ТАМАРА ЛАЗЕРСОН-РОСТОВСКАЯ
*
ЗАПИСКИ ИЗ КАУНАССКОГО ГЕТТО
Вступительная статья ПАВЛА ПОЛЯНА.
Катастрофа сквозь призму детских дневников
Но пишу и счастлива...
А. Турец
Проклинает и плачет дневник,
Ах, порой проявляет усталость...
Он души моей детской двойник,
И в нем жизнь, угасая, осталась.
Т. Лазерсон
1
Летописание, ведение дневников, фиксация внешних и внутренних событий, размышления и комментарии по их поводу — это общечеловеческий феномен, свойственный всем цивилизациям. Хроники, дневники, записные книжки — суть узлы индивидуальной и — одновременно — универсальной памяти.
Колоссальную роль играли они и в еврейской традиции, манифестируя одно из древнейших еврейских призваний, и может быть — самое важное из всех. Существенные части Ветхого и Нового заветов — пророки и Евангелия — наверное, лучшие тому примеры и доказательства.
Устная передача — из поколения в поколение, от отца к сыну и так далее — удел бесписьменных кочевников и залог почти неизбежной утери. Оседлые народы, породившие письменность и догадавшиеся о том, на чем им писать (каменные плиты, глиняные таблички, пергаментные свитки, береста, бумага) и чем (зубильце, острие клинка, тушь, чернила), ставили на материальность памяти и долговечность письма и не ошиблись, оставив даже по исчезновении куда как более внятный исторический след.
Евреи никуда не исчезли — и не в последнюю очередь благодаря приверженности тексту, закону и памяти. Просто поразительно, в каких невероятных условиях иные из них вели свои дневники и другие записи: достаточно назвать имена Залмана Градовского, Залмана Левенталя и Лейбы Лангфуса — трех хронистов зондеркоманды в Биркенау, чьи записки были обнаружены после освобождения Аушвица в пепле у печей крематориев [1] .
Или другой пример, из словесности: повесть Виталия Семина «Нагрудный знак „Ост”», посвященная остарбайтерам — людям, угнанным в Германию на принудительные работы с оккупированных гитлеровцами советских территорий. Казалось бы, евреев среди них не должно быть ( их место было во рвах и ямах!), но, смешавшись с украинскими или русскими земляками и под прикрытием «легенд», они там все-таки были.
Есть у Семина один выразительный персонаж — «папаша Зелинский», подслеповатый пожилой еврей со станции Журавской, проникшийся доверием к мальчишке, герою повести:
«А когда через несколько дней я пришел к нему на нары, он поразил меня. Он сидел, отделенный ото всех своей подслеповатостью, и глаза его как будто были закрыты. <…> Порывшись под подушкой, он вытащил тетрадь.
— Послушай.
Раскрытую тетрадь он поднес близко к глазам, сел к свету, проникавшему в межкоечное пространство. Время от времени продувая нос, он читал о том, как по утрам нас гонят на пересчет, как фельдшер выгоняет больных, записавшихся к врачу, как полицейский бьет пожилого человека...
— Это надо делать уже сейчас, — сказал папаша Зелинский.
<…> То, о чем писал Зелинский, было вчера или позавчера, я сам это видел, слышал, принимал невольное участие... Я был ошеломлен. Нет, это, конечно, было не то чтенье, к которому я привык, а нечто необычайно важное и опасное. И читательская дрожь моя, напряжение были от этого. И еще потому, что я, не зная, что скажет дальше папаша Зелинский, перед каждой новой его фразой боялся, не ошибется ли он. И радость от того, что он не ошибался, говорил правильно. И долго еще после чтения я чувствовал себя связанным с чем-то важным и опасным (в то время важное и опасное было для меня единым), что значительнее самой моей жизни» [2] .
Для того чтобы вести дневник (а в экстремальных условиях — в особенности!), нужно было, чтобы совпало несколько внутренних и внешних условий, причем каждое из них и само по себе — редчайшее. Прежде всего — нужно было услышать в себе зов летописца , почувствовать и принять его настоятельность. Для этого нужны были смелость и внутренние силы. Но и это все было без надобности, если не было бумаги, карандаша или ручки. Наконец, нужно было еще придумать, где и как писать незаметно для других (ведь длительное писание подозрительно, а что же может быть опасней?), придумать, где и как хранить .
Эту внутреннюю потребность, зов, испытывали, конечно, немногие, может быть — единицы, и далеко не всегда у них была под рукой бумага!..
Так, не было ее у Анны Исааковны Турец, еврейки из Двинского гетто, чудом уцелевшей в нескольких эстонских и восточнопрусских лагерях и освобожденной 10 февраля 1945 года в Штаблаке. Спустя месяц, в лазарете, лишившись пальцев и едва начав приходить в себя, она первым делом жадно набрасывается на бумагу (амбарная книга или несколько чистых листов из нее) и записывает свои горестные стихи и страшные воспоминания. Заканчиваются же они так: «Меня оперировали. Я потеряла кончики некоторых пальцев, но пишу и счастлива... Анна Исаак. Турец. 16.III.1945» [3] .
«Это надо делать уже сейчас»,— сказал папаша Зелинский. «Пиши дневник. Мы живем в интересное историческое время», — как бы вторил ему отец Тамары Лазерсон.
Каунасский дневник Тамары, как и приближающиеся к нему по стилю записки ее брата [4] , — это классический случай восторженного отклика впечатлительной души еврейского подростка на зов и погудку исторического универсума.
Но всякий дневник — это еще и сугубо интимный жест, не только запись вчера или только что увиденного и пережитого, но еще и откровенное письмо самому себе и одновременно кому-то, кто когда-нибудь его найдет, откроет, прочтет и, возможно, оценит.
За редкими исключениями, Тамара Лазерсон вела дневник каждый день. Сначала — коротко, фиксируя одни только факты (вплоть до цен на продукты или на дрова) и, изредка, эмоции, но со временем факты перестали удовлетворять, и записи ее стали расти. Дневник стал ее самым верным другом, общение с которым стало даже не привычкой — потребностью. Часто она и обращалась к нему как к другу, на «ты», а уходя в укрытие и не имея возможности взять его с собой, Тамара, как с другом, с ним и попрощалась. А когда дневник, полгода пролежав в земле (куда в жестяной коробке его закопал ее брат), снова лег в ее руки как ни в чем не бывало — она раскрыла его на пустой странице и… продолжила записи!
А как же иначе?
sub 2 /sub
Без тени преувеличения: 13 — 15-летняя девочка — настоящий хронист Каунасского гетто. Конечно, не единственный, что не мешает многим историческим свидетельствам из дневника Тамары быть поистине уникальными. Не сомневаюсь, что многим сообщаемым ею фактам еще предстоит отразиться в будущих обобщающих статьях. Например, подробности публичной казни Наума Мекка, оказавшего властям вооруженное сопротивление при своем аресте во время побега (зрелище виселицы и смерти «вживую» глубоко поразило тогда Тамару: с той поры размышления о жизни и смерти, о хрупкости первой и о неотвратимости второй — постоянный мотив ее дневника).
Ценные подробности сообщает она и о своем «соседе» — композиторе Эдвине Гайсте, одном из наиболее известных узников Каунасского гетто. Он был «мишлингом» (полукровкой) и был женат на еврейке (пианистке Лиде Багрянской). Ему приказали жить в гетто и подселили к Лазерсонам. Через некоторое время его освободили, но приказали развестись. Вместо этого Гайст всеми правдами и неправдами добивался и добился освобождения и для жены. Однако 3 декабря 1942 года его схватило гестапо, бросило в геттовскую кутузку, а 10 декабря его расстреляли на IX форте. После чего его жена отравилась.
Крайне интересно и сообщение о «лжекараимстве» семьи Румшисских как средстве спасения от общей гибели (не сработало). Этот нечастый способ практиковался именно в Литве, где караимов было даже больше, чем в Крыму. Или о мобилизации литовского и польского гражданского населения Каунаса — очевидно, что на принудительные работы в Германию: эта кампания живо напомнила ей о советских депортациях из Литвы в 1941 году [5] .
Не лежат на поверхности и сведения о депортации трехсот каунасских евреев в Ригу во второй половине октября 1942 года. Евреи уже хорошо понимали, что разница между депортацией и экзекуцией была условной и уж во всяком случае временной: депортация — это отложенная экзекуция.
Тамара неоднократно упоминает «отправку в Ригу», точнее, преломление слухов о ней. Сам по себе слух об этом (впервые — 13.10.1942) никаких страхов в себе не нес, потому что это была уже не первая депортация в Ригу [6] . Но добровольцев было недостаточно, не говоря уже о доверии к немецким обещаниям, и людей начали буквально ловить на улицах, нагнетая страх и панику (17.10.1942).
Опасаясь облав, люди перестали выходить на работу. С каждым днем положение только ухудшалось. Запись за 19.10.1942 четко показывает новое качество: в сознании обитателей гетто словосочетание «отправка в Ригу» здесь впервые вытесняется одним-единственным словом: «Рига», и этим лингвистическим интегралом выражено очень многое. Все уже воспринимают отправку в Ригу не иначе как смертельную западню, а тех, кто попадет в роковые «триста» депортируемых, — как отдаваемые на заклание жертвы. Каждый стремится избежать этой участи, и каждый что-то уже предпринял для этого, одновременно обрабатывая свою совесть на тот случай, если преуспеет в хлопотах.
«Рига» как аббревиатура всей акции (22.10.1941 она взята в кавычки и в дневнике) стала страшной угрозой, от которой сердце уходит в пятки и от которой хочется как можно скорей отрешиться. И вот в записи от 22.10.1942 — откровенное сообщение о готовности всех вздохнуть с облегчением после того, когда «рижан» увезут (своего рода самопримирение с совестью из-за того, что ты здесь, а они там). Назавтра «Риги» уже действительно нет в гетто — она « уехала».
«Рига», однако, не уехала сама, «Ригу» насильственно увезли — и неизвестно, на работу или на смерть. А оставшиеся, правда, смогут еще некоторое время «спокойно пожить», постепенно и вовсе вытравляя из сознания страшную память о «Риге». И чем, в сущности, это отличается от универсального блатного закона: «Умри ты сегодня, а я завтра»?
Маленькая девочка заглянула на дно взрослого человеческого сознания и — невольно — запротоколировала жестокий рост эгоистического кристалла — на самой грани жизни и смерти. Она не отшатнулась и не ужаснулась увиденному только потому, что не могла его осознать.
sub 3 /sub
Именно в гетто у Тамары всерьез пробудилось еврейское национальное самосознание, причем не религиозное, а сионистское. Она старалась узнать как можно больше об истории и литературе своего народа, но концентрируется на языках — подтянула идиш и налегла на иврит! Там и тогда она стала, по ее выражению, гордой израильтянкой и твердо решила поселиться, если выживет, в Палестине [7] .
Она даже записывала фольклор гетто (на идише): явление той же природы, что и тяга к дневнику.
Семья Тамары была светской и не соблюдала ритуалы и обычаи иудаизма. Ее отец был убежден, что прежде всего надо хорошо знать язык и обычаи того народа, среди которого живешь. И эта концепция, как подчеркивала Тамара, имея в виду колоссальную помощь со стороны стольких литовцев, «сыграла не последнюю роль в том, что мы с Витей выжили».
Впрочем, свой вклад в выживание вносила и банальная коррумпированность властей. Не раз поминает Тамара так называемый «витамин „П”», то есть подкуп и протекцию, которые помогли ее отцу и обеспечить сына необходимым для передвижения удостоверением, и вызволить дочь из геттовской кутузки.
Особо хочется сказать о самом светлом и трепетном, что бывает в жизни каждого человека, — о любви. Дневник Тамары невольно приоткрывает и эту часть ее жизни — трогательную историю ее детской любви к Казису (Казимиру) З., литовцу, сочинителю, как и она, стихов и, кстати, одному из тех, кто подбирал для нее спасительное убежище. Их детский роман в редких касибах [8] , написанных молоком, порождал, как и полагается, стихи с обеих сторон.
sub 4 /sub
Тема детской неразделенной любви и одиночества — лейтмотив и знаменитого дневника немецкой еврейской девочки Анны Франк из Амстердама. Просто поразительно, сколько удивительных совпадений между этими двумя дневниками и их авторами!
В июне 1942 года, когда Анна принялась за свой, обеим девочкам было по 13 лет. Обе спасались от гестапо или СС в убежищах (Анну схватили, и в конце концов и она погибла в концлагере, а Тамару не схватили, и она уцелела), обе вспоминали в дневниках о погибшей, наверное, подруге и очень совестились, обе страстно хотели учиться, обе много читали, обе ссорились или выясняли отношения с близкими («трудный возраст»), и даже дневники свои обе писали ученическими ручками, подаренными, каждой отцом, на день рождения.
Дневник Анны Франк начинается 12.6.1942 и заканчивается 4.8.1944, а дневник Тамары Лазерсон начинается 13.9.1942 (несохранившаяся его часть — и вовсе в 1941), прерывается на время, проведенное в укрытии, возобновляется вскоре после освобождения от немцев и после этого кончается только в 1946 году.
«Дневнику Анны Франк» суждено было стать своего рода логотипом Холокоста, символом глобальной трагедии, пропущенной через переживания маленькой девочки. Тем поразительнее в нем то, что значительная его часть как бы отрешена от Холокоста и почти свободна от его прямых коннотаций. Конечно, обусловленная им ситуация несвободы и необходимости прятаться от глаз людских никуда и никогда не исчезает, но уходит достаточно глубоко — как бы в подвал сознания. На переднем же плане — напряженные коммунальные отношения трех домохозяйств и восьмерки людей, повязанных общей целью, а точнее — надеждой: спастись. Не менее, а подчас и более напряженными являются и внутрисемейные отношения. Но еще сложнее внутренний мир Анны: природа берет свое, и прежде всего — это дневник вслушивающейся в себя чуткой девочки периода полового созревания, то есть сугубо личный документ (отчего ее отец при первой публикации и испытывал настолько большие трудности, что подвергал печатный текст жесткой семейной цензуре). И только во вторую очередь дневник Анны Франк — это историческое свидетельство.
Анна Франк с самого начала обращается к своему дневнику как к живому существу, призванному стать ее alter ego и заменить ей друга, с которым она — в своем навязанном в укрытии одиночестве — могла бы говорить. Очень скоро это перестало ее удовлетворять, и она перешла к вымышленному адресату, подменяющему собой дневник, — к «Китти», антропоморфной версии «друга-дневника». Тем самым она как бы вступила в литературную игру и начала лепить литературное произведение определенного жанра, все более и более удаляясь от органического жанра дневника.
Многих персонажей дневника, своих соседей, например, Анна дает под вымышленными именами, и это дань не только условиям «коммуналки» или конспирации в амстердамском убежище. Она не устояла перед соблазном охудожествления, и недаром у дневника появились свои «редакции», над которыми автор специально «работала».
Да и собственно дневникового горения, зуда каждодневных записей у нее все-таки нет. Записи — в зависимости не от внешнего, а от внутреннего состояния — то сгущаются на неделю или на две, но потом может наступить и многонедельный перерыв.
Несопоставимы и жизненные условия Тамары и Анны. Положение и возможности директора акционерного общества Отто Франка в Амстердаме и профессора Владимира Лазерсона в Каунасе были несоизмеримыми. Первый устроил своей семье из четырех человек убежище в самом центре Амстердама, под носом у гестапо, — в задней, выходящей во двор, части того дома, в лицевой части которого размещался офис его бывшей собственной фирмы. Несколько бывших ее сотрудников и доверенных лиц на протяжении двух с лишним лет не только держали язык за зубами, но и, не считаясь с риском для себя лично, каждодневно и всячески поддерживали жизнь в тайнике за перегородкой. Анна в этом убежище хотя и вздрагивала от каждого шороха, но провела свои дни в относительно комфортных условиях. Со временем практически все ресурсы и запасы в убежище исчерпались, но голод, холод и принудительный физический труд были ей до ареста практически незнакомы.
Семья профессора Лазерсона (пятеро, а затем четверо душ) проживала в гетто со дня его основания, успев, правда, обменять просторный особняк на окраине Каунаса на маленький четырехкомнатный домик в Большом гетто: постепенно их уплотнили до одной-единственной комнаты. На работы Тамара ходила все два с половиной года, проведенные в гетто, и однажды даже угодила в кутузку — внутригеттовскую тюрьму. Тамарино укрытие было очень далеко — сельская усадьба Пакамачай почти у латвийской границы: там ей пришлось превратиться из еврейской девочки в литовскую, по имени Элянуте Савицкайте.
Было бы пошло называть Тамару Лазерсон литовской Анной Франк, а ее дневник — каунасской версией амстердамского. При всем своем удивительном сходстве и даже родстве это две совершенно разные судьбы и два совершенно разных документа.
Каждый из них — памятник Катастрофы. Но если дневник Анны, впервые опубликованный в 1946 году, сегодня уже хорошо известен и изучен (в Амстердаме ему и его автору посвящен целый музей), то историческое усвоение дневника и судьбы Тамары Лазерсон — еще впереди.
Музейная «глава» у дневника, впрочем, уже была — в Вашингтонском музее Холокоста: в 1999 году, когда пишущий эти строки был в этом музее на месячной стажировке, он видел его на замечательной выставке, посвященной истории Каунасского гетто. Жизнь гетто разворачивалась как бы изнутри, и дневник Тамары Лазерсон способствовал этому эффекту так же, как и дневник Абрама Голуба, рисунки Эстер Лурье или фотографии Георга Кадушина.
О том, что жизнь сведет меня с автором дневника так неспосредственно и тесно, я, конечно же, тогда не догадывался. За те месяцы, что нам потребовались на подготовку этой рукописи, мы обменялись, наверное, тысячей имейлов и десятки раз беседовали по скайпу. Мне даже стало казаться, что мы знакомы не одно десятилетие.
Я благодарен судьбе за эту встречу и очень надеюсь, что дневник Тамары Лазерсон найдет отклик и у читателей.
В настоящую публикацию вошли фрагменты дневника за 1942 — 1944 годы. Полностью дневник и другие материалы Т. Лазерсон-Ростовской и ее брата В. Лазерсона увидят свет в книге, готовящейся в издательстве «Время».
sub ДНЕВНИКИ /sub
sub 1942 /sub
Cентябрь 13 (воскресенье)
Погода плохая. Каждый день льет и льет дождь. Осень началась слишком рано. Настроение плохое. Положение с каждым днем ухудшается. Дома ничего нет: ни муки, ни картофеля. Основная наша пища сейчас — морковь и помидоры, которые пока еще растут на огороде. На рынке гетто продаются лучшие яблоки, сливы и груши, но, к сожалению, все это не для нас.
Сентябрь 14 (понедельник)
Случайно попала в бригаду. Была недалеко от рыбного рынка. К моему большому удивлению, речи и мысли евреев только и вращаются вокруг пакета [9] . Хотя нам запрещено что-либо проносить в гетто или вообще что-нибудь покупать, наши люди рискуют и покупают. Спрятав продукты в разных местах одежды, пытаются пронести через ворота. Даже имея при себе пять килограммов, ухитряются «чисто» пройти проверку.
Сентябрь 15 (вторник)
Скучно. Голод ощущается все больше и больше. Нет новостей, которых мы так жаждем. Я благодарю Бога, что у меня есть книги. Когда кругом свирепствует осень, я сижу, съежившись, в комнате и читаю свое богатство — Детскую энциклопедию. Стоит только углубиться в эту книгу, и ты забываешь об осени, голоде и холоде. Ты забываешь обо всем. Перед тобой открывается все то, что пережили и выстрадали люди, изобретая разные новшества: машины, книги и др. И как из-за своих изобретений, приносящих пользу человечеству, они подвергались страшным мучениям, сжигались на кострах.
Сентябрь 21 (понедельник)
Открылась старая рана — начался учебный год. Больно мне, очень больно, что еще один год пропадает. Но ничего не поделаешь. Утешаю себя чем только могу.
Сентябрь 22 (вторник)
У ворот проверяет еврейская полиция. Литовцы все пропускают, только евреи сами отбирают. Люди очень возмущаются таким поведением. По ночам через забор идет торговля. Часовые подкупаются, поэтому они «ничего не видят». Наше положение понемногу улучшается. Продаем последние вещи. Что будет дальше — не знаю. На фронте бои идут все еще у Сталинграда. Бои идут уже на улицах, но немцы пока еще не могут взять город.
Сентябрь 23 (среда)
По ночам усиливается воровство. Особенно много воруют на огородах, принадлежащих комитету. Там совсем неплохо уродилась картошка. Я тоже присоединилась к одной группе детей, ночью мы накопали немало картошки. Но сегодня комитет спохватился и послал людей выкопать картофель. Так ничего нового.
Сентябрь 26 (суббота)
Надо потесниться. Каждому человеку теперь дается 2,4 метра. Мы принимаем к себе еще двух людей. Я опять буду спать в спальне. Будет очень неудобно. Сегодня целый день занимались перестановками, поэтому нет времени писать.
Сентябрь 27 (воскресенье)
Неспокойно. Сегодня вывозят 200 женщин в Палемонас [10] . Там очень тяжелая работа. Погода замечательная. Началось бабье лето. У нас с продуктами дела улучшаются, тем более что я получила карту [11] в Марву [12] . Опять начну работать. Завтра уже пойду, надеюсь принести овощей.
Октябрь 4 (воскресенье)
Отдыхаю. Дома очень скучно. Хочется, чтобы скорее прошло воскресенье, так тянет в город. Витас [13] иногда кое-что приносит, но со мной не сравнишь. Я каждый раз приношу около 13 — 15 кг, и чистой прибыли получается примерно 500 — 600 руб. Поэтому и питаемся неплохо. Но как долго это так будет продолжаться? Еще неделя, а потом опять голод.
Октябрь 5 (понедельник)
На улицу Вьеножинскё ворвались литовцы. С торговлей покончено. С жильем сейчас очень плохо. Людям некуда деваться. С нашими новыми соседями (Гайстами) мы уживаемся неважно. Он хороший человек, но она невыносима. Витя по этому поводу сочинил стихотворение «Соседка». Сегодня я вернулась в десять часов. Брала с собой рюкзак, поэтому нести было не слишком тяжело.
Октябрь 12 (понедельник)
Дождь. Осенняя меланхолия и лужи на улицах Каунаса. Задумываюсь при виде детей, идущих в школу. О, были же времена, вспоминаю с болью. Сегодня работали на уборке моркови, поэтому я ела сколько хотела, даже желудок испортила. Но и домой принесла.
Октябрь 13 (вторник)
Ходят слухи, будто понадобится 300 человек отправить в Ригу [14] . Думаем, что найдется много добровольцев, потому что от ранее высланных были письма, что они там прекрасно живут. Но все-таки в гетто очень неспокойно.
Октябрь 16 (пятница)
Вот и грянул гром: официально объявлено, что требуется 150 мужчин и 150 женщин для отправки в Ригу. Началась большая паника — добровольцев нет. Будет плохо, если начнут брать насильно. У ворот проверка стала строже, ничего больше не пропускают нести — ни в сетках, ни в торбах. Но люди ухитрились сделать двойные подкладки, двойные подошвы, в шапки ухитряются складывать яйца и таким образом еще кое-что приносят в гетто. Но разве много спрячешь?
Октябрь 17 (суббота)
Беспокойные ночи: ловят людей для отправки в Ригу. Никто не хочет идти добровольно. Большущая паника. Нас становится все меньше и меньше, пока совсем никого не останется.
Октябрь 18 (воскресенье)
Тревожные дни. Опять оханье, плач. Опять разделяют семьи, отделяют мужчин от женщин. Прямо страшно, что здесь творится. Мы живем недалеко от кутузки [15] , откуда раздаются душераздирающие крики младенцев. Никто из отправляемых в Ригу не надеется возвратиться, так же как и мы не надеемся когда-либо их увидеть. Однако нужного числа людей (300) все еще нет. Дело в том, что многих освобождают по протекции, а на их место ищут других. (Сказка без конца.)
Октябрь 19 (понедельник)
Каждую ночь новые облавы — все из-за Риги. Большинство семей забирают вместе с младенцами и стариками. Ах, чтобы наконец уехала эта «Рига». Уже и проверка у ворот стала очень строгой. Ничего не дают пронести, всех пугают Ригой. Поэтому в бригады идет мало людей. В нашей бригаде вместо 100 сегодня было лишь 20 женщин.
Октябрь 22 (четверг)
Наконец-то завтра отправляют «Ригу». Все вздохнули с облегчением. Только подумайте, сколько времени продержали людей в кутузке. Многие сбежали, поэтому полагают, что завтра с бригад могут брать людей. Мне немного нездоровится, и мама не разрешает завтра идти, но я заупрямилась и пойду.
Октябрь 23 (пятница)
Сегодня пошла. День был холодный, но сдельную работу скоро кончили и все время грелись у огня. Я довольна, что сегодня пошла, по крайней мере — пополнила иссякающие запасы продуктов. Брат тоже кое-что приносит. В гетто паника утихла: уехала «Рига». Снова сможем некоторое время спокойно пожить, пока опять что-нибудь не произойдет.
Октябрь 25 (воскресенье)
Воскресенье... День отдыха Вити. И опять то же воскресенье, и опять те же ссоры из-за доставки воды, колки дров, из-за хлеба, тарелки супа. Ах, в самом деле как малые дети. Ни одного дня, единственного дня в неделе, не можем не ссориться.
Октябрь 28 (среда)
Годовщина [16] . Нет! Не верится, что так скоро, словно в мгновение ока, может промчаться год. Печальная годовщина. Но нельзя жаловаться. Я почти рада, что все это было в прошлом году, что уже произошло то, что должно было произойти. Правда, мы не можем знать, что ждет нас в будущем, но об этом лучше не думать, братцы. Пусть свершится то, что неизбежно, а пока мы довольны куском сухого хлеба и теплой кроватью. Ко дню годовщины сочинила стихотворение «28 Октября».
Октябрь 29 (четверг)
Вчера принесла колоссально. Несла на своих слабых плечах 20 кг. Сама сейчас не понимаю, как я дошла. Сегодня очень ноют кости, и поневоле приходится лежать в кровати. Но, несмотря на это, я очень довольна.
Ноябрь 2 (понедельник)
Неприятный день. Меня «отрезали» от бригады и послали на аэродром. Впервые я попала на аэродром. Но это еще ничего — главное, что по возвращении в гетто нас, 8 женщин, без всякой вины посадили в кутузку. Это уже была беда: холодной ночью спать в нетопленом помещении, лежа на голых нарах. Лежала, прислушиваясь к урчанию в животе. Камера была битком набита. В углу стояла параша. Ужасная вонь не позволяла сомкнуть глаз. Эту ночь я никогда не забуду. Лежу за двойной решеткой и думаю: за что? Ничего дурного мы не совершили. Вот настали времена! Мало того, что немцы нас судят и убивают, как им заблагорассудится, так еще и своя полиция своевольничает. Мне еще повезло: с утра папа меня освободил при помощи витамина «П». Других отправили прямо из кутузки на работы. Вернулась домой измученная, но веселая. Вот, говорю, двух зайцев одним махом убила. На всякий случай спросила папу, останется ли сейчас пятно на всю мою жизнь — ведь я уже теперь и в тюрьме побывала...
Ноябрь 9 (понедельник)
Сильно похолодало. Я по возможности стараюсь реже выходить на улицу. Думаю много. Иногда сердце вырывается из грудной клетки, воспоминания волнуют и мучают. Тяжело бывает в такие минуты. Но я научилась заглушать сердечную боль. Воспоминания заставляю умолкнуть и черпаю настоящую жизнь полной мерой. Часто болит сердце при воспоминании о подруге Изольде. Но и ее вместе с другими пытаюсь вытеснить из сердца и не могу, ибо эта рана слишком глубокая.
Ноябрь 14 (суббота)
Немцы уже устали стоять у Сталинграда. Гетто призывает жертвовать стулья, чтобы они могли там посидеть (один из новейших анекдотов). Много смешного придумывают наши люди по поводу Сталинграда. Однако русские показали большое упорство, отстаивая матушку-Волгу.
Ноябрь 15 (воскресенье)
В гетто настроение скверное. Говорят об имевших место акциях в Друскининкай и Польше. Опасаются, чтобы не было акций у нас. Сегодня много поработали. Распилили с Виктором полкубометра дров и заработали 2 кг хлеба. Вкусен хлеб, заработанный собственным потом.
Ноябрь 16 (понедельник)
Ну, говорили люди и накликали беду. Вчера вечером один не совсем нормальный спекулянт [17] стрелял в коменданта. Была страшная ночь, все приготовились умереть. Стрелявшего арестовали, также арестовали трех ответственных людей из комитета и взяли еще 20 заложников [18] . Ночью в гетто никто не спал. Все были уверены, что за такое дело нас ожидает смерть. Но, слава Богу, ночь прошла спокойно, а с утра поползли утешительные слухи, будто он выстрелил только в воздух и поэтому гетто не угрожает никакая опасность.
Ноябрь 18 (среда)
Несчастный преступник после страшных мучений был сегодня публично повешен. Виселицу соорудили возле комитета. Сам комендант выгонял из домов людей, чтобы посмотрели на это жуткое зрелище. Я, эта взбалмошная девчонка, не смогла преодолеть любопытство и тоже пошла посмотреть виселицу. Картина вовсе не такая жуткая. Только жалость охватывает, глядя на человека, столь много выстрадавшего. Хотя другие говорят, что не надо его жалеть, ибо своим глупым поступком он мог погубить все гетто [19] .
Ноябрь 19 (четверг)
Невольно перед глазами все снова и снова возникает виселица. Что жизнь по сравнению со смертью? Зачем тогда жить, зачем мучиться или бороться — все равно ждет смерть. Исчезнешь с лица земли, будто тебя совсем и не было.
Ноябрь 20 (пятница)
Жизнь течет дальше. Ее не остановит никакая смерть, никакое жуткое событие. Жизнь течет и течет, умершие быстро забываются, ибо мир предназначен только для живых...
Сегодня получила в «Параме» 12 килограмм картофеля. Начался сезон гнилой картошки. Странно, еще не было больших морозов, а эта картошка уже успела замерзнуть. Мы еще благодарим Бога, что она не пахнет, в прошлом году вонючую и то ели.
Ноябрь 24 (вторник)
Давно не читала книг. Сейчас их дьявольски трудно достать. Кроме того, вечерами темно, потому что выключают электричество. В темной и нетопленой комнате ничего другого не остается делать, как только лечь в кровать, поэтому в семь, а часто и в шесть часов я уже лежу. Это самое плохое время, ибо, когда лежишь в темноте, мучают неумолимые воспоминания о прошлом, и никак нельзя от них избавиться. Сон проходит, и я так мучаюсь до полуночи.
Ноябрь 25 (среда)
Время летит. Приближается декабрь, Новый год. Что с этого? Зима, весна, осень и следующую зиму опять встретим если не на том свете, то снова в этом проклятом гетто. Как видите, я настроена пессимистически. Увы, вскоре все станем такими. Ничего не поделаешь, время бежит, а рана, кровоточащая рана, не заживает.
Ноябрь 26 (четверг)
Слава Богу, Витя на этой неделе кое-что приносит. Кроме того, нас поддерживает еще и паек гнилой картошки, поэтому чувствуем себя неплохо. Сегодня заказали печурку, которая будет готова через десять дней. За этот крошечный жестяной домик платим тысячу рублей.
Декабрь 6 (воскресенье)
Сегодня, читая газету [20] , увидела соболезнование семье Доминас. Что случилось? Оказывается, погиб Генрикас [21] . Что и как — не написано. Я остолбенела. Погиб Доминас, погибла Изольдина и моя любовь. Дальше газету не смогла читать. В голове роились печальные мысли. Так друг за другом гибнут, умирают друзья детства. Когда же мой черед? Смерть, о, всемогущая смерть! Что значит вся жизнь перед одним мгновением смерти?!
Декабрь 9 (среда)
Раньше не было желания писать о том, что 3/ХII (неделю тому назад) нашего знакомого Гайста, о котором я уже упоминала в прошлом году, прислали из города снова в гетто и посадили в кутузку. Почему? И что стало с его женой? Неизвестно. Слушаю рассказ о нем, и кажется, будто читаю интереснейший криминальный роман. Полагают, что Гайсту нацепят желтые знаки и поместят обратно в гетто.
Декабрь 12 (суббота)
Пишу сразу по возвращении из города. Давно уже там не была. Вчера получила «пассиршайн» [22] на фабрику «Гума» [23] , где сегодня работала. Пишу «работала», но я даже не заходила на фабрику. Весь день провела у Темпельгофов [24] , где меня хорошо накормили и дали много ценных продуктов. Очень приятные люди, они из Польши, папины знакомые. Одним словом, принесла 15 кг, вернулась в 15 часов и осталась очень довольна. Может, и чаще пойду, не знаю. А стоило бы.
Декабрь 14 (понедельник)
Кончаются дрова. Наша печурка еще не готова. Будет печурка — не будет дров. Вот так номер. Не видать, чтобы в гетто ввозили дрова. Придется покупать. Никогда не может быть хорошо. Сейчас с продуктами немного лучше, так нет дров. Ну и жизнь!
Декабрь 19 (суббота)
Баста. Уже окончательно у нас не будет света. В городе есть, но, потому что на станции не хватает угля, пострадаем мы — в гетто отключается свет. Обойдемся и без света, так же, как обходимся без многого другого, дали бы только жить. О, жизнь! Сладка жизнь в преддверии смерти.
Декабрь 20 (воскресенье)
Несмотря на наше положение и все наши беды — сегодня в гетто концерт. К сожалению, я не достала билета и не могу описать этот концерт. Это настоящий пир во время чумы. Как видите, я настроена пессимистически, но что делать? «Что-то будет? Со to bedzie?» [25] — шепчут губы. Когда сидишь в темноте или при свете свечки — одолевает меланхолия. О, смерть! Какая мощь в Тебе! Жил, умер — и не осталось от тебя следа.
Декабрь 26 (суббота)
Ну слава Богу, сегодня у нас поставили печурку. Кажется, такая маленькая, а сожрала тысячную. Но, по крайней мере, будет тепло, если как-нибудь разрешим проблему дров. Больше ничего нового.
Декабрь 27 (воскресенье)
Сегодня купили полметра дров за 1500 рублей, считается недорого. Но должны были все сами притащить. Сейчас уже есть и печка и дрова. Считаем, что при большой экономии дров должно хватить до марта. Остальное без изменений.
Декабрь 28 (понедельник)
Погода сухая, приятная. В этом году декабрь прошел без снега. А так у нас все то же самое: но нет — раньше было холодно, а сейчас тепло, а — а — а, сущее удовольствие. У меня новая работа: сижу у печки и сторожу огонь. Работа приятная, поэтому из-за нее иногда приходиться ссориться с Витей. Но ничего. Собираю творчество гетто, очень красивые песни.
Декабрь 30 (среда)
Не о чем писать. О господине Гайсте я все это время не упоминала, но с грустью пишу, что он погиб. Жаль мне его, но не такое уж чуткое мое сердце. Ах, все равно раньше или позже — все мы погибнем.
Декабрь 31 (четверг)
Мрачная новогодняя ночь. Решается наша судьба. Суждено ли нам в 1943 году увидеть солнце? Стараемся быть веселыми, но это нам не удается. Не желая нарушать традицию, сделали сегодня хотя бы ужин получше. Не думайте, даже с кислой капустой. В двенадцать часов раздаются выстрелы — это встречают в городе Новый год. Но мы молчим, не слышим. Мы давно, не дождавшись двенадцати, заснули.
sub 1943 /sub
1943 год. УРА!!!
Январь 2 (cуббота)
В связи с Новым годом у наших рабочих несколько свободных дней. Работы на аэродроме уже почти закончены — там теперь работают только женщины. Для мужчин есть еще худшая каторга — строительство Зеленого моста. Работа там очень тяжелая. Поэтому, точно как в прошлом году ловили людей для работы на аэродроме, так сейчас ловят для работы на Зеленом мосту.
Январь 3 (воскресенье)
Der Hei [26] выступал с речью, в которой, как всегда, не забыл и про нас. Но говорит он уже не так, как в прошлом году, далеко не так! Тяжелые бои идут у Великих Лук. Город переходит из рук в руки. Сталинград теперь редко упоминается в газетах.
Январь 7 (четверг)
Дела наши идут неплохо. Папа сейчас зарабатывает лучше, кроме того, нас поддерживает кое-кто из города [27] . Нельзя даже сравнить наше теперешнее положение с тем, что было в прошлом году. Наша комната просохла; в прошлом же году с потолка текла вода. Но все-таки очень сыро, с окон и со стен течет вода. Бр, бр, бр, Бог весть какую холеру можно схватить в таком жилье.
Январь 8 (пятница)
Настроение плохое. Рассказывают о каких-то акциях в Вильнюсе и Риге. Опасаемся, что и у нас может такое произойти. Остальное без перемен.
Январь 11 (понедельник)
Сегодня 15 градусов мороза. Считаем дни, оставшиеся до марта. С тоской ждем весны. Получили паек — не совсем аппетитную конину. Жиров нет ни крошки. Виктор ходит в бригаду, но мог бы и не ходить, так как ни черта не приносит.
Январь 12 (вторник)
Дни бегут, будто кто-то их гонит. У меня много книг. И слава Богу, чтобы не сидеть сложа руки, буду учиться писать и читать по-еврейски. Дома много работы. Нет времени ни тосковать, ни мечтать, ни грустить.
Январь 14 (четверг)
Коченеют руки, мерзнут ноги. Совсем не хочется ничего писать. Я превратилась в настоящую мумию. О, весна, весна, как приятно произносить твое имя!
Январь 16 (суббота)
Суббота, воскресенье, воскресенье, понедельник — мчитесь, мчитесь, дни! Назад не возвращайтесь. Я уже научилась немного писать по-еврейски. С чтением дело пойдет легче. Ах, нет ничего более легкого на свете, чем овладеть письменностью своего народа.
Январь 17 (воскресенье)
Грустно мне. О, Рудик, эта рана не дает мне жить. То, кажется, зарубцуется, то опять вскрывается и сильнее болит. Боже, что с Рудиком, что с ним? О, позволь ему вернуться домой! Верни матери ее дитя!!
Январь 21 (четверг)
Очень сыро. Может быть, уже весна? Виктор сходит с ума. Книг сейчас стало больше. Но мне очень грустно. Может, из-за тебя, Казис [28] ? Не знаю.
Январь 22 (пятница)
Завершился последний акт трагедии с Гайстами. Его расстреляли на IX форте, а она, бедняжка, отравилась. Жаль. Траур в сердце из-за этой несчастной пары.
Январь 24 (воскресенье)
Получила «службу». Каждый день приношу соседке (наши соседи пожилые люди. Зубной врач Тверье и его жена. Им не дойти до обледенелого колодца за водой) три ведра воды и зарабатываю одну марку. Тоже заработок! Ах, все это ерунда. Я соскучилась по друзьям, по любви. Бешусь, злюсь, горит во мне огонь, сама не пойму, что со мной творится.
Январь 29 (пятница)
Из Каунаса вывозят поляков и также литовцев [29] . Настроение подавленное. Все точно так же, как при советах.
Март 7 (воскресенье)
Больше месяца не писала. Почему? Не знаю. Может быть, я больна. Нет, не телом, душой. Боюсь, что из-за меня могут все погибнуть. Боюсь за дневник. Настроение плохое, и я опять возвращаюсь к любимым страницам. Кружится голова, не могу вытерпеть. Разочарование... Чем? Нет, не любовью. Нет. Ах, жизнь! Ах, лира жизни! Но уже не мне она будет звучать, не мне. Любовь? Может быть, но нет, еще не изгладился из памяти Казис. Ах, пусто, пусто, все бесконечно пусто. Хочется бежать от мира, людей, одной или только с ним. Ах, К.! Ты забыл меня. Хочется сочинять. О, муза, посети меня, и я увековечу песню моей жизни.
Март 8 (понедельник)
Самое большое мое желание наконец исполнилось. Меня приняли в ремесленную школу на курс огородников. Сегодня была на комиссии. Все в порядке. Как только закончит занятие первая группа, начнем заниматься мы. Кроме того, открылись еще курсы шитья, но я туда записываться не хочу.
Апрель 7 (среда)
Радость! Ликуй, ликуй, сердце, целуйте, уста, этот маленький листочек от Казиса. Думала, что он забыл меня, но нет, вот и прислал привет. Не могу прийти в себя от радости. Это великолепнейший, интереснейший роман, роман моей жизни и любви. Помешавшись от счастья, любви и радости, сочинила стишок, в котором прекрасно отражается мое помешательство.
Май 13 (четверг)
Здравствуй, мой дорогой дневник. Я опять устремляюсь к тебе. Только прости, что так долго не писала. Зато много, много тебе сегодня расскажу. Ну, начинаю. От Казиса получила всего два письма. Уже начинала воспламеняться любовь в моем сердце, но он ее погасил. Ну, к черту! Продолжаю работать в оранжерее три раза в неделю. Блоком С [30] я очень довольна: отличная компания, весело. Я учусь хорошо. Мой огород замечательный. Сегодня уже ела первую редиску. Посадила помидоры. Красота! На днях в гетто было плохое настроение, но сегодня отличное, кажется, еще месяц — и мы свободны. Об этом я уже мечтаю. Политические новости тоже хорошие. Немцы изгнаны из Африки, им предложен мир. Геринг и Геббельс отправились в Рим. Ждем, ждем свободы, сердце бьется сильнее в груди. Может быть, через неделю отворят, откроют ворота тюрьмы. Жди меня, Родина дорогая, я скоро буду. Еще немного, и тогда я твоя, о Эрец-Исраэль!
Июнь 6 (воскресенье)
День рождения Виктора. Ему 16. Подарила 30 конфет и стихотворение. Выдался теплый день. Посадила помидоры. По-прежнему работаю каждый день.
Июнь 22 (вторник)
Два года страшного ада, два года войны [31] , собачьей жизни. А мы все еще живы. Два года, два года — твердит сердце, и не хочется верить. Неужели два года, неужели третий уже переступил порог?
О, брат! За эти годы ты не изгладился из моей памяти. Как живой стоишь ты перед моими глазами. Где ты? Жив ли? Я не могу, я не могу cмириться. А сердце матери? Как страдает она! Сжалься! Вернись! Но к кому слова мольбы? Не в сырой ли яме ты? Где-то там, в краю чужом, под березкой белокрылой, может, ты покой обрел, братик милый?.. Боль — раскрылась старая рана. Пустая жизнь, просто не хочется жить. Может, это глупость, но счастья нет. Моя душа слишком уж переполнена болью и печалью. От каждого нового потрясения она содрогается вновь. А кругом только муки и горе.
Август 2 (понедельник)
Настроение плохое. Вывезли людей в Кедайняй [32] . Жуткий плач, рыдания, словно перед смертью. <…> Размышляю о юности, смерти, о жизни. Размышляю об уходящих днях, о прошлом, а может быть, и о Казисе. Но он разочаровал меня. С ним связывала большие надежды и большую любовь. Сейчас не люблю его больше. Его место занял Вовик. Учу древнееврейский, трудный, но красивый язык.
Август 10 (вторник)
Вчера приезжала в «веркштаты» [33] экскурсия — гитлерюгенд. Они приехали посмотреть на работающих евреев, как будто в зоологический сад. Для них это развлечение.
Сентябрь 18 (суббота)
Настроение плохое. «Казернирунг» [34] состоится на все 100%. Сегодня было последнее заседание. Огромное несчастье неизбежно. Увы... Страшная неизвестность, что сейчас будет? Расстреляют? Останемся жить? Страшно. Лучше уж смерть, чем неизвестность. Болит сердце. Не знаю, что теперь делать. Виктор принес плохое известие, будто бы Рудик расстрелян. Он встретил человека, который был вместе с Рудиком на VI форте. Нет! Нет! Не хочу! Я не верю. Нет! Не может этого быть. Сердце говорит — нет, губы твердят — нет. Мало ли смуглых людей? О Боже, как страшно. Братик, ты жив еще, я знаю. В ответ тишина, жуткая тишина. Что же вы молчите, стены? Кричите, говорите, успокаивайте мою душу, прошу только одно словечко, самое дорогое — НЕТ!
Сентябрь 22 (среда)
Радуйся, о, радуйся, сердце! Большую победу одержала жизнь! Мы остаемся, «казернирунг» откладывается. Ура!!! А может, и вовсе его не будет. Гетто ликует. Люди целуются на улицах от этой хорошей новости. Я продолжаю учиться. Ленюсь писать. Внутренний голос говорит мне: «Не доверяй врагу, дары приносящему». Вспоминаю предание о Троянской войне, о деревянном коне. И я не доверяю, и я предчувствую, что это еще далеко не все. Говорят также, что нам увеличат паек. Бог знает. Погода холодная. Дует пронизывающий ветер. Странное у меня настроение: ко всему я стала равнодушной. Перед концом превратилась в скептика. «Мейле» [35] . Читаю, занимаюсь, пишу, быть может, и люблю. Так бегут дни. Логически размышляя, можно предположить, что до Нового года закончится война. О, дай-то Бог!
Октябрь 1 (пятница). Новый год!
Праздник. Наш Новый год. Волнения. Застрелили Савицкаса [36] . Очень жаль его. Опять всплыл «казернирунг». Настроение страшное, напоминающее первые дни в гетто. Этот новый комендант, этот Гекке [37] — паршивый тип. Так ничего.
Октябрь 3 (воскресенье)
Погода плохая. Бушует ветер. Шью. В этом году прилежно готовимся к зиме. Сегодня настроение будто бы лучше. Хоронили Савицкаса. Я люблю Сальку [38] .
Дружу с Хавкой. Она мне очень нравится. Остальное, кажется, идет по-старому. Я, наверное, уйду из ремесленной школы. Надо идти в бригаду. Скорее всего, пойду в «Гуму». А все равно лагерь будет.
Октябрь 6 (среда)
Самочувствие плохое. Слабость дает о себе знать. Начала бояться. Говорила с Цилей: жизнь так интересна! Виктор что-то готовит. Я начала шпионить за ним. Вроде хочет убежать или связался с какой-то организацией [39] , а может, прячет оружие, кто его знает? Читаю Бялика — чудные стихотворения. Читаю также замечательную книгу «Люди в паутине». По сравнению с этим мое творчество ничего не стоит, хочется бросить все это.
Октябрь 8 (пятница)
Эрев [40] Йом-Кипур. Ясный день, хотя ночью лил дождь. Я занята, учусь. Завтра пост — 5704 год. Опять говорят, что «казернирунга» не будет. А, надоело, наконец. Фронт приближается. Люди боятся. Одни устраивают убежища в гетто, другие укрываются в городе.
На этой неделе у меня должны быть значительные перемены [41] . Я усиленно размышляю. Вчера беседовали с Хавкой на интересную тему — до основания разобрали вопросы любви. Сплошная психология. Не зря говорят, что женщины интересуются психологией. Раша тоже ведет записи, для меня это новость. Хотелось бы познать ее душу, узнать, о чем она думает, что переживает и вообще что в ней творится. «Ober nit mein mazl» [42] .
Октябрь 9 (суббота)
Йом-Кипур. Решила поститься. Ощущение неприятное. Вытерпела со вчерашнего вечера — 5 часов до сегодня 5 часов. Только с утра сильно «сосало». Весь день пробыла в гостях. Ничего. Несколько дней можно и поголодать, но только при условии, если после этого дадут хорошо поесть. Bcе постились и молились, может, Бог выслушает их молитву. Фронт приближается, занят Невель, это в 20 километрах от латвийской границы. Люди сильно озабочены. В Каунас прибыло 800 эсэсовцев. Полагаем, чтo хотят нас прикончить. Все малые бригады аннулируются, оставляют только 4 — 5 больших бригад. Сегодня кончила жатву, убрала все со своего огорода. Прилагаю список урожая: морковь — 35 кг, свеклы — 42 кг, помидоров — 50 кг, картофеля — 2 центнера. Гуляла с Е. Х.
Октябрь 20 (среда)
Осуществила свою мечту — написала поэму «Жид». Довольна. Погода хорошая, не холодно. Не о чем писать. Все по-старому. В гетто настроение подавленное, у меня тоже не лучше. Давно не было уроков. Мы с Хавкой критикуем кружки. Частично стихами, частично прозой. Вынашиваю мысль написать книгу, но еще не чувствую в себе достаточно сил для этого. Я ослабла как физически, так и морально. Что-то с легкими. Мамочка говорит, что я выйду из гетто калекой. «Alevai halten mir dabai, zog ich» [43] . Сижу и пишу. Мне мешают. Отец громко читает немецкую газету. Меня это очень нервирует, не могу сконцентрировать своих мыслей. Ну, пока, до свидания, до новых событий.
Октябрь 23 (суббота)
164 PJG /41/ [44]
Чудесная осенняя погода. Многие люди убегают из лагеря. Большинство присоединяется к русским партизанам. Опасаемся несчастья. СД заняли блоки и уже построили вокруг них забор. Говорят, что ликвидируют ремесленную школу. Я ко всему равнодушна. Надоело сидеть в лагере, всем сердцем тянет в город, хочется идти в бригаду.
Ноябрь 3 (среда)
И на сей раз буря прошла стороной, не затронув нас. Вывезли на работы 4000 человек. Отделили мужчин от женщин и разделили всех на три группы. Одна партия прибыла в Ригу, другая — в Запишкис [45] . Но точных сведений нет.
Весь район от Блоков до ул. Варню уже пустой. Мрачно выглядят пустые блоки. Я много работала, помогая людям переселиться. «Казернирунг» опять всплыл. Получила карту в «Гуму». Наверное, нас казернируют туда. Завтра уже пойду. Увы, придется уйти из ремесленной школы, но у меня нет «a greiser fardrus» [46] .
Ноябрь 7 (воскресенье)
Сижу дома. Сегодня день моего отдыха. Каждый день работаю в «Гуме». Работа тяжелая и грязная. Мы отрываем подкладку от старых галош, после чего галоши идут на переработку. Сегодня была регистрация всех жителей лагеря. Выдаются новые продуктовые карточки. Большинство людей скрываются, не хотят регистрироваться, но мы в этом ничего плохого не видим. Положение неясное, на днях оно должно окончательно выясниться. Я смело смотрю судьбе в глаза. К черту все это! Просто удивительно, что сегодня выпал первый снег. Погода холодная, неприятная. В комнате тоже холодно. Мы собираемся переставить печурку. Раша исчезла с горизонта. Уже занят Киев. Ну, так до следующего воскресенья!
Ноябрь 30 (вторник)
Сегодня бригады не ушли в город. Первый «поезд» [47] уехал. Я была на «станции». Страшная картина: вся ул. Крикшчюкайчё полна людей, тюков, малых детей. Люди держались — на их лицах застыло ледяное выражение. Нет более слез! Подъезжает грузовик за грузовиком. Евреи садятся, втаскивают вещи, оглядывают последний раз гетто, и грузовик трогается. Тогда начинают махать шапками, носовыми платками, что у кого есть. На глазах выступают слезы, у некоторых прорываются рыдания, и это все... Так уезжают люди из жизни и, как овечки, все еще с надеждой, въезжают в ворота смерти...
Декабрь 9 (четверг)
Хавка ушла из гетто в город. Жаль. Мама, я тоже хочу! Я хочу жить! Виктор болеет воспалением легких. Настроение у меня плохое, совсем не могу писать. Потухла печка, надо снова растопить. До свидания, до свидания, страницы дневника!
Декабрь 24 (пятница)
<...> Уже много глупостей написала, много пустых фантазий. Сейчас расскажу о реальных вещах. Расскажу о том, что слышно у меня. Давно не писала, ленилась, а может, времени не было. Наша работа продолжается. Сейчас, в один из восьми дней ханукального праздника, мы готовим вечер с программой. Район старого города и ул. Линкувос отрезали. Все люди оттуда переселились в наш район. Много людей возвращается из города обратно в гетто, но многие и уходят. Хавка вернулась, подробностей еще не знаю. Я очень серьезно размышляю (о побеге). Виктор на днях встанет (с постели). Я продолжаю работать ежедневно. Кажется, все. Ленюсь, хочу спать.
Декабрь 30 (четверг)
У меня отпуск до Нового года. 27-го была «месиба» [48] . Читала свое стихотворение «Тоска по Родине». Насколько удалось, не знаю. Было весьма уютно. После этого так впряглась в работу, что никого не встречала и ни с кем не говорила. В гетто настроение неважное. Из Вильнюса привезли группу евреев, пойманных в лесах и «малинах». Пока они сидят в кутузке. Надеемся, что с ними ничего плохого не случится.
sub 1944 /sub
Январь 1 (шабат)
Первое января — новая страница в нашей жизни. Рассвело новогоднее утро. Завершилась летопись старого года, заполненная страданиями и слезами. Перевернута последняя страница, полная горя. Все жестокие события, вся пролитая кровь невинно загубленных жертв — все в ней отмечено, и Тебе, 1943-й год, придется ответить перед судом Божьим и выдать виновных. На страницах истории будешь Ты, 1943-й, отмечен как самый кровавый и жестокий год для еврейского народа. Что хорошего принес Ты? Ничего, ничего! Зато плохого так много! Уже с самого начала Твоей власти, еще при царствовании молоденького января, какие акции совершал в Вильнюсе? А? Признайся! Что с Гайстами сделал? А когда вывозили людей в Кедайняй? Скажи! Когда продавали русских детей? Когда отправляли в Кайшядорис, разрывая семьи пополам? А страшная черная туча «казернирунг», которая — то приближаясь, то удаляясь — только издевалась над бедными страдающими людьми. Когда погиб Савицкас? Вспомни, 26 октября — самый страшный день изо всех дней, за этот один день будь Ты проклят! Три тысячи людей были вырваны из гетто и отправлены куда-то в холод и грязь в чужой Эстонский край. Сироты! Последние искры большого костра! Они гниют далеко от семей, братьев, друзей! Из наших «иргуним» [49] ты вырвал многих нужных, дорогих друзей, товарищей по общей идее. Опять в Марьямполе 300 человек. За Гекке тоже Тебя надо «благодарить» и за два акта «казернирунга»?
Что? Ты молчишь? Молчишь, у Тебя нет слов для оправдания! Виновен Ты, проклятый год, к суду призываю Тебя — будь проклят, будь проклят! За все кровавые жертвы придется ответить Тебе, кровавый 1943 год!
Немного надежды на новый, 1944 год. Сердце забыло надежду после трех обманутых лет. Нет надежды, нет веры. Все ложь! Ложь на лжи!
Увы, потух свет — плохая примета, моя печка тоже слабо светит. К сожалению, введение в Новый год кончу завтра.
Я нварь 11 (вторник)
Сегодня я дома. Шанс. В «Гуме» нет света. Вчера был неспокойный день. Была большая паника, ожидали акции или чего-то подобного. Я работала в городе, поэтому сохранила немного нервов. Настроение мое так себе. Отца Ц. Э. арестовали, и неизвестно, где он находится. Страшно, что творится у них, все дни напролет сидят и плачут. Душа болит, когда заходишь туда. Ах, страшный век, жестокие сердца! Что творится в XX веке! Жестокость! Кто бы поверил? Холодно. Холод щиплет руки и ноги. Десять градусов ниже нуля. Не хочется больше писать. До свидания!
Январь 23 (воскресенье)
Зимы уже почти не осталось. Кругом растаял снег, везде лужи. Дует сырой, неприятный ветер, изредка идет дождь. Внутренние дела тоже скверные. Проходит неделя за неделей, и ничего... Уже вечер. Кончится это счастливое воскресенье, и завтра опять на работу. Ежедневно в бригаде та же картина: женщины, как стадо скота, подгоняемые пастухом с ружьем в руках. Так бегут дни, недели, месяцы, и все одно и то же. И каждый день идешь в бригаду, считаешь часы — уже 12, уже обед, еще через пару часов уже пять, шесть и, наконец, благословен будь час, идем домой. Эта дорога: шлепанье по грязи, по лужам и ругань, оханье измученных существ. Наконец — ворота, гетто. Уже дом! Кажется, счастье, но нет, ведь завтра опять то же самое. Точечка в точечку повторяется день. День чернорабочего, день бедолаги.
И этот постоянный зов — хлеба и света! Вокруг лишь голод и мрак. Нет ничего для души, нет пищи для ума. Человек-машина недолго тянет. Его здоровье пожирает фабрика — мрачная убийца. Она вбирает в себя здорового, мускулистого юношу с красивыми мечтами и ясным умом. А выбрасывает почерневших, преждевременно постаревших, никуда не пригодных людей-инвалидов. Да, жизнь так мрачна. Необразованный человек ничего лучшего не видел: он не знает, что такое знание, его дни пробегают впустую, он отдает свою физическую силу, он заменяет собой машину. Но ненасытная машина высасывает его силы и отбрасывает прочь. Человек умирает. На его место становится другой юноша и кончает тем же. Все кончат так же. Но я, я на это не согласна, я хочу учиться, я хочу столь недосягаемого. Я хочу быть образованным человеком и просвещать мир. И вот, когда в моей голове такие мечты, такие стремления, я должна сидеть сложа руки в неволе и смотреть, как проходят лучшие дни моей жизни! Впустую, без надежд на будущее, без чего-нибудь реального в настоящем, лишь с пустыми фантазиями в голове. Страшно. Промчалось жутких три года, и никто мне их не возвратит...
Февраль 3 (четверг)
Промчался еще один месяц. Еще одним месяцем ближе к лету, к спасению или к смерти. В этом году зимы будто не было. Дождь, ветер, сыро или же по-весеннему сухо. Фронт приближается. Русские продвигаются вглубь Польши: на днях они пересекли границу с Эстонией. Я опять сижу дома, болит нога. У нас (в организации) Вулик перенял власть в свои руки. Надо надеяться, что будет лучше. Аш вернулся из лагеря, и его приняли (опять в организацию). Свирепствует эпидемия гриппа. В лагерях жить тяжело, люди болеют, вещей у них нет. Сейчас проводится обязательная акция по сбору вещей. Кто только может, тот возвращается из лагеря обратно в гетто.
Февраль 26 (суббота)
Дома у нас положение очень напряженное. Неделю тому назад произошел гранд-скандал, и более того — бокс, от которого я и по сей день хожу с желтым знаком под глазом. Отец с братом не разговаривает. Виктор еды не получает. Вот и все краткие последствия гранд-скандала.
Погода замечательная. Зима уже прошла. С каждым днем солнце греет дольше и теплее. Чем ближе лето, тем ближе другая зима, а конца все еще не видать. С питанием сейчас у нас неплохо. Как-то привыкли. Жиры есть, но обед состоит из одного блюда. На днях меня обрадовала весть о том, что одна подруга выбралась из трясины на поверхность, Хавка — «ха-шомер ха-цаир хе-халуц» [50] .
Март 7 (вторник)
Сегодня я дома. Всю неделю работала. Вчера был мой день рождения.
Исполнилось 15 лет. Жду «клетку» [51] — она не приходит. Отец комбинирует. Я выжидаю — терпение. «Терпение и труд — все перетрут». В гетто разные перемены. Капо [52] все больше вмешиваются во внутреннюю жизнь, и своя инициатива пропадает. Это хуже. Фронт приближается. Каунас уже стал первой зоной. Мало пишу. Читаю Ницше. Ленюсь что-нибудь еще писать. До свидания!
Март 8 (среда)
Пурим. Что касается «клетки», то дело плохо. Она хочет, чтобы я пришла. А я трушу: уж очень трусливой создал меня Бог. Ничего не поделаешь. 6-го была «месиба» — день Трумпельдора [53] . Удалось неплохо. У меня роли не было. Вообще стала пассивной. Хочу скорее «Ваиврах» [54] . Но не так скоро все делается. И я не могу сама себе помочь. Погода чудная. Солнышко греет все теплее и теплее. От снега совсем следа не осталось. Радость охватывает душу. Это уже весна, весна. Еще одна зима прошла, еще одной зимой меньше. Быть может, это последняя зима? Чего? Гетто или жизни? О, Солнце, великая звезда, Ты молчишь! В чем заключалось бы Твое счастье, если бы не было кому светить? Так говорил Заратустра. Так говорю и я. Чем была бы фабрика без рабочих, чем был бы идеал без идеалистов? Ах, хватит уже болтать глупости, чем дальше, тем я больше глупостей пишу. Работой в организации я недовольна, не то себе представляла, больно обманулась. Все игра, противная, обманчивая игра, все цели в итоге кончаются любовью, свадьбами, детьми. Такова суть жизни. И никакими силами не искоренить этого. Да. Такова жизнь. Горькие слова правды говорил Заратустра.
Март 27 (понедельник)
Акция. 1500 малых детей и старых людей вывезены на форты. Сорок еврейских полицейских кончили свою жизнь на IХ форте. Других продержали несколько дней и за сообщенные сведения освободили. Многие убежища обнаружены. Погибло молодое поколение — дети до 12 лет, погибли старики, погибнем и мы. Но матери, матери, матери! Кошки царапаются, кусаются, но котят не отдают. Курица своим телом прикрывает цыплят и защищает их. А еврейская мать должна отдать своего ребенка и видеть, как его бросают, словно щенка, в грузовик. Но были и героические матери, которые собственными руками душили своих детей, которые настаивали, чтобы сперва убили их и только потом забрали детей. Вечная слава этим матерям! А дети? Молодые родители отдали все, что было для них самым дорогим. Муж нес на руках до грузовика стариков родителей-инвалидов, жена несла малюток. Жутко! А солнце какое было! И оно улыбалось. Дождалась Ты, дождалась за долгие века красивых зрелищ, даже смех берет, ха, ха, ха. И Ты, Солнце, смеешься над человечеством...
Март 28 (вторник)
Продолжение. Думала, что уже конец. Всем. Кровавая трагедия. Не хватает слов писать. Я оба дня была на работе. О, бедные, бедные матери, вернувшиеся с работы домой и не нашедшие своих детей. И к кому, к кому осталось обращаться? Бога нет — он посылает солнце смеяться, люди предатели, один хуже другого. Они выдают детей, которых удалось спрятать. Богу, братству, идеалу — всему пришел один конец. Над всеми властвует инстинкт жизни и смерти...
Апрель 4 (вторник)
На первый взгляд, кажется, все успокоилось. Кого не коснулась беда, тот остался спокоен. У кого вырвано сердце, рана от сострадания не заживет, ой не заживет. Сытый голодного не разумеет. И все же гетто нам ничего хорошего не обещает. Кто может, убегает. Ясно, вначале старых, потом молодых... Настроение плохое. Нет больше в мире чудес...
Апрель 7
Побег.