МАРИЯ РЕМИЗОВА

*

Хороший индеец — мертвый индеец

Ремизова Мария Станиславовна — критик. Родилась в 1960 г. в Москве. Окончила факультет журналистики МГУ им. М. В. Ломоносова. Автор многочисленных критических статей, посвященных современной литературе. В 2007 г. выпустила книгу статей “Только текст”, посвященную современной отечественной прозе. Живет в Москве.

В 2011 г. исполняется 40 лет со дня смерти Джеймса Дугласа Моррисона — легендарного Джима Моррисона, лидера группы “The Doors”, одного из самых знаменитых музыкантов за всю историю рок-музыки. Двум разным взглядам на его роль и судьбу посвящены статьи в рубрике “Мир искусства”.

 

 

Я вижу себя огромной огненной кометой, летящей звездой. Все останавливаются, показывают пальцем и изумленно шепчут: “Смотрите!” А потом — фьюить, и меня уже нет... и больше ничего подобного никогда не увидят... и никогда не смогут меня забыть — никогда.

Джим Моррисон

То, что любую звезду окружает ореол легенд, так же естественно, как свето-вое излучение звезд небесных. Но абсолютным рекордсменом по числу окружающих реальную личность вымыслов и слухов был, вне всяких сомнений, Джим Моррисон, лидер группы “The Doors”, которая на протяжении вот уже полувека завораживает тысячи (если не миллионы) людей по всему миру. Хотя и группы давно нет, и нет в живых самого Джима… Впрочем, даже тут неясность: ходил упорный слух, что его смерть — мистификация: будто похоронили пустой гроб, а сам Моррисон, точно как его любимый Артюр Рембо, растворился где-то в дебрях Африки и существует там под именем мистер Моджо. Во всяком случае, так после его смерти стали расшифровывать строку из его песни, прочитывая “Моджо” как анаграмму его имени. Вот только некоторые из слухов, циркулирующих вокруг его могилы на Пер-Лашез: вскоре после похорон тело выкрали друзья и перевезли в Калифорнию; тело кремировали, а пепел развеял над Парижем граф Жан де Бретой, парижский героиновый дилер; одному журналисту местный охранник сказал, будто в начале 80-х тело Моррисона эксгумировали и его забрала семья. Одно из граффити у могилы гласит: “Мы пришли сюда увидеть тебя, Джим, даже зная, что тебя тут нет”. В общем, вопрос до сих пор открыт…

 

Не смогут забыть меня никогда…

Как бы там ни было, след, оставленный Моррисоном в рок-музыке, мало сказать — неизгладим. Именно его творчество вдохновляло и вдохновляет Игги Попа, Элиса Купера, “Joy Division”, Ника Кейва, Бека и даже Мадонну… Он стал чем-то вроде эталонной рок-звезды — сексуальной, скандалезной и окутанной тайной. Даже узкие черные кожаные штаны, которые он носил не снимая — что на сцене, что в жизни, — превратились в стереотипный атрибут сценического образа рокера. Впрочем, эпитет “звезда” Моррисону как раз и не подходит: если уж продолжать астрономические аналогии, скорее имело бы смысл назвать его “черной дырой” — притягательной, но непостижимой, с какой-то огромной недоступной темной энергией в глубине…

Первый всплеск посмертного интереса к Моррисону произошел в ноябре 78-го, когда группа выпустила мемориальный альбом “An American Prayer — Jim Morrison”. Это просто музыкальный фон, подложенный под речитатив Джима, который незадолго до его смерти был почти случайно записан на пленку. Больше всего он напоминает спиритический сеанс — голос Моррисона, будто вызванный усилиями медиумов из потустороннего мира, кружит над органом Манзарека — и уплывает, уходит куда-то в небытие… Если другие группы разваливались из-за внутренних ссор и взаимных обид, когда на сцену выходили личные амбиции и неудовлетворенное самолюбие, и пустившиеся в свободное плавание музыканты делали сольники или создавали новые группы, то “The Doors” были обречены на нерушимый союз: Моррисон не просто писал тексты и даже не просто определял лицо группы — он был самой ее сущностью, самим ее духом, и без него, что и подтвердили последующие события, “The Doors” — это фантом. Не стало Моррисона — не стало и “The Doors”. После этого “The Doors” больше уже ничего и никогда не записали…

На протяжении всех 80-х интерес к его личности все рос и рос, пока не достиг апогея в 91-м, когда вышел фильм Оливера Стоуна “The Doors” с Вэлом Килмером в главной роли. Тут уж запахло настоящей “дорзоманией”. И к концу 90-х за “The Doors” прочно закрепился статус альтернативной группы номер один, своего рода прародителя всех независимых рок-течений — от панка до неопсиходелии.

12 января 1993 года имя “The Doors” удостоилось чести быть запечатленным в Зале славы рок-н-ролла в Кливленде.

И хотя подпись под фотографией Моррисона на обложке одного из номеров “Роллинг стоун”, вышедшего еще в 85-м, гласила: “Он молод, он крут, он сексуален, он мертв”, оказалось, что он даст еще сто очков вперед любому из ныне живущих.

Нам нужен весь мир

А начиналось все так…

Моррисон и Манзарек познакомились в UKLA — знаменитом Калифорнийском университете Лос-Анджелеса, — где оба учились на отделении кинематографии (кстати, формально Джим его так и не закончил, поскольку дописать диплом не удосужился) и где творилось тогда много интересных вещей. В 60-х Калифорния стала столицей “молодежного бунта”, куда повалили со всей Америки, да что там — со всего мира толпы грязных, волосатых юнцов, свято веривших, что настало время радикально изменить мир.

Точно грибы после дождя начинают расти хипповые коммуны, западный мир открывает для себя мистические учения Востока, и в свет выходит знаменитый плакат с лозунгом “Wanted” (“Разыскивается”), изображающий Христа в облике хиппаря.

И набирает обороты ревущий, рычащий, кричащий рок — в мир врываются “Jefferson Airplane”, “The Doors”, Джими Хендрикс и Джанис Джоплин. Выходят рок-оперы “Jesus Christ Superstar” и “Hair”. Новые музыкальные вибрации захватывают мир, и он окончательно сходит с ума. В 69-м происходит легендарный фестиваль в Вудстоке (“Три дня мира, музыки и любви”), где собирается 500 тысяч человек. (В позапрошлом году мир триумфально отметил его сорокалетие.) “Freedom, freedom…” — не пел, не кричал, не стонал — вибрировал со сцены Ричи Хэвенс, “Freedom, freedom…” — экстатически вторила развалившаяся на траве толпа…

Все это пестрое карнавальное разноцветье поддерживается и питается нарастающей психоделической революцией (с ее апостолами Тимоти Лири, Джоном Лилли, Теренсом Маккеной), сделавшей открытие: кайф не может быть личным делом, да и нет никакого кайфа, а есть лишь ключи к “дверям восприятия”, и, если вставить такой ключ в замочную скважину, сознание выйдет на волю и расширится до границ вселенной, окончательно соединив в одно неразрывное целое всех участников карнавала.

В какой-то момент волна достигла такого размаха, что, как говорили, “каждая домохозяйка” исповедовала нонконформизм. “Безумие творилось во всех направлениях, каждый час… Ты мог отрываться где угодно. Это было всеобщее фантастическое ощущение, что все, что мы делаем, правильно и мы побеждаем…” — это уже Хантер Томпсон, тот, кто написал книгу “Страх и отвращение в Лас-Вегасе”, по которой Терри Гиллиам снял знаменитый фильм.

“Нам нужен весь мир, и мы хотим его сейчас” — так сформулировал царящие вокруг настроения Моррисон в песне “When the Music’s Over” (“Когда музыка кончилась”). Они хотели — они получили.

Крик бабочки

Пока учился, Моррисон отснял два фильма — по большому счету, маловразумительный сюр, вполне в духе времени, — но кино, как оказалось, было не тем, что ему нужно. Моррисон писал стихи — писал и никому не показывал. Для этого, разумеется, были причины. Первая банальна и проста: Джим был патологически застенчив (и задним числом понятно почему: огромным амбициям сопутствует столь же серьезный страх не быть оцененным по достоинству — бич и проклятие больших художников), так что на первых выступлениях в заштатных барах Моррисон стоял на сцене спиной к публике, не в силах заставить себя повернуться и глянуть ей прямо в глаза. Это потом он стал настолько крут, что мог позволить себе (и на сцене и в жизни) решительно все. Вот, например, как в самом начале карьеры группу выставили из престижного бара “Whiskey-A-Go-Go”: в один прекрасный вечер, естественно, “в расширенном сознании”, исполняя “The End”, Моррисон решился на импровизацию, не только придав ей фрейдистский подтекст, но и громогласно, как говорится, назвав вещи своими именами. Дойдя до куплета, где убийца бродит по дому, Джим вдруг прокричал со сцены: “Отец!” — “Да, сын”. — “Я хочу тебя убить”. Аудитория затаила дыхание. “Мама… Я хочу тебя…” — далее последовало непечатное слово. К счастью, как раз подоспела студия “Электра”, они подписали контракт и принялись записывать свой первый диск… Напившись в хлам, он мог залезть на башню в университете, раздеться догола и сбросить одежду вниз, на частной вечеринке публично справить нужду в стакан или дать в глаз Нико — той самой, что сделала потрясающий диск с “Velvet Underground” (альбом носит ее имя), любовнице Алена Делона и матери его ребенка.

Вторая причина несколько сложнее: Моррисон писал не просто стихи. Это зарифмованный гул, ритмизованный шум, сродни гипнотическим заклинаниям древних ритуальных песнопений, и этот гул нельзя было просто уложить на бумагу, он требовал голоса и звука. Недостаточно было дать это прочитать, это надо было как минимум декламировать, а еще лучше — спеть, а Джим заранее пасовал перед аудиторией. Очень может быть, что появившийся впоследствии (в композиции “When the Music’s Over” с альбома “Absolutely Live”) странный образ — “крик бабочки” — отчасти навеян этой мучительной юношеской “немотой”.

Да, Джим был великим человеком, и характер у него, как и положено великим, был отвратительный. А Рэй Манзарек был человеком обыкновенным, поэтому мог позволить себе быть добрым, корректным, терпеливым, ответственным. Противоположности, как известно, тянутся друг к другу. Так что нет ничего удивительного, что Манзарек и Моррисон очень скоро стали близкими друзьями. Такими близкими, что оболочку, так тяготившую Джима, однажды пробило, — Джим сказал Манзареку: “Вот послушай” (дело было на пляже) — и исполнил перед своим первым слушателем свой первый хит.

Манзарек мало сказать что ошалел. То, что он услышал, настолько его потрясло, что он только и смог сказать (держись, читатель, и постарайся простить — ведь Рэй был тогда еще совсем зеленым юнцом, вот и ляпнул типичную для американца банальность): “Мы же заработаем на этом миллион долларов!”

Сказано — сделано. Вскоре собралась и группа: Моррисон — стихи и вокал (такие пустяки, как ноты, его не интересовали — он напевал группе свои мелодии, а уж дело остальных было придать этому законченную форму), Манзарек — на клавишах, Робби Кригер — гитарист (он же впоследствии автор некоторых композиций) и ударник Джон Денсмор. Поскольку баса у них не было, звучание у “The Doors” ни на что не похоже: функцию баса отчасти берет на себя орган.

Глупость, которую произнес Рэй, как ни смешно, оказалась пророческой — миллион они заработали. Но этот-то миллион — пустяк! Немного позже они сделали гораздо более важный миллион: первый же сингл “Break on Trough” (“Прорвись”) вошел в первую десятку хит-парада, второй — “Light My Fire” (“Зажги мой огонь”) — занял первое место, а вышедший в 67-м первый альбом, называвшийся, как и положено, просто “The Doors”, разошелся в количестве 1 300 000 копий, став, таким образом, золотым. Самый авторитетный эксперт в области рок-музыки — журнал “Роллинг стоун” — в своем специальном юбилейном выпуске 87-го года включил этот диск под номером 25 в сотню лучших альбомов двадцатилетия.

Двери восприятия

Название “The Doors” группа позаимствовала у Олдоса Хаксли, одного из апостолов “революции сознания”. Одну из своих книг, посвященную той самой революции и тут же, разумеется, ставшую в ряд ее важнейших манифестов, Хаксли назвал “Двери восприятия”. Это он тоже придумал не сам, а воспользовался строкой из стихотворения Уильяма Блейка: “Если бы двери восприятия были открыты, все предстало бы таким, как есть, — бесконечным”. Название взяли не просто ради красного словца — предание приписывает Моррисону фразу, как нельзя лучше объясняющую выбор: “Есть познанное и есть непознанное, а между ними двери”. (По уверениям Манзарека, Джим произнес это, валяясь на кровати, напоследок премерзким голосом проверещав: “Я хочу быть две-е-е-е-рью!..”) Но и вправду он ощущал себя связующим звеном, медиатором между мирами, и именно такова завораживающе-гипнотическая музыка “The Doors”, если вообще правомерно называть это музыкой. Точнее, только музыкой. Потому что это — шире и глубже, это настоящее магическое камлание, это прорыв на другую сторону (“break on trough to the other side”), куда Моррисон, точно Гамельнский крысолов, влечет за собой (“run with me” — “беги со мной”) — даже, может быть, и против воли увлекаемого.

“ Как-то раз я играл в такую игру: мне нравилось ползком пробираться в свой мозг. Думаю, вы понимаете, какую игру я имею в виду, — игру под названием „безумие””, — признался он в одном интервью.

“Когда приходит время исполнять „The End”, — рассказывал Манзарек, — Джима накрывает совершенно особое настроение. Джим становится каким-то шаманом и ведет за собой нашу маленькую группу в шаманистическое путешествие. Он сам погружается в транс и вводит в транс всех нас”. Продюсер их первого альбома со странной фамилией Ротшильд позже уверял, что те полчаса, когда шла запись “The End”, были самыми прекрасными в его жизни: “Я был полностью захвачен происходящим. В студии было совершенно темно, если не считать свечи в кабинке Джима и огней на пульте. В этом было что-то магическое, и когда музыка смолкла, для меня это было как шок. Все оцепенели, а звукорежиссер даже забыл выключить магнитофон”. Забыл или не забыл, но сам он сказал в этот момент буквально следующее: “Не знаю, понимаете ли вы, что здесь происходит, но это какая-то магия. Мы записываем магию”.

Брюс Ботник — тот самый звукорежиссер — был абсолютно прав. Моррисон не пел — он общался с иными мирами. Эти миры были для него такой же реальностью, как “Макдоналдс” на соседней улице. Только реальностью, гораздо более значимой и важной.

Они вошли в мое тело…

Судьбе было угодно, чтобы 8 декабря 1943 года великий дух Джима угодил прямиком в младенческое тельце Джеймса Дугласа Моррисона, которого угораздило родиться первенцем в семье военного моряка. Мать Моррисона тоже была военнослужащей. Судьба любит такие шутки — ничего более противоестественного, чем подобное окружение, для Джима и придумать невозможно. Естественно, что отношения — особенно с отцом — складывались более чем прохладные. Вот лишь один из характерных эпизодов семейных отношений. Джим только что окончил школу и поступил в университет во Флориде. На каникулах, в лучших традициях того времени, они с другом рванули автостопом. Путешествие вышло занятное. Чего стоило одно то, что в Техасе их подобрала машина, которую вела племянница тогдашнего вице-президента Линдона Джонсона, привезла их на ранчо, принадлежавшее Л. Д., где как раз праздновали его день рождения. Их приняли как родных, напоили-накормили… Зато когда они добрались до Коронадо, где жила семья Джима, мать не пустила его на порог — пока, мол, не пострижешься…

Едва вылетев из родного гнезда, Моррисон жестко рассчитался за свое неудачное детство — на вопрос кого-то из журналистов он отрезал: “Нет у меня никакой семьи, я сирота”. Рождество 64-го было последним, когда он виделся с родными. Больше никогда никаких контактов ни с кем из родственников он не поддерживал. Как ни странно — хотя все они были на самом деле на тот момент живы, — этот резкий ответ не содержал лжи. Ибо Моррисон — опять же волею судьбы — с четырехлетнего возраста считал свое тело обителью души, принадлежавшей совсем иному народу.

Военных часто переводят с места на место. Семейство Моррисонов не было исключением. Во время одного из таких переездов на пыльном шоссе штата Нью-Мексико, проезжая по территории резервации, они стали свидетелями страшной аварии. “Я впервые увидел смерть, — вспоминал потом Джим. — Грузовик с индейцами или врезался в другую машину, или еще что-то, — но по всей дороге валялись тела индейцев, окровавленных и умирающих. Мы остановились... Не помню точно, кажется, я видел их раньше в кино, а теперь все эти индейцы лежали на дороге, истекая кровью... Я не видел ничего — только забавную красную краску и лежащих вокруг людей, но я знал, что-то случилось… и мне кажется, души тех мертвых индейцев — одного или двух, — которые, обезумевши, метались тогда вокруг, влились в мою душу. А я был чем-то вроде губки, жадно их впитавшей”. Во всяком случае, так это запомнилось Джиму, хотя его отец впоследствии утверждал, что лично он ничего подобного не видел.

В одном из немногочисленных “клипов” “The Doors” — тогда и понятия-то такого толком еще не было! — изумительно красивый индеец в перьях и меховых гетрах исполняет ритуальный танец в круге, начертанном на песке, — под это изображение и идет композиция. Это самая подходящая картинка — для всего творчества “The Doors”.

Не касаясь земли

“Иное пространство” неудержимо влекло Моррисона к себе. Знаменитая “Золотая ветвь” Джорджа Фрэзера, одна из лучших книг по антропологии, посвященная мифологии и ритуалу, ставшая в 60-е особенно популярной, была его настольной книгой. “Not to Touch the Earth” (“Не касаясь земли”) с альбома “Absolutely Live” начинается прямой цитатой из “Золотой ветви”, как и вторая строка — “Not to see the sun” (“Не видя солнца”), — это два из списка главных запретов, которые нельзя нарушать царской особе, хранителю магической силы, дабы бесценная субстанция не была утрачена безвозвратно. Кстати, в финале фильма “Apocalypse, now”, где звучит песня “The Doors” “The End”, среди немногих предметов, лежащих на столе у измученного кошмарами полковника Керца, режиссер — Фрэнсис Коппола — вводит в поле зрения именно эту книгу, подспудно подготавливая кульминацию — жертвенное убийство.

Давай воскресим богов

Все мифы столетий

Поклонимся идолам

Старого леса —

призывал Моррисон в своих стихах (“American Prayer” — “Американская молитва”).

Он все глубже погружался в пространство “до начала времен”, где царит первобытный хаос (“Мне интересно все, что касается бунта, беспорядка, хаоса...”). В этом пространстве первобытной архаики жизнь и смерть намертво закольцованы (“Твоя смерть дает тебе жизнь”), и потому для него был так важен образ мифологического змея, который воплощает эту цикличность — от Конца к Абсолютному началу.

Поедем на змее

Верхом на змее

К озеру

К озеру

 

Древнему озеру, детка,

Змей длиной

В семь миль

Поедем на змее

 

Он стар

И кожа его холодна

Запад для нас

Лучшее место

Там-то и отдохнем

(“The End”)

Собственно, он так и понимал свободу — как путь к предвечному бытию. “Единственное решение — для всех, для каждого — посметь заглянуть в лицо величайшему ужасу, который только возможен. Открыть себя для себя самого — перед глубочайшим страхом. После чего страх теряет власть, теряет смысл и исчезает. Теперь ты свободен”, — говорит он в одном интервью. “Я дарю образы — воскрешаю те воспоминания о свободе, до которых еще можно дотянуться — как и „The Doors”, верно? Но мы можем лишь открыть двери, а не заставить людей шагнуть внутрь. Я не смогу освободить их, пока они сами не захотят этого — больше, чем чего-то еще… Может, у первобытных людей было меньше ерунды, от которой нужно отказываться, избавляться. Человек должен отказаться от всего — не только от богатства. От всей той чуши, которой его учили, — от того, чем промывали мозги. Чтобы совершить прорыв, все это нужно отбросить. Но большинство людей этого не хочет”.

Стихия язычества, мистических ритуалов так увлекает Моррисона, что, как утверждает молва, он устраивает даже что-то вроде языческой свадьбы с некоей Патрицией Кеннели, редактором журнала “Джаз энд поп”, много лет писавшей о “The Doors” в самом положительном ключе, где они обмениваются кольцами Кладда — принятыми в ирландской среде амулетами с кельтской сакральной символикой. Невеста-то была действительным членом нью-йоркского общества ведьм.

С другой дамой они совершили еще один ритуал, смешав кровь, каждый порезав себе руку. Дама оказалась сплетницей и разболтала, что Джим малодушно медлил — все боялся нанести себе порез…

Увы, Моррисон не был образцом целомудрия, что доставляло немало слез его постоянной подруге Памеле Корсон и вызывало череду неутихающих семейных скандалов. В его объятиях побывали и Грейс Слик из “Jefferson Airplane”, и Джанис Джоплин, и та же Нико, и главный редактор журнала “16 Magazine” Глория Стейверс… А уж всяких неизвестных — так и просто без счету…

Да и как было ему (и им) устоять, когда сексуальная революция на дворе, а вокруг буквально толпы жаждущих внимания и решительно на все готовых обожательниц. Магнетизм магической музыки делал свое дело — на эти звуки девицы летели, как бабочки на огонь. По словам одного биографа, постерами с портретами Моррисона были обклеены комнаты всех американских школьниц. Впрочем, по нему сходили с ума не только нимфетки. Моррисон был идолом, буквально божественной фигурой, которой разве что не молились. “К Джиму Моррисону относятся теперь как к поэту, бессмертному поэту рока, — с гордостью констатировал как-то Манзарек. — Он стал богом”. Впрочем, не только Моррисон, а и весь состав “The Doors” это заслужил — за всю свою историю они не сделали ни одной проходной вещи, каждая — с любого диска — шедевр.

Шаманистический экстаз, который Моррисон демонстрировал на сцене, законно вводил его в круг жрецов древних ритуалов. Вспоминая их выступления, Манзарек говорил: “Время словно замедляет ход, словно останавливается. Остается лишь некая магнетическая связь между нашей группой и публикой. Нас объединяет ритм, власть ритма: он становится гипнотически монотонным, завладевая сознанием, и уводит в небытие, позволяя проникнуть в самую глубину... Джим околдовывал этих людей, он, как медиум, увлекал их за собой в пространство, где каждый, растворяясь, мог познать глубину своего подсознания”.

“Я король Ящериц, я все могу”, — смело объявил Джим в одной из своих песен. (Ящерица не ящерица, но Lisard King всю жизнь испытывал странное пристрастие к коже — вспомним любимые кожаные штаны, которые он месяцами носил не снимая, так что Памела ворчала — мол, от тебя уже попахивает, дружок, пора бы сменить шкурку…)

Бесконечные выходки на сцене и в жизни были не только следствием неадекватного состояния, но и намеренной запланированной провокацией (зачем вообще шаманить, если мир после этого не меняется, провокация же — один из лучших ферментов для бурного революционного преображения). Таков был печально знаменитый концерт в Майами 1 марта 1969 года, превратившийся в откровенное издевательство Моррисона над аудиторией. Через неделю ему были предъявлены обвинения в непристойном поведении на сцене и сквернословии, а в США развернулась массовая кампания против “The Doors”. Им запретили концертную деятельность почти во всех штатах, Джима оштрафовали на 50 тысяч долларов, забрезжил 10-летний тюремный срок. Это бесконечное судебное разбирательство повисло на шее Моррисона неподъемным грузом и усугубило и без того мрачное состояние, в которое он погружался чем дальше, тем больше. Очень может быть, что именно оно ускорило путь его саморазрушения, во всяком случае, он умер раньше, чем закончился процесс.

Однажды, когда после очередной выходки полиция стала тащить его за кулисы, Моррисон раскинул руки (есть знаменитая фотография), изображая, как принято считать, распятого Христа. Чего, между прочим, многие ему так и не простили. Однако, учитывая его мифологические пристрастия, скорее следовало бы предположить другой образ — скандинавского Одина, патрона шаманистических камланий, тоже в свое время распятого на дереве, — только этот ради священных целей (как и Моррисон) распял себя сам…

Джим спит…

С одной стороны, Джиму, конечно, повезло — он родился человеком “между мирами”, и потому канал, по которому проходят творческие энергии (а они, несомненно, приходят откуда-то извне нашего скучного обыденного мира), был для него всегда открыт. С другой — и это печально известный факт множества биографий творчески одаренных личностей, — бесценный дар оборачивается непосильным бременем, вынуждая многих из таких одаренных поддерживать пылающий внутри огонь опасными видами топлива — наркотиками и алкоголем.

Тема смерти была для Моррисона центральной. (“Странно, что смерть так пугает людей. Жизнь ранит много более смерти. Когда она приходит, боль кончается. Да, я считаю, что она друг...” — Джим Моррисон.) Эта, говоря современным языком, “готичность” дополнительно подогревает его популярность в наши дни. Увы, смерть интересовала его не только отвлеченно. Была в нем странная и противоречивая тяга и к истерическим суицидальным эффектам. Всю свою жизнь он пугал окружающих опасными манипуляциями с ножами, ножницами, бритвами и прочими колюще-режущими предметами и одновременно панически их боялся. Но и вся его жизнь в целом — это история целенаправленного саморазрушения, словно души мертвых индейцев настойчиво звали его за собой.

Кстати, та же Патриция Кеннели утверждала: “Он плохо переносил боль. Но боль для него, как и для многих других, была источником творчества. Мне кажется, он считал, что если ему не будет больно, то он перестанет творить... И он причинял боль другим, потому что боялся, что ему самому будет больно. Ему было трудно принять любовь, потому что у него ее никогда не было, и он не считал себя достойным любви”. Боль внушала Моррисону не только страх — она притягивала его как магнит. Для него боль была главным козырем в противостоянии реальности. “Люди страшатся самих себя… в особенности своих чувств. Люди рассуждают, насколько велика сила любви, но это чушь собачья. Любовь ранит. Чувства беспокоят, выматывают. Людей учат, что боль опасна и зла. Как же они могут чувствовать любовь, если им вообще страшно чувствовать? Боль нужна, чтобы разбудить нас. Люди стремятся скрыть свою боль, но это неправильно. Проходя через боль, вы чувствуете свою силу. Вот что важно. Боль — это ощущение, а чувства — это часть вас самих. Часть вашей реальности. Если вам за них стыдно и вы их прячете, вы позволяете окружающим уничтожать вашу реальность. Вы должны отстаивать свое право чувствовать боль” — так говорил Моррисон.

Психоделическая революция, второе название революции сознания, служила для всей контркультуры 60-х (голосом которой и была рок-музыка) дополнительным аргументом в пользу “расширяющих сознание веществ”. И натура Моррисона, презиравшая половинчатые решения, толкала его на самые рискованные эксперименты. Объемы потребляемой им кислоты поражали даже видавших виды друзей. Впрочем, самым разрушительным оказался алкоголь, к которому Джим тянулся чем дальше, тем больше. Он пропускал репетиции, а на сцену выходил в таком виде, что только оглушительная слава, окутывавшая его в глазах публики сияющим ореолом, не давала ей разглядеть, что он едва держится на ногах, и расслышать, что он не способен связать и двух слов. Он хамил и ругался со сцены, а фаны восторженно орали в ответ. В конце концов группе даже пришлось нанять специального человека, все обязанности которого сводились к тому, чтобы таскаться с Джимом по барам и прилагать все возможные усилия, чтобы он выпил как можно меньше. Ну и чтобы подавал сигналы, где они находятся (мобильников-то не было), а в случае надобности притаскивал (хоть силой) на концерт — как-то раз концерт сорвался только потому, что Моррисона просто не нашли.

Ничем хорошим это, естественно, закончиться не могло. Летом 71-го года, измученный бесконечными судами, издерганный и мрачный, Джим с Памелой отправился в Париж. До окончательного приговора оставалось несколько месяцев. В промежутках между слушаниями прошел еще один суд — по обвинению в непристойном поведении в самолете. К счастью, стюардесса запуталась в показаниях, и обвинение сняли. Зато на следующий день после оглашения приговора на Джима обрушалась весть о смерти Джими Хендрикса, с которым он всего лишь год назад записывал блюз, где мелькнула пророческая строка: “Проснулся утром, оказывается, я уже умер…” Хендрикс умер от героина. А пару месяцев спустя Джим узнал о смерти Джанис Джоплин — по той же причине…

Несколько лет назад Джим с Памелой уже побывали в Париже, тогда все было весело и легко. Но вот странность — поднявшись тогда на вершину Монмартра и увидев большой зеленый холм в самом центре города, Джим спросил Алекса Ронея, своего парижского друга: “Что это?” И получил ответ: кладбище Пер-Лашез, где похоронены многие знаменитости — Шопен, Бальзак, Эдит Пиаф… Потом они долго гуляли среди старинных надгробий. И Джим вдруг сказал, что хотел бы, чтобы его похоронили именно здесь.

Как-то раз, бродя по Парижу, он заприметил маленькую студию звукозаписи. Забронировал на час комнату для прослушивания, чтобы прокрутить записи со своими стихами, и сказал, что вернется. Продолжая прогулку, уже изрядно приняв на грудь, Моррисон наткнулся на двух уличных музыкантов, явно американцев. Денег им никто не давал. Джим пригласил их сыграть пару песен вместе. Вскоре троица уже была в студии. Звукооператорам не понравилось, что Моррисон пьян. К тому же они привыкли записывать классику и потому объявили, что “у него и тех двух придурков, которых он привел с собой”, только полчаса, не больше. Моррисон тщетно бился с горе-музыкантами. Гитарист был еще туда-сюда, а вокалист, хоть и обезумел от счастья, был абсолютно безнадежен. “Ладно, — сказал Моррисон. — Давайте попробуем вот это”. Речь шла о новой версии “Orange County Suite” (“Оранжевая тюремная роба”) — песни, которая была выкинута по крайней мере из двух альбомов “The Doors”. Текст напоминает пьяный бред, но это — последняя песня Моррисона, записанная за две недели до его смерти. Джим отдал музыкантам все деньги, которые были у него в карманах. Звукооператор вручил Моррисону коробку с пленкой. Трясущейся рукой Джим написал на ней название своей новой группы: “Jomo and the Smoothies” (“Джомо и плейбои”, Джомо — это Моджо наоборот). По счастью, пленка сохранилась.

Потом Джим и Памела на несколько дней отправились в Лондон. Им забронировали номер в гостинице “Кэдоган”. Поехавший с ними вместе Алекс Роней сказал Джиму, что именно здесь был арестован Оскар Уайльд и что потом он умер в Париже. “Смотри не повтори его историю”, — пошутил он. Джим отреагировал очень болезненно. Будто предчувствовал, что его ждет.

Они вернулись в Париж. Джим чувствовал себя ужасно. Парижские тетради Моррисона испещрены словами: “Господи, помоги мне”… Врач прописывает ему антиспазмолитики, он принимает их, но облегчения не наступает. Поэтому он все больше и больше пьет.

3 июля Памела куда-то надолго ушла — они часто ссорились. Вернувшись, она обнаружила Джима в ванне — уже мертвого. По другой версии она просто спала, удолбавшись все тем же героином. А когда проснулась, Джима на этом свете уже не было. В документах значится, что не выдержало сердце. Молва упорно твердит про передоз — мол, Памела уговорила полицию реальную причину смерти в документы не заносить. Однако известно, что Моррисон героина никогда не употреблял, и из-за этого они тоже часто ссорились с Памелой — он недолюбливал ее героиновую компанию. Смерть его так и осталась загадкой — трагическая ли случайность то была или самоубийство? Впрочем, кроме самой Памелы да французской полиции мертвым Моррисона не видел никто. Но полиция молчит, а Памелу уже не спросишь: три года спустя она сама отправилась вслед за Джимом туда, где находят ответы на все вопросы.

Да, поэтам опасно произность некоторые вещи вслух… Моррисон похоронен на Пер-Лашез. Узнав, что он поэт, администрация предложила место в той части, где хоронят людей из литературного мира. Прямо рядышком с могилой Оскара Уайлда. Но Роней, вспомнив свою неудачную шутку в Лондоне, в ужасе замахал руками, и Моррисона похоронили совсем в другой части кладбища. Его могила — место неутихающего паломничества и — в особые дни — разных малоприличных вакханалий. Бюст Моррисона с памятника вскоре украли, считается, что фаны (и не исключено, что где-нибудь, естественно, под музыку “The Doors” проводят сейчас вокруг него какие-нибудь тайные ритуалы). Впрочем, никакой бюст на могиле и не нужен — столько там граффити, которые кладбищенская администрация уже устала смывать. “Джим спит”, — гласит одна из кривоватых надписей, выведенная любящей рукой. Ну конечно же спит . Он же бог. А боги не умирают…