Побег в отель “Будущее” в униформе тюремщика

Александра Ленель-Лавастин. Забытый фашизм: Ионеско, Элиаде, Чоран. Перевод с французского Е. Островской. М., “Прогресс-Традиция”, 2007, 528 стр.

уммировать впечатления об этой книге можно формулой записных шутников:

есть две новости, хорошая и плохая. Или можно сказать так: “Забытый фашизм” — очень познавательная книга с массой малоизвестных фактов из жизни очень интересных писателей, которую при всем при этом очень трудно, а если честно, то зачастую просто неприятно читать…

Французская исследовательница А. Ленель-Лавастин — специалист по восточноевропейской интеллектуальной истории ХХ века. Закончила Сорбонну, там же защитилась; издала ряд книг по своей тематике, среди героев которых, в частности, Чеслав Милош.

“Забытый фашизм” — сравнительная работа о трех “великих парижских румынах” — Эжене Ионеско, Мирче Элиаде и Эмиле Мишеле Чоране, точнее — об их близости к националистическим движениям в молодости и последующем преодолении, трансформации и сокрытии прежних взглядов. Исследование, действительно, добротное в плане проработки темы и охвата источников; как пишет сама исследовательница, “я оказалась в более выгодном положении, чем многие западные толкователи творчества Элиаде и Чорана <...>. Мои предыдущие изыскания по проблематике румынского национализма с 1920-х годов и вплоть до коммунистического периода позволили создать необходимый для данного исследования исторический фон; возможность непосредственного доступа к источникам обеспечила проведение контекстуального сопоставления ранних работ Чорана, Элиаде, Ионеско, прежде очень мало известных и оказавшихся крайне интересными, с их более поздними трудами”.

При этом исследование не столь уж уникально по теме — имена трех румын в Париже очень часто шли сообща, а об их неоднозначном прошлом заговорили тоже не вчера — можно вспомнить вышедшую вскоре после оригинального издания “Забытого фашизма” статью об Элиаде1, в которой очевидным образом возникало рассуждение о Чоране и Ионеско.

Автор посвящает довольно много места обоснованию значимости своей работы, вплоть до ее (гео)политических последствий — работа должна помочь румынскому обществу стать более открытым и демократичным, сам же разговор о фашистском прошлом влиятельных культурных деятелей из стран Восточной Европы поможет изменить подход со стороны западных стран к своим восточным соседям с патерналистского (имидж “жертв истории”) на более взвешенный и равноправный… Добавлю, что дискуссия о фашистском прошлом и о его замалчивании оказывалась в фокусе общественного внимания в последние несколько лет не только в отношении восточноевропейских интеллектуалов — буквально на наших глазах в один ряд с фигурами Л. Ф. Селина, Э. Паунда, М. Хайдеггера, К. Шмитта, Э. Юнгера и М. Бланшо были поставлены Гюнтер Грасс и папа Бенедикт XVI…

Несмотря на то что русский перевод книги символически совпал с очередным расширением Евросоюза, в который были приняты в том числе Румыния и Венгрия, для нашей страны актуальность книги объясняется скорее другими факторами. Так, Б. Дубин в предисловии к книге сожалеет о том, что у нас

работа с “заговорами молчания” обычно ведется “в обличительно-оправдательных разборках у телевизионных „барьеров” или в форме организованного „слива” компрометирующей информации на страницах бульварных газет”. А безымянный рецензент “Независимой газеты” едко замечает о близости некоторым деятелям нашей страны самой стратегии создания успеха на Западе благодаря “именно имиджу изгнанников и скитальцев, своего рода посланцев из другого мира, где ни один из новых почитателей их талантов толком не ориенти-

руется”2.

“Мы сталкиваемся с необходимостью решительного сопротивления всему, что представляет собой „современная цивилизация”, и принятия соответствующих мер, направленных на духовную и умственную дезинтоксикацию; с другой стороны, налицо потребность в особой „метафизике”, которая позволит обосновать европейский — как национальный, так и наднациональный — принцип истинного авторитета и законности”3. Эта мысль Ю. Эволы характерна для многих интеллектуалов того времени — схожие высказывания можно легко найти у

Э. Канетти и Э. Юнгера, Р. Генона и О. Ортеги-и-Гасета — и отчасти объясняет то, почему, страдая от тоски по сакрализованной, древней традиции и не принимая механизированную, дисгармоничную современность, некоторые мыслители восприняли зарождающиеся в 30-е годы прошлого века националистические движения как своего рода панацею от всех бед мира Модерна. Если же учесть румынскую специфику — величие Священной Римской империи ушло в прошлое, в настоящем страна стала беспомощной игрушкой в руках больших и воинственных соседей, у нее, кажется, не только нет годных для подражания исторических героев, но и вообще какой-либо исторической потенции (об этом много и горько пишет Чоран4), — то становится понятна привлекательность румынского фашизма (“Легион архангела Михаила”, он же — “Железная гвардия”) для молодых умов. К тому же нужно учесть, в какой резонанс с интересами и исканиями Элиаде и Чорана вошло легионерское движение с его повышенным интересом к традиции и увлеченностью жертвенной гибелью во имя Родины5.

Элиаде, будущий историк религий, только вернулся после обучения в Индии,

где его поразило трепетное отношение к древней религиозной традиции, Чоран же, справедливо считавший Элиаде лидером молодого поколения интеллектуалов, был не только уже увлечен темой смерти, но и жаждал возрождения Румынии.

Да, оба они заболели “болезнью легио

неров” с полной клинической картиной симптомов — разве что не ходили в зеленых рубашках и формально так и не стали членами движения (хотя Элиаде даже однажды агитировал за легионеров на выборах, а потом несколько месяцев просидел за свои взгляды в заточении). Их публицистическая поддержка движения действительно имела место, была разнообразна и полна искреннего энтузиазма. “При том, что в идеологии Элиаде и Чорана наблюдалось много сходного (в том числе ксенофобия, антисемитизм, вера в Нового человека и в тоталитарное государство), — пишет Ленель-Лавастин — обнаруживаются поразительные расхождения между спиритуалистским фашизмом одного и революционно-консервативными взглядами другого, в которых к тому же явно просматривались национал-большевистские интонации”.

Что касается Ионеско, он к легионерам не примыкал, традиционалистско-

националистических взглядов не разделял, а с Чораном и Элиаде в те времена (в Румынии и в первые годы в Париже) резко и мучительно ссорился именно из-за идеологических расхождений. Однако степень его вовлеченности в фашизм едва ли меньше — дело в том, что он в прямом смысле находился на службе у вишистского режима.

Всех троих фигурантов “дела о фашистском прошлом” судьба вообще с самой юности вела одними путями, что можно объяснить их пассионарностью. Они, несмотря на разницу во взглядах, стремились вырваться из отсталой Румынии во Францию. И Чоран, и Ионеско стажировались во Франции (Чоран в свое время еще получил стипендию Гумбольдта для учебы в Германии). И все трое состояли на дипломатической службе. Так, Элиаде работал в Лиссабоне и Лондоне (там он был под подозрением в шпионаже у английских спецслужб: когда выезжал из Англии, подвергся досмотру, который долго не мог забыть, — чету Элиаде раздевали догола, вскрывали подметки ботинок…). Чоран четыре месяца проработал помощником советника по культуре в румынском посольстве при правительстве Виши, но подвергся скандальному увольнению с формулировкой “не годен к службе”. Ионеско же не мог оставаться в Румынии еще и из-за антисемитской политики (мать Ионеско, как теперь выяснилось, была все-таки еврейкой), поэтому, как он образно описывает это, осуществил “побег в костюме тюремщика” — в должности атташе румынского диппредставительства в Виши.

Закончилось, впрочем, благополучно для всех троих — они осели во Франции (Элиаде позже перебрался преподавать в Америку), опять сблизились и, как считает автор, начали различными способами замалчивать свое прошлое. Для

Ленель-Лавастин главное, что никто из троих так никогда и не выступил публично с откровенным рассказом об этом прошлом и принесением извинений за него. Скрывать же компрометирующие факты, по мнению автора, им было легко: сначала железный занавес почти на три десятилетия закрывал доступ к их писаниям политического характера, опубликованным до 1945 года, затем “на первое место выдвигалась борьба с коммунизмом”, поэтому трех интеллектуалов, занимающих антикоммунистические позиции (особенно выделился здесь Ионеско с его резкой критикой СССР, в частности за антисемитизм), трогать было не с руки, а потом — и вовсе неполиткорректно в качестве выходцев из исторически неблагополучной Восточной Европы. Сами же “великие румыны” не только искусно хитрили, как не устает повторять исследовательница, но и использовали свой сложившийся к тому времени авторитет, чтобы подавить малейшие попытки сомнения в их прошлом.

И здесь, подходя к разговору о методе автора, нельзя не вспомнить сцену из “Носорога” Ионеско — пьесы о зарождении фашистской идеологии. Один из первых носорогов растоптал, пробегая по улице, кошку, и персонаж по имени Ботар пускается выяснять, что в данном случае “подразумевается под кошкой”:

“Ботар. Но все-таки, кошка это или кот? Какого цвета? Какой породы?

Я вовсе не расист, скорее даже противник расизма.

Мсье Папийон. Позвольте, мсье Ботар, не об этом же речь, при чем тут расизм?

Ботар. Прошу прощения, господин начальник. Вы не можете отрицать, что расизм — одно из величайших заблуждений нашего века.

Дюдар. Разумеется, и мы все с этим согласны, но ведь не об этом же...

Ботар. Мсье Дюдар, нельзя к этому подходить так просто. Исторические события ясно показывают, что расизм...

Дюдар. Повторяю вам, не об этом же речь...

Ботар. Я бы этого не сказал.

Мсье Папийон. Расизм здесь ни при чем.

Ботар. Нельзя упускать случай изобличить его”.

Не ставя задачу оправдать троих героев книги и даже не совсем разделяя принцип “понять — значит оправдать”, вынужден заметить, что свой шанс “изобличить” автор “Забытого фашизма” использует не только при каждом удобном и неудобном случае, но и таким образом, каким в приличных научных работах это делать не принято. Ведь о том же можно писать так, как, например, в предисловии к русскоязычному изданию самого Чорана (Сиорана — во франкоязычной транскрипции): “Все эти факты, разумеется, не делают чести студенту-философу былых времен. Однако в ту пору все преступления нацизма еще только ждали своего часа и обо всех чудовищных издержках национализма и диктатуры можно было только догадываться”6.

В конце концов, можно вспомнить фразу Чорана об Элиаде: “...Может быть, это чересчур дерзко с моей стороны, но, по-моему, Элиаде, прекрасно понимая умом, что такое грех, чувства греха не имеет, он для этого слишком горяч, динамичен, быстр, слишком полон проектов и заряжен возможным”7.

Стиль А. Ленель-Лавастин настолько субъективен и пристрастен, что в качестве аналогии приходит на ум “Ярость и гордость” Орианы Фалаччи, итальянской журналистки, выступившей с гневной публицистической критикой арабской цивилизации и ее роли в современном мире. По прочтении “Забытого фашизма” не покидает ощущение, что главной задачей для автора было убедить в том, что все три румынско-французских мыслителя — нераскаявшиеся нацисты, юдофобы и вообще мракобесы, которые паразитировали на приютившей их Франции, попирали в своей жизни моральные законы и вообще известны и популярны по какой-то чудовищной ошибке, лишь благодаря своей хитрой имиджмейкерской стратегии…8 Впрочем, Ионеско, которому Ленель-Лавастин симпатизирует, она часто пытается оправдать, не проявляя ни малейшей объективности в отношении двух других персонажей.

В заслугу Ионеско ставится то, что ему “с удивительной прозорливостью удалось предугадать негативный потенциал современного рационализма. О приверженности этой традиции свидетельствуют ионесковские критика дегуманизации и приверженность понятию индивидуального сознания”. Но то, что это были

основные философские темы Чорана на протяжении всей его жизни, сделавшие ему имя, французская исследовательница не считает должным отметить даже в скобках (зато пишет, как трудно ему давался французский язык, который он-де так и не освоил…). Говоря о службе Ионеско в вишистстком правительстве и ее последующем замалчивании, А. Ленель-Лавастин легко проявляет терпимость и понимание там, где в отношении Элиаде и Чорана раздались бы резкие инвективы: “...служба при вишистском режиме, несомненно, была компромиссом, к

которому Ионеско прибег в целях выживания”. Когда после ужесточения антисемитской политики в 1943 году положение евреев во Франции стало гораздо опаснее, “Ионеско, разумеется, на своем невысоком посту не мог сделать ничего”, — констатирует автор, но на следующей странице мимоходом упоминает, как

Чоран, к тому времени безработный и бедняк, делает все, чтобы вытащить из лагеря еврейского философа… Сообщая, что Ионеско стремился всеми правдами и неправдами остаться в Париже и не возвращаться в Румынию, автор тут же упрекает в сходных мотивах Чорана. Читая, как исследовательница характеризует

Чорана в терминах “вечный студент” и “социальный паразит”, впору вспомнить советские фельетоны о “тунеядце” Бродском. Кроме того, Чорану ставится в вину даже то, что он недолго продержался не только на дипломатической службе, но и в армии, где ему явно было не по себе и откуда он был комиссован по состоянию здоровья. И это обвинение любопытно по двум причинам. Во-первых, надо совершенно не понимать свой объект исследования, Чорана, хронически больного человека, законченного меланхолика и убежденного индивидуалиста-аутсайдера; во-вторых, здесь автор “забывает” припомнить чуть ранее поставленного Чорану в пример антифашиста Томаса Манна, который вообще сделал все возможное, чтобы поскорее вырваться из казармы. Понятие моральной вины Чорану вообще “явно совершенно чуждо”, и он давно уже “трансформировался... в носорога”, — заявляет исследовательница.

Впрочем, с Элиаде автор обходится еще круче. Элиаде в ее изображении — параноидальный себялюбец, “воинствующий румынский ультранационалист” с амбициями “планетарного масштаба”, да и вообще “псевдоисторик”…

Этот зашкаливающий субъективизм в трактовке фактов — главный упрек автору. Есть и другие моменты, которые не дают считать эту книгу научной работой в полном смысле слова. Так, А. Ленель-Лавастин довольно странно подходит к выбору источников (один из главных — мемуары второстепенного румынского литератора, у которого, наряду с завистью, вполне могли быть и другие личные причины для неприязни к “великим румынам”).

Книга довольно небрежно издана (подчас встречаются просто смешные опечатки) и переведена. Перевод не то чтоб совсем плох (так, переводчица употребляет более аутентичные румынскому транскрипции фамилий), но именно что

небрежен, поэтому в нем можно встретить выражение “создавать карьеру” (стр. 126), некое “модернити” (на стр. 65 оно идет рядом с “современностью”, но чем-то от нее, видимо, отличается), “воля к силе” — вместо “воли к власти” (стр. 142), у Эрнста Юнгера вдруг появляется инициал “Е” вместо “Э” (стр. 499) и многое другое.

Все это тем более жаль, что “Забытый фашизм” — подробное и тщательное привлечение целой россыпи малоизвестных фактов о таких писателях из такой страны, о ком у нас очень мало известно. Например, рассказывается, как однажды Чоран пошутил о том, что Сартр вполне мог бы получить после смерти телеграмму “Спасибо. Кремль”, об общении Элиаде с П. Мораном и Э. Юнгером и о его лиссабонском дневнике, о том, что думали, делали и как проводили время в Париже молодой Ионеско с компанией, как Чоран ранним утром кидал сигареты пленным на парижской улице и как заказал Элиаде номер в гостинице под названием “Будущее”…

Впрочем, книга интересна еще по одной причине. При всем “зашкаливании” субъективизма эта работа является отчасти типичной в том смысле, что представляет очень распространенное в последнее время на Западе явление, — под красивыми изначальными лозунгами беспристрастности, либерализма и политкорректности создаются научные труды, в которых все вышеперечисленные принципы меняют в итоге свой знак на противоположный. Готов ли читатель принять подобный конъюнктурный стиль исследования — выбор, разумеется, не столь роковой, как поддержка или неподдежка героями этой книги профашистских движений, но, думается, не менее принципиальный...

Александр Чанцев

----------------------

1 См., например: Лихачев В. Космос против истории: Мирча Элиаде и “еврейский вопрос”, — “Еврейское Слово”, 2004. № 4 (177).

2 “Мистики и циники”, — “НГ-Ex Libris” от 27 декабря 2007 .

3 Эвола Ю. Люди и руины. Критика фашизма: взгляд справа. М., АСТ; “Хранитель”, 2007, стр. 243. Любопытно, как упреки традиционалистов современному миру удивительным образом повторяют идеи, звучавшие до этого у сюрреалистов и взятые впоследствии на вооружение бунтующими студентами в Париже 1968 года, — борцы с Системой не меняют лексики… Ср.: “Замороженный Дух трещит под каменными глыбами, которые на него давят. Это вина ваших заплесневелых систем, вашей логики „дважды два четыре”, это ваша вина, руководители университетов, попавшиеся в сети своих собственных силлогизмов. Вы плодите инженеров, судей, докторов, неспособных постигнуть истинные тайны тела, космические законы бытия, фальшивых ученых, не видящих дальше Земли, философов, претендующих на то, что они могут реконструировать Дух…” (“Письмо ректорам европейских университетов”

А. Арто; цит. по: Эсслин М. Арто. — В кн.: Арто А. Театр и его Двойник. СПб., “Симпозиум”, 2000, стр. 321).

4 Например: “Все-таки это чудовищное, хотя и переносимое унижение — нести в себе кровь народа, который никого и никогда не заставил о себе говорить” (“Разлад”), “Все эти безмятежные, объевшиеся счастьем народы — французы, англичане… Я из другого мира, у меня за плечами — века непрерывных бед. Я родился в злополучном краю. Наша радость закончилась в Вене, дальше нас ждало только Проклятие!” Или: “В ответ на слова Эндре Ади о „проклятье родиться венгром” я недавно написал, что судьба румына во много раз тяжелее. Только в нашем случае речь не о проклятии, а о несчастье, состоянии пассивном…” (Записные книжки 1957 — 1972 гг.). — Чоран Э. М. После конца истории. СПб., “Симпозиум”, 2002, стр. 248, 391, 525 соотв. Cр.: “Апелляциями к „синдрому жертвы” не без основания объясняют многие сюжеты нашей истории” (Тиугеа Г.-В. Перспективы Восточной Европы и румынский опыт. — “Неприкосновенный запас”, 2007, № 6 .).

5 О влечении к смерти как отличительной черте всех фашистских движений см. в эссе

У. Эко “Вечный фашизм”: “Культ героизма непосредственно связан с культом смерти. Не случайно девизом фалангистов было: Viva la muerte!” (Эко У. Пять эссе на темы этики. СПб., “Симпозиум”, 2002. стр.75).

6 Никитин В. Сиоран, или Горькие силлогизмы на вершинах отчаяния. — В кн.: “Сиоран. Искушение существованием”. М., “Республика”; “Палимпсест”, 2003, стр. 6.

7 Чоран Э. М. Мирча Элиаде. — В его кн.: “После конца истории”, стр. 334 — 335.

8 Это тем более вредно, что тут же было подхвачено. См., например: “И тут вопрос: а чем господа [Чоран, Элиаде] занимались в свободное от фашизма время? Каков их вклад в культуру, помимо статей „Почему я верю в победу Легионерского движения”? Что дает основания ставить их рядом с одним из крупнейших драматургов ХХ века?” (Смирнов И. “Забытый фашизм”. Театр абсурда в колоде одной масти. — Сайт “Радио Свобода” от 18 января 2008 года ).