Елене Лапшиной

Реанимация травы

После клинической зимы.

Второе декабря, а мы

Гуляем под дождем, увы.

Ей виделись тоннель и свет

(Траве) и мертвая родня,

Но ночью снег сошел на нет,

Ты держишь за руку меня.

Такой в природе поворот.

Как будто белые в Крыму —

Сугроб зияет у ворот,

В Париж не убежать ему.

Ты держишь за руку меня,

Мы перешагиваем грязь,

Как торжествующую власть,

Которой властвовать два дня.

Не больше… я слыхал прогноз —

Морозы с пятого числа.

Расправит конница крыла,

И с наглой грязи будет спрос.

Через гражданскую войну

Идем, как боги — широко.

Несем в пакете молоко

И булку на двоих одну.

 

Невод

Да не о чем рассказывать —

Сидели…

Какое время года? Похоже, осень ранняя…

Сентябрь, октябрь… не знаю, может, август.

Из ртов шел пар. Распутывали невод.

Воняло рыбой, тиной… Разговор?

Молчали, в основном, лишь “ну” да “на”.

Один одет был в дыры своего тулупа куцего.

Второй? Бог весть во что,

но тоже в этом роде… Жгли костер —

шел белый едкий дым, похоже, что сырые

никак зажечься не могли дрова.

“Тулуп” сказал второму: “Бересты

подбрось”, — я слышал это четко.

(Тулуп заметно окал и в “подбрось”

дал волю сей особенности речи.)

Второй безмолвно встал, полез в мешок,

присел к костру, и пламя затрещало,

безмолвно же вернулся он назад

и неводом продолжил заниматься.

Вот, собственно, и все… Ах, нет, не все…

Они запели!

Это до сих пор по мне мурашек табуны гоняет

правдивой бессюжетицей своей —

у истины не выпросишь сюжета,

морали никакой не извлечешь,

как из дождя или других явлений

погодных… или, скажем, из огня,

которым можно любоваться вечно.

Вот то-то и оно, а нам с тобой

огня не изобресть, дождя не выжать

из низких туч… и ничего

не сочинить, похожего на этот

речитатив у пасмурной реки.

Да и не к спеху. Сеющих ветра,

взошедшие всегда сжинают бури.

Для вида подосадуем на Бога,

нащупаем затылком потолок,

приметим крюк. Надежный ли? Похоже.

Запомним и забудем до поры,

до случая, до знака, до погоды

отвратной, подходящей на все сто

для темных дел. А крюк, словно подсвечен,

напомнит о себе и подмигнет

из тупика, из мрака обстоятельств,

как будто прокричит: “Сюда, сюда!”

Мы поплывем, как на маяк далекий,

на зов его железный поплывем…

Нас выволокут сетью на рассвете,

уже нешевелящихся, с душком,

“Тулуп” с неразговорчивым дружком —

точь-в-точь как эти.

Шепотом

Это мушка, а это курочек,

Это дуло, а это приклад…

Засыпай, засыпай, мой цветочек,

Видишь, дяди давно уже спят.

У того поцарапано личико,

А у этого ручка болит.

Отвернись-ка к стене, моя птичка,

Весь блиндаж, кроме нас с тобой, спит.

Дядя Гоша? Конечно вернется,

Обязательно, только поздней.

Он сейчас в чистом поле несется

За жар-птицей из книжки твоей…

Дядя Сева и дядя Сережа?

И про них тебе врал, говоришь?

Все вернутся, но только попозже,

Все вернутся, как только поспишь.

Ты проснешься — они уже рядом

И живая жар-птица при них…

Кто сказал, что накрыло снарядом?

Это я… это я про других.

Скоро утро, а ты все болтаешь,

Или серого волка позвать?

Ну-ка, где он? Уже засыпаешь?

Спи, мой свет, не волнуйся за дядь.