Каграманов Юрий Михайлович родился в 1934 году. Публицист, философ, культуролог. Автор книги «Россия и Европа» (1999) и многочисленных публикаций. Постоянный автор «Нового мира». Живет в Москве.
Немногие сыны остаются верными,
но когда нас станет еще меньше,
нашу веру это никак не поколеблет…
Потому что обетования Бога не прейдут,
а слова человека — только ветер, дым.
Поль Клодель [1]
Deus, venerunt gentes! [2]
I
То ли легенда, то ли быль. Апостол Петр покидает «развратный Рим», но на пустынной дороге видит при свете луны идущего навстречу человека, в котором узнает Христа. На свой вопрос «Quo vadis, Dominе?» («Куда идешь, Господи?») слышит в ответ: «Иду в Рим на новое распятие».
Виртуально сцена могла бы повториться и сегодня. Европа охладевает к христианству. Процесс этот начался давно, но особенно интенсивным сделался в последние сорок лет. Веха здесь — 1968 год, культурная революция.
Более всего христианство утрачивает кредит среди различных элит, в первую очередь среди работников культуры, но и в народной толще идет на убыль. Процент регулярно (еженедельно) посещающих храмы очень невелик во всех странах (исключение — Ирландия и Польша, где таковые пока еще составляют большинство). Постепенно отпадает от Церкви крестьянство Южной Европы, считавшееся «последним резервом» католицизма. Приор монастыря в Бари (Италия) Энцо Бьянки пишет, что сорок лет назад итальянская деревня соизмеряла повседневную жизнь с колокольным звоном. В то, кажущееся уже почти средневековым время три человека — священник, учитель и врач — «все объясняли» людям; теперь «все объясняет» телевизор. «Исчезла тишина и с нею прежнее тайное знание жизни» [3] . Редко звучит сельский колокол, и мало кто к нему прислушивается.
Но если считать «победителем» секуляризм, то никакого «торжества победителей» здесь нет. Напротив, секулярная Европа неуклонно движется к упадку. Краем «упавших крыльев» назвал ее еще В. В. Розанов. Скоро будет сто лет, как Освальд Шпенглер и Карл Краус почти одновременно заговорили о «закате Европы». И за все эти годы не произошло ничего такого, что противоречило бы их вердикту.
Для многих наших соотечественников такой вердикт кажется невразумительным; для них Европа — «парадиз», часть планеты, лучше всех других «оборудованная для веселья». Сами европейцы в большинстве своем не утруждают себя печальными думами. Европа, говорит Мишель Уэльбек, «знать не хочет о своем неблагополучии, ему подавай иллюзию беззаботности, сладкий сон, мечту; оно утратило мужество и не может посмотреть правде в глаза» [4] .
В свое время коллега Уэльбека по литературному цеху Виктор Гюго писал о «жеманстве вырождения», имея в виду «упадок, преподнесенный так, что его и не узнать» [5] . Нынешний процесс вырождения «перехитрил» все предыдущие. Если, например, в эпоху упадка Рима, с которой нынешнюю эпоху нередко сравнивают, бросается в глаза деградация материальной культуры — разрушение дорог и акведуков, сокращение торговли т. п. — то сейчас, наоборот, с материальной культурой все в порядке. По-прежнему идут в рост наука (преимущественно прикладная) и технология. Философ Гийом Фэй в статье «Упадок как судьба» предлагает свое объяснение происходящего: «взрывное умножение технологий» создает впечатление, что западная цивилизация «как будто сошла с ума: ее мозговой центр проваливается (implose), тогда как периферия взрывается (explose)… Смысл улетучивается, а формы становятся все более пустыми… Это похоже на пролиферацию раковых клеток» [6] .
В зеркалах, которые ей подставляют Право или Здравоохранение или Бытовая культура, Европа выглядит пристойно (и даже может служить образцом для других стран, включая наше отечество), но в некоторые другие зеркала ей лучше не смотреться.
Убийственный аргумент, железно подтверждающий концепцию «заката», предоставляет демография: Европа вымирает, и это касается всех ее народов без исключения. И ничто не может остановить этот процесс и обратить его вспять. Если только не произойдет какой-то радикальный культурный переворот.
Похоже, что европейская цивилизация не доживет даже до 2200 года, на который указал Шпенглер как на последний год ее существования. Пессимисты считают, что не доживет даже до 2100-го.
Но если европейская цивилизация подвержена общему закону подъема и упадка цивилизаций, то это никоим образом не относится к христианству, которое выше любых цивилизаций (о чем полвека назад почти одновременно писали Арнольд Тойнби и о. Георгий Флоровский), как бы тесно ни было оно с ними связано. Подтверждение тому мы видим уже на переходе от античности к Средневековью. После принятия христианства императором Константином в 313 году оно стало государственной религией Римской империи и, казалось, накрепко связало себя с нею, почти не выходя за ее пределы. Но с вторжением варваров Церкви пришлось заново приобщать к христианству массы населения и строить цивилизацию Средних веков, радикально отличную от античной.
А что мы видим сегодня? Если Европа охладевает к христианству, то в свою очередь и христианство как будто охладевает к Европе. Остается малозамеченным, что в последние годы оно распространяется со скоростью лесного пожара в обширных регионах планеты: в Африке южнее Сахары, в Китае и некоторых других странах Юго-Восточной Азии; сохраняет оно свои позиции в Латинской Америке (только католичество здесь отчасти вытесняется протестантством). Более чем когда-либо распространяясь «вширь», христианство становится по-настоящему мировой религией.
Ну а в самой Европе сохраняется «остаток» верных (несколько процентов регулярно посещающих храмы), которые могли бы сегодня подписаться под каждым словом Клоделя (см. вынесенное в эпиграф).
II
«Землей надежды» папа Бенедикт XVI назвал Африку, имея в виду ее южный лист (картографический термин), иначе говоря, Черную Африку. Удивительное дело: длительное господство колонизаторов на континенте и усилия целой армии миссионеров дали относительно скромные результаты: в начале 1960-х годов (это время ускоренной деколонизации) число христиан составило 30 — 35 миллионов (не считая коптов в Египте и эфиопов — те и другие сохраняли свою веру издревле). Но как раз с тех пор число крещеных быстро пошло в рост и сейчас приближается к полумиллиарду, а может быть уже и превысило его. Только в джунглях в глубине континента и кое-где на западе еще сохраняется первобытный анимизм, но, вероятно, его исчезновение — вопрос времени.
Ислам, давно утвердившийся на севере Африки, в последние десятилетия тоже интенсивно распространяется к югу от Сахары, но все-таки не так успешно, как христианство. По данным, приведенным интернет-журналом «Ouest France» в статье «Равенство христиан и мусульман» (имеется в виду, что равенство выходит, если считать по континенту в целом), число мусульман за период с 1900 по 2010 год выросло в Черной Африке с 11 миллионов до 234, но число христиан за то же время — с 7 миллионов до 470 [7] . «Линия фронта» со смешанным христианским и мусульманским населением проходит от Чада на запад до Сьерра-Леоне, а также в Судане и местами в Юго-Восточной Африке. Кстати, она может превратиться, а кое-где и сейчас уже превращается в реальную линию фронта.
Мы привыкли к выражению «христианская Европа» и не привыкли к «христианской Африке». Между тем христианство распространилось в Африке уже в ранние свои века и не только на средиземноморском побережье, входившем в состав Римской империи, но и много южнее — в Нубии (сейчас это Судан) и Эфиопии. А в IV — V веках Александрия Египетская была, пожалуй, главным интеллектуальным центром христианства. Опираясь на подобные факты, некоторые чернокожие теологи где-нибудь в Лагосе или Киншасе берут на себя смелость утверждать, что подлинной родиной христианства является именно Африка. Такого рода «присвоение» христианства знакомо нам и по другим краям, включая Россию (где даже в составе клира дело доходило иногда до полного отрицания греческого наследства в прошлом; да и сегодня среди простых верующих немало тех, кто считает, что православие — «русская вера»).
Верно то, что вплоть до VII века основным ареалом распространения христианства оставались Ближний Восток и Северная Африка. Надо только помнить, что за исключением Нубии и Эфиопии это был эллинистический мир и все духовенство состояло здесь из греков или этнических не-греков, овладевших греческим языком и культурой (Блаженный Августин, например, был этническим бербером, а в IV и V веках два бербера даже занимали престол римских пап). Но паства состояла в основном из аборигенов, а паства, как известно, способна оказывать влияние на клир и даже направлять его.
Зато монашеское движение своим происхождением целиком обязано африканцам. Его инициаторами стали два копта (с греческими именами), в начале IV века удалившиеся в Фивейскую пустыню, — преподобный Антоний Великий и преподобный Пахомий Великий; первый положил начало одинокому и скитскому отшельничеству, второй — киновийному, общежительному. За ними в пустыню потянулись десятки тысяч. В основном это были simpliciores, «простецы», которые истину Христа «выбирали сердцем». (Впрочем, среди них встречались и умудренные теологи: история сохранила память о блаженном Апу, судя по имени, нубийце, который одержал верх в диспуте с архиепископом Александрийским.) Это был новый в христианстве путь — «юродствующей сотериологии». Потом в пустыню потянулись и греко-римляне — перенимать опыт; хотя для их благородных желудков пища, состоявшая из акрид и колючек, была нелегким испытанием (например, святой Иоанн Златоуст, происходивший из аристократического рода, шесть лет провел в пустыне, где заработал жестокий катар желудка, из-за чего всю оставшуюся жизнь вынужден был питаться одной только жидкой рисовой кашкой).
К сожалению, мусульманское завоевание оставило лишь немногие следы христианства в Северной Африке. Только в Египте сохранилась коптская община (копты — потомки древних египтян), составляющая примерно одну десятую часть населения страны. Нубийцы сопротивлялись завоевателям на протяжении нескольких столетий, но в конце концов тоже приняли ислам. Лишь далеко на юге эфиопы сохранили свою восточнохристианскую веру, хотя бы и монофизитскую [8] . Это о них писал Вячеслав Иванов столетие назад: «Ревнуют внуки смуглые с тройных уступов гор / О древлем благочинии…». (Кстати, эфиопы были и есть смуглые, а вот растворившиеся в других народах нубийцы были чернокожими.)
Нынешняя христианизация Черной Африки представляется неожиданной в свете той информации, которой мы до сих пор о ней располагали. Мы привыкли считать, что Черная Африка безнадежно больна, что это край, где большинство населения прозябает в нищете, где раздолье для преступников, где не прекращаются межплеменные войны, жизнь человеческая ничего не стоит и т. д. Американский социолог Роберт Каплан в книге «Грядущая анархия» (интеллектуальный бестселлер 2001 года) писал, что Черная Африка — «гиблое место», что с нею ничего нельзя сделать и оттуда можно только бежать.
Это продолжение и развитие темы известной повести Джозефа Конрада «Сердце тьмы» (1902). Но у Конрада тьма, каковую являет на его взгляд Черная Африка, хотя бы локализована географически. А у Каплана она наползает на весь остальной мир. То есть пока еще от нее можно бежать, но рано или поздно она настигнет вас в вашем же доме. Вместо того чтобы следовать путем Запада, на что полвека назад надеялись покидавшие ее европейцы, Черная Африка становится прообразом хаоса, который ожидает весь остальной мир. Пугающие западного человека африканские бидонвили, пишет Каплан, «вселяют в вас зловещее предчувствие того, на что могут стать похожими американские города в будущем» [9] . Такая вот безрадостная картина.
Замечено, что там, где возрастает добро, там в рост ему подтягивается и зло. Но должно быть верно и обратное! Коль скоро Африка превратилась в «гиблое место», позволительно предположить, что в «стратегии Бога» на нее обращено и особое внимание: существует ли более важная задача, нежели просветить «сердце тьмы»?
Конечно, из того факта, что история Христа «вдруг» овладела африканским воображением, еще не следует, что все новообращенные африканцы стали христианами, заслуживающими этого имени. Таковых даже в «старых» христианских странах в лучшие их времена было не так уж и много. Вероятно, к очень большой части новообращенных применимы слова святого Григория Богослова о «младенцах веры», вплетающих в христианство совсем нехристианские представления. Так бывало и встарь: достаточно напомнить о только еще выходивших из состояния варварства германцах, которые послушно отстаивали обедню, а в ночь полной луны уходили в лес приносить жертву Вотану или Тору и даже день святой Вальбурги (Вальпурги) умудрились превратить в нечто наоборотное — языческий праздник «весны священной» («Вальпургиева ночь»). Подобным же образом нынешний африканец может одинаково «уважать» священника (который тоже не всегда оказывается на высоте: наблюдатели говорят о недостаточной вышколенности значительной части африканского клира) и заклинателя змей и опасаться колдуна, в котором видит реинкарнацию крокодила.
И все-таки христианство «работает» с этой, как еще недавно казалось, «неподъемной» в духовном смысле человеческой массой, и «работает» успешно. Вот одно из многих тому свидетельств: корреспондент лондонской «The Times» Мэтью Пэррис, долгие годы живущий в Африке, пишет, что «христианство изменяет сердца африканцев. Оно несет с собою духовное преображение, что очевидно. Обновление реально. Перемена благотворна» [10] . Свидетельство тем более убедительное, что сам автор этих строк заявляет себя твердым атеистом.
В XIX веке известный английский колонизатор Сесиль Родс заметил, что можно вытащить негра из джунглей, но нельзя вытащить джунгли из негра. Родс все-таки ошибался. А сегодня, может быть, как раз европейская душа потерялась в «джунглях» в гораздо большей степени, если сравнивать ее с душою Африки, — я имею в виду, конечно, христианизированную Африку.
Прозелиты, как это часто бывает, исполняются религиозным рвением, в данном случае еще подогретым африканским темпераментом. Среди африканских христиан, особенно среди католиков (составляющих около половины всех крещеных), все настойчивее звучит укоризна в адрес Запада, который «морально разлагается». И — о, чудо! — Африка сегодня шлет к северным «нехристям» своих миссионеров. Еще в силу инерции из Европы и Северной Америки летят и плывут в Африку свои миссионеры, а уже встречный поток набирает силу [11] . Духовные вожди Африки поставили своей целью «реевангелизацию Запада», не забывая, конечно, что и у себя дома дел у них, как говорится, невпроворот.
Иногда на Западе можно услышать, что в Африке водворилось какое-то «другое христианство». На самом деле в африканском христианстве есть нечто от раннего христианства — свежесть религиозного чувства, упор на коммюнотарность; отчетливее звучит мотив «труждающихся и обремененных», приглушенный в западном христианстве. Что здесь действительно непохоже на Европу, так это культурная среда.
И. А. Ильин писал, что вся история христианства есть не что иное, как поиск христианской культуры. И начинается поиск с преображения культурного мира, существующего на момент принятия христианства. В 1930-е годы Леопольд Сенгор, поэт и христианин (позднее «танцующий президент» Республики Сенегал) запустил в оборот понятие негритюд , передающее специфику культурного мира Черной Африки. По мнению Сенгора, для греков, заложивших основы европейской культуры, руководящим началом была мысль, а для африканцев таковым является интуиция. Негр воспринимает окружающий мир сразу всеми своими чувствами. Силой, связывающей воедино его многоразличные жизнеощущения, является ритм: он пронизывает пение, танец, чередование масок, различные игрища и даже трудовой процесс; он врывается даже в сень смертную, вовлекая почивших в общую племенную жизнь (видели вы где-нибудь еще, чтобы покойников провожали на кладбище, приплясывая?).
Что такое африканский ритм, никому не надо сегодня объяснять: он прочно вошел в нашу жизнь. Уже в 1930-е годы наиболее чуткие из европейцев ощутили, что влияние Африки не ограничится танцплощадками, где воцарился джаз, продукт американского посредничества, что другим становится восприятие жизни. В те годы поэт-эмигрант Антонин Ладинский писал: «И мы отлетаем в сиянье / Густых африканских звезд, / Мы покидаем дыханье /Насиженных теплых гнезд» [12] .
Примерно тогда же К. Г. Юнг заметил, что американцы в соседстве с неграми, которых они третируют, незаметно для себя меняются психофизически, все более отдаляясь от своих германских предков. Они становятся как бы «развинченнее», что сказывается на их манере ходить или смеяться, в ребячливой общительности и «почти полном исчезновении интимной жизни». В свою очередь и европейцы начинают подражать американцам.
Сенгор был не вполне точен, положив мысль в основу греческого восприятия жизни. В его время уже было хорошо известно, что греческое сознание раздваивалось между двумя началами, одно из которых принято называть аполлоническим, а другое — дионисийским. Бог виноделия, Дионис символизировал «восторг и исступление» из мира сего, то воспаряя к небу (историю его гибели и воскресения можно рассматривать как отдаленное предвестие Христа), то опускаясь в низины оргийности, где он преображался в смрадного Ночного Козла. Между прочим, у некоторых африканских племен существовали оргийные празднества, в ходе которых женщина совокуплялась с козлом, — ритуал, лишний раз подтверждающий универсальность дионисийства.
Инициированное Ницше «возвращение Диониса» сделало европейское человечество восприимчивым к африканским ритмам, которые прежде оно пропускало мимо ушей, расценивая их как «дикарские». Но тут вдруг проснулась жажда экстатического, конвульсивного времяпровождения, требовавшая все новых музыкальных форм, выстроенных на все более громкозвучных ритмах, провоцирующих резкие телодвижения или как минимум телесные раскачивания, хлопки и т. п.
Если ритмическое громкозвучие неотъемлемо от «гения Африки», то как с этим «гением Африки» справляется Церковь? Пока что это удается католикам, и то лишь отчасти: паства более эмоционально воспринимает свои, африканские песнопения, с участием ударных инструментов (таковые вынужденно допускаются), чем традиционные католические распевы. Иная картина открывается в англиканских храмах. Привожу свидетельства очевидцев: здесь «завывания, смех и ритмические телодвижения» становятся кульминацией богослужения. И совсем чудная картина открывается у пятидесятников (по степени распространенности пятидесятники — на первом месте среди всех протестантских деноминаций): «Им (пастве) особенно нравится пританцовывать и заводить песни, не обращая внимания на проповедника… Случается так, что ему трудно бывает сохранить контроль за богослужением, пока пение не угасает само собой. Тем не менее такое поведение паствы не вызывает осуждения у пастора, ибо успех богослужения зависит от того, в какой мере присутствующими овладел Св. Дух» [13] .
Можно ли передать Благую весть с помощью тамтамов? Леопольд Сенгор считал, что ритмы, в которых живет (а не только поет или танцует) Африка, одновременно имманентны и трансцендентны. В это с трудом верится. Та музыка, которую позволительно назвать трансцендентной — «спущенной» с неба, — это подражание тихому ангельскому пению, впервые прозвучавшему на Земле в ночь Рождества. Тогда как африканская ритмическая музыка — это магическая музыка, питающая воображение «от земли одержимых», как говорили греческие мыслители. Уместно, однако, вспомнить, что в первые века христианства с церковным пением тоже «были проблемы»: ни пеаны в честь Аполлона, ни дифирамбы в адрес Диониса, ни даже античные погребальные песнопения для церковного исполнения явно не годились, а другой, не языческой музыки еще не было. Даже в V — VI веках церковные писатели восстают против «бесчинных воплей», звучащих в церквях, против слишком «страстной» и «безумной» музыки. Должно было пройти время, чтобы были угаданы интонационные основы калофонии (христианского благозвучия). Очевидно, что и Африка должна будет пройти примерно тот же путь. Потому что основы калофонии — внекультурного происхождения. Это «небесная музыка» (католики называют ее cantus firmus), предсуществовавшая человечеству [14] .
Впрочем, может быть, и «тяжелому металлу» найдется место в африканской литургии: он неплохо передает гнев Божий и «скрежет ада».
III
Еще одна «земля надежды» (или «новая земля», каковое выражение тоже употребляют в Ватикане) — Китай. В этой стране у христианства до сих пор не было глубоких корней. В VII веке здесь появились пришедшие с запада несториане [15] , но они со временем растворились среди аборигенов, практически не оставив следов. Начало христианизации Китая было положено в конце XVI века миссионером-иезуитом и выдающимся ученым-синологом Маттео Риччи. Созданная им иезуитская миссия просуществовала в Пекине до начала XX века. В конце XIX развернула свою деятельность православная духовная миссия, но после 1917-го она вынуждена была обратить свои силы на окормление соотечественников, нашедших приют в Китае. В итоге на 1949 год, когда пришли к власти коммунисты, в стране насчитывалось 2 миллиона христиан, едва различимых в общей массе населения.
Сегодня христиан всех конфессий, по разным оценкам, от 80 до 130 миллионов (по некоторым, впрочем недостоверным, оценкам — до 200 миллионов) [16] . Конечно, и 130 миллионов — это лишь десятая часть населения Китая (1,3 миллиарда), но важно, сколь быстро христианство идет в рост. Почти все наблюдатели сходятся во мнении, что между 2040 и 2050 годами (а может быть, и раньше) христиане станут в Китае большинством населения. Подобное происходит и в Южной Корее, близкородственной ему в культурном отношении. Здесь христиане уже стали относительным большинством, составляя 28% всего населения — против 23% буддистов (остальные — в основном неверующие, а также конфуцианцы, шаманисты и пр.) [17] .
В канун последнего (2012 года) Рождества только одно расположенное в Нанкине китайское издательство (с англоязычным названием «Amity Printing Co Ltd») выпустило 100 миллионов (так!) экземпляров Библии на китайском и некоторых других языках, значительная часть которых ушла на экспорт.
Толчок распространению христианства дала, не желая, конечно, того, коммунистическая власть. Многие китайцы именно в христианстве увидели духовную опору, позволившую противостать безбожному режиму, по своей жестокости сравнимому с идольскими царствами, описанными в Библии. В стране народились общины, которые власти назвали «подпольными», а сами себя они назвали «катакомбными», по образцу апостольских времен. В годы маоистской «культурной революции» появились и первые китайские мученики за веру. С прекращением гонений «катакомбные» стали называть себя «домашними». Некоторые из них продолжают собираться для богослужений у кого-то на дому, но у других давно уже есть свои церковные здания, увенчанные крестом. Главное отличие «домашних» от официально зарегистрированных общин (число членов которых на 2006 год составило 23 миллиона, по данным того же номера «South China Morning Post») в том, что «домашние», если они католики, безоговорочно признают авторитет Ватикана, и если они протестанты, так или иначе связаны со своими зарубежными единомышленниками. Американские евангелические деноминации объединяют, в частности, городскую интеллигенцию, которая видит в христианстве средство борьбы за демократию. А вот это (как и подчинение католиков папе) властям не нравится, поэтому они косо смотрят на «домашних», хотя особо и не преследуют их.
Между прочим, «домашность» большинства христиан является причиной того, что феномен христианизации Китая до сих пор остается малозамеченным.
Но противостояние коммунистической власти, теряющей прежнюю идеологическую выдержанность, постепенно лишается актуальности; следует поэтому задуматься, каковы духовные причины того, что прежде равнодушный к христианству китаец ныне «склонил к нему и слух, и взор». Думаю, что главная причина в том, что в христианстве преодолен разрыв между мироутверждением и мироотрицанием, характерный для традиционного Китая. Господствующее в стране конфуцианство отличает исключительно позитивный настрой; ему Китай обязан всеми своими цивилизационными достижениями. Но конфуцианство умалчивало о сверхъестественном, хотя и не отрицало его существование («Я ничего не знаю о духах», — признавался Конфуций). За духов «отвечали» даосы и китаизированные буддисты, но для тех и других жизнь оставалась бессмысленным кружением, за которым открывалась пустота; даос мечтал о том, чтобы, покинув мир сей, стать «вечным другом луны», буддист — раствориться в пустоте. В прежние времена конфуцианство и даосизм-буддизм были искусственно связаны (стиснуты) в замкнутом пространстве Золотой сферы (образ традиционного китайского мироощущения), эстетически благообразной и в чем-то даже утонченной. Но в итоге катаклизмов, потрясших Китай в XX веке, разбилась Золотая сфера и стала очевидной взаимная противоречивость двух ее половинок. А в христианстве органически связаны мироутверждение и мироотрицание; как и вечное движение — с вечным покоем.
Повторяю, я говорю о духовных причинах христианизации Китая. К ним, как и всегда и всюду, примешиваются различные жизненные обстояния. Лет двадцать назад в научных кругах Китая задались вопросом: что позволило Европе (распространяя это понятие на Россию и Соединенные Штаты) достигнуть положения мирового лидера и удерживать его в продолжение нескольких столетий? Преобладающий ответ был: христианство; на которое стали смотреть, как на «религию успеха». Особым вниманием пользуется работа Макса Вебера «Протестантская этика и дух капитализма». Результат: в городах Китая появились общины кальвинистов, которых никогда там раньше не было.
На селе, насколько я могу судить, христианство привлекает, между прочим, и своей коммюнотарностью (как это имеет место и в Африке). Традиционный конфуцианский уклад создавал в крестьянской среде атмосферу взаимной церемонной приветливости, но она как-то уживалась и с душевной сухостью, даже черствостью (чего стоит хотя бы обычай умерщвления «нежелательных» детей). Не говорю уже о том, что конфуцианство на селе полуразрушено; от него остался разве что культ семьи.
Что касается властей, то они заинтересованы в «добродетельном поведении» граждан, на чем бы оно ни строилось. Поэтому они реанимируют конфуцианство, но и поддерживают официально зарегистрированные христианские общины; да и «домашним», как мы уже говорили, особо не препятствуют.
Самый интересный вопрос: как христианство будет укореняться в совершенно новой для него культурной сфере?
В XIX веке американские миссионеры, отправляясь в Африку, прихватывали с собой, помимо экземпляров Библии, еще и партии зубных щеток и штанов (для мужчин — чтобы не ходили голыми). А в Китай миссионеры, кроме Библии, ничего с собой не брали: зубными щетками китайцы научились пользоваться раньше европейцев, а наготы не только стыдились (как и европейцы), но даже считали ее эстетически недостаточно благообразной. И все устройство человеческого тела — несовершенным. Отчего, например, заключали иногда детские головки в своего рода тиски, чтобы с течением времени они принимали «более изысканную» грушевидную форму; в подобные же колодки заключались ножки девочек, чтобы они навсегда оставались миниатюрными. Чем «благороднее» был китаец, тем больше он стыдился своего тела; все усилия костюмеров и косметологов были направлены на то, чтобы за одеждой, прической и средствами косметики скрыть человеческое естество. Нельзя отрицать, что такое отношение к телу, включая даже и упомянутые крайности, — проявления культуры, в ее качестве анти-природы.
Китай — страна древнейшей цивилизации и по-своему высокой культуры. Но по уровню развития философской мысли китайцы далеко отставали от Европы. Теперь же, преодолев когдатошнее свое наивное чванство (древние китайцы говорили, что только у них два глаза, у греков — один, а все остальные народы слепы), они и в этом отношении пошли в ученичество к Западу. Будучи по природе своей, и по контрасту с африканцами, рационалистами (по крайней мере, это видно на конфуцианцах), китайцы, обратившись к христианству, первостепенное внимание уделяют богословию; притом это относится и к широкой массе верующих. Американский публицист Мартин Рот поразился тому, сколь серьезно «простые» китайцы, как и корейцы, обсуждают вопросы веры: «Впечатление такое, что вы очутились в Афинах I века, рядом с (апостолом) Павлом, спорящим о преимуществах различных богов» [18] .
Собственно китайское богословие не может не иметь некоторых специфических особенностей; это связано с тем, что китайцы мыслят иероглифически. Вообще, язык богословия — вещь немаловажная. Заметим, что даже на латинском языке времен поздней античности трудно было передать некоторые тонкости греческих богословских терминов. А иероглифическое мышление — конкретно-образное. Да, китайцы рационалисты, но система мышления у них скорее символическая. Поэтому им гораздо проще перевести новозаветные тексты, нежели, скажем, сочинения Фомы Аквинского.
Впрочем, любые словесные формы выражения христианской мысли всегда несовершенны. Самая глубокая молитва — без слов (так, по крайней мере, считали и считают христианские мистики). И самое глубокое научение — «не устами и не в уши» (о. Павел Флоренский).
Нас, однако, должно интересовать не столько культурное обличие христианства в Китае, сколько другое: какое воздействие окажет оно — повторю это еще раз — на культуру Китая.
В начале XX века Поль Клодель (хорошо знавший Китай, где в продолжение ряда лет он занимал пост французского посланника) писал, что задача китайцев — вырваться из круговорота вещей (Дао) на дорогу, уходящую за горизонт. Если это им удастся, то тогда в мире наступит «желтый час». Похоже, что этот час уже наступает.
Опять-таки трудно избавиться от мысли, что начавшаяся христианизация Китая имеет провиденциальный смысл. Уже в недалеком будущем эта страна обещает стать ведущей державой мира в экономическом, политическом и, может быть, военном отношении. Но там, где растет земная сила, там являет свои возможности и сила духа.
Бросим взгляд на другую сторону Южно-Китайского моря. Еще одна азиатская страна, в которой быстро распространяется христианство, — Индонезия, где до сих пор господствовал ислам. Подсчитано, что ежегодно около 2 миллионов индонезийцев, в основном тех, кто исповедовал ислам, переходят в христианство [19] (насколько я знаю, в других мусульманских странах такие случаи крайне редки, а кое-где даже караются смертью). Если так пойдет и дальше, то уже в обозримом будущем в Индонезии появится христианское большинство.
Латинская Америка для христианства — далеко не «новая земля», католичество давно пустило здесь корни, и, похоже, достаточно прочные. Правда, в последнее время значительная часть паствы отошла от католической церкви и передалась пятидесятникам, но это все-таки раскол в рамках самого христианства. По сути своей пятидесятничество — секта, то есть уже по определению оно представляет собой нечто заведомо ущербное; в частности, это проявляется в том, что религиозная эмоция лишена здесь строя и меры, какие соблюдаются в католичестве. Но с другой стороны, накал религиозного чувства, вызывающий в памяти эпоху ранних протестантов, обычай каждодневного (!) посещения храма, скрупулезное изучение Библии (хотя лютеровское Sola scriptura — не главный их принцип, важнее для них схождение благодати), упор на «добрые дела» — все это говорит о сохраняющейся в Латинской Америке энергии христианства.
IV
В 1453 году (напомню, что это год падения Константинополя) папа Николай II сказал: «Европа — это то, что осталось от христианства». На несколько столетий отождествление христианства и Европы (включая Россию и позднее Соединенные Штаты и другие территории, где расселились европейцы) стало само собой разумеющимся. Но вот наступило время, когда Церковь напомнила, что она — странствующая (paroicoisa по-древнегречески). И к Европе и европеоидам «не привязанная».
Христианство становится «религией Третьего мира»? Раньше других об этом подумали в Риме. Более четверти века назад кардинал Поль Пупар писал: «Однажды, тому с лишком тысяча лет, папы приняли решение попрощаться с римским миром и „обратиться к варварам” (passare ai barbari, что можно перевести и так: „перейти на сторону варваров”). Не следует ли ждать сегодня аналогичного и еще более глубокого движения?» [20] .
С некоторых пор только европейские народы, наследующие друг другу в возглавлении мирового движения, считались «историческими», а все остальные оставались в ранге «неисторических». Но как писал о. Сергий Булгаков, «историческими» делает народы религиозный жар (даже независимо от того, какую веру они исповедуют). Сегодня это народы «трех А» — Азии, Африки и Америки, в первую очередь Латинской [21] .
Пока что в мире происходит грандиозная перемена декораций. Осветители подыскивают нужный свет. Какие пьесы будут разыгрываться на этой сцене, остается только гадать.
[1] Claudel Paul. Cinq grandes odes. Paris, «Gallimard», 1936, р. 170.
[2] Боже, пришли яз ы ки! (лат.) .
[3] Bianchi E. Il pane di ieri. Torino, «Einaudi», 2008, р. 27.
[4] Уэльбек М., Леви Б.-А. Враги общества. М., «Иностранка», 2009, стр. 92 — 93.
[5] Гюго В. Собрание сочинений в 15 томах. М., «Гослитиздат», 1956. Т. 14, стр. 440.
[6]
Гийом Фэй. «Упадок как судьба». Цит. по:
[7]
«Chretiens et musulmans a egalite». Цит. по:
[8] Монофизитство существует в разных вариантах, но суть его всегда одна: равновесие божеского и человеческого начал в нем нарушено в ущерб последнему. То есть Христос выступает как Бог, а человек в Нем исчезающе-призрачен. Одно время монофизитство преобладало в Византийской церкви, но было осуждено на Халкидонском соборе 451 года.
[9] Kaplan R. D. The Coming Anarchy. New York, «Vintage», 2001, р. 5.
[10]
Цит. потекстуинтервью: «Atheist Matthew Parris hails the Protestant Christian religion»
[11] Вот характерное объявление в газете «New York Times» от 12.04.2003: «Пастор Дэниэл Алайи-Адениран пришел по ваши души. Неважно, черный вы или белый, богатый или бедный, говорите ли вы по-английски, по-испански или по-китайски. Он понимает, что вас может оттолкнуть его экзотическое имя — он из Нигерии, что вас может смутить его акцент или манера говорить. Он допускает, что вы не лишены некоторых предрассудков в отношении нигерийцев. Но это его не пугает. Он верит, что Святой Дух глаголет его устами — и споспешествует ему страшная земная сила демографии». Данный конкретный проповедник — пятидесятник.
[12] Ладинский Антонин. Стихи о Европе. — «Современные записки», 1933, № 51.
[13] King R., Kidula J., Krabill J., Oduro T. Music in the Life of the African Church. Vaco (Texas), «Baylor University Press», 2008, р. 3, 96.
[14] Так считают и некоторые современные композиторы: англичанин Джон Тавенер, эстонец Арво Пярт и наш Владимир Мартынов (называю только тех, кого знаю). Кстати, все трое — православного вероисповедания.
[15] Несторианство противоположно монофизитству в том смысле, что нарушает равновесие божеского и человеческого начал в ущерб первому.
[16]
По данным гонконгского еженедельника «South China Morning Post», число христиан в Китае уже в 2006 году достигло 130 миллионов. См.:
[17]
По данным «Observatoire pharos»
[18]
См.: «Korea’s Dynamic Christianity — Reflections on an Explosive Revival»
[19]
См. интернет-издание «Algerie-focus»
[20] Poupard P. Chiesa e culture. Milano, «Vita e Pensiero», 1985, р. 143. Знаковым представляется избрание в марте 2013 года новым главой Католической церкви аргентинского кардинала Хорхе Бергольо, взявшего себе имя Франциска I. Впервые за двенадцать веков престол св. Петра занял неевропеец. Стоит также заметить, что в числе основных претендентов на конклаве фигурировал и чернокожий кардинал из Ганы.
[21] Религиозная ситуация в США, при всех ее особенностях, в значительной мере отражает мировую: христианство постепенно утрачивает влияние среди белых (исключение составляет так называемый «библейский пояс», включающий некоторые штаты Юга и Среднего Запада) и сохраняет его или даже укрепляет среди негров и латинос.