Рейн Евгений Борисович — поэт, эссеист, прозаик, сценарист. Родился 29 декабря 1935 года в Ленинграде. В 1959 году окончил Ленинградский технологический институт, в 1964 году — Высшие сценарные курсы. Лауреат многих литературных премий, в том числе Российской национальной премии «Поэт» (2012).

 

 

 

Царское село

 

«…Смотри, ей весело грустить,

Такой нарядно обнаженной…»,

И городочек полусонный,

И парк лицейский сторожить,

Песком хрустеть, тревожно стыть

Среди листвы его наклонной,

И у Руины за колонной

Друзей и вспомнить и простить.

И, глядя в календарь бездонный,

Решать здесь: быть или не быть…

                                                       

2012

 

*      *

    *

                                        Н.

 

Закованный залив заснежен до Кронштадта,

о, слабосильный день!

И только ты одна, одна не виновата…

А в чем? И думать лень.

Зима пуржит с утра, мерцает север дикий,

томит Гиперборей,

не прекословь, не плач, печали не накликай,

не трогай якорей.

Теперь за нас январь на лыжах по торосам —

туда или сюда.

И если мы теперь друг друга не забросим,

тогда — когда?

Полярной этой тьмой покрыты серп и молот,

орел, единорог,

Нас ждут на берегу алхимик и астролог,

безумец и пророк.

Проворное лицо у ангела Господня

с кровинкою стыда,

На почте тарахтит еще

                         междугородняя

белиберда.

А наша тень идет за нами по пороше

и обгоняет нас.

Побудь еще со мной, ты мне зимы дороже

в смертельный час.

                                                    

 

*      *

    *

 

Приди ко мне под рыжей тишиной,

В стране, где шерсть предшествует рассудку,

Вернись из отступления домой,

По первому снежку, по первопутку.

Я поцелую отпечатки лап,

Наполню твою мисочку водою,

Здесь, без тебя, я столько мал и слаб,

Ничтожен пред твоею правотою.

Мне не под силу откровенный взмах

Всесильного в потемках поворота,

И как унять усилие и страх,

Где спазм земной, уже не спазм, а рвота.

Лакая справедливые глотки

Под водопадом выверенных капель,

Переплывая реку, где мелки

Нахлесты волн, ушедшие под штабель

Сухих и суковатых пристаней,

Откуда наш багаж возьмут на баржу,

Нам вместе плыть в становище теней,

Мурлыкать вслед таинственному маршу.

                                                               

2012

 

 

В пещере

 

Дымный закат над заливом и над Кронштадтом,

Что-то я чувствую нынче себя виноватым

Перед заливом и перед Кронштадтом…

Что же, цепная реакция — здравствуй, атом.

Зря, что ли, спешил Македонец в пернатом шлеме,

Маятник в тяжком брегете отстукивал время,

Байрон халтурил в восточной поэме,

Почему для меня все это  — легкое бремя?

Дальше и выше — неужели туда не пробиться,

К тому истоку, где боги-самоубийцы

Мир разделили, как будто кубисты,

На фигуры и клетки заигравшегося шахматиста.

Глубже и выше, через эндшпиль к дебюту,

И еще дальше — от роллс-ройса к верблюду,

Что позабыл, что вспомнил — а с вами не буду,

Я отступаю обратно к пещерному люду.

В этой пещере заката, где мамонт на голой стенке,

Где дымят табачком янки или эвенки,

Где хорошо бы дождаться пьянки и пересменки,

Слизывая с чубука горькие пенки.

Все пока впереди. Вместо совести психоанализ,

За миллионы лет довольно мы намахались,

Во всей истории этой предпочитаю хаос,

Хочу повиниться, но в чем покаюсь?

Бедный дикарь-питекантроп, не знающий гороскопа,

Каменная моя ничуть не согрелась жопа,

Мне не дотянуть ни до рассвета, ни до потопа,

Вот моя правда — основателя и остолопа.

Что пропустил, что предвидел — не знаю,

Сон над золой, словно мать родная,

Убаюкивает, что песенка горловая,

Там у начала, у самого края.

А во сне все едино — физики и динозавры,

Напевы радио и лепет арфы,

Как же растолковать мне карты,

Лишь бы не просыпаться для жизни-лярвы.

Главное — не пропустить всю эту выдумку Божью,

Не гнать телегу по бездорожью,

Не осквернить себя ни истиной, ни ложью,

Просто курить под закатом и жить водяною вошью.

                                                                              

2011

 

 

«Кировская»                    

 

Серый мрамор «Кировского» метро,

Магазин Перлова с китайской вазой,

Глаз небесный, подмигивающий хитро

И пленяющий правдой голубоглазой.

Поверну на Сретенку, по пути

Раскурю «Дукат» свой на перекрестке,

Никуда отсюда мне не уйти,

Потому что слушаю отголоски —

Отголоски лет, отголоски слов,

Отголоски комнаты на Мясницкой,

Отголоски пламенных вечеров,

Отголоски снов на постели низкой,

Отголоски жизни, ушедшей вниз

И поднявшей голову напоследок,

Из-под ног уходит, скользит карниз,

Точно прыгнувший из окошка предок.

 

 

 

ГУМ

 

Беспощадное время ушло, я вернулся сюда,

Ничего-ничего, все осталось, блестит, как слюда,

Жирной кожей и смальтой, углеродом, тяжелой казной,

В переходах  стоит необузданный зной.

Черезмерные полки, матерьяльный, невидимый склад,

Габардин, крепдешин, на котором не виден и скальд,

Написал: ты измерен и взвешен, конец…

В оружейном отделе новый «магнум» и меч-кладенец.

Рассыпался фонтан, упадая на лица слезой,

В похоронном бюро пахло прахом, водою лесной,

Стоверстовая очередь из отдела вела в мавзолей,

Чтобы было стоять безнадежней, верней, веселей,

По отчаянным дням  здесь пехота несла караул,

Счетревенный портрет состоял из прикладов и дул,

Выдавали брикеты крем-брюле, эскимо,

На постельном белье пробегало живое кино,

В новогоднюю ночь торговал слюдяной Дед Мороз,

На румянце щеки шевелилась гирлянда волос.

И товары на линиях били притоп и прихлоп,

И в единые руки поступали, что пиво, взахлеб.

Ты меня не узнал, как не знают подпольную мышь,

Ты затих, отшумел, проспиртованной песни камыш,

Под алмазной нарезкой, под амброй и лайкой, буржуй,

Я целую твой венчик, прощальный прими поцелуй.

Никогда и всегда ты предстанешь на фоне Кремля,

Чеком с пеной нолей, как надменный отлив, шевеля,

Вспоминаю в бессоннице бедность подвалов и душ,

Как стоит над могилой Дездемоной задушенный муж.

 

2012

 

 

Дом архитекторов

 

  Памяти отца

 

Где Штакеншнейдер выстроил дворец,

На Герцена (теперь опять Морская),

Меня туда водил еще отец

В год довоенный, за собой таская.

В сорок шестом я сам туда ходил,

В кружок, где развлекались акварелью,

Но никого вокруг не восхитил,

И посейчас я чувствую похмелье.

«Эклектика», — сказал искусствовед,

Когда спросил я через много лет,

А он махнул рукою безнадежно.

Эклектика… Ну как это возможно?

Ведь мой отец погиб в сорок втором,

А я мешал здесь охру и краплаки,

И это был не просто детский дом,

А способ жизни на сырой бумаге.

Отец и сам неплохо рисовал,

И на меня надеялся, быть может,

Но если я войду в тот самый зал,

То догадаюсь, что меня тревожит,

Ведь я не сделал то, что он велел,

Что завещал, — искусство для искусства.

Мой бедный дар обрушился в раздел,

Где все так своевольно и не густо.

Теперь здесь ресторан, голландский клуб,

И только по краям — архитектура,

Но, расспросив, меня пускают вглубь,

Быть может, узнают, но как-то хмуро.

Эклектика! Но не согласен я,

Досада быть эклектикой не может,

Печаль отца, потемки осеня,

Карает сына, узнает и гложет.

 

 

*      *

    *

 

Пасмурно. Серый цвет.

Вянущий лист.

Садик переодет

В желтое, как артист.

 

День или два. Потом

Голых веток позор,

Под широким зонтом

Входит сам режиссер.

 

Здравствуй. А вот и я.

Кончено, не скули,

А в лоскутах шматья

Спрятаны все рубли.

 

Переоденься. Ложись

Вместе со мной на дно.

Смерть — это тоже жизнь.

Вобщем, всё заодно.

 

2012

 

 

 

Полуостров

 

Виктору Гофману

 

Полуостров, похожий на череп,

На расколотый грецкий орех,

Виночерпий в овечьем меху,

Ублажающий всех,

Ботанический короб на лаве,

Остывший вулкан,

Сохранивший в раскопах

Костяк, великан.

Шлем, источенный ржою,

Веницейский узорный доспех,

Под живою паршою

Вседоступный, открытый для всех,

Перерытая галька,

Кровяной сердолик,

Может, скифский рельеф,

Набегающий из Чертомлык,

И курортная прозелень,

Балюстрада, над морем балкон,

Перекошенный раструб,

Пластиночка на граммофон,

Голубая шашлычная

С бараниной и коньяком,

И раскачка привычная,

Бьющая в нос прямиком,

Полуночная музыка,

Растворившая синус волны,

Лукоморье, вместившее

Амфоры и стаканы,

Баттерфляй для дельфина,

Жалкой юности южный загар,

Упреждающий ястреба,

Припограничный радар.

Архилох, археолог,

Я, пишущий на черепах,

Черепки собирающий, ситом

Просеявший прах,

Добирающий горстку,

По макушку ушедший в раскоп,

Отыскавший могилу вождя,

Карадаг, Перекоп.

 

 

Виньковецкий

 

Как геофизик, он прошел земную глубь,

Как живописец, он входил  в подпольный клуб,

Где выставлялся вопреки начальству.

Его таскали трижды в КГБ,

Уволили, он выжил кое-где,

Так, вопреки паскудству и канальству.

 

И все-таки не вынесла душа,

И он с семьей уехал в США,

Нефтеразведкой промышлял у «ЭССО»,

Сто двадцать тысяч был его оклад,

Но раздавал его он всем подряд,

К богатству не имея интереса.

 

Но вот и здесь возник судейский спор

Из-за патента, и какой позор —

опять он был низвергнут и уволен.

И как-то раз жена ушла в кино,

И он скрутил тугое полотно…

Врачи постановили: был он болен.

 

Я помню, как на даче Раи Берг

Однажды, после дождика в четверг,

Мы с Бродским мыли грязную посуду,

Вдруг дымом все вокруг заволокло,

И Бродский крикнул: «Боже! Западло,

Там Яшка нас поджег, ну, сукой буду!»

 

И это было точно так. Ведь он

Жег нитролак, исканьями пленен,

И добивался пущего эффекта,

Разбрасывал он краски, как артист,

Или абстрактный экспрессионист,

А впрочем, как никто, а может, некто.

 

И вот теперь, когда прошли года,

Как поздно мне подумать: никогда

Такой дымок меня уж не объемлет.

До встречи, Яков! Я тебя любил,

И в той земле, где ты прохожим был,

Иная память нам до срока внемлет.

 

2012

На чердаке

 

На чердаке, на Офицерской, на

Крыше, где балтийская страна

Видна до Швеции, а может быть, и дальше,

Мы собирались восемь человек

И пили водку, ели чебурек,

Там век свой доживали генеральши.

 

Их, верно, беспокоил этот гам,

Когда шумели мы по вечерам,

И кто-то пел «Лили Марлен» и даже

Подхватывали хором под хмельком,

Тут в нашу дверь стучали кулаком,

И мы стихали, испугавшись лажи.

 

На крышу выходили. Ленинград

Раскидывался вроде тех шарад,

Что по слогам сбегались из кварталов,

Еще мы не умели разгадать,

Как время нас сумеет разыграть

На склонах непролазных перевалов.

 

А после расходились кто куда,

Я шел к себе до Площади Труда,

«Когда качаются фонарики ночные»,

Припоминал, что слышал в этот раз,

Мы были все единый перефраз

Того, что не сказали остальные.

 

А через день опять сходились мы,

Стихи читали после кутерьмы,

И вдаль глядели с этой крыши плоской,

И нам опять стучали кулаком,

Еще мы  были вместе, целиком,

Агеев, я, и Кушнер, и Горбовский.

 

 

 

Сэнди Конрад

 

Десять и девять, бегун стометровый

и лейтенант белгородской милиции,

Саша Кондратов — живой и здоровый,

как мне твои перечислить отличия.

Выученик формалистов и Проппа,

мистик числа и наследник Введенского,

что  ты подскажешь мне нынче из гроба,

гений, разведчик разброда вселенского?

Ты, почитавший и острова Пасхи

идолов, йогов конфигурации,

красивший крыши дворцов без опаски,

в сумке носивший свои декларации,

cдавший  в запасник бурятского Будду,

Конрадом Сэнди себя называвший,

все пропущу, а тебя не забуду,

ты, пентаграммой себя повязавший.

 

Книжки строчивший для «Гидроиздата»,

трубки куритель, любитель пельменей,

нету таинственнее адресата —

азбука Морзе и ток переменный.

Ты, не закончивший дела-романа,

«Здравствуй, мой ад!» и дошедший до края,

живший в лазури на дне котлована,

смыслом погибели буйно играя.

Место нашедший в Казанском соборе,

после работы на Мойке  и Невском,

ты, заявлявший в ночном разговоре:

«Буду я к Вечности вечным довеском».

Все это сбудется, Саша Кондратов,

о, Сэнди Конрад, из дали, из праха,

из новолунья, из черных квадратов,

лучший из лучших, бегун-растеряха.

                                                     

2011

 

 

Красильников

 

«Хиромант и некрещеный человек М. К. посулил 

 мне безбедное существование до 55 лет»

       ( из письма Иосифа Бродского к Евгению Рейну )

 

Красивый дылда с бледной рожей,

На Маяковского похожий,

Во сне является ко мне,

За пазухой — бутылка водки,

В запасе — правильные сводки,

Он в прошлом греется огне.

 

Он — футурист, он — будетлянин,

Бурлюк им нынче прикарманен,

Он Хлебникова зачитал,

Он чист, как вымысел ребенка,

И чуток, точно перепонка,

Что облепила наш развал.

 

Зачем-то Кедрин им обруган,

Он нетерпим к своим подругам,

Одну он выгнал на мороз,

Он отсидел четыре года,

Пьян от заката до восхода,

До Аполл и нера дорос.

 

Он говорил, а мы внимали,

Он звал нас в сумрачные дали,

Где слово распадется в прах,

Где Джойс и Кафка — лишь начало,

Где на колу висит мочало,

Туда, туда на всех парах.

 

Работал в «Интуристе» в Риге,

Влачил не тяжкие вериги,

И сбросил их, и —  утонул,

В истериках, скандалах, водке,

Посередине топкой тропки,

Смешав величье и разгул.

 

2011

 

 

Уфлянд

 

Ты искал в пиджаке монету

нищим дать и — нашел , конечно…

Надо готовиться к новому лету,

Надо прожить это лето беспечно.

Надо пройти до конца по Фурштатской,

Сбить каблуки и отбросить подметки,

Время подмазать расхожею краской

И запасти для закуски шамовки.

Что не закончил ты в пятидесятых,

Скажется нынче, где правят поминки.

Флагов трехцветных и тех — полосатых,

Хватит  с избытком, летящих в обнимку.

Ты — своеволец, простец и умелец,

Чудный солдатик — всегда в самоволке,

Давнего времени красноармеец,

Переложивший слова и обмолвки,

Все, что сказали мы, будто для шутки,

Станет рассадой, взойдет и созреет,

Пусть же останется жизнь в промежутке,

Пусть ее дождик весенний развеет.

 

2012

 

 

 

Закат

        Нине Королевой

 

Закат над заливом —

Атлантики больше,

На крышах и шпилях

Багровые клочья.

 

Вставайте из праха,

Кто жить расположен,

Последнее слово

Последнею ночью.

 

Мы жили когда-то в несносной остуде

Платя пятаками прозревшей глазнице,

Варили баланду в солдатской посуде

На Вечном огне у имперской границы.

 

У бедных ларьков над разбавленным пивом

Нас тень покрывала подземного моря,

Волна Афродиты толчком торопливым

И нас обнимала осадком в растворе.

 

И мы не заметили, как мы втянулись

В рутину погибели, хлада и тленья,

Мы ели с ладоней бесчувственных улиц,

Любили без повода и утоленья.

 

В пустой тишине, где гремели трамваи,

В подвалах, таивших чугунные топки,

Сложили мы жребии и караваи,

Связали свои — к отступленью — котомки.

 

Вставайте из праха единым порывом,

Разбитым полком, отступающим в воздух,

Сейчас над Сенатской, над Финским заливом,

Над урной, где души в объятьях бескостных.

                                                                    

2012

 

 

 

Карнавал

 

Пойдем по набережной мимо

мостов, буксиров, кораблей,

глотая завитушки дыма,

нам с дымом будем веселей.

Свернем налево, где похожий

канал на школьный мой пенал,

и пронесем под чуткой кожей

событий этих карнавал.

Дом, в разрисованной бауте,

и колокольня в «домино»

нам попадутся на маршруте,

но по порядку. Сведено

не только в плещущие хлопья

разброда масок и гульбы,

где перепрятаны в лохмотья

фасады, улицы, столбы.

Теснится город под присмотром

всей клоунады заводной,

он летним облаком размотан

над Петроградской стороной.

Он убегает, как служанка,

сто глупостей наобещав,

и оставляет, что не жалко —

свистульку, пуговицу, шарф.

 

 

 

Призыв

 

А что если Бог — это высший художник,

Создавший икону, простой подорожник,

И ямб, и хорей, и анапест,

Придумавший кисти, и краски, и слово,

И все, что для нашего дела готово,

Сложивший все это крест на крест.

 

 

В такой мастерской подрастаем мы вечно,

Старание наше да будет сердечно,

А плата — по лучшим расценкам.

Заказов — довольно, не только монархи,

И те, кто штампует почтовые марки,

И небо рисует на стенке.

 

Мужайтесь же, братья,

Причастья и платья

У нашего Господа хватит,

А если он отбыл по срочному делу,

К иному пространству, к иному пределу,

То Время труды нам оплатит.