Книги, представленные на полке, разнятся по жанру и по мотивам написания; среди них есть блестящие, есть средние, есть не слишком удачные; но все они так или иначе пополняют наш багаж знаний о тех страницах отечественной истории, которые сначала замалчивали, затем раздували, а в наши дни опутывают безразличием: мол, что об этом говорить, и так все ясно...
+10
Полный сборник платформ всех русских политических партий. С приложением высочайшего Манифеста 17 октября 1905 г. и всеподданнейшего доклада графа Витте. М., Государственная публичная историческая библиотека России, 2001, 132 стр.
“Царь испугался — издал манифест: мертвым — свободу, живых — под арест!” Частушка-песенка, придуманная по горячим следам, при советской власти подменила собой истинное значение этого исторического документа. В октябрятско-пионерские времена я был абсолютно уверен, что основным итогом царского манифеста стало убийство обломком трубы товарища Баумана. На самом деле манифест имел куда более серьезные последствия. Когда верхи не могут, то низы уже не хотят подчиняться, а отвечают “Финансовым манифестом” — обращением революционных политических партий и массовых организаций (РСДРП, Петербургский Совет рабочих депутатов, Крестьянский союз, партия эсеров, Польская социалистическая партия) к населению России с призывом ускорить финансовый крах царизма (не платить налоги, забирать вклады из банков). Плотину прорвало, и уже в декабре Москва была охвачена вооруженным восстанием...
Это не помешало в 1906-м издать манифест именно в таком виде, в каком он был ныне выпущен Исторической библиотекой: вкупе с докладом Витте и с программами шестнадцати крупнейших политических партий.
Наибольший объем в книге занимают программы объединений, не сыгравших какой-либо заметной роли в истории России, как, например, Партии свободомыслящих, подумавшей даже о “культурно-школьной программе”, и Партии правового порядка, предложившей фамилии и адреса представителей своих комитетов, включая своего лидера — Василия Петровича фон Эгерта, о котором вспомнила вдруг недавно газета “Дуэль”: “Мы перепечатываем брошюру неизвестного нам В. П. Эгерта, современника и очевидца начала войны международного еврейства против России”. И как тут не подумать о повторении истории — я имею в виду эпоху поздней перестройки, когда букетом расцветало партийное строительство. Многие из нас уже по прошествии десяти лет забыли о РНФ (Российском народном фронте), КАС (Конфедерации анархо-синдикалистов), ДПР (Демократической партии России — травкинской), ОФТ (Объединенном фронте трудящихся). Имелась у большинства партий и своя идея фикс — отмена пресловутой 6-й статьи Конституции СССР о руководящей роли КПСС, пророчески предсказанной в этом сборнике.
Поясняю. В 1906-м сборник составили так, что аккурат за кратким историческим манифестом императора и развернутым докладом Витте поместили программу Российской социал-демократической рабочей партии, фракция которой будет править Россией более семидесяти лет.
Влас Дорошевич. “ГУЛАГ” царской России. М., “ЭКСМО-Пресс”, 2001, 507 стр.
Молодой, но уже достаточно известный журналист Влас Михайлович Дорошевич побывал на Сахалине в 1897 году. Бессрочный каторжанин Федотов в своем письме Дорошевичу выражал надежду, что его приезд на Сахалин принесет такую же пользу, как и посещение “господина доктора Чехова”.
Надежда оправдалась. В 1903-м в Москве вышла книга под названием “Сахалин”, в наши дни по коммерческим соображениям переиначенным в “„ГУЛАГ” царской России”. Что ж, логичная смена вывески. “Сахалин” — это, говоря нашим языком, “история одного лагеря” (так, кстати, называется монография В. Бердинских, посвященная Вятлагу) — развернутая картина каторжной жизни острова.
Волей-неволей, читая эту книгу, держишь в уме события более позднего времени. Только в 1895 году на Сахалин было сослано 2212 человек — цифра, согласитесь, немалая, но она на порядок меньше цифр советского периода. В каких же условиях содержались на острове преступники, большинство которых нарушило заповедь “не убий”? “Я к Вам в штатском, чтоб не смущать вас арестантским халатом”, — говорит убийца, пожаловавший к Дорошевичу в гости. Впору умилиться, но тут же узнаешь про выставленный на всеобщее обозрение труп беглеца в таком же халате. Ужас внушают кандалы, от которых гордо и навсегда откажутся большевики; и те же, знакомые нам по “Колымским рассказам”, саморубы; и телесные наказания; жуткие нравы преступного сообщества, от бесчинств которого тяжелее всего приходится интеллигенции (об этом, применительно к лагерям советским, позже напишут Солженицын и Шаламов). Интеллигентов не любят за слабость, непривычку к физическому труду. “Страшна не тяжелая работа, не плохая пища, не лишение прав, подчас призрачных, номинальных, ничего не значащих. Страшно то, что вас, человека мыслящего, чувствующего, видящего, понимающего все это, с вашей душевной тоской, с вашим горем, кинут на одни нары с „Иванами”, „глотами”, „жиганами”. Страшно то отчаяние, которое охватит вас...” — пишет Дорошевич.
Сахалинские каторжане еще не стали рабсилой (рабской силой) — они в первую очередь будущие колонизаторы, которых хотят поскорее отправить на поселение. Впрочем, освобождение с каторги воспринималось на Сахалине отнюдь не в розовом свете. Говорили даже, что “каторга начинается с выхода на поселение” — так не хватало в суровых сахалинских условиях гарантированного арестантского пайка, прибавка к которому покупалась в тюремном майдане (магазине), где можно было приобрести бутылочку молока, вареные яйца, кусочек мяса, белый хлеб.
Многолетний редактор закрытого большевиками “Русского слова” умер в 1922 году в возрасте пятидесяти восьми лет, не успев, к счастью, осуществить, уже в качестве заключенного, вторую в своей жизни дальнюю поездку. Он так и не узнал, что остров Сахалин — это прообраз гигантского “архипелага”.
Варлам Шаламов. Воспоминания. М., “Олимп”; Издательство АСТ, 2001, 381 стр.
Книгу воспоминаний Варлама Шаламова можно условно разделить на три части: описание Москвы 20-х и 30-х, лагерные (тюремные) воспоминания и записи, посвященные литераторам. Все это составляет семнадцать иногда пересекающихся друг с другом сюжетов. Обрывочность, повторение однажды написанного — это вообще манера изложения материала, характерная для прозы Шаламова, как ни странно, помогающая оценить неслучайность наблюдений, их проработанность.
Центральной в книге вроде бы предполагалась колымская часть — своего рода путеводитель по знаменитым рассказам; ведь именно там принял Варлам свою схиму. Она публиковалась в 1993 году в “Знамени”, и жестокая шаламовская правда почти не выветрилась из памяти: “Писатель не должен хорошо знать материал, ибо материал раздавит его”.
В воспоминаниях о литераторах проявляется свойственная Шаламову категоричность в оценке их творчества и личного облика. Особенно отвратительным предстает поэт Павел Васильев: “Жестокость! — вот какой след мог оставить на земле Васильев-человек”. Васильев хуже “дельца” Солженицына.
Впервые напечатана “Москва 20-х годов” — воспоминания о любимом времени Шаламова — времени юности мятежной. Картинки живой, но вместе с тем уже неуютной Москвы так и встают перед глазами. Иверская и обжорка Охотного ряда, Ленинская-Румянцевская с поэмой Маяковского об Ильиче в спецхране, бутерброды с кетовой икрой и свеклой в консерваторской столовой. Не верится только, что в те годы шла “огромная проигранная битва за действительное обновление жизни”. По-моему, она к тому времени уже была проиграна.
Но иного мнения придерживался сам Шаламов, идеализировавший даже чекистов-дзержинцев. Потому и пытался написать сочувственный роман о хозяине Колымы — Берзине, в представлении писателя — честном человеке. В 1929-м судьба свела их в Березниках. Тогда Берзин почти дружески звал Варлама Шаламова на Колыму, и судьба заставила Варлама принять это страшное приглашение...
Иван Солоневич. Две силы. Борьба за ядерное владычество над миром. Роман из советской действительности. М., “Москва”, 2002, 646 стр. (“Наследие Русского Зарубежья”).
Об Иване Лукьяновиче Солоневиче широкий круг отечественных читателей впервые узнал из “Архипелага ГУЛАГ”, но еще долго его имя продолжало оставаться в тени. В 1991 году в журнале “Дон” были опубликованы отрывки из “России в концлагере” и вышла большая статья Дьякова в журнале “Наш современник”. После чего за Солоневичем закрепился неоднократно слышанный мной странный эпитет — “апологет русского фашизма”.
Стараниями Михаила Смолина, кандидата исторических наук, составителя серии “Пути русского имперского сознания”, выпускаемой редакцией журнала “Москва”, вышло уже четыре книги Ивана Солоневича1. Лучшая из них — “Россия в концлагере”, уникальный роман на автобиографическом материале, достойный миллионного тиража.
Сын будущего редактора столыпинской газеты “Северо-Западная жизнь”; известный спортсмен, занявший второе место в России по гиревому спорту и побеждавший “на руках” самого Ивана Поддубного; руководитель спортивного студенчества при атамане Дутове во времена корниловского мятежа; секретный агент белогвардейцев; узник Одесской ЧК; видный профсоюзный работник — вот неполный “послужной список” Солоневича до того момента, когда он (вместе с сыном Юрием и братом Борисом) попал в советский лагерь. После побега оттуда начинается вынужденное путешествие Солоневича по странам и континентам: Финляндия — Германия — Болгария — Германия — Аргентина — Уругвай; написание книг, каждая из которых направлена на борьбу с главным врагом — коммунизмом.
“Две силы” — политический и авантюрный роман, публикация которого началась в до сих пор существующей в Аргентине русской эмигрантской газете “Наша страна”. По признанию самого Ивана Солоневича, в литературном отношении роман уступает “России в концлагере”. Это действительно так — уступает, но невольно вспоминаешь лукавые слова писателя о том, что он “был слишком косноязычен” даже для школы прапорщиков. Роман читается как настоящий национальный бестселлер. Обидно только, что дописан он был, после смерти писателя, братом Борисом — контраст виден невооруженным глазом.
“Две силы” — это, с одной стороны, нарочито ироничное повествование, подчас напоминающее Зощенко и Ильфа-Петрова, с математически выверенным детективным сюжетом, при поверхностном прочтении почти фарсовое, что подтверждают, например, говорящие фамилии. Но налет фарса настолько тонок, что не мешает относиться к повествованию всерьез. При том, что Иван Солоневич всегда говорил, что добро и зло кристаллизуются в борьбе, положительные (условно) герои романа изображены отнюдь не однопланово и схематично; а отрицательные — это прежде всего серьезные противники: “Глупых людей в этом учреждении не было вообще, либо были только на самых низах...” Читая роман Солоневича, отчего-то вспоминаешь Владимира Войновича — он отдыхает.
С другой стороны, “Две силы” — это очередное изложение политической доктрины писателя, сторонника монархического строя, убежденного, что “сквозь февральскую дыру хлынуло что-то поистине сатанинское — бессмысленное, бесчеловеческое, безбожное” и наступили антихристовы времена. (Хочется с этим согласиться.)
В. С. Жуковский. Лубянская империя НКВД. 1937 — 1939. М., “Вече”, 2001, 352 стр.
Сыновья, наверное, должны защищать своих отцов, пусть те и не всегда бывают правы. Андрей Маленков и Серго Берия уже выпустили книги, оправдывающие поступки Георгия Максимилиановича и Лаврентия Павловича. О репрессированных отцах-большевиках с уважением вспоминали Алкснис, Антонов-Овсеенко, Икрамов, Примаков, Трифонов, Якир и проч.
Настал черед Владимира Семеновича Жуковского — сына (от первого брака) Семена Борисовича Жуковского — расстрелянного в 40-м заместителя одиозного Николая Ежова. Семен Жуковский отвечал в НКВД за хозяйственную деятельность; именно Ежов (человек “доброй души и чистой совести”, по определению другого Николая Ивановича — Бухарина) взял его на работу в органы.
Беспорядочная работа НКВД тех лет сводилась к поиску новых и новых контрреволюционных центров, не существующих в действительности. Огромный аппарат органов, занимавший видное место в системе государственной власти (одна шестая часть депутатов Верховного Совета была чекистами), захлебывался в бесконечности заговоров. Революции с самого начала методично пожирают своих детей: автор напоминает о расправах над красными командирами Мироновым и Думенко, о самоубийстве в ожидании ареста Ковтюха, прототипа Кожуха из “Железного потока” (Серафимович впоследствии попытается защитить от расправы своего хорошего знакомого — Жуковского); но массовые чистки конца 30-х трудно расценить иначе, как целенаправленное уничтожение правящего класса, проходящее под восторженное одобрение трудящихся. Автор напоминает о том, о чем вспоминают редко: о карикатуре Бориса Ефимова “Ежовые рукавицы”, о страшной статье Чкалова против театра Мейерхольда и проч.
Анализируя ход расследования по делу отца, Жуковский-младший опирается на документы спецхрана КГБ, потому отпадают сомнения в достоверности проведенной автором работы. Среди тех, кто допрашивал Жуковского, были и первые лица НКВД — Берия, Меркулов, Эсаулов, Шварцман. В виновность Жуковского не верил никто. В документах фигурируют в качестве главных шпионов лица, не существующие в реальности, такие, как, например, немец Артнау — “потомок достославного поручика Киже”, по замечанию автора книги. Не остается сомнений в том, что обвинения ежовских чекистов в шпионской деятельности сфабрикованы от и до. Не случайно подавляющее большинство фигурантов на суде отказались от показаний, выбитых на следствии. Жестокий и несгибаемый Ефим Евдокимов в последнем слове обвиняемого сказал: “Я скоро умру, но я хочу сказать суду, что и при новом руководстве аппарат НКВД работает так же, как работал и при ЕЖОВЕ, а отсюда получаются к.р. организации, которой сделался я и другие”. Евдокимов был расстрелян, а его жену и двадцатилетнего сына уничтожили за десять дней до того. Восемь лет “за недоносительство” отсидела и жена Жуковского Елена.
“Пускай виновны Постышев с Тухачевским, но ведь они и наказаны жестоко. Пытаны, ошельмованы, расстреляны, страшна участь их родных и близких”, — пишет автор книги, в полной мере относя эти слова и к своему отцу — Семену Жуковскому.
Улла Риутта, Йоханес Тоги. Осужденный по 58-й статье. История человека, прошедшего уральские лагеря. Перевод с финского. СПб., “Библия для всех”, 2001, 271 стр.
Автор и герой книги Йоханес (Иван Адамович) Тоги2 — ингерманландский финн, чье детство прошло в местах, где мирно перемежались русские и финские поселения. Юный Тоги жил словно на ожившей лубочной картинке и воспитывался в традициях евангельских христиан-баптистов. В те годы граница с Финляндией была прозрачной, и семьи свободно навещали родственников, живущих за кордоном; к середине 30-х дружному семейству Солоневичей пришлось проявить феноменальную смелость и выдержку, чтобы ее преодолеть; позже — столбы, колючка, взрыхленная зона и не знавшие иных времен молодые пограничники с недобрыми псами на поводках.
Первый раз Ивана Адамовича Тоги арестовали в Ленинграде по обвинению в участии в убийстве Кирова. Второй арест был непосредственно связан с его проповеднической деятельностью. Пытали его и в первом, и во втором случае — держали сутками в несгораемом шкафу, били.
В промежутках между арестами произошло чудо: Йоханесу вернули отобранную у него мамину Библию — в конце 1936-го он получил ее в Большом доме на Литейном — самом страшном здании Ленинграда. При следующем аресте он уже не возьмет ее с собой, и Библия, казалось, пропадет во время войны безвозвратно... И все-таки лет через десять таинственным образом вернется к Тоги, найденная соседкой в полуразрушенном доме.
Лагерная жизнь Йоханеса также полна чудес, как будто посланных ему Богом: портняжное дело, которому он случайно научился в детстве, привело его впоследствии в кресло директора швейной фабрики. Чудом уцелела и жена Лиина, работавшая в печально известной психиатрической клинике в Сиворице, зверская расправа с персоналом и больными которой пополнила список кровавых преступлений другого страшного режима — нацистского.
Тоги удивительно ясно отвечает себе на вопрос, за что он попал в лагеря: жаловался на жизнь, винил Бога. Столь же ясен ответ на вопрос, почему вышел оттуда здоров и невредим, — Бог помог. Но, охраняемый Господом, Йоханес считал, что жизнь можно облегчить и самому, если к этому стремиться. Отсюда и старание Тоги приносить людям радость в самых страшных условиях. Так, в лагере он печет на костре “пирог” для своего друга-именинника Магги, по договоренности с конюхом ежедневно откладывая для праздничного блюда немного овса.
Йоханес Тоги знал, что, “если все время горевать, волосы будут седыми”. Он и не горевал, думая, что ему повезло: намного хуже — финским коммунистам, поверившим сказкам о советском рае и добровольно приехавшим в СССР. Подчас они были готовы на все, чтобы бежать обратно. У Тоги мыслей о побеге никогда не возникало. Он во всем полагался на волю Господа.
К моменту выхода настоящей книги в свет Йоханес Тоги проживал в Таллине, пожиная плоды национальной независимости Эстонии.
Поживши в ГУЛАГЕ. Составитель А. И. Солженицын. М., “Русский путь”, 2001, 408 стр. (“Всероссийская мемуарная библиотека”. Серия “Наше недавнее”. Вып. 7).
Главная правда о сталинских лагерях уже сказана; сравнение их с фашистскими уже не кажется кощунственным, но время свидетелей еще не прошло.
В книге собраны воспоминания семи советских людей: инженера В. М. Лазарева, военного радиотелеграфиста Н. М. Игнатова, моряка А. П. Буцковского, музыканта Н. Р. Копылова, студентов Н. Н. Болдырева, В. В. Горшкова и А. Е. Кропочкина. Написаны они разным языком (среди авторов и потомственные дворяне, и крестьянские сыновья), но читается книга как единое целое.
В отличие от Йоханеса Тоги, авторы и персонажи этой книги не знают, за что получили свою долю испытаний (официальные обвинения, естественно, просто выдуманы). Допустим, маленький Буцковский помогал отцу-крестьянину хоронить трупы замученных в райотделе НКВД. Что, за это? Неужто выходец из дворянской семьи Болдырев несет ответственность за деятельность своего предка-петрашевца? А мальчик, в семилетнем возрасте наклеивший записку на двери правления колхоза и арестованный десять лет спустя? А Копылов, голодавший в немецком плену, а потом наблюдавший пленных немцев, получающих белый хлеб, сахар, молоко?
Какая может быть в этом экономическая целесообразность: готовить заключенных к работам на “стройках коммунизма” — и бить их сапогами по почкам; возить в холодных вагонах и душных трюмах; сажать в собачники, кондеи, карцеры, РУРы, ШИЗО. И даже освобождение далеко не всегда тождественно свободе: вольных могут везти как з/к и встречать автоматчиками с собаками, а солдаты стройбата могут голодать сильнее арестантов.
Жизнь есть жизнь, и даже за решеткой иногда бывают праздники. Если Влас Дорошевич был неприятно потрясен работой каторжан в Страстную неделю, то Горшков еще в большей степени удивлен празднованием Пасхи во внутренней тюрьме на Лубянке. Оно воспринимается, в том числе и мной — читателем, как чудо. Да, чудеса все-таки случались — мир не без добрых людей. Любопытна история подростков, убежавших из лагеря и укрывшихся в ближайшей летной части. Летчики накормили горе-беглецов и вернули их обратно под честное слово не наказывать. И требование было выполнено.
Лагерь часто обнажает худшие свойства человеческой натуры. Но авторы книги прошли адовы испытания с честью — выручали сила духа, выдержка, смекалка, физическая подготовка. “Осталось чувство вины, что вел себя недостойно, малодушно, может быть, даже подло” — это слова Горшкова, которому по большому счету не в чем себя упрекнуть.
“Шум, гам, хохот, ругательства, звук цепей, чад и копоть, бритые головы, клейменые лица, лоскутные платья, все — обруганное, ошельмованное... да, живуч человек! Человек есть существо ко всему привыкающее, и, я думаю, это самое лучшее его определение”, — писал в “Записках из Мертвого дома” Достоевский. Авторы этой книги, как и миллионы их соотечественников, находились в условиях, не приспособленных для существования человека, но все-таки выживали, привыкая к тому, к чему нельзя привыкнуть.
Александр Бирюков. Колымское триединство. Часть первая. “Последний Рюрикович”. Магадан, “МАОБТИ”, 2001, 206 стр.
Первая часть трилогии Александра Бирюкова посвящена Царю-Диме (так называл его Юрий Олеша) — известному литературоведу и критику Дмитрию Петровичу Святополк-Мирскому.
Князь, чей род, возможно, происходит от Рюриковичей; сын последнего до рокового Манифеста 17 октября царского министра внутренних дел; офицер царской армии и дезертир белой; член английской компартии и один из основателей евразийства; обладатель членского билета № 53 Союза писателей; заключенный, — трудно найти более причудливую биографию (ну разве что жизнь Ивана Солоневича может с ней посоперничать).
Имя это к тому же успело обрасти и лагерными легендами. Кто только не встречал (якобы) Мирского в пространстве ГУЛАГа. Автор собирает по крупицам и классифицирует по степени правдоподобия все печатные упоминания о князе. Между прочим, Святополк-Мирский дважды фигурирует в книге “Поживши в ГУЛАГЕ”: и в воспоминаниях В. М. Лазарева (известный литературовед — преподаватель Оксфорда, читающий лекции о Пушкине и Байроне в транзитном лагере Владивостока), и в воспоминаниях Н. Н. Болдырева (“оборванный лагерный фитиль”, привезенный с воркутинского направления, переданный польскому консульству).
Так ли закономерны арест и последующая гибель Святополк-Мирского? Его curriculum vitae был более чем достаточен для немедленного ареста по прибытии в СССР и последующего расстрела. Мирского же долго держали на свободе, несмотря на тотальную подозрительность 30-х. Иван Гронский, главный редактор “Известий” и “Нового мира”, писал по поводу князя: “Чем больше он пил, тем делался осторожнее... узнаешь работу разведки — “Интеллидженс сервис”. Я сказал о своих сомнениях Ягоде и попросил его заняться Мирским — подозрительный тип!” Не менее любопытен и ответ наркома: “Ты всех подозреваешь!” Как тут не предположить работу героя на НКВД? Это объяснило бы многие шаги Святополк-Мирского, в том числе его неожиданную для белоэмигранта статью “Почему я стал марксистом?”. Но история пока не дает ответа на этот вопрос.
Вообще, книга Бирюкова насыщена загадками и тайнами. Так, судьбы многих героев будущей трилогии, как заявлено автором, переплетутся с судьбой Эдуарда Багрицкого. В первой книге поэт предстает восхищающимся кавалерийскими навыками белого офицера Святополк-Мирского, которые тот демонстрирует, сидя на табурете с шашкой наголо в квартире красноармейца Багрицкого. Багрицкий должен появиться во второй книге в связи с делом пяти московских литераторов — Нарбута, Зенкевича, Штеймана-Карабана, Поступальского и Навроцкого, и в третьей — о деле студентов Литинститута (Валентин Португалов и др.). Все эти люди так или иначе были связаны с Багрицким.
Для меня мир всегда был прозрачней воды.
Шарлатаны — я думал — ломают комедию.
Но вчера допотопного страха следы,
словно язвы, в душе моей вскрыл этот медиум.
(Владимир Нарбут, “Сеанс”)
Стихотворение Нарбута написано по иному поводу, но, на мой взгляд, оно подходит к нашей теме...
Николай Куприянов. ГУЛАГ-2СН. СПб., 2001, 680 стр.
Название книги кавторанга Н. Куприянова расшифровывается как “ГУЛАГ второй, Совершено Неизвестный”. Речь в ней идет о советской репрессивной психиатрии.
Книгу предваряет предисловие покойного Анатолия Собчака, читавшего только первую часть, а выход в свет полного варианта ознаменовался пышной презентацией в Санкт-Петербурге с участием верхушки движения “Единство”. Серьезность темы, которую затронул Куприянов, того заслуживает.
Только в 1988 году, после перевода в ведение Минздрава из системы МВД шестнадцати больниц и ликвидации восьми, было снято с учета 800 тысяч пациентов. Никто сейчас не может сказать, сколько из них было психически здоровыми. Особенно практиковались дела по фабрикации психической ненормальности в Советской Армии. В конце книги, можно сказать, в виде приложения приведена история прапорщика Чеснокова, попытавшегося помешать преступной сделке, совершенной военными психиатрами, и оказавшегося на принудительном лечении. И такие случаи были отнюдь не единичными.
“ГУЛАГ-2СН” — беллетристическое произведение. Это история честного и принципиального офицера-политработника, секретаря партийной организации ВМБ, вставшего на пути “дядей в больших погонах” и вследствие этого прошедшего через горнила репрессивной психиатрии. Олитературенность придает повествованию увлекательность, но несколько мешает ощущению достоверности происходящего. Впрочем, в честности автора сомневаться не приходится.
Alter ego Николая Куприянова кавторанг Николаев предстает человеком с очень непростым характером: фантастически упрямым и неуживчивым, смелым до безрассудства. Так, на собрании политотдела тыла Краснознаменного Северного флота он восклицает: “Беззаконники вы — вот кто!.. Вы нарушаете не только Конституцию, но и Устав партии. Блюстители!” — или бросает в лицо главному кадровику флота, что тот обыкновенный подхалим. Не случайно один из сослуживцев героя утверждает, что Николаев “помешан на законности и справедливости”. И на Николаева ополчается “адмиральско-офицерская мафия”, чтобы убрать его с дороги, нисколько, впрочем, не сомневаясь в его психической нормальности.
Куприянов рассказывает об издевательствах, которым он был подвергнут в психиатрических отделениях больницы Северного флота и Военно-медицинской академии имени Кирова — заведениях, мало чем отличающихся от тюрьмы. Читатель получает подтверждение, что репрессивная психиатрия пустила корни не только в военной среде, но и в гражданской жизни: в лечебнице академии Николаев знакомится с профессором Малининым, бывшим директором НИИ, отстраненным от должности влиятельными завистниками с помощью врачей-психиатров.
Кавторанг Куприянов по праву гордится тем, что его книга — первая, посвященная репрессивной психиатрии в армии.
Л. М. Млечин. КГБ. Председатели органов госбезопасности. Рассекреченные судьбы. 3-е изд., доп. М., “Центрполиграф”, 2001, 861 стр.
Книга Леонида Млечина описывает историю органов безопасности начиная с декабря 1917 года, рассказывает обо всех их двадцати шести руководителях — от Феликса Дзержинского до Николая Патрушева, касается всего спектра внутренней и внешней деятельности ВЧК — НКВД — КГБ — ФСБ, — таким образом, мы имеем ни много ни мало историю нашей Родины с 1917 по 2001 год под определенным углом зрения.
Млечин отвергает многие мифы, утвердившиеся в наши дни: о возможном сменщике вождя мудром Сергее Мироновиче Кирове (“Каждый член партии должен сейчас любого оппозиционера бить в морду” — реплика Кирова); об убийстве Сталина; о пагубности бериевской амнистии и т. д.
Подчас неожиданные сведения заимствованы из многочисленных архивных и мемуарных источников, в том числе почерпнуты в беседах автора с Николаем Егорычевым, Александром Яковлевым, Егором Лигачевым, Владимиром Семичастным, Николаем Ковалевым; министрами советского и российского правительств; генералами и офицерами госбезопасности.
Кто они — руководители советских органов? Млечин старается оживить текст книги нетривиальными фактами их биографий: Феликс Дзержинский выбрасывает в окошко сестрины оладьи, испеченные из спекулянтской муки; Вячеслав Менжинский, будучи тяжело больным человеком, таскает чемодан своего веселого и равнодушного патрона — Ленина. Автор понимает, что выработанные в общественном сознании оценки тех или иных деятелей весьма условны, и методично ломает стереотипы. Ягода вовсе не был “усердным ничтожеством”, каким окрестил его Троцкий, — он был отнюдь не лишен человеколюбия: например, в бешенстве обозвал мерзавцем начальника лагеря, в наказание выведшего на мороз женщин; а в Николае Ивановиче Ежове действительно было что-то от бухаринского определения (см. книгу Жуковского-младшего). К тому же он был демократичен в общении, любил выпить и писал стихи...
Впервые узнал я о драматургических способностях Всеволода Меркулова — автора пьесы “Инженер Сергеев” (под псевдонимом Рокк); о жестокостях Семена Игнатьева, дававшего указания бить арестованных врачей; о страшной, после отставки, судьбе Сергея Круглова. О проигранной битве за пост номер один Железного Шурика — Александра Шелепина — напротив, написано немало. Противоречивая фигура Шелепина, которому еще во время войны, когда ему было чуть более двадцати лет, посвятила поэму Маргарита Алигер, Млечину особенно удалась: это и человек, до последнего поддерживающий шарлатана Лысенко, и один из немногих руководителей органов безопасности, которого, как говорили, совсем не изменила большая власть. Насыщена интересными подробностями судьба руководителя соседнего ведомства — главного милиционера 70-х Николая Щелокова; он, в частности, защищал Солженицына и заключил договор о сотрудничестве советской милиции с финской полицией. А из уст Юрия Андропова, оказывается, звучало: “Держи ты этих гэбистов в руках!” Но что особенно неожиданно — Юрий Владимирович показан неуверенным в себе, слабым человеком.
В книге Леонида Млечина, рассчитанной на массового читателя, но при этом умной и увлекательной, представлена история нашей власти и история сопротивления ей. Автор приводит слова академика Александра Панченко: “Лакеи и холопы говорят: „Такое было время”. Время всегда плохое, а справляемся мы с ним или нет — зависит от нас”.
1 Нельзя не упомянуть также еще одного серьезного исследователя жизни Солоневича — Игоря Воронина, заместителя главного редактора газеты “Монархист”.
2 Второй автор книги — Улла Риутта, финская журналистка.