главным сюжетом книги, вторая часть которой, собственно посвященная художникам, так и называется — “Тела”.

Переформулируя пресловутый тезис Барта, эта книга — об оживании зрения после тотальной смерти зрителя. О том, как возможно искусство, когда оно невозможно. При всех издержках — а сюжет все же дробится и распадается как отражение пейзажа в ряби воды, местами теряясь в вуайерских экстазах, — книга выполняет свою (угадываемую) задачу: превращает читателя в зрителя, восполняющего скудость иллюстраций работой представляющего воображения.

Евгения ВЕЖЛЯН.

 

1 Сравните на первых страницах “Похорон кузнечика”: “Я проник зрением под алую, приподнятую пинцетом изнанку своего тела, словно за кулису, за границу поверхности, словно зверь в нору, и не мог отвести взгляда от этого своего пупырчатого, тускло блестящего суверенного нутра, от его бесконечного кошмарного лабиринта, удаляющегося куда-то вперед. Сделай туда один шаг, я заблудился бы внутри себя, как Тезей или мальчик-с-пальчик, и мне показалось, что взором я забрался в себя самого, в свою живую чувствующую утробу, как в темный лес, как в лабиринт, слишком вовнутрь, столь глубоко — как нож, осколок стекла или храбрый герой, — что задохнулся от неожиданного ужаса и нахлынувшего следом омерзения. Как мне жить дальше с этим ошеломляющим открытием? С тем, что я есть и внутри себя самого. Прямо на идеально белую пустыню перевязочного стола и на страшный веер блестящих хирургических инструментов, разложенных тут же, я выблевал рыжее пахучее облако непереваренного обеденного месива” (курсив автора).

2 Снова ср. — в “Похоронах кузнечика”: “И кажется, мне удалось разглядеть и в себе самом такой же нарядный и чудный секрет, такой же, как и в моем спичечном коробке, оттопыривающем кармашек штанов. Мне и теперь мнится, что нечто подобное тихо и лучисто происходит в закрытой на ключик дарохранительнице, где хранится чаша с облатками для причастия. Там сияющий Христос размером с личинку! И если приглядеться еще зорче, то в сердце одномоментно войдут, сияя, все благочестивые сцены Святого писания...”

3 Думается, именно этот пограничный жанр, чье название восходит к античным риторикам и обозначает там “украшенное описание произведения искусства внутри повествования, которое он прерывает, составляя кажущееся отступление”, определяет природу творчества Николая Кононова (дефиниция дана по книге: “Экфрасис в русской литературе. Труды

Лозаннского симпозиума”. Под редакцией Л. Геллера. М., “МИК”, 2002, стр. 5).

4 Разумеется, нельзя не увидеть, что “след” выступает здесь не столько в прямом, сколько в терминологическом — дерридианском — понимании, как смысл, возникающий в процессе самоистирания, а потому — абсолютный и самотождественный. Важно, однако, что эта предельная абстракция находит у Кононова абсолютно конкретно-телесное,

визуально-материальное воплощение. А значит — присваивается им.

5 Это “схватывание”, процесс в моменте, дано на материале столкновения зрителя с одной из петергофских статуй (сколь, однако, провокативен оказывается петербургский текст для всех этих экфрастических игр со зрением!): “Эол припухло-детски выдувает

навстречу нашему изучающему взору свое легкое имя, воссоединяя и мраморный облик и мифологическое звание в тот миг, когда дуновенье из его уст достигает всего нашего существа, проницая и насыщая наш взор. Мы получаем ответ, ничего не вопрошая. Наш взор будто оборачивается и приходит к нам, не наткнувшись на преграду”.

 

Бездонный колодец вариантов

Ив Энцлер. Монологи вагины. Перевод с английского Анны Леденевой.

М., “Гаятри”, 2007, 192 стр.

Скандалом это было давно — и не у нас. Свою пьесу о женском детородном органе американская писательница-феминистка Ив Энцлер впервые прочитала группе интересующихся в кафе-подвальчике на одной из нью-йоркских улиц еще в 1996 году. Да, ахали, да, возмущались, да, краснели, да, призывали: “Смени название!” Но понятно же, что тем больше интриговало услышанное.

Сегодня этот, некогда шокирующий, текст переведен уже на четыре с лишним десятка языков, спектакль идет в сотне с лишним стран, а вслед за ним — в семидесяти шести странах — развернулось и целое движение — “День V”1, имеющее целью, между прочим, весьма достойные вещи: противостояние насилию над женщинами и помощь жертвам насилия (деньги, которые собираются на представлениях, отдаются именно на это, и отчет в книге дается подробнейший, разве что справки не прикладываются2). С 2005-го вагина произносит свои монологи и в Москве — со сцены Центра имени Мейерхольда.

Если “Монологи” где-то и вызвали скандал, так это в США, где — в самом начале V-миссии — ими возмущались как “взрывом ненависти к мужчинам и гетеросексуальности”3 (особой ненависти к мужчинам там, спешу добавить, нет, хотя и заметной заинтересованности ими, увы, тоже). С тех пор никого уже не удивишь и там, а телевизионная версия “Монологов” и вовсе недавно шла по американскому каналу HBO — верный признак того, что позавчерашний скандал благополучно вошел в берега мейнстрима и чувствует себя там вполне уютно.

Рецензенты “Коммерсанта” Анна Наринская и Григорий Дашевский назвали культурную судьбу “Монологов” “идеальным примером коммерциализации самых вроде бы протестных начинаний”4 типа “крайнего феминизма и принципиального лесбийства. В том смысле, что именно такие вещи легче всего помещаются в медийные загоны, где и процветают к всеобщему удовольствию”5.

Так что, как вы понимаете, о скандале и сенсации говорить уже поздновато. Скорее уж о классике. О памятнике, так сказать, определенному культурному состоянию. Тоже, стоит заметить, не нашему. Ну, не совсем нашему.

При всей триумфальности шествия вагины по миру (сколь оно триумфально — можно узнать из второй части книги, там все: манифест движения, отчеты организаторов, письма участниц — сплошная реклама) речь идет все-таки исключительно об американском культурном состоянии. Все участницы проекта, по крайней мере те, чьи тексты вошли в книгу, — американки. Для полноты картины стоило бы, конечно, включить сюда мнения и представительниц других культур — особенно тех, кому нашлось бы что возразить. Но нет, не полнота картины волновала автора пьесы и составителей издания, а нечто совсем другое. Я бы предположила — интенсивность опыта. Даже, рискну сказать, его абсолютность. Впрочем, обо всем по порядку.

Пьеса, давшая название сборнику и начало — интригующему своим размахом движению, целиком посвящена одному небольшому органу женского тела. Точнее, взаимоотношениям с ним его обладательниц и тому упрямому факту, что об этом интересном предмете в ряде культур почему-то не принято долго и развернуто говорить, особенно — громко и публично. Он, как (по другому, правда, поводу) выражался Ю. М. Лотман, не порождал текста. Но лишь до тех пор, пока Ив Энцлер не решила радикальным образом исправить это обстоятельство.

Свою пьесу она создала на основе интервью примерно с двумя сотнями женщин разных возрастов, из разных социальных слоев, которых расспрашивала о разных — в основном, кстати, травматических — аспектах их сексуального опыта, а также задавала им всем одни и те же будоражащие воображение вопросы: “Если бы ваша вагина носила одежду, что бы она выбрала?”, “Чем пахнет вагина?”, “Если бы ваша вагина могла говорить, что бы она сказала?”. Обобщив ответы, Энцлер и написала ряд монологов для своей Главной Героини.

На том основании, что пьеса — как, по крайней мере, утверждают организаторы проекта — имела длительный коммерческий успех, высокий даже (говорят) до сих пор, рецензент “НГ-Ex Libris” Михаил Бойко сделал в свое время вывод, что дело тут, видимо, в чем-то более глубоком, нежели конъюнктура, поскольку все скандальное там давно уже благополучно устарело6. Остается понять, что все-таки притягивает к этому людей, кроме рекламной раскрутки, которая, как известно, тоже потому только и эффективна, что воздействует на самые чувствительные места своей аудитории.

А люди, собственно, сами обо всем и рассказывают. Главное — расслышать. Это мы и постараемся сделать.

С наивной уверенностью (спасибо дедушке Фрейду с многочисленными последователями, которые и укоренили такие представления в составе общекультурных очевидностей западного мира) Энцлер предлагает, нет, даже настаивает: выговорите запретное (конечно, посопротивлявшись собственной внутренней косности, как же без этого) — и станете свободны. Более того, выговаривание запретного и слом внутренних барьеров — в своем роде ваш долг перед собственной человечностью. Вы не будете вполне человеком, подлинным и полноценным, без этого, вы всегда будете обитать лишь на краешке своего человеческого существа. Невключенность вагины в полноту вашего опыта — своего рода ущербность опыта.

Выдвижение прежде табуированного чуть ли не в культурный центр, соединение прежде несоединимого — “низкой” части тела с трогательной, чистой лирикой: “Моя вагина пела звонкие девичьи песни, песни пастушьих бубенчиков, осенние песни сбора урожая, песни вагины, песни родной деревни”, — да еще сопутствующая ломка устоявшихся привычек и защитных механизмов: произнесите, мол, название спектакля, а то мы вам билет не продадим, — вряд ли способно не сопровождаться известным насилием над психикой читателя-зрителя, не быть травматичным. Происходит своего рода взлом — “ради вашего же блага”. Во имя освобождения и раскрепощения. По структуре — нормальная революция. Смысловая — а в связи с этим, в некотором роде, и социальная — хирургия.

Культурный и психологический смысл такого табуирования даже не рефлектируется (и это понятно: во время революции не до рефлексий). “Мракобесие” — и все тут.

Не идет ли речь всего лишь о перераспределении культурных тяготений — о том, что табуирование просто переместится в другие области жизни? Ведь с выдвижением чего бы то ни было в центр всегда происходит переструктурирование культурного поля, то есть тем самым нечто оттесняется на периферию. Хочется понять: что же именно оттесняется в данном случае?

Может быть — мысль об иерархичной организации человеческого существа и его жизни. Представление о существовании в этой жизни главного и второстепенного, о принципиально неравном смысловом потенциале разных областей бытия. Судя по всему, такие вопросы не слишком волнуют участниц V-проекта. У них получается, что в центр можно поставить буквально все, что угодно, главное — нагрузить его необходимыми значениями. И вот эти необходимые значения, кажется, дают нам ключ к сути происходящего.

Избранная часть тела, значит, изо всех сил нагружается смыслами самого высокого порядка. Становится едва ли не центральным символом человеческого (в данном случае — в его женском варианте, который подается как особенный), настолько красноречивым и полным его иносказанием, что практически — полноценной его заменой. А что, между прочим, замена действительно происходит! “Моя вагина — это я!” — взволнованно восклицают участницы шоу. Видимо, это им действительно очень важно.

В богатстве значений, похоже, соперничество с вагиной безнадежно проигрывают все без исключения органы человеческого тела, включая и те, у которых испокон веков был высокий культурный статус: глаз, допустим, или мозг. Ну в самом деле, скажи: “Мой глаз — это я!” — метафора, конечно, получится, но очень слабенькая — никакого потрясения. А вот “Моя вагина — это я!” — это да, это событие. Потому что — удар по привычкам. По защитным механизмам, если угодно. Так сказать, маленькая катастрофа. Скажешь, содрогнешься, зажмуришься внутренне… — а ничего и не произойдет. Освобождение, да?

“Он, — говорит одна из героинь о клиторе, — это я, моя суть. Он одновременно и дверной звонок на моем доме, и сам дом. <…> Я должна быть им. Стать им. Стать моим клитором”.

Вот удивительно: в человеке столько всего интересного, а стать предлагается — и куда как жестко: “должна!” — почему-то именно этим.

Жесткость, впрочем, вполне искупается тем, что идентификация с объектом обещает быть радостной и — более того — дающей человеку чувство собственной ценности: “Мне гордо и радостно быть своей вагиной!” — сообщает одна из счастливо отождествившихся.

Я уж не говорю о том, что вряд ли какой-то еще части тела повезло оказаться предметом такого внимательного, подробного рассматривания — да не просто так, а в качестве осознанной культурной программы. В том числе и буквально, глазами — с помощью карманного зеркальца, да на специально для того организованных курсах. Просто так же не научишься: труд, и не из легких. “Наверно, — вздыхает героиня, — так чувствовали себя древние астрономы, склоняясь над примитивными телескопами”.

Предмет, традиционно табуированный для публичного обсуждения, предстает как символ и воплощение свободы, достоинства, полноты жизни. Аутентичности и естественности.

Именно там — предлагается думать — мы (если уж мы женского полу) настоящие (а у подлинности — высокий культурный статус!): “Там ты настоящая, какая есть”. Вагина, утверждает одна из героинь, — “наш центр, наше средоточие, наш мотор, наша мечта”.

Подобная метафорика доставалась в западных культурах разве что сердцу. Но рядом с вагиной меркнет и оно. Слыхивали ль вы, чтобы кто-то где-то сходил с ума по сердцам — по сердцам как таковым, независимо от того, к чему те обращены, добрые они, злые или еще какие-нибудь? А тут — пожалуйста: “В Оклахоме, — утверждает участница проекта, — сходят с ума по вагинам”.

Вагина — в рамках проекта — хороша, ценна и интересна как таковая. Просто уже потому, что она есть — этого совершенно достаточно. Это вам не сердце какое-нибудь.

Во всем этом трудно не видеть изрядного преувеличения. Даже некоторого надрыва.

Видно, что эта тематика стр-р-р-рашно заводит людей — по крайней мере, некоторых, и вполне вероятно — даже довольно многих. Насколько прямо связан этот драйв с непосредственными целями “Дня V” — вопрос открытый. “Вместе мы сможем остановить насилие!” — горячо уверены участницы вот уже двенадцать лет подряд. И что — остановили? Уменьшили хотя бы? Об этом что-то ничего не известно. Зато о воодушевлении и искренней вере в правоту собственного дела — очень многое.

Похоже, в отношении героинь Энцлер к этому скромному органу (да, коммуникативному, конечно, — но вряд ли более коммуникативному, чем те же глаза, уши, ноздри или, допустим, рот, которым человек даже разговаривает) сказалось нечто, далеко превосходящее практические, пусть и очень благородные цели.

Видимо, это — тоска людей западной культуры, откликнувшихся на призыв, судя по всему, с большой готовностью, по ведущему, организующему символу, да еще

такому, чтобы за живое задевал и переживался как можно более лично. Лучше

всего интимно. Так, чтобы самое-самое мое и самое-самое общее — смыкались, оказывались одним и тем же.

Как ни смешно, а вагине именно это как раз и удается: совмещение самого, до несовместимости, разнородного.

“Зрелище было удивительнее, чем Гранд-Каньон, древний и величественный, — делится впечатлениями одна из ее созерцательниц. — Она была невинна и свежа, как ухоженный английский сад. Она была смешной, очень задорной”. Воистину наше все.

Вагина в исполнении героинь Энцлер ухитрилась вместить в себя многие — уж не все ли?! — магистральные ценности западного мира, став “всего лишь” их очередным — почему-то вдруг остро интересным — воплощением.

В каких бы отношениях со своими непосредственными задачами ни находилась вся эта смысловая индустрия — задуманная как форма протеста против сексуального насилия (и насилия вообще), — она, несомненно, выходит далеко за их рамки, целясь в вещи весьма глобальные. Хотя бы — смысл жизни.

“Хочу заявить, — восклицает Карри из Университета Небраски, — если я завтра умру, я имею право считать, что в моей жизни был смысл — он появился после участия в этом прекрасном проекте”.

Если посмотреть да посчитать, увидим, что чаще всего с вагинальной тематикой связывается ценность радикального обновления жизни. На всех уровнях, включая и мышление, между прочим — да чуть ли не в первую очередь. “„День V”‚ — утверждает Ив Энцлер, — это особое видение”. “<…> люди со всего мира, принадлежащие к разным социальным и этническим кругам, говорят, — подводит она промежуточные итоги проекта, — что с помощью „Монологов вагины” и „Дня V” открыли для себя новый способ мышления, научились говорить о своих проблемах, раскрыли в себе новые силы, смогли помочь и другим, и самим себе”. Периодическое революционное обновление и мышления, и, вследствие того, жизни в целом — одна из ведущих новоевропейских ценностей, между прочим.

Именно оно — один из самых настойчивых мотивов, повторяющийся в письмах участниц. Мариам из колледжа Карлтон рассказывает, как ее подруга, искренне не понимавшая, зачем все это нужно, один раз все-таки пришла на представление — а на следующий день уже признавалась, что пьеса изменила — ни больше ни меньше — “всю ее жизнь”. “Этот проект изменил мою жизнь”, — вторит ей Саммер из Университета Нью-Мексико.

Второй настойчивый мотив — ценность объединения и солидарности вокруг общих идеалов и общего дела людей из разных социальных, культурных, этнических областей. На подобное до сих пор претендовало — с сопоставимой степенью уверенности и чувства своего права на это — кажется, только христианство да наследовавшие ему идеологии, прежде всего коммунистическая. Дети разных народов, мы мечтою о мире живем. Сердцу — не удалось, труду — не удалось, мысли — не удалось. А вагине — удастся.

“Я трудилась бок о бок с людьми, — оценивает свой опыт Йоланда из Детройтского университета, — которые верили в свою миссию <...> неукоснительно выполняя свои обязательства…” “И мне так нравится, — вступает Кери из Университета Небраски, — ощущать себя единым целым с людьми со всей страны и даже мира, ведь мы заняты одним общим делом”. Происходит единение опять-таки чуть ли не мистического порядка: “Я чувствую себя частью чудесной могущественной силы”, — продолжает Кери. “Частичка каждой из этих женщин, — подхватывает Хилари из Мичигана, — присутствовала и в моем сердце, в сердце каждой из нас. Я ощутила внутреннюю связь между нами, поняла, что совершенно незнакомые женщины могут пребывать друг с другом на одной волне. Я поняла, что могу быть и режиссером, и феминисткой, и возлюбленной, и студенткой… все эти ипостаси и составляли меня, женщину. Все мы, все женщины, можем быть единым целым, быть воительницами, подругами, быть настолько разными, как нам хочется, быть… бездонным колодцем вариантов”.

Ну разумеется: без вагины разве догадаешься, что такое возможно?

Включается и непременный мотив самопреодоления ради важной цели: “Сами себе бросали вызов, — вспоминает о своей работе в проекте Лаура из Университета Калифорнии, — заставляли себя испытывать неудобство, чему-то учились…” Правильно, правильно. Per aspera ad astra.

Наконец, тут возможен, оказывается, и мистический опыт едва ли не в буквальном смысле:

“Наблюдаю, — описывает свои ощущения одна из героинь, — как выплываю из себя. Наблюдаю, как медленно начинаю приближаться к себе и вхожу в себя заново. Как будто я астронавт, вернувшийся в земную атмосферу. Мое возвращение оказалось спокойным: тихим и нежным. <…> Я была теплой, пульсирующей, готовой, юной и живой. <…> Сначала я ощутила легкую дрожь <…>. Но дрожь переросла в сильную вибрацию, взрыв, все пласты пришли в движение и начали расслаиваться. Вибрация открыла дверь на изначальный уровень света и тишины, а он распахнулся в пространство музыки, цвета, невинности, желания…”; “Я открыла, — присоединяется Хилари из Университета штата Мичиган, — бесконечность внутри себя”.

Да, событие просто онтологического масштаба.

М. Бойко в связи с этим изданием пишет, что “субкультура V”, символически отождествившая женщину с ее небольшой частью, “завершила начатое сексуальной революцией освобождение полового акта от всевозможных ритуальных и культурных посредников”7. Мне же думается, что книга наводит на мысли как раз о противоположном: о том, что все “ритуальные и культурные посредники” человеческого поведения, все символы, ценности и условности, от которых сексуальные революционеры надеялись быть свободными, — переместились внутрь известного акта. Даже — внутрь одного-единственного органа-участника.

Хотя структура революции послушно воспроизводится, по существу, никаких революций здесь нет.

Речь идет о ценностях вполне “вечных” — точнее, константных для западной культуры Нового времени, обладающих в ней очень высокой степенью устойчивости и воспроизводящихся в любых контекстах: о самопринятии, достоинстве и, в конечном счете, самодостаточности индивидуалистического индивида (“„День V”, — подчеркивает Энцлер, — это <…> утверждение, что жизнь нужно прожить, созидая и преуспевая…”), даже о любви — в первую очередь, правда, к самому (самой) себе и себе подобным8, но в индивидуалистически ориентированном обществе такое вполне естественно.

И конечно, о первостепенной ценности: о свободе, освобождении. Все остальное — ради нее. Освобождение от узких вариантов себя (могу быть режиссером, а могу — феминисткой, могу — возлюбленной, а могу — студенткой…), от запретов и связанных с ними напряжений. (Ну это понятно: скажем громко и хором то, чего даже на заборах не пишут, предпочитая более короткое фаллократическое слово; расскажем всем-всем-всем о таких аспектах своего соматического опыта, в каких и родной маме не признавались, — да мы же овладеем словом! Овладеем своей душой! Наконец, будем сильнее социума, который нам все это запрещает!) Освобождение вообще. Старая, коренная ценность западного мира.

“Думаю, главная задача шоу как раз и заключается в борьбе с невежеством”, — скромно замечает Эман из Калифорнийского университета.

От этой смиренной задачи недалеко уже и до спасения мира. “Решить маленькую задачку по спасению мира <…> — что может быть лучше?” — восклицает Ванесса из Университета Брэдли, а Алекс из Тихоокеанского лютеранского университета сдержанно уточняет: “Я не собираюсь изменить мир за один день, я буду делать это постепенно, на протяжении всей жизни”.

Похоже, люди ищут опыт, как можно более сопоставимый по структуре и смыслам, а заодно и (уж не главное ли?) по интенсивности и преображающей силе, страшно вымолвить, — с религиозным. По крайней мере, хоть формально напоминающий его. И чуть ли не находят! Одна из зрительниц, по свидетельству Тоби из Мэримаунт Манхэттен колледжа, так расчувствовалась, что прямо и проговорилась: “Книга Ив должна стать женской библией!” А Ив, наверно, — евангелисткой. Дальнейшие аналогии и проводить боюсь.

Настоящая революция случилась бы, если бы кому-то пришло в голову проблематизировать все названные ценности. Задуматься об их основаниях, обо всех возможных их следствиях, наконец — просто об адекватности их сегодняшнего понимания. Но именно это в голову никому и не приходит. Потому что это слишком некомфортно. Куда более некомфортно, чем вслух и публично произнести “неприличное” слово.

Отдельный вопрос: с какой стати для того, чтобы говорить об этих старых — вплоть почти уже до архаичности — ценностях, понадобился вот такой язык? Видимо, потому, что к старым языкам уже притупилась восприимчивость. А то, что долгое время оставалось запретным, — еще обладает способностью звучать свежо и остро. И соответственно, помогает по-новому подтвердить то, что в общем-то и так все знают: свежо и остро пережить старые добрые ценности, которые совсем уже было перестали чувствоваться как событие, заново войти в контакт с ними. Скорее всего, это — следствие некоторой утраты опор, которая и сама — результат бесконечного, повторяющегося, программного, можно даже сказать, навязчивого подрыва и отрицания новоевропейской (с нею и американской) культурой собственных оснований. Апофеоз, простите, беспочвенности.

“Моя вагина, — признается героиня Энцлер, — мой дом...” Ей вторит реальная участница проекта: “<…> я открыла <…> кое-что, более всего напоминающее мне родной дом”. Может быть, это — следствие обостренного чувства бездомности? Человек ищет опоры и укрытия в собственном теле, потому что чувствует, что искать ему больше негде. Или — не хочет искать больше нигде.

К основам, оказывается, нужно возвращаться — но так, чтобы их облик, при всех своих волнующих неожиданностях, оказывался достаточно удобным: чтобы не вызывал действительно серьезных внутренних возражений. И эффективнее всего такое возвращение срабатывает, когда подает себя как очередная революция. Потому что революция (и ее младшие братья: шок и скандал) — одна из самых устойчивых привычек западного сознания Нового времени. Стереотип своего рода, который потому и стереотип, что в качестве такового не опознается.

“Наша ненависть к себе, — утверждает одна из героинь, — это просто следствие закомплексованности и неприятия, тяжкий осадок патриархальной культуры. Долой условности! Пизда — это сила”.

Но почему тогда — не прямая кишка? Не мочевой пузырь? О них ведь говорится и того меньше. Они уж совсем табуированы, с ними даже ничего романтического (пока?..) не связано. Так что дискурсивный потенциал тут очень большой — хотя бы уже в силу невостребованности.

Впрочем, очень вероятно, что насыщение их смыслами и превращение в универсальные иносказания человеческого у нас еще впереди. И можно не сомневаться: тут тоже способен получиться “бездонный колодец вариантов”.

Ольга Балла.

 

1 www.vday.org

2 Этому посвящена целая глава, в которой перечислены “получатели средств из фондов „Дня V””: общественные организации, комиссии по выявлению случаев насилия над женщинами, по контролю за соблюдением прав человека, в частности геев и лесбиянок; центры помощи жертвам насилия “в сорока штатах США и двадцати странах” (стр. 177). “Всего за три года „День V” собрал и передал общественным организациям более миллиона долларов на борьбу с насилием над женщинами по всему миру” (стр. 173).

3 Цит. по: http://livebooks.ru/page.php?id=1137

4 http://livebooks.ru/page.php?id=1137

5 Там же.

6 “<…> все конъюнктурное и эпатажное в пьесе, — пишет Бойко, — абсолютно устарело. Разве современную женщину собьешь с толку вопросом: ты знаешь, где находится твой клитор? Или уязвишь утверждением, что у христианок нет вагины?”

http://exlibris.ng.ru/subject/2007-10-18/1_vagina.html

7 http://exlibris.ng.ru/subject/2007-10-18/1_vagina.html

8 Одна из героинь повествует о своем открытии вагины как о “сосредоточенном акте любви с собственным женским естеством”.

 

КНИЖНАЯ ПОЛКА ИРИНЫ РОДНЯНСКОЙ

+9

Габриэль Марсель. Присутствие и бессмертие. Избранные работы. [Перевод с французского, составление, предисловие и примечания В. П. Визгина.] М.,

Институт философии, теологии и истории св. Фомы, 2007, 328 стр. (“Bibliotheca Ignatiana. Богословие. Духовность. Наука”.)

В этом издании тексты “христианского экзистенциалиста” Габриэля Марселя (1889 — 1973) обрамлены равно восхищенными отзывами таких антиподов, как трагический невер Э. Сиоран (Чоран)1 и ортодоксальный католик-неотомист Э. Жильсон. Первому Марсель дорог человечностью своей ничего не закругляющей и не сглаживающей мысли (“Ужас перед системой является началом настоящей философии”), второму, как ни удивительно, — тем же: “В его творчестве человек напрямую говорит с другим человеком, и потому он всегда будет иметь читателей — как Монтень, как Паскаль…” Превосходный переводчик, комментатор и преданный исследователь Марселя В. П. Визгин определил редкостный жанр философа — одно из главных его и центральных в настоящей книге сочинений “Метафизический дневник” — как “беседу мысли с самой собой”. И действительно — вот запись почти в самом конце “Дневника”: “Рассуждения, записанные вчера, мне представляются очень слабыми”. Суммируя нечто сказанное Марселем о себе и другими о нем, можно утверждать: тайну он предпочитает проблеме, впечатление — абстракции, персону — идее, обеспокоенность поисками своего центра — любопытству, направленному на объект. А сам он говорит о себе и о человеке вообще как о “существе, живущем встречами”. И впрямь, его философская мысль росла из диалогизма его драматургии и параллельно с нею. (Несколько пьес переведено еще одной неутомимой исследовательницей Марселя Г. Тавризян — см. об этом в моей “Книжной полке” — “Новый мир”, 2003, № 7). Ландшафты, местности, новые края он, страстный путешественник, homo viator (“человек пути”), воспринимал тоже как опыты встреч.

В настоящей книге представлена только заключительная часть “Метафизического дневника” (1938 — 1943); вчитываться в него — дело трудное, хотя он совсем не терминологичен, и начинать лучше с 1927 года, то есть с предшествующих частей, уже выходивших по-русски. А заглавие сопутствующего дневнику очерка, давшего название всей книге, расшифровывается просто. Четырех лет от роду Марсель потерял мать, но не утратил чувство живого общения с нею, и это “реальное присутствие любимого существа по ту сторону смерти” (то, что нельзя “объективировать”, но можно засвидетельствовать, — почти по Достоевскому) стало импульсом всей его философии. И прочие небольшие статьи очень весомы, например феноменология разных степеней и скрытых мотивов неверия в “Размышлениях о вере”. О которой этот “человек пути” в другом месте пишет так: “…совершено превратно представлять Веру, когда считают, что она — своего рода талисман или залог счастья, в то время как она есть жизнь, та жизнь, в которой радость и тревога соседствуют друг с другом, жизнь, до самого своего конца остающаяся угрожаемой <…> единственным искушением <…> искушением отчаяния…”

Наши интеллектуалы лихо оперируют Фуко, Бодрийяром, Деррида(ой), Делёзом, но даже не оборачиваются на Ж. Маритена, Э. Мунье, Э. Жильсона, Г. Марселя. А жаль.

Эон. Альманах старой и новой культуры. Вып. 8. Джозеф Собран — культуролог и публицист. Против течения. Сборник статей и отрывков из книг. [Ответственный редактор Р. А. Гальцева. Перевод с английского и комментарии В. М. Ошерова.] М., ИНИОН РАН, 2008. 240 стр.

Американец Дж. Собран (родился в 1946 году) — наш немолодой, но все еще активно работающий современник, плодовитейший колумнист в печати и Сети. “Против течения”, против “духа времени” он направлен вдвойне — как консерватор старого покроя и как католик-конвертит — редкая птица среди интеллектуалов США. Как замечает в предисловии Рената Гальцева, Собран и по мировоззрению, и по своему эссеистическому стилю, вооруженному англосаксонским юмором, продолжает линию Г. К. Честертона, К. С. Льюиса (посвященным ему очерком открывается сборник), а также младшего наследника их морального критицизма англичанина М. Мэггериджа (которому, кстати, был отведен предыдущий выпуск “Эона”).

Мишень Собрана — тот “секулярный гуманизм”, который усилиями малочисленных, но влиятельных групп (суды, СМИ, высшая школа, сюда же причислен и Верховный Суд США!) установил диктатуру “Просвещенного Общественного Мнения” (в прописных буквах — понятная ирония) и пядь за пядью отнимает у частного человека с его куда более традиционными верованиями и взглядами духовно-жизненное пространство. Вторжение государства в семейную и частную жизнь, попытки ослабить роль семьи — как “главного поля битвы” — в воспитании детей, в том числе — навязыванием пресловутого “полового просвещения”, прививка общественным нравам “абортной культуры” — в этом и многом другом Собран видит признак победы государственного, в пределе “социалистического” утопизма над правами и свободами личности, над “великой американской институцией” — индивидом. (У нас в критикуемых Собраном тенденциях склонны находить, напротив, проявления полузапретной “либеральной идеи” — тут есть над чем задуматься.) “Мы получаем идеологию Французской революции под личиной и в формах американской традиции, другими словам, узаконенную безрелигиозность”, — пишет по этому поводу Собран, и мне из моего далёка кажется, что он прав.

В сборник вошли, наряду со ставшими классикой жанра, “колонки”, переведенные с пылу с жару — о “Коде да Винчи”, о фильме Гибсона “Страсти Христовы”. На темы политики Собран пишет примерно то же, что можно прочитать/

услышать/увидеть в наших СМИ: финансовый кризис США, провал мессианских абстракций на Ближнем Востоке, “глобальная демократическая революция” как близкий эквивалент коммунистического проекта и пр. С той незначительной разницей, что у нас это пишется о чужой стране, а у него — о своей… Ну а тем, кто заинтересуется Собраном как проповедником веры, рекомендую его эссе “Слова и дела Христа” — это апологетика честертоновского уровня. (“Слова Христа все еще вызывают сопротивление. Вот почему я им верю”.)

В виде курьеза: Собрану впервые удалось поколебать мое доселе твердое убеждение, что Шекспир — это Шекспир, а не кто-то другой. См. его эссе “Библия как ключ к загадке личности Шекспира” (стр. 151 — 153).

Николай Любимов. Неувядаемый цвет. Книга воспоминаний. Том 3. М., “Языки славянской культуры”, 2007, 302 стр., с ил.

Третьим томом издательство завершает собрание мемуаров и очерков прославленного переводчика и знатока искусств Николая Михайловича Любимова (1912 — 1992). Я с огромным интересом следила за этим изданием, начатым в 2000 году и продолженным в 2004-м (желающих отсылаю к своим новомирским “Книжным полкам” в № 4 за 2000 год и в № 8 за 2004-й); как не отозваться на окончание благого дела.

Том 3-й, как и 2-й, составлен сыном автора, театроведом и философом Б. Н. Любимовым уже после смерти отца. В кратком послесловии Борис Николаевич (получивший свое имя в честь Бориса Пастернака) пишет: “Если бы меня спросили, что он [отец] больше всего в жизни любил, я бы ответил — Церковь и литературу, и после некоторой заминки добавил бы театр”. Так вот, воспоминания этого от младых ногтей театрала уже публиковались в 1982 году, но здесь воспроизведены в иной

авторской редакции, предположительно с устранением цензурных искажений. Это зарисовки актеров Художественного театра (Качалов, недооцененный, по мнению

Н. М., в прославившей Москвина, а не его роли царя Федора; Книппер-Чехова, Хмелев…), актеров Малого, мейерхольдовских постановок, Игоря Ильинского. Зато открывающий книгу пространный очерк о Борисе Пастернаке — настоящий сюрприз. Больше вкусовых суждений (Н. М. был почти глух к раннему Пастернаку, к “дани неуравновешенной молодости”, полюбив его “любовью поздней”) здесь увлекают живые воспоминания о поэте, знакомство с которым в 1943 году перешло после войны в дружбу и горячую поддержку во время “живаговской” травли. “…Я воспринял приближение Пастернака как приближение самой Поэзии. <…> А ведь у Пастернака не было ровно ничего от небожителя: и походка-то у него была косолапая, и гудел-то он как майский жук, проводя звук через нос, произнося „c” с легким присвистом и вдруг срываясь на почти визгливые ноты, и смеялся-то он, обнажая редкие, но крупные лошадиные зубы, и держался-то с полной непринужденностью, хотя без малейшей развязности, без малейшего амикошонства <…> но всегда и везде как у себя дома”.

Церкви же, прежде всего — лично знакомым и нежно любимым мастерам церковного пения и духовной музыки (но и положению Церкви в тягчайшие для нее годы) — посвящен ряд изумительных, не побоюсь этого слова, ранних мемуарных проб, адресованных, видно, “тому будущему, до которого другим не докричаться” (из письма Вяч. Вс. Иванова автору). Тут еще меня заинтересовала примирительная и даже высокая оценка деятельности митрополита, а затем “сталинского”

патриарха Сергия (Страгородского), исходящая из уст откровенного противника коммунистического режима, каковым был Н. М. Любимов. Информация к размышлению обличителям “сергианства”.

А филологам и переводчикам придутся кстати “Лингвистические мемуары” — красочный словарь синонимов, извлеченный Н. М. из своего рабочего опыта.

Акафист Пресвятой Богородице — Дионисий иконник. Книга-

альбом. [Статьи и комментарии Любимова Б. Н., Даниловой Е. В.] М., Издатель Юрий Холдин; Фонд “Фрески Руси”, 2007, 176 стр.

Это торжественное, я бы даже сказала, несколько официозное по стилю издание (со вступительным словом патриарха Алексия II), вдобавок двуязычное, русско-английское, — в целом необыкновенно красиво. Кабы не подарок Бориса Николаевича Любимова, не видать бы мне его как своих ушей; тираж не обозначен, но, верно, счет идет на десятки. Акафист “Взбранной Воеводе…” (основа и модель всех последующих византийских и русских акафистов) дан как фототипия старославянского письма (в приложении — гражданским шрифтом), фрески Дионисия фотографически воспроизведены ныне покойным Ю. Холдиным, наряду с пейзажами и монастырскими интерьерами Ферапонтова, где в самом начале XVI века подвизался вместе с сыновьями гениальный иконник.

Для меня этот альбом имеет значение личное. Я видела ферапонтовские фрески “вживе”, сразу после их раскрытия, даже еще до реставрации, и была потрясена тончайшим преображением тех красок, какими окружал меня августовский пейзаж русского Севера. А “Взбранной Воеводе…” — одно из первых моих сильнейших впечатлений от богослужебной поэзии на церковнославянском — акафист так дивен, что, наслаждаясь его звучанием, забываешь молиться. Но в пору этих давних переживаний я была не подготовлена к тому, чтобы связать их воедино, чтобы понять: фрески Дионисия писались соответственно 25 песням акафиста и раскрывают содержание каждой из них. Книга-альбом составлена таким образом, чтобы это сделалось очевидным. Чему способствуют свободно и популярно написанный очерк Б. Н. Любимова “Связь времен”, а также статья

Е. Даниловой и особенно ее иллюстрированные комментарии к композициям фресок.

Но не удержусь вот от какого замечания. Передо мной лежит двухтомный альбомище “Фрески Ферапонтова монастыря”, изданный “Искусством” в 1970 году и тогда же мною купленный. Тираж 14 500 экз. Фрески (печаталось в ГДР) воспроизведены, на мой непрофессиональный взгляд, уж никак не хуже, чем в нынешней книге. Текст известного исследователя живописи Ирины Евгеньевны Даниловой намного глубже и в философском, и в искусствоведческом отношении, чем аналогичный текст ее однофамилицы с весьма предсказуемым набором из исихазма,

обратной перспективы и укоров западноевропейскому Ренессансу. Хотя очерк

И. Е. Даниловой был подцензурным и слово “Бог” она вынуждена была писать с малой буквы. Делать выводы из этого сопоставления не стану.

Константин Душенко. Цитаты из русской литературы. 5350 цитат от “Слова о полку…” до Пелевина. 2-е исправленное и дополненное издание. М., “Эксмо”, 2007, 702 стр. Константин Душенко. Цитаты из всемирной литературы.

2700 цитат. От Гомера до наших дней. М., “Эксмо”, 2007, 605 стр.

Этот авторский “цикл” я тоже пытаюсь отслеживать. Первая из означенных книг уже побывала объектом моей “Книжной полки” (“Новый мир”, 2006, № 5). В новом издании стало на 150 позиций больше, кое-что поправлено и по моим замечаниям (так, появилась Энергия заблуждения, но я-то ошиблась, приписав речение Виктору Шкловскому, тогда как он всего лишь удачно воспользовался формулой Льва Толстого). А Пелевина, поставленного на титул шика ради,

что-то маловато, всего три позиции, — мне казалось, что его цитируют чаще и охотнее…

Но вот составить подобный том применительно ко всемирной литературе — настоящий подвиг. Конечно, приятно и полезно узнать, что у таких словосочетаний и понятий, как Большой стиль, Новый роман, Дух времени, Всемирная литература, Голая правда, Человеческий документ, Мировая скорбь, Кукольный дом, Медленное чтение, Британский лев, Кровь и почва, Роман воспитания, — есть авторы с защищенным приоритетом, и часто совершенно неожиданные. Однако по ходу дела, не говоря уже о куче просмотренных иноязычных источников, возникают неимоверные трудности иного рода. Приводить ли оригиналы, цитируя их, или ограничиться цитированием переводов, отлично памятуя, что их бывает несколько и что “крылатые слова” часто принадлежат русскому переводчику, а не автору подлинника? Прослеживая “эстафетную” жизнь цитаты, включать ли в эту цепочку русских литераторов — тоже ведь неотъемлемую часть всемирной литературы — или отказаться от этой задачи как утяжеляющей композицию справочника?

Первая дилемма решается в книге без педантичной последовательности, исходя из ситуации. Иногда впереди ставится буквальный перевод, даже с присовокуплением оригинала, а уж затем “красное словцо” знаменитого переводчика, иногда — наоборот (тут трудные “пары”: Г. Гейне и М. Михайлов, П. Беранже и В. Курочкин). Кстати, в оригинале “Интернационала” Э. Потье, вместо привычного нам “Весь мир насилья мы разрушим”, — стоит философски знаменательное: “Из прошлого сделаем чистый лист”. Со второй дилеммой — еще сложней. Если составитель не забывает возвести знаменитый ответ Батюшкова на вопрос “Который час?” к проповеди француза Жака Бридена о вечности, а батюшковскую “память сердца” — к Бенжамену Констану; если после соответствующей

цитаты из “Энеиды” Вергилия, приведенной на латыни, он вспоминает “Чудище обло…” В. Тредиаковского; “Индию духа” Н. Гумилева — отсылает к выражению из прозы Гейне и даже цитирует японский источник в связи с “Улиткой на склоне” братьев Стругацких, — то хотелось бы видеть следование этому правилу и во многих других случаях. Так, стих из “Энеиды”: “Узнаю следы былого огня” —

повторен не только Данте (как указано), но и Блоком (“Эта прядь — такая золотая / Разве не от старого огня?..”); Паскаль — оказывается, но не указывается — подарил Пушкину формулу “Предполагаем жить…”; бальзаковский афоризм “Слава — солнце мертвых” ведет к повествованию И. Шмелева; где “лебедь” из оды Горация, там место “Лебедю” державинскому, а знаменитое “Я царь — я раб — я червь — я бог!”, как можно заключить, происходит из популярного в конце XVIII века английского сочинения Э. Юнга (Янга). Занятно, что неотмеченная ниточка тянется от Рабле к Остапу Бендеру. И если уж указывать, что “Сенатора” (он же “Червяк”) Беранже положил на музыку Даргомыжский, то почему не сообщить того же про Мусоргского и песенку Мефистофеля о блохе из “Фауста” Гёте? И т. д. и т. п.

Справочник, если его читать как книгу, влечет к нешуточным размышлениям. Тут воочию убеждаешься, каким неотменимым фундаментом всей нашей цивилизации послужила античная словесность, — куда ни кинь, везде она. А когда натыкаешься на цитату из “Второго манифеста сюрреализма” (1930): “Простейший сюрреалистический акт — выйти на улицу с револьвером и стрелять в толпу наугад”, — невольно спрашиваешь себя, так ли уж велика дистанция от слов куражащихся сочинителей до дел политиков и “простых людей”.

…Чтение новейших словарей нередко доставляет истинное удовольствие. Прочитала недавно “Новый словарь модных слов” Вл. Новикова (М., 2008) и смягчила настигшее меня в этот день дурное расположение духа.

А. М. Марченко. Анализ стихотворения на уроке. Книга для учителя. М., “Просвещение”, 2007, 224 стр. (“Библиотека учителя”.)

Книга с поневоле скучным названием (формат учебного пособия!) поражает новизной и дерзостью, а вместе с тем — зрелой “синкретичностью” метода. Алла Марченко, мастер изысканного биографизма — не академический собиратель фактов и обстоятельств, а какая-то воодушевленная “машина времени”, — здесь идет от чтения поэтического текста (“Стих <…> знает об авторе все, даже то, что поэт хотел бы утаить”) и только затем подключает к “медленному чтению” свое исключительное знание литературного и жизненного быта — все эти интерьеры, наряды, моды, журнальные пикировки, любовные истории… Мне кажется, равновесия и взаимоувязки двух приемов толкования она достигает в “книге для учителя” как нигде прежде. Что до дерзости, то гипотезы ее головокружительны (это не значит, что неубедительны). Иван Тургенев — как полемический прототип “папаши” в шинели с красной подкладкой из эпиграфа к “Железной дороге” Некрасова! Колчак — как тайный, опять же, прототип есенинского Емельяна Пугачева, преданного и проданного соратниками! (Впрочем, скрытое присутствие декабриста Лунина, по ассоциации со словом “медведь”, в пушкинской “Осени” — не перебор ли?) “Кем был Баратынский для Лермонтова? Вопрос совершенно не изученный”, — замечает она и принимается его первопроходчески изучать прямо на предполагаемом школьном уроке.

И не думайте, что “школьная” составляющая — внешняя дань месту издания книги. Вопросы по тексту и темы для ученических докладов составлены так завлекательно и изощренно, что их хватило бы дюжины на две новаторских диссертаций. Правда, школу, на которую это рассчитано, можно сыскать, боюсь, разве что в Касталии (впрочем, сейчас, говорят, есть очень хорошие гуманитарные лицеи). При этом автор не забывает о конкретной природе воображения своих адресатов, которым ведь интересно узнать, что на месте Благородного пансиона, где учился Лермонтов, теперь стоит здание Центрального телеграфа, а обстановку пушкинской “Осени” им легче представить по прозаической вводке, подсказанной стихотворным текстом: “Середина октября <…> Дом нежилой, не натопишь. Каминный дымовник кое-как прочистили, но тяга никудышная”.

Марченко располагает своих героев парами: Державин — Пушкин, Некрасов — Вяземский, Северянин — Гумилев, Есенин — Маяковский, Пастернак — Мандельштам (наибольшие удачи, на мой взгляд, — первая и третья из этих пар). Такая “парность” отчасти связана с тыняновской уверенностью, что история поэзии есть оспаривание поэтов друг другом. Возможно, так оно на самом деле. Но меня серьезно смущает та мера осознанности и преднамеренности, какая приписывается этим перекличкам и стычкам. Автор тут использует прямо-таки детективную лексику: “секрет”, “зеркальце, вставленное в строку”, “тайнопись”, “криптограмма” и многое прочее. Я-то думаю, что настоящие стихи слагаются не столь умышленно. Когда Сергей Бочаров опубликует свою новую работу о природе художественных “припоминаний” (слово А. Бема), это станет неплохой коррекцией к сыщицкому азарту Аллы Марченко, не способному, однако, испортить ее прекрасную книгу.

Мария Ремизова. Только текст. Постсоветская проза и ее отражение в литературной критике. М., “Совпадение”, 2007, 446 стр.

Удачное название книги проводит ту (зыбкую) черту между критикой и литературоведением, которую мне никогда не удавалось толком нащупать. Если у историка литературы (да хоть бы у Марченко) привлечение контекста — условие понимания, то для критика — это угроза заблудиться в сиюминутном лабиринте литературного быта и исказить свежее впечатление от текста, в критическом ремесле — самое ценное и неподдельное.

Мария Ремизова — критик-моралист (что почти не мешает ее природной эстетической чуткости), и при ее неподкупности и прямодушии начинаешь понимать, что морализм — вовсе не плохое качество, отличное даже качество, отличительное сегодня. Взыскание простоты и правды в их высшем смысле — вот подоплека ее морализма. И хотя со многими ее оценками я не согласна (сильно занижен роман

М. Бутова “Свобода” и преувеличена значительность прозы М. Тарковского — “преодоление общей „цивилизационной усталости” путем интуитивного продвижения к естественным основам жизни”), сам посыл подкупает и взывает к следованию за ним. Ремизова — критик резкий, когда ей надо, бьет наотмашь, для нее не существует табели о рангах, не только внешней, но и диктуемой собственными симпатиями. При этом (именно поэтому!) от ее книги веет бодростью: “…литература жива,

и ничего с ней не сделалось”; “…мне не стыдно за это, кривое и кособокое, но все-таки первое свободное десятилетие, мне не стыдно за мою литературу, которая выжила, несмотря ни на что…” (курсивы автора). К слову, учтем, что в книге более восьмидесяти персоналий.

А самое, пожалуй, неожиданное — “устройство” книги. Мария Ремизова накрыла “постсоветскую прозу” мелкоячеистой сетью координат внутри каждого из двух принципиально разграниченных ею разделов — “Реализма” и “Модернизма”. Получилась литературная карта-путеводитель, мобилизующая теоретическую энергию профессионального читателя. (Забавно попутное деление писателей на либералов и патриотов, оно-то как раз никуда не годится, ну какой Евгений Федоров либерал? А покойный Евгений Носов?) И вот, благодаря — и отчасти вопреки — этой направленческой сетке лично для меня выяснилось ядро прозы прожитого периода; выявились и выдвинулись те, кого сама Ремизова разносит по обе стороны кардинальной границы — как “гиперреалистов” и “креативных модернистов”, а я бы объединила под этикеткой “символического реализма”, реализма со “сдвигом”. Это, навскидку, лучшие вещи Петрушевской, Татьяны Толстой, Азольского, Олега Павлова, Малецкого, Палей, Славниковой, Сенчина… Что это за тип письма, точнее всего сказала (по частному поводу) сама Ремизова: “…попытка заставить реальность <…> выдать какие-то смыслы, скрывающиеся при восприятии „нормальным зрением””, “возможность <…> обретения вертикали, которой так мучительно не хватает этому обреченному горизонтальности бытию”.

Роман Сенчин. Рассыпанная мозаика. Статьи о современной литературе.

[Послесловие Вячеслава Огрызко]. М., “Литературная Россия”, 2008, 250 стр.

(Библиотека еженедельника “Литературная Россия”.)

Писатель Роман Сенчин тоже собрал некий пазл из рассыпанного по страницам газетной и журнальной прессы (здесь же опыт работы с молодежью в Липках и выступления в Сети; охват: 2000 — 2007 годы). В суждениях он свободен; так, о всеми хвалимой повести В. Распутина “Дочь Ивана, мать Ивана” не обинуясь пишет: “…не очень-то правдоподобно. Надумано. Как и само название…” (я — присоединяюсь). Не церемонится и с Маканиным, относя его позднюю прозу к “изящной словесности”, что, по его понятиям, не комплимент. Основной же интерес Сенчина, из чего “мозаика” и сложилась, — это его “тридцатилетние” ровесники и те, кто помоложе: конечно, С. С. Шаргунов, И. Кочергин, З. Прилепин, Д. Новиков, Д. Гуцко, А. Бабченко, но и менее замеченные — М. Шарапова, удивительная

И. Мамаева, защищаемый от Андрея Немзера новомирский А. Тихолоз (и прочие, кто пока “может писать только о пережитом им самим”). И тут — любопытная формула относительно такого героя-автора: “агонизирующая в пепле романтики жертва”.

Меня, однако, больше всего занимало, как “спорный” (по мне, бесспорный) художник Сенчин защищает в роли критика собственную, якобы “ползучую” эстетику. Оказалось, что, во-первых, защищает он ее вовсе не из-за узости кругозора (см. впечатление от перечитывания “Мертвых душ”, буквально опрокинувшее все сегодняшние фигуры, от Л. Селина, близкого, как я и предполагала, Сенчину, от живописи, к которой он опытно причастен и знает в ней толк). А во-вторых — защищает он ее весьма отрефлектированно. Главный тезис: литературе никогда не

угнаться за весомостью сущего (“текст получается в итоге более легким, чем сама жизнь”), но нельзя ей к этому не стремиться. Главная тревога: “Реализм, потеряв смысл, рухнул, превратился в некую филологически-интеллектуальную прозу —

огромных объемов эссе с наметкой сюжета…” Со спокойным здравомыслием он поверяет читаемое своим житейским опытом (который в собственных писательских удачах сумел-таки “трансцендировать”), и с иронией пишет: “…герои большинства рассказов молодых писателей [в 2000 году представленных в “Антологии современного рассказа…”], несмотря на их многочисленные духовные и психические проблемы, очень счастливые люди. Они нигде не работают, но с деньгами у них полный порядок <…> энергии у них хоть отбавляй, пить они могут литрами, взрывчатка для акций возмездия у них имеется, квартирная проблема решена”.

Вот как бы мелочь, — много было говорено о Михаиле Тарковском, но лишь Сенчину пришло в голову заметить (без осуждения): “Кстати, почти все персонажи произведений Тарковского — браконьеры. <…> Просто это их жизнь, их промысел, и никакой рыбнадзор им в этом помешать не может”. Тут, “как в капле воды”, ответ, почему я верю этому писателю.

Сергей Чудаков. Колёр локаль. М., “Культурная революция”, 2007, 160 стр. (“Культурный слой”.)

Ни на титуле, ни на его обороте не написано, что это (запоздало посмертный) сборник стихов. Зато на титульном листе воспроизведена обложка самодельной книжицы, найденной в архиве Дмитрия Николаевича Ляликова, с фотографией Сергея (в юности он был очень красив, но на фото этого не видно). Благодаря восполнившей прежде известное находке и осуществилось издание рассеянных по миру стихов Чудакова, родившегося в 1937 году, а умершего, видимо, в первой половине 90-х. (Уже работая, с конца 80-х, в “Новом мире”, помню, я посылала ему в психушку номера журнала.) Я знала их обоих, хотя в разное время, — и молодого Сережу, и солидного Дмитрия Николаевича, замечательного ученого-эрудита, в какой-то мере автодидакта и тоже в своем роде маргинала, не отказывавшего в приюте поэту; ходил даже слух, что Чудаков живет в Тайнинке “на дереве в саду у Ляликова”.

А с Сергеем Чудаковым меня познакомил задолго до того его друг Олег Михайлов, чья сокращенная статья из “Нашего современника” предпослана в качестве предисловия к “Колёр локаль”. Я увлекалась открывавшимся мне тогда Заболоцким, и новый знакомец с ходу посоветовал: “Читайте Вагинова” (о коем я и не слыхивала); до сих пор благодарна ему за это. Он знал все те слои литературы и живописи нашего ХХ века, которые были не мытьем, так катаньем упрятаны от глаз советских людей.

У Сергея Чудакова, сына дальневосточного гулаговского начальника, как у Терца-Синявского, с советской властью были “стилистические расхождения”, а таковые гораздо глубже гражданских, ибо коренятся в жизни души и духа. (“На сборищах с оттенком либеральным / В общественных читалищах стихов / Приятно быть мне существом астральным, /Актером, не произносящим слов”.) В итоге он стал изгоем и авантюристом (“библиоклепт”, книжный вор, — еще самое мягкое, что можно сказать про эту сторону его жизни). Подыскав облагороженный временем прецедент, О. Михайлов наградил его звучным именем “русского Вийона”. Еще лучше сказал о нем Иосиф Бродский, откликнувшись на ложный, как оказалось, слух о смерти Сергея — “имярека”, “понимавшего жизнь, как пчела на горячем цветке, и замерзшего насмерть в параднике Третьего Рима”.

Ну а сами-то стихи Чудакова? Я не назвала бы их “ярчайшей поэзией”, как сказано в аннотации, но то, что они талантливы и что составом крови выделяются и вычленяются из стихотворчества большинства его “печатных” современников, — несомненно. Вот его “Лунная полька”: “Люди ездят на луну / Едят искусственную икру / Я подумал: Ну и ну! / Все равно ведь я умру. // То, что ты меня берешь / Розовым дрожащим ртом / Не закроет эту брешь / Ждущую меня потом // Это все прогресс и бред / Это есть и это нет / Шаг — прыжок тебя ко мне / На танцующей луне” (пунктуация автора).

 

± 1

Юрий Вяземский. Сладкие весенние баккуроты. Великий понедельник.

Роман-искушение. М., “Рипол-Классик”, 2008, 416 стр.

Н. М. Любимов в помянутом выше очерке пишет о стихотворении “Рождественская звезда”: “Пастернак не одинок в своем стремлении внести психофизиологические черточки в облик действующих в Евангелии лиц, Пастернак не одинок и в показе чудесного, вспыхивающего среди обыденного, в дерзновенном смещении широт и долгот. <…> Налитая южной знойной синевой вифлеемская ночь оборачивается русской морозной ночью с обжигающим щеки ветром и шуршащими извивами поземки…”

Да, “Пастернак не одинок”, вариации евангельских мотивов были, есть и, думаю, будут впредь в пределах нашей культурной ойкумены. Но совсем другой коленкор — романизация Четвероевангелия, которое представляет собой не “синопсис” к услугам сколь угодно благочестивого беллетриста, а уникальное творение словесности, где ни прибавить, ни убавить.

Юрий Вяземский задумал семь романов по числу дней Страстной седмицы и написал первый из них. Я уже оставила свой скептический отзыв об этой вещи на страницах затеянной журналом “Фома” дискуссии (2008, № 2), где преобладали отклики сугубо положительные. Не повторяя сказанного, обращу внимание на метаэстетическую и, если угодно, “метафизическую” грань проблемы.

Роман, как он сложился в новоевропейское время (не исключая и “романа-трагедии” Достоевского), — жанр обстоятельственный, такова уж его философия.

Обстоятельства так или иначе детерминируют поступки героя, даже когда он этим обстоятельствам противостоит, завязывают сюжетные узлы и влекут их к развязке. А евангельская событийность не обстоятельственна, а промыслительна, ее всецело направляет воля Богочеловека, даже — опять-таки “даже” — когда Он по видимости находится в страдательном залоге, в претерпевании Страстей.

И вот, опутав лаконический евангельский сюжет десятками ситуативных нитей, будь то замысловатые интриги кесаревой свиты и римских оккупационных властей (самые “читабельные” главы)3, зловещая паутина партии фарисеев, женское соперничество вокруг Иисуса и прочие ходы, свойственные среднетипичной исторической романистике, автор невольно утопил предвечный замысел Небесного отца о Сыне в “слишком человеческом”, вспышки “чудесного” — в пестроте “обыденного”. Я не говорю о литературном исполнении (к которому — отдельные претензии), я говорю о неверно поставленной задаче, кто бы за нее ни взялся.

(У Михаила Булгакова была другая задача, и потому-то она ему удалась.)

 

1 См. о нем в “Новом мире” “Книжную полку Евгения Ермолина” (2003, № 10) и аналитическую рецензию Т. Касаткиной (2003, № 11).

2 См. воспоминания о нем в кн.: “Дмитрий Николаевич Ляликов. Работы по философии, психологии, культуре”. М., ИНИОН, 1991.

3 Не одному Ю. Вяземскому сподручно писать о Понтии Пилате. Незадолго до появления его романа вышла книга, с которой я не успела познакомиться: Паутов В. Шестой прокуратор Иудеи. М., "Октопус", 2007. По словам рецензента "Книжного обозрения" (2008, № 7), в ней "на протяжении всего повествования вопрос о Боге не поднимается".

 

КИНООБОЗРЕНИЕ НАТАЛЬИ СИРИВЛИ

ПРОТЕСТАНТСКАЯ ЭТИКА И ВРУЧЕНИЕ “ОСКАРОВ”

Нынешнее присуждение “Оскаров” напоминало мифическую битву кита со слоном. Два фильма-лидера: “Старикам здесь не место” братьев Коэнов и “Нефть” (“И будет кровь”) Пола Томаса Андерсона — имели аж по восемь номинаций. И определить, кто сильнее: идеально исполненный вестерн, скрещенный с триллером про маньяка и сдобренный печальной резиньяцией по поводу падения нравов (“Старики”), или не менее совершенное неспешное повествование о триумфе и крушении одного из пионеров нефтедобычи (“Нефть”), — то есть слон или кит, — было для академиков делом нелегким.

В результате победили братья Коэны, получив целых четыре статуэтки (“Лучший фильм”, “Лучшая режиссура”, “Лучший адаптированный сценарий”, “Лучшая мужская роль второго плана”); “Нефти” же досталось только две (“За лучшую операторскую работу” и “За лучшую мужскую роль”). С решением академиков можно спорить. Синефилам больше нравится изящный жанровый пастиш Коэнов с его отшлифованными до блеска типовыми ходами. Поклонникам “кино про жизнь” — монументальный эпос Пола Томаса Андерсона с гениальной актерской работой Дэниела Дей-Льюиса. Поражает, однако, другое. И в той, и в другой картине мы наблюдаем радикальную деконструкцию излюбленного голливудского мифа про “хорошего парня” (good gay), который зубами вырывает у судьбы жизненную удачу, побеждая “плохих парней”, конкурентов, враждебные обстоятельства и силы природы. Впервые на моей памяти американские академики со столь редким единодушием проголосовали за крушение великой “американской мечты”.

Съемки обоих фильмов проходили фактически в одном и том же месте — поселке Марфа, затерянном на границе Техаса и Мексики. То есть и в том, и в другом случае разрушение героического мифа происходит в пространстве “фронтира” — там, где, по идее, этот мир должен держаться крепче всего. Объединяет обе картины и то, что время действия отнесено в прошлое. В “Стариках” — это

1980 год. В “Нефти” — начало века, с 1898-го по 1927-й. Иными словами, в обеих лентах демифологизируется не только легендарное пространство Дикого Запада, но и сама история нации. О том, что перед нами — не случайный эпизод, а философское высказывание обобщающего характера, свидетельствуют и названия фильмов. “Старикам здесь не место” — “No Country for Old Men” — первая строка знаменитого стихотворения Йетса “Плаванье в Византию”. “There will be Blood” — позаимствовано явно из Библии.

На этом сходство заканчивается.

Картина “Старикам здесь не место”, снятая по одноименному роману Кормака Маккарти, напоминает отчасти карточный домик, виртуозно выстроенный из стандартных жанровых элементов.

Начинается она с закадрового монолога старого шерифа (Томми Ли Джонс), который на фоне рассветных техасских холмов с горечью рассуждает о новых временах, когда люди принялись убивать просто ради убийства.

Затем на экране появляется главный злодей — Антон Чигур, маньяк с кислородным баллоном (Хавьер Бардем). Его арестовывает молоденький полицейский, которого означенный маньяк душит с помощью наручников прямо в участке, а потом, неторопливо смыв кровь с запястий и прихватив свое экзотическое орудие убийства, отправляется на полицейской машине дальше — меланхолически множить трупы. Следующей жертвой становится водитель “форда”, которого Антон Чигур вежливо просит выйти из машины и не двигаться, после чего пробивает бедняге лобную кость выстреливающим под давлением кислорода металлическим стержнем (способ забоя скота).

А в следующем эпизоде мы видим главного героя по имени Ллевлин Мосс (Джош Бролин), — вьетнамского ветерана и охотника на оленей. Он смотрит в оптический прицел на мирно пасущихся животных и нажимает курок с теми же ровно словами: “Не двигайся!”

Так изящным монтажным стыком братья Коэны уже на первых минутах картины ненавязчиво ставят знак равенства между “плохим” и “хорошим” парнем, которые по всем жанровым раскладам — полярны.

Чигур — брюнет со стрижкой “под пажа”, крупными чертами лица и демонически-печальным взглядом воловьих глаз. Ллевлин — русый, с усами и в неизменной ковбойской шляпе. Один — хладнокровный убийца, другому не чужда человечность (так, спустя примерно с полсуток, он едет ночью с канистрой воды напоить раненого мексиканца, которого в полдень встретил в пустыне). Один — явный псих, другой вроде как в норме. Один догоняет, другой убегает. Первый явился невесть откуда; второй имеет дом, жену, тещу и биографию… Чигур начисто лишен чувства юмора; Ллевлин наделен им в изрядной мере (чего стоит хотя бы обмен репликами с женой: “Если со мной что случится, передай маме, что я ее люблю”. — “Но твоя мама умерла!” — “Ладно, тогда я ей сам передам”). При этом оба они — люди с принципами. И главный принцип — девиз охотника: “Это моя добыча!”

“Добыча” здесь — черный чемодан с двумя миллионами долларов, который Ллевлин находит в пустыне на месте кровавой разборки двух мафиозных кланов. Неосмотрительно присвоив деньги наркоторговцев, герой пускается с ними в бега. Антигерой идет по следу, используя нехитрый прибор, ловящий сигнал с передатчика, спрятанного среди денежных пачек. Полупустые мотели и отели в колониальном стиле (портье разного пола неизменно одеты в рубашки и блузки в мелкий цветочек)… Пустые ночные улицы; меланхолический ритм тикающего, мигающего зеленым глазком приемника; припаркованные машины, используемые как укрытие, стрельба без предупреждения; кровь, лужи крови… Кровь — визуальный лейтмотив, от начала и до конца преследующий обоих героев: кровавые следы на земле, кровь на стенах, на занавесках в ванной, на полу, на одежде, на белых носках и обуви…

Старый шериф Белл в боевых действиях не участвует. Он сочувствует хорошему парню, проницательно, но неспешно отслеживает события и все время опаздывает на шаг. Если главные герои имеют дело с горячей, только что пролитой кровью, то шериф вместе с молодым туповатым помощником обречены обонять последствия — запах разлагающихся тел. Эти самые трупы старика уже так достали, что он предпочитает не выезжать лишний раз на место убийства; а по поводу трех застреленных Чигуром наркоторговцев лишь грустно шутит: “Мне важно только, что эти трое умерли естественной смертью. Ибо такая смерть естественна для людей их профессии”. Попытки шерифа договориться с Карлой Джин (Келли Макдональд) — женой Ллевлина, выйти с ее помощью на след беглеца и остановить кровавую вакханалию — безуспешны. Да старик и сам это понимает…

Первый раунд схватки заканчивается вничью. Ллевлин обнаруживает передатчик и поджидает врага в номере отеля с обрезом наперевес. Тот фирменным приемом вышибает замок своим кислородным баллоном. Дальше бой переносится на ночные улицы. Свистят пули, звенят разбитые стекла машин. Ллевлин вскакивает в одну из них, бросив водителю: “Не задавай вопросов!” — и тут же пуля попадает водителю в горло, откуда фонтаном хлещет кровь… Круто! То идеальное единство изображения и коротких, снайперски точных реплик, неспешного ритма и напряженного action, вовлеченности и иронии, от которого захватывает дух у поклонников жанра.

Подстрелив друг друга, герои расползаются каждый в свою нору — зализывать раны.

И для заполнения паузы, образовавшейся в драке, Коэны выводят на сцену нового персонажа. Карсон Уэллс — экс-полковник, “гениальный сыщик”, болтливый и самоуверенный шут гороховый (Вуди Харрельсон), нанятый владельцами денег, чтобы отыскать Ллевлина, бегающего с чемоданом, и Чигура, который явно вышел из-под контроля. Пока вьетнамский ветеран отлеживается в больнице с раной в боку на мексиканской стороне Рио-Гранде, а его противник в номере отеля самостоятельно извлекает пулю из простреленного бедра (грандиозный аттракцион!), бойкий полковник времени зря не теряет: он отыскивает и Ллевлина, и чемоданчик, припрятанный в зарослях у реки… Но тут его самого, на беду, находит Антон Чигур.

Разговор двух джентльменов в номере очередного отеля. Полковник сидит в кресле, то и дело вытирая лоб, покрытый каплями пота. Убийца — напротив, положив на колени устрашающего вида ружье с глушителем. Карсон Уэллс торгуется за свою жизнь: он готов отдать деньги и выйти из игры. Но Чигур ему а) не верит; б) хочет другого: бабки к его ногам должен принести тот, кто их взял, кто вообразил, что может тягаться с ним, всесильным исчадием Ада, — то бишь Ллевлин. А полковнику, ветерану Вьетнама, докатившемуся до суетной работы на мафию, Чигур бросает презрительно: “Так чего стоят твои принципы, если ты сейчас сидишь здесь?” — и преспокойно пускает пулю в живот.

Затем, задрав ноги на кровать, чтобы не испачкать в очередной луже крови щегольские ковбойские сапоги, Чигур беседует с Ллевлином по телефону. Диктует свои условия: “Если ты отдашь деньги, я пощажу твою жену, хотя тебя все равно убью. Ты у меня в списке”. — “Погоди, — отвечает Ллевлин. — Я сам до тебя доберусь!”

Дальше по всем правилам герои должны двинуться навстречу друг другу, чтобы схлестнуться в финальном, отчаянном поединке. Но ничего этого не происходит. Именно в тот момент, когда зритель уже сидит, вжавшись в кресло, в ожидании грандиозной развязки, Коэны эффектно обрушивают свою идеально симметричную жанровую постройку и смешивают все карты. В последней четверти фильма действие движется какими-то рывками, намеками; самые важные события остаются за кадром, а те, что в кадре, либо незначительны, либо не поддаются однозначной интерпретации.

“Хорошего парня” Ллевлина, к которому зритель уже прикипел, как к родному, как-то вдруг и невзначай убивают. Сам момент убийства нам не показывают, но ясно, что Ллевлина пришил вовсе не Чигур, а его туповатые конкуренты — шумные мексиканцы, которые тоже шли все время по следу денег (эта линия присутствовала в картине где-то на периферии экранного действия).

Мудрый шериф приезжает к месту перестрелки, когда все кончено, чтобы снять шляпу перед юной вдовой, посмотреть на труп Ллевлина в морге, обсудить с местным коллегой повреждение нравов и… непостижимым образом упустить Чигура.

Ночью герой Томми Ли Джонса приходит в опоясанный полицейской лентой номер, где совершилось убийство. Он догадывается, что маньяк придет туда в поисках чемоданчика. В тот момент, когда Белл стоит с пистолетом под дверью, нам показывают, что Чигур внутри: притаился в темноте, и луч света, проникающего с улицы сквозь отверстие выбитого замка, ложится отблеском на его оружие… Но, войдя в номер, шериф маньяка не обнаруживает. То ли через окно ушел, то ли в вентиляцию просочился, то ли испарился, как привидение. Тяжело выдохнув, старик садится в кресло и печально глядит на следы недавнего и явного пребывания Чигура в номере: вывинченные шурупы вентиляционной решетки, монетка на полу… Поединок добра и зла отменяется. Старик опять опоздал.

Это — переломный момент картины, когда лихорадочное напряжение схватки вдруг падает до нуля и четкая логика жанра полностью уступает место зыбкой, иррациональной стихии печали и обреченности.

Шериф Белл едет в бунгало к какому-то древнему старику — напарнику своего покойного отца, чтобы поговорить о былом, об оставленной когда-то семье, о выходе на пенсию, о стране, которую не спасти, и о Боге, который так и не снизошел в его, шерифа, жизнь, так и не позволил совершить что-то значимое.

Чигур отправляется к вдове Ллевлина, только что похоронившей мать, чтобы пристрелить бедную женщину. Ведь он обещал ее мужу… Правда, проявляя неслыханный гуманизм, убийца предлагает ей сыграть в орлянку на жизнь и смерть. Карла Джин отказывается: “Это вы должны решить, а не монетка”. — “Я решаю так, как скажет монета”. Непонятно: то ли Чигур мнит себя орудием фатума: “Рок, мэм, ничего личного”, — то ли ему важно в очередной раз продемонстрировать жертве, что человеческая жизнь и смерть значат для него не больше, чем слепая случайность… Принципы Чигура так до конца и остаются туманными. Равно как и сама эта фигура: то ли ходячая Смерть, инфернальный посланец иных миров, то ли псих, помешавшийся на жажде власти.

Самого убийства мы опять не видим. Но оно имеет место, судя по тому, как внимательно осматривает Чигур на крыльце дома подошвы своих ботинок. После этого он попадает в абсолютно случайную, бессмысленную автокатастрофу, ломает руку, покупает рубашку у мальчишек-велосипедистов (точно так же торговал куртку у прохожих мальцов раненый Ллевлин на мосту через Рио-Гранде) и уходит в никуда с подвязанной рукой, из которой торчит окровавленная кость.

Кому в итоге достался чемоданчик с деньгами — неясно.

Последний эпизод: шериф рассказывает своей подруге сон про отца, который уже развел костер, чтобы встретить сына на следующей стоянке, то бишь — на том свете. На словах “После этого я проснулся” — фильм обрывается, оставляя зрителя в полном недоумении: что это было? Многие даже решили, что им забыли показать последнюю часть.

Зрительский “облом” тем сильнее, что картина действительно эмоционально затягивает. Актеры выкладываются так, что мужественному, немногословному мачо — герою Бролина — нельзя не сочувствовать; маньяк Бардема — интригует и вызывает чисто синефильское восхищение; а от героя Томми Ли Джонса с его испещренным морщинами благородным лицом и мудрым прищуром ждешь если не подвигов, то хотя бы интеллектуальных прорывов. Но Коэны в итоге выстраивают абсолютно безысходную картину реальности, где мудрость бессильна, сила бессмысленна, а Бог молчит. Где нет места не только и не столько старикам, сколько самой категории смысла.

Вспомним строфу Йетса, откуда авторы позаимствовали название:

Тут старым нет пристанища. Юнцы

В объятьях, соловьи в самозабвенье,

Лососи в горлах рек, в морях тунцы —

Бессмертной цепи гибнущие звенья —

Ликуют и возносят, как жрецы,

Хвалу зачатью, смерти и рожденью;

Захлестнутый их пылом слеп и глух

К тем монументам, что воздвигнул дух.

                           (Перевод Г. Кружкова.)

В оригинале последняя строка — “Monuments of unageing intellect”, то есть не столько “дух”, сколько “вечный, нестареющий ум”.

Герой Томми Ли Джонса хотя и состарился, но так и не дождался ни Божьего призыва, ни понимания, как жить и что делать. Бог не снисходит к нему. Шериф винит себя: “Что ж, я согласен с тем, что Он обо мне думает”, — но собеседник, древний старик, возражает: “Откуда ты знаешь, что2 Он думает?”

В этом все дело. Не в стариках с их мудростью, вечно теснимых ликующим и бессмысленным, замешенным на инстинктах круговоротом “зачатья, смерти и рожденья”. Дело в самой стране, где люди привыкли совершенно определенным образом распознавать присутствие Бога в собственной жизни. Стране, поднявшейся на дрожжах “протестантской этики” — истовой веры в действие, в борьбу, в неукротимое движение к цели, которое само по себе трактуется как форма служения Высшему, а успех на этом пути — верный знак, что Бог на твоей стороне.

В фильме Коэнов нет таких знаков. Все пути активного действия ведут в никуда. И тот, кто охотится, и тот, кто пытается унести в зубах свалившуюся с неба “добычу”, и тот, кто шустрит за деньги, и тот, кто пытается защищать закон и порядок, и даже женщина, которая стремится спасти любимого, — не достигают цели. Перед нами парадоксальная декларация бессмысленности, богооставленности активного действия, подрывающая не только мифологические основы голливудского жанра action, но и свидетельствующая о кризисе традиционной американской ментальности. Что тут причиной? Вал бессмысленного насилия, захлестнувшего Штаты? Неудача в Ираке? Что-то еще?.. Но чувствуется, что безоглядная вера в благословенность деяния и успеха сменяется растерянностью, поиском каких-то иных путей и основ… Вера эта уже не столь безоглядна. В противном случае никогда не стал бы фильм “No Country for Old Men” триумфатором “Оскара”.

“Нефть” — картина совершенно иного свойства.

Если у Коэнов инструментом деконструкции мифа становится разрушительная игра с жанром, то в фильме Томаса Пола Андерсона духовная недостаточность

слепого героического деяния раскрывается на примере отдельной незаурядной и яркой судьбы.

Дэниел Плейнвью (Дэниел Дэй-Льюис), неукротимый ирландец, поджарый, как сеттер, с кривым, горбатым носом и яростным пламенем в карих глазах, —

сгусток энергии и воли, эталонное воплощение американского пионера-героя.

Выжженная пустыня. Дыра в земле. В этой дыре человек с кайлом и винчестером в одиночку дробит каменистые, неподдающиеся слои в поисках золота. Искры сыплются из-под кайла, лицо, одежда и волосы покрыты пылью, тяжелое дыхание, упрямый профиль, нечеловеческие усилия, боль, вечная опасность, непреходящее одиночество… Вот, сорвавшись с лестницы, он ломает ногу, но, обнаружив вожделенный кусочек золотоносой породы, запредельным усилием воли выбирается из норы, ползком добирается до конторы, чтобы получить убийственное заключение: содержание золота — три унции на тонну.

В следующем эпизоде он уже в обществе трех-четырех товарищей добывает нефть. Скважину копают вручную, вместо бура — примитивное долото. Нефть, проступившую наконец из земли, черпают ведрами с помощью убогой качалки. В какой-то момент все это сооружение рушится и досками придавливает одного из компаньонов Дэниела — отца годовалого малыша в беленьком платьице, который обретается тут же, на разработке, в плетеной корзинке. Так в жизнь Дэниела Плейнвью входит приемный сын Эйч Даблъю, который тоже становится инструментом успеха на нелегком пути нефтяника. Долгие годы Дэниел вместе с Эйч Даблъю разъезжают по городам и весям, предлагая услуги по бурению скважин недоверчивым и прижимистым владельцам нефтеносных участков. Годовалый малыш превращается в смышленого десятилетнего мальчика с симпатичной мордашкой. “У нас — семейный бизнес”, — неизменно демонстрирует сына Дэниел. Это работает. Захолустным обывателям легче довериться заботливому одинокому отцу, чем какому-нибудь бродяге — бессемейному и бездомному.

Так, по крохам, по зернышку, этот “семейный бизнес” и продолжается до тех пор, пока Господь не посылает Дэниелу знак — награду за терпение и труды. В один прекрасный день к нему является паренек по имени Пол и всего за 500 долларов продает сокровище — информацию о богатейшем неразведанном месторождении нефти в окрестностях захолустного городка Маленький Бостон.

Дэниел скупает земли у нищих фермеров, измотанных борьбой с бесплодной

и каменистой почвой, строит вышки, дает отпор корпорации “Стандард ойл”, норовящей отобрать сокровище; пользуясь монополией на железнодорожные перевозки, протягивает нефтепровод до океана, торжествует над всеми и кончает…

тем, что, одинокий, спившийся, одичавший, совершает убийство в своем нелепом, огромном доме, обставленном с бессмысленной роскошью.

Это, так сказать, — рамочный сюжет. В принципе, он не нов. История восхождения и успеха, которая заканчивается жизненным крахом, была рассказана некогда в гениальном фильме Орсона Уэллса “Гражданин Кейн”. И так же, как “Гражданин Кейн”, “Нефть” состоит, по сути, из нескольких отдельных новелл.

Первую можно обозначить как собственно “Нефть”. Сюжет ее — упорная борьба с людьми и природой за то, чтобы вырвать, добыть, вытащить на поверхность спрятанное сокровище. Постепенное превращение одинокого рейнджера в тирана-преобразователя, человека, создающего новую жизненную реальность (дороги, школы, ирригация и т. д.) и распоряжающегося судьбами тысяч людей. (В эпизодах, где Плейнвью в конторе, посасывая трубку, руководит, пишет, чертит, — он удивительно походит на молодого Сталина: орлиный профиль, трубка, усы, наглухо застегнутый воротничок серой рубашки; это лишь одна краска чрезвычайно богатой и многогранной роли, но она не случайна.)

Вторая новелла — “Сын”. Фонтан нефти, забивший из первой пробуренной скважины, навсегда лишает слуха на беду оказавшегося поблизости Эйч Даблъю. Растерянный, оглушенный ребенок, попавший в беду, становится помехой, так же как раньше — здоровый, умненький и симпатичный — содействовал бизнесу. Дэниел по-своему привязан к Эйч Даблъю, но ему не хватает ни терпения, ни желания пробить образовавшуюся между ним и сыном стену глухоты (он, к примеру, так и не выучивается языку жестов и в конце фильма с уже взрослым сыном общается по-прежнему через переводчика; в отличие от девочки Мэри, которая трогательно повторяет за учителем азбуку глухонемых и становится впоследствии женой Эйч Даблъю). Поставленный перед выбором: дело или несчастный, требующий заботы, неспособный к контакту ребенок — Дэниел без колебаний выбирает дело и отправляет ребенка в закрытую школу.

Третья новелла — “Брат”. Ровно в тот момент, когда герой теряет связь с

оглохшим Эйч Даблъю, в фильме появляется сводный брат Дэниела — Генри. Мы видим в кадре толпу приехавших нефтяников в одинаковых котелках (явная отсылка к известной картине Магритта) и среди них затылок Генри в мягкой коричневой шляпе. Потом точно так же, с затылка в похожей шляпе, режиссер снимает Дэниела, идущего к дому, на крылечке которого его дожидается брат. В череде чужих, безликих людей появляется близкий, той же плоти и крови. Но камера настойчиво фиксирует поверхностное сходство двух этих мужчин и их сущностное различие. Одинаковые шляпы, усы, костюмы или нагота в сцене купания — и абсолютно несхожие профили. У Дэниела — волевой, упрямый, у Генри — курносый, мягкий.

И в глазах у одного неукротимая энергия, у другого — сломленность, слабость, готовность к поражению и неудаче.

Как бы то ни было, эта новелла — самая лиричная в фильме. В кадре появляются в избытке вода, свежая зелень… За кадром из месива тревожных аккордов вдруг прорывается мелодия виолончели (предыдущая новелла сопровождалась ритмичным стуком трещотки — словно пульс в ушах оглохшего человека, который видит лишь безмолвно шевелящиеся губы, не разбирая слов). Рядом с Генри Дэниел словно оттаивает. Он впервые хоть что-то говорит о себе: о том, что не любит и презирает людей, не терпит конкуренции и чужого успеха, что устал бороться один против всех… Тем страшнее оказывается развязка.

Идиллическая поездка к морю по маршруту будущего нефтепровода заканчивается сценой купания, во время которой Дэниел вспоминает дом в родном городке, роскошный дом, о котором он мечтал в детстве… По ответам Генри он начинает догадываться, что брат понятия не имеет, о чем речь. Дэниел ничего не говорит. Сидит на берегу, обхватив колени. Но в профиль на крупном плане мы видим неконтролируемое, угрожающее движение нижней губы, как у самца бабуина,

охваченного животной яростью. Короткая сцена в борделе, где пьяненький Генри, который просит денег для проститутки, хохочущей где-то за кадром, вызывает у Дэниела явное омерзение. Затем разборка в ночном лесу: “Кто ты? У меня есть брат?” Генри рассказывает, что сводный брат Дэниела умер в тюрьме от туберкулеза, а он, Генри, просто присвоил его историю. Вновь профиль Дэниела, склонившегося над “братом”, отблеск костра в белке его глаза, выкаченного в безумном гневе, пистолет в руке. Выстрел. Затем Дэниел сноровисто роет могилу и брезгливо сталкивает тело Генри в яму с водой. Единственный близкий человек оказался лжецом, фальшивкой. Дэниел вновь совершенно один. Ни возвращение Эйч Даблъю, ни скандал в ресторане, где Дэниел кормит сына и глумится над клерком из “Стандард ойл”, который когда-то торговал у него земли в Маленьком Бостоне и советовал уйти на покой, заняться ребенком: “Вот он, мой сын! Я забочусь о нем. А ты остался в дураках!” — ничто уже не может разрушить глухой стены тотального одиночества, полной изоляции, в которую загнала Дэниела судьба.

Четвертая новелла — “Конец”. Ссора с уже взрослым Эйч Даблъю, который уходит, чтобы начать свое дело. Итог героической жизни, в которой достигнуты все достижимые цели и не утолена лишь мучительная жажда, от которой загибается живая душа.

Почему?

В фильме “Гражданин Кейн” это была загадка, которую вполне безуспешно пытался разгадать герой-журналист, от чьего лица ведется повествование. Он читал дневники Кейна, встречался с людьми, которые его знали, с женщинами, которых он пытался любить… Но тайна последних слов: “Бутон розы”, сказанных Кейном за секунду до смерти, оказывалась погребенной в могиле вместе с великим магнатом, умершим в одиночестве в пустом огромном доме, заваленном произведениями искусства.

Пол Томас Андерсон дает вполне однозначный, хотя и нетривиальный ответ. Он настаивает, что жизненная катастрофа Дэниела Плейнвью имеет религиозные корни (тема, напрочь отсутствующая в фильме Уэллса), и недвусмысленно ассоциирует события фильма с библейской историей первого братоубийства.

Центральная, самая напряженная коллизия в “Нефти”, непримиримый конфликт, проходящий через все четыре новеллы, — вражда Дэниела с юным ханжой Элаем (Пол Дано), основателем и проповедником церкви “Третьего откровения”. Элай — брат-близнец паренька, рассказавшего некогда Плейнвью о месторождении нефти. До вторжения нефтяной лихорадки в нищую, размеренную жизнь Маленького Бостона “пророк” самоутверждался, пугая геенной огненной забитых фермеров и изгоняя бесов из артритных старушек. Новая жизнь открывала перед ним новые перспективы. Но сладить с Дэниелом проповеднику так и не удалось.

Дэниел Плейнвью видит Элая насквозь и с удовольствием ставит на место, когда проповедник, смиренно сложив руки на животе, является с предложением благословить скважину. Он вроде как соглашается, но скважину благословляет сам, взяв за руку сестренку Элая — Мэри. В ту же ночь на вышке происходит несчастье — погибает рабочий, и Плейнвью приходит к проповеднику с просьбой проводить умершего в последний путь. Элай тут же начинает зудеть, что, благослови он скважину, беды бы не случилось, — и Дэниел проникается к нему и его церкви еще большим презрением. Когда беда случается с Эйч Даблъю, это презрение сменяется ненавистью к лжецелителю, который даже не попробовал помочь мальчику, но не преминул явиться и стребовать обещанные церкви деньги. Дэниел в ярости набрасывается на проповедника и избивает его, вымазав в луже нефти (своеобразное крещение в церкви его — Дэниела — завета). Элай в ответ избивает в бессильной злобе собственного отца за то, что это он впустил негодяя-нефтепромышленника в их патриархальный, устоявшийся мир.

Взять реванш Элаю удается, когда старик Бленди — единственный, кто не продал участок, — соглашается пустить нефтепровод по своей территории только в обмен на крещение Дэниела в церкви “Третьего откровения”. Обряд обставлен Элаем максимально унизительно. Он заставляет Дэниела коленопреклоненно публично каяться в том, что он бросил сына, осыпает пощечинами… Дэниел, смирив гордыню, терпит: нефтепровод стоит того…

Затем пути героев надолго расходятся. Элай уезжает куда-то миссионерствовать. Дэниел, сидя в вагоне, смотрит на его прощание с паствой взглядом, полным жгучей и неуемной ненависти.

Последняя их встреча происходит в самом конце. Мертвецки пьяный Дэниел спит на полу кегельбана, устроенного у него в доме. Разбудить его не может ничто, даже весть о пожаре. Но тихие слова: “Это я, брат Элай” — заставляют подняться на ноги. Элай в черном костюме, начищенных ботинках, с идеальным пробором и крестом, болтающимся на галстуке, явился с сообщением, что старик Бленди умер и он, Элай, готов выступить посредником в продаже его участка. “Что ж, я готов с тобой работать, — говорит Дэниел. — Но ты должен признать, что ты — лжепророк, а вера в Бога — простое суеверие”. Элай сперва неохотно, затем впав в истерику отрекается от своего Бога, после чего Дэниел Плейнвью с несказанным

удовольствием сообщает ему, что участок Бленди давно выработан. Нефть высосали скважины, построенные на соседних участках. Проповедник молит, рыдает, он

разорен, ему нужны деньги. Дэниел куражится: “Ты не избранный. Твой брат Пол — избранный, и он сейчас процветает. А ты — последыш, урод!” Гоняет Элая, как зайца, по кегельбану, швыряет в него шарами, орет: “Я — третье откровение!” Элай мечется, пытается убежать с криком: “Брат, не надо! Брат!” — но Дэниел, схватив деревянную кеглю, бьет Элая по голове, потом еще и еще, пока рядом не растекается лужа крови. Затем садится на пол и говорит подоспевшему дворецкому: “Все. Я закончил”.

Откуда такая ненависть? Зачем это, уже второе в фильме убийство “брата”? Ведь Дэниел отомстил Элаю за унижение, заставив его признать себя лжепророком. Он насладился, сломав его волю, упился его разорением. Дэниел может быть доволен: он богат и процветает. Значит, это он — избран Богом, а не ничтожный, корыстный христопродавец Элай. Но он убивает Элая в бешеной, дикой злобе, как

Каин — Авеля. И за этим чувствуется та же, что и у Каина, жгучая, неутолимая ярость богооставленности.

Нет, Элай, конечно, не праведник, как был праведен Авель. Он просто — негодный посредник, запертая дверь, человек, извративший в угоду корысти и стремлению манипулировать окружающими предназначение пастыря — вести людей к Богу. Дэниел убивает Элая, потому что его гримасы, прыжки, дешевые фокусы, страсть к деньгам и неуемная жажда власти — человека проницательного и сильного не могут не отвратить от Бога. Сам Дэниел до конца этого не понимает; он готов до хрипа кричать, что он — избранный; но тоска по Богу, по высшему смыслу и любви буквально пожирает его изнутри, как она пожирала Каина.

Жизнь Дэниела заканчивается катастрофой не потому, что он восстал против Бога и церкви; Бога он не знает, а против церкви в лице Элая взбунтуется любой вменяемый человек. Дэниел Плейнвью убивает противника потому, что он не нашел Бога там, где мог бы Его найти. А без Бога путь гордого, чисто человеческого дерзания, великого земного переустройства, стяжания нефти и денег — крови земли и социума — есть путь Каина, путь, неизбежно ведущий к страданию, одиночеству и пролитию человеческой крови.

Финальная сцена с ее яростным состязанием в избранности недвусмысленно отсылает к протестантской проблематике благословенности успеха и проклятия неблагополучия. Кто тут избран, благословен? Преуспевший Дэниел? Проповедник Элай, у которого имя Божие не сходит с языка? Ни тот, ни другой. Знаком благословенности не является ни успех, ни внешняя набожность. Критерием близости к Богу может быть только сама близость к Богу, плодами которой становятся спокойствие, радость, любовь и единство с ближними.

Так, снимая кино про добычу нефти — типичную вроде бы американскую success story, — Пол Томас Андерсон в итоге делает фильм о безуспешных поисках Бога в лоне традиционно протестантских религиозных ценностей. Этот весьма нетривиальный поворот мысли свидетельствует, что победоносная история самой богатой и сильной на свете страны достигла точки духовного кризиса, когда привычные, в подсознание культуры впитавшиеся устои веры перестают сполна утолять исконную человеческую жажду Бога и смысла. И не потому, что они ложные. А потому, что они не полны. Человечество, видимо, уже не удовлетворяет разделенная церковь. И странно, что громкое свидетельство этого доходит до нас сегодня из США, страны, где христианство в лице протестантизма принесло, быть может, самые впечатляющие земные плоды. И где два мощных фильма, так или иначе подвергающие сомнению исконные основы протестантской этики, в один год собрали всех главных “Оскаров”.

 

ХУДОЖЕСТВЕННЫЙ ДНЕВНИК ДМИТРИЯ БАВИЛЬСКОГО

Театр “Практика”: элитарное искусство в роли народного

Эстетический парадокс: сегодня истинно народным может быть лишь элитарное искусство. И наоборот, искусство, претендующее на максимальный охват народонаселения, отчего и не скрывающее коммерческой сути, оказывается кабинетным конструктом высоколобых умников, считающих, что они вполне разбираются в народной психологии. Особенно очевидным этот парадокс оказывается, если сравнить нынешние телепремьеры и репертуары элитарных московских театров. “Практики”, например, зал которой не вмещает большого количества народа. Что бы ни снимали отечественные кинематографисты, кажется, главная их задача — навеять человечеству сон золотой, подарить сказку. И даже если речь идет не о фантасмагории или сюжетах параллельной истории, а о самой что ни на есть реальной реальности, на киноэкранах наша вопиющая повседневность преображается в неузнаваемую клиповую нарезку, плотно запечатанную в целлофан с помощью вакуумного отсоса воздуха.

Иное дело возникает в выставочных залах, казалось бы самой логикой потребления отодвинутых от злобы дня. Сегодня именно элитарный contemporary art, впитавший в себя традиции обличительного пафоса, ну, хотя бы передвижников, и социальный темперамент авангардистов, является последним прибежищем художественной свободы. Чему косвенным свидетельством оказываются постоянные попытки заткнуть фонтан инакомыслящих галеристов да кураторов, жуткое дело, подрывающих своей деятельностью славу России.

Великий русский художественный критик Владимир Стасов в статье “Двадцать пять лет русского искусства” говорит о здоровом чувстве правды, все сильнее и сильнее укрепляющемся среди современных ему художников-передвижников. Красота объявляется Стасовым чертой “старого” искусства, тогда как в новейшем народном, по духу, искусстве на первый план выходит социальная надоба. Общественная польза понимается критиком как общественный резонанс, вызванный похожестью изображенного (изображаемого) на сырую реальность.

“„Прекрасное" не стоит уже для нового искусства на первом месте: на первом месте стоит для него жизнь и все то, „что в ней для человека интересно". А когда так, то высший законодатель для искусства — не школа и музей, а сама жизнь. Необозримые области, прежде забытые или с презрением вытолкнутые вон, попадают на первое место; бесчисленные сцены, личности, события, люди, прежде забракованные, теперь становятся краеугольными камнями здания. Прежнее надутое высокомерие к тысяче вещей превращается в любовь и почтение, и в то же время в пучину забвения на веки веков летят стремглав вещи, когда-то „важные" и „почтенные". Картины и скульптуры наполняются множеством сущностей, в которых нет вовсе „красоты" и „возвышенности", но в которых есть „интересы жизни". И наконец, что выше всего, искусство берется еще за одно настоящее великое назначение свое, до сих пор позабытое и неиспробованное, заброшенное на дно каких-то сундуков, от которых и ключи-то были потеряны: оно становится „объяснителем" и „судьей" жизни...”

Стасову вторит Николай Чернышевский, в своей диссертации “Эстетические отношения искусства к действительности” определивший: “Конечно, воспроизведение жизни есть главная задача искусства; но часто его произведения имеют и другую задачу: объяснять жизнь или быть приговором о явлениях жизни...”

Ныне искусство для “своих” оказывается менее компромиссным и угодливым, оно не претендует на голливудские бюджеты и оттого оказывается искренним и честным. А самое главное, социально активным — в правильном, не конъюнктурном смысле. Элитарное искусство никогда не держит зрителя за быдло, клюющее на громокипящие, но внутренне полые “проекты”.

Нынешняя мысль народная — мысль зрелого и самостоятельного человека, способного выбирать себе то, что ему действительно интересно. Это мысль человека, способного разглядеть первородство без рекламно-рождественской мишуры. Такой человек понимает патриотизм как невозможность манипуляции над своим выбором или пытается свести эту манипуляцию к минимуму.

“Капитал” Владимира Сорокина (режиссер Эдуард Бояков). Вот пример высокохудожественного, гуманистического искусства, ныне возникающего крайне редко. Хоть в Красную книгу заноси. Актуальность формы здесь соединяется с вечными человеческими ценностями и общественным идеалом, болью за происходящее с людьми и отдельно взятым человеком. Именно так сегодня выглядит, должно выглядеть настоящее русское искусство, наследующее классические традиции русской словесности и русского театра.

“Капитал” недекларативен (как принято в “обычном” театре) и жёсток (жесток) по форме, никакого сиропа и разлюли малины. Никаких внешних признаков заигрывания со значимой проблематикой: “Капитал” — прежде всего концептуальное, крепко сбитое зрелище.

Сорокин говорит с читателем-зрителем как “со взрослым”, на равных, без придыхания, без попытки понравиться или облегчить задачу. Однако боль создателей

и мысль народная делают непрямое высказывание едва ли не манифестом нового гуманизма: де, слаб современный человек, слаб и подл, да только есть, остался в нем свет нетварный, позволяющий смотреть в будущее с оптимизмом.

Гуманизм Сорокина заключается в разговоре без поддавков и иллюстративности. У него уже давно не осталось иллюзий, одна слабая надежда на силу соборности, силу непреходящую.

Дух более не веет там, где хочет. Дух более вообще почти нигде не веет, если только ему правильно не организовать вентиляционное пространство. Искренность, отныне невозможная ни в кино, ни в литературе, — странным образом она настигает тебя в театральном подвале, где прописан самый лживый из всех видов искусства.

Пьеса. “Капитал” составлен из важнейших открытий, много раз опробованных Сорокиным в предыдущих работах. Есть набор стандартных приемов, каждый раз компонуемых в разном сочетании, и, странное дело, сочетания эти практически никогда не сбоят.

В “Капитале” Сорокин использует три своих основных know-how.

Во-первых, это классическая для него мутация стилей, на которой построены дебютные рассказы “Первого субботника” и его же “Норма”, когда один стиль переходит в другой.

Во-вторых, это внедрение в достаточно логический текст футуристической зауми (“гнилого бридо”), этаких вирусов, проскальзывающих между стилями знаком границы, текстовыми шрамами, знаменуя переход от одного стиля к другому.

В-третьих, это наличие и доведение до абсурда буквально прочитанной метафоры, являющейся основой сюжета.

Постановщик “Капитала” Эдуард Бояков находит ключи ко всем сорокинским секретикам.

Буквализация метафоры. Метафора — перенос значения. Если ее распространить, она обессмысливается. Во Льве Толстом нет ни капли амальгамы (“Толстой — зеркало русской революции”). Троцкий никогда не занимался продажной любовью (“Троцкий — проститутка”). Сорокин использует буквализацию метафоры для доведения ее до абсурда и выворачивания наизнанку. В его “Норме” по деревне одинокая бродит гармонь, а юному пареньку пытаются отрезать руки, ибо они золотые. В “Капитале”, где президенту банка (Игорь Гордин) делают операции на лице для того, чтобы банк мог существовать и дальше, доводятся до абсурда фразеологические сращения “банковская операция” и “торговать лицом”.

Ханс Георг Гадамер писал: более поэзии не нужны метафоры, она сама по себе метафора. То же самое можно сказать и про современное мышление, где, кажется, более невозможны прямые связи между означающим и означаемым.

Ни слова в простоте, ни слова без сопутствующего груза побочных смыслов и коннотаций — любое понятие обрастает немыслимым количеством дополнительных значений, любое понятие (настолько мы переполнены культурной и прочей информацией) тянет на обобщение и на символ.

Вот почему символическое искусство более невозможно: масло масляное. Вот почему художнику достаточно просто рассказывать простую историю — механизм зрительского и читательского восприятия сам, автоматически обогащает руду нар-ратива своими собственными значениями.

Сорокин и рассказывает простую историю.

Способ существования. Именно так построены “Сердца четырех”, другой знаменитый текст Сорокина, четверка персонажей в котором претерпевала самые разные превращения и приключения в поисках “жидкой матери”.

Что такое “жидкая мать” — в романе не объяснялось, цель поиска не объяснялась тоже, как если в тексте отсутствуют начальные страницы с правилами игры и читатель с ходу бросается в холодную воду текста, сам на ходу придумывая эти правила.

Подобным образом действует театральный “способ существования”, с помощью которого актеры и режиссер создают цельный образ. Способ не сообщается зрителям, он предназначен для внутреннего употребления.

Например, режиссер говорит: “А давайте играть так, как если бы между первым и вторым актом прошло сто тысяч лет”. Или же: “Давай ты будешь играть так, как если у тебя в этой сцене болят зубы...” Однако зритель, замечая цельность подачи, вынужден разгадывать базовый концепт, положенный в основание. Тем более что именно “способ существования” соединяет разрозненные реплики в единое целое.

А Сорокин его всегда скрывает. Что такое “жидкая мать” — непонятно. “Жидкая мать” может оказаться чем угодно, ведь это пример хичкоковского “мак-гафина” — непонятного объекта, который есть, но который зрителю никогда не показывают.

Восприятие не терпит абсурда, зритель привык объяснять себе все, что происходит на сцене, ведь если оно происходит, значит, оно происходит не зря, значит, во всем этом есть смысл. Тем более если события в спектакле построены по принципу причинно-следственной цепочки — несмотря на всю абсурдность, ситуация развивается достаточно логично.

Именно логичность и подхлестывает желание вычислить “способ существования”.

Великий и могучий. Поразительно, насколько пьеса Сорокина оказывается сценически убедительной. Несмотря на нарастающий абсурд и отчужденность, “Капитал” не выглядит враньем или отвлеченной метафорической конструкцией из-за точности попадания в современный язык, точности передачи современного языка.

Нынешний театр постоянно обращается к модным писателям, в Москве поставлены тексты и Бориса Акунина, и Виктора Пелевина, однако только самые что ни на есть бумажные цветы Владимира Сорокина, “пьесы для чтения”, где сюжет важен куда меньше дискурсивных завихрений, оказываются самыми сценичными и театральными.

Из-за живого великорусского...

Отстранение и остранение. Первоначально (при чтении) пьесы Сорокина и в самом деле кажутся ходульными и несколько картонными — из-за того, что на первое место тут выходит прием, концепт, жесткость структуры, не оставляющая возможности для создания живых характеров. Само действие, ремарки и внутреннее устройство пьес задают несколько уровней отстранения, условности, схематизации, продраться сквозь которые практически невозможно. “Капитал” в “Практике” кажется мне первым случаем удачного решения особенностей драматургии Сорокина.

Спектакль: кино и немцы. Эдуард Бояков “борется” с метафорами Владимира Сорокина своими собственными постановочными метафорами: создавая мощные сценические переносы, он соперничает со смысловыми переносами драматурга, вставая с ними вровень.

Первой такой метафорой оказывается “кино”, под которое “Капитал” мимикрирует. Пытается мимикрировать.

Вы приходите в зрительный зал, садитесь в кресло и ждете. По бокам сцены висят плазменные мониторы, на которые во время спектакля будут транслироваться все авторские указания и ремарки (вот вам и решение еще одной степени соро-кинского отчуждения). Спектакль начинается, когда на сцену, закрытую экраном, проецируют титры: “Театр „Практика" представляет... Пьеса Владимира Сорокина... Постановка Эдуарда Боякова...” Далее идет список действующих лиц и исполнителей — фамилии актеров и имена персонажей вспыхивают на боковых экранах вместе с лицом исполнителя, на сцене же, погруженной в темноту, в этот момент возникает овал света, в котором появляется силуэт исполнителя. Пауза. Затемнение. Силуэт меняется на следующий.

Титры ремарок работают кинематографически: так в немых лентах действие титра, прерывающего изображение, покрывает смысловое и изобразительное поля ровно до того момента, пока последующий титр не отменяет предыдущий. Бояков показывает, что закон этот справедлив не только для целлулоида.

Режиссер размывает границу между кинематографом и театром точно так же, как драматург закапывает рвы между театром и литературой, между искусством и действительностью.

Праздник зрения. Незаметно, исподволь киномыпшение переформатирует восприятие реальности, подход к структурированию этой самой реальности внутри себя. Про влияние кино на искусство (живопись, музыку, литературу) уже и говорить нечего.

Следующие сцены “Капитала” (за исключением постоянно возникающего и остроумно придуманного Славой Игнатовым и Машей Литвиновой театра теней) демонстрируют достаточно традиционный театр. Точнее, его осколки. Да только таким подходом нетрадиционного, неконвенционального Сорокина не решить. Особенно в ситуации нарастающего абсурда, когда текст мутирует в голую концеп-туальность финала, составленного из отдельных монологов.

И здесь, зная специфику пьес Владимира Сорокина, начинаешь бояться провала. Но Бояков, подобно фокуснику, вытаскивает из кармана россыпь приемов, и типичный сорокинский разнобой складывается в единое, неделимое высказывание; пасьянс сходится.

Огни Бродвея. Нарастание симптоматических у Сорокина бессмыслицы и окончательного выпадания из реальности решается Бояковым в виде вставных номеров с песнями и танцами (хореография Натальи Широковой). Выворачивая наизнанку привычный прием традиционного музыкально-драматического театра, в котором принято неожиданно становиться в позу и петь.

Он и поступает с этим замшелым приемом из эстетики 60-х так же буквально, как Сорокин поступает со своими метафорами, обессмысливая их в тексте, — и снова оказывается на уровне драматургического материала. Сотворчество двух единомышленников, каждый из которых понимает подельника с полуслова.

Фердыщенко форева! Параллельность извилин облегчает выход на финал, позаимствованный Владимиром Сорокиным у одного из персонажей “Идиота” Достоевского, где Фердыщенко предлагает рассказать участникам игры какую-нибудь гнусность о себе.

Сорокин превращает игру Фердыщенко в сеанс коллективной терапии “задави Ходора!”. “Голый человек” на голой сцене, монологи, которые по очереди произносят, глядя в зал, персонажи, выхваченные из темноты лучом прожектора, связаны с содержанием пьесы ассоциативно — и это уже чистый концептуализм, известный нам по сорокинской же “Дисморфомании”.

Но Бояков ловко зарифмовывает финал с началом спектакля — титрами, перечисляющими действующих лиц и исполнителей, хлоп, пазл складывается, бинго!

“Пьеса про деньги” В. Никифоровой (режиссер Эдуард Бояков). Спектакли в “Практике” почти всегда идут чуть больше часа. Плотно и необременительно: хорошего должно быть мало и на коду лучше выходить, когда зрители еще не устали. Всегда важно немного недодать, чтобы осталось ощущение взлета.

Формат “Практики” отталкивается от эстетики “документального театра”, оказываясь большей частью набором этюдов, эскизов, высказываний на ту или иную животрепещущую тему, тезисами “к докладу”. “Картинками с выставки”. Эскизность возникает из-за актуальности: злоба дня еще не оформлена в узнаваемые типы, не схвачена обобщающими метафорами, расползается и разваливается, вечно устремленная вперед, из-за чего о ней сложно сваять нечто эпическое.

Формат “Практики” — это воскрешение жанровых остросоциальных зарисовок в духе “Товарищества передвижников”, обличавших нравы и описывавших современную им действительность. В отсутствие кино и ТВ именно передвижники выполняли функцию визуальной фиксации повседневности, что, в свою очередь, поддерживало у литераторов традицию физиологических очерков.

У “Пьесы про деньги” есть безусловные достоинства (характеры, внятная история, точность симптомов, связанных с бытовыми и психологическими реалиями) и есть формальные недостатки, самым важным из которых мне видится голая публицистичность (особенно в финале).

С другой стороны, без обличительного пафоса и намеренного заострения тенденции (деньги правят миром, люди только и думают что про деньги и потребительский комфорт, из-за чего меняется сама природа человеческая) такая пьеса оказалась бы лишь набором разрозненных этюдов, не склеенных в единое целое.

“Практика” выказывает себя театром социальной боли, становясь для нынешней ситуации тем, чем были для начала XX века Художественный театр, а для шестидесятников Таганка, поэтому на социальный пафос закрываешь глаза — да, сегодня так нужно, да, и в самом деле, должно быть в Москве место, где говорят прямо и нелицеприятно. С почти нарочитой безыскусностью.

По форме “Пьеса про деньги” оказывается сиквелом или, скорее, приквелом “Капитала” — и сюжетно (первый диалог, которым спектакль открывается, отчаянно сорокинский), и из-за видеомониторов, на которые выносятся ремарки, фиксируя попадание в зазор между кино, видео и театром. Когда постановка одновременно оказывается и одним, и вторым и третьим, но, с другой стороны, самостоятельным, синкретическим высказыванием. Ну, почти как опера. Опера нищих.

“Капитал” и “Пьеса про деньги” вскрывают главную тему “Практики”, встревоженной, помимо социальной диагностики, более серьезной темой антропологических мутаций.

Финальная фраза из “Слов и вещей” Мишеля Фуко о том, что человек исчезает, как следы на прибрежном песке, вынесенная в качестве эпиграфа к “Пьесе про деньги”, подчеркивает: в нас происходит незаметный и необратимый дрейф в сторону какого-то нового антропологического набора.

В этом смысле “Капитал” — вторая серия “Пьесы про деньги”, он фиксирует дальнейшее, после обыденности “Пьесы про деньги”, нарастание симптома, следующую стадию разложения привычного и понятного, переход к зыбучим пескам футуристической зауми, из которой вот-вот должно родиться нечто.

Действие спектакля происходит за прозрачной пленкой, которую практически не видно (только если ее не подсвечивают софитами) и которая могла бы оказаться четвертой стеной, если бы, в конечном счете, не оказалась экраном и даже зеркалом для зрителей.

Актеры попадают за нее только один раз, выходя на поклоны под меланхолическую песенку “Радиохеда”, из-за чего начинает казаться, что музыку, как в кино, включили для сопровождения финальных титров.

“Продукт” Марка Равенхилла (режиссер А. Вартанов). Весь репертуар “Практики” оказывается на одну тему, отдельные спектакли разыгрывают разные грани одних и тех же проблем и поставленных театром вопросов.

Каждая постановка здесь — очередная глава театрального романа, наполненного симфоническим многоголосием. Приходишь на очередной спектакль и понимаешь, что он, вагончиком, присоединяется к уже виденному. С одной стороны, закрепляя уже пройденный вместе с “Практикой” материал, но с другой — добавляя еще одну, свежую, краску, еще один дискурс-ракурс.

Главный сюжет нынешнего репертуара “Практики” — антропологические наблюдения за изменением человеческой природы. Социальный аспект мутаций, экзистенциальный, культурный...

“Продукт” Марка Равенхилла, оказывающийся моноспектаклем Александра Филиппенко, идет в зачет как этюд на темы культуры и шоу-бизнеса (продюсер рассказывает кинозвезде сюжет боевика, надеясь уговорить ее сниматься).

Но это на поверхности: культура важна автору пьесы, режиссеру и исполнителю как градусник, фиксирующий температурные изменения. Культура — диагност, фиксатор фобий и страхов.

Боевик, в котором должна сниматься оставшаяся за кадром звезда, включает в себя самые горячие, топовые новостные темы: исламский терроризм, безопасность авиаперелетов, 11 сентября 2001 года, сексуальная фрустрированность, ксенофобия, бездуховная изнанка потребительского общества.

Многие критики увидели в пьесе Марка Равенхилла сатиру на нравы, царящие в киноиндустрии, однако мне показалось, что пьеса много глубже: она — пристальное и пристрастное исследование механизма оглупляющего нас страха, позволяющего манипулировать. Идентификация с голливудскими персонажами — заветный ключ взлома трепетного зрительского внимания, поэтому важно надавить на больные точки, и тогда зритель окажется зомбирован.

Для этого актриса, адресат речи продюсера, вполне себе существующая в тексте Равенхилла, в спектакле “Практики” выведена Вартановым за рамки действия. Ее нет.

Продюсер обращается напрямую к зрителям без каких бы то ни было посредников, что усиливает влияние насылаемого на нас бреда. Филиппенко, матерый человечище, человек-оркестр, актер актерыч, постоянно цепляет тебя глазами — словно бы нарушая все табу с твоим установившимся интимным пространством, прокалывая его стремительным взглядом и точной репликой.

Филиппенко обращается непосредственно к тебе, оказавшемуся на месте актрисы, к твоим собственным страхам и фобиям. Создавая иллюзию едва ли не приватности вашего диалога и — мгновенно — разрушая эту интимность увертками да ужимками.

Филиппенко — мастер самоигральный, и понятно его приглашение на этот бесконечный, путаный монолог: кто, как не он, может сыграть и обжить громаду ничем не сдерживаемого массива слов?! Однако существует еще один сценический аспект, делающий появление Филиппенко точным и незаменимым.

Актер старой школы, подробный и въедливый, фонтанирующий и избыточный, Филиппенко оказывается прямо противоположен сдержанной и минималистской эстетике театра “Практика”, его формату актерской игры. Эта разность подходов все время фонит, бросается в глаза, тревожит, вскрывая таким образом прием и актуализируя высказывание.

Персонаж Филиппенко не зря получает отлуп от незримой голливудской дивы, ее совершенно не убеждают все его местечковые метания и коммивояжерские приемы — она скорее всего продукт генной инженерии, модифицированный продукт, зависающий в виртуальном, умозрительном пространстве недалекого будущего. Поэтому обилие крови и спермы в пересказе продюсера (тоже ведь весьма символичных и постмодернистски отстраненных) оставляет ее равнодушной.

Стараниями Вартанова и Филиппенко в “Продукте” встречаются представители даже уже не двух поколений, но двух совершенно противоположных антропологических агрегатных состояний.

Если “Капитал” и “Пьеса про деньги” складываются в диптих, исполненный социальной критики, то “Продукт” и последовавший за ним “Июль” выводят разговор об изменениях человеческих формаций на уровень интимного монолога. Филиппенко здесь представительствует от лица мужского народонаселения, а Полина Агуреева, даром что играет старика-убийцу, исследует тендерные изменения, происходящие с женским полом. Квартет спектаклей-симптомов оказывается базисом, на который достраиваются все прочие репертуарные разнообразия “Практики”.

“Июль” Ивана Вырыпаева (режиссер В. Рыжаков). Современное искусство (в том числе и театральное) не способно к изображению трагического. Несмотря на сложности и бесчеловечности нынешней жизни, которые, казалось бы, дают для создания трагических произведений массу материала. Ан нет. Последней пьесой, обозначенной этим жанром, насколько я помню из своих завлитовских времен, была пьеса о Чернобыле, написанная по горячим следам и напечатанная в журнале “Юность”.

Странная штука: казалось бы, человеческое существование теперь (впрочем, как и всегда?) полно скорби и печали, массовых ужасов и коллективных страхов, а сюжетная коллизия, способная описать чудовищность современного существования, никак не складывается; как ни повернись, вся дальнейшая эмансипация отдельного индивида немедленно оборачивается (в лучшем случае) мелодрамой. Болезни, война, старость, немощь... Все это вопиет со страниц газет, плюется из телевизора, какие могут быть трагедии в искусстве, если войну или теракт транслируют в прямом эфире?

Последними вменяемыми попытками создания трагедии, как мне кажется, является возникновение театра абсурда со всеми этими странными, у бездны на краю, корчами. Если страдание и нелепость существования невозможно описать в лоб через прямую наррацию, можно придумать метафорические размытые, как в абстрактной живописи, очертания, что манят и пугают одновременно. Ну, казалось бы, что трагического в наплывающих-мерцающих квадратах Марка Ротко, но возникает ведь ощущение холодного дыхания, шагов командора и прочей лабуды.

Самым трагичным драматургом последних ста лет оказывается уже даже не Эжен Ионеско, чьи сюжетные линии сохраняют мнимую причинно-следственную логичность, но Сэмюэл Беккет, транслирующий распад и угасание человеческого сознания через ряды разрушающихся на наших глазах синтаксических конструкций, подвисающих в темноте, практической нежити, где, как на картине Френсиса Бэкона, от всего туловища остался один алый, кричащий, хищный рот.

Первая ассоциация, которую вызывает пластика Полины Агуреевой из спектакля Ивана Вырыпаева, — описание актрисы Берма из прустовской эпопеи.

Берма играла трагическую Федру, раскинув руки точно так же, как Агуреева, чьи пальцы, ладони и запястья выхватывались из темноты вертикальными столбами театрального света, тогда как сама актриса оставалась в тени. И руки блестели перчатками или чешуей — кожей, которую необходимо скинуть. Доверяя монолог сумасшедшего старика-убийцы хрупкой и изысканной женщине, режиссер Виктор Рыжаков вскрывает прием: сейчас вам будут говорить и показывать совершенно не то, про что пьеса.

Смысл рождается по касательной, струится вместе с табачным дымом откуда-то сбоку, выворачивая все наизнанку: если говорят смешные шутки юмора — значит, настало время натуральной трагедии; если кричат — то персонаж шепчет, и наоборот — выкрикиваются самые проходные и второстепенные фразы-апострофы. И чем больше смешат и матерятся (мат пересыхает приблизительно к середине действия), тем страшнее и страннее.

Сцена — черный кабинет, в котором нет практически ничего, только ковер, который позже скатают и уберут, стул да столик с белой чашкой. А, ну да, еще стойка с микрофоном, из-за чего вышедшая Агуреева напоминает Марлен Дитрих — она так же скупа на движения и жесты, она так же выходит из темноты и делает шаг обратно в темноту, отговорив очередной период мужского монолога.

“Июль” Вырыпаева, совсем по-беккетовски, делится на четкие периоды, которые Агуреева берет приступом, рэповской скороговоркой выдавая текст, старя его и стирая едва ли не до основания — и скоростью глиняного пулемета, и некоторой отстраненностью, от которой отталкивается в самом начале, как от берега.

Кинематографический прием: актриса приближается к микрофону, демонстративно театрально проговаривает период, отступает назад, словно бы в затемнение, приходит в себя и делает новую попытку.

Каждый новый подход к микрофону фиксирует нарастающее смещение оптики; сумасшествие расширяется зрачком, нарастает новой луной, обволакивая Агурееву мглой, — ведь, повторюсь, вокруг нее ничего нет: кромешный мрак, темнота.

Иногда, в паузах между подходами, Агуреева пьет воду из белой чашки. Это персонаж ее испивает свою собственную долю. Это разум его, истрачиваемый в ходе трений с реальностью, оскудевает вместе с водой. Последний раз Полина допивает воду жадными большими глотками, на ее шее вздуваются вены уже не как у Берма: с рациональной жизнью покончено, рацио уступает фантазмам, наступает полный умозрительный беспредел. Ковер скатывают, оставляя на черном полу контур от ковра — знак прошлой жизни, которая отныне лишена быта: нормальная жизнь закончилась.

Агуреева начинает с патетической театральщины, с котурнов, постепенно разогреваясь, постепенно расходясь, превращаясь в комок пульсирующей энергии, муки и боли, с которыми она играется, как с котенком, пока тот царапает ей кожу.

Когда в середине спектакля она меняет черное, закрытое от щиколоток до шеи платье на убранство едва ли не гимнастки (короткая юбочка, голые плечи, туфельки, похожие на чешки), то кажется, что она не разоблачилась, но сняла кожу.

Нарастание симптоматики продолжается после того, как ее персонаж расчленяет священника и попадает в сумасшедший дом, где шесть лет пребывает в состоянии “вазелина” (ему самому очень нравится это слово). Думаю, что рабочим названием пьесы Вырыпаева вполне могло стать это самое “Вазелин”, однако в драме абсурда, которую он лепит из четко отобранного речевого мусора, прямые и лобовые ходы невозможны. Возможен “Июль” как крыша года, как пик человеческой жизни. Как средний возраст посетителей театра “Практика”, из которого они наблюдают трагедию нереализованности, старости и распада. Смерти.

Для того чтобы зритель воспринял этот спектакль как про себя, нужно, чтобы персонаж был похож на зрителя и, одновременно, не похож. Поэтому Вырыпаев берет заурядного пенсионера и открывает в нем бездны серийного убийцы и буйно помешанного. Постсорокинский текст помещает персонажа в предельно экстремальные, пограничные состояния, в которых обычные человеческие переживания становятся более выпуклыми и ощутимыми.

Виктор Рыжаков выбирает виртуозную Агурееву, медленно переполняющую себя состоянием, для того чтобы очистить колоритный вырыпаевский текст от возможных социальных ассоциаций и коннотаций и дать пример чистой экзистенции. Примерно как Беккет, но без западной дистиллированности. “Июль” оказывается картой-схемой внутреннего метрополитена русского, российского человека, которого, как это ни странно, больше всего волнуют нереализованность и, вероятно из-за этого, поиски абсолюта.

Нас смешат, а нам страшно, нас стращают — а нам и больно и смешно и никто не грозит в окно, потому что Буратино давно вырос, закончил школу и, проработав всю жизнь не разгибаясь, вышел на пенсию. Теперь, когда сгорел его дом, он больше всего хочет попасть в смоленскую дурку. А еще — повидать трех своих сыновей, которые работают дежурными в Архангельске. Ведь, должно быть, Архангельск — очень хороший город.

Это спектакль о старости и старении, о том, что жизнь не проходит, но прошла. О том, что суета сует, мусор мусорит, люди пьют чай, а между тем разбиваются сердца, желудки и селезенки — словом, все органы, все органы пищеварения и мироздания. Ибо человек эмансипировался до такого состояния, когда уже больше нет других людей рядом. Нет никого вокруг, ты сам себе мир — все твои мысли и внутренности.

Вот почему черный кабинет, лишенный декораций (черный пол, черные стены), кажется тебе маленькой клаустрофобической вселенной внутри маленького человека. Какие сюжеты и наррации? Отныне все трагедии свершаются здесь — внутри отдельно взятой черепной коробки.

И бытие каждой из них особенно трагично.

 

Книги

Ефим Бершин. Маски духа. Нижний Новгород, “ДЕКОМ”, 2007, 188 стр., 2000 экз.

Книга известного поэта, представляющая сегодняшний извод одесской прозы, — автобиографическое повествование, отчасти реалистическое, отчасти фантасмагорич-ное; персонажи: некто, называемый Ефимом Бершиным, который “учится на вора” (перевод на язык одесских биндюжников манделынтамовской формулировки поэзии как ворованного воздуха), одесский дедушка повествователя, Синявский, Мария Розанова, Левитанский, Блажеевский, Лиснянская, Кривулин, Рейн, Кенжеев и другие; окружающий повествователя пейзаж — Одесса, Москва, Переделкино, Петербург, Париж, Приднестровье, Ярославль...

Пол Боулз. Вверху над миром. Роман. Перевод с английского Валерия Нугато-ва. Тверь, “KOLONNA Publications”; “Митин Журнал”, 2007, 208 стр., 1000 экз.

Впервые на русском языке последний роман Боулза с уже знакомыми по его знаменитому роману “Под покровом небес” мотивами, только герои оказываются не в Марокко, а в Панаме.

Также в последние годы вышло собрание рассказов писателя в нескольких книгах: Пол Боулз. [Том 1]. Нежная добыча. Тверь, “Митин Журнал”; “KOLONNA Publications”, 2005, 192 стр., 1000 экз.; Пол Боулз. Собрание рассказов. Том 2. Замерзшие поля. Тверь, “KOLONNA Publications”; “Митин Журнал”, 2005, 184 стр., 1200 экз.; Пол Боулз. Собрание рассказов. Том 3. Полночная месса. Тверь, “KOLONNA Publications”, “Митин Журнал”, 2006, 216 стр., 1000 экз.; Пол Боулз. [Том 4]. Пустой амулет. Тверь, “Митин Журнал”, “KOLONNA Publications”, 2008, 240 стр., 1000 экз.

“Пол Боулз. Писатель, фотограф, композитор. Место на книжной полке — рядом с Джойсом, Прустом и Кафкой. Друг Уильяма Берроуза и Аллена Гинзберга. Более пятидесяти лет жил в марокканском городе Танжере. Танжер и Боулз — имена собственные, подразумевающие друг друга. Транслятор арабского мистицизма на холодную европейскую почву. Ледяной, сдержанный, отстраненный, обитающий исключительно в измененном состоянии сознания. Литературное направление — магический реализм в прямом смысле этого слова, без всяких отсылок к латиноамериканцам”; “Пол Боулз принадлежит к странной породе писателей, которым противопоказан психологизм. Его талант в полной мере раскрывается лишь тогда, когда личность персонажа или рассказчика стирается, уступая место ледяной отстраненности — режущей, бессердечной, магической и одновременно невероятно интересной”, — Владимир Иткин (“Книжная витрина”).

Владимир Высоцкий. Собрание сочинений в четырех томах. Составление и комментарии О. Новиковой, Вл. Новикова. Вступительная статья Вл. Новикова. М., “Время”, 2008, 5000 экз. Том 1. Песни. 1961 — 1970. — 400 стр. Том 2. Песни. 1971 — 1980. — 368 стр. Том 3. Песни. — 592 стр. Том 4. Проза. — 400 стр.

От составителя: “Создание полного академического собрания сочинений Владимира Высоцкого — дело будущего”, “Задача нынешнего четырехтомника — адекватно представить творчество Высоцкого современному читателю. Это определило и состав издания, и композиционную иерархию размещения текстов. Первые два тома включают в себя основные песни поэта”; во второй том включены “стихотворения, то есть тексты, сохранившиеся в рукописном виде”, песни для кино и театра, поэма, стихи для детей; в четвертом томе проза: повесть “Жизнь без сна”, киносценарии “Как-то так все вышло”, “Где центр?”, незаконченный роман (“Роман о девочках”), небольшая подборка дневниковых записей (1963 — 1975), “Устная проза”, представляющая расшифровку фонограмм интервью и публичных выступлений 1966 — 1980 годов, выборка из писем 1954 — 1980 годов.

А также вышли книги: Владимир Новиков. Высоцкий. М., “Молодая гвардия”, 2008, 512 стр., 5000 экз. (Биография Высоцкого в серии “Жизнь замечательных людей”, главы печатались в “Новом мире” — 2001, № 1; 2002, № 1 ); Добра! Высоцкий. Составление Юрия Куликова и Галины Урвачевой. М., ГКЦМ В. С. Высоцкого, 2008, 256 стр., 2000 экз. (Альбом, подготовленный Музеем Высоцкого к его семидесятилетию, — более шестисот фотографий, документов, воспоминаний родных и близких, коллег по театру и кино, автографов стихов и песен самого Высоцкого.)

Анатолий Гладилин. Улица генералов. Попытка мемуаров. М., “Вагриус”, 2008, 320 стр., 5000 экз.

Мемуарная проза знаменитого “шестидесятника”, а затем — эмигранта.

Е. А. Евтушенко. Весь Евтушенко. М., “Слово/Slovo”, 2007, 1152 стр., 1000 экз.

Однотомное собрание сочинений — “Перед вами приключенческий роман в стихах о моей жизни, легко переносящийся со станции Зима на Аляску, или в Латинскую Америку, в Японию, в Австралию, Грузию, а то и в Долгопрудню... Моя исповедь, мои дружбы, мои надежды, моменты почти полной безнадежности, предательства тех, кого в этом нельзя было заподозрить, и помощь тех, от кого я ее совсем не ждал...”.

Елена Елагина. Островитяне. СПб., “Блиц”, 2007, 240 стр., 500 экз.

Избранное за двадцать лет одного из ведущих поэтов поколения, вошедшего в поэзию в 90-е годы, — “Как англичане к остальной Европе, / Так петербуржцы к остальной России — / Островитяне... И наречье наше / Как будто бы не слишком и отлично / От говора всех прочих мест и сел, / Но в нем звучит другой металл, похоже, / И геометрия стального классицизма / Спрямляет гласные, согласные чеканит / Подобно профилям на памятных медалях, / Где волосок прилеплен к волоску — / Здесь нету места ветру перемен, / Что превращает в хаос шевелюры, / Здесь время, как гвардеец на параде, / Стоит во фрунт и смотрит, не мигая, / Все зная наперед, как Бог — и сны, и тексты... / Так книги нет еще, но есть уже названье — / Островитяне...”

Сергей Жадан. Anarchy in the UKR. Перевод с украинского Завена Баблояна. СПб., “Амфора”, 2008, 272 стр., 3000 экз.

Проза одного из ведущих прозаиков сегодняшней Украины.

См. также “быль” Сергея Жадана “Владелец лучшего клуба для геев” (“Новый мир”, 2007, № 10).

Илья Ильф. Записные книжки. 1925 — 1937. Первое полное издание художественных записей. Составление, предисловие, комментарии А. И. Ильф. М., “Текст”,

2008, 397 стр., 5000 экз.

Собрание записных книжек Ильфа, ориентированное на научное издание, было издано в 2000 году. Для данного издания из “полного собрания” были изъяты “бытовые” и служебные записи, повторы, а также тексты, впоследствии вошедшие в “Одноэтажную Америку”, — именно это позволило составителю определить новое издание записей Ильфа как собрание прежде всего художественных записей. А также вышла книга: Илья Ильф. Письма не только о любви. М., “ACT”; “Зебра Е”, 2008, 352 стр., 3000 экз. (Эпистолярное наследие Ильи Ильфа).

Леонид Латынин. Дом врат. Книга стихотворений. М., “Водолей Publishers”, 2008, 144 стр., 300 экз.

Книга стихов, написанных в 2007 году, — “Да пребудет со мною судьба / Этой суетной жизни вразрез. / Под началом не медного лба, / А заветных до, соль, ля диез”.

Норман Мейлер. Лесной замок. Перевод с английского В. Топорова. СПб.,

“Амфора”, 2008, 448 стр., 5000 экз.

Новый — написанный в 2007 году — роман Мейлера, главный герой — Адольф Гитлер в детстве и юности.

Митьки. Антология. Составление Михаила Сапего. СПб., “Амфора”, 2008, 416 стр., 3000 экз.

К 25-летию питерской артгруппы — рассказы, стихи, эссе, рисунки В. Шинкарева, Д. Шагина, В. Тихомирова, В. Яшке, А. Филиппова, М. Сапего, А. Кузнецова, А. Горячева, В. Рекшана, Л. Горьковой. Открывает антологию текст Андрея Битова “Митьки на границе времени и пространства”.

Людмила Петрушевская. Колыбельная птичьей родины. СПб., “Амфора”, 2008, 368 стр., 7000 экз.

Рассказы и повести, составившие в книге два раздела: “Монологи для театра” и “Истории”.

По эту сторону Иордана. Рассказы русских писателей, живущих в Израиле. Составление Давида Маркиша. М., “Текст”, 2008, 219 стр., 5000 экз.

Небольшая антология — рассказы Григория Кановича, Юлии Винер, Евгения Сельца, Давида Маркиша, Владимира Фромера, Светланы Шенбрунн, Эли Люксембург.

Жозе Сарамаго. Каменный плот. Перевод с португальского Александра Богда-новского. М., “Эксмо”; “Домино”, 2008, 400 стр., 4100 экз.

Книга самого знаменитого португальца в современной мировой литературе, лауреата Нобелевской премии (1998) — “сборник житейских анекдотов-поучений „Каменный плот" в аллегорической форме повествует о взаимоотношениях Европы и Португалии. <...> Описывается фантастическая ситуация — Иберийский полуостров отделился от континента, превратившись в огромный плавучий остров, и движется сам собой на другую сторону Атлантики”.

Также вышли — Жозе Сарамаго. Евангелие от Иисуса. Перевод с португальского Александра Богдановского. М., “Эксмо”; “Домино”, 2007, 432 стр., 5100 экз. (Самый скандальный роман Сарамаго, травестирующий евангельский сюжет); Жозе Сарамаго. Воспоминания о монастыре. Перевод с португальского Александры Косе. М., “Эксмо”; “Домино”, 2008, 416 стр., 5000 экз. (Роман из средневековой жизни); Жозе Сарамаго. Перебои в смерти. Перевод с португальского А. Богдановского. М., “Эксмо”, 2006, 256 стр., 5000 экз. (Один из последних — 2005 года — романов Сарамаго.)

В. К. Тредиаковский. Лирика, “Тилемахида” и другие сочинения. Предисловие Г. Глинина, Г. Исаева. Астрахань, Астраханский университет, 2007, 624 стр., 1000 экз.

Однотомное собрание сочинений одного из самых знаменитых в истории русской литературы, но при этом крайне редко издающегося сегодня поэта, а также филолога, создателя наряду с М. В. Ломоносовым силлабо-тонической системы стихосложения Василия Кирилловича Тредиаковского (1703 — 1768).

Гилберт Кит Честертон. Шар и крест. Перевод с английского Натальи Трауберг. М., Издательство Сретенского монастыря, 2008, 240 стр., 5000 экз.

От издателя: “...это одновременно эксцентричная робинзонада, фантастический сатирический роман, роман-диспут, роман-фельетон, антиутопия. В произведении Честертона люди, возвышающиеся над земным, находятся под контролем полиции, которая уполномочена давать „справки о нормальности". Любопытно, что роль главного сопротивленца антихристу английский писатель отвел афонскому православному монаху”.

Евгений Шкловский. Аквариум. Рассказы, роман. М., “Новое литературное обозрение”, 2008, 608 стр. 1000 экз.

Новая книга одного из ведущих в сегодняшней русской прозе “рассказчиков”, выдерживающая установившийся у автора в последние годы определенный цикл: каждые четыре года — книга (“Заложники”, 1996, “Та страна”, 2000, “Фата-моргана”, 2004). Но на этот раз в книге кроме новых рассказов (часть из них публиковалась в “Новом мире”) автор поместил роман “Нелюбимые дети”. Прозу Шкловского в Сети лучше всего читать со страниц: . В одном из ближайших номеров наш журнал откликнется рецензией.

Фридрих Вайсенштайнер. Жены гениев. Перевод с немецкого Ю. Гусева. М., “Текст”, 2008, 207 стр., 3000 экз.

Шесть биографий, шесть любовных историй женщин, посвятивших жизнь своим знаменитым мужьям, — Констанцы Моцарт, Кристианы Гёте-Вульпиус (девушка из простонародья, восемнадцать лет терпевшая статус любовницы — сначала тайной, потом явной — и только потом ставшая супругой Гёте; глава о ней называется “Сокровище в доме, на кухне и в постели”), Козимы Вагнер, Милевы Эйнштейн (“Мрачная тень великого мужа”), Анны Малер-Верфель, Кати Манн (жены Томаса Манна).

Анатолий Вишневский. Перехваченные письма. Роман-коллаж. М., ОГИ, 2008, 560 стр., 1500 экз.

Документальное повествование о русской истории XX века в лицах; лица в данном случае абсолютно реальные: Николай Татищев, Борис Поплавский, Ирина Голицына, Ида Карская, Дина Шрайбман, а много позднее А. Солженицын, Анна Татищева и другие. Истории их жизней переплелись в драматичный, с непредсказуемыми поворотами сюжет — послереволюционный Петербург, Москва, ГПУ, тюремные камеры и пересылки в 20-е годы, массовый переброс русской жизни в Париж и Лондон, политика, творчество, ну и, разумеется, любовь и смерть — обо всем этом герои рассказывают сами в письмах и развернутых дневниковых записях. Автор-составитель только попытался сложить эти тексты в том порядке, в каком писала их жизнь. Один из эпиграфов к книге: “Хорошее произведение всегда имеет что-то от перехваченного личного письма. — Николай Татищев. Из разговоров с Борисом Поплавским”. Второе издание с изменениями и дополнениями, первое было в 2001 году.

Юрий Гладильщиков. Справочник грёз. Путеводитель по новому кино. М., “Ко-Либри”, 2008, 528 стр., 7000 экз.

Путеводитель, составленный одним из ведущих современных кинокритиков, представляет 240 фильмов 1996 — 2007 годов.

Жак Ле Гофф, Николя Трюон. История тела в Средние века. Перевод с французского Е. Лебедевой. М., “Текст”, 2008, 189 стр., 3000 экз.

От издателя: “Угнетаемое и превозносимое, тело в Средние века было одним из главных объектов дискуссий и конфликтов. От воздержания священников до наслаждения мирян, от устоев христианства до пережитков язычества, от моды в одежде до привычек в питании, от целибата до страстной любви — обо всем этом рассказывает один из самых известных специалистов по Средним векам Жак Ле Гофф в своем кратком курсе истории тела”.

Виолетта Гудкова. Рождение советских сюжетов. Типология отечественной драмы 1929-х — 1930-х годов. М., “Новое литературное обозрение”, 2008, 456 стр., 1500 экз.

Монография, написанная на материале драматургии А. Поповского, А. Афиногенова, В. Киршона, М. Булгакова, А. Завалишина, А. Воиновой, А. Глебова, С. Третьякова, Б. Ромашова, Д. Смолина, В. Билль-Белоцерковского, В. Шкваркина, В. Ардова и других.

Достоевский и XX век. Под редакцией Т. А. Касаткиной. В 2-х томах. М., ИМЛИ РАН, 2007, 1000 экз. Том I - 752 стр. Том II - 576 стр.

Коллективный труд литературоведов из России, Западной Европы, Америки, Азии, Японии, посвященный влиянию творчества Достоевского на культуру XX века. Среди русских авторов А. Г. Гачева, Павел Фокин, Татьяна Касаткина, К. А. Степанян, Елена Новикова, Ольга Меерсон, Л. И. Сараскина, Сергей Бочаров, Борис Тарасов.

М. И. Лекомцева. Устроение языка. Сборник трудов. М., ОГИ, 2007, 592 стр., 1000 экз.

Из современной классики русской семиотики: работы представителя Московско-Тартуской семиотической школы — в “центре собственно лингвистических интересов М. И. Лекомцевой оказалась задача дать математически точное определение (экспликацию) сходства языков и разработать способ точного измерения степени такого сходства. Эта задача была поставлена и успешно разрешена на материале фонологических систем европейских языков славянского, балканского, балтийского и средиземноморского ареала”; также многие работы исследователя посвящены проблемам, лежащим на грани лингвистики и теории литературы, в частности, анализируется “связь литературных жанров со структурой ролей в коммуникативном акте, семиотика загадки и народного заговора, сопоставление риторических ресурсов разных языков”.

Александр Люсый. Нашествие качеств. Россия как автоперевод. М., Товарищество научных изданий КМК, 2008, 521 стр., 800 экз.

О проблеме “культурной переводимости в широком смысле слова” — автор рассматривает “нынешнюю ситуацию диалога России и Запада, в котором перевод всегда играл и играет особую роль <...> В частности, исследуется переводимость на российскую почву жанра мюзикла, современного киноязыка и иных разнообразных философских и литературных контекстов” — из аннотации.

Георг Маркус. Зигмунд Фрейд и тайны души. Биография. Перевод с немецкого А. Журавеля. М., “ACT”; “Астрель”, 2008, 336 стр., 3000 экз.

Биография Фрейда, имеющая также черты журналистского расследования, — автор вводит в оборот некоторые малоизвестные факты из жизни ученого.

Вл. Новиков. Новый словарь модных слов. М., ACT; “Зебра”, 2008, 192 стр. Тираж не указан.

Эссеистская проза, она же — словарь вошедших в обиход за последнее десятилетие новых слов, а также слов, изменивших свое значение; текст, сочетающий стиль языковедческой и культурологической монографии с раскованной остроумной прозой, создающей образ современного массового сознания. Из словника — “Бабло”, “Бомбить”, “В шоколаде”, “Грузить”, “Дискурс”, “Достать”, “Жесть”, “Зажигать”, “Креативный”, “По понятиям”, “Стёб”, “Тачка”, “Тренд”, “Улет” и т. д.

Поляки — русские. Взаимоотношения. Материалы конференции 18 октября 2006 года. Перевод с русского на польский Алиции Пстыги, перевод с польского на русский Ирины Киселевой и Зои Новоженовой. Гданьск, Прибалтийский центр культуры, 2007, 353 стр. Тираж не указан.

Материалы научной конференции, проходившей в рамках II фестиваля культур мира “Окно в мир” в Польше. О содержании и о проблемах польско-русских взаимоотношений на сегодняшнем материале и на материале истории размышляли польские и русские интеллектуалы — филолог Франтишек Апанович, историк из МГУ Юрий Борисе-нок, литературный критик из Варшавы Матеуш Вернер, философ Януш Добешевский, русский прозаик и историк Владимир Кантор и другие.

Артемий Троицкий. Гремучие скелеты в шкафу. Запад гниет. Том 1. СПб., “Амфора”, 2008, 340 стр., 5000 экз.

Собрание статей известного музыкального критика.

Составитель Сергей Костырко.

 

Периодика

“АПН”, “Взгляд”, “Время новостей”, “Грани.ру”, “Завтра”, “Индекс/Досье на

цензуру”, “Итоги”, “Литературная газета”, “Литературная Россия”, “Московский

литератор”, “НГ Ex libris”, “Неволя”, “Новая газета”, “Огонек”, “Политический

журнал”, “Политический класс”, “ПОЛИТ.РУ”, “Правая.ги”, “Российская газета”,

“Русский Журнал”, “Русский курьер”, “Русский репортер”, “Художественный

журнал”, “Эксперт”

Дмитрий Андреев. Футурополитика и хронократия. Издатель сборника “De future, или История будущего” отвечает на вопросы “Завтра”. Беседу вел Андрей Фефелов. — “Завтра”, 2008, № 9, 27 февраля .

“<...> я бы еще указал на принципиальное отличие двух основных способов постижения будущего. Первый способ можно условно назвать реактивным — это своего рода реакция на некий внешний вызов и достраивание этой самой реакции в будущее. Иными словами, реактивное представление будущего определяется уже даже не настоящим, а прошлым — каким-то возбудителем, который уже сработал. И потому реактивное моделирование будущего сводится к экстраполяции в перспективу некой новой реальности текущего момента — реальности настоящего, возникшей после той или иной акции, которая сама по себе уже в прошлом. Предполагаемое будущее оказывается в данной ситуации всего лишь измененным — в лучшую или худшую сторону — настоящим, но не каким-то качественно иным пространством бытия. Второй способ можно назвать сценарным. Проектируется некий желаемый сценарий будущего — даже самый фантастический — и путем обратной ретроспективной развертки выстраивается маршрут от этого самого будущего до настоящего. То есть маршрут не из прошлого в будущее, какой получается в результате реактивного моделирования, а буквально из будущего в будущее — через промежуточную остановку в настоящем. <...> Понимаю, что приведенные рассуждения звучат весьма схоластично, но они принципиально важны для понимания всей разницы между названными способами моделирования будущего”.

“На мой взгляд, будущее из удела фантастов и разного рода прорицателей превращается сегодня в предмет хронократии как особой социоантропологической технологии”.

Олег Аронсон. Правоохранительные тела. — “Индекс/Досье на цензуру”, 2007, № 27 .

“Мы все постепенно превращаемся в придаток государства, даже критикуя его, даже признавая его недемократичность и авторитарность, даже сопротивляясь ему в правовом поле”.

Андрей Архангельский. Поколение проигравших. Журнал “Афиша” и поколение 20-летних: когда бы грек увидел наши игры... — “Взгляд”, 2008, 12 февраля .

“Рассмотрим, однако, социальный образ современного русского интеллектуала (из поколения 20-летних; по аналогии с их главным журналом назовем его „афишель"): широко информированный, активно потребляющий, однако при этом лишенный ярко выраженного личностного начала, Я-личности; тип социально пассивный, а точнее сказать, социально отсутствующий. Этот образ сопоставим с рядом общемировых социальных образов человека информационной, постиндустриальной культуры — фланер, турист, бродяга, игрок, — однако обладает и рядом специфических русских черт...”

Андрей Архангельский. Подвиг разведчика. 20 лет без Башлачева. — “Взгляд”, 2008, 18 февраля .

“Он, конечно же, не был противником режима или диссидентом (власть всегда, как и сегодня, пугается более всего тех, кто является на самом деле ее потенциальными союзниками). Башлачев был из особой и редкой категории русских людей — она существовала и до революции и, несмотря ни на что, опять проявилась при советской власти. Заметнейшими из ее черт были личная ответственность за происходящее вокруг и болезненная склонность к самопожертвованию. Причем к самопожертовованию какому-то совершенно бессмысленному, даже позерскому... Всеобщему. За всех. Вообще. Парадокс в том, что такое бессмысленное самопожертовование, такое глупое переживание за всех и само наличие людей, способных на это, — есть признак нравственного здоровья общества”.

“Без среды микробов нет...” Редакторы крупнейшего зарубежного русскоязычного толстого литературного журнала [“Зеркало”] Михаил Гробман и Ирина Врубель-Голубкина заявляют о своем праве на пристрастность. Беседу вел Евгений Александров. — “Взгляд”, 2008, 14 февраля .

Говорит один из интервьюируемых редакторов журнала “Зеркало”, но кто именно из них — непонятно: “Сегодня мы наблюдаем в России невероятный „расцвет" поэзии. Издается огромное количество поэтических книг, выходит огромное количество хвалебных статей. При том что более чем 99,9% из них — просто графоманы и к русской литературе не имеют никакого отношения. А блистательные поэты Красовицкий, Хромов или Чертков забыты, не нужны”.

Андрей Битов. Он пиарил только русский язык. 9 февраля удивительному писателю Юрию Ковалю исполнилось бы 70 лет. Записала Ирина Скуридина. — “Новая газета”, 2007, № 9, 7 февраля .

“Замечательное было время, замечательный был возраст, замечательный был снег, замечательный был смех, замечательное было понимание. Потом как-то жизнь развела, потому что как только меня выпустили на Запад, так меня здесь и видели, я стал после пятидесяти восполнять западный опыт...”

“Я думаю, что он [Юрий Коваль] один из самых чистых служителей русского слова, которые тогда жили. Его более абсурдная и абстрактная проза тогда еще не была известна, и он был закрыт детской тематикой. Но времена поменялись. Советская власть хороша тем, что плохое от хорошего очень легко отличить”.

“Юрий Коваль — чистая литература, прозаик на всем протяжении. В слово „прозаик" я вкладываю особый смысл. Это человек, чувствующий слово не меньше, чем поэт, но в прозе. Я вообще считаю, что русская литература непрофессиональна по традиции. Она любительская. Быть любителем, высоким любителем, так чтобы выдавать образцы, а не продукцию, — вот это и есть традиция русской литературы”.

Михаил Бойко. Чертик из ефрейторского ранца. 220 лет со дня рождения Артура Шопенгауэра. — “НГ Ex libris”, 2008, № 6, 21 февраля .

“Стихийных шопенгауэрианцев больше, чем стихийных марксистов, ницшеанцев и фрейдистов вместе взятых. Все, кто верит в „закон бутерброда" (иногда его называют „законом подлости"), — стихийные шопенгауэрианцы. Каждый, кто в минуты беспричинной грусти вздыхает: „Все плохо", а после пятиминутного размышления уточняет: „Очень плохо", — тоже...”

Илья Бражников. Исчерпанность острова и града. Реализованная утопия и открытый Апокалипсис. — “Политический журнал”, 2008, № 3, 26 февраля .

“Утопия наконец начинает осуществляться и в России. Именно сейчас, а отнюдь не тогда, когда советской антиутопией пугали весь мир. Но теперь понятно, что жизнь в СССР была глубоко традиционна, в чем-то даже архаична по сравнению с тем, что всех ждало на выходе”.

“Характерно и то, что последний большой островной западный сюжет, реализованный в анимационном фильме „Мадагаскар" (2005), несет в себе весь комплекс мотивов утопического хронотопа — от просвещенческого „крушения" и романтического „бегства" до „одичания" и „дегуманизации". Финал открыт: герои хотят покинуть остров, но не могут этого сделать. Спасение оборачивается розыгрышем, герои прощаются с островом, но плыть им некуда, не на что и незачем. Оба ключевых утопических хронотопа — город и остров — исчерпаны до конца как в своей связи, так и в своей противопоставленности. Поэтому финал — это затянувшееся шоу на берегу. Похоже, что шоу на пляже (на берегу) — это и есть сегодняшнее состояние западной цивилизации (подобный эпизод, кстати, есть и в романе Уэльбека). Из этой сюжетной коллизии для западного рацио на самом деле нет выхода. Потому, несмотря на гарантированный успех, так и не вышел „Мадагаскар-2"”.

“Современное прочтение романа [Замятина] „Мы" подсказывает, что сегодня на земле разворачивается конфликт не светлых и темных сил, не христианства и его противоположности, но внутренний конфликт двух демонических сил. Это борьба дьявольской несвободы и дьявольской же вседозволенности, падшего разума и падшего естества. Это конфликт последних времен, конфликт, когда, по слову Евангелия, „живые будут завидовать мертвым". Россия могла бы уклониться от этой схватки „Чужого" и „Хищника", однако ее с неодолимой силой втягивают в эту борьбу, итогом которой будут дальнейшая атомизация и распад, последствия которого непредсказуемы”.

Дмитрий Быков. Авитаминоз. — “Огонек”, 2008, № 9, 25 февраля — 2 марта .

“В современной России нет детской литературы и детского кинематографа”.

“Маршалы готовятся к прошлой войне, детские писатели пишут для тех детей, какими они были сами, помогая им решать давно решенные проблемы”.

“Беда не в том, что нам нечему научить наших детей. Беда в том, что нам нечего объяснять самим себе: сам процесс творчества, всегда сопряженный с поисками таинственного и непредсказуемого, скомпрометирован и вытеснен из нашего сознания. Если сейчас начать всерьез думать, можно додуматься до чего-нибудь такого, с чем уже нельзя будет жить так, как живем мы. Проще отделаться готовыми форматами и ответами, а для детей переиздать Успенского или Остера (которые сами, кажется, давно все себе объяснили)”.

“Вернуть русскому языку запах, цвет, вкус”. Шесть вопросов издателю. Беседу вела Ольга Шатохина. — “Литературная газета”, 2008, № 5, 6—12 февраля .

Говорит Александр Иванов (“Ad Marginem”): “Вот, например, у нас готовится к изданию книга украинца Игоря Лесева „23". Он написал по-русски совершенно необычный роман ужасов — этакую смесь Гоголя, Булгакова и Стивена Кинга. Действие происходит в реальной атмосфере Киева и маленьких украинских провинциальных городков. Очень смачная проза. Я сейчас ее редактирую и вижу удивительную вещь: у человека нет постоянного погружения в литературный русский язык, и он может поставить слово совершенно неправильно, просто как оно по звуку ложится. Он использует слова не из 500 самых употребляемых, а из десятой сотни, и слова просто фонетически звучат, а смысл их меняется, размывается, исчезает. Это настолько интересно! Плотный, густой, местами неправильный, но от этого не менее увлекательный язык. Я бы сказал, что это огромный ресурс для русского языка — русский с некоторыми отклонениями, так называемый суржик, с необычными словечками, со странным употреблением синтаксиса. Это так ароматизирует язык, что я за него очень радуюсь. Суржик — не только то, что на поверхности, вроде Верки Сердючки, это очень интересное культурное явление”.

Дмитрий Володихин. Храм и космодром. Футуристические образы России в русской имперской фантастике. — “Политический журнал”, 2008, № 3, 26 февраля.

“Мотив имперского „сопротивления", охватывающего любые мыслимые сферы и формы, повторюсь, очень силен в нашей фантастической литературе. На сегодняшний день существует совсем немного текстов, где Россия-Империя, Россия-цивилизация ведет активную экспансию на чужие территории. <...> Возникла довольно обширная литература, наполненная духом войны с предполагаемыми оккупантами: США, Евросоюзом, НАТО. С ними на территории нашей страны ведется вооруженная борьба во всех мыслимых и немыслимых формах — ядерная война (скрытое табу на нее снял Олег Кулагин в романе „Московский лабиринт"), магическое противоборство, городская гери-лья... Наиболее распространенный вариант — появление бойцов-одиночек и/или возникновение партизанских отрядов, ведущих с интервентами бескомпромиссную войну на уничтожение. Квинтэссенция идеи „вооруженного сопротивления" представлена в повести Ника Перумова „Выпарь железо из крови", правда, крепко испакощенной туповатым воинствующим антихристианством автора...”

Александр Гаррос, Наталия Курчатова. Слово и демо. — “Эксперт”, 2008, № 8, 25 февраля .

Говорит Эдуард Лимонов: “<...> я сам, безусловно, писатель старого, „учительского" типа, и если это пока не очевидно для всех, то со временем станет понятно, что паре поколений молодежи я сумел дать смысл жизни — и через свою политическую деятельность, и через свои книги, штук восемь которых были написаны в тюрьме. Так что да, я претендую на роль „властителя дум"...”

Федор Гиренок. Пустая игра воображения. — “НГ Ex libris”, 2008, № 6, 21 февраля.

“Современным философам нечего сказать людям. Но им нечего сказать и друг другу. Они не сообщены ни с истиной, ни со смыслами. Они дружат только со знаками. <...> Пустая игра воображения заставляет философа идти к художнику, к современному искусству. Но и современному художнику нечего сказать, ибо он не пророк и через него не говорит с нами Бог”.

Александр Горбачев. Смертное. Памяти Егора Летова. — “ПОЛИТ.РУ”, 2008, 21 февраля .

“<...> у авторов некрологов нет недостачи в заголовках; их герой много, чрезвычайно много, может быть, больше, чем кто-либо другой, сказал и спел о смерти. <...> „Гражданская оборона" — это музыка, сыгранная в пограничной (если по Ясперсу) ситуации”.

Иеромонах Григорий (В. М. Лурье). Как платил Незнайка за свои вопросы... Егор Летов и открытый им мир. — “Русский Журнал”, 2008, 21 февраля .

“Егора бы поняли, он бы вписался в русскую литературную традицию, если бы он просто писал депрессивно и ныл. Его бы записали каким-нибудь постсимволистом. Но его прямым предком в русской поэзии был революционный Маяковский. Только революция у Летова была не заимствованная от Маяковского, а своя. <...> Это другая революция, путь к которой Егору указывали, как он сам говорил, Достоевский и Константин Леонтьев <...>”.

“Мир Егора Летова — это и есть та самая наша вселенная, в которой мы должны стать христианами”.

Борис Гройс. Постскриптум к “Коммунистическому постскриптуму”. Беседу вели Виктор Мизиано и Алексей Пензин. — “Художественный журнал”, № 65/66, июнь 2007 .

“Если я и испытываю по чему-либо какую-либо ностальгию, так это — по коммунистическим интернационализму и универсализму”.

“Афинская демократия также была кратковременным феноменом и была повторена впервые только в XVIII веке, то есть более чем через 2 тысячи лет после ее конца. И тем не менее создатели французской и американской демократий XVIII века имели успех именно потому, что они обладали возможностью апеллировать к опыту афинской демократии как к уже исторически состоявшемуся. Это означает, что советский опыт социалистического внерыночного типа организации общества может в дальнейшем послужить образцом для создания общества такого же типа — хотя, быть может, и на совершенно других основах и в совершенно другой исторической обстановке”.

“Либеральная и демократическая критика советского коммунизма несомненно права. Я не думаю, что можно найти какие-нибудь убедительные аргументы против этой критики. Но в то же время надо сказать, что и коммунистическая критика либерально-демократического общества как общества, в котором господствует экономическое неравенство, тоже права. И против нее трудно что-либо возразить. Вообще критика чего бы то ни было, как правило, права на 100 процентов. Именно поэтому я обычно склонен избегать критической позиции”.

Вл. Гусев. Речь о Проскурине. К 80-летию писателя. — “Московский литератор”, 2008, № 2, январь .

“Говоря без всякого кокетства, нам сейчас очень не хватает Петра Лукича Проскурина. Не хватает его самого и его мощного, авторитетного слова”.

Дмитрий Данилов. Егор Летов. Восьмой шаг за горизонт. — “АПН”, 2008, 26 февраля .

“Можно долго говорить про человека, который стал „голосом эпохи", и все равно ничего не сказать. Это было необыкновенное время какого-то необъяснимого подъема темной энергии масс, где на гребне оказался именно Летов”.

“Одни называли творчество Летова суицидальным роком, другие — психоделическим анархо-панком. Но Летов войдет в историю русского рока не столько как самобытный панк-рокер, сколько как первый систематизатор темной стороны русского космоса. Летов осмыслил и прошел просторы того, о чем Николай Клюев писал как о „поддонном мире" и о вселенной „запечных потемок". Но после Летова о разрушении, о том, что „я всегда буду против", писать уже не имело смысла”.

“Вне всякого сомнения, поэт Летов потерялся в нашем времени, так и не смог найти нужный декодер для его смыслов. Его пресловутая анархическая леворадикаль-ность — это не политический выбор, а выбор экзистенциальный”.

Игорь Джадан. Призрак небольшой победоносной войны. — “Русский Журнал”, 2008, 14 февраля .

“Мир может быть удержан только угрозой применения силы. Однако готовность к применению силы можно наглядно продемонстрировать только ее непосредственным применением. Иначе в реальность угрозы никто не поверит. Получается, чтобы удержать мир, нужно начать войну. В этом смысле вероятность применения силы в международных отношениях („угроза войны") никогда не может равняться нулю, что означает неизбежность войн на достаточно долгом отрезке времени. В этом смысле следует исходить из того, что война — неустранимая форма межчеловеческих отношений. Поэтому задача „предотвращения войны" принципиально невыполнима. Наиболее разумно стремление отодвинуть войну на какой-то срок, но только для того, чтобы она потом случилась в более подходящем времени и месте, а возможно, и затем, чтобы начать ее самому „превентивно". С точки зрения задачи холодного анализа, если ситуация для применения силы складывается благоприятная, не следует его откладывать, поскольку через некоторое время ситуация может измениться к худшему. <...> Сам факт неизбежности войны еще ничего не говорит о том, какие формы может принять в XXI веке применение силы...”

Сергей Есин. Технология соблазна. Вячеслав Зайцев как феномен русской культуры. — “Литературная газета”, 2008, № 8, 27 февраля .

К 70-летию знаменитого модельера. “Зайцев наряду с плеядой крупнейших наших писателей, актеров, художников, ученых и даже политических деятелей является одним из основных русских брендов. В заоблачных высотах все рядом: Рихтер, Распутин, Доронина, Григорович, Зайцев”.

Александр Иванов. Прогрессивная ностальгия? — “Художественный журнал”, № 65/66, июнь 2007.

“Откуда же эта наша меланхолия, отчего нас так мучает эта тоска по целому, ведь, казалось бы, мы, каждый по-своему, владеем этим целым — „домом", в котором протекает наше настоящее? Дело здесь в том, говорит Хайдеггер, что как только мы спрашиваем о мире в целом, мы тут же проявляем к нему „интерес" и тем самым обнаруживаем стремление присвоить его себе, овладеть им, пусть сколь угодно идеально, лишь в воображении. В тот миг, когда этот „интерес" дает о себе знать, целое исчезает — и мы остаемся ни с чем, а вернее, опять оказываемся перед ужасающей бездной бесконечного мира, где никакого дома, никакого целого, ничего настоящего у нас нет и быть не может”.

Игорь Игнатов. Государство-самозванец. Нет никакой России. Есть Эрефия. — “АПН”, 2008, 19 февраля .

“Год, в котором прервалась историческая преемственность российской государственности, в сущности, для нашего разговора второстепенен. Пусть „антисоветчики" изберут себе на радость 1917-й, а „советчики" удовлетворятся 1991-м. Суть же дела состоит в том, что исторической России более не существует. Разборки „белых" и „красных" конца XX — начала XXI века — это курьезный артефакт русской ментальности, причем самое курьезное состоит в том, что они, эти разборки, не имеют отношения ни к нашему настоящему, ни к нашему будущему. И Российская империя, и Советский Союз были исторически преходящими формами организации российской монархической государственности (другой историческая Россия не знала), которые в нашей истории больше не повторятся”.

Виктор Ковалев. Российская фантастика как политология. Основные идеологические дискурсы как проекты и антипроекты нашего будущего. — “Политический класс”, 2008, № 2 (38), февраль; № 3 (39), март .

“Обратимся к сегодняшней отечественной фантастике, точнее, к политическим дискурсам, представленным в произведениях Захара Оскотского, Кирилла Бенедиктова, Романа Злотникова, Дмитрия Быкова, Олега Дивова, Владимира Сорокина, Хольма ван Зайчика, Елены Чудиновой, Владимира Михайлова, Сергея Лукьяненко, Ника Перумо-ва, Святослава Логинова и некоторых других авторов...”

Код судьбы. В гостях “РГ” побывал Алексей Варламов — автор первой популярной биографии Михаила Булгакова в серии “ЖЗЛ”. — “Российская газета”, 2008, 27 февраля .

Говорит Алексей Варламов: “Книга о Булгакове, наверное, единственная из всех мною написанных, где никакого развенчания героя нет. Я открыл в личности этого человека ту высоту, которую он действительно занимал”.

“Мне кажется, что в последние годы Булгаков перестал быть кумиром интеллигенции. Для меня важнее было сопоставлять свою точку зрения с православными читателями Булгакова. У них ведь свои счеты с ним”.

“Вообще, конфессиональная сторона вопроса для меня не является главной. Главное это то, что мой герой — человек Серебряного века. С этой позиции на него еще не смотрели. Булгаков вошел в литературу, когда Серебряный век был либо расстрелян, либо изгнан за границу. Но по своему духовному опыту он вкусил всех соблазнов, через которые прошли люди Серебряного века”.

“Почему крупнейшие писатели эмиграции — Бунин, Алданов, Мережковский, Шмелев, Зайцев — ничего не сказали об этом романе [“Белая гвардия”]? Вообще в отношении Булгакова они сделали вид, что его нет. В моем представлении в „Белой гвардии" были определенные обвинения, адресованные русской эмиграции, и от ответа на них эмиграция уклонилась”.

“<...> поразительно, насколько милосердно написан „Театральный роман", который считают злой сатирой на театр”.

“Недостатков у писателей много. Я бы, скажем, не хотел, чтобы моя дочь была женой писателя”.

“Я очень люблю Бориса Екимова. Если вы хотите понять, как живет современная Россия, надо читать его”.

Максим Кронгауз. Словарный боезапас. Рубрику подготовила Лейла Гучмазова. — “Итоги”, 2008, № 8 .

“Сегодня я вижу разные тенденции в языке. Например, определенный откат к советской политической культуре. Лозунги на последних выборах были скорее ритуальны, чем действенны. Почти ничего не запоминалось, все было гладко и правильно, но неинтересно. Как говорится, не цепляло. Мы так боялись хаоса, в том числе и языкового, 90-х годов, что не замечали другую сторону медали. Языковой хаос связан с языковым творчеством, креативностью. Таких языковых экспериментов не было ни в предыдущую эпоху, ни теперь. На смену хаосу приходит стабильность, что хорошо, но уходит креативность. С другой стороны, очевидны и совершенно другие тенденции. Например, уже упомянутая агрессивность политической речи, имеющая отчасти собственные корни (вспомним Хрущева и его „кузькину мать"), а отчасти американские”.

См. также статью Максима Кронгауза “Утомленные грамотой” в настоящем номере “Нового мира”.

Виталий Куренной. Окончательная стерилизация утопии. — “Политический журнал”, 2008, № 3, 26 февраля.

“Все формы утопического политического сознания — за исключением консерватизма, о котором мы скажем ниже, — глубоко нигилистичны (в буквальном смысле слова). Они отрицают наличную действительность, существующие структуры социального бытия. Причем отрицают таким образом, что одновременно служат руководством к действию, которое должно или радикально изменить, или полностью взорвать наличный порядок вещей”.

“Однако на фоне двухвековой борьбы либерально-прогрессистской, социалистически-революционной и консервативной форм утопизма нельзя не заметить, что в нашей актуальной ситуации мы не замечаем сколько-нибудь значимого присутствия

ни одной из них. Все прежние утопические позиции маргинализовались, а их место заняла некая скучная и никого особо не вдохновляющая прозаичность. <...> Утопия тем самым теряет свое политическое значение, конвертируясь в сорт фантастической литературы для чтения на досуге. Она порождает эмоциональную компенсацию, но политически безвредна. Уже само ее многообразие, нарастающая экзотичность и коммерческое назначение свидетельствуют о ее полной политической стерильности. Предложение на рынке фантазий так велико и многообразно, что само это обстоятельство подтачивает ту слабую надежду на возвращение политической утопии, которую еще мог питать Мангейм”.

Петр Курков. А пока апокалипсис... К вопросу о механизме действия посмертного проклятия. — “Политический журнал”, 2008, № 3, 26 февраля.

“Прежде всего, я недаром поставил слово „коррупция" в кавычки. Термин „коррупция" и чисто филологически, и по формальному смыслу означает „отклонение, искажение, разъедание нормального порядка вещей". То есть подразумевается наличие некоего искажаемого порядка; ну а если принципы „ты мне, я тебе", „рука руку моет", „как не порадеть родному человечку", „не подмажешь — не поедешь" и есть нормальный, повсеместный порядок вещей в данной общественной формации? Если реальным базисом общественных и экономических отношений является частное право? Если традиционные личностные связи действуют везде, а писаные законы — нигде? Тогда „коррупцией" и „искажением", пожалуй, стоит, наоборот, именовать попытки поступать „по закону"...”

“Думаю, что уже к 2015 — 1920 гг. мы (не только „русские", но и вообще „европейцы", от городских татар до старомосковских армян) станем чем-то вроде североамериканских индейцев. Сперва в Москве, а потом (не обольщайтесь!) во всей стране”.

Артем Липатов. Бубенцы-колокольчики. Александр Башлачев как оправдание русского рока. — “Время новостей”, 2008, № 25, 18 февраля .

“Его называют „гениальным поэтом", что, конечно, преувеличение. При этом в сравнении, скажем, с еще одной рок-н-ролльной иконой, лидером Doors Джимом Моррисоном, Башлачев и впрямь поэт, хотя потенциал у Моррисона мощнее. Но у „гения саморазрушения" одни намеки, фразы, строки, искры (из которых могло разгореться пламя, да не вышло), в то время как у СашБаша — литые, чеканные строфы. Да что строфы — законченные, зачастую сложнейшие по форме стихотворения, которые — редчайший случай в так называемом русском роке — легко ложатся на лист бумаги и читаются вслух. Башлачев играл с формами, смыслами, аллитерациями, архетипами даже, пусть не всегда умело, иногда очень прямолинейно, но безумно талантливо. Лет пять назад я обнаружил его „Колыбельную" в хрестоматии первоклассника, принесенной из школы сыном, и подивился, насколько это стихотворение серьезней соседствовавших с ним творений „профессионалов" — и насколько оно взрослей”.

Андрей Немзер. Отложенный праздник. К 225-летию Василия Андреевича Жуковского. — “Время новостей”, 2008, № 19, 8 февраля.

“Встречая полукруглую годовщину Жуковского, мы с полным правом можем сказать: великий поэт, которому национальная словесность обязана как мало кому (именно Жуковский, по сути, радикально изменил статус русской литературы — Пушкин лишь продолжил начатое „побежденным учителем"), остается поэтом „второстепенным", задвинутым в архив, никому, кроме немногих историков литературы и избранных стихолюбов, не нужным”.

См. также: Андрей Немзер, “Сочинитель „Ябеды". К 250-летию Василия Капниста”. — “Время новостей”, 2008, № 29, 22 февраля.

Анна Немзер. Против всех. — “Русский репортер”, 2008, № 7 (37), 28 февраля .

“Саморазрушение шло дальше, напрямую — физически. Трава, водка, психоделики, снова водка — бесконечным коктейлем, убийственным ершом — все это надо, надо обязательно, через не могу. Он [Егор Летов] уничтожал себя сознательно и целенаправленно, истово веря в праведность этого протяженного во времени самоубийства”.

Анатолий Обыденкин (Рязань). Игра в прятки закончилась. Умер Егор Летов. — “Новая газета”, 2008, № 13, 21 февраля .

“И тогда же стали раздражать его интонации. Не песни — в чужом исполнении они вопросов не вызывали, — а именно его отталкивающая истерика избалованного ребенка, которому — вынь да положь! — но измени немедленно мир к лучшему...”

Василина Орлова. Добро и зло в виртуальном мире. — “Русский курьер”, 2008, № 7, 25 февраля .

“Представители Русской православной церкви и других конфессий отзываются о компьютерных играх по-разному. Иеромонах Серапион (Митько) сказал: „Любая страсть неполезна". Но при этом он считает, что „деятельность геймера может быть несовершенна так же, как любая деятельность в этом несовершенном мире"...”

Олег Павлов. Правопорядки. — “Индекс/Досье на цензуру”, 2007, № 27.

“В сущности, наше общество признало своей единственной ценностью деньги. <...> Свобода почти тотально воспринимается не как необходимость личной, гражданской, ответственности, возможность действовать на благо своей родины, связываясь своей личностью с обществом через любовь, благодарность, долг, — а как возможность для развлечений, эгоистическое стремление пренебрегать всем, из чего не извлекаешь собственной выгоды. Этому восстанию рабов, превращению их в собственников, не хватало только своего рода психологической и социальной сатисфакции, чтобы те, кто чувствовал себя рабами, могли бы теперь сами хоть кому-то дать почувствовать себя рабом”. Далее — о гастарбайтерах.

Олег Павлов. Лепота. — “Неволя”. Приложение к журналу “Индекс/Досье на цензуру”. 2007, № 14 .

Рассказ. “О прибытии этого первого весеннего этапа долинский лагерь был предупрежден заранее. Готовилась принять чахотку санитарная зона. Готовилась и охрана. Ожидание этапа будто взбодрило солдат. То есть была и весна, и всякое такое настроение. Но этап — это этап. Весны ведь не надобно ждать, она сама приходит, от этого иногда и скучно бывает”.

Илья Переседов. Глоток пуха. — “Грани.ру”, 2008, 20 февраля .

“Этих слов, однажды услышанных в наушниках дешевого плеера, оказалось достаточно, чтобы нагнать на меня, подростка-девятиклассника, дичайший ужас. Аффект был настолько силен, что даже стало интересно — отчего так? Ответ лежал на поверхности — вся христианская культура построена на утверждении, что плоть бренна, а душа вечна, и вдруг оказывается, что может быть наоборот. Растерянный, я позвонил своей старшей знакомой — кандидату филологических наук. Та меня ободрила: „Ничего, у Бодлера еще не такое написано". Так я одновременно познакомился с творчеством Егора Летова и поэзией Бодлера”.

“В нашем поколении не слышать о Летове, не знать наизусть хотя бы пару его песен означало быть ненастоящим, отлученным от реальности миром формальных иллюзий”.

“Ему так хотелось стать певцом светлого начала, но он оказался поэтом унылого, муторного и тягостного конца. И теперь он умер сам. Как говорят, тихо и легко. Такая смерть, как его песни, дает необъяснимую надежду, которую не смогли обрести летов-ские общественные начинания”.

Сергей Переслегин. Мир после Косова: война возникает во всех сценариях будущего. — “Русский Журнал”, 2008, 22 февраля .

“Соединенные Штаты Америки прекрасно сознают, что они находятся в динамическом сюжете “Гибель Рима” и, разумеется, будут использовать любую возможность, чтобы выйти из этого сюжета. Очень сомнительно, что большую войну американские элиты рассматривают как недопустимое решение”.

“Прежде всего необходимо иметь в виду, что законы динамики систем не допускают глобальной термоядерной войны. Следовательно, к такой войне нужно быть готовым, чтобы, всерьез угрожая ее началом, вынудить пойти на уступки даже не противника, а социосистему как целое. Ядерный шантаж? Да, но не игрушечный, в котором обвиняли Советский Союз, а серьезный. Россия должна отказаться от обязательства не применять первыми ядерное оружие, принять на вооружение доктрину первого удара и приучить и мир, и своих граждан к мысли, что, если другого выхода не будет, мы таки „сбросим все фигуры с доски"...”

“В заключение осталось сказать, что в условиях современного и постсовременного мира важнейшим качеством вооруженных сил любой страны является психологическая способность людей вести войну: отдавать и выполнять соответствующие приказы”.

“Пишут-то хорошо, но не понятно зачем...” Андрей Немзер подводит литературные итоги 2007 года. Беседовал Михаил Бойко. — “НГ Ex libris”, 2008, № 5, 14 января.

Говорит Андрей Немзер: “Сегодняшнее состояние русской литературы мне не нравится. Мне кажется, что годами навязываемый тезис „мы загибаемся" наконец стал

правдой. Что неудивительно: если постоянно себя хоронить, то когда-нибудь похоронишь по-настоящему”.

“Но у „премиального вопроса" есть и другая сторона. Давно сформулировал и не устану повторять: лучше дать деньги даже среднему писателю, чем оставить в отличном банке. Конечно, премии рождают ревность, зависть и вражду, но они и без премий бы цвели столь же пышным цветом. А так хоть кто-то с профитом”.

“Любую литературную ситуацию определяет не одно поколение, а несколько. Важно, чтобы их представители умели слышать друг друга”.

“Пелевина я „отрицаю" в той же мере, что и Салтыкова-Щедрина. По-моему, оба не художники, а фельетонисты (публицисты) мизантропической складки, завязанные на сиюминутности, брюзгливо судящие об истории, не видящие на небе звезд, втайне сентиментальные, страшно хотящие всем хамить и всем нравиться, вполне преуспевшие в этом деле (обыватель любит, когда в него плюют, продвинутый обыватель — тем паче), блестящие в „частностях", клевещущие на мир и человека — в целом. Щедрин в конце концов написал „Господ Головлевых", книгу, крепко связанную с его прежними сочинениями, но иную, не глумливую, а по-настоящему страшную, неотменимо вошедшую в состав русской литературы. Может, и Пелевин в писателя вырастет”.

Пятиконечная литература. Михаил Попов считает, что в литературном мире нет конкуренции — сплошное штрейкбрехерство. Беседовал Михаил Бойко. — “НГ Ех libris”, 2008, № 6, 21 февраля.

Говорит писатель Михаил Попов: “Я так прикинул (очень, конечно, приблизительно и самоуверенно), большинством происходящих в нем [в литературном пространстве] процессов управляют пять основных тусовок. Слово „тусовка" не означает, что ее члены собираются каждый день, пьют кофе или водку и тачают неотступные планы овладения всеми умами российской реальности. Члены одной такой тусовки могут друг друга ненавидеть или никогда не видеться. Это некие человекоидейные модели, воспроизводящие определенный принцип понимания мира. Две либеральные. Условно говоря, „шестидесятники": Битов, Маканин, Аннинский, Роднянская и иже с ними. Конкретные имена, как вы понимаете, могут быть легко заменены на более для кого-то адекватные, список как угодно дополнен. Вторая либеральная тусовка — условно говоря, „новые книжники" (хотя какие уже “новые”): Немзер, Архангельский, Ерофеев, плюс всякие там мужики-сетевики. Опять-таки готов взять любые имена обратно. Есть две большие патриотические тусовки: неоязычники-империалисты (Проханов и его окружение, в чем-то Куняев, где-то Поляков) и православно-соборные писатели, группирующиеся вокруг Комсомольского проспекта, дом 13. Пятая тусовка — „звезды рассеянной плеяды". От Владивостока и Волгограда до Мюнхена и Лондона с размытым центром в Санкт-Петербурге”.

Сергей Роганов. Мягше и ширше. Заметки на виртуальных полях сетературы. — “НГ Ex libris”, 2008, № 6, 21 февраля.

“Все опубликованные „на бумаге" авторы счастливы одинаково. Каждый сетевой автор несчастен по-своему, воскликнул бы классик! <...> Как бы ни заверяли всех представители „сетературы" в том, что электронные издания и онлайновые журналы твердой поступью идут на смену традиционным бумажным формам, будьте уверены — не сегодня-завтра вы получите „по мылу" предложение собраться с силами и средствами и принять участие в издании альманаха или журнала с собственными работами „в складчину" вместе с другими авторами. <...> Издать бумажный альманах работ, опубликованных на твоем онлайновом ресурсе, — мечта любого сетевого редактора...”

Олег Рогов. Башлачев двадцать лет спустя. — “Взгляд”, 2008, 16 февраля .

“Василий Розанов писал, что известные строчки Некрасова про то, что „хорошо умереть молодым", сослужили весьма худую службу отечеству, имея в виду прежде всего террористов и вообще радикально настроенную молодежь. Радикализм в музыке куда менее опасен, несмотря на, казалось бы, крайнюю политизированность песен: в субкультуре она выполняет роль громоотвода, переводя возможный политический жест в эстетический. Один из очень мощных моментов этого радикализма — самоубийство или ранняя смерть творца, вечно молодой миф. Александр Башлачев и Янка Дягилева — трагические иконы русского рока. И я уверен, что они меньше всего хотели бы быть этими иконами, но такие вопросы решают „почва и судьба"...”

Павел Руднев. Егоркина былина. — “Взгляд”, 2008, 20 февраля .

“По степени влиятельности Егора Летова на умы соотечественников его можно сравнить с Виктором Цоем, чей уход из жизни до сих пор оплакивается. Их отличие состоит в том, что стиль поведения Егора Летова так и не позволил ему выйти из „подвала". <...> Егор Летов стал примером художника, который оставался кумиром целых поколений, не используя стратегии современного пиара. Его не нужно было раскручивать и информационно поддерживать. Егор Летов — это наша непродавшаяся фронда. Поэт, который „убил в себе государство"...”

Владимир Сальников. Уберите Ленина с денег! Черты воплощенной коммунистической утопии в советском искусстве. — “Художественный журнал”, № 65/66, июнь 2007.

“Советский режим был культуроцентричным даже тогда, когда настоящая культурная политика отсутствовала и продолжала по инерции старую, как после смерти Сталина”.

Екатерина Сальникова. “Шпиономания”, — подумал Штирлиц. — “Взгляд”, 2008, 9 февраля .

“В современных сериалах [в отличие от “Семнадцати мгновений весны”] у нас действуют положительные люди, сильные, волевые, даже супермены. Но героизма в них нет, потому что нынешняя эпоха в него не верит. А что такое героизм с точки зрения эстетических условностей? Героизм — это когда действующее лицо совершает подвиги не только потому, что оно попало в экстремальную ситуацию, хочет спасти страну, мир или любимых. Героизм — нефункционален. Это порода. Это когда человек абсолютно согласен на героический образ жизни и пожертвовать им он не может даже ради собственной жизни и личного счастья”.

Екатерина Сальникова. Дебанализация в телеящике. — “Взгляд”, 2008, 17 февраля .

“Похоже, у нас наступает период, когда интереснее всего поговорить о не самом актуальном”.

Екатерина Сальникова. Сила по-телевизионному. — “Взгляд”, 2008, 23 февраля .

“Эпоха коллективизма минула. Общие дела по расчистке окружающей действительности остались. Но эти общие дела не делаются всем обществом, их оставляют особо одаренным особям мужского пола. Для нашего сериала сейчас настоящий мужчина — тот, который один готов делать „общее дело", готов стараться не для своего личного благополучия и даже готов им рисковать и жертвовать ради благополучия общества, ради жизни на земле. А вот мужчины при больших должностях, больших успехах и больших деньгах — то есть идеальные герои рекламы — в сериалах видятся сильными, но не настоящими. Для наших сериалов сила — в самоотверженности, бескорыстии, ну и, конечно, физической живучести. Сериальный формат приказывает герою жить долго”.

Денис Ступников. Свой среди чужих. — “Правая.ш”, 2008, 22 февраля .

“Самая главная особенность [Егора] Летова заключалась в том, что полноценно любить его можно было только издалека. Любое прикосновение к нему грозило лютейшим разочарованием. А он неуверенно чувствовал себя в обществе людей и сравнивал себя „с гробом на колесиках и загнанной мышью". <...> Те, кто знал и понимал его при жизни, не могут сейчас сформулировать ничего внятного. А далекие по идеологии и концепции от Летова люди раскладывают по полочкам всю его концепцию, разбирают его творческий метод”.

Александр Титков. Вровень с колокольнями. Последний скоморох Александр Башлачев. — “НГ Ex libris”, 2008, № 7, 28 февраля.

“Александр Башлачев входит в русскую литературу медленно. Даже не входит. Вползает. Через двадцать лет после смерти он все еще остается незамеченным и неоцененным „большой" литературной критикой. Может быть, это оттого, что критики совершенно не знают, что с ним делать, как его классифицировать и куда отнести? Его причисляют то к „рок-поэтам" (что это такое?), то к „бардам" (подразумевая под бардами куплетистов, блеющих под гитару), а он не был ни тем, ни другим. Башлачев был скоморохом. (Не случайно он вместо креста носил на груди связку колокольчиков.)”.

Любовь Ульянова. Сексоты для либералов. Секретная агентура в либеральном движении (1880 — 1905). — “Русский Журнал”, 2008, 25 февраля .

“Значительная часть материалов агентурных отделов политической полиции, особенно московских, была сожжена в начале марта 1917 года в ходе погромов домов, в которых размещались отделения политического сыска. Активное участие в этих погромах принимали сами служащие политической полиции, возможно, и секретные сотрудники тоже. Странно, что при этом сохранились материалы по секретной агентуре в революционном движении — среди социал-демократов и социал-революционеров, — в то время как материалов по секретному сотрудничеству либералов практически нет. Кроме этого, кажется странным тот факт, что Чрезвычайная следственная комиссия по расследованию преступлений царского режима при Временном правительстве 1917 года, которая состояла по большей части из кадетов, по какой-то причине во время допросов интересовалась секретной агентурой политической полиции только в революционном движении, но не в либеральном. 7 томов опубликованных протоколов допросов бывших сотрудников политической полиции (Падение царского режима. М., 1924 — 1927) содержат многочисленные упоминания о секретных агентах среди большевиков, меньшевиков, эсеров. И ни одного — ни вопроса, ни ответа — о сексотах-либералах”.

Андрей Смирнов. Егоркина былина. — “Завтра”, 2008, № 9, 27 февраля.

“Единственная природа реальности, возможная для Егора [Летова], — тотальная, бескомпромиссная и обязательная война. Война против состояния сна, в котором пребывает мир, против глобального мирового гроба. И актуальная политика, даже в ее радикальном варианте, не дотянула до необходимого Летову уровня интенсивности, ибо оказалась слишком пропитана „злыми сумерками бессмертного дня"...”

Сергей Чередниченко. Три искушения “новых реалистов”. — “Литературная Россия”, 2008, № 8, 22 февраля .

“Литература интересна как непрекращающийся разговор. Я имею в виду не диалог писателя с читателем, а диалоги писателей между собой — как собеседников на пиру”.

“Первое искушение „новых реалистов" было четко сформулировано Максимом Свириденковым: „ДО НАС не было НИЧЕГО"...”

“Второе искушение — это искушение идти толпой...”

“И наконец, третье искушение „новых реалистов" — упрямые поиски позитива. Или положительного героя, как говорили раньше. Или хотя бы вообще Героя — такого, чтобы хватило на роман. С Героем у нас все очень сложно — нет и не может быть героев в обществе, провозгласившем предсказуемую стабильность главной после стяжательства ценностью”.

“Надо отдать должное той серьезности, с которой молодые писатели взялись за свое ремесло. Но, кажется, на данном этапе они, как молодой любовник, слишком торопливы. Меньше восторга собой, больше сдержанности и спокойствия. Спокойная серьезность — эта позиция видится мне подходящей для писательского ремесла”.

Составитель Андрей Василевский.

“Вопросы истории”, “Дружба народов”, “Зарубежные записки”, “Знамя”, “Информпространство”, “Иные берега”

Муса Ахмадов. Дикая груша у светлой реки. Перевод с чеченского Сулеймана Масаева. — “Дружба народов”, 2008, № 3 .

В первой же главке этой напряженной, болевой повести читаем: “Не думал он, что чеченец оскорбит чеченца, попытается опорочить, сможет поднять на него руку... Не думал, что чеченец будет стрелять в чеченца только из-за того, что тот выразит свое несогласие с ним. В детстве, когда читал о таких преступлениях у других, больших народов, он думал: „Как хорошо, что среди чеченцев такого нет и быть не может..." Случилось же не только это, но и много такого, из-за чего он пожалел, что родился в этом краю.

Но делать нечего: ни родину, ни народ не выбирают. Поэтому приходилось нести свое бремя, но при этом оставаться свободным в своем выборе, не становясь слепым орудием в чужих руках.

Усман тоже знал, что эта свобода выбора должна быть у каждого. Узнав, что тот набирает свою группу, Довт записался первым. Во-первых, они были родом из одного села, во-вторых, ему нравился характер Усмана”.

...Разумеется, Довта в финале повести настигла пуля.

Георгий Гратт. Скажи мне, мама, до... Повесть. — “Дружба народов”, 2008, № 2.

Сюжет изобретательного и, по-моему, очень искреннего сочинения не нов: засекреченные ветераны спецслужб убирают суперподготовленных коллег-свидетелей, могущих в новых социальных условиях оказаться, по их мнению, предателями старых устоев, засев за мемуары. Одного из главных героев (само собой, порядочного человека и патриота), разгадавшего замысел бывших руководителей, уничтожили с помощью уличных демонстрантов-экстремистов, психологически точно назначив ему встречу в “горячем” районе (сами, разумеется, на нее не пошли). Мне показалось, что именно в этом месте текст почему-то сорвался в несколько экзальтированную газетную публицистику “с перебором”, хотя картинка дана тут вроде бы глазами самого персонажа: “По Мясницкой тупым строем надвигалась толпа, флаги. Над головами колышутся транспаранты: „Очистим Москву от инородцев!", „Россия для русских!", „Русский, защити свой дом!". Тут же попы с иконами и лампадами умиленно трясут бородами. Размалеванные вроде бы девицы курят на ходу, целуясь в заглот с такого же неопределенного пола личностями. И какие-то бритые ублюдки в коже, на рукавах подобие свастики, в мутных глазах — мечта о бутылке и телке. Передний с мерзким флагом вскинул в приветствии руку. И черная сотня каркнула разом, брызнув ядовитой слюной на землю. Что это? Откуда?! И не стерпел — будто плюнули прямо в него — шагнул, преграждая дорогу переднему. Всей толпе преграждая. Вырвать из рук, разорвать поганую тряпку, растоптать... Но уже налетели, не устоять. Озверели. Повалили, коваными ботинками наотмашь. В живот, в голову. Но не сдаваться. Ты же воин, солдат! Ты должен!..” И — убили, передав в новостях, что во время прохождения “Марша патриотических сил” завязалась потасовка и один человек погиб.

Владимир Енишерлов. Ярмарка тщеславия, или Русские сезоны в Лондоне. — “Информпространство”, 2008, № 3 .

“<...> Я хорошо помню тот осенний лондонский аукцион Сотбис в 1992 году, на котором была выставлена эта главная работа Б. Григорьева (“Лики России”. — 77. К). Огромное 2 на 2,5 метра полотно, с которого на пресыщенных лондонцев смотрели загадочные и страшные, освященные какой-то им одним видимой духовностью скифские лица представителей послереволюционной России, притягивало и пугало. Г. П. Вишневская была на том аукционе, и я слышал, как она сказала, глядя на эту картину, князю Н. Д. Лобанову-Ростовскому, коллекционеру и знатоку живописи: „Я куплю ее. У меня как раз стена в квартире свободна. А это настоящая Россия". В каталоге коллекции Ростроповича — Вишневской среди репинских работ увидел я акварель, за которую даже боролся с Г. П. Вишневской на ноябрьском Сотбис в 1991 году. Это репинский портрет его жены Н. Б. Нордман. В правом верхнем углу акварели надпись: „Подарена мне Репиным в начале января 1915 г. Ив. Бунин". Вот из-за этого сочетания Репин — Бунин я и хотел приобрести этот лист для бунинского музея в Ельце. Как мне казалось, достаточную для покупки этой работы сумму выделила фирма Де Бирс, но кто-то в зале все повышал и повышал ставки, и работа эта в конце концов оказалась в коллекции музыкантов, а теперь все же вернулась в Россию, но не в Елец, а в Петербург...

В мире есть еще одно русское собрание произведений искусства, которое должно обязательно возвратиться в Россию. Я, конечно, говорю о лучшей частной коллекции русского театрально-декорационного искусства, принадлежащей Н. Д. Лобанову-Ростовскому и его бывшей жене Нине. В этой коллекции несколько тысяч работ выдающихся художников, активно работавших в театре, участников знаменитых парижских дягилевских сезонов — Бакста, А. Бенуа, Сомова, Рериха, Анненкова, Гончаровой, Ларионова и т. д. <...> Волынка с приобретением этого собрания, необходимого в России, длится уже больше десяти лет. Н. Д. Лобанов-Ростовский, сознающий значение своего собрания для русской культуры, но не имеющий возможности (ибо не делает денег из воздуха, не сидит на бывшей государственной, а ныне по дешевке приватизированной нефтяной трубе) просто подарить собрание богатейшему государству, предлагает приобрести шедевры по весьма умеренной по современным понятиям цене. Я знаю, что недавно князь Н. П. Лобанов-Ростовский обратился к самым высоким руководителям государства, и надеюсь, что в одну из „башен Кремля" будет приглашен кто-то из наших тружеников-олигархов, которого вежливо и настойчиво попросят приобрести коллекцию для России <...>”.

Рядом с этим текстом главного редактора “Нашего наследия” публикуется некролог князю Георгию Илларионовичу Васильчикову, много лет помогавшему журналу, переводчику, комментатору и издателю знаменитого “Берлинского дневника княжны Марии Васильчиковой”, вышедшего на 20 языках. Светлый был человек.

Леонид Зорин. Медный закат. Прощальный монолог. — “Знамя”, 2008, № 2 .

“Медным закатом” завершается цикл зоринских монологов, начатый публикацией двухлетней давности. Завершается и мемуарно-эссеистическое повествование Руслана Киреева “Пятьдесят лет в раю” (см. “Знамя”, 2008, № 3).

Оба финала — горькие, светлые. И я убежден, что обе одинокие, мудрые, памятливые и доверительные книги останутся в литературе надолго. А у читателя, хочется верить, достанет ответственной благодарности за такую подробную, пропитанную общим и необщим временем, встречу.

Евгений Клюев. Заметки из-за Бугра. Фрагменты будущей книги. — “Дружба народов”, 2008, № 3.

На месте датского правительства я дал бы Клюеву за эти заметки самый почетный орден их самого почетного легиона. Надо же так распробовать чужой уклад, так им/в нем жить и так им поделиться. Все — правда, а временами кажется, читаешь фантастику.

Лидия Кошман. Мещанство в России в XIX веке. — “Вопросы истории”, 2008,

№ 2.

Нетронутая в науке тема. Об этом “забытом сословии” почти не писали, так как изучение его, “мелкобуржуазного по своей сущности, не укладывалось в рамки классового подхода, обязательного в советской историографии”. Здесь — всеобъемлющее исследование — от сословной организации и правового положения до профессионально-хозяйственной деятельности и нравственно-культурных ценностей. Убедительно доказано, что при иных обстоятельствах мещане могли бы развиться в средний класс. А по своему общественно-политическому положению (это видно уже по документам конца XVIII века) мещанство ближе всего было к государственным крестьянам.

Юрий Кублановский (интервью Евгению Чигрину). — “Иные берега” (журнал о русской культуре за рубежом), 2007, № 4 (8).

“ — Наверное, у Вас были любимые места в том „эмигрантском" Париже ? Сохранились они, или теперь все выглядит иначе?

— Париж, как и другие мегаполисы мира, на глазах унифицируется. Где еще вчера был ресторан с крахмальными скатертями и официантами в передниках до полу, сегодня пластик и какие-то крашеные мальчишки в тельняшках разносят устриц.

В свое время один старый эмигрант мне показал маленькое кафе, которое не ремонтировалось, наверное, лет тридцать. Там и теперь легко можно снимать фильм с Жаном Габеном, ничего не меняя. В этом кафе любил бывать перед смертью последний гениальный французский поэт Рене Шар. Когда-то там встречались Эренбург с Элюаром. Я полюбил это кафе еще в период эмиграции. Там же люблю бывать и сегодня (Кублановский временно работает сейчас во Франции. — 77. К). Это Париж, не испорченный туризмом и масскультурой. Таких уголков осталось уже немного. Тем больше туда тянет, и хотя это кафе вовсе не „по дороге", я всегда готов сделать туда крюк”.

Эльвина Мороз. Задачка с тремя неизвестными. — “Иные берега” (журнал о русской культуре за рубежом), 2007, № 3 (7).

В учрежденном и выпускаемом Союзом театральных деятелей журнале (и практически не появляющемся в свободной продаже) встречаются тексты, которых не найдешь нигде. Этот, например, — о народных музеях Паустовского в Крыму и Одессе. Или, ближе к концу номера, — старинный рассказ Гранта Матевосяна “Прозрачный день” (перевод Соны Бабаджанян, послесловие Елены Мовчан).

Татьяна Лабутина. Зарождение англомании и англофильства в России. — “Вопросы истории”, 2008, № 2.

“В середине 1560-х годов в англо-русских отношениях наметились осложнения. Военные неудачи Ивана (Грозного. — 77. К.) в борьбе за Ливонские земли заставили царя задуматься о военно-политическом союзе с Англией, который он намеревался скрепить династическим браком с королевой Елизаветой. Царь также высказывал пожелание в случае внутренней смуты в своем государстве получить политическое убежище в Англии”. Последняя фраза, плохо льющая воду на мельницу сторонников церковной канонизации монарха-англомана, сегодня звучит как-то особенно остро. Любовь русских царей к Англии продолжилась в Годунове, который „не успел покинуть свое отечество, хотя подобно Ивану Грозному не раз помышлял об этом". После смерти этого царя, кстати, родилось и некоторое время жило поверие, что весной 1605 года, прихватив казну, под видом купца он все-таки сбежал в обожаемую Британию”.

Елена Лапшина. Над безалаберною бездной. — “Дружба народов”, 2008, № 2.

Всяко хищного хитрого зверя во мне излови,

облегчи не ручную поклажу — сердечную кладь.

Научи меня, Господи, той нетелесной любви:

не лицо дорогое — любить, не объятья — желать.

Зверь и впроголодь жив — не кормлю, не давала бы пить,

да сама угасаю — близнец не по крови родной.

Научи меня, Господи, так незлобиво любить,

чтобы алчущий зверь не метался по клетке грудной.

Научи меня, Господи, видеть очами любви

не свое отражение в муже — подобье Твое,

чтоб не выло, не корчилось, изнемогая в крови,

то дитя, одичавшее с голоду, яко зверье.

Ольга Лебёдушкина. Бегство от “нельзя”. Детские книжки как взрослое чтение. — “Дружба народов”, 2008, № 2.

“...Что же касается самой Роулинг, то для нашего разговора был бы актуальнее другой вопрос, с ней связанный: почему прояснение этики, предельная фокусировка расплывчатого и расфокусированного этического зрения — то есть то, что важно для абсолютного большинства, — происходит в первую очередь именно в детской книжке?

Да понятно почему. Потому что над “взрослой” литературой висит тотальное “нельзя”, которое сами же писатели себе и сказали. И когда противопоставили этическое — эстетическому, и когда отказались от права первыми задавать обществу этические вопросы и тихо разбрелись по углам делать свое частное дело.

А в литературе для детей, в силу внешней несерьезности занятия и его глубоко спрятанных глобальных амбиций, не произошло ни того, ни другого. Настоящая детская литература всегда выигрывала за счет мирного сосуществования „игры" и „идеи", „искусства" и поучительности. Литературу „взрослую" во всем мире как бросало, так и бросает то в ту, то в другую сторону. Что касается словесности отечественной, то ее, из-за нелегкой судьбы, лихорадит больше, чем где-либо. Особенно сегодня, когда вместе со всем обществом она входит в новые заморозки из тумана очередной „оттепели", совпавшей с сезоном постмодерна в землях иных. При этом и здесь нечто меняется. О чем-то говорит хотя бы уже то, что „Национальный бестселлер-2007" получил „Путь Мури" Ильи Бояшова, маленький роман-притча. Применительно к удачам жанра — случай, конечно, пока единичный, но очень заметный.

<...> А пока взрослые читатели читают детские книжки. И может быть, не менее активно, чем дети. Дело не в мнимом инфантилизме современного общества. И не в том очевидном факте, что книги детям покупают взрослые и иногда читают их вместе с детьми. Похоже, литература для детей на сегодня восполняет тот дефицит душевного здоровья и этической ясности, который в принципе существует в литературе „большой". Она прекрасно воспринимается в рамках традиционного читательского восприятия, которое перестало работать в отношении современной словесности с начала 1990-х годов. Читатель обнаруживает в ней канонические коды, и это ему нравится”.

Григорий Померанц. Девиз рыцарей культуры. — “Знамя”, 2008, № 3.

Из финала эссе, автору которого в этом году исполнилось девяносто лет: “В школьной педагогике равновесие воспитания, готовящего цельного человека, и образования (как подготовки к делу) — проблема, которая постоянно решается и постоянно всплывает вновь. Об этом много и хорошо писал Евгений Ямбург. Однако этого мало. Человек, окончивший школу, не готов к жизни, надо довоспитывать взрослых, помогать тем, кто сам стремится к цельности, и понемногу подталкивать на этот путь. То, что Горький назвал своими университетами, длилось у меня до сорока — сорока пяти лет, когда сложился мой стиль, а кое в чем я и сейчас, подойдя к десятому десятку жизни, продолжаю доучиваться. К этому мне хочется звать всех, кто не потерял стыда и стыдится своих потерянных лет”.

Ирина Роднянская, Владимир Губайловский. Книги необщего пользования. Опыт диалога о “не такой” прозе. — “Зарубежные записки”, 2007, № 4 (12) .

“ <...> В. Г. <...> В русской литературе есть две фразы, которые, конечно, уже навязли на зубах, но когда-то звучали с настоящим пафосом: „Человек — это звучит гордо" и „Человек рожден для счастья, как птица для полета". (Можно вспомнить и „птицу-тройку", в которой „едет жулик", но у Гоголя все сложнее.) Сами по себе эти лозунги ничем не примечательны, даже пошловаты. Что же дало толчок их утверждению? Про „человека, который звучит гордо" говорит типичный подонок (обитатель дна) — Сатин, говорит в ночлежке, где о человеческом достоинстве вспоминать не приходится (или как раз приходится только вспоминать). О „человеке, рожденном для счастья", даже не говорит, а пишет ногами безрукий поляк в рассказе Короленко „Парадокс". Умение писать ногами — фокус, которым этот поляк зарабатывает себе на жизнь. На контрасте, на парадоксальном столкновении смысла и обстоятельств высказывания и возникает достоверность эмоции, и пафос уже не кажется ложным и пустым. Именно этот метод утверждения положительного начала используют наши писатели. Они утверждают: любовь к музыке и поэзии — Мейлахс, любовь к семье — Сенчин, преданную и бескорыстную дружбу — Бабченко. Конечно, это малый уголёк, но он есть.

Как бороться с повседневностью"! Может быть, ее не надо бояться, может быть, ею нужно переболеть в тяжелой форме? И наши герои больны, и это позволяет им чувствовать мир и себя настолько обостренно? Но болезнь — неустойчивое состояние, в конце концов человек либо умирает, либо выздоравливает и теряет это обостренное восприятие.

И. Р. <...> Соглашусь, что перед нами повествования о болезни. Но это — „высокая болезнь", как бы низменны ни были подчас ее проявления. Для меня признаки высоты, высокости — даже не в тех „проговорках", которые Вы ловите и без которых сопричастность читателя, вероятно, была бы вообще невозможна (такие „гуманные места" есть даже у Шаргунова, с кривой гримасой взирающего на дальних и ближних: в его рассказе „Как меня зовут?" это, к примеру, сцена прощания с усопшим наставником-греховодником). Высота — в том неустранимом беспокойстве, которое гонит в „сладкий омут неизвестности, очень знакомый всем холодным самоубийцам, беглецам и когда-то, когда они еще были, — путешественникам..." (А. Иличевский, „Матисс"). <...> Вы приводите две „навязшие на зубах" максимы, чей пафос обновляется и удостоверяется, если вспомнить о контрасте с обстоятельствами, в которых они звучат. Последую Вашему примеру и скажу, не страшась банальности: проснувшийся посреди повседневности человек ищет свою небесную родину. И пока не находит, страждет от тесноты и от пустоты одновременно, на удивление прочим теряя благопристойный облик... <...>

Мы с Вами, как нам обоим кажется, возимся по ходу разговора с „сильными литературными текстами". И если „ни любовь, ни вера, ни жизнь, ни творчество здесь почти невозможны", то минус-присутствие всего этого, воронка отсутствия, куда мучительно затягивает протагониста, очень даже ощущается, как раз будучи источником художественного воздействия. Это „скорбное неверие" (по С. Л. Франку) снимает обвинения в „цинизме", „безнравственности" и пр., которые мы-то избегали предъявлять, однако есть немало охотников...

Но это — к слову. Я о другом. Замечанием об „уходе в молчание" как эпилоге подобной прозы Вы предвосхитили мой умысел напоследок еще раз процитировать А. Гольдштейна: „Достигающий этой словесности и есть тот, кто ее покидает". Литая формула, можно сказать, дистих. В устах того, кого вскоре не стало, звучит особенно пронзительно. Между тем наши авторы, слава Богу, живы и, кажется, не стремятся умолкнуть. Следовательно, им предстоит или освободиться от своих героев-двойников, или преобразовать их заодно с собой; ведь всплыть из глубин молчания к самоповторению значит потерять уже и творческую репутацию в заинтересованной литературой среде”.

Евгений Сидоров. Записки из-под полы. — “Знамя”, 2008, № 2.

“Однажды, уже давным-давно, в Бергамо в весьма интеллигентной писательской среде (в основном это была наша эмиграция) я выразился в том смысле, что не понимаю еврейства как принцип, как знак априорной правды, избранничества и некоего духовного высокомерия, пусть и невольного. Что тут началось! Меня заклеймили позором и потребовали отречения. Представьте, я начал оправдываться, а потом задумался. Получается, что оголтелое, псевдопатриотическое русофильство не любить и порицать мне морально разрешено, это законно, а вот осуждать национальные эксцессы в другом народе мне намертво запрещено под страхом прослыть антисемитом. Слава Богу, нашелся умный и насмешливый еврей, поддержавший меня в ту минуту. И все-таки, думаю, не стоило мне, русаку, с наскока лезть в эту тему, кровоточащую и исторической памятью, и на генетическом уровне. Точно не стоило”.

Валерий Шубинский. Игроки и игралища. Очерк поэтического языка трех лениградских поэтов 1960 — 1970-х годов. № 2 [Бродский, Соснора и Аронзон]. — “Знамя”, 2008.

“„Я" Аронзона (в его вершинных стихах) — это лишь нечто, результирующее из безоглядной смелости речи и чувства и из помянутой „полуулыбки", из легкой закавы-ченности сказанного. Индивидуальность поэта и житейский „образ автора" — вещи совершенно разные, не имеющие между собой ничего общего; в шестидесятые этот

трюизм осознавался немногими, и в этом одна из причин, по которым Аронзон не был вполне оценен при своей короткой жизни.

Однако в семидесятые годы его имя стало одним из важнейших для ленинградской „второй культуры". И не случайно именно в эти годы взаимная подвижность и взаимозаменяемость лица-маски становится одним из важнейших принципов в поэзии Елены Шварц и Сергея Стратановского. Правда, этих поэтов отличают от Аронзона две важнейшие особенности: во-первых, драматургическая, программно-полифоническая структура большинства их стихотворений, во-вторых, — то, что смена лица говорящего (или изменение степени „закавыченности", отчужденности речи) у них маркируется не столько грамматикой, сколько смешением лексических пластов. <...> Ленинградский андеграунд 1970 — 1980-х годов был, пожалуй, в большей степени погружен в язык и мотивирован языком, чем московская неомодернистская поэзия той поры. Но пути этих поисков были во многом намечены еще ленинградскими шестидесятниками — самыми талантливыми из них”.

Юмор Владислава Ходасевича. Предисловие, публикация и комментарии Николая Богомолова. — “Знамя”, 2008, № 2.

“На Плас Пигаль. Светает. Кое-где еще слышна музыка. На тротуарах — запоздалые проститутки. Несколько негров расходятся по домам. У подъездов стоят цинковые ящики с мусором. В одном, поверх всякой дряни, лежит вчерашний букет, не вполне увядший. Негр подходит, роется, отрывает красную розу, продевает ее в петлицу и идет дальше” (“Песня без слов”).

...Почему-то для меня в этой парижской миниатюре мгновенно отразились все фильмы Отара Иоселиани, начиная с приснопамятных “Фаворитов луны”.

Составитель Павел Крючков.

ИЗ ЛЕТОПИСИ “НОВОГО МИРА”

Май

40 лет назад - в № 5 за 1968 год напечатана повесть Василя Быкова "Атака с ходу".

75 лет назад - в № 5 за 1933 год напечатана поэма Павла Васильева "Соляной бунт".

 

SUMMARY

This issue publishes “Intending to Live” — a tale by Boris Yekimov, “Helpless” — a “book of one song” by Andrey Lebedev and Konstantin Kobrin, “These Girls at the Station” — a story by Dmitry Danilov, and “Pathta”, — a story by Vladimir Lorchenkov. The poetry section of this issue is made up of the new poems by Inna Lisnyanskaya, Natalya Azarova, Viktor Chubarov, Yuliya Idlis and Yury Kublanovsky.

The sectional offerings are as following:

The Heritage: Vyacheslav Polonsky"s (who was among the first “Novy Mir” editors-in-chief) journal (1920 — 1932) (continued).

Time and Morals: “Tired of Spelling” — an article by Maksim Krongauz on the language of Internet users.

World of Science: “A Poet Vacancy”, an article of Revekka Frumkina on pathography — analyzing well-known literary texts by means of psychiatry techniques.

Literary Critique: “Everything — for the Sake of Your Memory” — an article by Viktor Yesipov highlighting a biographical secret of a poem by A. Pushkin.

Содержание