Ботева Мария Алексеевна родилась в Кирове. Студентка Екатеринбургского государственного театрального института. Автор книги прозы “Световая азбука…”. Лауреат премии “Молодежный триумф” за 2005 год. Живет в Кирове.

В тексте сохранены особенности авторской пунктуации и орфографии.

 

Претерпевший же до конца спасется.

(Мф. 24: 13)

У нас была корова. Когда она жила, из неё ели молоко мать, отец и я. Потом она родила себе сына — телёнка, и он тоже ел из неё молоко, мы трое и он четвёртый, а всем хватало. Корова ещё пахала и возила кладь. Потом её сына продали на мясо. Корова стала мучиться, но скоро умерла от поезда. И её тоже съели, потому что она говядина. Корова отдала нам всё, то есть молоко, сына, мясо, кожу, внутренности и кости, она была доброй. Я помню нашу корову и не забуду.

Андрей Платонов.

Первые фразы такие (курсив): если я буду старой, то поеду умирать куда-нибудь подальше от родственников, чтобы они не видели меня старой, чтобы внуки думали, будто я не старюсь, и не состарюсь никогда, если у меня к тому времени будут внуки.

Поеду, допустим, к себе на родину, а что, пряничный город зимой, пробки оттого, что дороги занесены снегом, летом пыль, и театр на Спасской, и авторская песня, и старухи в троллейбусе, и я между них.

Сначала проеду по всем своим местам, в разных платьях, в разной одежде сфотографируюсь, чтобы остаток жизни слать карточки своим внукам, в разные города, всегда в одном возрасте, всегда; фотографии подпишу сразу же, как их напечатают, твёрдой ещё пока рукой, пусть думают, что бабушка их всегда в хорошей форме, зарядка, обтирание, массаж, приседание, прогулки в любую погоду, здравый ум, твёрдая память, честное слово, куда бежишь ты, на ночь глядя, рукой рук, ясноглазая, снова, и опять, куда, куда, куда?

Весь город ходил в этот дворец, туда, где канализация, потом там был госпиталь, потом ЧК расстреливал в подвале, дом с грифонами, а они не знают, и много чего не знают ещё.

Будут обо мне легенды рассказывать, одноклассники не будут верить, бить будут, кровь из носа, крепкие кулаки, взвинченные нервы, постоянные им бойкоты, вечные изгои, куда ты лезешь, выдра, куда идёшь, внук пробегающей мимо, давай сюда, мы дадим тебе тумаков, тумаков-тумаков.

Не сломаются, нет, моя бабка такая и была, нет, кикимора перенесла город.

Зимой, зимой, зимой снег, пар изо рта. Где ещё такое бывает?

Север крошит металл, но щадит стекло, учит гортань проговорить впусти, север меня воспитал.

Сверстники внуков всерьёз не примут, жалеть станут, крутить у виска, гладить по голове, бедная моя, тяжело тебе жить такой, ходить по тем же улицам, а они, напротив, рады, рады будут, что теми же улицами, теми же.

Я вчера искала тебя, я хотела показать тебе камушки, жёлуди, дуб в парке Аполло, бесполезно.

И наконец, штиль.

Кого и найдут они такого же, услышат про другие трамваи, о другой стороне, встретятся в столице, окажется — почти земляки, долгий взгляд, короткие речи, слова, слова, слова, здоровые зубы, молодость, какая-то неопределённость, возлюбленные ваши тоже любят сидеть у огня, поближе к свету, и радуга на щеке, газировка, мороженое, это знак, это судьба, квартирный вопрос испортил не только москвичей, продайте нам колечки обручальные, в конце концов, за что детей?

Дальше была жизнь, гимн семье, просто песня, живущий под кровом ангелам своим заповедает охранять тебя на всех путях твоих, падут подле тебя тысяча и десять тысяч по правую руку от тебя, но к тебе не приблизятся, на руках понесут тебя, да не преткнёшься о камень ногою твоей.

Вот оно и получится, нарисуется, выскажется моя родина, большая и забытая, покинутая, ушедшая под синий лёд Атлантида, встреча трёх рек, северная коса, за шеломянем еси, бережок, песочек, как-то даже тарантула видели. (Убрать курсив.)

Если я буду старой, то поеду умирать куда-нибудь подальше от родственников, чтобы они не видели меня старой, чтобы внуки думали, будто я не старюсь, и не состарюсь никогда, если у меня к тому времени будут внуки, если я буду старой. Приеду, и мама спросит: где ты была, спросит меня моя мама, скажи мне, где ты опять была, не скрывай ничего. Я скажу: я ходила лесами. Мама вздохнёт: опять, снова. Я ходила лесами, видела в лесах города, в городах дома, в домах людей видела я, люди сидят за столом, пьют чай, разговаривают. О чём говорят люди, спросит мама. Люди говорят о чём, это сразу и не скажешь, не вспомнишь всего. Это надо подумать и только тогда сказать, уверена ли ты, что хочешь это слышать, о чём говорят люди, тогда знай (дальше курсив). Они говорят слова, мама, они говорят слова о любви, о Боге, о совести, страсти, писателях, книгах, людях, руках, красивых и тёплых надёжных руках, о ногах, ручках, собаках, кошках, цветах, запахах, грёзах, о снах, туманах, о маме, о родственниках, свадьбах, похоронах, гробах, венках, ссорах, телефонах, о телефонных разговорах, разговорах (ах), сплетнях, гениях (ях), уме, безумии, шизофрении (ии), друзьях, тюрьмах, спиртных напитках, сигаретах, табаке, куреве, водке, посылках, посылках в тюрьму, журналах, газетах, детях, одежде, туберозе, театре (е), сырых носах, слезах, о смехе, об охоте, охотниках, утках, гусиных лапках, раковых шейках, гусиных перьях, соке, Боге, монастыре, фильмах, кассетах, красоте, уродстве, девочках, мальчиках, о мужиках, о синем чекисте Власове, о сыне чекиста Власова, кольцах, браслетах, о городе Вятке, о городе Ватикане, о городе В и городе К, о Москве (М.), о старой Руси, о душе, родине, о загранице, медвежьих берлогах, медвежьих углах, запарке, родном языке, мате, краске для волос, рекламе, о всех входящих, о всех исходящих, бесплатном сыре, о мышеловке, деньгах, бриллиантах, нефти (и), весёлых соседях, весёленьких днях, счастье, о счастье в деньгах, о милом в шалаше, о любви, о болезнях, придатках, таблетках, абортах, детях, детях, детях, Боге, о бросить курить, о раздать долги, о купить пальто, о достать чернил, о плакать (оплакать), о снять квартиру, лечиться, учиться, кормиться, топтаться, напрасно топтаться у неё под окнами, добиваться, знать, о буратины ищут денег, о Медея была реальной женщиной, о младенцы глаголют, об избиении младенцев, о тетрадях в косую полоску (у), гигантомании, наполеанизме, вшах, тварях дрожащих, прощениях и прощаниях, Питере, бежит по полю Аустерлица, несётся вниз, летит в пропасть, остановился, любит Бог, его Бог поцеловал в глаза, мама, почему мне нельзя, укройте рукой рук, стекле в груди, о рыбе стерлёдке, о людях в зимней спячке, о письмах, желудях, каштанах, ГЗ МГУ (главное здание МГУ), записях на билетах, других городах, поездках, поездах, электричках, железных дорогах. (Убрать курсив.)

Что касается времени, то оно здесь прошедшее, никакого отношения к будущему, хотя, если станется так, что встреча произошла во старости, то оно будущее, так я и скажу своей маме. А что говорят о секретных ж/д, спросит мама моя, что скажут они о секретках. Ничего не знают секретках о, ничего знают не, это не просто слова, слова просто не. Не знает, ни один из них не знает о секретках, о ж/д, а если будут знать, если станет известно, если как-то пронюхают, прошныряют, просветятся секретках о, самим не понравится, здоровье и сон оставят их, ах, оставят насовсем, навеки, воротись поскорей, мой любимый Вилли, навеки на веках тяжесть ляжет, под веками усталость, ибо секретки ведут ко всему (вразрядку ко всему), ведут к знанию. И это время не прошедшее, это не настоящее и не будущее, не предстоящее, это время постоянное.

Так расскажи мне о будущем, скажет мама, расскажи, что будет дальше, что у тебя именно будет дальше. Может быть, тебе и рассказать о будущем, но про секретки ещё не слышала, вот теперь говорю. Говорю тебе, что в лесу лежит слюда, под лунным светом блестит слюда, скажу я маме, но это не слюда, это на самом деле лунный порошок, по отвалам этого порошка в лесу ориентируются строители секреток — секретных железных дорог (ж/д). По лесам между городами идут секретки. Никто о них не знает, только строители и те, кому повезёт наткнуться на лунный порошок, на его отвалы кучищами. Ах, дочьдочь, вздохнёт мама, ты всё ещё бродишь по лесам, как маленькая. А что делать, что делать, если города стоят в лесу, если между ними — лес, и совсем немного севера, я хочу сказать, совсем немного дорог, изредка только попадаются дороги, добирайся как знаешь. Но мама слышала от меня это сто раз, она говорит: не делай мне дежавю, скажи мне, куда ты поедешь, этого я не слышала ещё, куда ты поедешь, когда будешь старая, неужели так и будешь всегда по лесам мотаться, когда устанешь, моей звезде не суждено, скажешь, суждено, когда перестанешь ходить лесами, когда не сможешь больше, когда запросишь теплоты, когда тебе можно будет ездить секретками, ездить секретками умирать, потому что ты будешь старой, куда? И я скажу.

мамамамамама

Поеду, допустим, к себе на родину, а что, пряничный город зимой, но это только зимой. Можно попробовать на вкус, на запах пряников, город пряников, вру, закрытый город, на улицах ни души, полно народу, особенно по утрам. На самом же деле о нём ходят тёмные слухи. Называют мой город медвежьим углом, забором, на которовом написано, как только не называют. Там я не была уже давно (если мы будем говорить в настоящем времени о прошедшем), не была давно, как говорится, не пью, и не манит. Все алкоголики говорят, это они так перед жёнами и детьми выставляются, выставляются, если не сказать грубее, но мы не будем, автор не будет, держит себя в руках, на самом деле манит. Они держатся стойко, два дня держатся, а потом снова пьют, четыре дня, неделю, полторы, деньги из семьи, и уже нечего, и нечем блевать, тазик под кроватью, зелёная жидкость, и к некоторовым приходит чекист Власов, синий чекист Власов, а к тем, кто чище душой, над теми стоит с безмолвным укором святой местночтимый Трифон, преподобный Трифон святой, а к бездомным проходит архитектор Чарушин, отстроивший полгорода лично. Остановка, недели на две остановка, денег нет и не будет, приходят домой с виноватыми глазами, тихие люди, смирные алкоголики непьющие, образцовые отцы семейств, и даже в сад на электричке, не на первой, потому что здоровье, но едут, поправить, что ли, забор? Первые два дня, дети не разговаривают, надоедает, кричит, что вы меня не уважаете, я главный в семье, не перечить! Удар по столу. Что у вас там в саду, что за бардак, хозяину некогда, так и вы?! Удар по столу, на пол летит книга, очки, пропуск для проходной. Когда печень болеть перестанет, когда сердце успокоится, когда желудок придёт в какую-то более-менее норму, когда пройдёт время, жена уже не ругается, и уже варит мясо, не фарш готовит, а курочку, уже даёт деньги и доверяет сходить в магазин, начинается та же история. Сначала пахнет пивом, ну, мы там по кружке пропустили с мужиками, потом чей-нибудь день рожденья, потом водка, потом суррогат, потом на цветные металлы (цветмет) кабель порезал, и всё, снова тащи зелёный тазик к кровати, подержи меня, отведи в туалет, я мужик! Вот также, мама, и я не буду решать, просто держите меня, ноги, везите меня, дороги, я буду на родине той же зимой, той же ночью, когда стерлёдка глядит из реки глазами, когда святой Трифон держит в руках таблетки ремантадина и ждёт и ищет, кому отдать. В своём медвежьем углу пойду гулять, в постоянном времени буду гулять по городу, по Московской, по Вознесенской и Николаевской, Хлебной, Водопроводной, Набережной, пойду гулять пешком, буду ходить ногами в мозолях, в мозолях на босу ногу буду ходить гулять, мне поле выстелило путь (курсивом выстелило путь), всё равно зимой не проехать ни туда, ни сюда, ни в одну из сторон, не вырваться на автобусе, потому что пробки даже в медвежьем углу.

Дажедажедаже

Пробки в городе оттого, что дороги занесены снегом, сталкивай сильнее на небе тучи, сплошняком лежит снег типа асфальта, почему-то всегда его много, так много, что даже больше, чем всегда, снежное царство, нигде не бывает так много, нигде не бывает так негде больше ему упасть, так нету куда сгребать, и некому, дворники бастуют. Рисуют на лопатах, помещают на лопаты образ святого Трифона, а лучше того, святого Прокопия юродивого Христабогаради, ходят с лопатами на плечах, с Трифоном, на землю не опускают. Подними веки от глаз своих, и увидишь снег за окном автобуса, увидишь цирк, к которовому нужно подняться по тропке в сугробе, по лесенке, увидишь пруд возле, в пруду грустноглазая рыба стерлёдка пытается продышать дырочку во льду, почти что как пассажиры в автобусе, но пассажирам смотреть, а ей жить, рыбе дышать, а нам знать, видеть дворников с Трифоном на плече, на лопатах, будто священников с хоругвями, и улыбнётся душа. Чем дальше на север города, тем больше снега, тем больше бастующих дворников, больше лопат и Трифонов, чем дальше на север вечности, тем слаще душа твоя улыбаться будет, ты только подними веки свои от глаз, ты только оторвись от книжки. Выйди из автобуса, хоть у центрального рынка он попал в снежную снежных пробку, хоть у переезда, у ж/д переезда. Поезда едут мимо города, на запад и на восток, едут лесами, но это не те леса, и это не те дороги, не секретки. Это зимой.

Полетеливысокобелыеснежинки

Летом пыль, и театр на Спасской, и кого он спас ещё вопрос, можно не отвечать, это риторика, всё равно (всё вразрядку) никто не поверит, потому что спасал не театр, а спасал Спасский собор, под полом которового находится подземный ход, но это мы оставим, информация засекречена чекистами, КГБ и лично, спасал монахов, спасал город и городских алкоголиков, из числа которовых впоследствии выделились и поэты, принимал, пускал пройти в свой подземный ход, пройти ходом от питейной полиции к маме, к жене, монахи шли в монастырь, Аннушка, но не та, Аннушка шла к рыбе стерлёдке, мечущей гречиху, разговаривать с ней по ночам, потому и ловилась рыба на удочку, сама шла в руки, а в городе болтали всякое про то, что дуракам везёт, а особенно (а особенно вразрядку), а особенно дурочкам. Шла вопреки воле мужа синего чекиста Власова, пока тот не завалил ход, не дал приказа засбыпать. И кто его знает, сколько осталось добра под землёй, сколько гречихи наметала по пути в дом Аннушки стерлёдка, сколько босых ног не пойдёт этим ходом, не отряхнёт прах от ступней, сколько могло спастись и не спасётся. От улицы Спасской осталось одно лишь название, да вот ещё восстанавливают собор, питейная изба и театр, в которовом на сцене прямо намоленной и отдраенной тряпкой и руками уборщицы и приезжего режиссёра, ставили Гамлета (“”), в которовом шла “порвалась связь времён”. В которовом здании театра жили привидения, в архиве синего чекиста Власова даже где-то были метрики, должна быть перепись всей этой нечисти, если он разрешит поискать, дайте ему кто-нибудь в глаз. За что же в глаз, может спросить меня мама, а может спросить сестра, бедный чекист, бедненький, синий, подумаешь, засыпал подземный ход, подумаешь, синий, что же с того? Вы ещё не всё знаете, вы ещё знаете далеко не всё (вразрядку всё), особенно про секретки, особенно про подземные секретки и болезнь туберозу. Но об этом позже, а теперь продолжу, продолжу, продлю рассказ, остановилась на песне.

Дореми

И авторская песня звучит летом в городе (В), проект с названием, которового я не скажу, не выдам, потому что зачем, ну. Зачем, да? Они и в том, будущем времени (сейчас не будущее) будут петь, улицы горда В, или не будут, посмотрим, увидим. Будут или не будут, это уже не моё дело, прямое следствие учёбы в 45 школе в её лучшие 37 лет, школа, как всякая другая школа города поэтов и пьяниц, одни легко становятся другими и обратно, можно совместить. По городу (прошедшее время) движутся поэт К. и поэт Й., они идут, непринуждённо беседуя, проводя в беседе свои лучшие дни, месяцы и годы, не торопясь от дома Жмакиной (он же дом Витберга), свернув, спускаясь по улице вниз, мимо парка Аполло, ступая легко по листьям и желудям, завидя издалека женщину последних лет, настроенную непреклонно романтично, непременно зазвать читать стихи данных поэтов, смотреть влюбленно, теребить воротник собеседника, глядеть в голубые глаза, полтора часа звать пить чай или смотреть на свечи, на огонь свечи, но поэты, завидя её, свернув в Копанский переулок, мечтая отдышаться от спорой ходьбы, увидев на столбе поэта и электрика Ю., приветствуя его. Тут же встречая прозаика А., двигаясь дальше, передавая приветы поэту и музыканту Р. с поэтом и электриком Ю. Итак, оставя Ю. наедине со столбом, А., К. и Й. уходя, беседуя о мужиках, некоторовые из мужиков поэты, попадая, идя обратно, на остатки крепостного рва. Вдохновение, застигая их, заставляя расстаться, распрощаться, обнимаясь и договариваясь о новой встрече. Расходясь по домам, не видя в своём вдохновеньи ничего, не зная многих других поэтов, потому что нельзя знать полгорода, даже этого угла медвежьего.

Вечером, после встречи, дожидаясь троллейбуса, один (одна) из этих литераторов, по привычке пересчитывая голубей на остановке, почему-то на одного больше, это очередная проделка святого Прокопия, юродивого Христабогаради, ему видней. И приходит троллейбус, садится, сажусь в него, устало кивает кондуктор, не берёт сдачу, не пылит дорога, не шумят листы, в городе скоро луна проглянет, в небе над городом, еду в аргентинской зелёной тени, и сиденья заняты пьяными гражданами великой страны, и некуда сесть из-за них, посредством них, и старухи в троллейбусе, и я между них.

Летолето

И старухи в троллейбусе, и я между них, и пьяные граждане великой страны, и даже водитель — все мы знаем нечто, знаем секретный факт из жизни нашего города, и скорбим. Мы знаем, что едем по трамвайным рельсам, спрятанным под асфальт. Давно-давно, совсем до войны, в городе В хотели пустить трамваи, золотой век, электричества завались, железа на рельсы не жалко, только укладывай, только клади. И уложили, и уже собирались пригласить трамвай, но умер один почти что вождь революции, траур, торжества отложили, трамвай сломали, рельсы закатали под асфальт, в одну ночь, будто и не было. Этот факт заставляет нас всех, всех нас (меня, старух, водителя и алкоголиков) скорбеть, грустно мечтать о жизни с трамваями. И только кондуктор к этому горю равнодушна, она молча и упорно делает своё дело, движется к своей цели. Как никто, она понимает, что всё это не имеет смысла, нет разницы, как ехать, какая разница, куда и на чём ехать, по какой дороге, если ехать умирать, ехать умирать от счастья, счастьем умирать в твоих глазах, душа моя, радость моего сердца, у тебя в руках быть чашкой молока, за руки держать, целовать в глаза, дуть в них, ходить к тебе, здороваться с твоей мамой, спать на одной подушке с тобой, рисовать смешные рожицы, все эти нежности, все тонны общения, общания, общая беда, общая радость, не продохнуть сквозь обилие радости, слёз радости, ходить держаться за воздух, ехать к тебе, повторять, заклинать всю дорогу (дальше курсив): приди и будешь мне человек, приди и будешь мне отрадой, будешь мне родительский дом, дом радости, вечный апрель, вечный двигатель, нерастратный карандаш; приди и будешь мне третья рука, будешь мне ловец снов. Приду и буду тебе человек, буду тебе и здоровый сон, буду тебе лекарство против ангины, буду тебе пар изо рта, апрель тебе буду, всегда сентябрь буду, буду тебе верь мне, буду аттракцион в парке, осенний гербарий, самые быстрые лыжи, неразменный рубль, дорога в лесу заблудшим, свежая рубашка, газета с утра, буду тебе невыспанные глаза, головная боль тебе буду, сердце тебе буду шалит, аргументируйте свою хандру, вы уверены, вероятно тебе буду, ты будешь мне всё (всё вразрядку, а курсив убрать).

Такизнай

Сначала проеду по всем своим местам, в разных платьях, в разной одежде сфотографируюсь, чтобы остаток жизни слать карточки своим внукам, в разные города, всегда в одном возрасте, всегда. Но уже слышу возгласы опасения и страха, не будет ли это шоком для внуков, не испугаю ли я их, не допущу ли безобразных (подчеркнуть безобразных) сцен, подобно той, что была вначале, про алкоголика и тазик, зачем?

Вероятно, кто-то скажет, даже может и мама моя сказать, мама автора и сестра автора вполне может спросить, к чему эта сцена, эта безобразная (безобразная подчеркнуть) сцена в самом начале, и не станешь ли продолжать таких сцен? Ну как же, как же, и не единственная сцена, не единственная безобразная (подчеркнуть снова) сцена здесь. Таких сцен предстоит несколько, надо готовить заранее. Будет сцена про алкоголика, про застенки ЧК, безобразная предстоит о грязи Кикиморской улицы и течении болезни туберозы, а уж безобразнее этого найти трудно. Но можно. Будет, например, картина убийства восьми кошек спецветеринарами, подробный рассказ о том, как их (животных) тела доставали, брали между окнами и доставали, рассказ о мёрзнущем архитекторе Чарушине, которовый построил полгорода и которового не пустили в свой собственный дом, и тогда он, подняв веки свои от глаз, увидел синего чекиста Власова и был через него сражён туберозой. Автор поднапряжётся ещё немного и поведает, как и по какой причине в деревянном театре возникло возгорание, и как это повлияло на то, что главрежем в новом здании стал алкоголик. Если у автора будет настроение, то узнаете вы и о том, к каким местам прикладывал по ночам синий чекист Власов метрики привидений другого театра, главное тут не запутаться — мест много, привидений много, а театров мало, да ещё есть кукольный. Будет сцена избиения детей с целью обучения в школе, загона их в школу, первую в городе В. После этого внукам не страшно будет глядеть в фотографии, уставлять глаза свои в карточки, читать надписи.

Буквыбуквыпочерк

Фотографии подпишу сразу же, как их напечатают, твёрдой пока ещё рукой, пусть думают, что бабушка их всегда в хорошей форме, зарядка, обтирание, массаж, приседание, прогулки в любую погоду, здравый ум, твёрдая память, честное слово (дальше курсив):

Здравствуйте, все!

Я живу хорошо. Иногда скучаю. Сегодня день памяти и будет зарница.

Пишу я в тихий час. Мама привези мне конверта 2 и футболок. У нас из отряда уехала Вика и сейчас нас за столом сидит трое человек. Сегодня на завтраке мне досталось 2 куска сыру, потому что накрывают на четверых. Я взяла в библиотеке книгу собирающий облака и Костёр. Завтра сдам, а сегодня дочитаю Костер. Сегодня приехал дедушка привёз конфет все так и налетели приезжайте в воскресенье

до свиданье

Дорогая Вера!

Со мной сегодня случилось нечто странное. Я беседовал со своим старинным другом Домиником Уэббом, как вдруг — вспышка! Мои губы почему-то сами собой произнесли Ваше имя.

Что-то подсказывает мне: ВЕРА в очень трудном положении. Ей срочно нужна помощь.

Мой друг Доминик Уэбб был поражён. Он признался, что тем же утром перечитывал Ваше письмо, ведь Ваш случай очень тревожит его. Он поведал мне, что, несмотря на всю его помощь, Ваша ситуация остаётся сложной, и ему придётся заняться Вашим случаем особо. Доминик Уэбб передал мне Ваше письмо и попросил о содействии. Едва коснувшись письма, я понял суть происходящего.

Ректору театрального института

от студентки 2 курса

Объяснительная записка

Я не была на экзамене по предмету психология художественного творчества потому что ходила на собеседование по поводу устройства на работу почтальоном и дворником заснеженных улиц, а потом попала в пробку.

Пущино письмо такого-то.

Здравствуй Маша я очень хочу с тобой переписываться. Я учусь в 5 классе мне будит 3 декабря четырнадцать лет. Маша напиши в каком ты классе и сколько лет. Маша я осталась в 5 классе по русскому языку. У нас в пятом классе 7 учетелей, а классный руководитель Батлаева Раиса Антоновна. И ты напиши сколько у вас учетелей и кто классный руководитель. Маша у тебя есть сестра или брат, а у меня есть сестра и брат, брата зовут Ваня, а сестру Нина. У меня здоровье хорошее, а какое у тебя здоровье я хочу узнать. Маша у нас погода тёплая, а у вас какая погода. Машенька я хочу спросить есть ли у вас море или река, а у нас есть море, оно называется Азовское море в нём ловят рыбу. У тебя есть товарищы или нет, а меня их много с 7 класса Бобришова Оля и Кривчинко Ирина и есть у пятом классе Остапинко Нина и Кисловская Валя.

Досвиданье жду ответа как соловей лета

Маша роза Маша цвет

Маша алинький букет

Здравствуйте, Мария Алексеевна.

Ваше резюме получено и размещено в базе данных агентства “МедиаПилот-кадры”.

Спасибо, что обратились в наше агентство.

С уважением,

Менеджер агентства

Машуля, сохрани пожалуйста этот саквояжик, а если я долго не появлюсь то пользуйся на здоровье кассетами. Тапочки забери.

Пока, Андрей…

Уважаемые коллеги!

С 1995 года в нашем городе работает общество, помогающее страждущим.

11 сентября 8 человек примут обет трезвения в день Усекновения главы Иоанна Предтечи.

Чин начнётся в 13.00 по адресу: Зелёная Роща, 1, в храме Всех Святых Ново-Тихвинского женского монастыря.

ВПЕРВЫЕ принимающие обет готовы дать интервью и согласились на съёмку.

С уважением,

…

Хорошее травяное лекарство (курсив, дозировку выделить жирным)

Шиповник плоды — 100 гр.

Тысячелистник — 100 гр.

Почки сосновые — 100 гр.

Чага берёзовая — 100 гр.

Варить в 3-х литрах воды 2 часа, потом отстаивать 4 — 6 часов. Процедить. Добавить:

150 гр. сока свежевыжатого алоэ,

600 гр. мёда,

250 гр. коняька.

Принимать по чайной ложке 3 раза в день — 2 недели. По 2 столовые ложки — всё остальное время.

Лекарство выводит шлаки, очищает организм, профилактика рака, в том числе и замедляет процесс развития раковых опухолей.

Здравствуйте, все!

Если вы получили и читаете это письмо, значит, почта наша работает по-прежнему исправно.

Трудовой кодекс о труде говорит о законах, а толковый словарь русского языка толкует слова русского языка, Москва столица нашей родины, железная дорога зона повышенной опасности, собака друг человека, для дураков закон не писан, выше гор могут быть только титаны мысли, богатыри не мы, изъятые вещи подлежат конфискации, в общественных местах запрещается курить, сорить и хамить, хлеб всему голова, СПИД чума ХХ века, сифилис и гонорею излечите поскорее, годы не воротишь, умный любит учиться, а дурак учить, мои года моё богатство, слово не воробей, воробей не слово, информация подстилочный слой, нет худа без добра, нет добра без худа, ведь столько на свете весёлых идей, ведь столько на свете несчастных людей, мойте руки перед едой, кто владеет информацией, тот владеет миром, вор должен сидеть в тюрьме, закон суров, но сед лекс, нам песня строить и жить, книга источник знаний, спички детям не игрушка, всё лучшее детям, мерси боку, уважайте труд уборщиц, чисто не там, где метут, а там, где не сорят, что имеем не храним, не отвлекайте водителя разговорами, нижнее бельё обмену и возврату не подлежит, свидетели долго не живут, когда я ем, я глух и нем — вот лишь краткий перечень прописных истин, которовые вы все знаете, но я позволю себе напомнить, прежде чем. Итак, любите друг друга и не отвлекайтесь на мелочи.

Наступает год петуха. Люди, не обижайте животных!

(Курсив убрать.)

Читайтевнимательно

Куда бежишь ты, на ночь глядя, рукой рук, ясноглазая, Аннушка, но не та? Молчит Аннушка, но не та. Аннушка идёт в цирк, в шапито, сегодня там представление, цирк приехал на всё лето, Аннушка, но не та, садится на скамейку, жёсткую доску, чтобы смотреть то, что покажут, следить глазами. Гимнасты, жонглёры, медведь Миша, собачки, маленькие, болонистые шавочки, которовых только и вывели что для цирка, на потеху, лошади — криво стрижена чёлка, бодро бегают лошади по кругу, солнцешар, земляшар, маленькая модель всего (вразрядку всего), фокусники, кто-то спёр трёшку, Аннушка на жёсткой скамейке, она поднимает веки свои, и в глазах её — цирк. Рядом сидит Игнашка, хороший, маленький, ангел, только крыльев нет, зато есть глаза и ресницы в половину лица, ясные глаза, ясные, пришёл с папой, с папоськой, которовый уже спит, детская радость, чистая радость — цирк, особенно цирк шапито, купол, жёсткие скамейки, петухи на палочке. Мы возьмём Игнашку, возьмём его, такого хорошего, думает Аннушка, но не та, подхватывает его на руки и идёт к выходу. Но Игнашка хочет посмотреть на лошадок, на их чёлки, он брыкается, он вырывается и плачет, громко плачет, так, что просыпается его отец. Папоська просыпается и видит сына на руках незнакомки, на руках незнакомой ему Аннушки, на чужих руках, сын плачет. Забирай его, говорит отец. Можно мне? Я немножко, говорит Аннушка. Можно, отвечает отец Игнашки с пьяных глаз, всё (вразрядку снова) бери, меня тоже бери. Нет, нет, мы только мальчика, только Игнашку возьмём, принесём домой, на наш второй этаж, в нашу квартиру, в нашу комнату, на нашу кровать, на постель, и прижимает его к себе, к груди, самый большой дар, бесценный подарок, мечта детства, её сбыча, разрешённая одержимость дурочки с переулочка. Несёт Игнашку домой, в комнату, в квартиру, к синему чекисту Власову, у Игнашки нога от горя ниже колена отсохла. Был Игнашка хорошим мальчиком, все любили его, привозили ракушки с моря, тащили шишки из леса, рассказывали на ночь тёплые сказки, гладили по голове. А теперь несчастный Игнашка, собаки не лают, когда он идёт, снег не заносит его следы, цыганки не гадают по руке, прячут глаза, ребята не водятся с ним во дворе, нигде не водятся, чешутся кулаки, но нельзя, соседки не здороваются, оттирают от двери толстыми задницами, не твои ли игрушки по крови плаваша?

Бедныйбедный

Снова и опять, проснувшись в семь вечера пополудни и отодрав веки свои от глаз, синий чекист Власов оставался на протяжении всего времени злым и голодным. Задумывая тело своё для труда, в которовый раз обнаружил его ущербность и мягкость ума в своём уме и словарном запасе. Укладывая кисть руки на груди бывшей с ним тёплой женщины, скорбел телом, и мужской половойх безмолвствовал вовсе. Внутренне смиренно плача, синий чекист Власов больно сжал грудь женщины, отчего проснулась чужим голосом. В то же время Игнашка отнял веки свои от глаз, и чресла, и весь корпус — от постели, чтобы идти. Закончив это, синий чекист Власов собрался отправиться на работу. Тело его дышало отрывисто, двигая живот, и глотало холодную цыплячью кашу, пока тёплая женщина плакала за свою грудь. Пролив достаточно [слёз], пошла провожать к двери своей квартиры второго этажа. Проделав [это], отправилась обнять малого Игнашку (что касается времени, то оно давно прошедшее, если речь идёт о малом Игнашке, если же о подросшем или взрослом, то время до сих пор прошедшее, но после, позднее, то есть ближе к настоящему), подаренного ей судьбой. Подросший Игнашка (уже ближе к настоящему) выходит на улицу, следя за отцом. Онже напролом движется через дворы и детей, чтобы больше ненавидеть их, таких далёких от смерти (его настоящего времени). Удивляя себя, дети смотрели в след синего чекиста Власова. Онже подходил к ним ближе, глядя своими глазами, пока дети не опускали веки на свои глаза, не убегали домой, утыкаясь маме в коленки плакать, потому что от взгляда его падали с карусели, ели песок, поперхаясь и задыхаясь, били друг друга игрушками по голове, бежали за мячом на дорогу, под колёса автомобиля, залезали на башенный кран, шли под мост, раздирали коленки, высовывались далеко из окна, подбирали острые стёкла, ступали на ржавые гвозди, тыкали ручками в глаза, глотали копейки. Онже, видя [это], был доволен. Подросший Игнашка, идя за отцом по пятам, бывал всегда напряжён. Видя, как дети лезут на дерева, считал за правило стоять и ловить, [того] кто сорвётся. Отбирал игрушки, чтобы не били друг друга, останавливал карусели, лез в горло пальцами за копейкой. Видя это, синий чекист Власов бывал сердит и приготовлялся работать в [эту] ночь лучше, чем в ту. Решив это, разворачивался и шёл туда, встречая по дороге стариков, отчего сердце его пело про мира чудеса. Старики и старухи сами просили глазами своими смерть. Видя чекиста Власова, улыбались ему, падали и ломали ноги, заходились приступом астмы, роняли из рук ингалятор, хватались за сердце, теряли очки и шли далее, натыкаясь на столб или падая в открытый асфальтом люк. В это время Игнашка переставал следить за отцом, ибо старики сами звали смерть, и тут [было] не помочь. Они все стремились во время синего чекиста Власова.

Тудаименнотуда

Куда, куда, куда бежит эта девочка, спрашивал любой, но не любой догадывался, что она бежит людей, в данный момент конкретно его. Она неслась опрометь укрыться в алкогольном тепле дома своего отца и своей трезвой матери, почему, спросит любой, но далеко не все догадаются, что даже там, в постоянной всепьянейшей под четьи пьянеи, ей было лучше, чем где-нибудь, меньше болела её рана, её шрам высокого лба, чуткость её сердца, вот поэтому. Кто-то может подумать, что шрам — это метафора, такой литературный приём, образ, бросьте, надо сказать на эти предположения, у неё на самом деле (на самом деле курсив), на самом деле (курсив) большой широкий незаживающий шрам на лбу. Почему, на это можно ответить очень просто, потому что в детстве ей упало стекло, большое острое стекло, прямиком на лоб, когда она поднимала голову и веки свои от глаз вверх, чтобы в полной мере (в полной мере вразрядку) взглянуть на мир. Только она подняла голову и веки свои от глаз, как лоб разрезало стекло, спасибо, не убило её совсем, и мир залило красным, а именно, кровью. Её отец менял прозрачность разбитой форточки на прозрачность целой, и осколок разбитой упал на лоб его малышки, прошу заметить, не в сердце и не лёд, а именно чистое стекло и на лоб. С тех пор, с этих самых, она намного острее, чем другие, видела мир, она видела его острым и красным. Любая боль и несправедливость вызывали движение крови к шраму, он раскрывался и тёк красным, которовое она утирала платком, а также гнала свою опрометь в родной дом, от любой несправедливости и боли, такой вариант ангела, можно не верить, но правды не скроешь, а это правда. Притом чистая, на крови.

Мама её плакала, боялась, что дочь замуж не выйдет из-за лица своего, со шрамом. Но она и не собиралась сама, нагляделась на отца-алкоголика, думала, что так же и у всех, и не хотела, а шрам ни при чём.

Как-то, перебегая дорогу, вперила взгляд свой в человека, которовый не стал делать изумлённый вид и спрашивать, куда она бежит, куда, куда, куда. Мало того, при виде его она почувствовала облегчение в шраме, будто мимо пролетел Херувим, и ветер от движения его крыл подул на рану, как мама дула в детстве на порезанный палец. Она остановилась, глядя на него. Я живу в суете, сказал Игнашка. Выйди из суеты, ответила Агния. Гляди, ведь так чудесно устроено, что облака, полные воды, не валятся, не давят нас. Так и суета не раздавит тебя окончательно. Я живу в суете, приди и распутай меня, сказал Игнашка и взял за руку Агнишку. С тех пор родители автора живут вместе. (Что касается времени в последнем предложении, то оно тут постоянное, без сомнений.) И пусть потом Игнашка снова впал в суету, а от этого и в пьянство (это он требовал тазик), но не такова Агния, чтобы оставить своего суженого. (А что до авторства, то к нему присоединятся многие, слишком многие.)

Беднаярусскаяженщина

Весь город ходил в этот дворец, туда, где есть канализация, потом там был госпиталь, потом ЧК расстреливал в подвале с грифонами, а они не знают ничего, кроме внешнего вида дворца, про которовый нужно отдельно рассказывать, но что же делать, что ж делать, приходится рассказать здесь, прямо в этом месте нашей ошибочной повести, повествования, но оно, тем не менее, не прерывается, а напротив того, продолжается. Итак. (Дальше курсив.)

Весь город ходил в этот дворец, чтобы посмотреть, правда ли здесь, по сказанному, так красиво, что слепит глаза, а также есть унитазы и другая сантехника, верно ли, что из крана течёт вода, в самом ли деле можно мыться, не выходя из дома в баню, а принимая ванну? Правда, потому что этот дворец строил купец Булычёв, но не тот, про которового писала наша великая литература, а настоящий купец Булычёв, прототип литературы. Правда, потому что купец Булычёв строил его на свои, и для дочери, чтобы жила с мужем, когда вырастет и пойдёт пешком под венец, румяная, любимая дочь. Правда, потому что должна же любимая дочь жить с комфортом, смотреть на потолки, которовые над кроватью нависнут, пить чай в столовой с видом из окна, вкушать стерлёдочку, непростительная для бедняков трата, поскольку давно известно, что стерлёдка мечет гречиху, благодаря чему горожане спаслись во время мировой войны. Кстати сказать, дворец в это время был отдан под госпиталь раненным на первой войне. И не любимая дочь купца Булычёва отдала дворец, а сам купец Булычёв, скорбя, что болячка дочери не зажила до свадьбы, и свадьбы не было, вот и всё. Но совсем не пропало добро, повторяю не раз и не мною спетое, совсем не пропало, а было отдано под госпиталь для солдат. За войной началась катавасия в форме некоторой революции, а если кто-то не верит, того просят пройти в диораму, с тем, чтобы убедиться, что в городе В тоже произошёл захват власти, влёгкую, вследствие чего дом, этот дворец с канализацией, грифонами на крыше, подвалами, достался чекистам, где в подвале они стреляли по ночам в людей, которовых называли позже врагами народа своего возлюбленного. И чекисты же проживают по сей день во дворце вполне здравствуя. Всякий раз по ночам помещенье под домом с грифонами оживает и видит всё то же: (дальше тоже курсив, но он уже есть, поэтому, как тут поступить, неизвестно).

Проснувшись в 12 ночи пополуночи, синий чекист Власов и бывшие с ним другие чекисты сперва обозрели внутренним взором комнату и эпоху, где находились, затем открыли глаза, поднялись с постелей и предались власти греха. Увидев сотворённое [накануне], пришли в совершенное чувство реальности и решили продолжить. У одного расстрелянного нашлись в кармане шахматы, и хотели [чекисты] сыграть между собой. Но не знали, как это делать, и пришли к Власову. Власов же, забывший в поте лица своего всё, что знал, оживил покойника, и тот посмотрел на него своими голубыми глазами, отчего Власов перестал заикаться, опустил глаза свои и побрёл к своему ремеслу. Голубоглазому же объяснили, что он теперь живой чекист, и его первое задание — научить бывших вокруг него играть в шахматы. Но у ожившего от смерти произошёл сбой в памяти, и [он] утверждал, что пешки ходят перед смертью белым гордым конём, а ладья [тура] королём, отчего случается двоевластие, междоусобие и горе той стране. Игры не получалось, и чекисты быстро потеряли к ней интерес и вернулись к своим грехам, хотя ум влёк их на подвиги. Но Власов [давно и убедительно] растолковал, что ежедневное кропотливое исполнение своего труда — это подвиг, с кем спорить было бесполезно. Оживший голубоглазый, оставшись один, не растерялся и продолжал обучать игре [уже] покойников. Покойники лежали недвижно и не отвечали ему ни кивком головы. Чекисты же, [уже] обученные шахматам, тянулись к свету знаний всё больше, и потому, обступив Власова, спрашивали о внутреннем устройстве стерлёдки. Онже отвечал уклончиво: если из стерлёдки родится добрая гречиха, значит, хороша и стерлёдка. Если ваши жёны любили вас, почему [вы] были расстреляны? Если вы мертвы, неужели и жёны мертвы ваши? Итак, говорите тихо, но давайте явно понять, кто вы перед людьми, ибо у людей есть страх, у васже его нет. А если кто будет упорствовать — ведите его сюда, здесь будет тьма и лязг курков, мы дадим ему тумаков, тумаков-тумаков. [Чекисты] удалились, онже чертил карту секретных железных дорог, рисовал схему стерлёдки и шептал слова в одно [и то же] время (дальше курсивом):

Когда ровно в тёплую летнюю полночь рыба стерлёдка выбрасывается из реки на крутой берег города В и разражается отборной гречихой, ты, кто есть, раскрой глаза, подними веки свои от глаз, и за окном увидишь снег, приди сюда, в эти подвалы с дурной славой, с чекистами, с тем, что есть здесь, проходя мимо церберов — мужайся; проходя рядом с вдользаборными бродягами — толкни одного ногой. Зайди в ворота, зайди с центрального входа, с крыльца, на которовом толпился народ, чтобы убедиться в существовании унитазов, зайди с крыльца, покажи дулю вахтёрше и спустись в подвал. Спустя два года поднимешь веки свои от глаз и увидишь дверь. За дверью коробки, в которовые надо смотреть. Если в последний момент не одумаешься, если не замутит, то входи смело, вдользаборный уже не помнит тебя и не держит зла. В коробках обкусанные ногти, обгрызенные перья писателей, история создания книг и образцы творчества, мы сечём и рубим не только фишку, знай, ты, кто есть. Твои писатели, твои кумиры пламенных риторских выступлений, твои трибуны — ты увидишь, как заурядны они и нежны, как бедны в своих и чужих трусах, как ленивы в постелях. Ты узнаешь, как приходят домой, пьют водку, валяются сибаритами под столом, как пишут, смеясь, книги, которовые ты проплакал, как поджигают лучшие страницы, чтобы не дать их читать тебе, как колотят зло пальцами по машинке. И вот такого человека любить тебе? И вот за такого молиться? Нет, нет, лучше его в подвал. С слезами катарсиса, с слезами злобы и жалости выйдешь ты, кто есть, из подвала. Это говорит тебе грустный чекист, синий чекист Власов, слушай.

(Убрать все курсивы.)

Иличитай

И много чего не знают ещё. Например, что в подвале у синего чекиста Власова много бумаг с произведениями пролетарских и не слишком-то писателей. Вот они (ниже всё курсивом):

Направимся на победу

Зимой солнце всюду. В пасмурный послеполудень можно сколько угодно смотреть на небо — солнца нет. Голуби, разносящие туберозу, даже и не пытаются его разыскать. Ну что ж, не стоит делать этого и нам, людям. Свет исходит от всего, что может его испускать. Вот открываются шторы на окнах — и свет исходит от окон. Вот зажигаются фонари и тоже испускают свет. Вот проходят светлые люди, и на улице заметно светлее. Мы ходим по снегу, а это же вода, мы ходим, как боги, и от снега исходит свет.

Но речь не об этом.

Зимой снег всюду. Куда ни глянешь, везде увидишь одно и то же — снег. И немного голубей, разносящих туберозу, которовые сбиваются в группы и греются на крышках канализационных люков о подземное рукотворное тепло. Снег появляется отовсюду, даже оттуда, откуда его не ждёшь. Мы глядим на небо, — верно, он является сверху. Но порой сугробы увеличиваются сами по себе, без помощи снегопада. Значит, он растёт из земли. Особенно много снега под фонарями, значит, он появляется и от фонарей. Мы включаем настольную лампу, открываем штору — и видим под окнами снег. Мало того, стёкла и сами выращивают на своей поверхности узорчатый снег, а крыши — даже и сосульчатый лёд.

Но речь о другом.

Зимой холод всюду. В любой из дней можно сколько угодно гулять по улицам, и в любом месте города и даже нашей большой области будет холодно. Голуби, разносящие туберозу, греются на железных люках, но разве это тепло? Холод вырабатывает всё, что есть вокруг. Мы посмотрим на мутное небо — и у нас замёрзнут глаза. Прикоснёмся руками к стеклу — и станет холодно. Подумаем о зиме — и простынем. Лица прохожих людей источают холод, в глазах — только стужа, а более ничего. Река и то застывает снаружи, а что у неё внутри — никто не знает.

Но не об этом наш разговор.

Зимой всюду красота. Куда бы мы ни пришли, во всех краях видим белую красоту. Голуби, разносящие туберозу, вид не портят, а даже разнообразят. Сверкающий снег хорош настолько, что слепит глаз. Чёрные деревья на белом снегу и в прозрачном воздухе сделают красивым восторженное дыхание. Окна располагают на себе узоры. Фонарь создаёт причудливый прекрасный свет. Мы открываем шторы и видим красоту. Мы поднимаем веки свои от глаз, чтобы только увидеть.

Но не об этом речь.

Это неправда, что природа зимой отдыхает. Как мы видим, зимой она трудится, вырабатывая свет, снег, холод и красоту. Подобно же должно поступать и нам, вырабатывать всё, что положено по плану.

Писатель Трусов.

Резолюция синего чекиста Власова (курсив):

Факты небольшого эссе, написанного по поручению дорожно-строительной организации, ничем не доказаны и не подкреплены. Писатель Трусов пребывал в лирическом похмельном состоянии вследствие уплаченного вперёд гонорара и не был настроен в полной мере писать о тяжёлом зимнем труде и настраивать работников на самоотверженность и сопротивление холодной стихии. Во время сочинения этого документа писатель Трусов отвлекался, ложился на кровать, пил боржом и пилюли, прикладывал к вискам холодные пятаки. Неужели такие писатели нужны нам, неужели же будем их терпеть?

Не пей!

Мы, пролетарские работники, участвовали недавно в грустном деле, о нём и будет мой рассказ.

Долго мы не спали, пока товарищ Артуров не разбудил бригаду поутру рано, и мы пошли выселять первого в нашем городе должника, товарища Анатолия Журавлёва. При нас было решение городского суда о выселении Журавлёва из деревянного дома за задолженность по оплате жилищно-коммунальных услуг, оказываемых товарищу. Выселять его нам помогала его соседка, женщина редких душевных свойств. Она вышла навстречу нам и весьма приятно улыбалась. Журавлёв не платил с июня славного, отмеченного трудовыми подвигами прошлого года. Кроме долга в 1234567890 рублей, за ним числятся беспробудные пьянки, хулиганство, дебоши, пение без слуха до утра. Такое соседство не приносит счастья простому населению. Журавлёв пьянствовал вместе с друзьями и сожительницей, потерявшей всякий женский вид от чрезмерного воздействия алкоголя на организм. Мы, выселявшие, стали свидетелями ужасающей картины. В маленькой комнатушке на голых грязных матрасах, постеленных на железные кровати с пружиной, сидели двое мужчин в большом подпитии. Рядом стояли большие мешки с вещами, которовые мы едва отличили от мусора, на столе находилась в разнообразном положении грязная посуда. Обитатели жилища производили впечатление, будто они в течение последних нескольких лет вообще не просыхали от алкоголя. Пьяный дух витал надо всем. Бывший хозяин был не в состоянии встать с кровати, его поднимал собутыльник, но не мог удержать. На кровать от усилий заваливались оба, так продолжалось приблизительно 15 раз, насколько я не сбился считать. Потом сожительница уговаривала: “Давай уж вещи уносить”. Мат стоял в воздухе, Журавлёв смотрел на всех непонимающим взглядом, его тошнило в зелёный тазик. Меня просили вытолкать Журавлёва за дверь, но я в это время плакал благодарными слезами, что выселяют не меня. Я смог сделать просимое спустя время, вещи выносили работники ЖКХ. К нашей радости, Журавлёва выселили не на улицу, а в комнату типа общежития, и друзья смогут навещать его.

Пролетарский писатель Черепай.

Резолюция синего чекиста Власова (курсив):

Рассказ хороший, но чересчур короткий. Во время письма Черепай уныло тёр своей рукой поясницу, как бы думая, что добавить в рассказ ещё, зевал и порывался заснуть. Что же до времени, то оно в рассказе далеко будущее, а значит, и факты, описанные в нём, пройдут далеко в будущем, в настоящем и в прошлом их не было. Черепай грешит против истины, неужели такие писатели нужны нам, неужели же будем их терпеть?

Одинокость

Чего уж там, никто не понимал толком, что она одинока, то есть совершенно, да никто и не думал о ней в этой связи, тем более, если уж говорить прямо, свои заботы, проблемы, головняки, то есть головные боли от неразрешимости. И без того всё с ней было ясно, но никто этого не осознавал, скажем так, в полной мере, просто внутри где-то это сидело, в подсознании, что ли, думать было незачем, нам тоже не стоило вспоминать, но дело в том, что жизнь всё идёт и не останавливается, и хочется хотя бы половины, что ли, но кто его знает, сколько нам отмерено, может быть, сегодня-завтра, и это всё.

Когда она появилась в нашей конторе, маленькая и симпатичная, с глазами, небо не упало на землю, а земля, в свою очередь, не разверзлась, а могла бы, потому что таких людей у нас до этого не было, и после тоже не было. А взяли её простым оператором, такую умницу, и вечерами, я помню это, Сашка читал наизусть стихи, а еще вычитывал из книг, причём выбирал что посложнее, Набокова или Ильфа с Петровым, и читал вслух, всё быстрее и быстрее в своём азарте, но она всегда успевала за ним набирать, стучать по клавишам, и не делала ошибок. Такая у них была вечерняя забава, только если не видела главная, наша железная леди, Этель Лилиан, и не прекращала это, потому что раз навсегда установила несминаемые правила о том, что на работе только работой, а больше ничем и даже не сбегай покурить, и они расходились по домам, смеясь. И она, которовая оператор машинного набора, шла пешком всю дорогу, пока не приходила к себе, в свою съёмную комнату, потому что пойти больше было некуда ей в этом городе, новом для неё, чужом, где из всех знакомых и мужчин только коллеги по работе да встречные псы, нищие тоже знали её и приветствовали песнями, те самые нищие, которовые голосами своими не ищут славы, а хотя бы дали копеечку, и слава Богу. Она раздавала, не оскудевала рука, приходила в свою комнату, такая маленькая, симпатичная, с глазами, могла бы иметь успех, но глаза… То ли грусть в них отталкивала, то ли сама не хотела романов, но вечерами она сидела в комнате, уставясь в одну точку на стене, потому что в конце концов читать и рисовать за несколько месяцев беспробудно ей надоело, а телевизора и радио не было, и так она сидела до тех пор, пока не приходило время лечь спать, а утром вставала и шла пешком в контору, все свои километры, чтобы хоть как-то разнообразить, и в конторе снова улыбалась всем, и была милой. Делала всё безукоризненно, несмотря на то, что зрение от компьютера садилось, а что ей оставалось в её одиночестве, делать было нечего, только хорошо работать, хотя иные и приходят в этом положении к другому выводу, к выводу, что можно не стараться, но это не про неё. Когда к ней подходили с просьбой и поручением что-то набрать, она, глядя в голубой монитор компьютера и уже создавая новый документ, спокойно говорила: “скажи”, и забирала бумаги, чтобы печатать с них, не поднимая глаз, пока не напечатает всё.

Иногда во время перекура, задумчиво глядя на начало вечерних сумерек, произносила разные слова и фразы. Спрашивала Сашу: “Скажи, я ухожу на работу, когда темно, и возвращаюсь в темноте, отчего?” И Саша говорил что-то глупое про зиму и длинный рабочий день, на что она отвечала: “А это оттого, Саша, что Земля круглая, земляшар, и то время, пока она поворачивается вокруг своей оси с одной на другую сторону, мы проводим на работе”. Иногда замечала: “Толковый словарь современного русского языка толкует нам слова современного русского языка”. Говорила, глядя на любого, кроме, конечно, Лидии Корнеевны, главной и железной: “Возьми словарь и посмотри толкование слов „атлас”, „тужурка” и „говядина”. Настанут трудные времена, ты вспомнишь значение этих слов и будешь мне благодарен, улыбнёшься в своей благодарности”.

Словом, она была обычной конторской сотрудницей, к которовой относились ровно, отвечала на звонки сервисным голосом, иногда рассказывала Саше немножко о своём маленьком северном городе накануне полюса, в тайге, в лесу, и глаза делались туманными. Но вот заметили, что и она стала уставать, спрашивали, но не слишком-то искренне спрашивали, отчего, отвечала, что вся информация, которовую она набирает, на неё давит, слишком много. И в один день положила на стол нашей самой, нашей Раисе Максимовне заявление об уходе по собственному. “Куда ты уходишь от нас?” — спросила главная. “Я уеду в свой город”. — “Но что тебе делать там, это же дырявая дыра, что тебе до неё?” — “У меня там друзья”, — тихо сказала она, прикрывая усталостью глаза, и какие уж там были друзья, которовые ни разу, ни разу (ни разу курсивом) не позвонили и не написали, не поинтересовались, как жизнь, впрочем, не звонила и она, какие уж там друзья, оставалось только гадать. Но никто не стал этого делать, потому что, повторюсь, жизнь идёт и не останавливается, только успевай за её бесконечным движением.

Писательница Крамская.

Резолюция синего чекиста Власова (курсив):

Неясно отношение автора к героине своего рассказа. На самом деле, писательницу Крамскую нельзя назвать автором этого сочинения. Историю с внезапным увольнением посредственной работницы одной из контор она услышала от знакомой, когда та причёсывала кудрявые волосы и позёвывала, выпивая дешёвый кофе с коньяком. В душе Крамской эта история не вызвала ни капли удивления или жалости. Она (Крамская) пришла домой с купленной новой ручкой и пыталась обновить её через написание рассказа, в результате чего вышло данное повествование. В процессе письма писательницу больше интересовало, красив ли её почерк в связи с новой ручкой. Неужели такие писатели нужны нам, неужели же будем их терпеть?

Девке замуж

Слово говорю о полку,

О полку говорю слово,

Голову несу к алтарю,

К алтарю зову я любого.

Любый, любой, поженись на мне,

Разик хоть один поженись на мне.

Песни я пою о цветах,

О цветах стала уже петь песни,

Мне лететь к тебе не хватит крыл птах,

Без тебя не прожить, тесно.

Любый, любой, поженись на мне,

Раз или два поженись на мне.

Книгу напишу о тебе,

Напишу о тебе книгу,

Приходи любой, подарю,

Подарю свадебною ковригой.

Любый, любой, поженись на мне,

Сколько хочешь раз поженись на мне.

Писательница Мальцева.

Резолюция синего чекиста Власова (курсив):

Писательница Мальцева, исходя из своего детства, постепенно становилась блудной женщиной, и она ей стала, чрезмерно блудной. О чём и написала своё единственное стихотворение. Неужели такие писатели нужны нам? Неужели же будем их терпеть?

Вспоминанья ряби воды

Так вот. Они сидели в какой-то забегаловке, весьма популярной по причине. Дёшево и ассортимент. Народу некуда, а всё идут, прут, можно даже. Стульев мало, меньше, чем людей. Но кое-как, нашли, сперва один, потом другой, спустя минут десяти около, кто-то вышел в урочный час. Столик найти было проще.

Водка, 50 грамм, лимон, наливочка у неё. Выдохнул, принял первые 25. Закусил полдолькой, глаза остыли, душа замёрзла. Сидели напротив друг друга, молодые, ещё могли бы быть крепкими нервы, бойким язык, глаза бы в похоти, но отнюдь. Одежда та ещё, в школе носили родители, покупали, когда в состояньи купить, не о том.

Сначала молчали, каждый думая за своё. Она: нет конверта, а надо маме письмо, и как там дед, и — выдохни, выдохни, выдохни — годовщина отцовой смерти, сердце. Он: думай, голова, думай, где взять, а, всё надоело, устал, на лыжах бы. И вот они, первые 25. И потекла. О чём-то. Что денег нет, и не предвидится, и что живите, как птицы, не заботясь; и так. Последнее тратят, а нет жалости, нет уныния. В их положении уже бестолку. Тратят последнее, именно. Предпоследнее было на книжку и пачку чая. Сидят последнее по кабакам, типа этого, в этом. Сидят, смотрят друг в друга, между этих, которовые здесь часто и много, то есть, есть деньги, в отличие. Смотрят, говорят, достают священные книги, между здесь прямо, на эти столы, зачитывают, затягиваются и выдыхают, потому что тут это свободно, но, конечно, только табак, да они и не пробовали. И за соседними тоже курят, и тоже в блюдечко, неприятно, но делать нечего, больше некуда, пепельниц — ни разу, смириться, как с другим смирились, возлюби ближнего, не суди. Обсужденью не подлежит, сомненью, если быть. Верят безотносительно и уже не сдерживают подтвердить. Потому и нет уныния. Денег нет, причина та же, против течения, как объяснить. Это нам объяснять, им ясно. Между них, этих двух, в кабаке остальные, они понимают, что иначе не жить, не носить кудри, не пить касторочки. Чёрная зарплата и белая зарплата, а также сделай это. Между них эти двое, которовые напротив друг друга, и трудно через себя, а жить, не революцию же, суета, близко время. Пока для них не вопрос, нет вопросов встать и уйти, и хлопнуть, и одна суета вокруг, они будто на полюсе в центре вертящегося циклона, их не штормит даже. Давай я ещё 25, потом покурю, и пойдём, а вокруг зима.

Но, что отрицать бесполезно, одиноки. Не принимает никто в их мнении. Два одиночества встретились уже давно и не в первый. Понимают друг друга, как никто, но держатся за свои одиночества, как за свободу, не меньше. И пусть хочется потрогать волосы или приобнять сбоку, за плечо, обоже, но. Поскольку. Уже видали. Уже не верят, и себе тоже, и в первую очередь. И никому не свернуть, не убедить их в том, чтобы поняли. Во-первых, мало с кем говорят вообще, а об этом — тем более. Во-вторых, кому какое. В-третьих, свобода, что с них взять, нет ничего, кроме, считается, что хоть это. У обоих в прошлом амуры, уже законченные, боль притихла, но ещё сидит, не всколыхни, чтобы можно как-то жить, а то на стены трудно карабкаться, как вспомнишь, лучше спокойно забыть и не думать, не вспоминать больше, тем более что у неё — выдохни-выдохни-выдохни. Впрочем, драма, действительно, уже глубоко, и даже с водкой и наливкой не вылезет, но может от взгляда, случайно. И тогда обоих замутить может, ровно как при вспоминании ряби воды. Даже не держи за руку, даже не прямо смотри в глаза, а смотри через других, поверх голов, вот так, разговаривай, говори только, ничего не надо думать, смотреть иначе, как так только. Два одиночества, говорите.

Писатель Луковицкий.

Резолюция синего чекиста Власова (курсив):

Писатель Луковицкий — горький пьяница. Описанную картину он наблюдал в питейной избе, разговор подслушал также. Все свои рассказики Луковицкий писал под влиянием алкоголя и впечатлений, полученных в питейном заведении. Прежде чем вышли на него, он успел написать их порядка двухсот, этот рассказ оставлен для примера, остальные уничтожены. Во время занятий писанием он не прикасался к жене, поскольку был слаб от чрезмерного пития. Жена приносила ему бумагу и ручку, раз у него всё равно ничего не получалось. Вздыхая, Луковицкий принимался за письмо, морщил лоб, вспоминая разговоры в доме чрезмерного поведения. Впоследствии эти рассказы нам пригодились. Хоть Луковицкий не помнил имён и фамилий, по описанию повадок его героев мы без труда находили их. Но как писатель он несостоятелен. Все его рассказы использовали только тему пьянства. Неужели такие писатели нужны нам, неужели же терпеть их будем?

(Убрать курсив.)

Воттакиекоробкиподвала

Будут обо мне легенды рассказывать, будут говорить про меня, что была задумчивой, ключом мимо скважины промахивалась, выпадывали из рук, да и зачем ключи, всё равно ходила лесами, ходила искать секретки, ночевала в разных домах городов разных. Один город нашла, потому что пошла на запах немытых тел, по скрипу зубов, оказалась в городке поселенцев, где мрак и зубовный стон на земле. Её, непонятно, то ли сильно любили, то ли не знали вовсе, она ходила и всем говорила, что лучше не будет, и только некоторовым шептала, что всё хорошо, и они видели в глазах достоверно радость. Она, говорить будут, не могла выносить красоту, могла, но весьма ограниченно, глаза слезились, горло комом мешало шарфу, не могла понять, Господи, откуда же столько радости? С ума сходила от этого, окончательно сходила с ума, болела, уходила из дома, бродила по городам, беги-беги-смотри-на-земле-всего-сколько, но искала секретки, думала, выведут к истине, возвращалась всё время обратно и в чужих городов грязь, и домой, домой, готовила ужин, беседы беседовала с сестрой, меняла платочки маме на лбу, отца корила, уходила вновь, искала в лесах лунные порошки, собирала пробы, носила на экспертизы. Её друзья без неё скучали и жгли в отместку леса, так, что пожар доходил до Москвы, и Москва всякий раз горела, страна просыпалась в дыму, а могла не проснуться и угореть. А она возвращалась обратно и говорила: давайте сажать леса, давайте сажать дубы, сегодня праздник древонасаждения, вставай, страна большой, вставай, на смертный драк, помогала малышу выкапывать лунку для саженца, потом целовала в лоб, спрашивала: “Ты же будешь во взрослости помнить сегодняшний (со)вместный день, не помнить, так хотя бы иногда вспоминать?” И город сажал леса, и город сажал дубы, и снова оказывался в лесу, а она уходила опять, приходила в соседний город, и там все садили деревья и тоже оказывались в лесу. И так не раз по стране прошлась. Она, скажут, неспокойна была, несколько лет в монастыре жила, она сначала была, как мы, потом выросла и стала мамой, часто говорила: цузаммен, говорила: бедойтен, говорила: айгентлищ, совсем как мы. Но потом всё забросила, всё веселье, купила карты и атласы, купила глобус с подсветкой над осиянным городом В, купила старинные книги и Жюля Верна (удивляемся ещё, как хватило денег на все эти радости, она нигде не работала весьма предолго, а радости дороговатеньки), изучала географические открытия, строила предположения, но из всей науки смогла одолеть только восемь градусов широты, и долготы немного. Друзья заходили, звали гулять, звали ехать, звали умирать от радости, а она подымала веки свои от глаз, а в глазах стояла зима, оттого, что нигде отыскать не может секретные ж. дороги. Она постепенно стала такой нелюдимой, что друзья уже не любили её, только собаки бежали за ней, поводили носом ей вслед, ни одна не залаяла. Она без устали, без устатку искала найти хоть одну дорогу, говорила, что через это счастье и вечная радость, дом радости, отчий дом, город В осиянный, через это дар знать (курсивом дар знать). И все, скажут, друзья отвернулись, перестали дружить и заходить в гости, любить перестали, не звонили, совещались про неё меж собой, что время меняет людей, и про то, что кто бы подумать мог. (Что касается последней легенды, то подтвердить её не представляется возможным, впрочем, если она рассказана в будущем времени, то всё может быть.)

Дажеиточтонедумаешь.

Одноклассники не будут верить, бить будут, крепкие кулаки, взвинченные нервы, постоянные им бойкоты, вечные изгои, куда ты лезешь, выдра, куда идёшь, внук пробегающей мимо, давай сюда, мы дадим тебе тумаков, тумаков-тумаков. Такими видятся автору внуки и внучки, вечно гонимые и вечно званые обратно, вечно ищущие и постоянно отвергающие то, что нашли, прохожие по дворам-колодцам, с восьмёркой переднего велоколеса, счастливые в своей жизни. И вот, поигрывая ключами и бормоча слова, они входят в свои дворы, в подъезды, ничего не подозревая, и получают под нос вопрос.

— Как ты сказала (сказал), собаки на неё не лаяли? — оплеуха.

— Да, не лаяли, она такие слова знала, что они только просили хлебушка, и всё, ничего больше, только хвостами виляли, провожали до дому, глядели вслед.

— Так она умела говорить по-собачьи? — удар.

— Нет, не умела, она такие слова знала, что не было преград, любую дверь открывала, любой замок поддавался, висячий, кодовый, с секретом, ржавый, сейфовый, просто говорила свои слова и поворачивала ключом.

— Так она знала адреса, пароли, явки? — удар — так она стучала? — саечка — так она вынюхивала? — удар локтем в грудь.

— Нет, нет, она не стучала, она бежала этого, хоть вербовали.

— Так она беглянка? — с двух сторон ладонями по ушам — она пробегала мимо беды? — в солнечное сплетение.

— Нет, она знала такие слова, кого угодно заговаривала, так, что беды проходили мимо, только пьяницы преследовали всегда, и то знала такие слова, что даже буйные алкоголики успокаивались и просили рассказать ещё хоть парочку слов.

— Так она, собака, молчала? — пинок коленом.

— Она молчала, потому что знала, дальше, если ещё хоть слово, дальше счастье и бесконечная красота, а они не могут знать счастье, они не вытерпят красоты, они не вынесут всего этого.

— Откуда ей могло быть известно, у неё был дар знать? — удары со всех сторон.

— Нет, у неё не было дара знать, он был у её сестры.

Дадада

Не сломаются, нет, моя бабка такая и была, нет, кикимора перенесла город, случилось что в лето 6882, когда, идоша ушкуйники рекою, пограбиша города, несколько городы, остановились на Балясковом поле. Здесь заготовили круглый лес, брёвна сложили вместе и легли спать до утра, чтобы назавтра построить и жить в городе В. Но ночью кикимора взяла круглый лес, уложенный аккуратно брёвнами, и унесла в другое место, ниже. Проснулись и видят, что нет ни круглого леса, ни аккуратных брёвен, ушли искать. И идоша, и пройдя порядком, нашли потерю меж двух оврагов, Засора и Раздерихинским, и стали дознать, кто то сделал? И увидаша на брёвнах кикимору, она смеялась и мигала глазом, а потом прыгнула и ушлёпала в западное болото. Но там она не живёт, она живёт в прудике, в озерце, там, за монастырём, нет, она живёт на корявой улице, на улице Кикиморской, где осенью и весной, а также дождливым летом идоша, вы рискуете увязнуть в глине или поломать ноги. Не зря улицу назвали Кикиморской, а потом назвали Водопроводной, в лесной стране много таких тёмных историй и таких кривых улочек, на них в шахматном порядке стоят бедные и богатые дома, халупы и особняки, только что новый, а рядом развалина прошлого века. По вечерам, если нет машины, лучше на улицу не выходи, темно, и гуляют разные, в том числе преступные организмы, с винтовками за плечом, с кобурой, с охотничьими патронами, па-пара-рам, погода злится, барабан был плох, барабанщик бог, от зари и до зари о любви мне говори, пока горит свеча, тут папа быстро с лежанки скатился, Маруся отравилась, а там гитары, а там цыгане, вдали виднелся белый дом, вокруг него цвели аллеи, а из раскрытого окна смотрела маленькая Мэри, на всю эту улицу. На эти гулянки, дома, пьянки и выгоны из дома, на приставание к девочкам в тёмных углах у монастыря, на гору бутылок из-под кагора за его забором, на детей бедных и богатых родителей, на блеск и нищету, смотря блестя глаза. Уши слышат похабщину и признанья в любви, несвязную пьяную речь, хруст ломающихся костей, губную гармонику и рост травы, прорастание желудей, вспоминание ряби воды, созревание яблоков. Всё слышит и видит потомка, потомица Кикиморы, с шрамом на лбу.

Кикимора родила Грязотку, Грязотка родила Чехарду, Чехарда родила Рениксу, Реникса родила Чепуху, Чепуха родила Чегоизволите, Чегоизволите родила Неугодноли, Неугодноли родила Неугодну, Неугодна родила Нуиладну, Нуиладна родила Софьюшку, свет династии, чуть святой не стала, Софьюшка умерла в девушках; Неугодна родила Сирину, Сирина родила Алконосту, Алконоста родила Есифату и Вздохию, из которовых у одной был дар знать, обе родили дочерей, Вздохия родила Засору, Засора родила Сухону, Сухона родила Двину, Двина родила Печору, Печора родила Рубежницу, Рубежница родила Великую, Великая родила Авдотью-ключницу, Авдотья родила Аглаю, Аглая родила Марфу-истопницу, Марфа родила Агнию, Агния родила автора этих строк и сестру автора, из которовых сестре дан дар знать, что дальше, спросим.

У Агнии на лбу шрам, онже дар бесценный, купина неопалимая всё горит и горит, но больно самой от этого, так же и нам, на неё глядя, всегда должно быть. Всякий раз, как видим её, мы должны взять платок и вытереть кровь, потому что кровь на лбу там бывает всегда, застит глаза, так что плохо видно и нас, стремящихся к миру, к ранней истине, невечернему свету, знаниям. Но она отводит руку нашу с платком, говорит: я справлюсь сама; говорит: поднимите веки свои от глаз, и увидите то же. И мы поднимаем веки от глаз, и видим Агнию: спасайте держите смотрите на красный лоб и плачем глаза наши слезой закрываются соль ест на лице нашем кожу и мы трём и не можем стереть лицо горит как лицо жены архитектора на подушке а что нам делать неужели никак по-другому не увидим истину говорим Агнии а как же дар знать а как же секретки а как же присутствие постоянное в городе В а как же название наше отвергнутое ехать умирать нам теперь как же куда же прикажете для новой жизни ступить ногами мы предварительно вымоем вымолим поклоны епитимию по сорок утром и на ночь а также чётки на тридцать но только не трогайте наших лиц потому что мы поднимаем их в небо мы дышим им а также кушаем причащаемся радуемся друг другу на них глаза на них веснушки рот нос лоб правда без шрамов хотите сделайте так же со лбом пусть кровоточит тоже будет проще нам различать несправедливость неправедность ложь свои грехи тоже а может и у нас такие же лбы мы просто не знаем какое моё лицо какое твоё лицо на чужом увидишь царапину на своём не узришь кровавого шрама.

Какое твоё лицо, говорю сестре, скажи мне о нём. Мое лице белое кожаное, смотри глазами, раскрой глаза твои и смотри, подними веки твои от глаз. Кем ты будешь, когда вырастешь, говорю я, беседую, продолжаю. Я вырасту, стану тобой, стану сестрой и пойду в школу, говорит мне сестра, сестра вырастет, ты вырастешь, станешь мамой, пойдёшь на работу, мама вырастет, станет доброй бабушкой, уедет в деревню, чтобы жить на воздухе и вязать варежки спицами, бабушка вырастет, станет праматерью, встанет праматерью над землёй, обопрётся на крыла, полетит по небу над землёй, и обессисе сине мгле, читаю Слово о полку из слов, обессисе сине мгле, говорю, обессисе, в Казани белочехи захватили большевика, красноармейца Шейнкмана, в Казани, чехи, Шейнкмана, напала карна на жлю, жля на карну, ничится трава жалостью, земля тутнет, стерлёдки в воде скачут, а городская сумасшедшая готовит снасти, а синий чекист Власов сердится, не говоря о его ратности, погибашеть жизнь. Всё же стоит что-то сказать, хоть что-то, для ясности, что ли, говорю, для ясности. Сестре передали дар, бабушка в дар передала свой дар знать в лето.

Получираспишись

Зимой, зимой, зимой снег, пар изо рта. Это же ещё понять, оценить и одобрить надо, понять, куда оно (счастье) уходит, и почему все несчастны, и виновен ли в этом город, или то, что все так до сих пор любят писателя Чехова, или что? Вот простой пример, которовый всегда у нас перед глазами, сидим ли мы на работе в полуподвальном помещении, кутаясь от ветра, которовый идёт из подземного хода. Или же, обратно, живём дома, в квартире на своём втором этаже вкушая простую пищу свою, так называемый фрукт в себе, не завидуя стерлёдке. Мы поднимаем веки свои от глаз, а вокруг зима, но, мало того, по улицам несчастных полон рот, а также по улицам на машине возят мёртвого мальчика. Лицо его бледным образом выглядывает из окна своими неправильными чертами, заячьей губой, гусиными лапками, раковой шейкой, сладким выражением. Вот что значит перестать жить, не хватать руками горячее, не глотать касторочки. Ты дорог мне, как первый цвет, хотела написать на его могиле его безутешная мать, но его разведённый отец попросил дать ему сына на время, проститься, что и получил до последнего. Посадил в машину и повёз показать город. (Отчего умер мальчик, никто не знает, может быть, он даже погиб.) Я мало уделял тебе внимания, не гладил по голове, не целовал на ночь, не пел колыбельных, не завязывал шнурочки и сопельки не подвязывал, а также не бил по шаловливым рукам, которовые ты распускал нередко, не прижимал любопытный нос, не пил при тебе водки, не блевал в зелёный тазик, растроганно говорил отец, нажимая на газ, но не расстраивайся, пришло твоё время по проволочке, мы теперь будем вместе. Я брошу свою работу, уйду от своей жены и своего другого живого ребёнка, я буду всё рассказывать тебе, даже как размножаются у нас поляки и гении, я буду всюду водить тебя, хочешь на ёлку? Сын хотел, дело было зимой, его поведение никого не смущало своей умертвённостью, и не отпугивала бледность кожи, но мамаши на всякий случай не давали смотреть своим детям на машину, потому что мёртвый мальчик не выпускал пар изо рта, держал при себе.

С тех пор папа не расстаётся с мальчиком, возит его по городу, привлекая туристов, инвесторов, спонсоров, культурных деятелей, воротил шоу-биза, владельцев ночных стриптиз-блин-ресторанов, уральских пельменей, негров, звенящих кедров, поганых, тмутороканских болванов, любителей изящной словесности. На ночь оставляет в машине, потому что вторая жена их вместе на порог категорически, зато даёт поношенные вещи своего сына, на том отдельное спасибо, подчёркиваю, отдельное спасибо (то есть подчеркнуть отдельное спасибо). Понимаешь, сына, учил жизни мёртвого мальчика его отец, мы живём очень плотно, сложно, без огонька или одухотворения, нам некому себя рассказать. А кто, допустим, нам мешает молиться и выйти из суеты, да никто, но, веришь, некогда оглянуться даже, сказал он, провожая взглядом ноги поэта К. и поэта Й., которовые идут говоря своими женскими чистыми голосами о главном в этой пристойной жизни, заканчивая улицу, скрываясь за поворотом, говоря одна другой: вижу этого мальчика, и такая тоска. Тут же попадая в компанию прозаика А., все трое продолжая грустный путь, ведя оживлённую беседу о снах, цветах и собаках в три голоса, прекрасно понимая и улавливая друг друга, упираясь в снежного Деда Мороза на главной площади, произнося. Желая газировки и потому принимая решение и поворачивая свои стопы и стильно не глядя ни на кого, направляясь в кафе “Полянка”, каждая нашаривая по карманам пятак, по пути встречая через дорогу ту же машину с тем же мёртвым мальчиком, отказываясь от поляны, доверяясь старинной примете, тут же разворачиваясь обратно и спеша в музей, точнее, в кафе в музеевом холле, объясняясь друг другу в верности выбранного пути. Уточняя, что жизненного пути, а не данного в конкретный момент. Приближаясь к музею, волнуясь, краснея, потея, снимая пальто, надевая музейные тапки, поднимаясь по мраморной лестнице, делая вид, что интересуясь произведениями местных гениев, Чарушина в их числе, затем быстро спускаясь, нетерпеливо потирая руки, заходя в кафетерий. Видя в приличном месте мужского пола неприлично пьяных поэта Ю. и поэта и музыканта Р., радуясь, что те угостят, разливая, нарезая, читая свои стихи, морща нос, чихая и часто бегая в туалет, рассуждая о великой русской литературе, Чехове в том числе, выпивая, расслабляясь, культурно отдыхая, ругая свою русскую жизнь, зиму, север, медвежий угол, благодарение пиву, книгам, снам, звёздам, рукам, губам, водостокам, поездам, домам милосердия, поющим улицам, монеткам с Победоносцем и известному напитку, заливая свои и чужие шары.

Встречая сопротивление персонала просьбам ещё остаться и посидеть, выходя, надевая шапки, трогая уши, падая на крыльце, рыдая, потирая коленку, запевая, двигаясь по домам, делая вид, что не пили, ложась в кровать, немедленно засыпая, утром вскакивая, выпивая весь чайник, пытаясь восстановить вчерашний день, признавая всегдашнее ограничение счастья, его отсутствие, вспоминая только неправильные черты мальчика, и вокруг него зиму, снег, пар изо рта, стоя у окна, поднимая веки свои от глаз, думая, что все одинаковы дни, видя тому подтвержденье.

Ахкакжаль

Где ещё такое бывает, спросит меня сестра, та самая единственная сестра, живущая покуда на улице Водопроводная, урождённая Кикиморская, та самая, имеющая дар знать, но не всё, как можно убедиться; где ещё такое бывает, поставит она передо мной вопрос и склонит лице свое надо мной ответа в ожидании. Что же мне ответить ей, что же ответить сестре, имеющей дар знать, говорю ли я правду или всё остальное, и, повинуясь голосу разума, я отвечу правду, и ничего кроме, кто бы что ни шептал на ухо, а то поразвелось тут всяческой, не продохнуть напропалую от них, как бы ни заглушали мой голос коты на улице возле дома с тем вторым этажом, на которовом дразнящий их запах стерлёдки и ползучие миазмы туберозы, особенно по ночам, я скажу. Скажу, но сперва, вначале, наперёд спрошу у своей сестры, хочет ли она, ты действительно ли хочешь услышать это, хорошо прежде подумай, так вот, где-то всё это бывает ещё, скрыть этот факт не удастся, весь вопрос в том, где это, цена вопроса — это сбитые ноги и порванные носки. Но где, продолжая беседу, где это, спросит меня сестра, держащая круглый год в могучем уме дар свой знать, ответь мне, где это? И я скажу, слушай меня внимательно и не перебивай ни одним головы кивком, ни одним невпопад вопросом, потиши биение сердца, шелест ресниц, забудь на время вспоминания ряби воды (курсив для вспоминания ряби воды), слушай молча, закрыв глаза, ибо. Ибо карты дадут нам пространство дальнейших исследований, неужели же нам грех взять их, карта местности гласит, что, куда бы мы ни пошли, в какую ни двинулись сторону света край, времени одинаково жалеть не стоит, мы не найдём дороги, той самой, что приведёт в ту местность, откуда начало вопроса. Где-то такое же есть, предположительно, стоит обратить взоры свои на север, но идти не большой торой дорогой, а за санями подобно, идти лесами, разыскивая под луной порошок, указывающий секретки, секретные желдороги, по ним нидо побредеши в тот край, где точно так же, как здесь, но вдвойне прекраснее только, где душу видно и нет ни одной сокрытой, где нам петь: от зари и до зари о любви мне говори, где белый лебедь на пруду, где розовое перо обмахивает лицо, и пыль с него летит и светится в воздухе, превращаясь, подобно явлению, в свет, чтобы глядеть через него в мир, где мы видим себя и понимаем, что вот она — соль мира, что города — солонки, и рассыпаем горстями порошок, соль, свет невечерний, подыми веки свои от глаз и познаешь истину, и скажешь слова благодарности Лаврентию Горке, вот что значит другие места, где видно душу. Но сестра, утомлённая знанием, уже заснула.

Добрыхсновнаподушкемягкой

Север крошит металл, но щадит стекло, учит гортань проговорить впусти (“”), север меня воспитал и вложил перо в пальцы, чтоб их согреть в горсти, а также пером этим проектировать, рисовать дома, конкретно полгорода В и это самое помещение. Так говорил архитектор Чарушин, которовый стремился попасть в свой дом, испещрённый стыдными надписями, испещеренный на коммуналку (что касается времени, то оно здесь прошедшее, это конец войны). Архитектор приехал из города на воде, разрушенного блокадой, как раз приехал в стужу победного года, и с вокзала побрёл домой, вспоминая жизнь в городе В, как ходили по воду, а уже потом только ввели канализацию, а также ходили полоскать на реку, красные руки, стужа, и даже жену не мог уберечь от простуды, умерла в среднем возрасте, недоглядел, так любила ходить на прорубь, говорила о чём-то с стерлёдкою, подхватила туберозу, три года лежала, красными щеками подушку согревая, глядя на мужа с лихорадной улыбкой. Недосмотрел, ушла с бельём, хотя была в многочисленности прислуга, в отдельной комнате дома с флигельком, мозаичный пол, играющий радугой при освещении трёх часов пополудни летом, да в сарайке ещё стояли саночки сына, в войну они оставались там, пока кто-то не утащил на дрова, а крепкими полозьями не укрепил дверь в погреб. Вероятно, воображение подсказывало ему, что дома зимой этого победного года будет возможность протянуть пальцы к огню и накипятить воды для чая, время было военное и нетребовательное, все помнят. Он шёл по городу, видя, что его строения, здания, возведённые ранее в его некрасивой большой голове, после начертанные его рукой и просчитанные его умом, построенные руками рабочих, стоят, как стояли. Ко времени этого года архитектором было построено едва ли не полгорода, много зданий, и родильный дом, и церковь псевдорусского стиля, и банк с меркуриями на стенах, и прочая, прочая, прочая. И всё это держится и стоит, и не падает, и простоит долго, и почти всё из красного кирпича, чего не скажешь об архитекторе, уже пожилом старике, которового тоже не красят ведь морщины, несмотря на то, что заработаны им в мудрости. Чарушин приехал от сына в свой город, постучался в свой дом, к тому времени заселённый по предписанию его же прислугой, а также тварным рабочим классом, которовый только и делал, что до войны ругал богачей, бегал с плакатами на бывшую Хлебную площадь Коммуны, однако ж сам не меньше боялся попасть в дом с грифонами и на глаза чекиста Власова, а во время войны работал для фронта и для победы, ковали в тылу нашего счастья на много веков запас.

Но здесь мы оставим бедного архитектора, которовый оказался пророком в своём отечестве, а также его дом и рабочий класс, и будем смотреть сверху, потому что не дождётся ответа, не пустят в собственный дом, что отлично видно, если спустить взгляд со звёзд через толщу неба на плотность планеты Земля, на землюшар, пошариться по ней, найти на части суши леса, в лесах города и другие более мелкие селения, среди городов отыскать тот, с мостом через реку, оврагами, пологим и крутым берегами, монастырём действующим мужским и едва действующим женским (настоящее время), с Кикиморской-Водопроводной улицей, с остатками земляного вала, с парком Аполло, Александровским садом, Набережной, вечным огнём осиянной, с Аннушкой, что вывешивает за окно рыбу стерлёдку, висящим на дубе синим чекистом Власовым, Игнашкой и Агнишкой, и старухи в троллейбусе, и я между них. Среди этого города, на крыльце дома с флигелем, архитектор Чарушин, видящий всё это великолепие, которовое видим и мы, только он снизу вверх, на снегу умирая от холода и от горя, как последний пьяница, вечно. Приди в полночь к этому дому, подними веки свои от глаз, и увидишь.

Нелепоистрашно

Сверстники внуков всерьёз не примут, а при чём тут внуки, позвольте узнать, а при том, что речь уже зашла о внуках, о них, прежде внуков и прежде даже детей, потому что им буду слать открытки, дорогая моя внучка (а имени не назову, только в открытке, фигушки вам, дорогие читатели, зрители, слушатели), ну как твои дела невозможные, как белый свет в глазах твоих, снег, лопаты дворников? Открытки радостного содержания, при всём при этом, ну как тебе без меня живётся, хорошо, наверное, а мне без тебя не скажу как, жизнерадостное мое содержание, радостное. Внукам достанутся открытки читать, крупным буду писать почерком, крупно, на фотографии я в разных платьях и с праздничным лица своего настроеньем. Им жить дальше, ходить среди людей, таким одиноким, таким отчаянным в своём одиночестве, таким глазастым в своём одиночестве, кто-нибудь может увидеть, отвернись и не смотри, не думай, не спрашивай ни о чём, а лучше того, сделай вид, будто не видел вовсе, будь по-твоему, золотая рыбка, ступайте, сани, в дом сами за семь вёрст хлебать радости, как половицы ходят по полу, так и мы давай в гости ходить один к другому, потому что кукушка хвалит петуха, а лиса и журавль не помирятся ни в какую, у тебя, говорит, ледяная, у меня, говорит, лубяная, у тебя, говорит, растаяла, а мне-то как тут не плакать, потому что трудно мне без тебя, то ли холодно. Как не упомнить тебя в молитвах своих, я лёд растоплю даже, руками растоплю, подышу на него для верности, слушай, давай поженимся, давай, слушай, лучше уеду, мне поле выстелило путь ехать, ехать умирать, ехать умирая, умирать ехая, что ж ты меня перебиваешь, не слушаешь, дыхание сбивается, что ж ты смотришь на меня искоса? Кончился монолог, но мы сразу же можем начать следующий, дорогие читатели, зрители, слушатели, за небольшим исключением, вот это слово — вот это сочетание мне куда поставить, куда сказать? — и просто добрые люди (надо было до дорогих), это всё, все слова вчера и сегодня, всегда, монолог — о внуках, потому что их жалко, хоть чужих, хоть своих, хоть ваших, уже заранее жалко, таких дерзких, гордых, неопытных, висящих в штанах на заборе верхом, выходящих взамужи, не терпящих пустоты, суетой заполняющих.

Это они, то есть внуки, однажды шли по лужам пешком, решили идти, пока ведут лужи, и дошли таким образом до вокзала, где увидели воробьёв, купающих свои перья крыл в воде, затем дошли до края города, вышли за пределы местности и тут поняли, что видят всплески и рябь воды вспоминаний, причитываний, чистых рук, ясных глаз, и уже оставили свою волю и вручили себя водной ряби дворовых луж ближайшей деревни с белёной церковью пустыря. И таким образом идоша лужами, и внимательно рассмотреша Верхнево и край Нижнево и превратишася в стойких и нежных людей, не нашедша себе покоя, поидоша же до конца и взирая на белый свет, добрашася до края хвойственных всех лесов, и вернушася оттуду на родные сердцу места, где взяша себе мужей и жён, но не все.

Это они приехали в некотором ограниченном количестве в город В осиянный, и там искали подземных путей, вощили верёвки до состоянья свечей, выступали с трибун газет, привлекали общественное вниманье к проблеме ходов под землёй и скоротечности времени в свете обрушенья крутого берега, в которовом и прорыты ходы. Они забирались вглубь материковой земли, подзолистых почв глубину в, но далеко не ушли, потому что ровно до них ещё побывали здесь люди из КГБ, и, держась распоряженья синего чекиста Власова неукоснительно замуровали ход. Внукам достанется лишь костяной гребень Кикиморы в единственном экземпляре, не ори на меня, моя находка, чья потеря, мой наход, так и рассорились, и их осталось держаться друг друга N минус 1 (“”).

Идём дальше. Это они могли бы выбрать для жизни любое время, но, пробудившись от сна, ткнули пальцем и попали в свой дёрганый век, а попав, плакали, что могли бы не видеть, не знать, не участвовать, но поздно, привыкай ходить босиком по гусиным перьям, пеплу прошлого, нашим нервам и голосам, отряхивай прах от стоп твоих у входа в дом, чтобы не занести в него заразу вокруговой быстротечности; только это и остаётся, сказал встречный священник, голову свою опустив.

Это они ездили в свои путешествия, собирали, долго укладывали рюкзаки 90 литров объёмом. Это они на вокзалах чужих городов встречали иностранствующих путешественников поездами и пятками, с такими же тяжёлыми рюкзаками, а именно. Это они выходили раньше мест назначения, увидев красивый холм прогуляться, говорили голосом вокруг него стихи, опаздывали к женихам или невестам, но не у всех они были к времени того холма, а если были, те (т. е. женихи и невесты) сами были похожими, встречали и не упрекали, а лишь улыбались в своей тихой радости. Это они рассказывали о своих встречах, своих поездках, стоптанных сапогах, читали на память баллады Жуковскового, пели песни Визборава, до следующих тронемся с места, весна (“”), считали деньги, водили знакомство с путейцами, особенно работниками ж. дорог. Это они полной грудью набирали в лёгкие только в дороге, будто звезда вела, будто полюс вёл, не иначе, дышали попутным, встречным и боковым, это их сносило и нагибало до земель потоками, воздухами закутывало в штормовку. Но появлялись бортпроводницы, проводники, ревизоры, милиция, кондукторы и констрикторы, министерство воздушных путей, распахивали, будили, сгоняли с полок, сворачивали матрац, раз так, без билета если, если полюс ведёт. Это они выходили безропотно, навстречу новых знакомств, пологих-крутых берегов, узких-широких рек, лиственных-хвойственных лесов, чужих оплошностей, краёв земли.

Это они в любое время года засыхали без любви, не хватало вина отпоить, воды ржавой — локтями распихивай, что ли — кровь густевала в венах, кожа, глаза и кости, сухие речи, хруст костей в пальцах, спине, коленях, волосы не те, то ли тубероза, пожимали плечами врачи, голубей не трогали? Пейте больше, лечите, коленями стойте, стояние коленями у воды ухудшит зрение, но поможет избавлению туберозы. Густение крови и радость жизни, гостевали к друзьям в чужих домах городов — откуда взяли? Думали, где испросить любви, а толку что, не испрашивай. Это они будильники заводили на шесть утра, по пустой пройтись набережной и тем самым пробудить в себе древнее чувство, избавиться от туберозы. Это от них женихи уходили с невестами, не желая больше быть безответно, безнадежно и беспросветно, но любовь ушла, засыхали без любви, надеялись в ожидании её возвращенья.

Нопоздно

Жалеть станут, крутить у виска, гладить по голове, бедная моя, тяжело тебе такой жить среди людей, ходить по тем же улицам, что и мы, так не надо, не ходи, говорю, больше, не ходи по этим улицам, что и мы, не смей ходить уже, уже давай на другую переходи, волочись, шаркай, это самая опасная, на другую сторону перейди, что ли, думай давай, как нам, друзьям, на глаза мне показываться как, если ты хвостом, куда ни пойду, всюду; эта вот, где ты, эта вот и есть опаснейшая сторона улицы, как в пережившем блокаду городе на воде на стенах писали, только здесь, тут тебе и кинотеатр, и дом с двумя львами пока не снесли, и дом людоеда, и троллейбусная тропа впереди маячит, не ходи хуже бомбёжки, не преследуй, глазами вот только не надо сверкать. Тапочки, хочешь, снимай, босиком пройдись, не боишься туберозы если, на здоровье, только не говори никому причину отчаяния твоего, не смотри преданными глазами на нас, не смотри на меня, говорю, повторяю многажды, не проси варежку вправить в рукав, в лицо не заглядывай, не хочу, чтобы ты, не хочу, чтобы ты и я (это он говорит) — вместе, другая у меня, другая есть, не коси под дурочку, прекрасно всё понимаешь, могут увидеть, подумать, рассказать, выдумать, тебе-то что, а мне-то как дальше, понятно же, что тебе ничего не достанется, не набегай, не ищи падали, могу ли я надеяться, что если не сегодняшний день, то хотя бы смерть разлучит нас? — осторожно, камаз, кирпич, гололедица! — не могу, вероятно. Ну уйди, отойди, отженись от меня — а ты предлагал? — фраза из анекдота, побереги своё остроумие на чёрный день, тот самый, когда поймёшь, что между нами нет ничего, не будет. Через три года приезжай, скажи (совет автора): возьми цветы, холодную голову и немного денег, встретимся в кафе “Полянка” или в “Петухе” встретимся. Выберу поляну (“”), принесу ромашки, небритый приду — убедилась теперь? Жизнь, скажет, моя не складывается, жена к другому ушла — хожу, смотри, лохматый, рубашка, смотри, отвиселась на плечиках, ничего так, можно, расчёски нет у тебя с собой? И вот ещё видишь, какой небритый? — а зачем бриться теперь, пусть растёт, теперь можно, никто об неё не колется, не будит ночами слезами, от любви не сдерживаясь, на дорогу не целует никто, на работу звонить некому, ты бы, что ли, хоть позвонила, хоть бы, что ли, обратно приехала, слышишь, мне много не надо, ходила б по тем же улицам, дышала одним со мной воздухом, палец прикладывала к губам — не спугни счастье, радость моей души, в маршрутке не уезжай, не спеши опускать глаза. Нет, милый мой, уже не милый, нет, дорогой, уже не дорогой вовсе давно, кто не велел раньше, кто не любил и знать отказывался, не с тобой ли ходили в Аполло парк, не ты ли пел песни про свою любимую, не меня, меня на грудь свою привлекая? А я слушала твоё сердце (это она говорит), не своё, не чужое, твоё сердце и слышала: где-то там разлом, нет, что-то неладно, прогнило датское королевство, читал ли ты Гамлета (“”), раскрывал ли? И только надеялась: одной ходить улицей, одним с тобой дышать воздухом, один любить город, один снег наблюдать движением глаз, солнце одно тоже, одной с тобой туберозой болеть, щёки красные, глаза и слёзы, кикикморы быть одной из внучек дальних.

Нетнетнет

(что касается авторства высказываний, то оно тут меняется от внучек и их возлюбленных и обратно, в зависимости)

А они, напротив, рады, рады будут, что ходят по тем же улицам (время далеко в будущем), где впервые увидели своих любимых, и по тем же с ними маршрутам ходят. Тут тебе и дом людоеда, и дом с двумя львами, и больница, и кинотеатр, и троллейбусная впереди маячит тропа. Не убегай от меня, любимый (прямая речь, но так уж судьба/бы складывается/ются), это любовь, навсегда любовь, тугеза, цузаммен, дер ердезальц. Я всё время хотела начать тебя поиски, знаешь ли, но забегалась, не успела, много дел, филе-филе арбайт. Это ты приходил в моих снах, поправлял одеяло, глядел на волосы, по спине проводил с нежностью. Это тебя забыли все твои возлюбленные, не хотят помнить, и то вопрос, много ли было их, немного ответ. И так-то понять их можно, только жаль тебя, понять можно, кому нужен такой слабый нервами, которовый говорит-говорит, множество лишних раз рассказывает о том, как плохо и тяжело на душе, на работе и в жизни, а ещё клуб любителей акробатических номеров, ничего с этими номерам не выходит, плохо как-то, нет во мне гуттаперчивости. Это ты не любишь зиму, мороженое и газировку (плохой знак), но любишь костёр, гитару и ночь (хороший). Это ты про живых, как про вечноживых, говоришь всегда одно, и то нехорошее. Это ты хотел поступить на священника, но не вышло бы Трифона из тебя, не приняли из-за грязных рук, а как же их целовать? Это ты болел в детстве туберозой бессознательной любознательности, потом осознанной, потом болел туберозой активности, туберозой попробуем так, туберозой другого пути, туберозой взаимодействия, туберозой перемены мест, туберозой творчества, туберозой заняться наукой, туберозой всю жизнь разве в нищете, туберозой стабильного заработка, потом туберозой стабильной большой зарплаты, туберозой подсиживания, туберозой известности в некоторых кругах, туберозой интересного человека, туберозой угодника женщин, туберозой чего изволите, туберозой лояльности и туберозой гуманности, туберозой сверху смотреть и не морщиться, туберозой послать подальше, туберозой где потеплее. А потом заразился туберозой пресыщенности с осложнением на равнодушие. Но где-то услышал о секретных железных дорогах и подхватил туберозу одержимости. С тех пор ездил на поездах, знакомился с проводницами, курил в тамбуре, покупал постель и чай с двойным сахаром, искал у вагонов двойное дно, билеты рассматривал на свет, под ультрафиолет складывал. Стал отправлять письма начальникам поездов, завязалась односторонняя переписка (дальше курсивом):

Уважаемые железнодорожники!

Выслушайте меня и помогите унять мою боль, целиком зависит от вас. Дело вот в чём. Мир, конечно, кругл. Но однажды, оглядывая окрестности городского фонтунату, я узнал, что мир не таков, каким кажется. Сами-то посудите: мы живём-живём, работаем, болеем насморком, но не может же быть всё так просто! А того не знаем в условиях своего существа, что есть в жизни место не только подвигу, но и секретным железным дорогам (количество уточнению не поддаётся). Скажу больше. Мы, большинство коренных жителей городов, не знаем, где искать эти дороги, так называемые секретки. Про себя скажу, что уже год хожу по железным дорогам, имею на ногах мозоли и нечувственные уже пятки, проглядел все глаза, изучил все знаки, но нигде не нашёл указатель на секретную ж. дорогу. Год живу рядом с линиями ваших железных дорог несекретных, редко моюсь, выросла борода, а каково это смотрится на подбородке безвольном? Однажды ногой застрял в стрелке, стрелочник выручил, но пришлось госпитализировать. Теперь хромаю по шпалам. Письма бросаю в железные ящики, с ответами делайте то же самое. Итак, жду от вас карты местности с нанесёнными пунктиром секретками. Если жалко карт, напишите описательную легенду, а лень писать — так дайте адрес проводников, я заплачу, а они поделятся.

Всегда ваш.

(Курсив убрать.)

Но как ответов не получил, то проделал свой ход по дорогам, ещё пять лет пути, пока не отчаялся. А в отчаянье нашёл себе оправдание, что всё люди врут, нет неторных путей, нет истины, и мне сказал: не ходи за мной. И вот такого любить?

Акогоещёбольшенекого

Я вчера искала тебя, бегала по городу, по дворам, спрашивала, от меня все отшатывались, указывали пальцем вон, грозили кулаками, камни поднимали с земли, пожимали плечами, переспрашивали и снова пожимали, кто-то у виска крутил, но это старая история, называли пьяной, хотели вызвать милицию, скорую набирали, уступали место в троллейбусе, говорили: что с тобой, девочка, не пускали на верхние этажи, а мне просто посмотреть надо было сверху, подавали мне хлеб, копеечки в руку складывали, спрашивали, не надо ли ещё и молока, отвечала, не надо, только тебя, говорила: только его найти помогите, рассказывала о тебе, никто не верил, что такие бывают, никто не верил, что ты бываешь (ты бываешь вразрядку). Ходила, заглядывала во все дома, мне говорили: а вот ещё один тут красный есть угол, глянь, смотрела, но не видела, провела своё время, как Ярославна, аркучи на разбитой стене, белом камне, помнишь ли, кто украл, вот и я также. И искала на лестницах, и искала в оврагах и на стадионе, все трибуны прошла, вставала на возвышение, смотрела из-под руки, солнце в глаза благодать плескало, а тебя никто не показывал, да и радость ли это жаркая? Смотрела в палатках торгующих, среди арбузов мало ли затерялся, может быть, кабачками прикинулся, всё бывает. Не уходи, чтобы я не искала, женщина слабая, она страдает, она и расплакаться в любой момент, опасайся слезы, катящейся по щеке, и били её, и ланиты её красны, и глаза мокры, говорила о твоих добрых глазах, о сильных руках, быстрых ногах, о твоём отзывчивом сердце, о мужских поступках сказала, сказала, что ты строитель, монтажник-высотник, спасатель, и не раз таскал людей из пруда возле цирка, говорила, что ты биолог, очень крупный учёный, молодой кандидат геонаук, журналист непродажный, писатель, художник, басист, кочегар, водитель троллейбуса (вразрядку, вразвалку водитель троллейбуса), лыжник, спортсмен, дворник, диспетчер депо, телефонист, электрик, священник, пекарь, поэт, охотник, грибник, физик, город мирного атома, ты мне Гагарин, его улыбка, рассказ Шукшина, стихи Блока, сказки Чуковского, мамина спальня и Мойдодыр, ты мне купи бедным хлебушка, ты мне зёрнышки для воробышков, ты мне варенье ложками, здоровые зубы и дёсны, и волосы от корней, ты мне всё (все вразрядку).

Гдетыбылнепойму

Хотела показать тебе

камушки, смотри, какие, этот, например, умеет говорить, всего лишь шёпотом, зато всю правду. Вот что он говорит (курсив дальше):

…а поздней ночью, когда вы узнаете их по польским именам, по лицам ссыльных, по тихому шелесту длинных крыл. Они идут не останавливаясь, они ничего не ищут, они пройдут сквозь стены, встанут у изголовья, будут тихонько смеяться звенящими… А ты будешь спать и видеть во сне архитектора Чарушина, и узнаешь, что у него стояло таких в изголовье двенадцать, и каждый наперебой звенел про то, что нет здания банка и нет, а нужна новая церковь, икону головы Иоанна повесить некуда, и нет зданья роддома. И он просыпался и строил, строил.

…а кремль сначала был деревянным, и он горел. Построили каменный, я оттуда камень. И Раздерихинский овраг так зовут не потому, что была драка. Эта легенда красивая, на самом деле история тёмная. Как будто своих побили, но я не помню. Взбираться на овраг трудно, пойди попробуй, и оттого… Вздерихинский-Раздерихинский, Луковицкий, Засора, онже Ананасный овраг. Александр II кинул туда ананас.

…а про клады и подземные длинные я не скажу, устал говорить…

(курсив не нужен). И замолчит. Рядом камни не говорят, только он. Вот другой камень, которовый всегда холодный и влажный. Его подставил под ноги синий чекист Власов, когда задумал повеситься. Он специально принёс его из подвала ЧК, дома купца изначально Булычёва, строенного для дочери. Камень вспоминает своё прежнее жильё, вспоминает, что видел, вспоминает расстрелы, покрывается холодным потом и плачет. А ещё говорят, будто бы под лежачий камень вода не течёт, да она с него ручьями стекает!

Этот камень часто пинали, и он стал круглым, он стал шар, как Земля, и такой же стал мудрый, и такой же несчастный, как земляшар, и сам прикатился сюда. И с тех пор его не сдвинешь отсюда. Пробовали толкать — не толкается. Пробовали поднять — никто не может. Александр II и чекисты писали указы, чтобы убрали камень, ничего не вышло, только участились аресты, зато потом Гагарин видел его из космоса, посылал приветы.

жёлуди. Жёлуди уже упали, уже нападали. Нападали жёлуди на асфальт, тот не отбивается, а что ему остаётся, прямо скажем. Он знай себе тихонько посмеивается, знает: прибегут ребята, дети, наберут желудей, смастерят поделки в школе, некуда девать. Ночью придёт старая-старая уже Аннушка, но не та, с вечным пакетом, в которовом тухнет рыба стерлёдка, с котами, выпрашивающими эту рыбу. Она придёт, на ощупь наберёт желудей, натолкает полные карманы и унесёт к себе на свой второй этаж в квартиру, чтобы играли свои коты, количеством восемь. Но коты не играют, воротят носы, они-то знают коварство желудей, не доверяют предателям, правильно. Желудям верить нельзя, почему, потому (дальше курсив):

Аннушка, но не та, Аннушка идёт в парк Аполло, каждую ночь, пока синий чекист Власов трудится в подвалах ЧК, и спустя годы, когда он уже повесился, Аннушка идёт в парк Аполло. Она берёт в руку пакетик с рыбой стерлёдкой и идёт смотреть на жёлуди, каждый день, целое лето. Она несёт рыбу стерлёдку, и все коты выскакивают из помоек, из баков с отходами и несутся за ней, страдая. А она идёт, как будто не замечая этого, идёт неторопливо и молча, кутая руки в рукава брезентовой штормовки. В парке Аполло она плюёт в сторону одного дуба, идёт мимо него, всегда идёт мимо него к другому. Она шарит под ним руками, шарит руками по темноте, ищет упавшие жёлуди, падшие жёлуди, их нет в начале лета, и в середине нет, только потом падают зелёные жёлуди. Аннушка, но не та, Аннушка пробует их на вкус, на зуб кладёт и кусает, закрывая левый глаз. Нет, зелёные жёлуди нам не нужны, разве только один, говорит она вслух, и коты поднимают дикий вой, будто наступил март. Но Аннушка не обращается к ним, не говорит им ничего, это она себе, нет, только один возьмём, унесём в квартиру на своём втором этаже, и коты ещё сильнее кричат. Но рыба стерлёдка им не достанется. Коты обманываются каждую ночь, всякий раз они бегут за Аннушкой, на запах стерлёдки, покидая насиженные помойки. Собаки в это же самое время занимают их и съедают то, что осталось, а осталось немало. Оттого коты в городе В всегда худые и злые, а собаки добрые, толстые, не лают и не кусают, впускают и выпускают, их держать бесполезно, сами плодятся. Аннушка кладёт жёлудь в карман и идёт обратно, теперь её цель — квартира на своём втором этаже, идёт по тихому городу, преследуемая котами. Никто не станет нападать на Аннушку, но не ту, когда она движется, преследуемая котами, никто не отважится. Идёт мимо ЧК, щели окон в подвале светятся. Что касается времени, то оно тут постоянное, потому что даже когда синий чекист Власов повесился, в подвале стали работать другие, а вот нет незаменимых у нас. И если они сейчас и не убивают никого (а нам об этом достоверно неизвестно), то вынашивают страшные планы, сами не знают, какие. И Аннушка, но не та, Аннушка проходит мимо, идёт в свой двор и заходит в подъезд, чтобы подняться на второй этаж, в квартиру. В это время голоса котов на улице сливаются с воем котов в квартире, потому что эти и те понимают, что стерлёдка опять никому не досталась.

дуб в парке Аполло. Пойдём скорее глядеть, пока он не упал. Это тот самый дуб, спросишь ты, как спросила меня моя сестра, которовой передали дар знать. Но не всё, про дуб знать дар передала ей я, если это непонятно, я сказала, да, это тот самый дуб, на которовом повесился синий чекист Власов, через которовый он умер, слышишь, умер, теперь уже окончательно, потому что вот тебе дар знать, синий чекист Власов был всё это время мёртв. Мёртв. Мёртвым он ходил по городу, мёртвым работал по ночам, мёртвым хотел свою тёплую женщину, Аннушку, но не ту, от которовой вечно воняло гречишной стерлёдкой, хотел, но его мужской половойх тоже был мёртв, мёртвым он воспитывал Игнашку, своего живого сына (живого жирным, а мёртвого всё время курсив), мёртвым глядел в глаза живых детей (курсив и жирным), ненавидел их, любил стариков. Но зачем же, зачем он повесился, зачем убил себя окончательно, спросит меня сестра, а также ты, кого я хотела вести в парк Аполло, ибо сестра получила от меня дар знать о чекисте Власове, а ты попросту любопытствуешь. И я скажу, но прежде узнаю, действительно ли каждому из вас нужно знать это, так вот, в тот день всем было не до того. Проснувшись привычно в семь вечера пополудни, синий чекист Власов первым делом отодрал веки свои от глаз, посмотрел на бывший с ним мужской половойх и, обнаружив его без движения и возраста, ущипнул жену за бывшую с ней грудь. Отчего жена не как бывало проснулась чужим громким голосом, а, повернувшись на бок, сказала своими словами (своими словами курсивом): ах, до того ли мне? И мгновенно заснула вновь. Оставаясь на протяжении сего времени удивлённым, синий чекист Власов ушёл на кухню глотать холодные кулинарные изделия пельмени. Съев [пельмени], Власов пошёл к двери, у которовой уже провожала его жена, из квартиры на втором этаже. Онже, не веря [себе], наклонился головой поцеловать [её] губами в шею. Но она отклонилась, произнося снова своим голосом: не до того. Сойдя из подъезда, синий чекист Власов пошёл двором и детьми. Детям явно было не до того, они отворачивались, а вслед громко смеялись, наравне с лающими собаками. Старики бодро бежали навстречу синему чекисту Власову, [ни один] не снимая шляпу пред ним и не выпрашивая освобожденья от жизни. Войдя в тёмное помещение дворца с грифонами, синий чекист Власов не мог заснуть, как бывало всегда. Промаявшись до 12 ночи пополуночи, [он] ушёл поглядеть на бывших с ним. Бывшие тутже не спали, а играли в шахматы и не тянулись больше к свету знаний. Сколько ни хотел рассказать синий чекист Власов, ни соблазнял [их] даром знать об устройстве рыбы стерлёдки, [они] не соглашались. На все побуждения отвечали уклончиво: не до того. Синий чекист Власов постоял у входа, соображая про себя, и вышел вон. В то же время Аннушка, но не та, говоря в своей квартире на втором этаже: не то, говоря своими словами (курсив снова) идёт в сад Аполло. Прогуливаясь возле парка, три литератора, обнаруживая на своём пути в перспективе ста восьмидесяти шагов женщину последних лет с запахом стерлёдки, сворачивая в глубь тени парка, предаваясь вспоминаниям ряби воды. Войдя в парк, три литератора женского пола, увидя на дереве синее тело чекиста Власова, бросаясь врассыпную, запрятывая себя в кусты возле забора. В то же время Аннушка, но не та, женщина последних лет с стерлёдкой в пакете вошла в парк. Подняв веки свои от глаз, обнаружила в них вид своего висящего мужа. Плюнув под дерево дуб, Аннушка, но не та, стала шарить руками под соседними деревами, бормоча под нос его старые слова: я живу в одиночестве. Приди и будь мне сиротой. Мы будем вместе пить чай, жди меня с моей работы, из подвала меня жди. Выйди встречать во всём беленьком, ни разу не испачканном стерлёдкой, и по прошествии достаточно времени получишь у времени дар, как знать. Забрось свой подлёдный лов, подлёдную ловлю рыбы, приди и приди ко мне. Своим орущим укором коты расстроят тебя. Своей молчаливой радостью рыбы успокоят тебя. Я живу в молчании. Приди и живи со мной. Приди, и сделаю тебе табурет. На нём будешь ты сидеть у окна и глядеть в окно глазами своими, пока орущие коты смотрят на тебя с улицы. Приди и ступи своей босой ногой на мой холодный пол. Приди, молчаливая женщина. Приди, женщина, которовая плакала два в жизни раза: когда без сознанья стонала от боли и когда не дали знать. Приди и готовь мне цыплячью кашу на ужин, никогда не гречку, и по прошествии достаточно времени получишь у времени дар знать. Приди и живи ко мне.

Бесполезно

Говорили мне, убеждали меня

Не смотри на него,

Не ходи туда,

Не смотри в окно,

Не снимай при нём варежки,

Не слушай его, не гляди на него,

Не пускай провожать до метро, до трамвая,

до транспорта, до полпути к дому,

В глаза ему не заглядывай,

Не трогай его волосы,

Не спрашивай, почему не растит бороду,

Поменьше личного, только о деле, и то с другими лучше,

Не думай о нём и не знай его,

Не слушай, когда о нём разговор говорят,

выходи из комнаты,

Нюхай траву забвения,

Не пиши ему,

Не звони днём,

Не звони, тем более, на ночь глядя,

Не езди на встречи,

Не молись за него,

Не раскладывай карты, не гадай на него,

Не смейся при нём и не плачься ему,

Не выслушивай его жалобы,

Не жалей его,

По голове не гладь,

За руку не берись,

За пальчик даже,

За шлёвку пальто.

Он тебя не полюбит (полюбит),

Он вслед тебе плюнет (на дорогу целует),

Он к чёрту тебя посылать станет

(прижмёт к сердцу),

Катилась чтобы подальше

(приди и приди ко мне).

Не верь ему,

Не бери цветов,

Не кушай его конфетки,

Не гляди в костёр, не он разводил,

Не сиди рядом,

Не дыши в лад,

Смотри, про него только гадости и говорят,

верь людям,

Ему не верь,

Не ходи туда,

Не смотри на него,

Бесполезно.

Не верила,

Пешком ходила,

Зажимала в руке билетик троллейбусный,

Считала цифирки, выходило свидание,

Любила его,

Кидала карты,

Грубила маме, папе врачей звала,

Секретничала с сестрой,

Собрала манатки,

Сбежала к нему, а он с другой,

Говорит, ты мне чужая,

Я тебе отныне чужой,

Вытри слёзы и тихонько иди домой,

Ты не будешь моя,

Я не буду твой,

Я не буду её,

Я не буду ничей,

Я скотина,

Но исправляться не стану,

Не хочу, не получится,

Я родился такой,

Уходи и забудь,

Не звони,

Не пиши,

Забудь,

Бесполезно.

Это то, что заставляет людей звенеть.

Сноваисноваиснова

И наконец, штиль. Здесь, дорогие зрители, слушатели, читатели, мы вынуждены сделать паузу, даже больше того, прерваться, оттого что кто-то не выключил телефоны или средства связи, не захлопнул рот и самым банальным образом мешает остальным своими громкими звонками, напоминающими об, а также об, ибо негоже. Прервёмся и напомним, что курение вредит вашему здоровью. Если же кто-то не знает или устал в перекличке собственных ценностей, тот должен быть в курсе последних дел недели (в курске) (к). Это:

а) выспаться, как бы ни было странно или мучительно странно,

б) дать выспаться другому (— // — // — ).

Не следует также забывать, что под соусом суперхренорезки вашему вниманию будут впаривать хренорезку самую заурядную, в результате чего вы, многоуважаемые (премного) дамы и господа (леди и джентльмены, судари и сударыни, государи и государыни, гуси и гусыни, графья и графини, а также прочих многих люд) приобретёте неизвестный предмет китайской просторожей подделки, полное мэрд с баннером ведущего телеканала страны, которовую все знают в мире как, и которовый баннер некуда будет надеть (позорище), несмотря на три фирменные буквы, вышитые во всеуслышание, такая вот петрушка (такой вот хрен, такая тонкая кожа).

Итак, прервёмся и спросим себя. И ответим: это Бог! И будем правы. Ибо негоже всем тварям. Это Он создал мир, это Его находка, Его креатив, это Он наполнил наши жилы красной кровью, алой кровью, голубой кровью, графья и графины! Это Он нам души дал, дырявит дыры в наших душах, ставит стёкла в грудь, и мы видим, и видят все.

Итак, поехали на Север без лишних слов и билетиков, поехали на Русский Север, так называемый, земную красоту смотреть, в Карелию близ Финляндии, маленькая такая страна, но гордая, поехали в Вологду, в Вятку, где ходит дух, где Его следы и Его дыханье, сиянье и выдыханье, внимательный глаз и добрая длань отнюдь, и Его помнят, на Таганку, где видно присутствие, в Москву. Мой редкий друг, мой друг бесценный, возьми, возьми былую хладость, вними подруге вешних лет, старушке дряхлой дней суровых, печальных и полночных лет. Мы знаем классиков, мы чтим, мы носим книги в туалет, мы носим книги за собой. Учились бы в Тагиле лучше, учились б, б знали если. Но, поцелованы в глаза, кричим: “Москва! В Москву! Москва!”

(Что касается автора, то всё это время он (вообще, она, но для согласованности пишем он) пытается сказать, что любит всё, о чём ведёт речь. Что иногда этого автора так прихлопывает это чувство, эта любовь, что автору становится трудно жить, дышать и смотреть на мир прежним взглядом, а именно. Однажды она будет в голос кричать, вроде как расстарались на станции поезда, уже все уехали, и даже тот человек, что вёз письмо с оказией и хотел отдать лично в руки, сел в вагон и поехал дальше, поехал по своему простому маршруту, в свой дом, к себе на малую родину, то ли родителей навестить, то ли перевезти жену и детей и насовсем остаться. Но мы не будем его осуждать, во-первых потому, а во-вторых, он просто не виноват, он ехал всего лишь, ехал на поезде, а машинист погнал быстрее расписания, он всегда в этом лесном массиве едет быстрее, поскольку ему всегда тут не терпится так увидеть другой массив, другой лесной массив, и он гонит. И автор будет кричать, вроде как поезда расстарались слишком, в результате, люди друг друга не увидели, и письма автор не получила, теперь надо будет ждать, когда его (письмо) бросят в ящик, а записан ли адрес? Вопрос, которовый не будет давать заснуть, от которового будет холодно по ночам, плохо днём, слишком яркое солнце, слишком тонкая кофта, мама связала носки, ну да. Ну поспи, ну давай ты поспишь, ну не думай, не надо, не расстраивайся, не последний день, ему расскажут, и новое письмо будет, и открытка даже, цветы, конфеты, красивые куклы, игрушки мягкие, почему бы нет. А она будет говорить голосом, что-то такое, что поезда расстарались, автобусы, напротив, буксуют, не выгодно на камазах, автостоп своё забрал, собирает урожай, лес между нами выбирает свои жертвы. Ты лучше дыши глубже, ты лучше смотри на свет, глаза слезятся, ты лучше возьми в руки мячик, посмотри на свет через пыль, ты только не думай плохо. Но кому есть время думать, у кого же нет суеты, чтобы послушать и чтобы сказать самому, чтобы увидеть глаза и полюбить тоже. Но об этом не принято говорить, да и нет времени сказать каждому, как его любишь, потому замолкаем.)

Кого и найдут они такого же, услышат про другие трамваи, о другой стороне, встретятся в столице, окажется — почти земляки. И вот уже она в своих мечтах грезит, как выходит с занятий, из московского учебного заведения, выходит, на улице её ждёт любимый, они берутся за руки, они идут, они уходят; она выходит с занятий, её встречает любимый, они берутся за руки, они идут, они уходят; она выходит из учебного заведения, её встречает любимый, они берутся за руки, идут, уходят. И вот она в своих мечтах увидела другую, она увидела: она выходит после занятий, а любимый беседует с одной из её сокурсниц, которовая заметила, что он приходит каждый день, и захотела узнать, кто он, зачем приходит. С тех пор ей стало грустно мечтать, она не мечтала, не спала, не видела снов, её кровать напрасно пылилась, её лампочка на столе горела, на плите пригорала каша, солнце тресветлое ей дуло в лицо, трамваи ждали на остановках, стерлёдка тосковала по ней в её городе, в столице нету стерлёдок, не осталось, коты бежали навстречу, но грёзы, грёзы, грёзы ушли, пришло веселье. Она выходила с занятий, он ждал её, но не здесь, не на улице, он ждал её вообще, в принципе, по идее, ждал её всю свою жизнь, стоял на балконе, плевал вниз, придумывал нежные слова, словечки, фишки, места для свиданий, акведук, набережная, парк Аполло, она нашла.

Нодальшедальшедальше

Долгий взгляд, короткие речи, слова, слова, слова, ты помнишь, мама, об этом уже говорили? Суета сует, сказала ты тогда, суета сует. Но мамамама, здесь высекаются искры глаз, здесь мы становимся взрослей, мама, вспомни синего чекиста Власова, вспомни его слова, его существительные в состоянии глагола, его союзы и междометья, его истории о писателях, в особенности о Трусове, от слова семейники (“”), вспомни, как он глядел в словарь, поднимая веки от глаз усталых своих, как переписывал слова в тетрадь, тетрадь называлась великая осторожность (“”). Вспомни, мама, и ты поймёшь, как некоторые из нас бывают правы, не будем указывать пальцем, но они и бывают правы. И о чём эти слова, спросит меня мама, о чём бывают слова влюблённых. Но не буду, не буду их повторять, мама, мы говорили об этом, вспомни, посмотри в начало нашей истории, зри в корень, пожалуйста, посмотри туда, я не хочу повторяться, не хочу повторенья, всего этого (всего этого вразрядку), того ужаса и той любви, вот новая наступила радость души моей, отрада, горло давит, вот о чём говорят.

Немогуговоритьбольно

Здоровые зубы, молодость, ну что ж, начнём с этого, хотя первая фраза была другая, была совсем напротив другая, но что ж, надо же начианть с чего-то, в любом случае, все так и начинают новую жизнь. Молодым своим языком проводят по чужим молодым зубам, а что же происходит дальше? А далее, кроме прочего, о чём стеснительно говорить, идут прогулки по ночной реке, ведут беседы, невестятся, женихаются, долго-долго гуляют, долго-долго, хватает же тем поговорить, а в школе дразнили буками, да и потом не жаловали. Вот говорит он: я живу без тебя какой-то неправильной жизнью, приди и поправь меня, а я тебя буду любить, миллион алых роз для тебя буду. Я живу без тебя в молчании, приди и говори со мной. Мне некому себя рассказать, ни по бумажке, ни наизусть, приди и слушай, а я буду тебя любить. Приди и будешь мне жениховой невестой, а по прошествии времени мужней женой, а я тебя буду любить. Один я умру без продолженья, приди и роди мне детей, а я буду тебя любить. Мне некому читать на ночь, приди, и прочту тебе все журналы, газеты, знаешь, сколько всего суют в ящик, все книги тоже прочту, и куплю ещё. Мне некому говорить: а вот колготки ещё надень, застудишься. Приди, и куплю колготки тебе. Я живу в суете — успокой меня. Я нахожусь в слепоте души, приди и протри стекло, а я тебя буду любить. А она только слушает, молчит, пауза, какая-то неопределённость, странно, говорит: дай подумаю. Думает: не гонит, в отличие от прежнего, которовый про самую опасную сторону говорил, запрещал ходить за собой, дышать тем же воздухом, любит сидеть у огня, поближе к свету, и радуга на щеке днём пляшет, газировку пьёт, и мне покупает, то же всё и с мороженкой, гитарой, оздоровительным плаваньем, это знак, видимо, это судьба, другого не будет похожего даже. Пауза. Отвечает: да.

Дадада

Квартирный вопрос испортил не только москвичей, осталось самое сложное: уговорить Аннушку, но не ту, поменяться квартирами. Молодёжь пустить в свою двухкомнатную на своём втором этаже, а самой жить по углам, а с какой, собственно, радости, а ради молодых, ради внуков, ради будущего, уговаривали долго, поили валерьянкой, кошки следом бегали, о стерлёдке забыв, сколько аргументов придумывали, чтобы, для этого. Не помогало ничего. Последним аргументом было, что в гости никто ходить не будет, за квартиру она платить не будет, найдут угол ближе к реке, ближе к стерлёдке, прорубь прорубят, мостки соорудят, новые удочки, всё для тебя, радость наша, всё по правилам, такие у нас условия, такая ситуация в жизни. Ну, пойми. Проснувшись в 12 часов пополуночи, Аннушка, но не та, согласилась пустить в квартиру на своём втором этаже внучку и её жениха, уж почти что мужа. А для того убить насмерть всех бывших с ней восемь кошек. Гонимая желанием угодить, вызвала без промедленья специальных ветврачей. Почуяв неладное, кошки начали двигать мебель, устраивать баррикаду, но как были слабы, то смогли подвинуть к двери единственно тумбочку, которовая с лёгкостью была убрана бригадой из двух врачей. Ониже, увидев добычу, поострили пистолеты патронами, но не с ядом, а с порохом, и устроили распальбу, разбужая в первом ночи соседей. Бывшие в квартире кошки разбежались по всей квартире на втором этаже, громко сбивая с мест вазы с мимозами и вербами неживыми, прячась за шкаф, под диван, на лампочку, а большинство между сигануло окон, стёкол в окнах. Тут-то их и поймали пули, пуская обильную кровь по стенам квартиры Аннушки, но не той, на втором этаже. Внизу заорали уличные коты, требуя уже не стерлёдки, но жизни виду. Однако, поздно. Все мёртвые кошки подлежали выбросу, чем незамедлительно и занялись врачи, по пути на улице отстреливая и других котов/кошек, собирая и их, чтобы сжечь в печи. После того неделю город жил в дыму. Засыпая среди пятен четвероногой крови, Аннушка, но не та, подумала: пусть отмывают сами. В то же время молодые просыпаются, пляшут вокруг стола, говорят (курсив): неужели же это будет, неужели же это будет с нами. Теперь от радости пойдём танцовать, соприкоснёмся ртами. Ещё здоровые у нас молодые зубы, что странно, хотя тленье уже коснулось волос, а экзема — кожи. Ты хромой, я с бельмом — мы чем-то похожи. Распад коснулся ресниц. Мы подымем, прямо сейчас — подымем веки свои от глаз и не увидим ресниц, выпали. Мы увидим друг друга такими, как есть, голеньких, безволосых, белых, увечных дара знать, что дальше, и даже что есть теперь, дрожащих от страсти и холода, стучащих зубами, покрытых гусиной кожей, держащихся друг за друга, любимых, любимых, теперь мы точно поженимся.

Всёделозакольцами

Продайте нам колечки обручальные, в конце концов, за что детей? Это рассказ о ребёнке, которового не то чтобы не хотели рожать, но сомневались, нужен ли, которовый всё время уходил из дому и которового родители всегда находили в городе В, брали на руки, уносили домой, укладывали в кровать, укрывали одеялом, говорили: ну теперь-то ты не уходи, не видишь, мы тебя любим, нам без тебя никак, а он засыпал тихо, через несколько времени опять уходил, потому что ноги несли его сами, увечного ребёнка, с бельмом на правом глазу, с заячьей губой, которовый говорил: а вот мои сорок братьев возлюбленных и показывал на число малолетних подростков одинаковых с лица воды не пить в ступе толочь следы скалящих зубы и насмешничали над увечным того не понимая что он вроде ангела говорил: все мы стоим в городе В осиянном но не том а там где собрались все языки обратно в один но и это не помогло всё равно все ругаются не понимают чего хотят не понимают друг друга не поднимают падающих алкоголиков падших такой город о нём вам мало расскажет атлас и справочник географии хотя там найдёте упоминание о правом и левом берегах возьмите ещё хроники летопись узнаете о кремле и оврагах и царь императорское величество Александр выбросил в овраг ананас поднесённый а также ссылали поляков медвежий угол всех принимал одинаково и наши писатели там побывали и архитекторы вольнодумцы в осиянном городе В но съезжали благодаря за угол и хозяйские свечи когда исходили сроки вслед смотрела кикимора кикиморы дети махали платками потом рожали город рос пил веселился в знак своя своих не познаше и закидаша стрелами и свистопляску родиша праздником славиша Трифона Чудотворца видевшего Богородицу и Прокопия с колокольцем в веригах Христабогаради бежали Лаврентия Горку бежали школы бежали дара знать осияние невечернее города В языка молитв воззвах Тебя услышь меня и приклони ухо Твоё ко мне и остави быти на этой земле нашли идоша рекою остави полонёну быти своим языком неужели потяту совсем быти красою мира сего белаго свету до сумерек и сумерек красотой и снега леса круглого крутого и пологого берегов останемся братья здесь и дружино полонённые красотой увечные дара знать дальние леса и пригорки лысые горы узкие широкие реки змеи доисторические костьми легли звери надо нам насадили яблоков монастыри поставили ходы прокопали подземные спрятали дар знать в землю иногда по весне выходит ловите кто сможет поймать взяла кикимора кикиморы дочки дочкам передают не всем а кому получится а больше не ловит никто разве неместный уносит за пазухой дует в ладошку хлопает лупает глазами ресницами удивлённо откуда здесь это откуда столько в дырявой дыре углу севера по лесам затерялось затёрлось разошлись вот мои сорок братьев возлюбленных вот выросли пьют веселятся в тряпочку к девушкам пристают одному достанется дочка неразных дочек кикиморы она получить может дар знать не пользоваться доступами в архивы высшая мудрость очередь к книге я говорю меня можно слушать прикрыв глаза покачивая головой на бывшей стене аркучи а лучше другого меня меня больше не ищите секреток всё наверху написаны книги священные пойдёшь направо налево прямо дорогой нетореной гати стели придёшь откуда ушёл поймёшь что не там а надо смотреть и слушать читать и верить тогда получится когда хочешь знать никому не дано кроме.

Верьверь

Дальше была жизнь, гимн семье, просто песня, которовую чтобы разобрать, это надо примерно также быть, жить или хотя бы представить (представить курсив), хотя бы представить (курсив обратно же) эту жизнь, с этим снегом, наличием отсутствия секреток, точнее, секретом их присутствия в мире, с этим домом с грифонами и Водопроводной имени кикиморы, которовая перенесла раз навсегда город, круглый лес для его строительства, с этими поющими улицами, по которовым проходятся не спеша поэты, а также сотрудники специальной службы, уничтожающей кошек, готовые к убиению немедленно, этот горящий и вырастающий лес, город в исчезающем/появляющемся лесу, овраги, чистые и грязные, глубокие и мелкие. Надо так же разбираться с этим зелёным тазиком подле (вразрядку подле) продавленного замуштрованного дивана, граждан великой страны, которовые не пустили архитектора в его дом, а с чего ради, спрашивается, он чекист, что ли. Надо так же желать трамваи, любить овраги, прыгать через них ходулями, давать им имена, такие, чтобы они ещё прижились, спускаться в них и проваливаться в них через наст, считать святыми бастующих дворников, просить у лопат прощенья, прощанья, долгих проводов, чистых слез реветь, не плакать попусту, что ли, приносить святующим и святовствующим дворникам крошки в ладонях, чтобы было чем кормить воробьев, голубей, давать сморкаться в свой носовочек, также ненавидеть и вовсе любить предложенную, а другой нет, жизнь с отчаянием умереть/прожить, сжимать кулаки и скрипеть зубами, подставлять каждый раз новую щёку, долго объяснять, словом, словами долго объяснять, что надо ещё и ещё, для того, чтобы песня была разобрана. Проще и вам и мне (что касается авторства, то оно тут) к собачьим напиться, как делают поэты города В, поэт и музыкант Р. в частности, и станешь с ним на одну досточку, только он росточком выдался, и поймёшь, от чего он поёт, а слова красота (“”) и боль (“”) тут ни при чём, поёт, поёт, ища не славы и не копеечки, а своего продолжения ради. И разберёшь слова о несбытых трамваях желанных, о том, как поворачиваются к тебе другой стороной, а могли бы лицом, как сгорает листва и леса занимаются заревом от пожара от солнцашарова жара, о любви какой-никакой, а сильной, о белой красивой лодке, о бегут янычары, о князя Игоря рубят частями, показывают спектакль, не дают досмотреть, допеть и дослушать, дочувствовать, а черный кот мышей ловил, о своём имени, водке, опять же водке, чае, крыльями звенели и топтали, кого сапогами, морды били и красили кровью землю у ног, пачкали полотенца, как и чем старались стучали в виски вены, я приду к тебе только ты. Поёт и плачет, его гладят по голове, смотрят в рот, во рту зубы, а он плачет от сердоболи, плачет счастьем, радостью, радостно говорить с тобой, слушать, сладко и радостно в твоих руках умирать, прижавшись щекой к щеке, я живу в радости, приди ко мне, и скажу тебе, что в любой компании сядешь между всех, между даже старух в троллейбусе — и поднесут тебе, спросишь — и ответят, попросишь — и дадут, взалкаешь — и накормят, будешь засыпать — и укроют, начнёшь себя рассказывать — и выслушают, напишешь — и прочтут, упадёшь — и поднимут, оборвёшься — и одежду дадут, вымоешься — и упадёшь в грязь, полюбишь — и полюбят в ответ, выкинешь — и подберут, уснёшь — и сны увидишь, ослепнешь — и переведут через дорогу, ослабнешь — и помогут, потеряешь — и найдут, возьмёшь — и отберут, женишься — и дети пойдут, заработаешь — и раздашь долги, станешь пить чай — и обожжешься, посадишь дерево — пойдут падать яблоки, корову купишь — и даст молока, машина появится — и разобьешь, сваришь — и съедят, пойдёшь гулять — и заблудишься, купишь билет — и опоздаешь, встретишь собаку — и укусит, курить станешь — и Минздрав предупредит, воевать — патроны будут, читать захочешь — и книги будут, буков во множестве и деловых бумаг, в театр пойдёшь — балерин не пересчитать, к стоматологу — и все зубы выдернет, пожарным станешь — горят с удовольствием для тебя леса, телемастером — и великость сломается телевизоров, карманником — и бери большие мешки, в милицию пойдёшь — возрастёт преступность, чекистом — успевай врагов находить, сажать и расстреливать, дворником — и бастовать станешь.

Еслинеотчаешься

Живущий под кровом ангелам своим заповедал охранять тебя на всех путях твоих, падут подле тебя тысяча и десять тысяч по правую руку от тебя, но к тебе не приблизятся, на руках понесут тебя, да не преткнёшься о камень ногою твоей. Кондуктор в троллейбусе обойдёт стороной, также и контролёр, начальство будет орать, но не услышишь, бедность, болезнь, карна и жля не пристанут к тебе, дураком обзовут, но не поймёшь, близких потеряешь, но не прочувствуешь, покажут фотографию землишара, но не узнаешь. Такие речи мы слышим благодаря юродивому Христабогаради Прокопию. Это он ходит по городу, распевая псалмы, звеня веригами, грызя сухари и потряхивая колоколец, которовый висит на шее при нём. Он звенит им, предупреждая нас об опасности, о страшных снах и зубов гниеньи, о грядущем конце света. Но сегодня, даже не верится, всё спокойно, и он говорит (выделить курсивом): в Госгортехнадзоре и службе госнаркоконтроля сообщили, что всё спокойно, сутки прошли без происшествий, ни один рабочий не пострадал, не полез отрезать провода, все соблюдали технику безопасности, промывали шприцы, на всех предприятиях аппаратура не давала сбоев, у машин всегда срабатывали тормоза, от передоза никто не умер, не было даже вызовов скорой. Пожарные тоже не выезжали, милицию не беспокоили из-за минирования школ, ни один бомжик, ни один алкоголик или поэт в эту ночь не замёрз, было меньше обычного травм головы и не случилось аварий, погранвойска не обнаружили нарушителей, чекисты не верят, но не было выявлено за прошедшие сутки ни одного врага народа, не обезвреживал никого ОМОН. Гидромет отмечает плавный перепад давления с одного на другое, обещает мягкую зиму с обилием снега, ни одна не горела урна, в автобусах не обнаружено чёрных пакетов, хозяйки не находили на антресолях взрывчатку, количество трупов совпало с количеством мест в маршрутке, родственники опознали, не пришлось проводить анализы ДНК, тренер футбольной сборной остался на своём месте, наши просто проспали чемпионат, у поваров студенческой дешёвой столовой не пригорели блюда, не было воровства вилок, ни один студент не попал с дизентерией в больницу, наконец-то они догадались положить на раковину мыло, не порвались носки, не сломались швейные оверлоки и шейные позвонки, а значит, у мастеров и хирургов не было работы, ни разу не зависали ПК, в библиотеки вернули все книги, все тиражи газет раскупили, на рынке торговки не обсчитали, не обвесили никого, цыганки всем нагадали правильно, за ручки брали, но копеечки не выпрашивали, всем нищим возле церквей досталось во множестве щедрых рук, словом, говоря коротко: всё спокойно. Специалисты всех служб отмечают, что в этот день год назад было всё то же, и тысячи лет назад в этот день были такие же тишина, спокойствие, тишь да гладь. Зато после так грохнуло, что землетрясение в Ленинакане и авария на АЭС показались именинами сердца и радостью небывалой, так что будьте готовы, знайте, что ждёт впереди, ибо не ведаете о женихе, готовьте масло и верьте, но претерпевший же до конца спасётся, и на руках понесут.

Тыверьтолько

Вот оно и получится, нарисуется, выскажется моя родина, большая и забытая, покинутая, ушедшая под синий лёд Атлантида, встреча трёх рек, северная коса, за шеломянем еси, бережок, песочек, как-то даже тарантула видели, говорят.

Что ты имеешь сказать ещё, спросит меня сестра, одинакова со мной с лица, точнее, одно лицо, но имеющая дар знать. Я отвечу: любой желающий дорогой читатель, зритель и слушатель пусть найдёт цитаты, косвенные или прямые, приёмы и прочее. А как насчёт времени, авторства и корявого почерка, спросит строгая мама, того же лица с нами. Что касается авторства, то оно тут доподлинно, писал ребёнок увечный знать дара и другими ранами, кто хочет, может удостовериться, дом напротив, вторая квартира. Вздохнув, мы имеем сказать следующее, но прежде нас можно видеть из космоса, меня, сестру, маму, сорок братьев возлюбленных, кикимору, внучек, Игнашку, его отца, архитектора Чарушина, Трифона, Прокопия, голубей, дворников, алкоголиков и поэтов, да мало ли кого ещё. Итак, вздохнув и выдохнув, вновь вздохнув, имеем сказать следующее: Господи, Иисусе Христе, сыне Божий, помилуя мя грешную, перебирая чётки на тридцать, лица свои на восток направив, обратив очи долу, смирения ради, на землю родины, землюшар.

Аминь