“ГОЛОСА ШИЛОВА” (2)

Голоса, зазвучавшие вновь. [Министерство культуры Российской Федерации. Государственный Литературный музей]. Записи 1908 — 1950 гг. Руководитель проекта и составитель диска Л. Шилов. Научное издание. RDCD 00712. “РОССИЙСКИЙ ДИСК”. Москва, 2002.

Виниловый диск-гигант с одноименным названием и инскриптом в левом верхнем углу конверта (“100 лет звукозаписи”) до сих пор хранится во многих частных, “семейных” собраниях грампластинок. Там, где любят и любили литературу, поэзию, где откладывали деньги для обдуманного похода на книжный “черный рынок”, правдами и неправдами добывали недешевые подписки на собрания сочинений, — он есть. Впервые он появился на прилавках музыкальных и книжных магазинов в 1978 году.

А пока я хочу попытаться определить дату, с которой начинается отрезок истории, завершившийся выходом этого оцифрованного собрания, которое, кстати, в значительной степени отличается от своего винилового предшественника.

Может, все-таки — с письменной заявки на изобретение палеофона французским поэтом Шарлем Кро (апрель 1877)? С его формулировки идеи звукозаписывающего аппарата (1874)? Или с опередившего его — своим патентом — Томаса Эдисона?

Или же — с инициативы Общества деятелей периодической печати и литературы, с грамзаписей голосов известных писателей и актеров начала века (1912)?

А может, правильнее вести отсчет с осени 1918 года — момента создания в Петрограде Института живого слова и начала его работы: записей на фоновалики голосов Блока, Гумилева, Маяковского?.. Но коллекция профессора Бернштейна несколько раз была на грани гибели, часть носителей безнадежно испортилась от эксплуатации, времени и условий хранения. С другой стороны, первые реставрационные работы некоторых валиков начались уже в 1940-м. Комиссия по наследию “лучшего и талантливейшего” поэта Владимира Маяковского ждать не могла и, по отмашке правительства, брала под козырек… Откуда отсчитывать?

Для составителя CD эта история символически начинается, на мой взгляд, с 1964 года — когда молодой сотрудник Бюро пропаганды Союза писателей Лев Шилов, работающий в размещенной там фонотеке (она была организована по инициативе Бориса Слуцкого), пригласил к себе на улицу Воровского, 52 своего престарелого учителя, основателя Института живого слова профессора Сергея Бернштейна. К этому времени то, что осталось от его коллекции, уже было перевезено в Москву и, после долгого хранения валиков в изофондах Государственного Литературного музея, оказалось в фонетическом кабинете Союза писателей.

Шилов и Бернштейн стали разбирать и “опознавать” валики (Лев Алексеевич пишет в своей книге, что он так и не решился рассказать Сергею Игнатьевичу о безвозвратной гибели части собрания), уложенные не в свои футляры, разбирать перепутанные формуляры. Они ставили носители на фонограф, и по слабому шелесту Бернштейн выяснял, чьи же голоса сохранились после разгрома Института живого слова. Я не буду рассказывать здесь о том, как в 30-е годы деятельность Бернштейна была названа “вредной”, “шарлатанской” и “антиклассовой”. Будь Шилов жив и будь у него — по этой части — помощники, — книга о Бернштейне, безусловно, была бы написана и выпущена в серии “Жизнь замечательных людей”. Надеюсь, кто-нибудь однажды этим займется.

Долго ли, коротко ли, но перезапись валиков постепенно началась. В реставрационной аппаратной Государственного Дома радиовещания и звукозаписи изготовили специальный звукосниматель (инициатором был журнал “Кругозор”), подключились аппаратные мастерские Всесоюзной студии грамзаписи и Всесоюзного радио, и начиная с 1966 года некоторые голоса “зазвучали вновь” с гибких пластинок “Кругозора”. В 1971 году такую пластинку Шилов принес Бернштейну уже в больницу — это был голос Есенина, снятый с тех самых восковых валиков.

Через несколько месяцев после смерти профессора вышла и виниловая пластинка “У старого фонографа” — с подзаголовком “Записи 1920 — 1921 гг.” и упоминанием Института живого слова и имени его основателя — в аннотации. Этой пластинки с голосами Блока, Брюсова, Маяковского и Есенина Сергей Игнатьевич Бернштейн уже не увидел, — однако его мечта, чтобы записи с фоноваликов были зафиксированы не только в магнитозаписи, но и на граммофонной пластинке, воплотилась, так сказать, в жизнь.

Три четверти записей на представляемом CD сделаны Сергеем Бернштейном и отреставрированы Шиловым и его коллегами. Мы начнем беглое “путешествие” по пластинке “Голоса, зазвучавшие вновь” — последовательно, по порядку.

Итак, на диске — 36 треков. Это голоса Льва Толстого (2), Леонида Андреева (2), Ивана Бунина (3), Валерия Брюсова (3), Александра Блока (3), Андрея Белого (1), Николая Гумилева (1), Анны Ахматовой (3), Максимилиана Волошина (2), Сергея Есенина (4), Владимира Маяковского (5), Осипа Мандельштама (3), Эдуарда Багрицкого (1), Владимира Набокова (1), Алексея Ремизова (1) и Михаила Зощенко (1).

Лев Толстой. 1. Письмо Н. В. Давыдову . 2. “Не могу молчать” (вариант начала статьи) .

Поскольку в прошлом обзоре мы более или менее подробно говорили о записях Толстого, напомню, что их довольно высокое качество связано с тем, что несколько десятилетий они оставались нетронутыми. Их не крутили на фонографе, следовательно, бороздки тех валиков, что хранились в Государственном музее Л. Н. Толстого, не разрушались.

Первая запись — это надиктованное в фонограф 9 апреля 1908 года письмо председателю Московского окружного суда Николаю Давыдову (далеко не единственное) с просьбой рассказать, как совершаются казни: как одет палач, как устроена виселица (“этот ужасный инструмент”). Толстой симпатизировал Давыдову, борющемуся, как и он, за соблюдение справедливости; голос писателя умоляюще-настойчив и вместе с тем — слаб. Кажется, что Лев Николаевич взволнован настолько, что еще чуть-чуть — и либо заплачет, либо потребует закладывать бричку, чтобы ехать в город на тот или иной судебный процесс.

Вторая запись пугающе актуальна, особенно когда вспоминаешь все недавние теракты по обе стороны российской границы или океаническое цунами, да что угодно! Здесь речь идет не столько о смертях, сколько о равнодушии и отзывчивости.

“…Нет, это невозможно. Нельзя так жить! Нельзя так жить! Нельзя и нельзя! Каждый день столько смертных приговоров, столько казней! Нынче пять, завтра семь. Нынче двадцать мужиков повешено. Двадцать смертей… И в палате, в думе продолжаются разговоры о Финляндии, о приезде королей, и всем кажется, что это так и должно быть…”

Фоновалик был уже заполнен, а Толстой все продолжал говорить. Это было 11 мая 1908 года, а к 31-му он закончил статью и назвал ее “Не могу молчать”. Много позже, уже в дневнике, Л. Н. скажет о том, что ему хотелось писать вне всякой формы, “выливать, как можешь, то, что сильно чувствуешь”.

В этой работе фонограф оказался хорошим подспорьем. Статья была опубликована сразу во многих газетах, на Толстого обрушилась травля. А слабый голос, произносящий сильные слова, остался лежать в восковых канавках хрупкого валика.

В 1978 году эта запись вошла в состав вышеупомянутого одноименного диска-гиганта.

Леонид Андреев. 1. “О критиках” (фрагмент начала статьи). 2. “Жизнь человека” (отрывок из пролога пьесы).

В переделкинском доме Корнея Чуковского на стене, между двумя кабинетами, висит карикатура художника Петра Троянского 1908 года. Чуковскому ее подарил Илья Зильберштейн. Она, кстати, впервые в советские годы воспроизводилась в первом выпуске альманаха “Прометей” (1966). Троянский изобразил банкет в редакции издательства “Шиповник”, который состоялся по случаю чествования Леонида Андреева.

Примечательно, что на этой карикатуре изображены четверо литераторов из тех, чьи голоса звучат на представляемом нами диске. Тут сам Андреев (на картинке он весьма импозантно вступает в залу), Блок (за которым стоит Чуковский, присутствовавший на записи поэта у Бернштейна), Волошин, Кузмин (о записях его голоса мы поговорим в другой раз, представляя поэтический CD-проект коллекционера А. И. Лукьянова) и Алексей Ремизов.

Первая фотография в пестро проиллюстрированной книге Шилова — это именно Леонид Андреев, читающий в раструб записывающего аппарата. Отличный костюм, лакированные туфли, цепочка от часов, папироса в левой руке. А в правой — похоже, книжка альманаха “Шиповник”, откуда и читался пролог из “Жизни человека”.

Что же до энергичного отрывка о критиках, вспомню о вышедшей в те годы книге Чуковского “Леонид Андреев большой и маленький” (1908). Она содержала в себе специальную главу “Леонид Андреев и его читатель”, где Чуковский собрал, в частности, все уничижительные эпитеты, которыми награждала Андреева русская критика, — от “Абракадабры” до “Щенка”.

Вот финал первого трека: “…Трудно, почти невозможно перечислить всю… всю ту массу инсинуаций, (?), клеветы, которая валится на голову почти каждого из нас”1.

Иван Бунин. 1. “Одиночество”. 2. “Христос”. 3. “Песня” .

Запись стихотворения “Одиночество” впервые прозвучала, судя по всему, в 1970 году на двойном виниловом альбоме “Говорят писатели”, который комментировал Ираклий Андроников. За одиннадцать лет до выхода этого альбома пластинка с названием “Говорят писатели” уже выходила2, но никакого Бунина там не было.

Вот что рассказывал на второй уже пластинке (а была еще малотиражная аудиокассета “Голос прошлого”) Ираклий Андроников: “…Известно, что замечательного русского прозаика и поэта Ивана Алексеевича Бунина записывали в 1909 году. Но сколько ни искали эту пластинку, найти не смогли, и антология „Говорят писатели” вышла без Бунина. Когда же ее передавали по радио, то решили обратиться с просьбой к радиослушателям, — если у кого-нибудь сохранилась бунинская пластинка — сообщить. И она отыскалась в ту же минуту, в Москве, в Староконюшенном переулке. Теперь продолжение антологии „Голосов” мы можем начать с голоса Бунина. Он читает свое стихотворение „Одиночество”. Так как запись старая и некоторые слова звучат не очень отчетливо, — то сначала припомним текст, а уж затем послушаем его в авторском исполнении…”

Затем шла запись, сделанная по инициативе Общества деятелей периодической печати и литературы. Качество, конечно, было тбо еще: добытая Андрониковым пластинка оказалась вполне “запиленной”.

Однако на компакт-диске Шилова стихотворения Бунина звучат очень внятно, “первично”. В чем дело? А в том, что, работая в архиве Би-би-си в поисках толстовской “Исповеди” (запись, кстати, не нашли), Шилов обнаружил матрицы, точнее, неигранные экземпляры и первой, и второй пластинок Бунина. На этих дисках даже не прокололи центральную дырочку для штырька проигрывателя.

Лев Алексеевич рассказывал мне, что, когда обнаружился второй диск, его изумление было столь велико (это же единственная в мире пластинка!), что сотрудница архива также переменилась в лице вслед за ним.

Валерий Брюсов. 1. “Египетский раб”. 2. “Заклятие Эроса” 3. “И в наших городах, в этой каменной бойне…”.

Первое стихотворение из трех было записано в 1912 году при посредстве все того же Общества деятелей и введено в современный культурный обиход И. Андрониковым в 1959 году.

А вот следующие два трека — это уже валики Бернштейна. Сергей Игнатьевич записывал поэта в Москве3, в помещении Высшего литературно-художественного института на Поварской, в “доме Ростовых”. Это было 12 января 1922 года. Как и десять лет назад, Брюсов выбрал не популярные стихи, а недавно написанные. Декламирует он вполне торжественно, “педалируя”. Современники вспоминали, что читал он себя “просто, четко, отрывисто замыкая строфы, — и каждым стихом пронзал слушателя, как острием, очевидно, пронзаемый им изнутри. И был при этом обычно замкнут, даже сух”.

Александр Блок. 1. “На поле Куликовом”. 2. “В ресторане” 3. “О доблестях, о подвигах, о славе” .

О записях Блока надо говорить отдельно и подробно, что мы и сделаем в следующем обзоре, рассказывая о CD Шилова “Александр Блок и его современники” (2003).

Бернштейн записал Блока 21 июня 1920 года в гостиной Дома искусств. Александр Александрович читал наизусть, но держал под рукой книгу. Записав три стихотворения (запись всех трех не сохранилась), фонограф переключили на воспроизведение, и Блок послушал себя: “Как странно… слышать извне то, что обычно звучит только внутри!”

Думаю, для понимания органики, природы звукозаписи в реплике Блока чрезвычайно важно — это “внутри” .

Кстати, на упомянутой выше карикатуре Петра Троянского изображен среди прочих профессор-фольклорист Евгений Аничков. В дневниковой записи 1913 года Блок упоминает о фонографе, “машине для записывания разговоров”, которая была дома у Аничковых. Но ни Аничков, ни еще один хороший знакомец Блока, критик А. Измайлов (у которого тоже был фонограф), — поэта не записали…

Итак, сеанс продолжался более часа, было записано 15 стихотворений, из которых до нас, как слышим, дошло одно целиком и фрагменты двух других. Еще в 1940 году, когда блоковские валики попытались прослушать, специальная комиссия и сам Бернштейн признали их “не поддающимися для воспроизведения”.

“…Валики стерты до предела”. Только чуть слышный шелест — и все.

Дело в том, что в течение долгого времени голос Блока был пособием для студентов: эти записи включали бессчетное число раз, чтобы исследовать повышения и понижения, модуляции, ударения, вибрации, ритм.

Любая попытка их реставрации стала бы еще одним губительным воздействием на хрупкие восковые бороздки.

Но вот в середине 1966 года в реставрационной аппаратной Студии грамзаписи Шилов вместе с О. Шорр, Н. Нейчем и Г. Булочниковой получили-таки первую магнитную копию фонограммы одного из валиков. Далее продолжили работать уже с ней. И Блок зазвучал!

“…Сначала захватывала музыкальная ритмичность. Я понял, что имел в виду один из современников поэта, говоривший о том, как „мучительно хорошо” выдерживал Блок в своем чтении паузу. Потом я услышал и те „вздрагивания” голоса, о которых знал из мемуарной литературы. На первый взгляд противоречивые свидетельства современников: „упоительное чтение”, „бесстрастная ровность голоса в самых, казалось бы, патетических местах” — теперь объединились в моем сознании”, — пишет в своей книге Лев Шилов.

В процессе реставрации Шилов показывал то, что получается, современникам Блока и даже записал на магнитофон свидетельство Чуковского, который, повторюсь, присутствовал на записи: “Похож. Голос-то похож. И тембр, тембр похож…”

По совету Андроникова Шилов включил это свидетельство в ткань пластинки о Блоке, внутрь самой записи. Но здесь мы слышим только Блока, и это непростое слушание. Однажды я применил совет Льва Алексеевича — прослушивать треки несколько раз подряд, держа перед собой текст, — и теперь мне мистически кажется, что эта запись (худшая из всех!) звучит предельно ясно и внятно.

В марте позапрошлого года, на конференции “Эхолот”, Шилов взволнованно говорил о том, что он может бесконечно слушать плохие записи Блока и что потребность такого прослушивания лично у него только возрастает. Но вот потребности “общения” с Буниным как с личностью — через его запись (а Шилов свято верил, что именно голос лучше всего свидетельствует о личности и душе человека) — у него, Шилова, увы, нет.

В 1959 году, впечатлившись Всемирной брюссельской выставкой (французы демонстрировали в своем павильоне звуковые документы прошлого: голоса Роллана, Сент-Экзюпери, Элюара), литератор Борис Агапов писал в “Новом мире”: “У [Бернштейна] в лаборатории удалось мне услышать голос Александра Блока — напевное, как будто безразличное чтение стихов, полное не то печали, не то обреченности… Сохранилась ли эта запись? Переписана ли она с бедного воска?”

Впервые запись была опубликована в 1967 году, в журнале “Кругозор”. Сергей Бернштейн, к счастью, успел ее послушать с пластинки, а не с валика или магнитофонной ленты.

Над бернштейновскими валиками долгое время работала звукорежиссер Тамара Бадеян. Талантливая скрипачка, человек с абсолютным слухом, она, по свидетельству Шилова, помогла ему осознать тот факт, что активное шумоподавление не всегда идет на пользу записи. А голос Блока звучит здесь как будто сквозь сетку дождя.

Магическая сила этого ровного, как бы равнодушного голоса, “шум времени”, густой стеной стоящий за главным звуком, — до сих пор действуют на меня как чудо.

Андрей Белый. “Голос прошлого” .

По-видимому, это единственная сохранившаяся запись Белого, сделанная Бернштейном. Она тоже была включена в одноименную пластинку 1978 года.

Летит, поет его “Голос прошлого”.

Николай Гумилев. “Словно ветер страны счастливой…”.

Первая публикация оцифрованной записи Гумилева, до этого она выходила на малотиражной компакт-кассете4.

Гумилева Бернштейн записывал дважды.

Николай Степанович читал в Институте живого слова лекции по теории поэзии, а по вечерам вместе с коллегой Бернштейном чистил снег на Знаменской улице. Там, с лопатами в руках, они в феврале 1920 года и договорились о сеансе записи. Фрагмент стихотворения “Словно ветер страны счастливой…” Гумилев читает очень напевно, подчеркнуто ритмически аранжируя “подачу текста”. Кстати, как и в случае с Блоком (и не только с ним), записанные тексты имеют некоторые разночтения со стихотворениями, опубликованными в книгах поэтов.

На вторую запись, которая состоялась через несколько месяцев, он по просьбе Сергея Игнатьевича привел и свою бывшую жену. Ниже — ее раннее чтение.

Анна Ахматова. 1. “Смятение”. 2. “Прогулка”. 3. “Когда в тоске самоубийства…”.

Первая публикация записей Анны Ахматовой начала века.

В текстологическом отношении здесь замечательно то, что третье стихотворение, записанное, как и прочие, весной 1920 года, Ахматова читала как канонический текст. Лев Шилов знал, что позднейшая (и привычная для советских изданий) редакция, начинающаяся со слов “Мне голос был, он звал утешно…”, — именно позднейшая, вызванная временем и цензурными соображениями, но не самостоятельным решением А. А.

Ахматовскую манеру чтения Бернштейн (воспользовавшись формулой Георгия Чулкова) определял как “стиль скорбного воспоминания”. С особым чувством Шилов цитирует в своей книге отрывок из работы С. Б. “Эстетические предпосылки теории декламации” (Л., 1927). Основатель Института живого слова отмечает, что такой стиль, так же как и “насыщенный ораторский пафос Есенина, театрально-трагический пафос Мандельштама… надо признать особенностями декламации этих поэтов в гораздо большей степени, чем свойствами их поэзии”.

Позднее Бернштейн обратил внимание Шилова на такую особенность чтения Ахматовой, как интонационная завершенность произнесения каждого слова или словосочетания в стихотворной строке, и предположил, что время звучания читаемых ею стихотворений должно остаться неизменным вне зависимости от обстоятельств чтения. Лев Алексеевич взял позднейшую запись “Мне голос был…” и сравнил ее со второй частью “Когда в тоске самоубийства…”. Все совпало до секунды, сорок два года никак не повлияли.

Кстати, когда весной уже 1965 года Шилов привез эти записи самой Ахматовой в Комарово, они ее нисколько не заинтересовали. Ну, это обычное дело.

Зато она прочитала ему “Мужество” (единственная запись этого стихотворения!) и отрывки из “Реквиема”, велев хранить до лучших времен.

Максимилиан Волошин. 1. “С каждым днем все диче и все глуше…”. 2. “Неопалимая купина”.

Волошина записывали один раз, в апреле 1924 года. Именно эти два стихотворения. Между прочим, когда в 1977 году Шилов попытался для “Мелодии” в первый раз составить пластинку “Голоса, зазвучавшие вновь”, он рискнул включить туда стихотворение “На дне преисподней”, утаив от бдительного начальства, что это стихи памяти Гумилева и Блока. Правда, в тот, юбилейный для грамзаписи, год пластинка не вышла из-за Иосифа Уткина: отрывки из его “Повести о рыжем Мотэле” звучали, по мнению начальства, с сильным еврейским акцентом. Диск переверстали и выпустили через год, заменив, помимо прочего, и подозрительное стихотворение Волошина на другое.

Здесь — оба. В “Неопалимой купине” первая строфа — испорчена временем и не слышна совсем.

Сергей Есенин. 1. Монолог Хлопуши из драматической поэмы “Пугачев”. 2. “Исповедь хулигана”. 3. “Разбуди меня завтра рано”. 4. “Я покинул родимый дом”.

В есенинском чтении самое главное — это развенчание мифа: никакой напевности, только сжатая энергия и ярость. И так — во всех четырех треках.

Мало кто знает, что переписанный в 1940 году с бернштейновских валиков монолог Хлопуши (переписали “благодаря” Маяковскому и комиссии по его наследию), при довольно высоком качестве записи, оказался не совсем точен. Скорость звучания, оказывается, была уменьшенной, и соответственно изменился тембр. Надо было делать новую перезапись.

Но к 60-м годам валики уже совершенно износились, пошли трещинами, и новая перезапись с фонографа — будучи более точной — по качеству отличалась бы в разы от пленки 1940 года. Перезапись все же осуществили и именно по ней скорректировали ту предвоенную работу.

Результат Лев Шилов давал слушать современникам поэта, в том числе Августе Леонидовне Миклашевской. Все было сделано, кажется, верно.

В свое время Лев Алексеевич давал слушать эту запись — но уже с другими целями — артисту Театра на Таганке Владимиру Высоцкому. Теперь, когда слушаешь монолог Хлопуши в исполнении В. В., многое встает на свои места.

Владимир Маяковский. 1. “А вы могли бы?”. 2. “Послушайте!”. 3. “Гимн судье”. 4. “Военно-морская любовь”. 5. “Необычайное приключение…”.

О записях Маяковского, большую часть которых сделал также Бернштейн, известно много и написано много. Здесь следует упомянуть, что именно благодаря поиску оригиналов сотрудник Музея Маяковского Л. Шилов — в конце 50-х — впервые увидел своими глазами запущенную коллекцию Сергея Бернштейна. Прошло время, и он начал работать — и с ней, и с самим Сергеем Игнатьевичем.

Первый трек на диске, раннее стихотворение Маяковского “А вы могли бы?”, сегодня хоть как-то звучит целиком благодаря исключительно Василию Каменскому. Ветеран футуризма когда-то спас отбракованную ОТК первую пробную перепись голоса Маяковского, “сброшенную” уже в 1930 году на пластинку.

Осип Мандельштам. 1. “Нет, никогда, ничей я не был современник…”. 2. “Цыганка”. 3. “Я по лесенке приставной…”.

Два года назад Лев Шилов выпустил на CD большое собрание записей Осипа Мандельштама и размышлений о нем — его современников и потомков. Об этом мы, конечно, расскажем в очередном обзоре.

Я лишь еще раз напомню себе и читателю о временах, когда С. И. Бернштейн начинал свою работу. В те годы господствовала теория немецких исследователей, утверждавших, что говорить об интонации можно исходя из текста стихотворения. “[Однако] мы вправе утверждать, — писал профессор в 1927 году, — что „закон исполнения” в стихотворении не заложен; и даже более того, что нет единого закона исполнения какого бы то ни было стихотворения: для всякого стихотворения мыслим целый ряд не совпадающих между собой и в то же время эстетически законных декламационных интерпретаций. Произведение поэта лишь обуславливает известный замкнутый круг декламационных возможностей”.

Судя по воспоминаниям о Есенине, его “домашняя” манера разительно отличалась — в “мягкую”, задушевную сторону — от эстрадной. А у того же Мандельштама (который много думал и писал о звучании поэтической речи) “голос”, с которого он “работал”, держался одной и той же торжественной музыки.

О. Э., как известно, вообще считал, что поэзия по-настоящему живет лишь в звучании. Неудивительно, что он чрезвычайно ценил работу петербургского профессора Сергея Бернштейна.

Эдуард Багрицкий. Стихотворение А. Блока “Шаги командора”.

Вспоминаю, как волновался, говоря об этой записи, Александр Гордон, который пригласил осенью 2002 года Льва Шилова в свою (исчезнувшую ныне) авторскую ночную передачу. Очевидно, с давних времен А. Г. был “ушиблен” именно этим чтением. И я его понимаю: очень, очень красиво и драматично читал Блока одесский любитель птиц, астматик и книгочей.

Лев Алексеевич, помню, в конце передачи рассказывал об Анне Ахматовой, а Гордон попросил его почему-то закончить именно воспроизведением чтения Багрицкого (“И имя Анна, видите, прозвучало…”). Очень хотелось ему освежить старое впечатление.

Оба напряженно слушали чтение, пока не пошли титры. Было отчетливо видно, какое наслаждение, какой, извините, стресс получает наш известный телеведущий от грозного багрицкого звука.

Владимир Набоков. “К моей юности”.

Слушаем билингву: сначала по-английски — с пояснением на английском же, а потом и по-русски Набоков читает нам свое собственное стихотворение. Как говорила в подобных случаях Анна Ахматова: “Это очень ваше”.

Понять, когда записаны эти гр-р-рассирующие раскаты (слушая которые не знаешь, плакать или смеяться), — я не смог. Не помогла и малотиражная аудиокассета “Владимир Набоков”, выпущенная как методическое пособие Государственным Литературным музеем. На кассете, кстати, начертано помимо прочего: “Гарвардский университет”. Впрочем, думаю, что запись сделана в начале 50-х.

Алексей Ремизов. Н. В. Гоголь, “Вий” (отрывок).

В своей книге Шилов упоминает, что в начале 80-х годов “в Москве объявилась неожиданная пластинка — Алексей Михайлович Ремизов, известнейший дореволюционный писатель, начитал ее в 30-е годы в Париже”.

Ничего сказать не могу — оттуда ли. Звучит свежо. Вкрадчивое чтение А. Р. напомнило мне сеансы “страшных рассказов” в приснопамятных пионерлагерях. Было, помню, так же жутко и сладко.

Михаил Зощенко. “Расписка”.

И вдова, и сестра писателя говорили Льву Шилову, что никаких аудиозаписей Михаила Зощенко нет. Какова же была радость открытия, когда в Государственном архиве кинофотодокументов нашлась звуковая съемка середины 30-х годов. “Одним из важнейших выразительных средств был для него ритм чтения”, — пишет Л. Ш.

Это похоже, действительно, на накатывающиеся волны — с любезной сердцу автора “замаскированностью смехом”: а в чем, собственно, дело, чего это вы такое смеетесь? “Кругозор” впервые издал эту фонограмму в 1969 году, звуковую съемку как-то демонстрировало и телевидение.

“Расписка” оказалась единственной записью авторского чтения Михаила Зощенко. Последнее предложение рассказа не сохранилось, и Лев Шилов дочитал “Расписку” сам.

Через год, в 2003-м, диск “Голоса, зазвучавшие вновь” был переиздан с некоторыми изменениями/уточнениями в аннотациях.

© 2002, Государственный Литературный музей, фонограмма.

P 2002, “Russian Disc”.

Общее время звучания 64.50. В поисках, переписи и реставрации уникальных фонограмм принимали участие И. Андроников, Т. Бадеян, Т. Булочникова, [В. Возчиков], Н. Нейч, Т. Пикалова, С. Филиппов, <Л. Шилов>, О. Шорр. Звукорежиссер диска С. Филиппов, мастеринг Катя Жукова. Редактор Е. Михайлова. Дизайн В. Лазутин.

 

1 Цитирую по тексту буклета, прилагаемого к диску. За знаком вопроса кроется, на мой взгляд, слово “лжи”. Л. А. Шилов со мной согласился. Надеюсь, в аннотацию к переизданию будет внесено уточнение.

2 Там были голоса Л. Толстого, А. Куприна, В. Вересаева, В. Брюсова, В. Маяковского, С. Есенина, Э. Багрицкого, А. Серафимовича, А. Луначарского, М. Горького, П. Павленко, Н. Островского, В. Вишневского, А. Толстого, А. Фадеева и А. Довженко. Сердечно благодарю Н. Н. Замятину за предоставленные материалы и помощь в работе над этим обзором.

3 Вместе с сотрудником Института живого слова Н. Коварским.

4 Л. А. Шилов подготовил к изданию, но не успел выпустить CD “Голос Гумилева”. Понадеемся, это сделают его коллеги. В этом звучащем альманахе будут представлены следующие фонографические записи авторского чтения (1920): 1. “Китайская девушка”. 2. “Осень”. 3 — 4. “Канцоны”. 5. “Мик” (отрывок из поэмы). 6. “Гондла” (отрывок из драматической поэмы). 6 — 7. “Дитя Аллаха” (отрывки из пьесы). 8. “Поэма начала” (отрывки). 9. “Утешение”. 10. “Золотой рыцарь” (отрывок из новеллы). 11. “Эзбекие”. Как видим, там будет и проза. Будет опубликована и (имитационная) запись чтения Сергеем Бернштейном гумилевского “Рабочего”, сделанная в 1964 году по неотступной просьбе Льва Шилова.