У книги Стейси Шифф “Вера” начало хорошее. Захватывающее даже. Обещает — и с первых же страниц обещание это выполняет: внятное последовательное описание жизни Набокова с начала 20-х годов. То, что книгу “Вера” мы читаем как книгу о Набокове, в данном случае естественно: Вера интересна нам в первую очередь как жена Набокова; ну а с другой стороны, частная жизнь Набокова — это, можно сказать, и есть Вера Евсеевна. “Они были неразлучны, как сиамские близнецы. „Более тесных отношений между супругами я в жизни не встречал”, — вспоминает, отражая мнение огромного большинства, Уильям Максуэлл”, “...Набоковы „превратили свой союз в произведение искусства”. Благодаря ему они прошли вместе богатейший творче­ский путь. Эти уникальные отношения охватывают и берлинский период 20-х, и их жизнь в американской провинции 50-х, и швейцарский период 70-х годов”.

Обращение к частной жизни Набокова, да еще в такой интимной сфере, как семья, ставит автора перед одной из самых скользких для биографа проблем — проблемой внутренних мотивов. Зачем пишут и зачем читают биографии писателей? Что дает нам право входить туда, куда при жизни героев этих книг нас никто бы не пригласил? В последнее время мы все чаще сталкиваемся с ситуацией, когда изначальной интенцией биографа (не всегда им осознаваемой) становится попытка изжить подсознательный комплекс неполноценности — скрытый пафос такого рода сочинений: он такой же, как мы, если не хуже. Этот подход как бы противостоит другому, иконописному, когда пишущий, кроме своего благоговения перед объектом, не видит ничего и в первую очередь — самого портретируемого. Но оба этих варианта тупиковые, оба наглухо закрывают подходы к реалиям жизни художника и к их внутреннему наполнению.

В случае с книгой Стейси Шифф мы имеем иную систему мотивировок. Естественную. Предполагающую у читателя (и исследователя) потребность в продолжении самого процесса “чтения Набокова”, каковым, по сути, и является изучение его биографии. Соотнесение созданного художником мира с реалиями, этот мир породившими. Слежение за сюжетом превращения хаоса биографических, психологических, исторических и проч. обстоятельств в художественную гармонию, бытового — в бытийное. Нас ведь на самом деле интересует не столько сама по себе биография писателя, сколько история рождения и вызревания его художественного мира.

Именно на это и ориентируется Стейси Шифф. Ей свойственно ощущение внутренней значимости всего, что происходило с Набоковыми. Это ощущение значимости присутствует не только в ее описаниях душевной и интеллектуальной близости супругов, в описаниях рабочего режима Набокова-писателя, но и в изображении повседневного, “скучного”: скитания с квартиры на квартиру, семейный быт, болезни родственников, поиски работы, языковые проблемы, финансовое положение (очень долго бывшее на грани абсолютного краха) и т. д. Шифф хорошо знает подлинную ценность этому “бытовому мусору”. Биография писателя — это всегда еще и бытовой подстрочник созданного им мира, и здесь чем конкретнее и “бытовее”, тем драгоценнее повествование.

И еще одно достоинство книги — увлекательность повествования. Это при том, что автор не позволяет себе не только каких-либо элементов беллетризации, но и того как бы респектабельного внешне подхода (а фактически — формы оживляжа), который в последнее время становится бичом биографического литературоведения. Я имею в виду приемы своего рода интеллектуального детектива, когда сочинения писателя привлекаются исключительно в качестве исходного материала для расследования непроясненных сторон его жизни. А своеобразие его художественного мышления неизбежно уплощается и опошляется из-за подхода к нему как некоему особому шифру автобиографического повествования. Искушение пуститься в такого рода штудии у Шифф было, надо полагать, особенно сильно — она исследует личную жизнь писателя, в которой далеко не все было открыто даже самым близким людям. Но автор не пытается отождествить реальную жизнь с художественным миром. Разумеется, она ищет следы реальных обстоятельств в создаваемой Набоковым прозе, но делает это, на мой взгляд, достаточно корректно, не нарушая границ между одним и другим.

Увлекает же Шифф — информативностью, фактурностью и умением вы­страивать сложные, многомерные и развивающиеся в процессе повествования образы — образы Владимира Владимировича и Веры, образ их семейной жизни, образ писательской судьбы Набокова. При этом автор выступает исключительно как историк и в известной степени психолог (психолог в широком смысле этого слова, когда речь идет о характере взаимоотношений супругов, и в более узком — как специалист в проблемах психологии художественного творчества).

Сам выбор Веры как героини книги позволяет автору затронуть чуть ли не все стороны жизни писателя — от сугубо бытовых до сложнейших и тончайших тем творческого поведения и самоощущения. Вера была не только человеком, на котором лежала бытовая сторона жизни Набоковых, и она не только его машинистка, секретарь, ассистент на лекциях в университете. В первую очередь для Набокова, жившего достаточно уединенно и внешне и внутренне, она была Первым и Главным Читателем. Аудиторией, на которую он подсо­знательно ориентировался как художник (“...без того воздуха, который исходит от тебя, я не могу ни думать, ни писать — ничего не могу”). В определенном смысле Набоков писал для Веры. Трактовка роли Веры Евсеевны в жизни Набокова заставляет вспомнить высказывание Виктора Шкловского о феномене русской литературы середины ХIХ века: взлету своему она обязана появлению в России конгениального читателя.

...Вот этим перечислением достоинств книги и рекомендацией читателю не пропустить это исследование я бы здесь с удовольствием и ограничился, если б по каким-либо причинам чтение мое прервалось где-то на ее середине. Точнее, на страницах, описывающих первоначальные мытарства рукописи “Лолиты” в издательствах. Но я прочитал книгу до конца и должен сказать, что дочитывал с тягостным недоумением. Тональность повествования, как казалось, с самого начала определившегося в своем содержании, в своем основном сюжете, ощутимо меняется на страницах, описывающих триумф “Лолиты”. Поначалу — чересчур подробными кажутся описания того, как стремительно росли тиражи и соответственно гонорары, с каким почетом встречали Набоковых на приемах в их честь, как и во что была одета Вера, что писали о ней заинтригованные журналисты и проч., и проч. А ликующая нота, взятая здесь повествовательницей, — непомерно затянувшейся. Однако дальнейшее чтение наводит на мысль, что это подход, так сказать, концептуальный. Что с самого начала автор имел свой собственный сюжет литературной судьбы Набокова: малоизвестный, с глухой для широкого читателя славой писатель, дважды эмигрант (из России, а потом — из Европы) начинает жить заново — учится писать на новом для себя языке, терпит лишения и непонимание, но — проявляет упорство, мужество, целеустремленность, и вот в конце концов ему воздается заслуженное: книга его становится супербестселлером, а он — суперзвездой. Жизнь состоялась. (То есть автор как бы последовал советам мистера Гудмена из “Подлинной жизни Себастьяна Найта”: “...тонкий художник и прочее, но обыкновенную публику этим не возьмешь. Я не хочу сказать, что про него нельзя написать книгу. Написать-то можно. Но тогда уж надо ее писать­ под особым углом зрения, чтобы сделать предмет привлекательным. Иначе она непременно провалится...”) Не хотелось бы думать, что вот эта простенькая схемка полностью исчерпывает представления самой Шифф о содержании жизни Набокова — слишком обширную и серьезную работу она проделала, собирая и изучая материал, слишком долго общалась с его текстами, слишком часто показывала себя в книге тонким, да и просто умным человеком и исследователем. Но — никуда не денешься — выбор этого сюжета как опорного предлагает читателю исходить из того, что главным оправданием тернистой жизни художника является Успех. Успех по-американски, то есть измеряемый количеством издательских предложений, суммами гонораров, фотографиями на обложках популярных еженедельников, количеством интервью и местом этих интервью на газетной полосе. Здесь нет и следа понимания того, что Набоков полностью состоялся задолго до своего американского успеха. Что в Америку он приехал не гадким утенком, а великим писателем, к тому ж отдававшим себе отчет в том, что созданное им в “Защите Лужина”, “Даре”, “Приглашении на казнь” — уже неотъемлемая составная не только русской, но и мировой литературы. Так что сюжетная схема книги Шифф, видимо, соответствует авторской концепции. Во всяком случае, в книге достаточно подробно прослеживается процесс работы над американскими романами Набокова и очень обрывисто, бегло упоминается работа над европейскими, которые для Шифф, видимо, относятся к инкубационному периоду гения, и только “...с „Себастьяна Найта” началось высвобождение Набокова из сиринской куколки”.

Следуя за логикой биографа, поневоле задумываешься — а может, действительно Набоков, переехав в Америку, решил избавить себя от всего европейского и начать жизнь “по-американски”. Может, правы его недоброжелатели, считавшие, что он надломился внутренне и, скажем, выбор сюжета для “Лолиты” определялся не внутренней творческой логикой, а ориентацией на некий стандарт литературного поведения: для успеха книги необходим скандал. Деловито и бестрепетно описывает, например, Шифф достаточно конфузную для Набокова-художника ситуацию — то, как остро переживалось им в течение нескольких месяцев соперничество “Лолиты” и “Доктора Живаго” в списках бестселлеров, как удручен был мастер тем, что пастернаковский роман “обошел „Лолиту””, с каким пренебрежением отзывался он о Пастернаке. И т. д. Так, наверно, оно и было — великим ничего человеческое не чуждо. Но автор, похоже, не испытывает неловкости за Набокова. Здесь возникает другая система ориентиров, так сказать, рыночно-состязательная: кто из этих двух авторов гениальнее, то есть кто точнее угадал, какой имидж на этом рынке самый выигрышный — имидж изощренного, внутренне раскованного художника или имидж борца с тоталитаризмом.

Единственный способ разрешить возникающие сомнения — это открыть книги самого Набокова. И тогда все встает на свои места. Да, разумеется, приятно, что слава и благосостояние пусть поздно, но пришли к Набоковым, что мастер получил наконец возможность жить, не имея никаких других забот, кроме творческих. Тут я с Шифф абсолютно солидарен. Набоковы этому тоже были очень рады. Но главным для них по-прежнему оставалось то, что определяло и выстраивало их жизнь с самого начала, — состоятельность в творчестве.

И все же несмотря на сказанное выше я бы не советовал заинтересованному читателю проходить мимо книги Шифф. У нее свои неоспоримые достоинства — повторю: достоинства достаточно полно и квалифицированно составленной биографии супругов, достоинство бытового подстрочника к творчеству Набокова. Я бы добавил к этому проницательность автора в изображении су­пружеских и творческих взаимоотношений Набоковых, а также хорошо прописанный контекст — исторический, психологический, социальный и проч., — в котором и которым разворачивалась творческая работа Набокова. Книгу можно читать еще и, так сказать, в независимой позиции, делая по ходу чтения собственные усилия для выстраивания творческой биографии Набокова. Возможности для такого читательского усилия книга Стейси Шифф дает очень большие, и это главный комплимент автору.