“Топос” как сочетание модной литературной тусовки

и реальной литературы

Сайт интернет-журнала “Топос” (http://www.topos.ru/) начал работать сравнительно недавно (в декабре 2001 года), но уже стал одним из самых представительных и по количеству выставленных текстов, и по изначальной установке его редакторов. И еще одно существенное обстоятельство: с самого начала ощущалось, что редакторы журнала ориентируются на отражение последних веяний нашей литературы чуть ли не во всем их разнообразии.

Структура сайта проста и удобна — основные разделы: “Проза”, “Поэзия”, “Литературная критика”, “Онтологические прогулки” и “Без рубрики” (единственная претензия к сайту — отсутствие сводного каталога всего ресурса). На титульной странице вывешивается список новых текстов с краткими анонсами. Задачу свою устроители сайта (Владимир Богомяков, Валерия Шишкина и Петр Белоусов) обозначили как попытку “понять таинственный процесс образования новой русской культуры” (http://www.topos.ru/about.shtml). В принципе, это можно счесть программой каждого второго литературного сайта, но здесь важно, какие именно явления их редакторы относят к “новой русской культуре”.

Проза “Топоса”: Слава Сергеев, Владимир Глухов, Александр Железнов, Салават Юзеев, Александр Альпер, Владимир Медведев, Алексей Варламов, Дмитрий Данилов, Михаил Завалов, Дмитрий Бавильский, Валерия Шишкина и другие. Несколько знакомых и множество новых, а значит, манящих имен. Если ориентироваться на регулярность появления, то к середине марта (время составления этого обозрения) одним из ведущих авторов прозы “Топоса” оказался Владимир Глухов с текстом “АРТЕФАКТ. Дневники Мини Саксина” (http://www.topos.ru/articles/0303/02_10.shtml). Вывешено уже четырнадцать частей этого текста, представленного автором как дневник ростовского школьника 1938 — 1939 годов, найденный “в заброшенном доме”. Цитата:

“4ое мая четверг. Проснулся в 7 ч. Поел попил чаю. Пошел в школу. В школе контрольная по физике. Пришел домой поел. Ходил к Гульке. Ходил в город за фотобумагой по 60 коп., но ее уже нет. Хотел рисовать, но не нарисовал ни чего. Обедал. Гулял. Учил уроки. Пил чай. Проявлял снимок мамы. Получилось сперва хорошо, а потом я засветил. Ужинал. Писал дневник. Печатал карточки. У меня чирий. Лег спать в 11 часов.

5ое мая пятница. Проснулся в 7 ч. Почитал. Поел попил чаю. Пошел в школу. В школе спрашивали по литературе и русскому поставили „отлично”. Пришел домой поел. Гулял. Снимал Лидушку. Мама примывалась. Раскрасил все рисунки которые были в тетради по рисованию. Обедал. Гулял. Проявлял снимок получился хороший. Печатал карточку. Лег спать в 11 часов”.

Предшествующие и последующие дневниковые записи ничем от этих и друг от друга не отличаются. Каких-либо более или менее внятно прописанных картин или образов (в том числе и образа самого автора дневника) здесь нет. Сюжета — тоже. Мы имеем дело с бесконечной вариацией одного и того же мотива: “Проснулся. Поел. Катался на лыжах. Купил марку. Смотрел кино”. Перед нами как бы осколок зеркала, отражающий суженный сегментик специфического бытия, — некая вполне обессмысленная ритуализированная форма “дневникового письма”, письма самого по себе. Это и не реальный дневник, и не художественное произведение в виде дневника. Это художественный проект. Концепт, эстетическое содержание которого повторяет зады уже сделанного нашими концептуалистами в конце восьмидесятых. У меня, например, единственной ассоциацией, помогавшей читать этот текст, было воспоминание о давней выставке московских концептуалистов, где демонстрировалась стена, заклеенная увеличенными до формата 9 ґ 12 паспортными фотографиями; при том, что на фотографиях были разные лица, все они чем-то безумно походили друг на друга, являясь, по сути, одним лицом. Наверное, полезное в чем-то переживание, но уже и тогда эстетическая выразительность жеста художника перешибалась этической его двусмысленностью — невольно возникал вопрос, использовал ли художник в этой композиции фото из своего паспорта или из паспорта своего отца. И при чтении “Дневников Мини Саксина” трудно было отделаться от ощущения дежавю.

Другой дневник, другое самовыговаривание помещено рядом: “Записки среднестатистического человека, или Трактат о пустяках” Ф. М. Плюева (http://www.topos.ru/articles/0303/02_09.shtml). После глуховского этот текст читается легко и с удовольствием — энергично написанная, фрагментарная лирико-философская ироническая стихопроза. Зачин: “Никак я не могу понять: ну что, ну что со мной случилось? Хотел о главном я повествовать, и вот что получилось” — и далее следует перечень примет, из которых состоит для повествователя мир: питие кагора, бесплодно прошедший юбилей Пушкина (не удалось выпить), поездка в такси, намерение бросить пить, любимые песни в собственном переложении и проч. — набор поводов для высказываний хаотичен, но не противоречив внутренне. Лейтмотив: “В одиннадцать часов вечера я вышел из блинной, выпрямив спину, горд и одинок, как идиот. Стоял сентябрь на дворе, мертвые листья тополей... редкие прохожие смотрели криво и косо. Я сплюнул и закурил. Меня тошнило, т. е. хотелось слегка взблювнуть (и Сартр здесь, сука, ни при чем)”. На самом деле как раз “при чем” — автор пытается изобразить именно “тошноту”, его повествователь проходит сквозь текст “гордым и одиноким”, преждевременно усталым от жизни, даже как бы надломленным, противостоящим миру и смакующим свою философическую хандру. Раёшный вариант литературной позы Вен. Ерофеева. Чтение забавное, но требующее от читателя держаться заданных первыми фразами условий игры, то есть держать в голове и Сартра, и Ерофеева.

Другая, тоже сугубо литературная, игра предлагается в тексте Славы Сергеева “Тайный агент, или Коронация” (http://www.topos.ru/articles/0302/02_09.shtml) — пародирование стилистики фандоринских романов Акунина и, шире, культивируемых сегодняшней массовой литературой образов русской истории.

Есть еще энергично написанные, с некоторыми покушеньями на философичность, гротески Александра Железцова, работающего в жанре, который можно было бы обозначить как социально-психологический анекдот, — “Курица — птица”, “Курносая”, “Криминогенная обстановка”, “О равенстве и братстве”.

Перечисленные и подобные им тексты (а на “Топосе” такой вот игровой прозы достаточно) не лишены интереса, как правило, читабельны, но все же представляют собой некую форму внутрилитературных упражнений. Все это острые приправы в отсутствие основного блюда — начинаешь тосковать по простодушию прямого литературного жеста, по эстетическому проживанию собственно жизни, а не ее литературных отражений. В принципе, голод этот мог бы быть удовлетворен, скажем, эпико-лирической жизнеописательной прозой Алексея Варламова (http://www.topos.ru/articles/0303/02_11.shtml), достаточно регулярно публикуемой на “Топосе”. Но там свой вариант литературности — постоянное присутствие (в кадре или за кадром) фигуры автора-повествователя с его специфической “варламовско-писательской” рефлексией относительно своего места в мире и литературе.

Мне скажут — не придирайтесь, это Интернет, чтение с экрана, здесь как раз и хороша короткая эстетически или философски приперченная проза. И я бы согласился, если б не мешало ощущение некоторой излишней производственной дисциплинированности авторов, четкой расписанности их по уже существующим “продвинутым литературным дискурсам”. А хочется непредсказуемости, художественного риска — не просчитанного, а настоящего.

Разговор об эстетических ориентирах “Топоса” логично было бы продолжить, обратившись к разделам, специально отведенным для литературного самопознания, — критике и философской эссеистике, но я должен сделать здесь некое, возможно конфузное для себя, отступление, посвященное поэзии.

Поэзия “Топоса”: Светлана Рычкова, Александр Павлов, Елизавета Ганопольская, Всеволод Емелин, В. Перельман, Владимир Важенин, Мирослав Немиров, Владимир Богомяков и другие.

Сожалею, но дать читателю сколь-нибудь внятное представление о поэзии на “Топосе” я не в состоянии. Похоже, что-то произошло с моими способностями откликаться на поэтическое слово. Я добросовестно открывал на экране подборку за подборкой. Я видел там наличие всего необходимого для стихов: рифмы (или их отсутствие), ритм, интонация, образные выражения, поэтические, так сказать (или специально непоэтические — тоже язык поэзии). Я видел, что авторы “Топоса”, несомненно, приемами версификации владеют и т. д. И одновременно я вполне отчетливо ощущал, что лично мне до всего этого дела нет. Не затягивает, не завораживает меня процесс чтения этих стихов, не ощущаю я исходящей от них энергии. Скорее наоборот. Я обнаружил, что как бы намеренным усилием вчитываю в эти строки то, что мог бы чувствовать, будь они для меня живыми. И как только я уставал от этих усилий по реконструкции первоначальной эмоции поэта, так тут же напрочь терял способность даже просто понимать, о чем, собственно, речь. Ощущение, похожее на внезапную слепоту или глухоту. Ну, например:

Ты — вольная пташка, ты — пешка в законе,

Ты — червь, что гранит разъедает зело.

Ты нынче впотьмах, а назавтра в притоне,

Но ты — гениален. Ты — слово в погоне

За истиной. Мощь высоты. Повезло, —

и т. д. (http://www.topos.ru/articles/0302/01_04.shtml).

Ничего плохого об этих стихах сказать не хочу. Я не про них, я — про себя. Видимо, я из тех читателей, про которых на “Топосе” сказано, что нет более идиотского и загадочного явления, чем поклонники Фета или Тютчева. Поэтому я ухожу от разговора о поэзии “Топоса”. Наверняка там есть хорошие стихи, до которых я так и не добрался, — приношу их авторам свои извинения.

(Правда, уже решив остановиться, я попробовал еще: “В предчувствии дыханье тяжело. / Под сердцем дрожь от близости рожденья. / Во тьме плывет удушьем наважденья / замерзшее оконное стекло. / И пахнет снегом, и палитра ночи / седым покрылась инеем зимы, / и тихо все...” (http://www.topos.ru/articles/0302/01_03.shtml). Нет, не отзывается во мне слово нового поэта. Лучше Фета почитаю.)

Литературная критика и философская (в “Онтологических прогулках”) эссеистика на “Топосе”: Владимир Богомяков, Игорь Касаткин, Маруся Климова, Денис Иоффе, Дмитрий Бавильский, Евгений Майзель, Евгений Иz, М. Кошкин, Татьяна Волошина, Лев Пирогов, В. В. Мароши, Василий Фриауф, Е. Е. Ермакова, Надежда Горлова и другие.

По количеству появлений в разделе критики абсолютным лидером является Маруся Климова, автор двух книг прозы, переводчица Л. Ф. Селина, Жана Жене, Пьера Гийота и других. На “Топосе” Климова выступает с циклом литературно-критических эссе “Моя история русской литературы” (выставлено уже не менее тридцати текстов), а также с рецензиями и беседами.

В названии ее эссеистского цикла упор следует делать на местоимении моя — главным героем здесь выступает не русская литература, а сама Климова. Автор рассказывает о своих эстетических предпочтениях и о методе, которому она хотела бы следовать как критик (метод, описанный в эссе “Горные вершины” (http://www.topos.ru/articles/0211/03_10.shtml), где Климова сравнивает себя с инспектором ГИБДД, изучающим след, оставленный автомобилем при аварийном торможении, кажется мне заслуживающим внимания, жаль, что он не реализован ею в самих эссе); передает свои впечатления от сочинений и внешности русских писателей, вспоминает различные истории из собственной жизни, как-то связанные с ее чтением книг (здесь, кстати, попадаются достаточно выразительные сцены и портреты — скажем, мальчик Виталька из Шепетовки, о котором автор вспоминает в связи с “Мелким бесом” Сологуба — http://www.topos.ru/articles/0212/03_01.shtml). Но говорить о какой-либо выстроенности этих текстов, создающих более или менее системное представление о русской литературе, — трудно. Единственное, что хоть как-то скрепляет целое, — образ повествовательницы. Но тут другая проблема: с одной стороны, перед нами вполне реальная Маруся Климова со своей биографией, своими друзьями и коллегами, поездками в Париж, участием в литературных акциях и проч., а с другой — еще и как бы некий литературно-критический проект. Однако Маруся Климова — не Аделаида Метелкина, хотя можно проделать специальную работу, выбрав из ее текста гротескные ходы мысли, рассчитанные на шокирование “литературного обывателя”, всякого рода вкусовые капризности и парадоксальности и с их помощью выстроить сугубо игровой образ (отчасти эту работу сделал Андрей Василевский в “Периодике” настоящего номера). Реально же существующий текст настаивает на определенной близости, если не идентичности автора и его “маски”. Перед нами, при всей его игривости и “крутизне”, непроизвольно простодушное, пафосное даже выговаривание своих взглядов, вкусов, своей, как кажется автору, дерзости и оригинальности. Пафос заключен в позе противостояния чуть ли не всем установившимся традициям восприятия русской литературы. Единственный прием, которым Климова пользуется последовательно, — это столкновение того, что ей кажется мифом о литературе (конкретном писателе, эстетической традиции и проч.), с единственно доступным для автора образом мира. Скажем, Лев Толстой, сам вид которого — “злобного лохматого старикана с развевающейся бородой” — давит Климовой на психику, “воплощенный тиран, кирпич, такой же, как и его книги”; “Толстой был закомплексованным уродом как в детстве и отрочестве, так и в юности... сразу становится понятно, почему в его романах все положительные герои тоже закомплексованные уроды” (http://www.topos.ru/articles/0207/03_11.shtml). В истоке ход абсолютно правильный. Другого инструмента, кроме собственного восприятия, для оценки литературы нам не дано. Специальное наращивание “культурного инструментария” — это уже факультативно, это уточнение частностей того, что непосредственно воспринято. Другое дело, что эта позиция подразумевает и некое сомнение в своей способности понимать все, сомнение, присутствующее “по умолчанию” у всех пишущих о литературе. Ноу-хау Климовой — как раз в категорическом неприятии вот этого люфта. Если я не вижу, значит, этого нет. Вот пассаж о Вячеславе Иванове: “Как-то мне даже попалась в руки его книга с очень сложным названием, написанная в высшей степени научным языком, что-то про дионисийство... Несколько раз я бралась за эту книгу, но так и не сумела ее осилить. Честно говоря, я ничего в ней не поняла... С тех пор не могу избавиться от ощущения, что Вячеслав Иванов был полным идиотом” (http://www.topos.ru/articles/0211/03_13.shtml). Нормально. Тот случай, когда не поспоришь: речь не об Иванове, а о Климовой и ее ощущении. С ощущениями не спорят. Нет, игра, конечно (ну, скажем, в Гертруду Стайн), но и не только игра.

Так подробно я останавливаюсь на текстах Климовой не потому, что считаю их такими уж интересными литературно, дело в другом — в симптоматичности выбранной ею позы.

Постоянное оппонирование литературным традициям у критиков “Топоса” производит впечатление прямо-таки болезненного зуда. (“Можливо здесь заметить, что все нескончаемые „Новые миры”, „Знамени”, „Звезды” и прочие „Современные записки” являют на люди хлебательные изразцовые образцы плевательского ОТСТОЯ столь ядреной и гадостной силы, что никаких читательских терпений не напасешься...” — Денис Иоффе (http://www.topos.ru/articles/0211/03_14.shtml/). В этом же ряду радостное (и даже, пожалуй, мстительное) описание нелепого литературно-концертного действа в Нью-Йорке с участием вчерашних героев литературного андерграунда в эссе Татьяны Волошиной “Мы наш, мы новый мир построим” (http://www.topos.ru/articles/0302/03_06.shtml). Дались им все эти “Новые миры” или бывшие андерграундники! Чем мешают-то? Отодвигайте отжившее художественными достижениями, а не декларациями.

Пока чуть ли не единственным результатом этих наскоков на классиков и современников стал (укоренившийся не только на “Топосе”) некий интеллектуально-блатной жаргончик, на котором наши “молодые” пытаются общаться с предшественниками и пращурами, так сказать, “через губу” (“Жил-был чудаковатый паренек, и звали его Платон; он считал политику „царственным искусством”” (http://www.topos.ru/articles/0210/04_14.shtml/).

Эти стилистические — а значит, и содержательные — крены могло бы поправить наличие рядом с “Литературной критикой” раздела “Онтологические прогулки”. Там, по идее, игровое литературное начало должно бы подчиниться собственно мысли. Все-таки философия — это еще и ratio. Однако при первом же знакомстве с этим разделом обнаруживаешь, что гуляют здесь отнюдь не по маршрутам онтологии. Здесь все больше идеология — и отнюдь не только эстетическая. Вот, скажем, эссе Владимира Богомякова “О впадении в болезнь” (http://www.topos.ru/articles/0212/04_02.shtml). Автор, что называется, мыслит художественными образами, не настаивая на буквальном их понимании, то есть предоставляя читателю определенную свободу толкования. Образный ряд, надо сказать, сильный: гниющая нижепоясная мужская плоть, операционная, больничная палата; окно, за которым мир, скованный морозом; и вот тут в тексте возникает имя Леонтьева с его мечтами подморозить Россию. В сочетании с упомянутой ранее Чечней как раной на теле России образный ряд больничных экзерсисов Богомякова получает четкую идеологическую сориентированность: болезнь как знак всего, происходящего в России. “Россия была монархическая, потом стала коммунистическая, потом — демократическая и в конце концов стала кибернетическая и пидорастическая...” Текст выполнен не без изящества и лукавства — можно и сладко попугать себя описанным, отозвавшись на жизнерадостное в общем-то звучание стенающего голоса. Да и сочетание суровой аскетичной максимы Леонтьева с лихостью и бесцеремонностью авторского поведения (то бишь ни о какой “подмороженности” для себя лично тут и не помышляют) тоже производит впечатление. ...Пусть и ощущается отработка некоего идеологического ритуала, но образная все-таки, нестесненная мысль, — так думал я об этом эссе, ожидая, когда загрузится следующее за ним. Однако появившийся на экране текст Варюхина В. В. и Вишневского В. Г. “Русский этос и русское распутье” (http://www.topos.ru/articles/0302/04_05.shtml) заставил прикусить язык. Если Богомяков — продолжу образный ряд его эссе — выступает в роли писателя, “который боль”, то авторы “Русского этоса” выступают в роли хирургов-целителей. Чтение и жутковатое, и комичное одновременно. Комичным выглядит сочетание бесшабашности мысли с импозантностью упаковки. Экипировка, так сказать, фирменная: эпиграф из С. Франка, употребление в качестве терминологии древнегреческих слов “эпистрофе” и “метанойя”, плотная уснащенность цитатами из Библии, ссылки на Шпенглера, Флоренского, Хайдеггера, К. Леонтьева, Достоевского, Солженицына и Юрия Андропова...

Ну а теперь о начинке. Суть русского этоса, по убеждению авторов, определяет “крестно-подвижнический, покаянный и бунтующий исторический путь Руси-России. Это путь народа, решившего жить по правде и совести, в мире, который „во зле лежит”, следовательно, это путь праведника, но не идиота, не непротивленца злу, а воина, борца с земным злом силою”. Зло — это Запад. Абсолютную человеческую и духовную полноценность способен воплотить только русский. Ситуация же “распутья” в том, что Россия ныне — под пятой постсоветского “трансмутанта”, установленного “ельцино-абрамо-чубайсами”. Но это, надеются авторы, ненадолго — из “русского этоса неизбежно следует действительно русский, т. е. православно-соборный, коммунизм”, “православный коммунизм должен быть последовательным народоправием и в экономике и в политике. Прообраз этого народоправия являли Советы...”. “Православный коммунизм должен уметь защитить себя. Следовательно, он должен создать православно-коммунистическую Империю, ибо меньшее будет смято и раздавлено или с Запада, или с Востока”. Ну и так далее. Текст этот не рассчитан на анализ и размышление. Агрессивность формулировок, отсутствие какой-либо философской рефлексии относят этот текст к жанру политического манифеста. Хайдеггера и Флоренского можно было и не тревожить. Однако к интенции и напору я отношусь серьезно. Возможно, кому-то покажется живительным и лестным в очередной раз прочесть, что русские — единственные, кто способен жить не по лжи, но меня как русского оскорбляет гипертрофированный комплекс национальной неполноценности, которым — вряд ли осознанно для самих авторов — рожден этот текст.

Впрочем, тут же я почувствовал как бы даже некую неловкость: зачем всерьез, да еще с таким пафосом наезжать на авторов? Может, и писали все это с истовостью, может, чувствовали себя на многолюдном вече, перед тем как ринуться в свой “последний и решительный”, — но общий контекст “Топоса” делает подобные эмоции просто смешными. “Русский этос” окружен вполне игровыми текстами Льва Пирогова, Евгения Иzа, Дениса Иоффе и т. д. Не похоже, чтобы такой вот “Этос” был идеологическим манифестом “Топоса”. Скорее — просто еще одна из красочек, разложенных редакторами сайта на своей палитре. Нужно ведь добавить что-нибудь будоражащее и престижное — а уж левая-то хлесткая фраза, да еще сопряженная с православием Флоренского и трагизмом Шпенглера, — ну как от такого отказаться?! Тут ведь главное, чтоб градус был.

Надо учитывать сам жанр наблюдаемого на “Топосе” действа. В основе его — обслуживание так называемого “продвинутого читателя” образом самого что ни на есть продвинутого писателя. Нужно выдать этакое вот интеллектуально-забористое, суперновое и при этом сразу же узнаваемое. Короче, нужен образ писателя новейшего призыва, образ, так сказать, в чистом виде, не обремененный особой индивидуальностью и всякими там творческими заморочками. На создание этого образа работает и левая крутизна наших православных коммунистов, и раскидистая отвязанность Маруси Климовой, и провокативность литидеолога Пирогова, сюда, хотят они этого или нет, вплетается и эстетическая эссеистика Евгения Иzа (http://www.topos.ru/articles/0303/03_17.shtml) про “муракамность бытия”, и размышления о стратегиях постмодернизма С. С. Мароши (http://www.topos.ru/articles/0303/04_05.shtml), и исследование феномена веры у Василия Фриауфа (http://www.topos.ru/articles/0303/04_03.shtml) и прочее и тому подобное. Сайт большой. Тут все есть. Это, можно сказать, сайт на вырост. Продекларированная им свобода обеспечивает ему перспективы.

О перспективах — не ради политкорректности. Кроме основных страниц, по которым мы немного прогулялись, есть еще разделы на первый взгляд “факультативные”. Скажем, страницы авторского проекта Дмитрия Бавильского “Библиотека эгоиста” (http://www.topos.ru/cgi-bin/my_reader.pl?section_id=07). Я рад, что зашел на них. Авторы Бавильского, в принципе, как бы те же самые, и интонации их, и стилистики вроде похожи. Но вот странно: чтение выставленного на этих страницах затягивает и дизайн “Топоса” уже кажется милым и привлекательным. При том, что читать “Библиотеку эгоиста” я начал со стихов. Но со стихов, например, Глеба Шульпякова (http://www.topos.ru/articles/0210/07_07.shtml), не слишком озабоченного наличием атрибутики продвинутого поэта и несмотря на это (а точнее, благодаря) воспринимающегося поэтом. Повторяться не буду — про Шульпякова я уже писал (“WWW-обозрение”, 2001, № 2 — http://magazines.russ.ru/novyi_mi/2001/2/www_obozr.html).

А вот стихи молодого Санжара Янышева (http://www.topos.ru/articles/0211/07_12.shtml) были открытием. Не скажу, что подборка сплошь из шедевров, но это сегодняшний язык поэзии, сложность его не от литературной игры в современного поэта, а от сложности и полноты эмоции (“Мне нужно выговориться — вот что”).

Или — проза. Скажем, эффектно поданный “берлинский мачо” Владимир Сергиенко (http://www.topos.ru/articles/0212/07_13.shtml), русский эмигрант, пишущий о блатном мире по праву человека, знающего его изнутри. Казалось бы, персонификация мечты Маруси Климовой, пытающейся мерить русскую литературу Жаном Жене. Но проза Сергиенко сразу же отсекает какие-либо подозрения в литературной позе — там реальный жизненный опыт, давший не только материал, но и особую художественную форму, особую эстетику, исключающую знакомые прежде поведенческие и литературные штампы вроде “Записок серого волка”.

Здесь же проза молодого казанца Дениса Осокина “Барышни тополя” (http://www.topos.ru/articles/0211/07_05.shtml), о его писательской манере мы уже говорили (см. “WWW-обозрение”, 2002, № 10 — http://magazines.russ.ru/novyi_mi/2002/10/kost.html).

Очень советовал бы интересующимся посмотреть рассказы Андрея Башаримова, в частности “Рахит” (http://www.topos.ru/articles/0211/07_02.shtml) — поток сознания “умственного” инвалида, способного фиксировать только свои психомоторные реакции плюс — страх, боль и агрессию, написанный как бы с минимумом художественных средств (почти с помощью назывных, из одного или двух-трех слов, предложений), но при этой суженности возможностей автор достигает удивительной полноты в изображении героя, его ситуации.

Более традиционным выглядит авантюрно-философское повествование Владимира Аристова “Предсказание очевидца” (http://www.topos.ru/articles/0212/07_15.shtml), герой которого обладает удивительным даром проектировать будущее и потому привлекается компетентными государственными органами к сотрудничеству. Мы уже читали подобное у Сергея Носова в “Хозяйке истории”, но Аристову удалась увлекательная беллетристика, не раздражающая вторичностью.

Замечательна философская плотность рассказа Романа Кривушина “Смерть Деррада” (http://www.topos.ru/articles/0211/07_14.shtml). Неожиданным и свежим кажется сочетание импрессионистичности клочковатого письма с композиционной стройностью в “Скупщике непрожитого” Андрея Лебедева (http://www.topos.ru/articles/0212/07_10.shtml) (выставлены две главы из этого романа). Кроме перечисленных здесь новых имен Бавильский привлек к сотрудничеству известных — Андрея Левкина, Сергея Юрьенена, Игоря Клеха, Владимира Солоуха. Здесь же, глава за главой, выставляется перевод романа Пола Остера “Левиафан” в переводе Ирины Кушнаревой (http://www.topos.ru/articles/0302/07_14.shtml).

В принципе, сочинения этих авторов не создают уж очень ощутимого контраста с текстами основных страниц “Топоса” — круг один. Но в предложенном “Библиотекой эгоиста” контексте они не просто представительствуют от лица нового литературного поколения, они становятся собственно литературой. Такое ощущение, как если бы вы попали на модную литературную тусовку, потолкались среди людей, старательно удерживающих на лице и в позитуре выражение своей литературной значительности и избранничества, и, утомившись от усилия соответствовать, вдруг обнаружили дверь, за которой в отдельном помещении укрылась небольшая компания практически таких же людей, но расслабившихся для нормального, то бишь литературного, общения. В данном случае — для литературного. Вот тут становится понятным, для чего дана эстетическая и даже лексическая свобода на “Топосе”. Ею пользуется не одна лишь Маруся Климова, но и перечисленные только что авторы. Общий замысел “Топоса” — выбрать из реально существующего в новейшей литературе действительно живое, создав для него необходимый контекст, — осуществился (на мой, разумеется, взгляд) прежде всего на страницах “Библиотеки эгоиста”.

Так что поставьте в свое “Избранное” ссылку на “Топос”. Стоит того.