Новый Мир ( № 7 2013)

Новый Мир Новый Мир Журнал

Ежемесячный литературно-художественный журнал http://magazines.russ.ru/novyi_mi/

 

Под насыпью

Кудрявцев Виктор Васильевич родился в 1958 году в деревне Капустино Руднянского района Смоленской области. Работал на заводе, в сельском Доме культуры, последние 30 лет трудится в районной газетой «Руднянский голос». Руководит старейшим на Смоленщине литературным объединением «Современник». o:p/

Автор сборника стихотворений «Тварь беззащитная». Стихи публиковались в журналах «Юность», «Русская провинция», альманахах «Под часами», «Блонье». Составитель ряда поэтических антологий; в библиофильской серии «Серебряный пепел» выпустил около 20 книг малоизвестных и забытых поэтов Серебряного века и русского зарубежья: Г. Ширмана, В. Зоргенфрея, А. Беленсона, А. Штейгера,

Г. Раевского, Л. Червинской, Ф. Чернова и др. o:p/

Лауреат литературных премий имени М. В. Исаковского (2002) и А. Т. Твардовского (2012). o:p/

Живет в городе Рудне Смоленской области. В «Новом мире» публикуется впервые. o:p/

o:p   /o:p

o:p   /o:p

o:p   /o:p

o:p   /o:p

o:p   /o:p

*   * o:p/

   * o:p/

o:p   /o:p

Такие шикарные, o:p/

пахнущие дорогими духами и сигаретами o:p/

скорые поезда o:p/

не стоят у нас o:p/

больше пяти минут. o:p/

Бьюсь с пацанами об заклад, o:p/

что успею пробежать o:p/

от хвоста состава до тепловоза o:p/

и обратно. o:p/

o:p   /o:p

На полдороге останавливаюсь o:p/

как вкопанный. o:p/

Молодая женщина o:p/

плачет в вагонном окне. o:p/

Смотрит на меня o:p/

и плачет. o:p/

Молча. o:p/

Страшно. o:p/

Некрасиво. o:p/

Как-то по-детски, o:p/

обиженно o:p/

выворачивая губы, o:p/

словно скукоживаясь o:p/

всем своим небольшим, o:p/

в туши и курортном загаре, o:p/

личиком. o:p/

o:p   /o:p

Растерянный деревенский мальчишка, o:p/

стою под насыпью, o:p/

не в силах отвести взгляда, o:p/

первый раз в жизни стыжусь того, o:p/

что я — мужчина. o:p/

o:p   /o:p

o:p   /o:p

*   * o:p/

   * o:p/

o:p   /o:p

o:p   /o:p

Когда в пылу охотничьего азарта — o:p/

мокрые, o:p/

грязные — o:p/

возбуждённо матерясь, o:p/

по грудь проваливаясь o:p/

в глубокие ямины o:p/

с чёрной o:p/

болотной водой, o:p/

мы вытаскивали на берег o:p/

живую, o:p/

голой женщиной o:p/

трепетавшую кригу, o:p/

Колька ловко, o:p/

одним резким движением o:p/

сворачивал щукам головы. o:p/

o:p   /o:p

Рыбины пищали, o:p/

словно слепые котята, o:p/

в душном, o:p/

туго схваченном бечёвкой мешке, o:p/

разевали острозубые рты, o:p/

тщетно пытаясь прошептать o:p/

сухим, o:p/

переломленным горлом: o:p/

«Не печалься, o:p/

ступай себе с Богом...» o:p/

o:p   /o:p

o:p   /o:p

*   * o:p/

   * o:p/

o:p   /o:p

До смены караула — o:p/

полтора часа. o:p/

Сижу на ступеньках вышки, o:p/

сняв сапоги, o:p/

до самого пояса o:p/

расстегнув гимнастерку. o:p/

Все это, o:p/

вместе с дымящимися на перилах o:p/

портянками o:p/

и засаленным журналом «Ровесник» o:p/

в руках, o:p/

тянет на несколько суток «губы». o:p/

o:p   /o:p

Наплевать!.. o:p/

o:p   /o:p

Где-то в Америке o:p/

умер Элвис Пресли — o:p/

агент ЦРУ, o:p/

как говорит наш замполит. o:p/

Чем не повод o:p/

истратить o:p/

заныканный от офицерского глаза o:p/

патрон. o:p/

«Рок-н-ролл жив!» — o:p/

под грохот o:p/

проходящего мимо поста товарняка o:p/

салютую в голубое o:p/

безоблачное небо. o:p/

o:p   /o:p

(Только бы не забыть o:p/

почистить o:p/

ствол автомата.) o:p/

o:p   /o:p

o:p   /o:p

*   * o:p/

   * o:p/

o:p   /o:p

Женщина o:p/

под большим черным зонтом. o:p/

Она уже пятый раз o:p/

медленно o:p/

проходит под моими окнами, o:p/

видимо, ожидает кого-то. o:p/

o:p   /o:p

Дождь между тем o:p/

всё усиливается. o:p/

Тяжёлые, o:p/

набухшие вешней влагою тучи o:p/

непрерывной чередой o:p/

выплывают o:p/

из-за козырька крыши. o:p/

Однако женщина не уходит, o:p/

отрешённо, o:p/

не поднимая головы, o:p/

продолжает шагать o:p/

по мокрому асфальту. o:p/

o:p   /o:p

Интересно, o:p/

какая она: o:p/

молодая? o:p/

красивая? o:p/

А может, o:p/

это просто вздорная, o:p/

истеричная бабёнка o:p/

выслеживает o:p/

неверного супруга? o:p/

o:p   /o:p

Со стуком распахиваю форточку, o:p/

стараясь привлечь к себе внимание. o:p/

o:p   /o:p

Внизу, o:p/

подставив под ливень o:p/

детское o:p/

испуганное личико, o:p/

стоит моя любовь, o:p/

навсегда унесённая o:p/

попутным o:p/

чернобыльским ветром. o:p/

o:p   /o:p

1986 — 2002 o:p/

o:p   /o:p

o:p   /o:p

*   * o:p/

   * o:p/

o:p   /o:p

Ночь. o:p/

Полупустой вагон дизель-поезда. o:p/

Пассажиры, o:p/

кто как может, o:p/

коротают долгий путь. o:p/

Вертлявый золотушный ребенок o:p/

на соседней скамье o:p/

непрестанно заводит в музыкальной игрушке o:p/

одну и ту же o:p/

навязчивую мелодию. o:p/

o:p   /o:p

Уже спустя четверть часа o:p/

хочется удавить и композитора, o:p/

и эту шлюху Элизию, o:p/

и, конечно же, o:p/

маленького сопливого выродка, o:p/

хвастливо сующего o:p/

под нос дремлющих попутчиков o:p/

свое копеечное сокровище. o:p/

o:p   /o:p

Однако o:p/

на прозрачном слабоумном личике o:p/

написан такой восторг, o:p/

такая гордость o:p/

за прикорнувшую в углу вагона o:p/

пьяную мать o:p/

и ее жалкий подарок, o:p/

что даже самые черствые из пассажиров o:p/

теплеют сердцем. o:p/

Бухой, o:p/

изрядно помятый прапорщик o:p/

наклоняется к мальчугану: o:p/

— А «Полонез» Огинского o:p/

можешь?.. o:p/

o:p   /o:p

o:p   /o:p

*   * o:p/

   * o:p/

o:p   /o:p

— Хрясь! o:p/

Хрясь!! — o:p/

увесистая берёзовая палка o:p/

без разбора молотила o:p/

по худым, o:p/

со скатавшейся шерстью, o:p/

спинам животных, o:p/

по обезумевшим, o:p/

мокрым от соленого снега o:p/

мордам. o:p/

Коровы ревели, o:p/

шарахаясь от одного борта к другому, o:p/

стараясь увернуться o:p/

от обжигающего, o:p/

непонятно за какие провинности o:p/

карающего их бича. o:p/

o:p   /o:p

Крайняя буренка, o:p/

упав на колени, o:p/

тщетно силилась подняться, o:p/

скользила, o:p/

размазывая копытами o:p/

навоз по днищу кузова, o:p/

все туже затягивая веревку o:p/

на стёртой до крови шее. o:p/

o:p   /o:p

— Доходяги! o:p/

Колбасные обрезки! — o:p/

водитель, o:p/

войдя в раж, o:p/

продолжал осыпать коров o:p/

градом ударов. o:p/

— Получай, падаль! — o:p/

острый o:p/

измочаленный конец палки o:p/

раскроил несчастной o:p/

полморды. o:p/

Вышибленное глазное яблоко o:p/

метнулось o:p/

на тонком студенистом нерве o:p/

и упало в снег, o:p/

который вспух o:p/

розовой пузырящейся пеной o:p/

и стал тихонько плавиться o:p/

вокруг кусочка o:p/

остывающей плоти. o:p/

o:p   /o:p

Водитель сплюнул, o:p/

матерясь, o:p/

постучал каблуками сапог o:p/

о подножку o:p/

и исчез в кабине. o:p/

o:p   /o:p

Грузовик тронулся. o:p/

На обочине дороги o:p/

осталось сиротливое o:p/

успевшее остекленеть o:p/

пятно o:p/

яичницы-глазуньи, o:p/

к которому уже подбирались o:p/

бочком o:p/

проворные сороки. o:p/

o:p   /o:p

o:p   /o:p

*   * o:p/

   * o:p/

o:p   /o:p

В целом мире тебя нет виновней! o:p/

                                          Иннокентий Анненский o:p/

o:p   /o:p

Одни из нас вышли o:p/

из гоголевской шинели, o:p/

другие — o:p/

из солженицынской зэковской телогрейки, o:p/

третьи, o:p/

наиболее успешные, o:p/

подсуетились примерить o:p/

самую различную одёжку: o:p/

от серого o:p/

наглухо застёгнутого френча o:p/

до лакейской ливреи, o:p/

от живописной рванины хиппи o:p/

до куртуазного смокинга… o:p/

o:p   /o:p

В двадцать лет, o:p/

открыв случайно синий o:p/

с золотым тиснением том o:p/

и увидев чинного, o:p/

благородного господина o:p/

в строгом сюртуке, o:p/

я с недоверием погрузился o:p/

в пенистые волны Валлен-Коски. o:p/

И захлебнулся: o:p/

в ужасе, o:p/

изумлении и восторге. o:p/

Раз за разом я перечитывал o:p/

мучительные, o:p/

невозможные строки. o:p/

С тем же упорством, o:p/

с каким старая o:p/

разбухшая кукла o:p/

ныряла на потеху толпы o:p/

в седой водопад. o:p/

o:p   /o:p

Это был шок, наваждение, o:p/

спастись от которого o:p/

можно было только одним способом: o:p/

украсть эту книгу, o:p/

спрятать под подушку o:p/

и никогда o:p/

никому не показывать. o:p/

o:p   /o:p

До конца жизни o:p/

не позабыть o:p/

леденящее чувство страха, o:p/

липкий пот вдоль позвоночника, o:p/

тяжёлую, o:p/

как бремя роженицы, o:p/

раскалённую книгу o:p/

за брючным ремнём, o:p/

в самом низу живота. o:p/

o:p   /o:p

Всё вышло o:p/

с точностью до наоборот: o:p/

обретённое сокровище o:p/

только прибавило боли o:p/

и глухой o:p/

неотвязной тоски. o:p/

Вечерами o:p/

всё чаще и чаще o:p/

в дом стали являться o:p/

старые убогие чухонки. o:p/

Они до сих пор вяжут o:p/

в тёмном углу o:p/

свои бесконечные петли, o:p/

хотя на полках o:p/

стоят совсем другие, o:p/

купленные мною o:p/

книги o:p/

господина в строгом сюртуке. o:p/

o:p   /o:p

— А где та, ворованная? — o:p/

спросите вы. o:p/

— Во мне, — отвечу я, — o:p/

а теперь o:p/

и в каждом из вас… o:p/

o:p   /o:p

o:p   /o:p

*   * o:p/

   * o:p/

o:p   /o:p

o:p   /o:p

С каждым моим приездом o:p/

к чете знакомых старичков o:p/

количество «напоминалок» o:p/

на дверце холодильника o:p/

все увеличивается: o:p/

«Не забудь выключить плиту». o:p/

«Достань курицу из морозильника». o:p/

«Прими лекарства!» o:p/

o:p   /o:p

В последний раз o:p/

я еще в прихожей o:p/

чувствую запах o:p/

чужой верхней одежды, o:p/

воска и формалина. o:p/

o:p   /o:p

В самом низу o:p/

альбомного листа o:p/

большими неровными буквами o:p/

написано: o:p/

«Не плачь, Сёма. o:p/

Представь, o:p/

что я вышла в булочную». o:p/

o:p   /o:p

o:p   /o:p

*   * o:p/

   * o:p/

o:p   /o:p

Мало того, o:p/

что в собственной стране o:p/

и поём, o:p/

и говорим, o:p/

и пишем o:p/

на скверном o:p/

чужеземном языке, o:p/

так теперь еще o:p/

и восхищаться стали o:p/

не по-русски — o:p/

вау! — o:p/

любой o:p/

несусветной глупостью. o:p/

o:p   /o:p

А русский мужик o:p/

построит, o:p/

бывало, o:p/

голыми руками o:p/

собор белокаменный o:p/

или другое какое o:p/

диво дивное, o:p/

почешет удивленно o:p/

лохматую головушку: o:p/

«Лепота-а-а!», o:p/

да и сиганет o:p/

с колокольни o:p/

на самодельных крыльях. o:p/

o:p   /o:p

o:p   /o:p

*   * o:p/

   * o:p/

o:p   /o:p

У каждого дерева o:p/

тоже есть своя судьба, o:p/

свое предназначение. o:p/

o:p   /o:p

Одно o:p/

согревает усталого путника, o:p/

весело потрескивая o:p/

в полуночном костре, o:p/

другое o:p/

украшает своей смертью o:p/

новогодний праздник, o:p/

третьему o:p/

суждено стать грот-мачтой, o:p/

несущей паруса o:p/

флагманского корабля… o:p/

o:p   /o:p

Из этого o:p/

вытесали грубый крест o:p/

и подняли над Голгофой. o:p/

o:p   /o:p

o:p   /o:p

*   * o:p/

   * o:p/

o:p   /o:p

Раньше o:p/

по телеграфным столбам o:p/

можно было выйти к людям, o:p/

теперь — o:p/

к мёртвым деревням. o:p/

 

Аполлон

Давыдов Георгий Андреевич родился в 1968 году в Москве. Прозаик. Преподает в Институте журналистики и литературного творчества. Автор циклов радиопередач, посвященных Москве, живописи, архитектуре, религиозной философии. Печатался в журналах «Новый мир», «Знамя». Живет в Москве. o:p/

o:p   /o:p

o:p   /o:p

o:p   /o:p

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ o:p/

o:p   /o:p

1 o:p/

o:p   /o:p

Теперь, когда имя Ванечки Аполлонова известно всем, а его единственная повесть «Полет на бесе в Ерусалим» переиздается регулярно, — недурственно было бы обратиться к его жизнеописанию. Прибавьте, что «Полет на бесе» вошел в круг обязательного чтения. Во всяком случае, для тех, кто не желает прослыть невеждой. И уж точно знаток подхватит на полуслове цитату из Ванечки про рецепт «Вина шомпаньского» или «Настоя антисифилитического», а девушка, романтическая девушка, цитату про сам полет: o:p/

«Вот, дорогой читатель, ударим пятками в бока черной животинки, зажмем ему хрюкалку, выдернем линялый хвост из двери, где он застрял, и без пачпорта, без гроша — вжиу! — взлетим! Так высоко, что уши ваши обмерзнут. Легкие — в снегу захрустят. Чёрт — хитрый, хитрющий, — и не пошлешь его к чёрту. Так что крепко держите его морду (чуть пахнет), прижмите ноги к постящемуся тулову (ну пахнет), вложите пятками в пах (ну мочевиной), чтоб летел баллистической ракетой — вжиу! — и еще в пах! o:p/

Кстати, обед на борту входит в расценки». o:p/

o:p   /o:p

o:p   /o:p

2 o:p/

o:p   /o:p

Изумительно не то, что повесть Ванечки, отпечатанная на пишущей машинке в четырех экземплярах в зимней Москве 1979-го (два экземпляра были потеряны сразу, один — обнаружен спустя неделю в месте общего пользования для понятного употребления, и только один выжил, хотя и в нимбе винных пятнышек по краям), итак, изумительно не то, что через полтора года повесть вышла тысячными тиражами во Франции, Германии, Англии, Бельгии, Голландии и даже Люксембурге, а изумительно, что Ванечка — и, главное, его друзья — были убеждены, что он вправду летал в Иерусалим. Но не самолетом же из Москвы — в 1979-м! Кто его пустит?! Если в 1970-е и летали в Святую землю, то через Вену и Афины. С маршрутом полета Ванечки Аполлонова это не совпадает никак (современные издания «Полета на бесе в Ерусалим» сопровождают для наглядности картой полета). o:p/

Конечно, все, любящие творчество Ванечки, будут согласно кивать — и даже соревноваться в перечислении вещественных доказательств полета.  Как вам, к примеру, бутыль с иорданской святой водой? Бутыль действительно существует. А сохраняющиеся в архиве Анастасии Чернецовой (второй супруги Аполлонова) палестинские лилии, аккуратно засушенные будто бы самим Ванечкой и прикрытые молочно-хрустящей бумагой, чтобы не выгорали на свету? Крест (к слову, отчаянно дорогой, поскольку кипарисовое древко обложено перламутром) с надписью на обороте «Святой град Ерусалим»? Свеча из темного воска с полинявшим золотым ободком?  И наконец, знаменитый арабский коврик? o:p/

«Не забудьте, что он летал не один раз, — по-татарски сжимая глазки, подсчитает Ванечкин приятель тех лет Вадик Длинный. — В другие полеты он предпочитал пользоваться не бесом, а арабским ковриком, который ему подарила в Иерусалиме Мариам. Эмоциональная, доложу вам, женщина...» o:p/

В Абрамцеве, в дачке, которая была Ванечкиным жильем в последние семь лет (соответственно, с 1984 по 1991-й), коврик показывают. Так себе коврик (простите). Посетители дачи, если они — профаны, лишь слышавшие о Ванечке (от моды никому не спрятаться), но не знающие его тексты назубок, недоумевают при виде истоптанно-жалкого коврика, который гиды-энтузиасты предлагают в качестве былинного ковра-самолета. Вдобавок ревниво сгоняя с него чересчур любопытных. И только романтические девушки ткнут в объяснение: o:p/

«Эх, касатики, если полетаете сами в Ерусалим (а куда еще летать на чертях?), попомните советы Ванечки: кончатся сны медовые, палестинские — и отомстит чёрт. Хотя бы выйдет бедрастой красоткой из кабинета. А вы — директор. Крупного завода. Вы — на счету хорошем. У вас — супруга (рыхлая жэ ). У вас — два дитяти (свинца нет у них в жэ ). А у чёрта, который из вашего кабинета, — не только бедра (широкие, как арабский платок на базаре), у него еще — талия, как эскимо на палке, у него под бюстгальтером — спелые округлости, лицо у него — блондинки с полкилометром багряных губ, а глазищи! Как два моря — Черное и Мраморное... Уж я видел, летал. И вдруг (я приторможу, чтобы вы осознали-таки серьезность момента) — и вдруг мадемуазель, повихливая, выходит от вас. Тут крышка вашей карьере! Учитывая моральные ценности. И флёрдоранж духов, которые в кабинете неприлично повисают в воздухе, — как ни проветривай, как их ни матери. Висят до прибытия комиссии. Откудава надо. o:p/

Тут уж поплачете, тут изойдете ручьями, вспомнив белоснежную характеристику и теплое уважение коллектива. Поздно... Не поверят, хотя вы и попытаетесь убедить комиссию, что, конечно, предпочли бы предусмотренные профсоюзом поездки, например, в Сочи или для поправки, например, желудочного сока в Кисловодск, да куда-нибудь по сибирским просторам тоже с благодарностью — подышать целебным воздухом хвои, совсем просто — недельку в пансионате под Москвой (сосед — язвенник с зеленым ликом, удобства на этаже) — и ту предпочли бы сомнительным полетам в Ерусалим, к тому же сидя неизвестно на ком... o:p/

Поэтому летать на коврах-самолетах — это оберегать себя от нехороших последствий. Да и помягче: у чёрта спина очень костлявая, а шерсть, которая по неопытности покажется густой и сберегающей тепло, — подпахивает гулящей псиной и обледеневает на высоких ветрах. А если линька?.. И потом (тут я улыбнусь) — на ковре-то места хватит для двоих... Вы приобнимите свою милую, указывая на горизонты; рядом — поездами шумят тучи, внизу — хлопает море, темень такая, что даже милая поняла: отталкивать вашу руку — пик ханжества, но главное — там, далеко, город, святой город, возжигает огни...». o:p/

o:p   /o:p

3 o:p/

o:p   /o:p

Иван Варламович Аполлонов родился во Владимире в 1938 году. Что выбрать из биографии, объясняющее незаурядность мальчика из заурядной будто бы семьи? Знатоки крикнут про память. Да, память Ванечки — легендарная, патологическая. Кажется, он помнил все. Дни недели, когда было то-то и то-то, платье в синий горошек директора школы на линейке в шестом классе и платье в зебро-клетку на выпускном вечере, стихотворные цитаты («Вчерашний день, часу в шестом / Зашел я на Сенную: / Кадрили женщину, при том / Совсем не молодую» — «Дыша духами и туманами, / Она садится с вами в лифт. / И смотрите глазами пьяными / На кружева, на брошь, на лиф»), ладно — поэзия, но он цитировал верстами прозу, он выдавал цифирь, как арифмометр. И с удовольствием! под аплодисменты прогретой винными парами публики. Когда, например, венчались Пушкин и Натали (выпрыгнувших из чрева Натали деток Ванечка перечислял, не забывая про оттенок чубчиков и дни именин), в каком, например, году граф Толстой оседлал — нет! не девчонку в доме терпимости в Казани — а велосипед, — «И сколько стоила колбаска, допустим, чайная году в 1913-м?» — неожиданный и, согласимся, провокационный вопрос — даже Ванечка хотел выиграть время встречным вопросом: «Та, что пахнет дымком, мужской дружбой и свиными ушами?» — «Именно». — «Хи-ха, — ясно было, что он уже знает ответ — ведь он пригладил свою знаменитую челку. — Мой дед строго постился, но он говорил мне, что колбаса стоила при Николаше...» Какая разница, что дед Аполлонова умер в 1918-м, за двадцать лет до рождения Ванечки? В цифрах Ванечка не путался никогда. o:p/

Пусть полет в Иерусалим на бесе — литературный вымысел, но звонок Ивану Варламовичу Аполлонову из Патриархии в 1988-м (юбилейный год, Тысячелетие Крещения Руси!) — совсем не легенда. Через десятые руки князьям церкви стало известно, что какой-то чудак высчитал ошибку в сроках Пасхи на юбилейный год! И об этом болтает пол-Москвы. Что получил Ванечка в обмен на четыре листочка (довольно-таки мятых) с вычисленной Пасхалией? Собственную улыбку и вкус черной икры на губах. o:p/

Вы не добили бы Ванечку ни калибром какой-нибудь гаубицы, ни ростом Ленина («Номер бюстгальтера Крупской?» — поморщится, но назовет), и кого родил Зоровавель, как звали старушку, уложившую вязаночку хвороста к ногам тлеющего Джордано Бруно, и гомеопатическое лечение выпадения кишки, и сколько в мире выпито гектолитров чистого спирта, допустим, в 1969-м, а памятка с терпеливым перечислением этапов искусственного дыхания («к признакам жизни относятся... но не синюшность»), инструкции для контролеров в пригородных поездах — да, легендарных поездах 1970-х — тряские, пьяные путешествия в которых можно без преувеличения именовать «Полетами на бесе...», какого числа, между прочим, Готфрид Бульонский подошел к иерусалимским стенам?.. o:p/

Он помнил меню всех владимирских столовых, иначе как появились бы в «Полете на бесе в Ерусалим» такие прославленные блюда: o:p/

o:p   /o:p

Бяки черные, o:p/

Борщок с коммунистическим приветом, o:p/

Макароны с чем-то, o:p/

Компост из фруктов. o:p/

o:p   /o:p

Это ординарная кухня. Повара, рожденные воображением Аполлонова, готовы приготовить яства по высшему разряду: o:p/

o:p   /o:p

Язычок вареный агитаторский, o:p/

Вертухай под шубой, o:p/

Ушица в разливе, o:p/

Шкворчащие ильичи, o:p/

Зайцы «8 марта», o:p/

Шанкры под соусом Арманд, o:p/

Калинин красный запеченный, o:p/

Икры комсомолок, o:p/

Шоколад «Максим» горький, горячий. o:p/

o:p   /o:p

Хорошо. Но помнить картинки на спичечных коробках в зависимости от года и места? Про водочные этикетки (уж этим Ванечка славен по всей земле) и говорить смешно: «Как заманчиво... — кто не продолжит начало четвертой главы “Полета на бесе в Ерусалим”? — ...Как заманчиво яровая рожь колосится под екатеринодарским солнцем, романтически убегает дорога во ржи — кажется, по ней пролетела Птица-тройка и еще бубенцы звучат впереди, жаворонок кукарекает в воздухе, а кузнечики скок-поскок под ногами, и призывны косынки и лифы спелых крестьянок, которые ожидают путника за поворотом дороги... Что это, читатель, неужели не признаешь? Этикетка беленькой стоимостью в...». o:p/

А списки монархов, которыми сбивал спесь с университетских снобов? Какой-нибудь Иоанн Безземельный, Иоанн Добрый... За Иоанна Грозного принимался ради перечня его веселых подружек... Разумеется, Иоаннов выделял неслучайно. Знал точное число Иоаннов-знаменитостей: двести сорок девять! С Ванечкой Аполлоновым — двести пятьдесят. o:p/

Но не только милашки Ивашки садились к Ванечке на колени спустя пятьсот лет. Аполлонов с сорокаградусной страстью поминал революционеришек, имена которых встречаются в названиях улиц чаще, чем общественные уборные на тех же улицах. Потому прогулки с Ванечкой (а с ним шествовала гогочущая компания свиты) по Москве, родному Владимиру, надменному Питеру, миниатюрным Курочкам — были блеском поэтических мо. o:p/

o:p   /o:p

На улице Куусинена o:p/

Собака меня укусинела. o:p/

o:p   /o:p

«Нет! — спорил с Ванечкой единственный, кто не боялся с ним спорить никогда — Вадик Длинный. — Нет! Ты не должен говорить, что тебя укусила собака на этой улице, потому что она тебя там не кусала!» —  «А как же... — выдыхал Ванечка, — лирический герой?» И декламировал менее уязвимые строки: o:p/

o:p   /o:p

Когда приедешь ты на дачку, o:p/

Подумай про товарища Землячку. o:p/

Ведь как приятно, съев клубничку, o:p/

Землячку было б закопать в земличку. o:p/

  o:p/

                  * * * o:p/

Любовь продажная — твой хлеб. o:p/

Я не виню, но одеялко o:p/

Ты выстирай. Меня не жалко, o:p/

Когда обсыплет чресла Кингисепп? o:p/

o:p   /o:p

Боюсь ошибиться, но только про памятник вождю у железнодорожной станции в Курочках Ванечка придумал не менее дюжины поэтических экспромтов, приведу некоторые: o:p/

  o:p/

Скажи спасибо, что всего лишь Ленин, o:p/

А мог в кустах — Усатый поджидать. o:p/

o:p   /o:p

Впрочем, «усатый» в зависимости от настроения превращался и в «кукурузника» («Смотри, не нос, а просто бородавка»), и в «бровеносца» («Бровям таким не страшен зимний хлад»), и в «жену» (значит, Ванечка уже ссорился с Валей Зимниковой, первой женой), и в «топтуна» (разумеется, Ванечкины шуточки не оставались не услышанными), и в «Зою-мотоцикл» — она плохо укладывалась в поэтический размер, но легко укладывалась в постель — единственная женщина, от которой пришлось по-настоящему прятаться, их роман тянулся со времен студенчества во Владимире — обычно она приезжала за Ванечкой на мотоцикле, болтали, что после того, как Аполлонов вырвался из ее объятий, она подговаривала кого-то чуть ли не застрелить бывшего возлюбленного из медвежьего ружья. После Зоечки-мотоцикла Ленин (замечу без иронии) предпочтительней. К тому же от Ленина была ощутимая польза: o:p/

o:p   /o:p

Зачем вам Ленин? Ах вы, маловеры! o:p/

Во-первых, чтобы всем помочь в беде, o:p/

А во-вторых, пока здесь пионеры, o:p/

Сходить за Ленина по малой по нужде. o:p/

o:p   /o:p

Впрочем, Ленина следовало бы вспомнить по другой причине — лирической: o:p/

  o:p/

Какие чудесные сны, моя дорогая! o:p/

Я вижу: как манишь меня вся нагая o:p/

В кустах, что за Лениным, ты ждешь, вожделея, o:p/

А Ленин стоит по-прежнему бел, не краснея. o:p/

o:p   /o:p

Данное четверостишие следует петь как романс — вы уловили? Жаль, не умею пользоваться музыкальной нотацией, но мелодию промычу. Вся компания (Вадик, Ромушка, Сильвестр Божественный, Староверчик и Сашка-на-сносях, плюс автор этих строк) помнит, как Ванечка спел нам на станции в Курочках. Он пел, когда подавал руку Марусе Розен — поэтессе и переводчице со старофранцузского по преимуществу, — и даже приплясывал. Согласитесь, смелые строчки для первого дня знакомства. Она засмеялась. o:p/

Неудивительно, что тот день в памяти, — не только романс про Ленина или пьяные поля, мимо которых трубил поезд, не только счастливые рожи — Вадик Длинный с вечно открытым ртом и готовностью гоготать до насморка, Ромушка — уже с печатью циррозника (виновата, дескать, государственная безопасность), Сильвестр с блудящими по носу очками, способный ухайдакать кого угодно византийской поэзией в электричке, на станции, из соседней кабинки придорожного домика для нужд людских, Староверчик, хохочущий в кулак и меряющийся с Ромушкой длиной бород, — тот день в памяти — это Марусин смех после романса, солнечные брызги смеха. В ту пору она уже была безнадежно замужем. И двое детей. На что Аполлонов надеялся? o:p/

o:p   /o:p

o:p   /o:p

4 o:p/

o:p   /o:p

Как она выглядела тогда? При таком вопросе меня заподозрят в издевке. Как будто никто не видел фотографии Марии Розен, сидящей в кресле в белой шали с колдовски-черным котом на руках. Я, во всяком случае, обнаруживаю эту фотографию в самых неожиданных изданиях, повествующих о 1970 — 80-х годах. Жизнеописание Солженицына, альбом о Бродском, мемуары о Сахарове, фолиант «Потаенная Москва и ее обитатели» (французское и английское издания вышли в 1989-м, русский аналог — в 1994-м). o:p/

Можно установить, когда впервые эта черно-белая фотография, сделанная не без театральности, но исключительно для близкого круга, была воспроизведена на публику. Поэтический вечер в Политехническом музее 11 апреля 1989 года — «Совсем другая поэзия»! Мария Розен не только одна из участниц, но — символ вечера, ведь именно ее фотографию устроители поместили на афише. o:p/

Я помню сырую погодку, наморщившиеся от сырости афиши, как будто плачущая на фото Маруся (хотя ее глаза и так полны талой воды — как говорил Ванечка), вымокшие в очереди москвичи, счастливые, громкие. Был слух, что рейсом из Нью-Йорка прилетит Бродский, а незнакомка на фотографии — не поэтесса, но нынешняя муза Бродского — имена назывались разные... Ксана Могенблат, Лариса Бескровникова... Марусю впоследствии это смешило, тем более, они с Иосифом были знакомы, впрочем, без следа купидонства. o:p/

«Смот‘и! — воззвал Ромушка Горчичник, утягивая меня к афише. — Это же Ма‘уся! я фотог‘афи‘овал! Ты помнишь?» — «Нет», — сказал я с целью несколько сбить восторг. «Как она хо‘оша! Как п‘ек‘асна! Когда вижу эту фотог‘афию, всегда жалею, что п‘едложил только сфотог‘афи‘оваться, а ‘уку и се‘дце п‘едложил не я, а ее до‘огой По’тфель!..» o:p/

Подобную тираду мы слышали всякий раз, когда Ромушка оказывался в одной компании с Марусей, — разумеется, после ее ухода. При Марусе он целомудренно пережевывал салаты, осведомляясь у Сашки-на-сносях о школьных успехах, желудочных расстройствах, первых амурах, институтских перспективах ее семерых детей. Сложившийся холостяк! К тому же комнатка в Замоскоречьи и туманно-почтенная должностишка в Третьяковке (да-да, Роман Горичев — знаток русского печального пейзажа, помните его брошюрку 1979-го «Молчаливый Левитан»? — и наш Ромушка Горчичник — одно лицо), итак, комнатка и должностишка способствовали утолению голода, простите, любовного, особенно среди юных стажерок экскурсоводческого ремесла. А что делать? Обстоятельства Романа Андреевича надо понять. Стажерки не только узнавали от него подробности сватовства Левитана к сестре Чехова («...он гово‘ит: „Я п‘ошу, станьте моей суп‘угой!”. А у нее падает ту‘ню‘ — вы знаете, что такое ту‘ню‘? Нет? Пове‘нитесь,  пожалуйста...») или перечень излюбленных питий живописца Саврасова  («...я знаю все ад‘еса т‘акти‘ов! Я знаю, кому он отдавал за винцо ка‘тины... вы п‘обовали анисовую?..  А суха‘ничек?»), если юные особы были провинциалками, Ромушка выправлял их немосковский выговор («...п‘оизнесите мягкое “ш”... не катайте в вашем ‘отике гласные... ук‘аинские песни п‘ек‘асны, но ук‘аинский п‘ононс из уст оча‘овательной ба‘ышни весьма неп‘иятен. Отк‘ою ст‘ашную тайну: целовать женщину с подобным п‘ононсом — это сове‘шать подвиг...»). o:p/

Так в чем трагедия? Да на Марусю Розен не действовали такие уловки! Вот почему — когда она, укутанная в серебряную лису, послав воздушный поцелуй, уходила — Ромушка отпрыгивал от Сашки-на-сносях, Ромушка вслух страдал, поминая давние разговоры с Марусей. Только Сашка-на-сносях потешалась над ним: «О чем ты говорить с Марусей мог?» — «Как?!».  К примеру, про связи камней и частей человеческого тела. Или про девять ипостасей снега — «Мы ‘ассмат‘ивали снежинки на ‘уках!» Или про составление гороскопов друг другу — «...у нее получался унылый суп‘уг!» А про соответствия цветов и состояний души? «...Кто из вас ‘азгадает сок‘овенный смысл васильков? Какой холм, ве‘нее, какую го‘у они пок‘ыли?..» o:p/

Как будто Ромушка забывал: здесь полулежит на диване патриций — единственный наделенный правом экзаменовать — наш Ванечка. Хотя (что удивляло новичков) мог промолчать вечер. И только челка сияла в огнях. Счастливое лицо путешествовавшего на бесе. o:p/

Присмотритесь. Это возможно опять-таки благодаря фотографиям той поры. Наиболее удачными кажутся (по общему приговору) четыре. o:p/

Вы легко назовете первую, растиражированную в газетах, — портрет анфас по плечи: Ванечка за столом, подперев подбородок ладонью. Знаменитая челка, которую он поглаживал, когда был доволен своим мо , пританцовывающим экспромтом, — эта челка разлетелась по лбу — и у Ванечки не вышел вид мудреца, который считается для писателя благопристойным. o:p/

Когда Ванечка Аполлонов сел напротив медлительного фотоаппарата Горчичника, он меньше всего предполагал, что спустя лет десять именно с этой фотографии обратится к читателям. Кажется, и сейчас слышим его голос: «Ну, касатики, что приуныли?..». o:p/

Хорошо. Но быть писателем и не сфотографироваться с пишущей машинкой? Такого не могли допустить почитатели Аполлонова. Так среди фото оказался другой снимок Ванечки: лихо настукивающего что-то бессмертное на машинке, с папироской, вернее, чинариком побродяжки во рту. Машинка взвизгивала, чавкала остатками ленты (по возрасту соперничающими с рукописями Мертвого моря), а Ванечка выделывал косточками клавиш чечетку — вот почему у него такой непосредственно-увлеченный вид. o:p/

Я люблю фотографию Аполлонова, сделанную в мастерской Саши Луцевича — в веселом подвальчике на Басманной. Тут вся компания: Ванечка посередке на трехногом стуле с головами мефистофелей (он артачился — на такой не сяду! брызните хоть водичкой святой!), рядом — Сильвестр Божественный в удивленных очках, Вадик Длинный (с улыбкой глумливца), Ромушка (деликатно приобняв итальяночку — она млеет), Староверчик (распушив бороду), Сашка-на-сносях (она ждала только третьего? пятого?), автор этих строк и, конечно, Маруся — она в ту пору часто бывала с нами. o:p/

Она слева от Аполлонова, после Сильвестра, какое платье на ней было тогда? Цвет на серенькой карточке не разобрать. Ванечка уж точно вспомнил бы. Синее с таинственно-легкими рукавами? А полоска, обводящая декольте? Мех шуршаллы, как выразился Ванечка, бесцеремонно потеребив его. Какой год? Декабрь 1981-го. Оригинал фото сохранила Маруся.  Я упросил показать. Она достала фотографию из ореховой шкатулки, на обороте — дата и веселый, подпрыгивающий почерк Ванечки: o:p/

o:p   /o:p

Откуда у тебя еврейский нос? o:p/

Каким макаром у тебя пророс? o:p/

Или кой чёрт его тебе занес? o:p/

Скажи, не мучь, откуда этот нос? o:p/

o:p   /o:p

Откуда у тебя французский шик? o:p/

Не от духов же, которыми ты пшик o:p/

За ушками вдруг сделаешь ты пшик? o:p/

Скажи, не мучь, откуда этот шик? o:p/

o:p   /o:p

Откуда у тебя английский драйв? o:p/

Который изменил тебе всю лайв? o:p/

Не лучше слушать здесь собачий лайв? o:p/

В известном смысле — ночью это райв. o:p/

o:p   /o:p

А все же лучшее в тебе, поверь, o:p/

Что не закроешь на ночь эту дверь. o:p/

Так положись на русский наш авось, o:p/

И я приду, любимая? Не бойсь! o:p/

  o:p/

Собачий «райв» — не преувеличение: лефортовские кабыздохи сбегались к дверям мастерской Саши Луцевича, ведь жена Саши — Соня-рыжик (молчунья и вегетарианка) плакала над бродячими псами и единственное, чем жила, — миски, блохи, щенки, перебинтованные лапы, паломничества к ветеринару. Саша мрачнел, но Саша платил. (Позволяя себе телефонную шпильку: «Приходите. У нас снова собачья свадьба...») o:p/

И это был единственный повод для раздоров — Луцевич ревновал Соню к псам, но главное — боялся, что соседи отправят донос, тогда турнут из мастерской, где они были — нет, не на птичьих — на собачьих, как говорил Саша, правах. К слову, так и вышло. Соседи накатали четырнадцатистраничный донос, правда, уже после кончины Сони-рыжика. Но ведь Саша продолжал подкармливать собак... o:p/

Словом, весело. И стишки подходящие. Тогда почему самые печальные люди на фото — Аполлонов (у него какая-то непривычная складка у рта — она его портит) и Мария Розен (ее глаза не горят, как свечки, а скорее тревожно мерцают)? Она же не пострадала от телоприкладства? — как пошлил Вадик. Естественно, не в присутствии Аполлонова (рожеприкладство ведь случается и между друзьями). o:p/

А Ромушка гигикал, что первоначально строчка была смелее: «Ложись со мной, любимая, не бойсь». Готов поверить. Ванечка написал бы и похлеще. Но только не Марусе Розен. o:p/

«У них, как у Тристана и Изольды, отношения в большей степени взаимно духовные», — проблеял Сильвестр Божественный, разглядывая фотографию. «П’авда?» — и я увидел, что Ромушка до сих пор не может простить Марусе восхищенный взгляд на Аполлонова: она всегда смотрела на Ванечку только так — говорил ли, молчал ли он, уносился куда-то далеко, обращался ко всем (чуть опираясь на локоть, лежа на тахте) — «Касатики мои...» или шуршал в ухо какой-нибудь поклоннице-хохотушке: «Ты, дурочка, хочешь поехать посмотреть речку Каменку в Суздаль? Я два раза не предлагаю...». o:p/

И еще подробность: Ванечка, который никогда не наблюдал за другими украдкой, после подобных слов мог взглянуть быстро на Марусю — как она? o:p/

o:p   /o:p

5 o:p/

o:p   /o:p

Не менее известно фото тех же 1970-х: Ванечка в полный рост, идущий через лопухи по железнодорожной насыпи. Если бы не улыбка, которая веселит профиль, можно думать, его щелкнули контрабандно. Нет, он видел, что линза наведена на него, — правда, друзья до сих пор спорят, пытаясь установить авторство «Ванечки среди лопухов». Разве мог предполагать безвестный летописец с фотоаппаратом, что именно его снимку предстоит сделаться главным, когда речь заходит о прославленных аполлоновских  поездах. o:p/

«Поезда-поезда! Кто вас выдумал? Ученый немец? Хитрый чёрт? Или кто-то сердобольный сжалился: ведь только в поездах открывают смело душу, а иногда — тело. В зависимости от жажды. o:p/

Любит Россия ехать. В поездах тепло, как в приветливой избенке стрелочника (облизывались на такие?), в поездах дают (подумать только!) чай — что умиляет доверием к гражданам. Прикиньте — сколько можно совершить с одним стаканом железнодорожного чая, даже без сахара! Допустим, чай вылить, а влить на его место что-нибудь запрещенное конвенциями. И пей без нервишек. Главное — не спутать цвет. Железнодорожный чай, как правило, — прилично рыжеватый. Впрочем, принесли как-то чай цвета торфяных болот! Я знаю, какие болота бывают — под Цыпами в лесах налюбовался. Что ж оказалось? Кафешантан. o:p/

А можно чаем горло прополоскать. Если горло внутри охает. Предвижу возражения: делать хры-кы-кы горлом неаппетитно. Согласен. o:p/

Или обойтись с чаем иначе: плеснуть в лицо, а? К примеру, услышите от соседа (знаете, самоуверенные с кислым носом встречаются в поездах?), что невинные жертвы революций необходимы, хотя преувеличены — да и кто их считал? революции вообще — это сказал еще Мичурин — не делаются в садовых перчатках — а партия смело признала перегибы, но не исключено, что перегибы подсунули. Сами знаете кто. В подобных обменах мнениями бывает наилучше использовать имеющийся на столе чай без остатка. Четыре стакана? Четыре. o:p/

И — в коридор. Потому что главное в поездах — не разговоры, главное — красавица Россия, которой так много за окном, хотя, конечно, у нас проперли Аляску». o:p/

Впрочем, чаще Ванечка передвигался в электричках — там галдела, гавкалась, спала на плече у подруги родная ему стихия. Контролеры с кирпичными лицами, у которых он, как Леонардо да Винчи, хирургически стремился обнаружить сердце, девчушки безнадежно-невинные, которых Ванечка отогревал фразочкой «мой вам плезир», дачницы престарелой формации из поселка старых большевиков (Ванечка выл от восторга — он брал их за жабры: «А что Плеханов? А ваш дедушка? А Плеханов? А ваш?»), конечно, цыгане — с ними Ванечка чувствовал родство — и они, между прочим, тоже — цыганки тянули его ладонь кверху, огорчаясь, что на запястье нет часов, на пальце — хотя бы обручального колечка из хилого коммунистического золота, цыганки совсем расходились — помню, после Чухлинки — теребили его за челку — «золочечкий мальчичечка, золочечкий!» — он схватил одну за талию — визжа, цыганки прыгали из вагона в Салтыковской, оставалось наслаждаться воркованием про гульню какой-нибудь Олюхи, дружески кивая слепому в синих очках, который зарабатывал в поездах на чекушку, вовремя пряча очки. o:p/

Электрички родили легенду: в них Ванечка читал пассажирам поэтические загадки. Деньги в кепку летели с восторгом! Читал или не читал, но в Ванечкиных строчках последовательно представлена галерея всех вождей 70 — 80-х: o:p/

  o:p/

Как не стало Леонида: o:p/

Зарыдала Левонида. o:p/

А я думала — лет сто o:p/

Проживешь ты запросто. o:p/

                        (Брежнев) o:p/

o:p   /o:p

               * * * o:p/

Сухая вобла — тоже человек, o:p/

Когда взглянет из-под чекистских век. o:p/

                                      (Андропов) o:p/

o:p   /o:p

               * * * o:p/

Больной весьма, отчасти монголоид. o:p/

Молчит, не движется, как неживой. o:p/

Придет весна: запрятан в целлулоид, o:p/

Поедет в катафалке, как живой. o:p/

                                     (Черненко) o:p/

o:p   /o:p

Позднее достанется тому, которому Аполлонов будто бы обязан возможностью встречи с всероссийским читателем. Не было бы «ставропольского говоруна» — и «Полет на бесе в Ерусалим» никогда бы не издали на родине автора. Ведь до 1988-го даже имя Аполлонова упоминать в отечественной печати запрещалось. Если бы не «ставрополец», где, спрашивают иные, был бы ваш Ванечка? Ванечку «разрешили», а он в благодарность — стишки: o:p/

o:p   /o:p

Уж лучше от бутылки рук дрожанье, o:p/

Чем ежечасно — словонедержанье. o:p/

                                     (Горбачев) o:p/

o:p   /o:p

Вот только уместно ли стыдить Ивана Аполлонова за неблагодарность? Он был свободен, как дворняга. Без паспорта, без работы. Без постоянного жилья. И постоянной жены. Он воровал книги. Спал в лопухах. Один пиджак носил полжизни. И употреблял в своих сочинениях слова нецензурные — к примеру, «фердя». Знаете, что это? Лучше не спрашивайте. Он брал свободу просто. Как стакан, когда хочется пить. Точнее, выпить. o:p/

o:p   /o:p

o:p   /o:p

6 o:p/

o:p   /o:p

«Вам, касатики, никогда не приходило в голову, что анкеты похожи на раздевание в венерическом диспансере? — так начинает Аполлонов эссе „Исповедь коммунистки после свального греха с четырьмя Рокфеллерами”: — Потому что чем ниже спускаешься, тем интереснее». o:p/

Среди записных книжек Аполлонова (изданных полностью за последние годы) есть «наброски» всевозможных анкет, начинающихся с «исподних» вопросов: o:p/

« Национальность (нужное подчеркнуть). Вятич. Кривич. Маркшейдер. Крайний народ Севера. Давно вымершая. o:p/

Социальное происхождение. Сын профессора Мечникова. Отец — рабочий Путиловского завода скоропостижно скончался, съев при аресте 150 кг прокламаций „Долой самодержавие!”. Из маркизов. o:p/

Партийность. Еще с Герценым, помнится, киряли. Отлил на мельницу империализма. Общество светлой памяти трусиков Инессы Арманд. o:p/

Пребывание на оккупированной территории. До обидного мало. Оформление детского утренника: „Здравствуй, племя молодое, незнакомое! Здравствуй-здравствуй, Гитлерюгенд!” В белорусском партизанском отряде — ведущий подрывник во время рельсовой войны с 1942 по 1943 год, так увлекся, что продолжал оставаться ведущим подрывником и в 1946, и в 1947, и в 1948, и в 1949, и в 1950 гг., и по настоящее время. o:p/

Родственники за границей. Полно! Е-к-л-м-н! Самаритяне всего мира — а кто их считал? Фрося Рубле. Де Сааведра. Ионафан Свист. Королева Виктория (по линии личного конюха). Мао Цзэдун (по линии переводчицы московского посольства Люси Блякиной). o:p/

Судимость. Расстрелян за попытку развратных действий с женой коменданта Московского Кремля, с тем, чтобы получить беспрепятственный доступ в спецстоловую. Расстрелян за попытку развратных действий со старшей дочерью коменданта Московского Кремля, с тем, чтобы получить беспрепятственный доступ в спецстоловую. Расстрелян за попытку развратных действий со средней дочерью коменданта Московского Кремля, с тем, чтобы получить беспрепятственный доступ в спецстоловую. Расстрелян за попытку развратных действий с младшей дочерью коменданта Московского Кремля, с тем, чтобы получить беспрепятственный доступ в спецстоловую. Расстрелян за попытку развратных действий с комендантом Московского Кремля, с тем, чтобы получить беспрепятственный доступ в спецстоловую. Отпущен на поруки за попытку развратных действий с болонкой коменданта Московского Кремля, с тем, чтобы получить беспрепятственный доступ в спецстоловую, позднее — расстрелян по личному ходатайству болонки». o:p/

o:p   /o:p

7 o:p/

o:p   /o:p

За этим бурлеском — за танцем вприсядку с поллитрой в зубах и голым задом в красных гвоздиках (уф, как высокопарно выразился Вадик Длинный!) — скрывается только один факт из первоначальной жизни Ивана Варламовича Аполлонова — арест отца в 1947 году. o:p/

Много лет Иван Варламович путался в причинах ареста. Считал, что отца обвинили в сотрудничестве с немцами во время войны (вот откуда шуточки про занятия на оккупированной территории). На самом деле в 1940-м, за год до бойни народов, Варлам Васильевич Аполлонов оказался за тысячи верст от Владимира — на Мурмане и Хибинах. Его определили в начальники железнодорожной станции Хибины, на подступах к Хибиногорску (вот еще причина для железнодорожных пристрастий сына?). Не такая уж маленькая должность в 40-е. Позже Иван Варламович говорил, что и карьере, и аресту отец обязан двум свойствам: горластому голосу и уменью ночью совсем не спать. «А днем?» — спрашивали дотошные. «Кто же спит днем?» — удивлялся Ванечка. o:p/

Семья перебралась вслед за отцом: а детей было уже четверо. Старшая — Лида, затем — Олюшка, первый мальчишка — Ванечка, за ним — Вася, в память деда. Незадолго до ареста, в декабре 1946-го, когда они вернутся к себе во Владимир, родится еще Дима, но он умрет от крупоза легких. К счастью. Такие мать скажет слова. Но ведь после ареста мужа ее изгонят с работы — в ту пору она вела географию в школе (Ванечка по ее картам прошагал континенты) — и откажутся брать куда-либо. Стало ясно: семья погибнет. И тогда мать бросила их, спряталась в четырехмиллионном вареве Москвы. Старшая Лида, впрочем, знала, что мать не предала — и скрывается где-то у двоюродной сестры. Детей сразу же изъяли в интернат. Нет, с голоду они там не умерли. «Жрали мы неплохо», — говорил впоследствии Ванечка — Главный Людоед все-таки подсчитал, что имеется некоторая убыль в людишках. «Даже на свиноферме не каженный день колють свиней?» — щурился Ванечка. o:p/

Они могли бы все рассеяться по тоскующим русским просторам, но в 1954-м отец вернулся. Сразу же вернулась мать — как она узнала? До ареста отец был говорлив, громкоголос, смеялся так, что плакали чашки в буфете. А после — старичок без зубов, с нехорошей памятью на донышке глаз. Шепнули, что не из-за немцев был арестован. Иначе бы его не отпустили. Да и не переходили Хибины, как представлялось четырехлетнему Ванечке, из рук в руки: русские, финны, снова русские, финны, да еще немцы. Виной — веселый нрав отца: едва ли не в день рождения свой в 1946-м громыхнул анекдотцем: лежит младенец в люльке и чмок-чмок соской, заботливая мать склоняется над ним — «Смотри, гуля, не проглоти сосошку !» Га-га-га! Разумеется, смешно. Ведь Сосошка или Сосо — кличка мусье Джугашвили. Хватило на восемь лет... o:p/

Когда Ванечка начал выходить из подполья в 1980-е, многие из тех, у кого он вызывал аллергию, ухватились за этот факт. «Аполлонов? Хы-ы... Вам известно, что он сын репрессированного?» o:p/

Прямо скажем, какого еще отношения к коммунистической власти (кстати, давно уже переросшей тот, сравнительно недолгий этап сравнительно редкого искажения нашей законности — голос должен перерасти в благородно-кастрированный взвизг) вы хотите ждать от Аполлонова? Тогда им казалось, что дискуссия исчерпана, а дискуссия только и начиналась всерьез. o:p/

«Это как капельки из сытой трубы с испражнениями — плям, плям... Пальчиком зажал — будто нет, — говорит Ванечка в неоконченной „Исповеди графина с кипяченой, хотя и не первой свежести, водой”, — а ведь дерьмецо разъедает даже железо. Я знаю: я труды положил на укладывание канализации в Туле. Думаете, было легко? Только светлым гением Льва Толстого держались. Вот мои мужички (я — бригадир) — мужички-канализаторы зачинали жариться в сику (вы умеете в сику? нет? научу, но после), я залезал на что-нибудь (камушек? бочку? старушку-землечерпалку? броневик? — право, не помню) и говорил им:  «Вы!Ё...................................................................... а Лев Толстой граф ............без канализации!.................................еще вопросы?» — и они сразу же бросали игру, вгрызались в траншею, так что город мог делать себе спокойно. Но не все же помнят о графе? Так что труба у них капает, потом подтекает, потом переходит в деликатную, а потом — и в устойчивую струйку, еще денек — струйка — в струишку, струю, в струило, в струилище, чтобы вдруг выбить дыру — бзам-за-за-зам! — так улететь в потолок — и вдарить в такую струйщу, как гейзер, попутно и стены обрызгав». o:p/

Нет, Аполлонов не забывал, что он сын репрессированного. Теперь напечатан его дневник — пожалуйста, убедитесь: «Комм. власть — власть Сатаны. Док-ва? Плюньте в харю им — лучшее док-во. Главное — короткое. Краткость, как говорил Сталин, сестра таланта». o:p/

Слушать такое — веселые деньки 1970-х. Конечно, за это боготворили Ванечку. Его рука поднимается с указующим перстом, хитрая челка прискокивает, дивы-поклонницы (облепившие его ноги) щиплют одна другую — сейчас, вот сейчас начнется... «Как мы с Вадиком поджигали районный комитет партии в городе Владимире-на-Клязьме...» — «Как я провел ночь с Фурцевой, хотя и не покусился на ее невинность...» — «Почему Брежнев не ходит со мной в баню...» — «Можно ли в Курочках найти ингредиенты для любимого коктейля убиенного Кеннеди?..» — «Почему я не написал поэму „Трактористы и Светочка-сися” с прологом и эпилогом...» — «О чем помышляет министр внутренних дел, когда испытывает упадок оптимизма во внутренних желудках?..» — «Знаете ли вы реестр вздохов незамужней женщины?» — «Милиционер Переперчук в моей жизни...». o:p/

А «пьяные турниры»? Кто кого перепьет — сначала во владимирском педагогическом институте — к восторгу девиц и к падению под стол проигравших! А Ванечка — аскет и созерцатель с голубыми глазами — только улыбается с рюмашкой в руке. Манеры ему не изменяли. Сначала, повторяю, в древнестольном Владимире, потом и в Москве. Среди вольнолюбивого студенчества долго гуляло предание, что первым (после, правда, лифтера), кто испил зелье на тридцать втором этаже в университетской высотке на Воробьевых, был Ванечка Аполлонов в 1958 году. Потом стали прибавлять: тот самый . Причем апогеем зельепития на тридцать втором этаже стало любованье Москвой в подзорную трубу — для чего Ванечка (не зря сын учительницы географии) изготовил карту Москвы (аршин на аршин, разворачиваем с приятным похрустом), где были изображены Спасская башня, Василий Блаженный, Большой театр, но главное достоинство карты, конечно, — в другом: были отмечены магазины, забегаловки, рюмочные, пивные ларьки, шалманы, винные аппараты (были, да, были на Тверской — завоевание хрущевизма — пшш-рры — и будьте-нате стаканец красненького с горчинкой на языке!), с указанием времени подвоза продукции, особенностей психологии продавцов («Этой скажи — Моя Груня!»), — «А что под юбкой?» — имелся в виду «Дом под юбкой», на Пушкинской, с рыжей страстью армянских коньяков на полках, на доме — башенка с балериной, к которой Пушкин-памятник (что общеизвестно) лазал по водосточной трубе. «А почему? — сиял Ванечка. — Чтобы стрельнуть четыре рубля, извините, двенадцать копеек на коньячок! Супружнице-то Пушкин — а вы, морды развратные, что думали? — не изменял». «Две категории, — наставлял Ванечка, — только и свободны на Руси: сумасшедшие и пьяные...» o:p/

Тогда мы горло драли от смеха (ах, гоготливые годы!), а теперь видится иначе — он, Иван Аполлонов, с которым принимали на грудь все: от Сергея Аверьянова (я разве еще не раскрыл прозвище Сильвестра Божественного?) до укладчика канализационных труб Ладошкина, — он, Ванечка, когда вливал в себя океаны сорокаградусной жидкости, помнил, по какой причине пьянство лучше иной трезвости. o:p/

Что только не сделаешь на трезвую голову... Доцент марксизма. Исследователь атеизма. Составитель речей для тов. Потякина (табличка на пухлой двери в комитете партии во Владимире в 1970-е). Читатель партийной прессы с сорокалетним (подумайте!) стажем. А если еще наклеивать вырезки в тетрадочку (аккуратно, прижимая в усердии язык к уголку губ) — «Праздник детворы в Ульяновске». «Светлые будни доярки Малахольновой» и с ней же интервью «Что нам дала родная власть?» (три робкие слезинки обмочат газету). o:p/

«Лучше, касатики, назюзюкаться, чем всякая... всякая такая...  бякушка...» o:p/

o:p   /o:p

8 o:p/

o:p   /o:p

Прадед сошел с ума? Есть такой слушок про Аполлонова. Про Аполлонова вообще болтали: принял, например, католицизм (спасибо, не обрезание) или — из другой оперетты — спал с дочкой академика Папицы на спор. Но мало кто знает, что Ванечка великолепно имитировал сумасшествие в интернате, куда его забрали. А как выжить? Он рано понял: сумасшедших не беспокоят. Сумасшедшему не море, а жижа любой консистенции по колено. Вот и веселились в своей свободной республике... o:p/

Аполлонов кричал — возьмите простыню и сделайте флаг с надписью Пьянландия! Границ на карте нет, дороги туда нет — а вот опрокинул, загоготал — и ты уж там! Единственный, кому выдавалась виза в Пьянландию без рюмашки, — Сильвестр Божественный. И так припадал на одну ногу, чуть блеял, вернее, заикался, не любил (ну не чудак?) своего высокого роста — и был сутул не по возрасту (Аленка Синеглазая про него со смехом сказала: «Да он палка для просушки белья!»), но главное — Пьянландии не изменял. Есть фотографии, где все — хороши, даже у Маруси Розен глаза шальные (даже у ее супруга привычное выражения благомыслия умножено на три — знаете, как бывает?), а Сильвестр (с некоторых пор Сергей Сергеевич ) — по-прежнему с трезвым физически, но в духовном смысле — весьма под мухой лицом... Когда теперь вспоминают, что в те весенние, счастливые, пьяные годы сделало Аполлонова, думают о влияниях, ищут учителя для парнишки из провинции, с угнетающе-интернатовским прошлым. Конечно, влияли, конечно, обтесывали. Вот и брильянт, необъяснимым образом упавший среди плебейской гальки, так же подвергается действию волн. o:p/

«М-материал был б-благодатный, — проблеял Аверьянов в сороковой день после кончины Ванечки. — П-память какая! Н-не голова — ч-чтецкая машина». И он же придумал про брильянт. Только Маруся (исплаканная) вдруг засмеялась — мы были испуганы: «Господи, чокнулась с горя?» —  «Я знаю, что Ванечка бы тебе сказал, Сильвестрик (те, кто не слышали прозвища Аверьянова, чины из университета — нехорошо дернулись, а Аверьянов сделал лицо терпеливое — как иначе?), он сказал бы, что брильянтик потому обтачивают волны, чтобы его не нашла среди гальки хозяюшка». — «К-какая хозяюшка?» — «Ну, брильянтик взялся на пляже откуда? Кстати, какой пляж тебе представляется?» — Сережа, похоже, стал обижаться. «К-к-коктебельский». Маруся захлопала в ладоши, Маруся захохотала еще счастливее: «Да! Ванечка сказал бы тебе, кто обронил брильянт со своей шейки...» — «К-кто же?» — «Курица писательская!..» Это стало для Марии Розен обыкновением: что сказал бы Ванечка? что подумал? o:p/

o:p   /o:p

o:p   /o:p

9 o:p/

o:p   /o:p

«Вы никогда не догадывались, касатики, чем подкармливать беса во время транзитных перелетов? — задается резонным вопросом Аполлонов в „Полете на бесе в Ерусалим” — Э-э, не перебивайте, не говорите, что бес в фураже не нуждается, что на нем тысячу верст скачи — а ему, мохнатому, хоть бы хны. Бесам тоже необходимо питание калорийное. Думаете, разносолы? Осетринка из Елисеевского? Алый окорок с дымком? Груша в желтой поливе? Наперсток ликерца? Или литра три жгучки с перцем? Чтоб всей шерстью кудрявой испотел и почувствовал себя наконец мужчиной... o:p/

Только не выносят черти блюда скоромные! Достаточно им слюнавленного сухарика. Тогда, значит, грешками людскими питаются? Нет, грешки — это благодарности в трудовую книжку. А настоящая пища для чёрта — и за ней он поскачет с вами на загривке тысячи верст — басни, басни житейские. Уж больно народ любознательный — эти черти. o:p/

Только не подумайте, что, зная секрет, каждый сможет разъезжать на чертях аллюром... Потому что забыли — даже скромно стоящий в тени чахлой березки чёрт, с виду напоминающий водопроводчика Брындо из домоуправления — в меру, значит, худой и со скромными запросами (курево без фильтра, анекдот про чукчу), в силу своей демонической природы весьма искушен в баснях житейских. Не скажешь — Глаха мужу изменяет и сразу с тремя! — чёрт на это только зевнет, потому как где здесь свежесть сюжета? o:p/

Так что выкобенивайся — а угоди. Ну? Переварили?» o:p/

Это — своего рода эпиграф, иллюстрирующий атмосферу студенческих лет Ивана Аполлонова. Сколько мы говорили!.. o:p/

Когда Аполлонова настигнет рак горла и он потеряет на несколько месяцев способность говорить, он будет страдать из-за молчания, не из-за боли. И потом, заговорив (неприметно пожимая рычажок на шумке — аппарате для стимуляции голосовых связок), — признается, что ему снился сон — «где я болтаю, болтаю». И еще ему снилась Стромынка, компания говорунов... Думать (говорил Аполлонов) — это скакать вместе с друзьями... Где скакали? Конечно, Стромынка, но и главная лестница на Моховой.  А разве курительные комнаты Румянцевской библиотеки — худое место для таких, например, афоризмов: «Масло — не все счастье». Для полуаскетических студентов — мужественное высказывание. «И даже голоногие девоньки — не все счастье». Но у безрассудных пьянландцев хватало ума не выбалтывать главное. Ведь была для компаний еще и комнатка-келья Аверьянова в Молочном переулке, близ Остоженки, где свет абажура светил в любой тьме. o:p/

Рядом с нашей кельей ворочал красными мозгами Кремль — планы-планы-планы-планы по выстроению коммунизма мирового, — а тут — мальчишки дерзкие брякали что-нибудь вроде: «Коммунизм? В сто раз хуже татаро-монгольского ига! Ведь татары на русскую душу не покушались. Не требовали, чтобы кричали им: „Ах, эра новая! эра татарская!”. Какие мы были несчастные без вас, без передовых татарушек, прогрессивных монголушек! Как приятно любоваться на портрет дедушки Чингисхана! Сколько мудрости в тугих щеках Батыя! А решительность Тохтамыша! Как странно — в Москве есть проспект Ленина — а проспекта Тохтамыша не встретишь. Разве справедливо?». o:p/

«М-моя б-бабушка, — скрипит Аверьянов, — б-больше всего с-страдала из-за Сухаревой б-башни. Какая к-красавица была!» — «Бабушка?» — как всегда пакостит Вадик. «Б-башня, остолоп! — и смущается от резкого слова. — Б-бабушка тоже». Спрашивали друг друга: почему после всего, что наделано — Божий гнев медлит? Ведь церквей революционеришки растоптали больше, чем монголы-французы-поляки-немцы вместе взятые!  И на каждом перекрестке — икона-статуя козлобородого божка — о чем он думает, щуря глазки? o:p/

«Почему ж медлит?.. — говорил негромко из темноты Ванечка (у Аверьянова он присаживался ближе к стеллажам — Аверьянов, признаемся, смотрел нервно — знал любовь Ванечки к книгам). — Вы, касатики, просто незнакомы со статистикой... Не медлит Божий гнев. Это как кожная зараза — рожа — с краснотой, пузырями и объедками пятен, — и именно на лице — вот только зеркала нет. Поэтому кажется, что все в ажуре и никого не пугаем... Но вы еще увидите, как повалится все, вы еще будете выползать из-под глыб...» «...Но с д‘угой сто’оны, — это голос Ромушки Горчичника, — зачем им ст‘ашиться ка‘ы Господней? Чихали они на це‘ковки, монасты‘ечки, п‘и‘оду левитанистую. Не да‘ом весь ми‘ глядел на них в двадцатые-т‘идцатые, ‘азинув ‘от. Мы ‘ождены, чтоб сказку сделать былью! — Они го‘ланили тогда...» — «Смелость? — кажется, Староверчик заурчал, а Сашка посмотрела на него идолопоклонски. — Смелость бактерии — вот что это!» Аплодисменты... По бокалу шампанского? (Родители Аверьянова грустно пробуют прививать интеллигентность кучке молодых бандитов.) Мерси вам: так и быть — по бокалу шаманского ... o:p/

Надо припомнить выезды на пленэр. Ну, разумеется, в Троицу — всей ватагой. Спорить под тра-та-та-та железных вагонов — ах, хорошо! o:p/

«П-преобразователи 20 века п-пилят сук, на котором сидят...» — «Каких-таких сук?» — любопытствует Вадик Длинный. Чпом! — тычок ему в лоб от Аполлонова. «Ты говоришь о христианстве? Но почему сидят, они давно топчут!» — «Н-нет. С-сидят, если мы еще с-существуем. Они отрицают, в-выбрасывают христианство. Н-но только оно нас с-сформировало и держит над б-бездной...» — «...А если цивилизация — если все, что есть в нас, перед нами, вокруг и даже после — христианство, то цивилизация может цвести, а может и гнить, как теперь, гнить...» — «...Крестовые походы — это красиво, это шарман». — «Крестовые походы? — гудит Староверчик. — Они разрушили Царьград по пути...» — «А в-вот Ч-ч-чаадаев другого мнения. К-крестовые походы для него — р-романтичны...» — «Он страдал почечуем — всем это известно...» — «Дайте же, наконец, и Жоржику сказать...» — «Ж-ж-жалкие б-безбожники — они запускают с-спутники в космос, а те п-падают, как обгорелые с-спички. А Господь з-зажег солнце и з-звезды и они с-сияют вечно!..» — «Кстати, мальчики, и солнце красоты тоже Он зажег! Я это сейчас поняла!» (Сашка-на-сносях хлопает в ладоши.) — «...Толпе варваров доказывать значение христианства? Один ляпнул — что церковь что-то вроде партии. Ну, конечно, партия нам дала иконы Рублева, литургию Чайковского, партия нам сказала — блаженны плачущие, ибо они утешатся, — вот и пролила партия столько слез. А еще — ёСтрасти по Матфею” Иоанна Баха нам подарила милая партия и головокруженье с лазурью Сикстинской капеллы, шпили Кёльнского собора, романы Достоевского, доброго Диккенса — ах, партия, милая партия, ах!» — «Х-христианство не нуждается в д-доказательствах». — «Притащите их — покажите панораму Троицкой лавры. Будут свиньями, если ничего не поймут». — «И еще Рогожку! — снова дудит Староверчик. — Нашу Рогожку, никониане, забыли, а мы ведь отгрохали там колокольню-свечу в 1915-м!» — «А они все-таки свиньи...» o:p/

o:p   /o:p

10 o:p/

o:p   /o:p

Допускаю, что у тех, кто знаком с биографией Ивана Аполлонова поверхностно, могло сложиться впечатление о главном действующем лице как о человеке оптимистического склада. А разве не так? Еще со студенческих лет было известно: где Аполлонов — там шуточки, где Аполлонов — там гоготня, где Аполлонов — там дым коромыслом и пьяны все, конечно, тоже в дым, где Аполлонов — там розыгрыши — вспомните, в том числе, знаменитый розыгрыш с Голой головой! Аполлонов упросил студентов-медиков сдать ему в аренду (платил винишком красненьким! — без дураков) модель человеческой головы, еще и в цвете, еще и с разъятыми половинами черепа, откуда радостно выглядывали серые тефтели — мозги. Это осень 1959-го? Пожалуй. o:p/

Голая голова была привинчена намертво (даром, что голова — неживая) к столику, а сам столик намертво же привинчен к полу. Все сооружение (словечко «инсталляция» в ту пору еще не зачали) установлено в ночь на главной университетской лестнице, на Моховой, по правую руку от гипсового Ленина. Кстати, про него Аполлонов болтал, что он сходит со своего места ровно в двенадцать ночи — по естественной надобности. Мы улыбались почти скромно. Прежде, чем привинтить столик, Ванечка осведомился о распорядке дня, как Ленина, так и ночного вахтера. Но и это не все. Внутрь — то есть в удобно раскрытые половинки мозга — Аполлонов вложил раскрытый томик Ильича с отчеркнутой красным карандашом строчкой: «Будущие свершения науки не укладываются даже в головах современных людей». Голая голова простояла до полудня! Ее, правда, сообразили накрыть дерюжкой — но это вызвало полуцензурные сопения слесаря, который вывинчивал из пола аполлоновский весьма надежный (мы убедились, стоя вокруг и подавая советы) крепеж... o:p/

Хорошо. В 1961 году, после двух с половиной лет обучения, Аполлонова отчислили из университета. За ним сразу зашагала легенда. Гонение на смеломыслящих! Впрочем, случай с Голой головой сюда не пришивали: Голова не раскрыла тайну — кто ее папаша... Что Голая голова , даже Голая Зойка сошла Аполлонову с рук! Да-да, предновогоднее представление с Зойкой-мотоциклом, самой страстной пассией Аполлонова. Не слышали? Никогда не поверю. Москва не только выговорила все уши в телефонные трубки, горя этой историей, Москва приходила на Стромынку — думая (какова наивность, а?), что Голая Зойка так и сидит по-прежнему у входа, так и примет их с голыми объятиями. o:p/

Зойка-мотоцикл весь первый семестр ничего не знала об Аполлонове — он отбыл в Москву учиться в университете тишком. Зойка же визжала верхом на мотоциклете по Владимиру — помнится, работники районного комитета партии печально смотрели в окна на долго висящий после промчавшейся Зойки — бжам-бжам-бжам-бзя-я-я-ям! — сине-задушливый хвост; визжала и окрест Владимира, пугая бабушек и объявив всем, что заставит Аполлонова лизать себе пятки («он целовал мне пятки», «я показала ему пятки», «я пятками почувствовала, что он мой», «я пятками поняла, что он настоящий мужчинка» и т. п. — привычные термины, выражающие состояние Зойкиной души, которая, отметим, никогда у нее в пятки не уходила), но, пожалуй, Аполлонов не убоялся бы этой угрозы (скорее все-таки бравады, тем более, несмотря на мотоциклетную езду, пяточки у нее были с белыми выемочками), итак, не убоялся бы, если бы не прибавление —  « А фердюшке его сделаю реинкарнацию! ». Умных слов набралась от Аполлонова. «Но мало ли кто, — тревожился Ванечка, — подвернется ей в студенческом общежитии? Хотя бы Олюша-клуша или Ируха-хрюха — любая могла забежать». Мужчинам Зоя-мотоцикл делала сливу. Попробуйте вырваться! Не драться же... От сливы были избавлены те, кто ей нравился, — Аполлонов, к примеру. И почему-то Вадик — дружески — пцоп! — слюнявила в шею. o:p/

Итак, Зоенька появилась на Стромынке в конце декабря 1958-го. Не на мотоцикле привизжала — на поезде. Но каков Ванечка! Ворковал голубочек с Зюсенькой ! Он, согласимся, обладал свойствами терапевта... o:p/

Но и способность предвидения Аполлонов не терял никогда. А впереди (Зойка-мотоцикл прибыла с поездом ранним) проступала перспектива брачной ночи. (Если бы одной! Плевать Мотоцикл хотела на строгость в вопросах посещения общежития посторонними лицами обоих полов.) Как спровадить? Друзья смотрели сочувственно. А он, не теряя ни золотой челки, ни золотой улыбки, начал дезинфекцию. «Какое, Зюсенька, скучное бытье-житье в столичном городе. Иду, скажем, на выставку, кругом — женщины с восторженными глазами. Ну и какая-нибудь приглянется. Тебя-то я слишком долго ждал...» — «Квя», — это квякает удовлетворенно Зойка. «...Приглянется. Но считается проявлением крайней невоспитанности — да, Зюсенька! — не то, что ты предложишь женщине ее проводить, ведь на улицах полно хулиганов — а просто вежливо обратишься: у вас приятное лицо, лучистые глаза, сказочная прическа, разрешите вас поцеловать в десны?» — «Го-го-го-го!» (Зойка). «Заметь, только в десны! Я не сказал „груди”!» — «Квя!» — «А почему не сказал? Потому что мне не хотелось в груди? Хотелось». — «Го-го-го-го!» — «И ей хотелось!» — «Го-го-го-го!» — Зоя, подпрыгивая на аполлоновской кровати. «Но слово „лифчик”, — Аполлонов даже вспотеет от возмущения, — считается здесь неприличным! И не могу сказать: будьте любезны, расстегните лифчик, а то у меня тремор в пальцах». — «Го-го-го-го!» — Зойка, шлепая сначала себя, а потом Вадика по бокам. — «А девушки? Нельзя девушке сказать: у вас такая симпатичная попка, что ах!» — «Го-го-го-го!» — Все хором. «Как закричат: что вы себе позволяете! Сказали бы просто — симпатичная — я и сама догадаюсь — что и где. Ну не тюрьма Москва после этого? Я уж не говорю, чтобы предложить девушке как-нибудь вечерком вместе хоть бы у нас на Стромынке почитать воспоминания о Якове Михайловиче Свердлове!» — «Го-го-го-го!» o:p/

Еще бы не «го-го»! Разве Зойка могла разгадать, какую сеть сплел Аполлонов? Да и все, кто был там, не знали, что самое трудное в приручении Зойки-мотоцикла позади, — она уже хрупала печеньем с его ладони — она уже уверилась — для Ванечки нет милее ее, потому что она светик — пци (поцеловал ее в ухо) — ненаглядный . Но он-то помнил, что выпихнуть ее надо не позднее восьми вечера, иначе не поспеет в родненький Владимир, потому готовил (вкрадчиво) удар. «...Да, Зюсенька, насмотрелся на столичных гузоверток — сыт, извини, по туточки, — полоснул себя по горлу удачно попавшим учебником „Научного коммунизма”. — Но ведь и ты, Зюсенька, виновата! — извини, что при ребятах, — страдальчески воззвал, — но они видели, в каком я цвете лица! — Голос его ударился в потолок и опал обратно, почти на шептуп. — А все потому, Зюсенька, милая-милая-милая (каждое слово говорилось на пци в ее ладошки), что я усомнился в твоей преданности... (Зойка заплачет? сдержится?) Мне говорили, ты проезжаешь мимо комитета партии, чтобы увидеть Потякина... — И заорал: — Говори! Есть Потякин или нет Потякина?!» o:p/

Вам не попадались маски монгольского бога войны? Астраханский помидор, если скрестить с тарантулом! Вот что зарычало на лице Зойки!  Она поперхнулась печеньем. Ноги, до того весело обнаженные телесным цветом чулочков, сунула в несвежие тапочки (взятые в аренду у Вадика).  И тут, сквозь шипящие монгольские шкварки, проступил лик кающейся Магдалины, даже волосы бессильно-распущенные. Притихло... o:p/

С инквизиторской болью, похрустывая как снег при морозе, прозвучал аполлоновский укор: «Даже Вадика в шею целуешь. Лучше бы украдкой... — махнул всепрощающе рукой. — А ведь для тебя, Зюсенчик, я по первому зову на все был готов. Помнишь? (Она кивнула.) Я дал тумака Потякину. (Кивнула.) Я сливал для тебя бензин у Баланкина. (Всхлипнула.) Я раздобыл — не спрашивай, чего мне это стоило, — дамскую сумочку апельсинового цвета, когда у владимирок был скромный выбор — сумочки цвета антрацита...». o:p/

Вадик, Ромушка, даже медленно думающий Лешка-чуваш были уверены: Зойке настала гмыка... Под руки — и на Курский вокзал. Но мы плохо знали ее. Женщина горячая, но отходчивая. Разве не естественно было б придавить Аполлонова в объятиях, зацеловать до исчезновения пульса, ловко вращая ногой — чтобы вытолкнуть лишних? Лучший аргумент в пользу верности. o:p/

И тут Аполлонов высверкнул давно припасенной блесной: «...Вон девчонки моих ребят для них что хочешь сделают. Подчистить „неуд”? Чепуха. Накидать в деканский портфель репьев — ерундовина. Голой пройти — чтоб все видели — какая она у него вихлястая — да, пожалуйста! — Повернулся к Вадику. — Разве твоя Людушка не поднялась голой по главной лестнице, когда наверху стоял и ректор и проректор? (Вадик лимонно кивнул.)» Разумеется, Людушка не поднималась, потому что никакой Людушки не существовало... o:p/

«Голой? — уточнила Зоя и повела плечами. — Подумаешь, какая фердя...» И начала — что бы вы думали? — начала раздеваться... Вопрос не в том, разделась она или нет (Аполлонов, во всяком случае, препятствовать не собирался), и не в том, как долго она прохаживалась в вестибюле на Стромынке раздетой (только верх нагой? или с низом? версии разные), и не в том, где была вахтер Вававанна (ее после отпаивали чаем со спирточком), и не в том, увезли ли Зойку в психиатрическую (или милицию?) или все ограничилось — на этой версии настаивал Ромушка — отеческим пожурением комендата общежития, хлопком по заду и словами «ну сама посуди...» o:p/

Вся Москва жужжала до весны («слышали, поэтесса Чухатова скинула шубу в троллейбусе и ехала две остановки голая!», «слышали, арестовали нудистов?», «а в Сокольниках действовал публичный дом, первый понедельник месяца бесплатно!»), но главное — Зоя-мотоцикл надолго утихомирилась. Лишь Аверьянов месяц дулся на всех за то, что не позвали повидаться с Зойкой-мотоциклом. «Я м-мог бы п-приехать б-быстро!» o:p/

o:p   /o:p

o:p   /o:p

11 o:p/

o:p   /o:p

Но почему в таком случае Аполлонова все-таки отчислили? Он говорил — просто, касатики, наступило несварение. И перестал приходить на лекции. «Захотелось раздумий о вечности, — как писал он в „Полете в Ерусалим”, — ведь человек я по преимуществу печальный». Но за этим почти кривляньем несколько действительно тяжелых событий аполлоновской жизни. Смерть отца (март 1961), арест младшего брата (будто бы штурмовал винный магазин во Владимире с хлебным ножом наперевес — всыпали семь лет), неудачная (что для Ванечки — невозможно) влюбленность — барышня с косицами, которую он всем демонстрировал как чистый родничок в столице, предпочла Аполлонову сына министра внешней торговли... o:p/

Потом, когда порхнул в Париже первый тираж «Полета на бесе», когда Аполлонов вкусил благополучия (у него появилась новая супруга и даже дубленка) — в пору передышки, т. е. до пришествия рака горла, он сознался, что не день, не два, а всю рыжую весну 1961-го всерьез подумывал о самоубийстве. Никто не поверил. Ванечка, который мог в десять минут выдуть из Ромушки последствия каннибальских рецензий на его книгу о Левитане, Ванечка, который семь (подсчитано!) раз мирил Староверчика и Сашку-на-сносях (потому что сбегать от супруга Сашка собиралась исправно за месяц до очередной беременности), Ванечка, который потерял где-то между Цыпами и Курским вокзалом рукопись своего шедевра — «Поцелуй меня, композитор Стравинский» — и только гоготал, рассказывая об этом (хотя на годы и годы для его поклонников поиск «Стравинского» стал навязчивой идеей), Ванечка, который не тонул в водах жизненных, потому что вообще ни в каких водах не тонул, — этот Ванечка тогда, в кашляющую весну  1961-го, подумывал рыбкой сигануть на рельсы московского метрополитена. o:p/

У него в том числе уже не звенела мелочишка в карманах. Пора было местись из Москвы. Ведь он еще не овладел изысками беспаспортного жилья. Но в день, когда решился на страшное , он встречает кого-то — мы так и не выудили подробностей, — кто первый подходит к нему, предлагает работу и крышу над головой. Эта встреча удержала его от смертных рельсов. o:p/

«Сколько раз я мог протянуть ноги, но ангелы, с тихими лицами ангелы, меня хранили. Почему ангелам до меня есть дело? Они за мной, как мамки, приглядывали. „Ну, — говорили ангелы, — ну, — повторяли, — зачем прятался? Не помнишь — мы сквозь стены видим? И поддержку тебе оказываем всем ангельским коллективом. Чертыхаешься? а нас не колышет, нам до лампочки. Мы, дружочек, работаем не для проформы и даже не для Него (крылом вверх), а потому что нам жутко, жутко приятно — спешить делать добро...” И под руки меня, обалдевшего, сосиску дали с хлебушком — им известно, как поют собаки в моем животе. Подумать о человеке — только ангелы умеют на земле. Выделить, например, тюфяк, койку. Работенку — хоть истопником в лирической котельной. Ангелы, доложу я, сделали нам в жизни больше, чем домоуправление и даже родное правительство». o:p/

Ванечка в самом деле нашел тогда в котельной высотки у Зоологического сада теплый угол и километры свободного времени. Что еще требуется аристократу духа? «Благоверная женщина», — прибавил бы он. o:p/

o:p   /o:p

o:p   /o:p

12 o:p/

o:p   /o:p

Женщины-кошки чувствовали, что Ванечка любит печку и дом. Разве ему не нравилась жизнь с Валей Зимниковой (красавицей в стиле русских рек, разливающих вешние воды)? Между прочим, из владимирских красавиц она была самой настойчивой — даже беглец Аполлонов стал ее паспортным мужем. Она родила ему сына, и от сына впоследствии протянется аполлоновская ветвь после смерти Ивана Аполлонова в 1991 году. o:p/

Жизнь с Валей (сначала у ее матери в Цыпах, потом в Курочках) была веселой. Утром Аполлонов смешил жену и Ваньку-маленького (назвать в честь отца было желанием Вали), потом, сделав губами — тру-ту-ту! — ускакивал на московскую электричку. Что забыл в Москве? Просто соловушка выпархивал из клетки. А ведь будет помнить ту жизнь с благодарностью — показывая скоморошьи фотографии: «...Вот мой малыш, с букетом полевых цветов, верхом на козе...» — «...Вот Валя плетет мне веночек на Ивана Купалу...» — «...А это, смотрите-ка, бегу за мерином и уговариваю его прослабиться — как иначе вырастут для детишек витамины на грядках?..» o:p/

После ему была по душе жизнь с Асей Чернецовой. Конечно, он не дудел «тру-ту-ту», но в Абрамцеве на дачке ему становилось хорошо. Хотел ли выпорхнуть от Аси? Ведь это были годы тоски по Марии Розен. Нет, у Аси его держала болезнь. Куда сбегать, когда и ходить перестал? Ася вытащила его с того света. А Маруся сама наложила на себя аскезу. Запиралась в квартире и бросала ключ в окно, на черный апрельский снег. Как можно было жить? Наверное, вспоминала. Первую встречу на серой платформе в Курочках. Что думала тогда? Промелькнуло немногое. «Это человек, — она усмехалась собственной тривиальности, — как солнце. Так много света. Или, — Маруся умела улыбаться с почти простодушной искоркой на щеке, — или, как учит меня Сашенька, все просто: Ванечка до невозможности сияющий блондин?..» o:p/

Мы (теперь можно сознаться) долго не замечали звенящих токов между ними: например, поющие глаза Маруси, когда смотрит на него, вдруг он спросит: «А что — Мари? Когда ее видели?» — и в вопросе — верный признак! — лишний килограмм безразличия; его перепрыгивающий смех за столом — среди бутылей и снеди — смеются все: Вадик ухает и роняет что-нибудь с вилки, Ромушка — фыркая в щеку подружке, Сильвестр по-козлиному, но самый громкий смех у Маруси — как ветер на колокольне... o:p/

А как Маруся загоралась на все Ванечкины (и, простите, глупые) затеи? Это ведь он подговорил сына университетского профессора Славу Масмуса вывесить транспарант на простынях — «Требуем возвращения буквы !» Отца пропесочили потом. Но кто приволок простыни, кто? Мать двоих детей — Мария Розен! А фантазия с кильками? Это он придумал головы килек запечь в кулебяку, чтобы накормить доцента Жеребко — главного стража атеистической девственности в те годы. Кулебяку стряпала Маруся. Головы издавали амбре, но в остальном это был счастливый день в их биографии. Утин (муж Маруси), во всяком случае, до полночи обрывал телефоны. o:p/

И как она верила его залихватской болтовне! Ванечка обещал украсть платье Екатерины Великой из Оружейной палаты! — верила! Из Алмазного фонда — диадему! — верила! Плел, если прошепчет «да», проведет тайными тропами через границу, и будут жить на островке в Мраморном море, махоньком, но попросторней хрущобы... Смеялась на все и верила.  А как упросил скинуть туфли, ступить на летающий коврик? — мы помним, была пора — Ванечка таскал коврик всюду с собой. Она встала на коврик, он подал ей руку — «Ну же, ты чувствуешь, что летишь?». Она молчала, только глаза ее пели. «Я н-никогда, — зашептал, заблеял Сильвестр Божественный, — н-не видел ее т-такой». Еще бы! Мог бы припомнить, как в Курочках она склоняется над гнилой кадушкой, полной антоновских яблок, и Ванечка — в веселой толстовке с пятнами прожелти от процессов самогоноварения — растолковывает ей краткий рецепт «Вина шомпаньского». Нет, она еще не смотрит на него, как мироносицы — на Христа. Но смотрит, как ни на кого другого. o:p/

o:p   /o:p

o:p   /o:p

13 o:p/

o:p   /o:p

Весной 1961-го ни мы, ни сам Аполлонов не знали — глава начальная его биографии закрыта. Он сформирован. Он взвешен, измерен — как глаголет Библия им любимая, — но не найден легким. Как по-другому? — если в характере Аполлонова — шагать только своей дорогой. К чертям собачьим — университет, к собачьим — Москву мавзолейную. Лучше копать канавы для дерьмецо-отсасывателя в каком-нибудь Дальнетухлянске, каком-нибудь Краснорожинске. Да многим ли лучше буквальная география его перемещений по необъятной, как Сашка-на-сносях, стране? o:p/

Пойти против всех — вот Ванечка. В момент общей аллилуйи — вложить пальцы в рот, зазвенеть свистом. Вспомним ершистость отца, заплатившего за характер арестом. А дед? Когда известие об отречении царя Николая забрело в Суздаль (родину всех Аполлоновых), горожане вознамерились составить приветственный адрес на имя Временного правительства (золотой сургуч на розовой перевязи, штоф сухарничка для каллиграфа). Дед — Василий Варламович — пригрозил: если станут лизать жэ новой власти, он всех лишит праздника. «Так-вас-растак, — каркал дед, — не выстрою вам благолепия! Уйду — так-растак — на Горелое болото! Затворюсь — в камышовой сторожке! Не будет — радости вам!». o:p/

Он грозил не впустую: у него была почетная обязанность в Суздале.  И не без таинственности. Но сначала не об этом. Целый год дед жил, как Бог положит: плел силки на рябчиков, а про куликов-простаков болтал, что подманивает их на кле-ке-ке (вот откуда Аполлоновская музыкальность!), не прочь был подработать написанием прошений, лучше — в Петербург (за безклякс требовал вдвое), крутил свечи из пьяного воска (бьет в нос аромат и с хрустом палит пенька), плотничал, а увлекшись, мог уйти с плотницкой артелью побродить на вольготне , пил чай с купцами в Торговых рядах (милостиво роняя мнение о близящемся освобождении Константинополя) или лежал в гамаке между вишен — такую барскую забаву подсмотрел в саду у вдовы владимирского губернатора Зинаиды фон Доппельштайн — и, кажется, весь летний сезон 1911 года суздальцы с ума сходили, пяля глаза на Василия Варламовича. o:p/

Случались, впрочем, годы, когда перечисленные занятия выглядели обременительными, — из списка оставался только чай с сидельцами, к чаю сайки и ряпушки. А что? Супруга перехватит хлеба в родительском доме (Василию Варламовичу не надо напоминать, что брак с ним — уважение), детям он рано внушал необходимость трудолюбия — помогая вытолкнуться вон. Всем, кроме старшего сына. Которому со временем передаст дело. Так же, как и к нему оно перешло от отца. И без счета по лествице столетий к Адаму... Дело, которое творило из Василия Варламовича человека почти святого. Даже выше духовенства. Ведь попа легко загнать за Можай, архиерея — в Тмутаракань просвещать нибельмесов, а Василия Варламовича — куда отправить? Он никому не раскрывал своего секрета. Он служил иорданщиком — этим все сказано. Без него не было бы Крещения Господня. Суздальцы прибеднялись, говоря, что не знают, как у других — просто прорубь, выгрызенная щукой во льду, — в такую татарин постыдится залезть, но у них — серебряная иордань , а над нею — парящий Небесный Ерусалим, церковь пятиглавая, сама из воды вырастает... Диковина. Выдумка старого века — сень над иорданью — крещенской прорубью. o:p/

Высотой десять метров! Собирать следовало не прилюдно, без гвалта. Люди не верят чуду, если пустить за кулисы... Сень ставили в ночь. Двести пятьдесят кусков, которые крепились скобами и пробоями. Сень хранилась весь год в разобранном виде в каменном рундуке у южной стены собора. o:p/

Дед не исполнил своей угрозы, не закрылся в камышовой сторожке. Иордань и в новом 1918 году поднялась на Каменке в ночь на 19 января. Кресты были вычищены толченым мелом, столбцы кряхтели на крещенском ветру. Дым из кадильниц — аравийский, пьяный — синей дорожкой взвивался над крестным ходом. Первыми шествовали хоругвеносцы (отцы семейств с респектабельным занятием вроде торговли мукой и сахарными головами) — несли пятиглавый фонарь, помигивающий сине-красно-рыжими огнями, после — крест-мощевик, иногда кланяющийся вперед (запястье у Гриши-цыгана устало), и сразу инокини с четырьмя светильниками — как невесты Христовы — что за дело, что младшим из них по семьдесят лет? — ветер гладил черную ткань, сыпал сухой снег на лица, вот протопоп Михаил, мельчащий шаги, поставив на голову, нес серебряный крест — им светят воду, духовенство по чину, миряне, активист коммуны из Владимира — устроитель народного дома — «...родоначалие театра российского... и наша первоочередная задача не отвергать наследство, а переработать на пользу народа... как указывает товарищ... усвоить его...» — мальчишки в отцовских малахаях бегут рядом, вязнут в снегу... Говорили: «Праздника такого давно не помнят — весь город вышел на крестный ход...» o:p/

Через день к иордани протопал отряд красноармейцев — с мандатом разобрать часовню на самовольном участке земли. Что им сказал Василий Варламович? Кто-то видел с дальнего берега, как дед прикрикнул на них и, кажется, засмеялся, махнув на бумагу, которую читал комиссар (губы сердито двигались), потом еще спорили, тыкали в сторону города, грозили, комиссар отдал команду — и начали теснить, теснить деда, он упирался, двинул кому-то в плечо, почти упал и вдруг перекрестил винтовки, которыми подталкивали его к иордани. Каркнул выстрел. Ему не дали выбраться. Хотя только рука у него была пробита. Вода протащила тело подо льдом и выбила к мосткам бельевой проруби. Женщины, пришедшие стирать следующим утром, нашли иорданщика. o:p/

o:p   /o:p

o:p   /o:p

ЧАСТЬ ВТОРАЯ o:p/

o:p   /o:p

1 o:p/

o:p   /o:p

«Жизнь моя, — утверждал Ванечка Аполлонов в неоконченной (увы, обычная судьба его вещей) „Исповеди графина с кипяченой, хотя и не первой свежести, водой”, — лежит между житием отшельника и полицейским протоколом. Отчего, касатики, такая странность? А........................................................знает.. от.. чего! Думаю, тут две причины.............................................континентальный.. климат.......................................................................птыть.............................................душевная ранимость. Усвоили?» o:p/

Короче не скажешь. Житие и полицейский протокол... Климат и душевная ранимость... o:p/

Про душевную ранимость, положим, с первого раза не догадаться. Что касается климата, тут все очевидно. Человек, которого дама сердца могла изгнать из алькова на тридцатидвухградусный мороз в костюме Адама (Зойка-мотоцикл проделала такую штуку над Ванечкой в зиму 1967-го, когда он возобновил с ней пылкую дружбу), человек, которого благоверная жена не пустила на ночевку, мотивируя тем, что, видите ли, сынишке неполезно видеть, когда папа — бухой (Ванечка коротал ту февральскую ноченьку в забытом на запасных путях в Курочках стылом вагоне в обществе цыгана по прозвищу Чвак), — такой человек знал, о чем говорил. o:p/

Остается житие отшельника и протокол... Помню, как в 1984-м Ванечка загорелся уехать в Абхазию. Все мы прослышали от Сильвестра, что в Абхазии есть нелегальные монашеские скиты. Кельи-хижины в горах, куда не ступала нога коммунистического человека. «Мне бы такую...» — вожделел Ванечка. «Келья в дупле! Господи! — кричал Ванечка. — Там сразу напишешь десять гениальных романов!» — «Т-ты уже один н-написал и б-без кельи», — блеял Сильвестр. Все смеялись. Казалось, что «Полет в Ерусалим» — шуточка для домашнего употребления. Подумаешь: издали во Франции... Подумаешь: Иоанн Златоуст... o:p/

Что касается полицейского протокола, то нижеследующая глава — об этом. o:p/

Надеюсь, никто не отменял «срок давности»? А законы о реституции столь несовершенны. Ведь речь о ворованных книгах... o:p/

o:p   /o:p

o:p   /o:p

2 o:p/

o:p   /o:p

Воровал?! — пристыдят нас романтические девушки: — Неужели писателю воспрещено взять на денек-другой необходимую для работы книжку? Вот понадобились пьесы Чехова, когда Ванечка руководил драмкружком, — и как быть без них? Щеголять невежеством? А разве он когда-нибудь взял лишнее? o:p/

Если вы его не любили, то не оставляли бы наедине с книжонками вашими. А если любили, то деликатно покидали комнату, когда его лицо, устремленное к книжным шкафам, излучало гастрономическое выражение... К тому же в библиотеках книги томятся, как женщины на курорте, когда не сезон (говорил Ванечка). o:p/

Отсюда — широкая география библиотечных штампиков. Он сравнивал их с кольцеванием птиц: взглянул на печать и — ба! — маршрут книги понятен. Как и маршрут самого Ванечки. Сколько городов гордятся делегатами на книжном конгрессе Ивана Аполлонова!.. o:p/

Душная Астрахань... Там человек, заглядывающий в библиотеку, напоминает мираж в пустыне пополам с героем татарского фольклора. Да ему сами все книги отдадут! — лишь бы поковырял отверткой в остановившемся еще при Иване Грозном вентиляторе. o:p/

А, к примеру, Алатырь? Аполлонов всегда разделял веру писателей-деревенщиков в животворные соки глубинки. С одной стороны, в алатырях не особенно поживишься. Но с другой — надо внимательней присмотреться к фондам. Гипертрофированное желание объявить любую дореволюционную книгу недоступной читателю (свирепствовавшее в столицах) на лоне природы выглядело нетактичным. В Алатыре, например, были исчерпывающе представлены русские символисты, кружившие головы гимназисткам, кстати, в изданиях начала 20 века. Разве не рай? Какая разница — как занесло их в такую дырищу. Теперь-то, после Ванечки, их там все равно нет... o:p/

Белгород славен сельским хозяйством. Так почему бы не проштудировать (взяв, естественно, на постоянный абонемент) агрономические труды Афанасия Фета? Даже университетские снобы о них плохо помнят.  А Ванечка (вот голова!) речитативил оттуда абзацы... «Ежели вы намерены поставить агрономию на основания науки... особенности высевания яровой ржи суть следующие... а профессор Брэдлоу предлагает нижеперечисленные средства борьбы с железянкой... простым взбалтыванием недопревшего навоза... Разве не виден и здесь, — прибавлял Ванечка, — лирик-поэт?» o:p/

Прекрасен город Брянск. В этом убедился Иван Варламович Аполлонов, перепробовавший почти две дюжины профессий: истопник котельной на Кудринке, укладчик канализационных труб в Черемушках, бригадир штукатуров — там же, смотритель шлюза на Яузе (утром рубильником — крак, вечером рубильником — крак — работа размеренная), преподаватель физической культуры в закрытом детском санатории для трудных подростков в Пучеже, приемщик стеклянной посуды в Коломне, оптовик на складе пушных изделий в Верхнем Сиселапске, лектор по вопросам гигиены, здорового образа жизни, забытых народных промыслов (полезные советы — что, например, изготовить из пробок? правда ли, что в Англии построили дом из бутылок?) — успешное турне по Дмитрову, Клину, Сходне, Нахабину, Можайску, Подольску, Лопасне, Серпухову, Люберцам, Мытищам — и по второму кругу, к сожалению, прервано после лекции о положении на Кубе — Острове свободы; декоратор летнего театра в Сокольниках, инструктор плавания в Серебряном бору и там же — спасатель; церковный сторож и там же — тарельщик — на Даниловском кладбище в Москве, наладчик аппаратов с газированной водой в Харькове, составитель инструкций санаторно-курортного пребывания в Сочи, уборщик в слоновнике в зоопарке Одессы, помощник консультанта кабинета семейной помощи районной больницы города Белебей, ассистент органиста в Паланге, лаборант по борьбе с окрыленным кровососущим гнусом в Таджикистане, засмольщик в Нижегородских лесах, мимикрист в Петергофе... o:p/

Вся Россия как будто из поезда промчалась перед нами. Но повторим: из списка самым счастливым останется Брянск, поскольку там Ванечка служил библиотекарем. Скука? Не спешите. o:p/

Он повторил в Брянске рекорд книжных офень (т. е. бродячих торговцев)! А именно: на горбу вынес всего Брокгауза — Ефрона... Восемьдесят два тома и четыре дополнительных. На вопрос: «Что несете?» — хрипнул:  «Макулатуру, — фы (все-таки тяжеленько), — царских времен». — «Куда?» — «Жечь ее к чертям». Учительница (завсегдатай читального зала) одобрительно качала вслед головой. В самом деле, в руки дашь — увидят цветную картинку устройства органов!.. o:p/

Но нередко книгомания Ванечки приобретала альтруистический характер. o:p/

Именно так у Маруси Розен оказался прижизненный Габриэль Д’Аннунцио (разумеется, итальянский) 1904 года в благородно хрустящей обложке с полноватыми нимфами на первом листе. Песни моря! Песни земли! Поэтические письма к итальянским городам... Ванечка знал, что делал. Какая в ту пору Маруся была итальянолюбка... Бредила фресками Ассизи, мозаиками Равенны, проулками Перуджи, винными подвальчиками Сполето... o:p/

Впрочем, Маруся почти заскандалила, увидев подарок, отталкивала книгу — ну так же, Иван, так нельзя! «Я люблю, — гмыкнул Ванечка, — когда за книгами уход хороший. Когда их никто не читает. Потому страницы здесь — цвета миланских облаков — как твоя кожа...» Утин (муж) был рядом и потел на стуле. Маруся (довольно сварливо) сказала, что разрешает Ванечке толкнуть книжку на Кузнецком — кто-нибудь клюнет... Ромушка пессимистически подал совет: «Используйте, глупенькие, перекись водорода — все печати сойдут, как угревая сыпь у половозрелого юноши...». Аверьянов изумлялся спортивной стороной: «Как же у-удалось? С-сигнализация?». Вадик Длинный мучился, вспоминая тюремный срок за книжки... Два года гуманно? Четыре года туманно? o:p/

Сам Ванечка разобиделся на Марусю. Он давно отвык от ханжества в книжных вопросах. Сашка-на-сносях двинула Староверчика в ребра (вино наливай, а?), Маруся взяла мундштук. Утин спрашивал Аверьянова о перспективах в Академии. Ванечка съежился и лишь цапцарапал что-то грызеным карандашом, а после (взяв Утина паркеровское перо) благоговейно раскрыл отвергнутого Д’Аннунцио и вписал дарственную со своими характерными смеющимися «а» и взволнованными «б»: o:p/

o:p   /o:p

Я превратился бы в безумца, o:p/

Не утянув с собой Д’Аннунца! o:p/

А впрочем, есть пока презумпция — o:p/

Распространим и на Д’Аннунцио! o:p/

Не пойман, Машенька, не вор! o:p/

Окончим глупый разговор. o:p/

А если скучен Д’Аннунца — o:p/

Разделывай на нем тунца. o:p/

o:p   /o:p

Конечно, загоготали. Я помню ее лицо. Серые прядки и счастье. Больше не сердилась на Ванечку и читала вслух: «Laudi del cielo [1] ...» из увезенной насильно под венец книжки. o:p/

Еще возникает в памяти совсем другой эпизод. Предрождественские дни 1998-го, шесть лет пробежали после смерти Аполлонова, и в привычно-расслабленную зиму с жижицей вместо снега какие-то домостроевские (из нашей юности) ветры вдунули мороз, и всех веселых, глупых, пока живых (как сострит Сашка-давно-не-на-сносях) Маруся позовет к себе на дачу в Азаровку — отметить выход своих французских и итальянских переводов. o:p/

Разумеется, говорили о Ванечке. Спорили из-за Ванечки. Пили за Ванечку. Читали Ванечку. Староверчик кудахтал Ванечкины словечки, повторял без конца «касатики», «дурочки милые», «у тебя ноги растут до  Парижа», «не думай, что ты самая умная же ». Вадик вспомнил, как Маруся была строга к Ванечке из-за воровства. Она показала нам надпись на похищенной прелестнице — книга о женских модах эпохи Короля-Солнца, красотка 1913 года: «Но знай, без твоего лица / Не буду жизни радоваца!». Она вспоминала, как получила из рук Ванечки фетовский перевод Катулла, — хлопала в ладоши, дивилась, впрочем, заметив библиотечный штамп, приогорчилась. «Он сказал мне, — тихо говорила Маруся (она была хороша в тот вечер в белой шали), — что было трудно умыкнуть....». o:p/

Но знает ли Маруся все обстоятельства славной охоты на Афанасьюшку Фета? — закричали мы. Разве мы — аполлоновская свита — не помним, как в желтенький денек 1982-го, похоже, в мае, Ванечка экипировался в Дом журналиста, куда и чихнуть зайти простому смертному было нельзя? Даже галстучонок навязал себе, отутюженные брюки не пожалел. Он шел на Суворовский бульвар, исполняя свист-пересвист, пока мы (сжимая рожи — чтобы без смеха) семенили за ним. Я вижу всех: Вадика (жалуется на мозоли и тормозит со скрипом), Староверчика с медвежьей походкой (Сашка-на-сносях заперта дома — мужские развлечения без баб), Ромушку (ах, он страдает без Франчески), Сильвестра, почти академика — интересно, был бы скандальчик, если б прознали, что он принимал участие в налете на библиотеку? Я не говорю о себе: разве летописцы не скромны? Пусть алый шарфик воспоет кто-нибудь другой... o:p/

«Эх, касатики, — Ванечка стоял к нам затылком, смотря на ограду и снимая мерку с нее, но главное — с тополя, обхватывающего ограду корой как ртом плотоядным, — он и сейчас там, этот тополь. — Эх, касатики, сколько раз я чувствовал жар, приближаясь к старому дому. И не потому, что Вова Маяковский обдувал здесь лопухов на бильярде, а Сережа Есенин лежал, простите, в гробу, а Пушкин — ах, утешил! — на танцульки пришел с Натали после брачной ночки! Нет, касатики, нет. А ровно двести сорок тысяч пятьсот пятьдесят три книги, находящиеся тут под арестом, заставляли кипеть мою кровь. Кто тот кастрат, который прячет от мужской ласки женские формы?! Евнух, не позволяющий коснуться бутонов-губ?! Холоднокожая жаба, у которой не дрогнет сердце при виде влюбленных — читателя и книги, — готовых прыгнуть друг к другу!..» o:p/

И Ванечка — да! — пролез сквозь решетку. Хотя зачем? — можно и в ворота пройти. o:p/

У Ванечки была своя теория счастья — каждому в жизни выпадает не более дюжины золотых дней. Но таких — какие воспоминаешь, мурлыкая. Я уверен (ну, гвоздите меня к позорному столбу!), что один из золотой дюжины — тот самый: ограбление перестарка Домжура . Теперь-то Домжур благодарен Аполлонову, ведь после Маяковского наблюдалось затишье в литературной жизни славного Дома... Когда Маруся (после кончины Аполлонова) решила вернуть томик Катулла в переводе Фета в библиотеку Дома журналиста, на нее едва не накричали: «Неужели вы думаете, мы не знаем, какая это реликвия! Ей место только в народном музее нашего любимого Ванечки!». Маруся покорилась. o:p/

Рисковал Ванечка для нее. Прежде чем обнять Фетокатулла, он прополз по крыше с гнилью черных листьев, по крошеву голубиного помета, — он появился в библиотеке, сжимая сломанную антенну и — выступая в роли ремонтера, просил две вещи — отвертоньку и ответа на вопросец — правда ли, был такой писатель Фёт ? — они с друзьями в Промстройснабжбанбукпукбляквяксмукмук-115 никак выяснить не могут. А то, — Ванечка легко драпировался улыбкой Ванечки-дурачка, — а то мы тянемся к знаниям... o:p/

Думаете, басни? Спросите старожилов Домжура. И это не все. Ванечке нужно было перепрыгнуть многие соблазны: мясо по-суворовски в тамошнем ресторане (ах, усыпано сладким лучком! ах, пошкварчивает зазывно!), хладная водка в штофе хрустальном, а еще — с достоинством угорь копченый, грибки по-старославянски... o:p/

«Нет, — возгласил Ванечка, упрятывая томик столетней давности, — не думайте, что богатые — те, кто жуют копченого угря... Богатый тот, в душе которого полно — эх, касатики, и не сосчитаешь! — всякой всячины. А сама душа — тайник с тысячью ящичков: выдвигай каждый, вжикай по очереди — разве не хватит, чтобы заслушаться на вечер?» В Боге богатеть, как учил дед-иорданщик, а не в мамоне (подкрепляя силы телесные от щедрот суздальских гостиннорядцев). Дед был бы доволен — Ванечка давно стал мультимиллионером... Разве не богач за два месяца (он тогда и не вспоминал о винишке) мог пронестись по стопке бумаги в Иерусалим, совершить стодвенадцатистраничное путешествие? o:p/

o:p   /o:p

3 o:p/

o:p   /o:p

«Книжная тема» тянется за Аполлоновым так же настойчиво, как тема служения Бахусу и приношения Венере. Но Бахус и Венера воспеты в его творениях. А про книги сказано мало. Он подумывал написать «Похвалу соблазненным книжечкам», но не поспел. Лишь внимательный читатель приостановится на таком, например, признании в «Полете»: «Пушкину — дамские ножки, Тургеневу — заячьи ушки, Достоевскому — рулетка, Толстому — вегетарианская котлетка, Эренбургу — международные хартии, Фадееву — наказы партии, всем без исключения — пузырь, а Ваньке сверх того — книжки тырь». Ванечка называл библиотеки кладбищами книг. Чтение в библиотеке — чтением в инкубаторе; клялся, что не прочитал в таких антисанитарных для мозга условиях ни одной страницы! (Другое дело — закадрить соседку по чтецкой скамье, но она, скорее всего, треска мороженая...) o:p/

Библиотеки его возмущали! Выворачивали. Особенно, если сторожились. «Что за мещанские предрассудки?! — кричал Ванечка. — Решетки на окнах! Пломбы на дверях! Вахтер с бессонницей! Вахтерша, чья половая жизнь прекратилась при Ярославе Мудром! А худосочки из комиссий? Проводят ревизию, водя носом по полкам! Да сплавить все, а самой — двинуть в Ялту! Я бы с ней съездил, я бы ей настрополил шурымур...» o:p/

В этих призывах сказался не только книжник, влюбленный в книгу сверх приличия (хорошо выразился Сережа Аверьянов? его Ванечка на Джойса нагрел), но и человек, истово протестующий против официоза. Серьезнее радикала в 70 — 80-е не было. К тому же он открыл новейший способ эмиграции! o:p/

«Один сосед, — шепчет Ванечка в „Полете”, — мне рассказал, что есть способ оказаться в Америке без всяких еврейских тетушек и намеков Конторы Глубокого Бурения. Хотя именно бурение тут очень кстати. Помните, — спросил меня сосед, — как в возрасте нежном мы играли в песочнице? И говорили, что если копать и копать лопаткой, то дырку прокопаешь насквозь — а там Америка. — Старая песня, — хотел я срезать его. — А вот не спешите, — запротестовал сосед. Способ мой к песочнице отношения не имеет. Нужно найти дыру, — он застеснялся, — в смысле отхожее место. Не первый попавшийся деревенский скворечник с дырой, где по горло плещется. А особенный, я хочу сказать, волшебный. И прыгнуть туда головой вперед. Раз — а выплываешь в Америке! В Нью-Йорке на Пятой авеню, — мой сосед даже покраснел от восхищенья. Но я притормозил его радость. И резонно с вопросом уточняюсь: что же я буду делать на Пятой авеню обгаженный? На Пятой авеню — а с тебя говяшка течет! Хоть в Гарлеме вы меня бы выудили! Может, негры приняли бы за своего? А может, они принюхамшись? Вы, например, знаете, как по-английский говяшка? Вы в школе такое слово проходили? — Не-ет, — тут мой сосед аж побледнел от грусти. А потом — пцоп! — ударил себя по лбу и говорит: так волшебный этот домик не потому, что дыра в Америку ведет — тут как раз волшебства никакого нет, а закон геологии, — волшебный, потому что выстреливаешь, как поплавок на Пятой авеню — а сам весь блондин с картинки и в белом костюме — хай дуду!» o:p/

Но если серьезно: способ-то работал. Ванечка Аполлонов добрался до Нью-Йорка быстрее Христофора Колумба. Сразу после издания (в 80 — 81) стали начитывать «Полет в Ерусалим» на «Голосе Америки». Тогда во множестве русских медвежьих углов приставляли к радио магнитофоны-гробы, чтобы записать текст. С первых строчек сообразили, что такого еще не бывало. А потом часами и часами слушали (ржа и стуча в восторге ногами), тюкали по пишущей машинке — вот и собственный экземпляр. o:p/

«Вы догадались, почему меня любите, касатики? — хитрит Ванечка в „Полете на бесе в Ерусалим”. — Просто у вас жизнь слишком правильная. Таскаетесь на работу. Детей волочете в школу, в школу, в бассейн, в бассейн, а теперь в кружок дурацкие руки, в дурацкие, а еще навещаете болезную тетю (да тюкнете в кумпол!), и мне нравится, что жене вы звоните восемь раз в день (лучше обмотайте ей горло телефонным проводом, трубку переварит?), что вы еще делаете, ух, глупые, а вот я делаю — что хоцу! o:p/

Потому что тот, кто отказывает в исполнении своих желаний, потом горько раскаивается за бесцельно прожитые годы. Потому что миленькие грудки (пока они, ух, хороши!) ждать не будут. Отцвели уж давно апельсины в саду... И ландыши снежные...» o:p/

Прибавьте, что Ванечка был единственным человеком, не боявшимся ядерной войны и даже мечтавшим о ней (помню болтовню 1982-го). «Пока вы будете метаться, как тараканы в дихлофосе, — мурлыкал Ванечка, — я ноги в руки и в библиотеку имени Сифилитика. Там, там, касатики, хранится моя красавица, тоскует за бронированной дверью, гневается на тюремщиков, которые не дают ей показать миру свою красу, — она, единственная такая — святая Библия моего тезки Иванушки Гутенбергова... Если завтра война, если бы завтра... В воздухе рычат ракеты — рр-ыы, рр-ыы, — сколько, пусть Вадик скажет, им нужно, чтобы накрыть нас с Аляски?  А я — счастливый — ра-аз! — и на Воздвиженку! Мне достаточно пятнадцати минут...» Это правда. Он приткнулся тогда в Трубниковском переулке, у Аси Чернецовой. Пока он мечтал о Гутенберге, о нем мечтала Ася. Пока он меланхолически признавался, что вынужден принять Нобелевскую премию (из-за Гутенберга опять-таки, решил — вот позор! — выкупить Библию, а не протырить) — Ася манила его дачей в Абрамцеве. Он сипел (уже пополз рак горла): «Миливон — и Библию на бочку!» — «Конечно, — улыбалась ему Ася, — в Абрамцеве такие грибные леса. Ты ведь любишь?..» o:p/

Помню, мы поднимались от Кутафьей башни (баба красная, поддатая — говорил о ней Ванечка), и вдруг он посмотрел тоскливо на колоннаду библиотеки, а потом повернулся — затряслись вихры золоченые от смеха — «Что поделаешь, Жоржик, — страсть...» o:p/

И в троллейбусе пошептывал с винным весельем: «...я научу тебя, а? я покажу тебе... там есть пожарная лестница... как у тебя с вестибулярным аппаратом?.. по крыше пятнадцать шажков... Господи, да хоть час посидеть с ней, с Гутенберговой, в обнимку... У нее все начальные буквы сияют пурпуром!.. Хоть бы только кончики пальчиков ее поцеловать... А потом — и пожизненное заключение — чепуха...» o:p/

Ну разве могла Мария Розен против такого сумасшедшего устоять? o:p/

o:p   /o:p

o:p   /o:p

4 o:p/

o:p   /o:p

«Книги-то книги, — щурится Вадик, — но тянул он их, потому что спортсмен. Бобслеист, одним словом...» Да, цель была единственная — возлюбленная с любой талией (завидуйте, женщины!) — хоть сто, хоть двести, а лучше с талией в четыреста страниц... Но кто знал Аполлонова с книгоблудливой стороны, соглашался: он смакует виртуозную технику книжного ловеласа. o:p/

Судите сами. Школьно-примитивный способ припрятывания учебника (под рубаху, за ремень, с опорой на причинное место — не будет же учительница шарить там!) — Аполлонов довел до совершенства. Его слова «любимых писателей чувствую кожей» — были отнюдь не метафорой. «Пьесы Катеньки Великой щекотали меня», «у юбилейного Пушкина небритый коленкор», «не переношу альбомов — от них простужается аппендикс», «проглотить за раз три тома довольно-таки трудно», «я выносил эту книгу под сердцем», «глянцевая суперобложка — это кожа мокрой лягушки» — следовало понимать буквально. o:p/

Ванечка и в сорок лет сохранял живот пятнадцатилетнего. Никакого брюшка! Поскольку — тут он наставлял, желая приобщить к своим талантам, — втягивание книги под ремень уже затрудняет дыхание, а если с жирком — захрипишь. Как-то взял на прокат у Сашки-на-сносях бандаж для беременных — нет, замедляет работу. Да и практика показала, что книгу ловчее располагать в области надпочечников. o:p/

Далее. Механика (как в любом ремесле) все-таки вторична. Никто не спорит: важно уметь тянуть, тянуть книгу из тесноты, без кряхтенья, без неуместного швак-швак-швак — когда книги начинают швакать на пол! Но еще не забыть о лице: всегда отрешенно-спокойном, всегда книжно-вдумчивом. Чтобы сам вопрос — «А вы что здесь забыли?» — был бы неуместен, как — «А вы блондинок утром предпочитаете в какой позиции?». Но самое-самое — промеж стеллажей научиться перемещаться, как Андрей Болконский на званом балу, — легко! Обходительным (раз книжечка) кавалером (два), шепча комплименты (три, четыре), пируэт в другой ряд (пять, шесть), наклон, поклон (семь) — вот так танцуя, покорять сердца партнерш (восемь, девять)... o:p/

Трезво оцените свои природные данные. Кто высок ростом — идет  в баскетбол или снимает книжки с верховьев шкафа. Кто низенький — в танкисты или нашаривает нечто завалившееся в пыль еще при прежнем руководстве. Можете покряхтеть (для правдоподобия) и объявить, что расплющиваете большим пальцем таракана, тьфу ты, двух!.. Заметьте, не следует покрываться красными пятнами от взволнованности момента. Здесь очевидный минус — у совестливых, белокожих блондинов. Но именно к их категории принадлежал Ванечка! Тогда, вычислив на себе недоверчивый взгляд, пойдите в атаку: «Э-э, простите, а в каком году родился-таки на свет Карл Маркс?..». Собьешь спесь с любой честноглазой сотрудницы — пусть пороется в энциклопедиях, вскакнув на лесенку, предоставив вашему взору свою попо и лакомые ряды книжек. o:p/

Но, повторимся, это механика. Психология — гораздо важнее. o:p/

Между прочим (а вы, касатики, знали?), и в библиотеке все начинается с улыбки. Но не с наклеенно-однообразной! В картотеке Аполлонова до дюжины улыбок. Улыбка передовика (хороша в провинциальных городах с населением от 100 тысяч). Улыбка ценителя природы (уместна там, где население не перевалило за 15 тысяч). Улыбка холостяка (универсальна!) Она, в свою очередь, имеет два подвида. Улыбка холостяка, еще не пережившего утраты (безотказно пленяет библиотекарш в возрасте до 28 лет). Улыбка холостяка, уже пережившего утрату (тут ваши библиотекарши от 44 лет и старше). Если небрежно раскрыть паспорт на графе «дети» с вписанными туда пятью детьми (паспорт не обязательно свой), то считайте, можно заказывать контейнер. Речь о книгах, если вдруг забыли. o:p/

А улыбка скептика? Тонкое оружие... Пустит вскачь сердечко библиотекарши из категории — «а вы думали, я здесь сижу, потому что не гожусь ни на что большее?». Библиотекарша зацокает, зацокает в лабиринты стеллажей с одной целью, чтобы на лице скептика открылся изумленный рот (и откроется!), ведь она продемонстрирует (а губки у нее, как у английской принцессы) издания (ну-ка, поперхнитесь!), которых и в Москве не сыщешь! Нет-нет, давать такое в руки — преступление... Лишь взглянуть... Помилуй бог... o:p/

Улыбка просто хорошего парня. Не упускайте возможность заменить лампочку в подсобке (там могут гнить брошюры врагов народа или труды по ритуальному омовению йогов). Смахнуть пыль с верхних полок — да запросто! (Вдруг оттуда слетит портрет Усатого, доброжелательно принимающего вязанки свежих цветов от розовоногих пионерок.) Сколотить стеллажонок? Всю жизнь только этим и занимаюсь. o:p/

Робкая улыбка. Для пожилых или тех, кто болен самомнением в острой форме (среди библиотекарш встречается часто, как среди бе — гонорея). Внимайте советам. Похвальна туповатость. Можно сослаться на неудобное освещение. Это стимулирует выдать книгу на дом — «Вообще-то (вздохнет печально, но с просветительским оттенком) не выдаем, но вам...». Бейте себя в грудь с честным звуком. o:p/

Улыбка гордого и молчаливого красавца. Библиотечные карточки она блаженно запишет на себя. Можете потрепать по щечке. Нет-нет, вынесу сам. Книги истлевают, добрые воспоминания — остаются. Будьте щедры, книгоблуды, на авансы. o:p/

o:p   /o:p

o:p   /o:p

5 o:p/

o:p   /o:p

Если вдруг найдется слабонервный читатель, следует отдельно успокоить такого читателя: в отношении утягивания чужой собственности (если речь не о книгах) Ванечка Аполлонов был чист, как приемщик стеклотары. По карманам приятелей лапой не гулял, в чужие боты не влезал даже по забывчивости, а если выпил когда-то у кого-то французские духи, то, положа руку на сердце: с кем не бывало? o:p/

Ванечка был щепетилен в подобных вопросах. Неудивительно, что в студенческой крепости на Стромынке вспоминали, как измаявшийся Аполлонов с неделю обходил комнатенки, демонстрируя на вытянутых руках ничейный пиджак — потоптанный, с потащенным до крака рукавом, с растворившейся алой помадой в нагрудном карманце (при каких обстоятельствах девица-красавица сунула помаду туда?), даже с вольной запиской в другом кармане — пришлось читать ее вслух, чтобы помочь опознанию утерянного пиджака: «Я, — было сказано в записке пьяным карандашом, — тебя давно ласкаю мысленно», но главное — с мусляканой десяткой. Которую Ванечка, между прочим, мог бы сразу взять себе. o:p/

Впрочем, романтические девушки, прилежные читательницы Аполлонова, затеют спорить: им обидно, что Ванечка — далеко не такой Франсуа Вийон, как они вообразили. — Разве, — загвалчат они, — он не смахивал в свою авоську «бычки в томате» или «завтрак туриста» — все, что грудилось на прилавке и само уговаривало смахнуть? Пока виртуозный Ванечка гипнотизировал перезрелых продавщиц! А как же, — вытащат романтические девушки книжку, — «Полет на бесе»? Ведь там одна из эффектнейших сцен — воровство жратвы в Елисеевском! o:p/

«Ковры-самолеты, — начинает Ванечка отдаленно, — тем хороши, что у них грузоподъемность больше, чем у чертей. Чёрт — все-таки человек. Количество конечностей, например, совпадает. (Из деликатности не скажу, что считая неприличную. А хвост за конечность принимать неправильно — это лишь отросток позвоночника, с научной точки зрения.) Затем — лицо, нос, уши. Повышенная, согласен, волосатость. Как будто в баньке городской с волосатостью плохо. Шерсть... шерсть... Впрочем, кто вас заставляет париться с мужиками? — я, например, всегда стремлюсь в женское отделение. Сделаем вывод: раз чёрт — человекообразный, то и при хваленом всесилии злого духа (не спит, гад, семьдесят два часа — потом, правда, всхрапнет минут пять — и снова, гад, огурчиком; или легко поднимает рояль одной ладонью, но, с другой стороны, на кой мне рояль?), итак, при хваленом всесилии — не тягаться ему с торжеством инженерной мысли! Соответственно, с самолетом-ковром. Там все дело только в размере. Поэтому будущность за ковровыми дорожками. Пылятся, бедные, перед кабинетами! А надо пошептать над ними, поплевать — и перевозить будут больше, чем, простите, Байкало-Амурская вместе взятая магистраль за пятьдесят лет эксплуатации! Поделюсь, касатики, собственным опытом...» o:p/

И дальше, как известно, полет в Елисеевский. Куда, отметим, Ванечку в повести упрашивают смотаться друзья. Это к вопросу о чистоте на руку. o:p/

«Любите ли вы Елисеевский? Любите ли вы Елисеевский так, как люблю его я?.. Способны ли вы стоять в этом храме гастрономии, запрокинув голову в немом восторге? Увлекала ли вас игра световых бликов на витражах потолка и на хрустальных слезах светильников? Предпринимали ли вы усилия воображения, чтобы исчислить вереницу степенных господ и загадочных дам, которые некогда отражались в золотых зеркалах? Можете ли вы умилиться вместе с художником, создавшим листья лепнины в винно-водочном отделе? Благоговели ли вы перед столетним дубом прилавков?  И вновь — прыг! — воспаряли душой, вспоминая, как в этом дворцовом зале грассировал голос княгини Зинаиды Волконской. „Моншер Александр, — обращалась она к белозубому красавцу-поэту, — в созданном вами образе Татьяны Лариной будущие поколения...” o:p/

Да! Повторяю: Да! Любите ли вы Елиссевский так, как люблю я? Нет, вы не можете любить Елисеевский! Вы вульгарно кидаете в сумку балык, буженину, кус масла, связки алых сосисок, сыр со швейцарскими дырками (господи помилуй!) и томную бутылочку хванчкары (с какой шлюшечкой будете пить ее вечером, а?), или вы посмеете приготовить салат из артишоков с прованским маслом?! Но больше всего — я буду, буду ее вспоминать до ласковых дверок крематория! — больше всего мне проникла в кишки старушенция, которая настырным голосом заявила: ёМне утреннего рокфора и булочку в маковом молочке...”. А Виндзорский дворец в придачу не нарезать по сто грамм?! o:p/

Нет, граждане, вы не любите Елисеевский! Вы не сумели бы пробыть под священными сводами Елисеевского и минуты, имея в кармане скрученный в дистрофическую трубочку рублик. Ведь вам неведомо, что любовь — единственное средство против впрыскиваний желудочного сока — прыск! — (извините) — которые впрыскиваются ежесекундно — прыск!  И кисло — прыск! — в душе и желчно на сердце... Потому и голос княгини Волконской зазвучит в ваших ушах не столь нежно, а с нотками требовательности: o:p/

— Моншер Александр, пожалуйста, передайте мне вон то блюдо, нет, вон то, рядом с князем Вяземским — да-да, именно это, как вы сказали? (чарующая улыбка) собачья радость? Чав-чав... И вправду, божественный вкус... o:p/

— Сельдь иваси — вы сказали? Мировой закусон? Судя по слову, что-то парижское... Ах, вкусно! Ой. Кусочек провалился внутрь декольте, ничего, что я буду пахнуть селедкой? По-моему, в этом есть пикан... Что-то парижское...» o:p/

Замечу, что девяностолетние москвички (со свежей памятью!) упрекают Ванечку в том, что артишоки в прованском масле отсутствовали в Елисеевском даже в годы сталинского изобилия (сталинского дезабилье — сказал бы Ванечка), но я категорически с этим не соглашусь. Воображение давно некормленного человека не мирится с ограниченной действительностью. Приятели, подбивающие его хотя бы на «литературный» грабеж съедобного рая, знали, что делали. o:p/

«Прошли времена, — мило болтает Ванечка со страниц „Полета в Ерусалим”, — когда предметы сказочной действительности служили исключительно в сказочных целях. Неужели вы думаете, что попади кому в руки в наше время шапка-невидимка, он отправился бы в ней во дворец Черномора спасать Василису Прекрасную? На фиг! А вот по сходной таксе загнать в КГБ — разумно. И патриотично. Мог бы, допустим, в ЦРУ продать, а не стал... Или сапоги-скороходы. Тут совсем просто. Сунул тренеру бегунов — и совесть чиста. Палочку волшебную я передал бы на самый верх. Какое — палочка — с руками оторвут! Потому что, вижу — только палочка им поможет. o:p/

К сожалению, лично мне эти предметы не попадались. А самолет-ковер — пожалуйста. Как мотороллер у подъезда. Всходишь на него и — чуф, чуф, чуф — уже и поплелись над переулками. Если в ковре дыра, или моль выела, или пыль давно не выбивали, — ковер, понятное дело, барахлит. Но, как и любое высококачественное изделие (мерседес 1971 года выпуска в нашем дворе — ездит журналист-международник Павлик Втиралкин), барахлить может хоть тысячу лет. Я даже бахрому срезал — зачем болтается?  С тех пор на поворотах заносит — но летает-то быстрее! Опять-таки тормоза. Вчера, помнится, треснулись боком о чугунную башку Карла Маркса на Театральной площади. Понаставили пугал! Свободно летать невозможно.  А летал я, между прочим, в Елисеевский. Дружки упросили. Там чего пожевать возьми. Наложи на ковер — и порядок. o:p/

Кто же знал, что в магазин проникнуть будет затруднительно? В главный вход не решился — внимание не привлекать. В винный загон сунулся, там притолока низкая — никак не пролетаю. Поднялся чуть вверх — благо не трудно — делай только чуф-чуф-чуф, — вижу оконце приоткрыто в тяжелых портьерах — ба! — да это оконце самого директора Елисеевского — Храпова (недавно статейку тиснули — что он знамя торговли высоко держит). Клянь — сказали портьеры, и я влетел... o:p/

И сразу в ноздрях заволновалось, а в сердце стало шептать... Потому что миноги, миноги стройные в желе возлежали нетронутыми на тарелке! Козий сыр со спело-белым бочком! В ушах альпийские бубенцы запели... Пригорок маслин, сожительствующих с сардинами... Лопающийся от переедания ситник с желтыми глупышами масла... И гвоздичка в вазе — такая вот екебана... o:p/

Куда ж я попал?! Да в предбанник к директору. Час поздний, потому пусто. Дверь в коридор (туркнулся) заперта, ключ с моей стороны — вот и надежно. И — спринтером, спринтером — в забег по приемной. Миноги, сыр, винишко, сухарики с веселым укропом, печеночный рулет, извините, с живой клубникой (напомню: по календарю 24 декабря), а рядом (вот теперь извините) — ягодный и наглый пирог, потому что внизу — толстая подошва из клубничных половинок, потом слой поизысканнее — черничный, а сверху — под кокошником из легкомысленной сахарной пудры с тертым шоколадом — голубика, — я ее сразу узнал, хотя, скажу честно, никогда не видел. Просто для русского человека — не узнать голубику как-то неприлично. Что — сладкое! В сторону его (напихивая торбу) — уваренные апельсины в шоколадных объятиях — радостно хрумпать, добираясь до марокканского солнца, а еще пышные дурочки-бантики с цветком из земляничного конфитюра, где каждая ягодка цела и шершавит язык; в сторону! Повторяю я — в сторону! махонькие эклеры, у которых один бочок — изжелта-румяный, а другой мокро-сладкий, куда повар-кудесник вдунул взбитый им за полчаса крем-парфе — и не на яйцах куриных (что грубо! бестактно!), а на перепелиных — нежных... Но в сторону — это женщинам: мазать сладким губы. o:p/

А вот мужское дело — стройная, как манекенщица, доступная, как проводница — манящая колбаса... Если бы одна! Как вам блюдо, на котором попышивает красным жаром мадьярская? И другая, что пахнет пивными подвальцами? Из бычины не пробовали? Или загляделись на трясущую розовыми телесами телячью? Ливерную на гусином яйце? А слово «пресервы» вас не смутит? Вот и раскройте у директора Храпова шкафик: там пресервы с булькающими восьминогами — под вспотевшую водоньку очень гастрономично. Или томнотелые креветки? Ты в рот их, в рот! И рядом — стопка черных, ужаренных в масле на грецких орехах монашеских хлебцев... Такие жуются задумчиво. Банки черной икры (размером с кастрюльку) складывайте деловито, с приятным стуком толсто-тяжелого стекла, под которым любовно... Как отвезти все друзьям? Самолет-ковер — простите, не матрац надувной, резиновый... o:p/

Но он только делал ши-ирк, делал ши-ирк, ползя домой по асфальту, лишь для приличия приподнимаясь в особо грязных местах метра на полтора... „Не толкайтесь!” — сыпали в спину. Это от зависти. Ароматы их раздразнили. А вас?» o:p/

o:p   /o:p

6 o:p/

o:p   /o:p

Аполлонов всегда настаивал на том, что он — реалист. В частности, вызнал, что в 1948 году в Елисеевском разложили живых устриц на хрустальных колунах льда. Как транспортировали устриц в Москву (на военном  быстролете? договоренность с посольством неприсоединившейся Швеции?), он не установил. Но что были — ручался. Потому что осенью 1948-го в Первопрестольную съезжались европейские шишари — обсуждать наведение порядка после войны в международных радиочастотах — а под устрицы такие обсуждения идут споро. o:p/

Вот почему подслеповатые зеркала Елисеевского, как писал Аполлонов, видели всенародную любимицу Любовь Орлову, к которой с восторгом спешил главный продавец, держа на серебряном подносе устрицы а-ля утро баловницы на краю своего бассейна... o:p/

«Придут трепачи-журналисты из „Таймс”, а мы им — трепанга! Давитесь!» o:p/

«Думали ли вы о том, что должность продавщицы в Елисеевском передается от отца к сыну (вернее, от матери к дочери) из поколения в поколение и расписана вплоть до 2079 года?» — стало крылатой фразой (романтические девушки подтвердят). o:p/

Но реализм Аполлонова в том, что, когда ковер «упыжившись, ширкая, ползет по асфальту, набитый из Елисеевского», автор старательно объясняет, как ему удалось напасть на такую снедь — и даже не нарушая уголовный кодекс. o:p/

Оглядевшись в директорском предбаннике, он с удивлением замечает: «качественный костюм на распялке, с выползающим из брючин тугим ремешком. Взять? Взять. Рубаху (в спешке с внутрь заглоченными рукавами) несвежую взять? Взять. Посвежеет после постирушки. А зонтик английский? Который ловко делает хл-аап — распуская себя парашютом? Хл-аап... Юбчонка на кресле — вот смех! Взять для Сашки-на-сносях? В сомнениях. Тесновата. Расставим швы. А это что?! С ажурными перевязями для стройной спины? — бюст — хо-хо-хо — гальтер, робко брошенный на подлокотник... Обладательница, простите за вопрос, где? Из-за тугой директорской двери — квах-квах-квах — секретарша что ли... (не продолжаю — нас могут читать дети). o:p/

И костюм и бюстгальтер (очешник прихватить, очки оставить; шляпу? претенциозно) — все забрал — а кожаное кресло брать? Если вверх ножками — влезет? Вот почему скрип по асфальту, а не потому что самолет-ковер мне Марьяшка в Ерусалиме дрянной подсунула. Марьяшка меня любила — и обмануть не могла». o:p/

В устных импровизациях полета в Иерусалим Ванечка без конца обыгрывал тему импортных подарков. Он спрашивал: а тебе, Жоржик, привезти что? Пишущую машинку? Такую, чтобы сама текст стирала, сама исправляла? А тебе, Вадик? Вересковую, пижон, трубку и табака с подслащкой? Сашка-на-сносях потребует бабские джинсы — с учетом ее же ... Невозможное пожелание. Даже в супермаркетах Нью-Йорка не отыщешь годного размера. А портфель из аллигатора — это блажь Сильвестра? Катя (его жена) тихо попросила аппарат для нагревания детских бутылочек — у них родится первенец в 1980-м. Сашка-на-сносях покончит с ее мечтой: «Развалишься греть в кастрюле?!». o:p/

«Нижнюю (шепотом) юбку, французскую, можно?» — «Соковыжималку, старик! У Тяпы сплошное малокровие». — «Ва-ане-ечка-а... (Поющий голос, не могу вспомнить чей.) Крэм ночной для морщинок, только для этого загляни на бульвар Итальен. Прилетишь с крэмом, поцелую тебя в щечечку». — «Ванька! Открывашку с колесиком — чтоб вжик-вжак — и аккуратненько консерву вскрыть». — «Пипку, Ванечка, которая пипкает, если потерял ключи от машины. Прихватишь?» — «Ничего, Ванюша, не надо, только порцию бланманже с фисташками! С детства снится...» — «Коробку-сигаретницу! И чтобы с музыкой...» — «Калейдоскоп (хрипит Мордаш — друг Лешки-чуваша) с японскими красавицами — крутанул — она подмигивает, крутанул — язык показала, крутанул — попой вертит...» — «Какие у вас, коллеги, интересы низменные... А мне желательно (голос настойчиво в нос мужа Маруси) только что изданную по-французски переписку Эльзы Триоле и Луи Арагона. Полагаю, не затруднит? Следует быть в курсе европейских новинок...» o:p/

Художник Луцевич прошепелявит, что он попросил бы пролететь над Венецией («...виза, ты говоришь, не требуется?») — не снижаться, без музеев — просто хочется проверить догадку, что Венеция сверху похожа на профиль его возлюбленной (Соня-рыжик — а это относилось именно к ней — слушала флегматично), а если нельзя, то тогда он не отказался бы от итальянской пастели — коробка на семьдесят два мелка, Соня-рыжик прервет: «Важнее собачьи витамины». — «Сколько ампул?» — будет уточнять Ванечка, записывая в перемятый блокнот неотложные просьбы. o:p/

Вадик, кстати, напирал на коллекционные вина. Хорошо бы язык окунуть в медовый сотерн — для начала 1938-го (они с Ванечкой были одногодками). Кстати, ковер не трясет (бутылки будут целехоньки), а кирять без компании Аполлонов точно не станет. Тогда ящик? Четыре? А если стоймя? o:p/

«Нам — старообрядцам, — кричал Староверчик, — ничего не надо!  А впрочем, впрочем...» Он мурлыкал, пока Сашка не пихала в бок. o:p/

Лешке-чувашу — магнитофон (потребности вульгарные — зашипит Вадик). А сестре Лешки — бикини с золотой звездой сам догадайся где... Сразу видно: семнадцатилетка! o:p/

Стиральную машину. (Это серьезно.) Не тяжеловато? А кухонный — говорят, есть такие — комбайн? А плита, пускающая особые лучи — курица, бац! — и лед сошел — курица, двац! — и золотая корочка. o:p/

Сестра Лешки встрянет опять: ладно, без бикини! Но кровать для загара, домашний солярий (почти умоляет) — можно? Ванечка, миленький-добренький, привезешь?.. o:p/

А мерседес, простите, не поднимет самолет-ковер? Пусть задние колеса свисают. Пусть макнутся в воды Черного моря. Что ей — резине — сделается... o:p/

А финский домик — сборно-разборный? Комнат на пять, но — слушай! — с верандой! o:p/

Комплект (голосом глухим) «Плейбоя» можешь прихватить? Дурак! Лучше комплект белья — какую-нибудь алую простынь (« плейбой я тебе сама сделаю...»). o:p/

А (немо шевеля губами) деваху привезти — на ча-ас, не надо дольше — и обратно, и обратно... Мулатку! Лучше двух!.. o:p/

Если б деваху... Иногда такое просили, что и повторить неприлично. o:p/

Разные просьбы. Не всегда крупногабаритные. o:p/

«Я е‘унду поп‘ошу (вы угадали — Ромушка Горичев), это доставит мне ог‘омную ‘адость, а тебе не п‘инесет головной боли, потому что вес г‘уза не п‘евысит ни на г‘амм! Ведь у тебя на ков‘е тоже ог‘аничения по весу? Сеточку для волос! Знаешь, после душа? Чтобы не ‘аст‘епать п‘ически... И скажу по сек‘ету: милым девушкам н‘авится, когда у меня акку‘атная п‘ическа, в этом — п‘изнаются они — какой-то ста‘омодный ша‘м...» o:p/

o:p   /o:p

o:p   /o:p

7 o:p/

o:p   /o:p

Знатоки Ванечкиной биографии наверняка спросят: откуда взялся ковер-самолет? Речь идет не о литературной версии (подарок иерусалимской арабки Мариам), а о коврике, который демонстрируют посетителям абрамцевской дачи (кстати, недавно в этот народный музей два дюжих молодца привезли будто бы тот самый обгоревший несгораемый сейф из районного комитета партии во Владимире, который шутливо запалили Ванечка и Вадик в сонном августе 1957 года). o:p/

Кто внимательно рассматривал коврик, не мог не заметить увлекательных узоров на небесном фоне, пусть и подпорченном черными пятнами. Теперь нет смысла скрывать: коврик — это кража. Только не Аполлоновым, как клевещут, а Вадиком — он стянул коврик благодаря своему росту из будки ассирийца-чистильщика у Никитских ворот. И вообще — почти обижается честный Вадик, — это подарок. Какой год? Вадик уверен, что 1978-й. Ну конечно — тот день рождения, на который первый раз позвали Марусю. Тогда она подарила Ванечке лазурную раковину из Тирренского моря. Счастливый Ванечка сидел по-турецки на коврике, закрыв глаза. Вадик кашлял — вымок в вечер воровства, 23 октября, накануне дня рождения, когда караулил чистильщика. «Я тяну, тяну... мне этот армяшка давно понравился... борода жирная, в ваксе... гха! а коврик! ради такого...» Нет, Ванечка не слушал друга. Он слушал раковину, а когда открывал глаза, смотрел на Марусю. Она ведь тоже его гипнотизировала. o:p/

Когда Ванечка воспоет коврик в «Полете на бесе в Ерусалим» и начнется вся эта свистопляска друзей с розыгрышами (купят ананас — и кричат, что Ванечка привез из Африки на коврике; достанут билеты в Большой театр — и гогочут, что Ванечка влетел в окошечко кассы и цапнул), и когда будут составляться шутливые списки-заказы «чего привезти», он и Марусю спросит. «Мне? — Она будет смеяться. — Мне шкатулку для счастливых снов. Ставишь вечером у изголовья, приоткрываешь совсем немного — чтобы все сны не выпорхнули, а только один проскочил — и спишь, счастливая...» o:p/

Неудивительно, что искусительницы на пути героя «Полета в Ерусалим» бессильны. Из-за рыцарской верности далекой Марусе (и недоступной! и неприступной!) Ванечка не может отдаться страсти с Мариам-красавицей на восточном склоне у стен Иерусалима, близ Золотых Ворот. В тот утренний час, когда солнце возжигает купол мечети Омара, грешный Ванечка видит, что на куполе появляется — нет, сначала только подрагивает тонкими линиями в белом солнце — и лишь потом появляется — Золотой Крест. «Это же п-пророчество!» — волновался Сильвестр Божественный. o:p/

Играет солнце на Кресте, и Мариам (Ванечка весело познакомился с ней в ночь прибытия в Иерусалим и получил коврик — для того, чтобы не оцарапать ягодицы — почва Святой земли, извините, камениста) тоже это видела и целовала Ванечку в щечку: o:p/

«— Абахалам ил Москоба, джерехими Банечка? (Ты возмешь меня в Москву, милый Ванечка?) o:p/

— Ниха, Мариам, ниха. (Нет, Мариам, нет.) o:p/

— Михири михара, фихжа Банечка! (Какой ты гадкий, Ванечка! Разве ты не видишь, как я сохну по тебе?) o:p/

— Мильяфи Мариам, ин гуляйн эмир Сулейман (Чудесная Мариам, как лилия царя Соломона), олохарма ин муртазих эмир Сулейман (полногрудая, как тысяча наложниц царя Соломона), их диляха филосхва муртазих эмир Сулейман (такая же умная и мудрая, как тысяча наложниц царя Соломона), зюлюзу ин Либаний (стройная, как ливанский кедр), манхари джейна ин Даамах абази (щедрая на ласку, как все базары Дамаска), их фаальмах банхар Баахрейн (жаркая, как пески Бахрейна), их фаха секси бибилония ин Йегемен (такая же любвеобильная, как ночи Йемена), уалайн их ба Имарат аль-Арабия аль-Муттахида (такая же домовитая, как правительство Объдиненных Арабских Эмиратов)...» o:p/

Ванечка умел заговаривать зубы. Но и взывал к здравому смыслу (женщины Востока при всей темпераментности способны трезво взглянуть на обстоятельства): o:p/

«— Но как мне увезти тебя? — Мариам не могла не понимать, что визы в 1979 году получить было невозможно. Она парировала: — Килим — авиатокомпани. (На ковре-самолете.) o:p/

— Но я опасаюсь, как бы ты не застудила горлышка — зимой у нас очень холодно. Снег, лед, поземка, пороша... o:p/

— Бихари ин аб барс! Бихари ин аб руссико шакал! Бихари ин аб руссико бехемот! (А я мечтаю носить меха! Купи мне шубу из барса! из волка! из медведя!) Ин ха джерхи ин Америга ин Еуропа ин Ефиопхи — руссико кишикиши! (Хочу шубу из меха знаменитого на весь мир — на всю Америку, Европу, Африку! — из меха морского котика!) o:p/

— Но у меня уже есть жена (врал Ванечка: с Валей он расстался, а с Асей еще даже не познакомился, но как бы он объяснил, кто такая Мария Розен?). o:p/

Опять парировала: o:p/

— А вспомни, милый, сколько у царя Соломона было жен! А я к тому же хорошо готовлю, разве забыл? — И почти перешла на крик (уставив ручки на спелые бока): — Инхаала мерзваха! (Ты настоящий дурак и мерзавец!) Гунгаль джарми хаарба ин эмир Сулейман?! (Разве ты не хочешь есть, как царь Соломон?!) Гунгаль фаляхва деликатесха ин эмир Сулейман?! (Разве ты не хочешь лакомиться такими же деликатесами, как царь Соломон?!) Ин рахаат-лукуум! (Рахат-лукум.) Ин мербет-шеербет. (Сладкий шербет.) Ин пихлап-пахлава. (Объеденная пахлава.) Ин палва-халва. (Тающая во рту халва.) Ин зуга-нуга. (Медовая нуга.) Ин музинаки-козинаки. (Дешевые, а какие вкусные, ты не можешь себе представить, — казинаки!  У нас тут за углом на рынке — покупай, сколько влезет!) Ин гуляш, ин шаурма, ин люля-кебаб. (Гуляш, шаурма, люля-кебаб.) Ин шницальх ин диван! (Шницель по-министерски!) Ин кишфахара полоних. (Рыба по-польски.) Ин кара сикаар саладет! (Винегрет!) Ин руссика долма. (Сибирские пельмени.) Ин руссика лаваш. (Бородинский хлеб.) Ин руссика сикаар, джерехими Банечка! (Водочку в запотевшей бутылке! Все для тебя, милый Ванечка!) o:p/

И рыдать, и рыдать! Слезы по щечкам! Я утешал ее: o:p/

— Минаара перлами Сваровски. (Зубы твои, как жемчуг Сваровски.) Гуляма джейрани инба хала мерседес. (Ножки твои бегут быстро, как мерседес.) Бутаана хари ламбайя самум ин пепси-кола-бха. (Поцелуи твои прохлаждают в жаркую погоду, как пепси-кола.) Хин, инла руссико пепси-кола-бха. (Нет, как квас.) o:p/

И я говорил ей, говорил, поднимаясь на взмыленном бесе (которому, признаемся, хотелось одного — пепси-колы-бха), а Мариам плакала. Вы когда-нибудь видели, как плачут восточные женщины?» o:p/

o:p   /o:p

o:p   /o:p

8 o:p/

o:p   /o:p

Шалости Ванечки!.. Стали легендой... Виртуозная имитация — кику-кику-кууу! — петушиного крика на собрании активистов. (Только дедушка Дуров клекотал лучше — но ему ж деньги платили!) Брови домиком на портрете вождя — быстрым окурком. Сиськи (ну извините), отрощенные вождихе. Ромушка настаивал: «У Аполлонова к прочим талантам — талант художника». А чих, который его одолевал на лекциях по истории партии? Ведь никакого сладу! А горсть ладана на калорифере в Большой коммунистической аудитории старого Университета в празднование Красного Октября! Ладан сначала мягчеет, покрывается сладкой росой, вспоминает об истомной Аравии, наконец волнами с синим отсветом заполняет с истинно церковным смирением воздушное пространство часа на четыре, пощекотывая, обратите внимание, пощекотывая атеистические ноздри.  Ах, благолепно... o:p/

Крупнее прожекты. Поджог, например, комитета партии во Владимире. Некоторые из романтических девушек считают, что это лишь сага. Нет, бывальщина партизанская. Разве забыть, как Ванечка и Вадик маршировали туда в белых рубашках, с чистоплюйскими портфелями (а в них — по бутыли керосина с надписью «Лимонадный напиток», пробочка укупорена, нет и намека на диверсантский дух), как, следуя Ганди, не подвергли пламени щетки, тряпки, ведро, скромный халат уборщицы, а, запалив, — ласточками прыгали из окна в тихие лопухи... Если бы еще предусмотреть в подоконнике гвозди... Жаль, «Голос Америки» отмолчался. Печать Запада ни гу-гу. Зойка-мотоцикл после свиданки с Потякиным из райкома сообщила (позевывая), что ввиду отсырелости здания пожарчик повонял-повонял, да грустно замялся... Получается, зря по-пластунски ползли по зеленому чреву иссохшей канавы? Зря тряслись в лопухах? o:p/

— А вы думаете, — ерепенился Ванечка, — у партизан в 1941-м все получалось? Фигушки! o:p/

Скорее всего, коммунисты по обыкновению скрыли факты. Пожалуй, следовало бы исповедаться в поджоге курочкинскому батюшке — разве товарищ Потякин, размахивая мокрой тряпкой, не рисковал жизнью?  У батюшки — испуг, ужас, инстинкт стукануть, слезы, счастье гонимых — «ну... гм-гм... ну... поменьше, чтобы дыма...». Или про батюшку — болтовня? Тогда все болтовня, в том числе и аполлоновское четверостишие, которое распевали семинаристы 70 — 80-х (упорхнуло со стола Сергея Аверьянова прямехонько в Троице-Сергиеву лавру): o:p/

o:p   /o:p

Проглотил постом сосиську, o:p/

Лобызал постом ей сиську. o:p/

Что, скажите-ка, похуже o:p/

В аморальной этой луже? o:p/

o:p   /o:p

Для контраста с поджогом — наводнение на главном перекрестке Владимира. Они (Вадик и тут пособлял) воспользовались услугами уличного водопровода — хитроумной проволочкой раззявили пасть колонки: вода шипела, кашляла, шла пузырями, затапливала. Ванечка прыгал через лужи, крутя пустым ведром, Ванечка паникерствовал. Вадик, наоборот, степенно не подпускал к колонке желающих исправить — тут авария наивысшей категории, тут меры уже приняты... o:p/

Про нескромные шуточки в аптеках надо повествовать отдельно. Больше всего Ванечка балдел от того, как замирала наша доверчивая публика. «У нее был доступ — шу-шу-шу — к американским — шу-шу-шу — возбуждающим — шу-шу-шу — даже пенсионерок...» o:p/

Но почему окружающие должны были верить болтовне? Еще как верили! Вы просто не видели Ванечку Аполлонова и Вадика Длинного в ту пору (конец 1950-х — первая половина 1960-х). Вадику всегда определялась роль покорителя сердец: белый плащ, белая шляпа из французского кино — вот Вадик! лучезарный и беззаботный — вот Вадик! с чужой болонкой с алым бантом — вот Вадик! А Ванечка — с малиновым воротом апаш — разве не опьянит любой девчонки? Еще и с вышитыми орхидеями на рукавах и карманах (постаралась Зойка-мотоцикл) — все видели: ковбой с «Мосфильма»! Да одна его золотая челка!.. «Так что тебе говорит Эдита Пьеха?» — «Миленький мальчик, я бы вышла за тебя замуж, если бы ты...» — и далее на ухо, на ухо при сардоническом смехе. o:p/

Помню, как в Нескучном саду за Ванечкой и Вадиком бежала стайка девчушек-тараторок: «Ребята! вы у (дурака такого-то) разве не снимались?». Тут, наверное, дело еще в том, что они умели гордо задирать подбородки, смотреть полководцами. Недаром Ванечка создал... правительство! Контрреволюционное правительство Курочкинской Республики. o:p/

o:p   /o:p

o:p   /o:p

9 o:p/

o:p   /o:p

Разумеется, есть шалости, которые приписывают Ванечке неосновательно. Он гоготал над курочкинским гипсовым Лениным, но Ленина на станции Купавна (цвета столовской кастрюли) знать не знал. В купавнинского в августе 1991 года пальнули из дробовика — кто же предполагал, что он окажется пустотел! — вот и получилось колено в дырах. Так сказать, штанцы-решето. Безвестный энтузиаст-стреляльщик намеревался взять прицел выше — интересный выстрел в интересное место, но рука, видите ли, дрогнула. o:p/

Но разве это не пример народной любви? Желание приписать подвиг Ванечке. Гулял же слух, что чудак Матиас Руст, прилетевший на спортивном самолете в Москву 28 мая 1987 года и плюхнувшийся прямехонько на Красную площадь, вдохновлялся немецким переводом «Полета на бесе в Ерусалим»? А генерал внешней разведки Леонид Жлобко — опять-таки из-за «Полета в Ерусалим» (плюс ночь наедине со стройной компашкой сексапильных виски, плюс-плюс ночь) — торжественно передал американской стороне список всех жучков, установленных в общественных уборных Нью-Йорка в период от 1970 до 1990 года! Тем более они отсырели, тем более они крякали... o:p/

Как вам басня про ночевку Ванечки внутри Спасской башни? Почему на Новый 1985 год куранты пробили не двенадцать, а тринадцать раз? Да сжевали Ванечкину кепку, поперхнулись и сбились со счета. А Ванечка, проспавшись, достал из кепки гаечный ключ и отвинтил лишних пятьдесят три колесика из часового механизма. Не будьте мелочны — там без того достаточно. Ванечке не лишнее: распродавал на толкучке в Курочках. o:p/

Что ночевка в Спасской! — Ванечка Аполлонов, скончавшийся официально 15 ноября 1991 года от сердечного приступа на фоне полыхавшего рака горла, — тем не менее остался... живым для многих наших современников! И я не шучу. Нет, тут дело не в летаргическом сне (который будто бы пережила его бабушка) и не в клинической смерти (а сердечные прыганья до белой испарины у него случались), и не в христианской доктрине воскресения, в которую (отметим особо) Ванечка верил, как и во все, во что предписывает верить Церковь: «Уж такой я, касатики, человек законопослушный и к тому же служил тарельщиком в храме на Даниловском кладбище. Знаете, что за ремесло? Э-э... Виртуозное! В будущем, когда денежка потеряет вес, ремесло мое будет забыто, а жаль. Представьте, касатики, храма сияние, душистый полет ладана, бессмертных старушечек, одиноких женщин с лицами лилий, и ты — скромный служка — несешь перед собой медную тарель, протискиваясь среди народа, — пли-ли-ли — стукнется о тарель гривенник и заголосит, чук-чук-чук — выскажется пятнашка, будам-будам — вдруг забасит полтинник, а потом и рублик жамканный. И почему, думаете, меня на должности держали? За честность! Так говорил протопоп Василий. А если Ванечка положит случайно трешку в карман, так ведь я знаю — гудел отец Василий — что ему, ох, как кошки будут на сердце скрести! Совесть стиснет за душевные жабры...» o:p/

Ванечка Аполлонов «не умер», потому что у него есть здоровехонький тезка-двойник. И хотя тезку (к тому же писателя!) зовут Виктором Аполлоновым, публика путается. Собственно, не подозревает, что Аполлоновых двое. Сделайте — пчок! — и замычит телевизор. Виктор Аполлонов! Ум из него льется, как манная каша, голос гнусавит, но, впрочем, это объясняется лягушачьим ртом (что его портит, но, согласимся, не отразилось на сердцах, которые он пленяет), конечно, поползли плешины (а у вас не ползут?), но он плейбой, и над ним время не властно. o:p/

Сын дипломата, он хорошо питался. Он ценит галстуки. Всегда расскажет, как в темноте понять француженку. Играет в теннис. Белые шорты ему к лицу. Он переводится на языки Европы. Ценим в Японии. Матубанзы через него познали литературу русскую. o:p/

Он диссидентствовал. Его журили. Он делал козу власти. Дипломат-папа почти с инфарктом. Но Виктор Аполлонов, красавец-мачо с солярной кожей лица и прочего, друг Кардена, друг королевы (какой — неважно), еще приятель мячекататель Пеле Бессмертный (и банка кофе), с принцессой Жужой купался вместе — несчастный Виктор всегда бесился, что провинциал-алкашник Ванечка его обштопал... «Да Ванечка — фигура дутая!» Но Виктор не повторит подобной ереси. Хотя, как женщина, потеет, расслыша это. Выдаст активность торса. На телеэкране заметно предательски. o:p/

А знал ли Ванечка при жизни о Викторе Аполлонове? Да, есть интервью 1990-го, в котором он, отвечая Милане Скусневич («Белградский вестник»), проводит разность «между Аполлоновым и Аполлоновым». Ванечка бормотнул невнятное (Виктор-двойник только становился приметен), а потом изъяснился жестом. Достал смятый рублишко — чтоб видно было: за нас заплачено разной валютой. o:p/

«На моей, — сипел Ванечка, — пьяные слезы, аборты, залеченный сифилис, свечка церковная за мать-старуху, курево для солдатика, киношка с парнем — пусть потискает ласково, и захарканный тамбур, резвая радость надвое с проводницей, кулек с сосульками для племяшей, а еще — отложить на похороны, а еще — свет небесный над грязью нашей земли...» o:p/

На его валюте — парижский парфюм, какие рядом выдержат запахи? Слишком чистенький, даже если грязненько шутит. Поэтому — фук. o:p/

Двойник терпит. А что прикажете? Если бровью чиркнет — засмеют. Он слышал, как публика смаковала его бенефисы: «Теперь хоть Ванечку пустили в ящик. Жаль, не болтает про полеты на бесах... Шутит скучно... Костюмчик новый прикупил...». o:p/

Ванечка Аполлонов (двадцать лет в землице родного Даниловского кладбища — изрядный отдых) с точки зрения иных педантов мог бы осерчать на то, что, любя его по-прежнему, публика посмела спутать его с каким-то Виктором Аполлоновым... Лягушачий рот. Среднекачественная литература. o:p/

Но разве публика не уяснила, что Ванечка — не дурак? Хотя среди всех прославленных на земле Иоаннов самый любимый у него — а разве вы сомневались? — Иванушка Дурачок. o:p/

o:p   /o:p

o:p   /o:p

o:p   /o:p

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ o:p/

o:p   /o:p

1 o:p/

o:p   /o:p

«Что подарите вы своей любимой? — начинает играть в кошки-мышки с читателем Ванечка Аполлонов. — Красные гвоздички с чахлой ботвой? Тортик с маргариновой розочкой? (Уф. Вы не знали, что она лопает за четверых!) Что — продолжаю терпеливо — подарите? Зависит от стадии знакомства. Разворачивать на первом свидании, да еще под робким и заранее признательным взором, — разворачивать (с ласковыми прибаутками типа «подарки Тамарке», «побрякушки Натушке», «подаролиньки Оленьке», «подарюшки Танюшке», «подарчонки девчонке», «подарчули девчуле» и т. п.) — итак, разворачивать, пошуршивая бумагой, белоснежный, так сказать, бюстгальтер, уверяю вас, неприлично! И как угадать размер — об этом подумали? А цвет? Ха-ха. С цветом обмишуритесь! Разве вы не знали, что она предпочитает огненную палитру? o:p/

А на втором свидании? Думайте, — скажу я в сердцах, — сами! Уместнее подарить просто зеркальце: зеркальце всегда пригодится — допустим, соринка-ресничка. Допустим, поставят фингал. Мало ли какие обстоятельства... o:p/

Я знаю умного, который на первом преподнес хрупкой барышне не розу, не зеркальце, а чугунную сковороду... И что же? Счастливый брак. Потому что мама сказала: «Мужчина (повертев сковородку) — надежный». o:p/

Подарите арбуз! Да, согласен, что вольно. Арбуз — это почти бюстгальтер. Но все-таки есть в арбузе добродушие. Жаль, что вы связаны рамками урожая, рамками календаря. Арбузный август — сезон мертвый. Мы же говорим о городских, а не курортных знакомствах. На курорте можно ничего не дарить. Куда сунуть подарок, если все голые? А в городе летом из-за жары вообще знакомиться нельзя. Сентябрь, допустим, не плох. Октябрь? Помычу сомнительно. Только не простудитесь. И потом: у нее, извините за откровенность, тоже случается насморк. Она говорит в нос? Вам нравятся грудные нотки? Веет эротизмом? Чуть закатывает глаза? А сами глаза — с таинственной поволокой? Насморк. Она выздоровеет, и где будете искать эротизм? Где будете искать поволоку? С другой стороны, с больной женщиной договориться легче. Поить микстурой. Поставить горчичники... Куда?.. Спасибо... o:p/

Если вы принц, подарите замок. Можно, я уверен, договориться на кооперативной квартире. Где-нибудь в Давыдкове... А колесницу золоченую, импортную? Ха. Спрашиваете... Яхту? Ну да. Самолет? Воля ваша. Батискаф? Вопросы к Якову Ивановичу Кусто. o:p/

Модно дарить острова. Жмутся на крупное! — душонки мелководные. Да сразу вывалите на стол целиком страну! Пусть компактную (а как иначе затолкать в сумку?). Какую-нибудь Сан-Марино. Сгреб руками — вот и подарок. На Ватикан не зарьтесь. Андорра? Камениста на вкус... o:p/

Нет! Страна должна не только умещаться в сумке. Надо, чтобы играла золотым светом. Благоухала цветов ароматами. Звенела птицами беззаботными! Ну-ка, сожмите ладонь, гляньте в щелочку вместе с милой — вот и Святая земля с градом Ерусалимом на четырех волшебных холмах поет райскую мусикию на ваших ладонях... o:p/

Что спите?! целуйте быстрей!» o:p/

o:p   /o:p

2 o:p/

o:p   /o:p

Зимой 1979-го, когда в замоскворецкой обители Ромушки (хохоча и подскакивая на топчане) мы упивались авторским чтением, вряд ли кто-то мог назвать имя той, которая послужила прототипом для вдохновительницы полета-паломничества в Святую землю. Да и подробностей было мало. Разве что «ледяные глаза», разве что «медовая кожа». o:p/

«Кожа ее, — будет заливаться Ванечка, — весною — липовый мед, пока наше северное солнце ипохондрически смотрит в окна, но в сентябре, когда она возвращается с настойчиво-верным супружиком в Москву, — мед гречишный. Если (мечтаю, касатики, я) тихо тронуть губами ее загорелые плечи, можно расслышать пширки волн по кайме коктебельского пляжа. Интересно, она чувствует, что сердце мое разлетается на миллион брызг?» o:p/

Ну да: Маруся с супругом («Утин с кислым носом!» — кричал про него Вадик) регулярно ездила в Коктебель — но кто в 1970-е туда не ездил? Кроме Ванечки. Хотя позже и он помчится. Ничего странного: летел вслед за Марусей. Коктебель все-таки ближе, чем Святая земля. Кажется, это был первый испорченный отпуск Утина. o:p/

Догадаться же, чьи плечи желал лобызать Ванечка, было не просто. Валя Зимникова, положим, к осени 1978-го (время создания «Полета в Ерусалим») свыклась с долей мыкающейся матери-одиночки. Но канистры влечения к Зойке-мотоцикл еще не были опорожнены до дна. К тому же Зойка и в сорок лет была женщиной экстравагантной. Зойка притарахтывала в лопухи перед курочкинским пристанищем Аполлонова на мотомустанге в сизом свечении дыма, в шаловливой кофтенке — с заранее нагими плечами (кожа, кстати, всегда была цвета жирных сливок), а однажды ее привез на почти голливудском авто муж поэтессы Аллы Чухатовой — Жека Петипа, успевший, впрочем, утомить всех изложением своего генеалогического древа, доказывающего боковое, но неоспоримое родство со знаменитым танцовщиком Мариусом. «Межупочим, — шатался Жека от Ванечкиных эликсиров, в частности от любимого тогда нами ёНастоя антисифилитического” попеременно с черным бальзамом ёСтрасть запоздалой женщины” вместе с экспортным вариантом ёDzerzhinsky sexy girls”», — межупочим моротво (мое родство) с М-м-мпетипа доказт фамиными педаниями (фамильными преданиями). У Мариуса была родинка...» — И он тянулся через стол к сливочной Зойке, чтобы «токо наушк, токо наушк» сообщить, в каком интересном месте у Мариуса была родинка. o:p/

Алла Чухатова (тогда она была любима столичной богемой) прислала Жеку в качестве посла: Алле хотелось познакомиться с Аполлоновым. Это тем более поразительно, что до весны 1980-го, т. е. до выпуска на Западе его «Полета» и последовавшего чтения текста в эфире «Голоса Америки», Ванечку знал очень небольшой и, простите, — специфический круг. Его выпивоны и амуры происходили среди аудитории, далекой от литературных исканий. Эта публика часто даже имени не помнила его. «Парень с рыжей челкой» — вот и все. Правда, у Вадика есть иная версия знакомства: поэтесса хотела проверить свои чары (начавшие подвядать) на юродивом из владимирской глухомани. o:p/

Она опоздала. В августе 1978-го к Аполлонову приехала Мария Розен. o:p/

o:p   /o:p

o:p   /o:p

3 o:p/

o:p   /o:p

Теперь-то я вспомнил (это как поздняя проявка фотопленки жизни), какой это был счастливый, нет, гогочущий день. И никакого молчания их — друг перед другом. Он был с ней сразу бесцеремонен, как, впрочем, всегда с женским полом. Брал за запястье. Тянул к чану, в котором маялась душистая «заборовка». Заливал, что хотя пишет прозу, на самом деле — поэт выдающийся. И даже при жизни — достоин памятника. Тихо шептал, что он — чудотворец. Поминал иорданщика-деда. Заворожил камышовой сторожкой, так и не раскрыв, что спрятал в сторожке дед осенью 1917-го, почему странный свет видели оттуда — и в 1937-м, и в 1941-м, и в 1945-м, и в 1953-м — и вообще-то светит этот свет до сих пор... o:p/

Сыпал похабненькими стишками из цикла «Мой маленький Ильич»: o:p/

o:p   /o:p

Ну где Ильич свой детородный потерял?! o:p/

За ним он с горя в Яузу нырял! o:p/

Ну где счастливый снова отыскал? o:p/

В саду Кремля под тенью ело-пал. o:p/

С тех пор его припрятывал в портфель. o:p/

И чист всегда, как первый картофель. o:p/

o:p   /o:p

Но вообще-то весь день Ванечка был образцом галантности. Вздумал, например, преподать всем азы политеса: как целовать ручки дамам? как подносить цветы? С поклоном. Показал. С полупоклоном. Показал. С притоптыванием ногой. Притопнул. Партнершей (не станешь демонстрировать стенке!) всякий раз избиралась Маруся. Ей было весело, ей было легко. Лямка соскальзывала с плеча. («У нее кожа — каррарский мрамор», — секретничал Вадик.) Когда мы возвращались в Москву, она смеялась, рассказывая про глупости своих мальчишек: Митеньки и Алешки. o:p/

Сильвестр Божественный (это он устроил знакомство Маруси с Ванечкой) обмолвился, что разговоры с Аполлоновым — это катание на американских горках. «На русских! — гудел Староверчик. — На русских!..» o:p/

О чем только не трезвонили в тот исторический день!.. Об учении стоиков и об искусстве застолья... О знаменном распеве и о модуляциях майских котов... О Гоголе и о гоголь-моголе... Об апперцепции и контрацепции...  О влиянии климата. Русская зима — первопричина литературы русской. Что зимой делать? Крестьяне режут ложки. Дворяне — строчат романы... А диспут с Сережей Аверьяновым о фамилии Иисуса Христа? Назарянин? Галилеянин? Давыдов сын? Царев? Экспертом была избрана Маруся. Мы знали о цикле ее религиозных стихов. Знаменитые «Жаворонки Иисуса»,  «Сны Магдалины», «Хлопотливая Марфа», «Палестинская вербочка»,  «Горница моя чиста, / Горница моя пуста...» были уже написаны. o:p/

А летопись Нестора? Разве не умилительно (почти рыдал Вадик, норовя обнять Сашку-на-сносях, которая вежливо, но массивно отползала от него по махонькому диванчику), разве не умилительно обнаружить, что в летописи Нестора апостол Андрей парится в новгородской бане и даже... а-а-а-а-а (слезы все-таки полились) даже хлещет себя веником? Маруся аплодировала. (Господи, какая улыбка... Господи, какая улыбка... — шептал Ромушка.) А историчность кентавров? Ведь в сочинениях святого Димитрия Ростовского читаем, как к отшельникам палестинской пустыни приходили креститься... кентавры! Ванечка и Маруся были, конечно, за кентавров. Й-о-о-о-о-о! — заржал кентавром Ванечка. Сашка-на-сносях  (о, земная женщина!), конечно, против. Но ее бройлеры-детки — за! o:p/

А четырехметровый палец Ленина-статуи на Дворце Советов? Нет, он его не терял, поскольку он так и не вырос. Ни Дворец, ни Ленин, ни четырехметровый указательный... o:p/

Вспомните начало туркменского искусства в трудные, но какие романтические 1920-е! (Ромушка набрался.) Какие жанры... Ленин — туркменский ковер. Плешь ткана нитью золотого верблюда... Поговорите лучше о золотых лилиях — то есть маленьких ножках маленьких китаянок... Но их не будет, больше не будет!.. (Сашка-на-сносях попытается оттащить Вадика на веранду, соблазняя креслом-качалкой и колыбельной над ухом.) o:p/

Революция... Не похожа ли она на детское желание разобрать будильник — посмотреть, как устроено? Только собрать не получается. Спустя несколько лет Маруся напишет стихотворение об этом — «Злые дети»...  А судьба писателей после 1917 года — «шимпанзе за пишущей машинкой»? Ну конечно, острота Ванечки. И он же редактирует — «нет, хавронья за пишущей машинкой!». Маруся опять смеется, опять аплодирует. o:p/

А кукарекать, но в рамках — разве не участь Маяковского? Погубить свой дар — что страшнее?.. Что такое вообще талант?.. Ну, спросил... Теперь над Ванечкой гогочут. Разве талант — не билет на поезд? Но путевые заметки писать должен сам. Ты пишешь? Так и назови — «Москва — Курочки»! Или «Москва — Цыпы»? Га-га-га... Шампанское остроумие... Кстати, о шампанском. Ванечка божился, что может выпить двенадцать бокалов шампанского, пока в полночь часы бьют двенадцать! Ну конечно, раз ты спал внутри часов Спасской башни — га-га-га-га! o:p/

Заголосят с Вадиком Длинным о стадиях знакомства с огненной водой. Выверенный список таков: 1) притрагивается; 2) пробует; 3) балуется;  4) смакует; 5) прикладывается (не путать с «притрагивается»!); 6) употребляет; 7) злоупотребляет; 8) назюзюкивается; 9) не просыхает; 10) до чертиков; 11) до шмыгающих собак. o:p/

Забыл «по праздникам»! Поставь в начале. Запамятовал «на поминках»! Приставь сбочку. А «полоскать зубы»? Несерьезно. «Пригубить»? Дилетантство. «Тронуть кончиком языка»? Для малолеток. А «мордой в салат»? Результат, не стадия знакомства. Как и «до кряков в печени», «до слез в жилетку»... А «сивый мерин», «клюкает», «хлещет», «принимает на грудь», «обмывает», «забрасывает за галстук», «закидывает за воротник», «заливает зенки» или совсем богатырское — «набузонивается»?.. Переключитесь, дурачье, на культ Прекрасной Дамы! (От Сашки-на-сносях услышать такое знойно.) o:p/

Сережа Аверьянов оглоушит повествованием о матери Юрия Долгорукова. «В-вам неизвестно, что ее з-звали (прихватит воздуха, чтобы не спотыкаться) Г-гита Г-гарольдовна Уэссекская! («Еврейка, что ли?» — буркнет Староверчик.) Ее п-папаша — Г-гарольд В-вторый Английский, она вышла за Владимира М-мономаха, р-родила ему Юрия и Мстислава, а п-после с младшими братьями Г-гарольдом и Ульфом отправилась в Крестовый поход! О-освобождать Гроб Господень! Это б-было в 1095-м году. Ее братья с-стали первыми королями Иерусалимского королевства. Ее праправнук — н-наш Александр Невский... А ее имя в м-монашестве...» o:p/

Сашка-на-сносях оседлает тему детских желудков. К столу — уместная приправа. Ванечка, тряхнув челкой, отзовется: o:p/

o:p   /o:p

Когда избыток будет клизм, o:p/

Тогда объявят коммунизм! o:p/

А после электрификации o:p/

Придет эпоха дефекации... o:p/

o:p   /o:p

Староверчик подавится шпротиной, которая поскачет по столу прямехонько к плачущей от смеха Марусе, а Вадик, привстав с тостом, заметит, что детей выгонят из школы, когда они начнут петь стишки на торжественной линейке. «А пусть гово’ят, — спасет положение Ромушка, — что они будущие фа‘мацевты!» Ванечка прибавит: o:p/

o:p   /o:p

Ведь долгий и мучительный запор o:p/

Не есть ли вашингтонский заговор? o:p/

o:p   /o:p

Ну конечно, деткам тоже хотелось послушать, как дядя Ваня был уборщиком за слонами. Вы не думали, сколько нужно самоотверженного труда, когда прослабит слона? Умилительная профессия. Но ведь более чистая, чем доцент марксистских наук? o:p/

o:p   /o:p

Когда грустил великий Карла Марл, o:p/

Ложился рядом с Женни Карла Марл. o:p/

Бывало, что к ним Энгельс прилегал... o:p/

Смеялась Женни, Карл шептал: «Нахал». o:p/

Зачем шептал? Ведь в опытах таких o:p/

Резвее будет, если на троих. o:p/

o:p   /o:p

Гоготали, спорили (Староверчик почти двинул Вадику), пели — а Ванечка пьянел от музыки! — требовали от Маруси стихов — и она прочитала все-таки «Воробушка» Катулла на латинском (только лицо побелело) —  «...голос у нее, как шу’шание камушков в Тиб’е», — дохнул мне Ромушка — годом ранее он привез каждому голыши из вечной реки — взамен гривенников, которые швырял туда за нас, — «Все мне друзья, кто любит того воробушка», — прошептала Маруся: o:p/

o:p   /o:p

Passer mortuus est meae puellae, o:p/

Passer, deliciae meae puellae o:p/

Quem plus illa oculis suis amabat [2] . o:p/

o:p   /o:p

А соло Сильвестра Божественного? Массируя нос, он пропел стихотворение «Религия» — через двадцать лет его напечатает профессор Кембриджа Эндрю Могилевски, предпослав суховатым эссе о многотрудных путях христианской поэзии, — но впервые звучало оно за столом у Аполлонова, из-за рядка мерзавчиков, стопариков, чекушек, пузырей и даже покамест блюдущих супружескую верность косух, из-за одинокого джентльмена-боттлмена с красным вепрем на горле (улов Ромушки), под хрюканье Староверчика (щекотала Сашка), под храп Вадика в качалке, под визги отпрысков Сашки — «где тубзик?» — в беззаботной, солнечной, райской, русской, родной, легче воздуха Пьянландии : o:p/

o:p   /o:p

Что такое религия? Внуки Адама, узнайте: o:p/

Для поэтов она — облака, o:p/

Для гонимых — сестра их надежда, o:p/

Для больных, одиноких, для тех, o:p/

У кого ничего больше нет, — она пластырь, o:p/

Где мед Богородицы. o:p/

А теперь, псы безбожные, — лайте! o:p/

o:p   /o:p

Дальше помню только концерт: Тратата... Бзинк! Тратата.. . Бзинк ! Ванечка (с клоунской улыбкой) стучал вилками по тарелкам, Ромушка тряс сахарницу — чем не кастаньеты? — если не рассыпать, Вадик, ошалелый Вадик — продрал глаза и, сориентировавшись, прошелся чечеточником — чики-чик! чики-чик! — он когда-то на танцплощадках Сокольников чики-чикал под взвизги романтических девушек, Староверчик бил кочергой о ведро с углем — и оттуда выползала диетических размеров тучка, Сашка-на-сносях надула шар и проткнула иголкой — вот аккорд! И даже Сильвестр, растянув щеки, гудел в пустую бутыль шампанского. Какая разница — что нет звука? Главное — братство. o:p/

Мы были счастливы. Мы — ликовали. o:p/

o:p   /o:p

4 o:p/

o:p   /o:p

Давние воспоминания (как бы они ни проявлялись на фотопленке памяти) надежнее подкреплять просто фотопленкой. Я дорожу фотографией Маруси на веранде Курочкинского дома. У Маруси — чуть насмешливые глаза (снимок делал Ромушка — а он порывался ухаживать за Марусей), величавые руки на подлокотниках плетеного кресла (про кресло кричали, что Ванечка тащил его на голове девять километров из партийного пансионата) и, конечно, обязательная шаль, тем более, что на обороте снимка указан месяц — ноябрь того же, 1978 года. Это значит, что Ванечка уже парил на своем бесе над Курочками, над Москвой, над Константинополем, над Землей обетованной. o:p/

Что ему оставалось, если Марусина благосклонность ему обетованна не была? Так, во всяком случае, думал он. А если и чувствовал, как от нее бежит электричество, то ведь тут же чувствовал, как она гасит его. Позже мы прознали, какая у ее супруга, у Утина с кислым носом, была метода удерживать Марусю — тихую Марусю, кроткую Марусю, образцовую жену Марусю — легко, что ли, болел ее бледный Митенька? (это старший) просто, что ли, было объясняться в арбатской школе из-за толстоватого Алешки (младший), когда он расквасил аккуратное лицо внука министра Громыки? Пожалуй, только Ванечка был в восторге — когда ему рассказали — он трубил от счастья: «Вот вече Новгородское! Вот удаль рассейская!» — «Думаю, Иван Варламович, — поскрипывал Утин, — юмор здесь не уместен. Мы можем быть далеки от политических пасьянсов (пауза, покрут головой влево-вправо, продолжает удовлетворенно), можем выбрать механизм социальной индифферентности (покрут головой), но причем тут рукоприкладство? Жить не по лжи (покрут головой, удовлетворенно) — что ж, под этим нельзя не подписаться. Но главный аргумент — слова, я бы уточнил: веские слова. О таком подходе (легкий поклон) я много дискутировал с Классиком (покрут головой — все поняли?). Тогда и произойдет (чуть тише) либерализация (быстрый, быстрый покрут) системы». Вы понимаете — спрашивали его глаза за очками — почему я имею право быть старше супруги-красавицы на девятнадцать лет? Можно и в возрасте быть орлом. o:p/

Имя Утина когда-то стояло седьмым в списке после Твардовского. Пятнадцатым после Пастернака. Умел припомнить, что его тетке — утонченнейшей Ариадне Васильевне Порк — Игорь Северянин посвятил стихотворение — Утин читал его, вскидывая нервную пясть: o:p/

o:p   /o:p

Нежна, снежна, больна, балладна, o:p/

В Москве царила Ариадна! o:p/

Быстра, стройна, электро-ладна, o:p/

В Москве искрилась Ариадна!.. и т. д. o:p/

o:p   /o:p

Почему Маруся вышла за Утина? Неделикатный вопрос. Сплетничали, что Валерий Григорьевич Утин был другом семьи Розенов. Сначала приглядывал за девочкой-молчуньей, после заглядывался на девицу с мечтой в глазах. И вообще — добавляли — он хорошо сохраняется: гантельки, эспандер, нажимал на воду минеральную, выучил шведский зачем-то в пятьдесят лет (но память, следовательно, юношеская), завкаф, докнаук — что вам еще? — кстати, рукастый — чего не скажешь про белоручек-интеллигентов — сам перебрал движок в боготворимой им «Победе», сам зубным порошком начищал бампер. o:p/

Но я навел точные справки: про дружбу с семьей — вранье. Насколько я могу судить о характере отца Маруси — язвительном инженере, строителе мостов, Александре Александровиче Розене (которому при его фамилии приходилось просчитывать в своих сооружениях двойную прочность, тройную гарантию) и матери — Екатерине Алексеевне, урожденной — ни много ни мало — Олсуфьевой, — Утин не был их героем. Розен-старший, например, терпеть не мог пайки, судки, казенные дачи, коллективные заезды, пятичасовые юбилейные заседания, пиджаки с орденами, пижамы санаторные, — которые высыпались на коллег из сталинского рога-изобилия, при условии, конечно, если их не согнули в рог бараний. Дело не в характере, а — он постукивал себя по нагрудному карману кожаной куртки — в блокноте с цифирью. Если с ним спорили, надменный Розен предупредительно соглашался: «Считайте...». Только нервный тик (прыгало веко) мог выдать: было не просто. Два раза (сначала в 37-м, потом в 1949-м) руки на него чесались. Похоже, находилась более важная лапа, если он не расстался с родными навсегда. o:p/

Разумеется, после замужества Маруси родители виделись с Утиным. Но он, обидевшись, раскусил их: придиры. К тому же его царапала несмена Марусей фамилии, хотя он научился извлекать из этого пользу — и смаковал романтическое звучание... Все зависит — в каком кругу. Из разницы в возрасте тоже извлекал: себя холил (я был удивлен, узнав, что он легко проплывает свои три километра в Коктебеле и где-то под Гаграми, где они тоже могли застрять на месячишко), курил себе фимиам, Маруся с каждым годом расцветала как поэт, как переводчик, потом как эссеист, а Утин небрежно уточнял — «моя супруга... — подумать только — еще вчера студентка...». o:p/

Да, фотопленка жизни проявилась, и я помню, какое было у Маруси лицо, когда мы ехали обратно в Москву, после бутылочно-вилочного концерта. Она говорила, смеялась, но как будто не с нами. «Марусь, ты слушаешь?» — обижался Староверчик. Она кивала, но глаза были, как облака, высоко. o:p/

«Как влюбляются женщины? — спрашивает Ванечка в „Полете в Ерусалим”. — Эх, разве позволительно раскрывать подобные тайны... Только снисходя к вашей, касатики, неопытности. Ибо влюбляются женщины — вдруг». o:p/

o:p   /o:p

5 o:p/

o:p   /o:p

Так какая же метода удерживать Марусю? — не своими же поношенными выраженьицами — «это было давно, когда я еще музицировал», «интеллигент в третьем (четвертом) поколении», «я дилетант, но в химии (биологии, астрофизике, генетике, фармакопее) основная проблема сейчас...», «помнится, я дискутировал с Эренбургом (Луи Арагоном, Осипом Бриком, нашей дорогой Асей Берзер, почему-то — Марчелло Мастрояни). И не дачей на Николиной горе («я дискутировал с Вересаевым»). И не Коктебелем («коктебельские кухмистерские теперь не те, я дискутировал об этом с Львом Кассилем»). И не доступом в запасники лучших музеев («я дискутировал с Пиотровским, Антоновой, Мухарчуком»). И не весенними наездами в Париж («по линии общества нашей с Францией дружбы, где я состою почетным... я дискутировал с Морисом Торезом»). Откуда Маруся, между прочим, сбежала (известив Утина с дороги — ох, и досталось ему тогда) в Рим, увлекаемая своей подругой Франческой Чезаррой. Попрыгучая Франческа божилась, что они обернутся за два дня — и успеют даже вдохнуть аромат миртов в садах Ватикана, ну за три, давай на шесть? «Я знаю лесенку, я знаю воротца, — горела Франческа, — откуда увидишь все! И только я знаю... Я дружу с Иоанном-Павлом... Только я дружу...» o:p/

Зеленый Утин потом тыкал в римский путеводитель (кстати, итальянским он владел хуже, но сносно) и даже обвел золотоперым паркером (при его-то бережливости!) и лесенку и воротца. «Излюбленным местом любования садами Ватикана давно считается...» Ну что скажешь... Педант. Интеллигент в третьем (четвертом?) поколении. o:p/

Он знал неприятное свойство Маруси — тихой, книжной, даже холодной, не без снобизма, работолюбивой, до двух ночи над словарями — вдруг взбрыкивать. Как вульгарно выразился бы Вадик Длинный (вглядчивые татарские глазки). «А что? От Утина и святая полезла бы на стену! Полгода выносить. Ну год. Утин — как марксизм-ленинизм — с возрастом прокисает...» o:p/

«Твои новые приятели, — печально тянул Утин после первых наездов Маруси в Курочки, — люди, вне всякого сомнения, небесталанные. А Сергей Сергеевич Аверьянов вообще — фигура. Хотя ума не приложу, как он может наслаждаться подобным обществом? Попойки. Анекдотики. И, говоря по-гамбургскому счету, жизненная никчемность. За показным острословием, за намеками на оригинальность нет главного — нет дела. Жить не по лжи — это не втихаря поливать помоями... А каждодневный труд. Лекции. Книги. Личный пример. Рекомендации вышестоящим. От которых, замечу, нелегко отмахнуться...» — «Книжку Аполлонова издали в Германии...» (Маруся не собиралась спорить.) — «Правда? (Утин удивится.) Душенька, они рады издавать все, что угодно...» — «Называется „Полет на бесе в Ерусалим”». — «Ме-ге. Что-то юмористическое?» — «Нет, — и прибавила: —  Я не читала». o:p/

Она сказала неправду. Вадик дал ей машинопись, несмотря на запрет Ванечки. Вадик, конечно, запретом пренебрег. Да просто — ерунда какая — забыл. Всем давали читать. Чем Маруся хуже? Все-таки литератор. Переводчица. Острый глаз. Муж — идиот? Мало ли... o:p/

Разве мог Вадик знать, что не выдумать Аполлонову «Полета в Ерусалим», если бы Сильвестр не вывел на платформу в Курочках ее — чьи волосы сразу подхватил ветер и вызолотил их, в сущности, спокойно-русый цвет. o:p/

Маруся сказала, что не прочла «Ерусалима». Зачем? Так бывает, когда сердце не спокойно, — не могла говорить об этом. Знала, с кем беспутный Ванечка хочет лететь в Святую землю: «Эх, возлюбленная моя спит, и ей начхать на меня. Но знает ли, надменница, что я, ничтожный Ванечка, у которого табачинки на рукаве, бормотуха вместо мыслей и не сердце, а жбан для бражки, знает ли, что только я — вы, касатики, не в обиде? — могу дать сокровище... o:p/

Город святой, который поет псалмы за холмами. Там ангелы зажигают лампады, а если толкнут крылом (лампадное масло жирное, излишне пахучее — особенно когда маслянится желтыми пятнами на крыльях), — зато весело потом купать крылья в золотых водах Иордана! Ангелы — всегда брызжутся, ведь они — мальчишки двенадцатилетние! Поэтому и настроение у них хай-дуду. o:p/

У нас колотит кости февраль, а на палестинской земле уже заговорили нарциссы. Дыхание пустыни клонит их — так клонит голову любимая, когда меня слушает, не догадавшись, что хочу ей сказать. o:p/

Знаешь, крокусы у горы Кармил — родинки у тебя на плечах. Гладкая кора земляничников — кожа. Щеки гладит ветер, как большие листья смоковниц. А синие гиацинты уже опьянили шмелей. Еще бы не пьяниться, ведь такая синь — только в глазах у тебя. Длинные пряди олив с русыми листьями, как твои волосы. Губы — винные ягоды. А молчание — шепот цветущей фисташки. Когда улыбаешься — розы слетают вниз. Пятнышко от кольца на руке — как роса в Гефсимании, знаешь, в самое утро? Смех — проливной дождь в Палестине, когда выбегаешь на улицу, подставляешь лицо воде, пьешь капли. o:p/

Как хотелось бы мне похитить ее, пока она спит! Вознестись на самолете-ковре в хладную высь океана-неба (я упрячу ее золотое тело в беличью шубку зверохозяйства), не будить, пока свистим, прыгаем, ухаем и снова летим... Вот и море Черное, вот и Мраморное — не пора ли, чудотворица, проснуться? Посмотрела в зеркало неба — и счастлива, что Бог вылепил ее такой, что Он любовался, пока рождал эту плоть, и пел, когда вдувал в нее душу; затанцевали волосы — колосья пшеницы, изумились глаза, когда увидела город в огнях, в звоне бубенцов, с крышами бирюзы и смарагда, с тысячью шестьюстами церквей, с миллионами пилигримов в центре всея земли. Царица Елена нашла здесь крест живоцветный, Готфрид прискакал на коне с серебряными копытцами, эфиопы притопали из пустынь, княжну Ефросинью принесли в шелковом паланкине, а тебя — принес я, Ванечка-горемыка, на ковре с пятном ваксы. Ты тянешь руки из беличьих оплечий к чудо-граду, к Ерусалиму, боясь, что это — сны, ведь сейчас февраль, у тебя горло горит от гриппа, на тумбочке рядом с кроватью термометр и кислое питье — но разве больные сны, желтая мга, когда ломит веки от температуры, — не лучше глупой жизни?..». o:p/

o:p   /o:p

o:p   /o:p

6 o:p/

o:p   /o:p

Как известно, героиня «Полета в Ерусалим» ни разу не названа по имени. Но внимательный читатель не пропустит — «дева Мария подарила тебе свое имя — лучшее на земле». Остается удивляться, что признание прошляпили все. Мы спешили, мы глотали «Полет в Ерусалим», мы паникерствовали, видя, как пропадают копии машинописи. Кто же зимой 1979-го мог догадаться, что полет в земной судьбе совершен? Еще год — и застучат типографские машины — разлетится «Ерусалим», где только возможно... o:p/

А мы — трепетали. Мы знали Ванечкину привычку терять рукописи — он мог оставить их, например, в поезде. Завернуть съестное. Запалить в куче жухлых листьев. Растопить для друзей баньку. Тем более — для Зойки-мотоцикл. o:p/

Вот почему Маруся не вернула машинопись, а на расспросы Вадика говорила тихо — нет, не давал, и я не читала. Слишком дорог ей стал курочкинский Аполлон. o:p/

Она поняла это, когда свалилась с гриппом в январе 79-го и не смогла приехать с нашей компанией к нему повеселиться на Святки. Весь февраль проболела. Утин, впрочем, по телефону уверял, что Марусенька еще ничего, а вот он — кха-кха-ха — совсем рас — тпрфы-ы! — расклеился... Это и был его метод — горсточка серо-белых таблеток. В случае любых затруднений. К примеру, когда ему вдруг попомнили, что он был в списке двенадцатым после Твардовского. Девятнадцатым после Пастернака (статья «Юные 1920-е» — он либо перепечатывал ее, либо позабывал). Хотели попереть с кафедры. Зарились на кресло. Слюнки текли из-за Пиотровского, Мухарчука. На «ты» — подумайте! — с Арагоном. Лиленьке Брик привозил духи прямо с Елисейских полей, с накорябанной весточкой от Шанель. Оккупировал дворец Морозова, лапшу вешает про франко-русскую дружбу... o:p/

А Утин на все — чистый взгляд, горсть таблеток. Он был прав, говоря, что гуманность власти склонна увеличиваться. Преувеличиваться? — провокаций Вадика не желал слушать. И с женой, когда взбрыкивала, дергал за эту струнку. Не так, чтобы переусердствовал. Симпозиум переводчиков в Милане? Поведут любоваться крышей собора? Славно. Жаль — он отсыпал незаметно горсть — у меня намечено то-то. На кафедре — она начинала волноваться — роют? Промолчит, но многозначительно. Еще горсть. Зачем, с другой стороны, Милан, если профессор Фриу ждет нас в Париже? Что понимает он в итальянских переводах? — защищалась она. Зато покажет тебе библиотеку самого Мазарини. Своего рода пряник. Наконец она замечала таблетки. Что это? (И тревожилась.) Так... Он умел меланхолически улыбаться. Поезжай, тебе важно, но когда вернешься, могу, извини, умереть. Допустим, инсульт. Опять-таки извлекал из возраста пользу. o:p/

Так и с наездами в Курочки. Разве вы (т. е. вся компашка) не наведывались туда на прошлой неделе? Нет, две недели назад. Впрочем, она, зная его слабость к великим, пускала в ход без пяти минут академика Аверьянова. Стопроцентно. Кстати (Утин морщился), что за дурацкая кличка — Самсон? Сильвестр — она поправляла тихо. Ну, разница... Это придумал сам Сережа... А-а-а... Ну конечно, приходилось приврать. Прозвища в Курочкинской республике порхали с согласия Аполлона. o:p/

Они сидели после майской грозы в саду у него — весело, когда чувствуешь, что скамейки сушатся об вас, — и она спросила: а мое какое прозвище? Вадик захохотал похабно (ему позволено). Сашка-на-сносях задышала от злости. Лезет — куда! — попискивали ее глазенки. Сильвестр откинул голову, засмотрелся на небо (придумывал?) o:p/

— Принцесса Греза, — без форсу объявил Ванечка. А как, в самом деле, еще? o:p/

Чтобы ездить к нему, чтобы видеться с ним у Сильвестра в келье Молочного переулка (Ванечка любил толкнуть абажур — пусть пляшет, так делают, разъяснял он спокойно, монахи в Святой земле, в монастырях пустыни на ночных службах — паникадило раскачивают и голосят — ах, счастье!), чтобы его и Франческу (для приличия), а значит, и Ромушку (он говорил, что губы Франчески против воли заманивают, а Франческа глупо смеялась), а значит, и всех затянуть на вернисаж, бенефис, премьеру, в консерваторию — будет concertare [3] сам Рихтер, чтобы просто видеть, одного его видеть — Маруся придумала — ничего иного не получилось — придумала Утина всюду таскать с собой. o:p/

Его зеленое лицо старательно отравляло каждый праздник. Хотя в мастерскую Саши Луцевича он, кажется, никогда не заходил. Собак боялся. Не покусают! — тпрфы-ы! — растолковывал насмешничающим — аллер — тпрфы-фы! — аллергия. Нет, не на шерсть. На корм в шариках. Соня-рыжик доставала такой в Москве в 1970-е! Пусть четвероногие Запада бесятся с жиру, нашим можно кашу давать. Увы, сентенции Саши Луцевича не слушала. Через кого доставала? Через жену Пола Мейверта, рубахи-парня для всех диссидентов? Или Франческу? Не догадаетесь. Когда шарики с сухим стуком козьих орешков высыпались в собачьи миски, Соня говорила (без всякого выражения, буднично): o:p/

— Ванечка намедни на ковре-самолете слетал. Такой добрый. o:p/

Да, как не помнить посиделки у Саши и Сони в волшебном подвале на Басманной, в обществе нас всех и Франчески, с которой уже крутил Ромушка, но Франческа рассчитывала еще на другое — и проглатывала глазами Аполлонова — а он, как положено, называл ее дурочкой — что было высшей степенью ласки — кстати, Франческины надежды, еще одно доказательство, что мы ни о чем не догадывались, — если бы Франческа знала, не позволила бы себе ни взглядов, ни вздохов. Она для Маруси была другом верным. Еще в подвал приползал кто-нибудь (не только псам собачья радость в зубы, не только праздник для botolino [4] ) — Миша-разгуляй, Ольга Меандрова (собой довольная, а главное — нарасхват, искусствовед — Ромушка при ней сидел грустно-мрачный), Дюдюнечка-знахарь (он порывался вылечить Ромушку от цирроза), какая-то Тяпа с тоскующими глазами, всех не вспомнить. Даже в «море волнуется» играли взрослые дураки! Ванечка, впрочем, прислонясь к косяку, стоял с папироской философа-бродяги. Даже в «бутылочку»! Попутно предложив Сильвестру сочинить магистерскую диссертацию на тему: что более нравственно — бутылочка с питием или бутылочка с объятием . Ромушка (ну конечно!) лез через стол к Франческе, она визжала. Потом, раскрыв на сочных коленках Данте, начала декламировать. Передразнивала разные голоса, диалекты. Римляне до сиесты и после. Сонные сицилийцы. Шестиклассник на школьном празднике. Итальянец, проживший лет двадцать в Нью-Йорке. Профессор-педераст на склоне лет. o:p/

Там, на Басманной, Ванечка впервые читал «Ерусалим» на «широкую» публику. Ему аплодировали. Заставили испить шампанское из ведерка.  Я удивился, почему у Маруси тревожный взгляд. Они были уже на «ты», но только что на «ты». Кто-то сказал, что Тяпа с пятью детьми снова вышла замуж. Тяпа не протестовала. От ее улыбки веяло матриархатом. К тому же мужа рядом не было, а из пятерки отпрысков на полу стучал коленками годовалый. Время от времени Тяпа совала ему титьку, а Франческа кричала — «Russa Madonna!». А вот Сашка-на-сносях Тяпу терпеть не могла. Если бы Тяпы рядом не было, Сашка распластала бы ее аморализм — с пятью-то детьми — за мужика, который на восемь (на двенадцать?!) лет младше! Ванечка тискал младенца (Тяпа матерински млела) и вдруг сказал прямо в ухо Марусе: «А ты — смогла бы?». То есть как Тяпа — сбежать. Признаюсь, мне до сих пор неловко, но я сидел рядом и слышал. Что ответила Маруся своему безнадежному рыцарю, она, мать не пятерых, но двоих детей, жена таблеточного мужа, любившая смеяться, но не любившая театра в жизни; когда было необходимо — решительная до бесстрашия — ее поманили в красную партию, а она расстегнула ворот и показала крестик свой золотой (от бабушки Олсуфьевой), что ответила? o:p/

«Я? — Она накрутила на палец локон. — Да». Может, сказала так из протеста? Утин только что звонил («...какой-то кретин обрывает телефон...» — шипел в коридоре Вадик) и просил передать, что вызвал такси по адресу мастерской. Он был заботлив. o:p/

Впрочем, в жизни случаются комические сюжеты. В такси укатили Ромушка и Франческа (Дюдюнечка со своими успел запрыгнуть, а Вадик возмущенно протиснуться). Соня-рыжик побежала в ветеринарку с очередным бедолагой. Саша Луцевич спал в вольтеровском кресле, держа прямо спину и открыв рот, — он считал, что бросать гостей в высшей степени неприлично. Ванечке и Марусе никто не мешал. «Что вы делали?» — спросил я на следующей день несколько раздраженно, ведь топать по ночной Москве довольно глупо, если была возможность остаться в мастерской. o:p/

— Мы? — никогда у Ванечки не были глаза счастливы так. — Мы говорили. o:p/

o:p   /o:p

7 o:p/

o:p   /o:p

Мне вспоминается конец мая 1979-го: Ванечка еще без нимба славы, но что-то посвечивает. Нет, «Ерусалим» был опубликован позднее, но подслеповатые копии машинописи на черном рынке уже прочно заняли место рядом с Камасутрой, «Протоколами Сионских мудрецов», речью Черчилля о Сталине якобы из Британской энциклопедии (самоделка мудрецов лубянских — надо как-то развлечься?) и даже серией черно-белых ню — что означает высшую степень народного признания. На Кузнецком мосту (главная точка книжных жучков тех лет) «Путешествие на бесе» извлекали из тайника в... водосточной трубе! И за полторы сотни! За такие деньги честный труженик горбатился месяц. Излишне объяснять, что из кузнецких денег автор не получил ни шиша. Впрочем, спустя год и западные поклонники Аполлонова оказались не лучше. o:p/

Невозможность перечислить гонорар объясняли чем угодно: драконовскими порядками красной Москвы, запутанной историей с авторскими правами (кажется, их переписал на себя упомянутый Пол Мейверт — но я не верю), полулегальным положением самого Аполлонова (он опять потерял паспорт и опять нигде не работал, наплевав на тогдашние человекожевательные законы о тунеядцах), да какие вообще могут быть гонорары, если перед читателями не литературное произведение в привычном смысле, а крик из подполья? o:p/

«Может, автор давно умер. Может, автор гниет в мордовском лагере», — объясняла поведение издателей жена Мейверта, розовоикрая Сабина Мейверт. «Простите, но автор жив! — кричала наивная Франческа. — Автор не в лагере — а шлендает на свободе!..» o:p/

 Многие задавались вопросом, почему же Аполлонова не арестовали? Да попробуй — поймай... Он мотался в заплеванных электричках, отсыпался на чердаках, он не брезговал выселенными домами, не говоря про заросли кисломолочных лопухов у железной дороги. Ванечка, который никогда нарочно не прятался, был неуловим. С Вадиком на пару гоготали, перебивая друг друга, — ведь весело вспоминать, как из автобуса, мотающегося по измученной дороге между Курочками — Владимиром, они увидели в рыжей луже полуутопшую глисту (так называли соответствующего назначения  автомобили) — а вокруг пятеро в белых рубашках, которые толкали глисту, толкали. Конечно, рубашки и физиономии тоже стали цвета рыжей детской радости... o:p/

Оказывается, эта гвардия ехала на поиски Аполлонова в Курочки с целью провести с ним беседу — и, заметьте, внушительную. Плюнули, вытащили машину тягачом-мордачом, вернулись в заупокойный Владимир. Валя Зимникова (тогда уже жившая раздельно с супругом, но наведывавшаяся в Курочки — вдруг он останется без горячего?) махала: «Разве не видите, оба врут? Почему они снова за тобой не приехали?» — «А ты не знаешь, — отвечал Ванечка, зачем-то поставив руки в боки и глядя надменно, — что у них есть свои приметы — если сорвалось, зайца не тронь...» Откуда он это взял? o:p/

Но мы верили ему, ведь мы, друзья, предпочитали видеть его беззаботным: с золотой улыбкой, с золотой челкой, скачущей от болтовни. o:p/

o:p   /o:p

o:p   /o:p

8 o:p/

o:p   /o:p

Я думаю, он никогда столько не смеялся, как в лето 1979-го. Что удивляться: года на три зажглась лучшая пора его жизни. Нет, не потому, что на Кузнецком мосту жучки-книжники срубали за «Полет на бесе» полторы сотни. Ванечке-то не перепадало. И не потому, что Пол Мейверт в преддверии передачи на Би-би-си о подпольной русской словесности выспрашивал у Ванечки подробности биографии (вот когда сверкнула Камышовая сторожка! вот когда заплакала кровавая Иордань!) и со старомодной тщательностью вносил пометки в блокнот. Ванечка, впрочем, гоготал над ним, когда тот отворачивался, — мало ли любознательных... Расскажите лучше Би-би-си про сторожа Гришу-одноглазого у Елоховки — личность ориджинальная... o:p/

Аполлонов был счастлив в те короткие годы, потому что рядом была Маруся. Годы, как жухлые фотографии, можно разложить на столе. Вот — в Курочках. Гамак, в котором царственная Маруся, а Ванечка внизу на траве и прижимает ее щиколотку к своей щеке: у Маруси лицо смущенное, почти недовольное, но в сощуренных от солнца глазах — смех. Она справедливо не хотела, чтобы фотографии видели другие. o:p/

Или — Маруся в переднике, режет яблоки из курочкинского сада — нет, не для легендарной «Заборовки», не для «Вина шомпаньского» (того самого, которое взорвалось и испачкало костюм Сильвестра перед защитой докторской — поэтому на легендарной защите 1977 года Сильвестр был вдвойне смешон — в костюме Вадика, на размер больше, или два?), а для французского пирога ( ты, знать, хвранцуженка ). Такие пироги ел Адам в своем саду. Скажет Ванечка потом, в 1984-м, когда будет валяться больной в абрамцевской дачке, не жалея слез Аси Чернецовой, тоже ведь официальной, пусть не венчанной, но паспортной жены. Кстати, Ася ему достанет (после стольких лет отсутствия!) новый паспорт. Чтобы не сгнить под забором. o:p/

Фото на деревенских качелях (доска, изжеванные веревки): с Марусей в белом колокольце платья, с Ванечкой — различишь взмокшую челку, а хороши быстрые руки, кидающие Марусю вверх, — она так и сфотографирована — с хохотом, в белом ветре платья, со съехавшей завязкой шляпки, — а ведь всегда говорила, что высоты боится. o:p/

Он рвал ей цветы ( веники, кому веники! ), она сплетала венки, гирлянды, сушила гербарии. Разве не удивительно, что цветы сохраняют цвета , когда уже нет тех, кто их собирал? — Ванечке были по нраву ее вдруг меланхолические ноты. o:p/

Мне нравится фотография Маруси с сорочонком. Маруся склоняется к сорочонку (ее всегда аккуратные пряди слетают вниз, по щеке), а  сорочонок глядит на мамку , раззявя клюв. Считается, что Ванечка изъял сорочонка из гнезда в Сокольниках, у своего любимого Собачьего пруда.  А Тяпа утверждала, что Маруся подобрала сироту в Азаровке (но в ту пору, кажется, Азаровки еще не было?). Или подарок академика Папицы? Нет, сорочонок появился раньше академика. А с Папицей действительно Маруся столкнулась, когда примчалась к больному Аполлонову в Абрамцево — привезла обезболивающие и медную иконку Николы Чудотворца. Маруся и Ванечка были в ссоре. Получается, что его рак горла и Никола их примирили. Ванечка не пожелал сначала смотреть на Марусю, вытянулся на тахте, не отвечал. Она дала ему икону, а Ванечка нагрубил — я и сам чудотворец! И она — что вы думаете? — мне Маруся рассказала — просто засмеялась. «Да, знаю. Вот и будет вам вместе о чем говорить». Правда, Вадик настаивает, что Маруся, услыша такое (чокнутая монашка!), выбежала в сад. Откуда ему известно? Его не было там. o:p/

Еще два слова про сорочонка. (Иначе меня заподозрят в сокрытии правды.) Есть версия, что сорочонка спасла Соня-рыжик. Всегда спасала зверье. «И от этого, — выл Саша Луцевич, — озвереть можно». Но бесспорно, что именно Ванечка предложил обозвать сорочонка Жорой. До сих пор удивляюсь, ведь Аполлонов всегда возмущался, что в наше время дают вместо кличек собакам и кошкам человеческие имена. Когда я напомнил ему, он ответил: «Жоржик — кличка одесская, значит, можно. Егорий Победоносец, я думаю, не потребует сатисфакции». Под его ответственность, хотя теперь я почти горжусь тезкой. o:p/

После кончины Жора-сорочонок превратился для Маруси в воробушка Катулла. Помните строчки про девушку, которая любила воробушка больше своих глаз? «Все мне друзья, — говорила Маруся, — кто помнит моего сорочонка Жору». Нет, Жора вовсе не скрючил лапки, не одеревенел навечно (хотя Маруся и плакала), а улетел, выскочив в окошко, чтобы на свободе предаться свободной любви. Так острил Вадик, а потом предложил иную версию: Жора улетел, чтобы в тиши лесной сочинить биографию своей хозяйки. o:p/

«Биографию» сорочонка Маруся, во всяком случае, сочинила. Это ее перевод Катулла. Почему-то никогда не обращают внимания на посвящение, или трудно расшифровать инициалы? — В. А. — она и в инициалах не отступила от правила — именовать Аполлонова только Ванечкой. Когда произносишь «Ванечка», даже и фамилия не нужна. Кажется, все в той же мастерской Саши Луцевича (теплой, нудел Саша, и тихой норе) она впервые прочла свой перевод вслух. o:p/

Франческа уже сидела на коленях у Ромушки, а Вадик окончательно предпочел женским ласкам грубую дружбу боттлмена (поэтому и налегает теперь на версию Аполлонова-алкоголика), Сильвестр погрузил уши в Марусину просодию перевода (бормоча вслед за русскими строчками латинский первострочник), а Ванечка — прекрасный Ванечка — любовался Марусей: o:p/

o:p   /o:p

Любила воробушка больше глазок своих — o:p/

Какая смешная девчушка! o:p/

Теперь она плачет за нас двоих: o:p/

Скончалась ее пичужка! o:p/

o:p   /o:p

Мне плакать прикажешь? Поплачу я. o:p/

Какая, вправду, утрата. o:p/

Мне жаль, мне очень жаль воробья, o:p/

Почти как царя Митридата. o:p/

o:p   /o:p

Пусть только не плачут глазки твои, o:p/

Целуй меня крепко, девчушка! o:p/

В известном смысле я теперь до зари o:p/

Тоже твоя пичужка. o:p/

o:p   /o:p

9 o:p/

o:p   /o:p

Нет, даже без фотографии не забуду прием-вечер в особняке Мейвертов. Пол Мейверт — подкапыватель кремлевской власти — любил собирать компании разнопестрых. Скучно ведь только с открахмаленными дипломатами (они же — хрипел Ванечка — не говорят матами!), длительно-устойчивыми к алкоголю службистами, деревянными представительницами женщин, впридачу с санитарнообработанными мастерами искусств... А мы не сидим на диете, мы глотаем пепер! — было девизом Мейвертов. Тем более, Сабина Мейверт была и так стройняжка. o:p/

Подумать только: в Москве 70 — 80-х чета Мейвертов жила в особнячке в Гагаринском переулке! Вот что значит — репутация британского журналиста (плюс ихние денежки). Пол Мейверт позволял себе понежиться в объятиях «Таймс», сидя в шезлонге посреди цветущих бутонов. Москвички, вздыхая, пялились на палисадник из-за ограды. Плохо, ну плохо быть замужем за инженеришкой. Строили глазки. (Отложи газету, болван!) Многие объясняли садово-парковое усердие Сабины (гиацинты вылуплялись у них на лужайке первыми в Москве, а лиловые ирисы вызывали негодование у сотрудников Ботанического сада: не могут ирисы, не могут так рано, не могут лиловые цвести!) — всегда Сабина в перчаточках, задумчиво чикает лишние ветки — такое усердие, повторюсь, объясняли вовсе не английской привычкой, а разумной предусмотрительностью — держать мужа в поле зрения. «How are you, darling?» — «Super!» — рычал Мейверт и опускал голые ступни в почти загородную травяную росу. o:p/

А особняк — как розочка на пышном торте! Грифоны наверху — как из белого шоколада... Кажется, Ванечка впервые схрупал белый шоколад за чаем у Мейвертов. Вадик потом доказывал: нет, Ванечка привез шоколад на ковре!.. Конечно, привез. А кто-то спросит, как пускали Ванечку  (у которого контролеры и билет-то не спрашивали из-за вида затрапезного) в цивильное место? Запросто. Он был — вот уж способность для полубездомного, полубродяги — элегантен. Сам объяснял это влиянием одной из профессий. Мимикрист в Петергофе. Не слышали? О, лучшее из Ванечкиных занятий. Там есть фонтанты-шутихи. Деревянная собака носится по воде за крякающими утицами. Уютные навесы-грибы, неожиданно опрокидывающие на вас хладный душ насквозь до бикини. Лирическая скамейка, из которой брыжжет, брыжжет она — неотвратимо-хрустальная в вашу рожу — струя под напором в... (цифры перепишите из путеводителей)... мегатонн на сантиметр квадратный лица. Любознательные ребятки скачут перед скамьей, пытаясь исчислить закономерность. Раз наступил на камушек с тайной пружиной. Два. Полилось на третий? На пятый? Восьмой? «Ах, глупенькие», — улыбался Ванечка. Пусть приглядятся к скромному дяденьке на скамейке (темные очки — из казенного фонда), который задумчиво вертит тросточку в руках. Повернул направо — струя молчит. Налево — песню заговорила — пш-ши-иии! Отсюда — элегантность. o:p/

Вечер у Мейвертов — файф-о-клок с москвичами диссидентских воззрений. Были Алла Чухатова и Жека Петипа. (Алла обжигала Ванечку взглядом, он не видел.) Был физик Александр Зейферт («десять лет лагерей — гарнир съедобный?» — его острота). Художник (не помню фамилии, помню пачканные краской пальцы — он поднимал их растопыркой — даже английское мыло не справится — ху-ху-ху-ху!). Конечно же, Утин (сияет счастливо — после станет гундеть «я дискутировал с Мейвертом...»). Ванечка шепнет Марусе (за общим жу-жу не отчетливо): «Вы видели камин-рококо с шаловливыми ангелочками?» Маруся возликует: «Где?!» — «Идемте, — потянет ее, — в соседнюю комнату». Мейверт согласно поддакнет: «Диа, диа...» (дамы находили его акцент приятным). o:p/

Нет, не тот чёрт, который возил Ванечку в Иерусалим, дернул меня, а еще Катю (супружницу Аверьянова) с запаздыванием пойти за Ванечкой и Марусей. Еще хорошо, что я умею работать ширмой (неудивительно — габариты). Он обнимал ее. Она отталкивала. Сначала. «Жорик, ха-ха, вы не заснули?» — Голос у Кати всегда был приятен. Но сама — не всегда догадлива. К лучшему. o:p/

И когда теперь прохожу мимо особняка в Гагаринском и смотрю в невеселые окна — там нет ни света, ни смеха, ни, разумеется, Мейвертов с их гостями — сердце щемит, и я почти вижу рассерженные глаза Маруси, нет — счастливые. o:p/

o:p   /o:p

10 o:p/

o:p   /o:p

Аполлонов будет записывать, что в ее глазах — задумчивость долгих дорог, а еще — гу-у-у за еловым лесом ночной электрички. Так за привычным Ванечкой-скоморохом (который и сплясать мог — споря с историком Львом Перегоном, сплясал семь-сорок) — виден образ другой. И хотя он, замечая лирическую нотку, сразу говорил, с хитрым бесом, — есть во мне что-то тургеневское, есть во мне что-то бунинское, мы знали: считать нашего Ванечку лишь пересмешником — плоско. Какие бы охальности он ни выплескивал в своем «Полете в Ерусалим», сама фантазия — отправиться в Святой город, в Святую землю — не перестает быть святой в наше совсем не святое время. o:p/

Неудивительно, что одна из первых рецензий (конечно, зарубежная) называлась «Воскрешение смердящего Лазаря» — кажется, там впервые Аполлонова сравнили с Достоевским. Что вызвало ураган среди московских почитателей. «Ванечку-то... Ванечку! Достоевским обозвали!» После этого почти веришь слуху, что Ивана Варламовича Аполлонова не только кормили икрой в резиденции патриарха, но будто бы намеревались оделить... церковным орденом! Орден («Заметь, Жорик, с камнями! заметь, с самоцветами!») за путешествие на бесе?! Но не за путешествие же на ангеле! Кататься верхом на ангелах — что вам такое в голову пришло!.. Или подобные истории рождались где-нибудь в электричке, по пути в Лавру? — куда мы продолжали ездить с похвальным постоянством пилигримов. o:p/

Веселое время... Мы обматывали Франческу козьим пуховым платком (на случай, если контрразведка опознает в ней диверсанта, стремящегося под колодцем где-нибудь в Радонеже свинтить новейшей конструкции боеголовку и вывезти в страны Северо-Атлантического союза, предварительно упихнув в бюстгальтер), мы учили ее языку немых (особенно налегал Ромушка — Франческа сопела и радостно отбивалась), мы гоготали, мы вели споры теологические. «Кто курит табаки, — кричал Староверчик, — тот друг собаки!» — «Кто курит табачок, — откликался из тамбура Ванечка, гоняя во рту папироску, — тот Христов мужичок...» — «Кто пьет чай, — упорствовал Староверчик, — спасения не чай!» Кстати, в одну из поездок Франческа притащила с собой Джона-мормона — он действительно приравнивал чай к опиуму, хотя глушил спирт, не крякнув (спирт из дырявой лаборатории тараканил Вадик). Но я не вспомнил бы эти разъезды, если бы не Маруся — она всегда была с нами, вернее, с ним, с Ванечкой. o:p/

Я вижу ее лицо («по нему бегут тени итальянских облаков, — почти пел Ванечка, — которые ветер утягивает к желтым берегам Африки») — конечно, она была счастлива. o:p/

Думаю, это 1982-й: фото на Вознесенской горке. Пряничная Лавра туманится за нашими головами. У Ванечки из-под собачей ушанки — как всегда, залихватская челка, у Сильвестра — внимательный нос исследователя, припотевшие в морозец окуляры, сверхпреданная жена (страхует, чтобы не поскользнулся), Староверчик — по-прежнему горд бородой и пышной супругой, Ромушка с Франческой (неприлично исцелованные губы — власть встанет на дыбы, чтобы не выдать ему визу, Франческа травилась), Вадика (о, ужас!) — на фото нет (подожгла ангина), ну, конечно, Маруся. Она осторожно склоняет голову к Ванечкиному плечу — жест безотчетный. o:p/

Фото вызвало скандальчик у Маруси с мужем. Кажется, сошлись на мигрени от мороза — а такие, я имею в виду мигрени, бывают? Сплошь да рядом. o:p/

Мне нравится их фото вдвоем на Тверском бульваре. Вообще-то Ванечка любил бульвары... заплеванные (его словцо). К примеру, Яузский. На скамейках с опустившимися личностями чувствовал себя животворно (его словцо, опять-таки). На Тверском их сфотографировали Ромушка с Франческой. Это легко установить, ведь есть парная карточка — с Ромушкой и Франческой. И если Ванечка с Марусей просто сидят (ну, впрочем, она снова кладет голову ему на плечо), а он — нет, не улыбается, а смотрит невесело, то Франческа забралась к Ромушке на колени — чему он, само собой, рад. Эти две фотографии Аполлонов называл свадебными — что сердило Марусю. Начиналось время размолвок: Ванечка звал ее к себе навсегда, но Утин утраивал порцию серо-белых таблеток, учетверял. Вот почему Ванечка смотрит невесело. o:p/

И потом — где бы Маруся стала с ним квартировать? В особняке Мейвертов? Там тоже было неладно. Сабине вдруг надоело следить за Полом в шезлонге, и она засиживалась за чаем у Жеки Петипа (супругу Аллу сбагривали на дачу). Пол, однако, не огорчался. Во-первых, он всегда говорил, что у Сабины — бедная фантазия, во-вторых, шлепал гимнасток за кулисами старого цирка. Кажется, ему дали в челюсть. Он ответил. Одна из гимнасток что-то около месяца поливала цветы в Гагаринском. У Сабины обнаружилась ложная беременность. Не от Жеки. И это вернуло к ней Пола. Мы отвлеклись. o:p/

Я люблю фотографию Ванечки и Маруси на Тверском бульваре, потому что я знаю: они много шатались по бульварам, по всей Москве тогда. Удовольствие, скажете, не по возрасту? Но у Ванечки не было возраста.  А Маруся существенно младше. o:p/

С ним случались истории. Как-то сцапали в вытрезвитель. Марусе пришлось назваться женой. Ванечку зарегистрировали на фамилию... Утина. Я не знаю (это скрывалось), но, похоже, у Утина были неприятности по службе. o:p/

Маруся знала: она будет любоваться Ванечкой весь вечер (все-таки приедались бульвары, и они придумывали сваливаться в гости), любоваться словечками, улыбкой, пари, застольной пикировкой, памятью брокгауз-ефронской, — но потом придется волочь на такси. Все терпела, хотя Вадик долго уверял, что Маруся обиделась на выходку Ванечки в гостях, где была модная тогда певица Анна Вержбловская («Ванечке всегда нравились сисястые еврейки», — шипела Сашка-на-сносях). Я был там и ничего не припомню, кроме шутливых стишков, обращенных Ванечкой к Вержбловской (та ликовала): o:p/

o:p   /o:p

Обворожительна, пусть даже o:p/

В весьма затянутом корсаже. o:p/

o:p   /o:p

Вадик утверждает, что Аполлонов пытался Вержбловскую прилюдно обнажить. Мерси, что не изнасиловать. Маруся убежала. Вроде бы после того случая перестали встречаться. Своего осточертелого Утина она попросила официально позвонить Аполлонову и поставить перед фактом: больше не будет с ним видеться никогда. Через месяц Ванечка снова женился (на Асе). Считается, назло Розен. А потом — заболел. Тоже — назло? Но она первая прилетела к нему. Она меняла тазы, куда он сплевывал зеленую слизь. o:p/

o:p   /o:p

o:p   /o:p

11 o:p/

o:p   /o:p

Ему нравилось, как она кладет руки в карманы жакета. Жест учительницы. А крутить романы с учительницей — плод запретный. « Почегу?» — начинала смеяться Маруся. Нравилось, что волосы у нее выгорают летом — на кольцах прядок, если расправлять их на ладони, засветится рыжинка. А ее манера сказать шалость (да, сдержанная Маруся была способна) с нарочито скромным выражением? «Тебе не по душе переводы Зины Лельчук?» — спрашивал Ванечка. «Ну... — отвечала Маруся, листая книгу, — у нее... в переводах... пойми, это не предвзятость... не придирчивость... но у нее такие... ну, в точности... (и дальше быстроговоркой) обширные ягодицы, как в жизни !» Утин был на другом конце стола с лицом цвета щавеля, который лежал перед ним. Он не узнавал Марусю. Он изумлялся. o:p/

Аполлонову нравилось, что она любит клубнику, — и он привозил ей красно-мокрый газетный фунтик. Кажется, обиделся, когда спросила: «Это уже компот?». Еще нравилась походка. Сашка-на-сносях объясняла счастливую походку Маруси особой обувью — Утин (жалила она) половину жалования угрохал на туфельки. Из кожи анаконды! Разумеется, сказки. Но в любом случае синим чулком Мария Александровна Розен не была никогда. «Поэтессы, видите ли, — объяснял всем Ванечка, — страдают, как представительницы умственной сферы, разными телесными недомоганиями, но не та, что перед вами...» И он норовил, привзяв Марусю за бедра, крутануть как манекен. Подобные тирады произносились, конечно, в отсутствии Утина. o:p/

Впрочем, ее теннис Ванечку раздражал. Умащенные девицы на корте с гадливостью смотрели на Ванечку, а он фыркал папироской в их сторону. Как же, спросите, он покорял сердца? «Сердца, не степлеры! Ха-ха, — говорил Ванечка, щурясь на белых гузоверток: — Они еще выстроятся за автографом...». o:p/

Выстроились бы, если бы не начавшее тлеть его горло. Но разве мы (всегда так говорят) могли представить роковую болезнь и кончину?  И кого — Ванечки! С весельем, с хохотцом, с бормотухой в потаенном кармане, с анекдотишкой — который плел легко на ваших глазах: «Да, касатики, для того только и живу я на свете белом, чтобы вам дышалось веселее, чтобы звезды балякали перед вашим взором даже в рыбный день...». o:p/

А вот Маруся поняла, что болезнь кралась за ним. Она ушла бы к нему окончательно, но чтобы потом сдать в клинику? Класть под промывание? o:p/

А он — высмеивал вульгарных пьяниц. И кричал, что для него это — горючее для полетов. У них там (он махал рукой) — левитация, а у нас — парения. Ну? Разве вы не парите еще? Крылышки-то почистите... o:p/

Еще у него была теория, что, отдавшись одной страсти, он избичует из себя все прочие. Действительно: он был стерилен к привычным искусам земли. Успех? Ха-ха. Зависть? Ха-ха. Деньги? Ха-ха. Слава? Ха-ха. Комфорт? Ха-ха. Что еще тревожит мужчину? От недостатка внимания женского Ванечка точно не страдал. Мнение других писателей о себе? «Они безнадежно отстали от сверкающих копытец моего беса». И сюда же (из дневников): «Русская литература склонна к анемии. Вместо того, чтобы сверкать, е-к-л-м-н, загорелыми икрами, она печально покашливает, бледнеет и даже вянет. Вот почему ее следует шлепать, следует взбадривать. Вот почему появился на свет я — Ванечка». «Меня, касатики, будут читать и после смерти. Прочие — шушера...» o:p/

Но даже аскет Ванечка не прочь был бы отпробовать салата с крабами или красных колбасок с охотничьим дымком, и хотя никогда сам не переступил порога писательского ресторана на Поварской (из снобизма), но ради Маруси готов был! Узнав, что Дом литераторов принадлежал ее родне (по матери — Олсуфьева), решил вернуть ей украденные апартаменты! Маруся смеялась, хотела затолкать его в троллейбус. Ванечка кричал: «Отдайте, проходимишки, все Марусе! Ее бабушка танцевала там на первом балу! Дедушка сочинял трактаты о вечном мире в Европе! Ваш коммунизм — это сон после несвежей котлеты! Но я проснулся, касатики! И вы проснитесь!..» o:p/

Сергей Михалков (костюм, как всегда, комильфо) наблюдал это со ступенек литературного дома, Ванечка раскинул объятия, задекламировал: o:p/

o:p   /o:p

Прилизан, зализан, без хохолков o:p/

Стоит на ступеньках Сергей Михалков... o:p/

И разве ему уж не жалко, o:p/

Что раньше он звался Мих а лков? o:p/

o:p   /o:p

«Все мы, касатики, что-то прячем: кто — под глазом фингалюшку от милого мужа, кто — залеченный сифиличок, кто — дворянские корни (намек на аристократическое ударение Мих а лков), кто — гениальность под глупым пиджачком. Это я прячу — ваш милый Ванечка...» o:p/

  o:p/

o:p   /o:p

12 o:p/

o:p   /o:p

Женщины влюбляются в рыцарей. (И не только футболистов.) Во всяком случае, Мария Розен полюбила. После ссоры с Аполлоновым она напишет стихи про рыцаря. Вернее, переведет со старофранцузского балладу «Шевалье де миракль». Ее следует петь, но просто представьте голоса трубадуров, рожок, дух полыни в холодные окна, подпрыгивающие огни, дыхание факелов, барона со шрамом на черной щеке, домочадцев и даже пса, который увлечен раздроблением косточки. Маруся не хотела читать перевод Аполлонову. Сначала, чтобы не думал — как он много значит для нее. Потом, когда он заболел, наоборот, из сострадания не читала, из суеверия (чтобы действительно с ним плохого не случилось). А когда заболел второй раз (и окончательно) — не успела. o:p/

o:p   /o:p

Мой рыцарь волшебный из легенды — o:p/

Сколь прекрасен он в золотых кудрях! o:p/

Все принцессы и маркизы o:p/

Повторяют «ох» и «ах». o:p/

Ему до них нет дела, o:p/

Хотя он веселый и чуть пьяноват. o:p/

o:p   /o:p

Мой рыцарь волшебный из сновиденья — o:p/

Сколь прекрасен он в доспехах своих! o:p/

Все графини и баронессы o:p/

Повторяют «ух» и «их». o:p/

А рыцарь гарцует на лошадке, o:p/

Ведь он из похода и чуть пьяноват. o:p/

o:p   /o:p

Мой рыцарь волшебный из доброй сказки — o:p/

Сколь прекрасен он из рыцарей всех! o:p/

Все горожанки и крестьянки o:p/

Повторяют «ох» и «эх». o:p/

Но рыцарь смеется, как мальчишка, o:p/

Никак не напьется, лишь чуть пьяноват. o:p/

o:p   /o:p

Мой рыцарь волшебный из книги песен — o:p/

Сколь прекрасен он, и движенья легки! o:p/

И (прости Господи) даже монашки o:p/

Чихают в смущении громкое «чхи»! o:p/

Ему до этого нет дела, o:p/

На лютне играет и чуть пьяноват. o:p/

o:p   /o:p

Мой рыцарь волшебный из Палестины — o:p/

Сколь прекрасен он в ранах своих! o:p/

Молчите, молчите, но королева o:p/

Тихо вздыхает печальное «ых». o:p/

Ему до этого нет дела, o:p/

Только поклонится: «Я чуть пьяноват». o:p/

o:p   /o:p

Мой рыцарь волшебный из тайны сердца, o:p/

Мой ненаглядный в золотых кудрях! o:p/

Ждала я тебя от Гроба Господня o:p/

Долгих пять лет. Ты сам виноват. o:p/

o:p   /o:p

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ o:p/

o:p   /o:p

1 o:p/

o:p   /o:p

Не встречался в русской словесности после Ивана Баркова человек более скромных потребностей, чем Иван Аполлонов. Все жизнеописание, пусть и колченогое, свидетельствует об этом. Романтические девушки (вот ревность что делает с людьми!), впрочем, возмутятся и припомнят обмолвки в «Полете на бесе в Ерусалим»: «Деньги? Может, я мечтаю, как мои пассии распластаются (коврик подоткни, спасибо) голышом на кожаном сидении открытого кабриолета? — загорать на ветерке без изъянов каких-либо частей тела... o:p/

Ездил бы я на работу в цивильное место — а они загорали бы. Какие еще занятия нужны женщинам? Я — на работу — у них прожарилась верхняя часть; я — с работы — нижняя. На работу — верхняя, с работы — нижняя. Хотя почему бы не наоборот? На работу — нижняя, с работы — верхняя. Главное — чередовать не забывайте. Куда ездил бы? Почему бы не в Институт отношений? Допустим, международных? (коврик подоткни, не понял?) — и читал бы лекции о правилах хорошего тона — к примеру, известно ли будущим посланникам Москвы, на которую с надеждой смотрят разные (ты коврик можешь подоткнуть?), что, приветствуя дипломатов иностранных держав, а особенно дипломатиц (контакты с индусками, с французками в последнее время разительно возросли), необходимо соблюдать политес и моральный кодекс и, скажем, вежливо целуя, никак не следует (будьте любезны, пометьте в конспектах) раздвигать им губы... (Я не сказал — раздвигать ноги! Эй вы, провокатор с галерки!..) Записали? Продолжим... o:p/

Хлопать по нижней части спины Маргарет Тэтчер недопустимо. Обращать внимание на расстегнутый гульфик Миттерана нельзя даже из соображений мужской солидарности. Про то, что вы лезете под юбку к Маргарет Тэтчер, не хочу даже мечтать... Мне предположить противно, что вы способны докатиться до нижней юбки...» o:p/

И еще цитата: «Если бы у меня случился мешок денег (мало ли — вдруг расстройство у инкассатора — побежал трусцой за угол, крякнул: ёМужик, посторожи!”), вот если бы случился мешок, я обменял бы на черную икру. Сто банок, кажисть, не плохо? Мне она понадобилась бы для натюрморта. То есть, конечно, натюрморта литературного. Какая она, икра, на глаз? А ноздрями? Запах трудноуловимый: что-то такое астраханско-болотно-камышовое и с подкриками чаек... Вообще-то описывать черную икру — трудно. Державин, Пушкин, Вильгельм Кюхельбекер, Давыдов (Денис Васильевич), Гоголь, Толстой, Чехов, Бунин — сломали перья. В том и закавыка, что трудно описывать , а вот — уписывать , т. е. глотать очень даже получается. Только не впадайте в пессимизм — у вас еще девяносто девять банок. Ну, поехали?» o:p/

Ванечка — нищий. Но с горячей фантазией. Без граммулечки (его словечко) зависти. Если он и сказал Марусе, что жаль — не могу пригласить тебя в ресторан, то она и ответила: глупый-глупый-глупый-глупый ... Не могу в ресторан, но землю Святую могу тебе подарить. o:p/

o:p   /o:p

o:p   /o:p

2 o:p/

o:p   /o:p

Давно замечено: маршрут полета Ванечки в его фантастической повести странным образом совпадает с маршрутом поезда «Москва — Симферополь». Не угодно ли припомнить остановки, который делает крымский поезд и, соответственно, делает в «Полете в Ерусалим» подуставший бес? Тула, Орел, Белгород, Харьков, Мелитополь, Джанкой. И пейзаж «внизу, под пахом быстролетного беса» повторяет подробности, которые обыкновенно блаженный отпускник видит в пыльноватое окно курортного экспресса. Толстовские березки близ Тулы, краснощекие дивчины на малорассейских вокзальцах, синь воды у Арабатской стрелки, татарская пыль у Джанкоя... Даже счастливое потирание коленей в Симферополе есть! Правда, не после тесноты купе, а после засиделости на скрюченном бесе. Даже южная ночь под черным небом. Знакомый, надо полагать, расклад? Вам приходилось коротать ночь в курортном городке на лавке общественного парка или в зарослях неведомых растений в двух шагах от гостиницы, куда не впустил швейцар-мордоворот? Отличие Ванечкиных мытарств в том, что ночь в Ялте он проторчал в развилке старого платана (двенадцать метров над землей не хотите?!), причем бес, свернувшийся калачиком рядом, довольно нагло порывался Ванечку спихнуть вниз. За что получил подзатыльник. Притих. А ночь близ Бахчисарая, у Чуфут-кале? Бес свалил с плеч Ванечку бесцеремонно — в орлиное гнездо! Ладно гнездо было бы свободным, но ведь мамаша-орлиха высиживала кладку — а тут вдруг Ванечка и с ним — мохнатое существо! Этот опыт позволил Ванечке иной раз с умной грустью размышлять о том, что человечество что-то важное упустило, спустившись с деревьев вниз, перестав строить гнезда... o:p/

Пока Ванечка не стал классиком, пока повесть представляла собой не стопку многоцветных изданий, а ворох мято-грязных листков, мы упрекали его в излишней детализации полета. Почему, спрашивается, твой бес так часто устраивает привалы? Герой избрал беса в качестве перелетного средства за скорость — а тут, извини, непростительная утомляемость. На это особенно напирал Вадик. А позже гордился, что Аполлонов учел замечания. Вот откуда появился абзац: «Почему бесы, несущие седока, склонны к привалам? Ну не потому же, что, как утверждает конструкторское бюро имени Туполева, бесотранспорт — день позавчерашний! (Еще и ухмылочку демонстрируют передовые инженеры.) И не потому, что с грузоподъемностью, видите ли, у бесов швах. Пупок — вываливается... Я, уважаемые, могу авторитетно уверить: и с грузоподъемностью, и с пупком, и с доливом горючего, и с минимумом комфорта — со всем этим у бесотранспорта тип-топ. Аэрофлоту у бесов не зазорно сервису подучиться. У бесов, например, обслуживание всегда индивидуальное и дизайн авторский. Над Сокольниками в последние годы шныряет бес с розовым бантиком на хвосте. А над Нескучным садом — бес в очечках и с папкой под мышкой (понятно — рядом Академия наук). o:p/

Нет, бесы склонны к привалам не из-за утомляемости. А чтобы не растрясти пассажира! И при всем комфорте не следует забывать, что в спине у него торчат позвонки, а под седлом бесы не летают принципиально. Бес вообще чурается лишней одежды. Шерстку проветривает. o:p/

Другая причина частых привалов — интеллигентного свойства. Бесы всегда рады ознакомить вас с достопримечательностями внизу проносящихся населенных пунктов. Талант гида бесу не чужд. К тому же города наши бесам доставляют почти физическое наслаждение — сколько разрушенных храмов — ой-ой-ой — можно задохнуться от удовольствия! В патетическую минуту признался мне бес. «Но кстати, — добавил он наставительно, — бошки мы им — то есть разрушителям — уже пооткусывали». Я изумился: «Разве вы не заодно?» — «Не все так просто, дружочек. У нас работа с людьми — деликатная. А головы слизывать для нас — все равно что эскимо на палке». Похоже, а? и-е-хе-хе-хе-хе... o:p/

Есть причина привалов сугубо бесовская. Хочет соблазнить (ух, какую Груню он подсунул мне в Мелитополе! Ух, какую Сусанну на островочке Мармара!), хочет сбить с панталыку — авось позабудете про Город Святой Ерусалим, куда мчать вас нет ему охоты. o:p/

Крепче, православные, держитесь на закорках! Вложите ему в пашинку — не смущайтесь визгом поросячьим! Пендаля — в огузок, если канителит, животина инфернальная! Перед рылом вывесите календарь с голой девкой (как в кабине дальнобойщика) — беса тоже взбадривает. Не сползайте на кострец, а то скинет в горы Ливанские, в сердитые пески Заиорданья. Подтянитесь за гривку и на оковалок сядьте. Тепло, мягко. В жизни каждого хоть разочек чудо бывает. Натужтесь, припомните, пошукайте жизнь вашу серенькую... Нашли? Разве город, в котором смеялся и плакал Христос, не зовет вас?». o:p/

o:p   /o:p

o:p   /o:p

3 o:p/

o:p   /o:p

В Тулу Ванечка, вопреки пословице, летит со своим самоваром. Ах, и натерпелся бес от грохочущего, охающего, булькающего всеми медными кишочками самовара (морским узлом самовар привязан к хвосту). «Мало ли как взыграют обстоятельства, — сетует Аполлонов, — на Рижском взморье не отыщется шпрот, в Туле — самоваров, в Дальнетухлянске — соленых огурчиков на закусь, а в Москве — Господи, помилуй! — русских писателей...» o:p/

Впрочем, о писателях Ванечка говорит по приземлении в Орле — когда счастливый бес избавляется от самовара и от самоварной трубы (которая, к слову, норовила вдеться на бесовий — дамы, заткните ушки! — уд), заменив все на спираль кипятильника. «Между прочим, — заливается Ванечка, — кипятильник вовсе не обязательно втыкать в розетку, достаточно воткнуть вилку бесу... — и в этом несомненное преимущество путешествий на бесотранспорте — воткнуть... вы поняли, куда?» o:p/

В Орле Ванечка знакомится с «костлявой учительницей» («Знаете такой тип женщин? — суповой набор, а бедра — в нагрузку»), которая произносит отповедь герою, — ведь Ванечка, сползая с беса у железнодорожного вокзала (бес прикинулся путевым обходчиком, а потом татарином-носильщиком), задал простодушный вопрос: «Просветите, милахен, что за городишко?». На голову Ванечки учительница «с бедрами» вылила весь вклад Орла в русскую словесность: «Город Толстого! Тургенева! Лескова! Бунина! Это — городишко?!». o:p/

Утин, кстати, настаивал, что здесь изображен эпизод, бывший с самим автором по дороге в Крым — «Когда он наивно считал, что я (покрут головой торжествующий) напишу хвалебную рецензию на него. Помнишь, как он обхаживал меня в Коктебеле? Мне даже пришлось упросить тебя отвезти его в музей Айвазовского в Феодосию...» Еще бы не помнить Марусе — солнечные полдня. А колкую траву под затылком — там, где молчит Карадаг? Оказывается, Ванечка никогда не ел ежевики — вот уж северный дикарь... Он смешил Марусю, прихватывая ягоды с ее ладоней... Тяпа их видела тогда из-за кисеи олив — и плакала, дурочка, потому что безнадежно влюбленной была в Аполлонова. o:p/

«Облака несут в Ерусалим души праведников, — прорекает Ванечка, — а грешники едут на бесе. И, замечу, вспотевшем, поэтому шерсть у него темными клочьями обвисает, а пар — изо рта. Кто это? — спросила меня девушка в Мелитополе. Пони, — ответил я. Какая милая лошадка. (О, украинское простодушие!) А что она ест? Грешники — пирожки такие, не кушали? Из крупы грешневой. Надо маму попросить приготовить. Ах, и стыдно теперь мне. Ведь чёрт посмотрел на меня с укором. Вот и думай — кто смиреннее. Мы — люд крещеный. Или бес, у которого графа вероисповедание протерта в ветхую дырину». o:p/

Зато в роли пони бес смог навалиться на дыни. «Что едва, — подмечает автор, — не привело к печальным, ах, печальным следствиям над синими просторами морей... И на этих возвышенных страницах появились бы желтые кучки — бесяшки, которые с липким квяком соскальзывали с хвоста вниз. Кто сказал, что бесы не страдают расстройством? В том числе — нервов». o:p/

В Белгороде бес и Ванечка соображают на троих с «мужичком без имени», близ Запорожья — с контуженным милиционером Витей (глаза на переносице, нос — стоптанная туфля, южнорусское гэканье гуторит на этих страницах). o:p/

Дальше Джанкой: истомленные татарки жгут глазами из-под платков. Но бесу это, знаете ли, по барабану. Он отлеживается в теньке — у него аллергия на пыль и пыльцу; Ванечка, перемигиваясь с татарочками, булькает нарзаном. o:p/

Над Константинополем загудят мотороллером наши путешественники — вжиу-вжах! вжах! — вероятно, бес опасается, что крестовый поход Аполлонова уклонится от главного маршрута? А вдруг Аполлонов начнет священную войну? o:p/

«..Разве мы...............................................................................................................................................................не мечтаем об освобождении Цареграда?! ...............................птыть!» o:p/

В тот год, когда Ванечка создал «Полет на бесе в Ерусалим», у него в Курочках — надрывались скворцы. Ванечка распихивал нас по плетеным креслам, гамаку, поленнице — что-то вроде зеленого театра — и, подняв палец, требовал тишины — мы глотали трели, коленца, чиканья, обмиранья на верхней ноте — что выделывает скворец. (Кстати, грязного цвета пичуга.) Ванечка научил слышать в пении следы звуков, которые скворец запомнил и повторил. Кваканье лягушек у Нила. Стук цепи в порту Александрии. Выкрики чаек. Щелк кнута. Мычание буйволов. Даже любовный шепот черной девицы. И звон браслетов, обнимающих щиколотки. Тарахтение драндулета. «Вы видите, — горел Ванечка, — как араб-красавец седлает угнанный мерседес?» o:p/

Мы не поняли другой обмолвки. Если скворец долетает до Египта, разве до Святой земли трудно долететь? Откуда мы знали, что он говорит о себе? o:p/

o:p   /o:p

4 o:p/

o:p   /o:p

То был вообще великий год. Ванечка, хотя и породил теорию о счастливой дюжине дней, породил и противоположную: вся жизнь — счастливая. Жизнь — золотой день, пока не заходит солнце. o:p/

Это не значит, что смерть для него — темное молчание. А вера в воскресение? Он умел ошарашить молодых несмышленышей сначала словами о быстролетности жизни: «Не успеете моргонуть глазиками, а вам продудит тридцать, сорок и — страшно молвить! — пятьдесят! А потом годы поскачут, будет вам девяносто, приедете ко мне в Курочки на инвалидной каталке со стеклянным крантиком, ввинченным в причинное, извиняюсь, место, и прошамкаете вставными зубами: ёКак же все кончилось быстро так?..” Только я по-прежнему буду молодой красавец, потому что возраста у меня нет!». o:p/

Он мог нагнать тоску-тощищу: делались у всех лица зеленые, — но тут же и говорил, что мы — да! да! — воскреснем: «Все вы, касатики, воскреснете, только купите крестик на шею. Вам, что ли, денег дать?» o:p/

Было жаль ему красоты — если она изгниет без следа. Вот почему — в мятом пиджачишке, с водянистыми глазами, с побежавшей щетиной и почему-то щеткой зубной, торчавшей из нагрудного кармана, — он был лучезарным Аполлоном. «Он — единственный, — сказала Маруся уже после его смерти, — кто воспел лилии палестинские в наш удушливый, бензиновый век». Разве могла она забыть его песни? «Ах, я знаю, дурочки, почему вы воскреснете, — он смотрел на романтических девушек у своих ног — а они и вовсе ели его глазами, — вы, любимые мои дурочки, воскреснете, потому что Господу жалко вашей красы и вашей косы. И разве аромат их, — он рассыпал в руках косы Глаши-толстухи (а Сашка-на-сносях заерзала, заревновала), — можно забыть? А еще воскреснете потому, мои дурочки, что у Господа нашего чувство юмора удивительное — и ему захочется снова услышать: — Ну, Галка, как у меня ножки? Постройнели? Знаешь почему? Потому что Миша обещал этим летом отвезти в Пицунду! Держать форму надо. Если бы не Миша, навернула б кастрюлю макарон! А ты, Ирунчик, навернула бы?» o:p/

В тот год — год «Полета в Ерусалим» — он встал на крыло, как позднее говорил Сильвестр Божественный. Он нашел полную силу. Мы, его свита, давно смотрели ему в рот. Но как эффектно он скрещивал шпаги с вновь прибившимися к нашему столу (вернее, застолью). o:p/

Компания вокруг Ванечки всегда была пестрой, была сорокаградусной. Не все, пожалуй, догадывались, что фразы тут вылетают поценнее многотомных трудов университетских глупарей. Помню, в споре с историком Львом Перегоном Ванечка кинет: «Как, касатики, осмыслить русскую нашу историю XX века? Перерезать интеллигенцию и завезти в города народишко сиволапый — нашлепать, наклепать из него нового человека. Букварь в зубы и песенку Утесова — ура! Потанцуем на глупеньких косточках...». o:p/

«Мы должны были сдохнуть (речь шла, конечно, о 1917-м), а не сдохли. Вот ведь в чем штука. И чудо, и проклятие тут». o:p/

«Знаю, знаю, скоро стухнет коммунизм (это 1983-й). Весь он в пятнышках трупеньких. Но как бы на место изгнанного беса не пришли бесы новые?» Разве он не видел вперед на десять и двадцать лет? o:p/

«Поучитесь уму у секвойи! — возглашал Ванечка. — Навуходоносор, Цезарь, Понтий Пилат, Аттила, Людовик-Солнце, Иван Грозный, Наполеон, Ленин — все кончились, выветрились — только секвойя, которой четыре тысячи лет, живет и живет — одна ее жизнь, а сколько мышиной возни человеческой...» o:p/

В Богом не забытые Курочки заглянул физик Борис Блашенбах (тогда увлекшийся русским Средневековьем) — он прослышал, что «курочкинский юродивый» нашел на владимирских и суздальских соборах изображения... Александра Македонского! Вампира Безымянного! И даже (детки, заткните ушки) Блудницы Сладкогрудой! Соответственно, обычный крокодил в этой компании (которого Ванечка разглядел на церковке Покрова на Нерли) — самый диетический представитель... А Димочка (связной Солженицына)? Разве он не пел за курочкинским столом «Отвори потихоньку калитку», обнявшись с Аполлоновым? Они спорили о достоинствах курочкинской сливянки и роли Солженицына в преображении сытого Запада. Нервные гости Курочек пугались, когда Аполлонов кричал: «Передай Исаичу , что на Руси создается фантазия пресветлейшая. То, что не могли сделать цари тысячу лет, — делается! Вся Святая земля обнимает царство русское!». Над Ванечкой смеялись — патетика сорокаградусная! o:p/

А он уже летал на ковре-самолете, куда хотел: хоть в Святую землю, хоть в бардаки парижские, а еще в Венецию, Рим, Лондон, Амстердам, Лихтенштейн (а туда-то зачем?), но главное — на гору Фавор, — чтобы нарвать для Маруси первых февральских нарциссов, — хороши они были под снегом — подлетая к Москве, попал в собачий холод, в метель, — и тогда же, в собачий февраль — потчевал Марусю (и другим досталось) виноградом темно-янтарным из довольно мятого кулька, но, как он объявил, — всего полчаса как из Егедских виноградников, из Палестины! А четыре желтых подлаивающих, подскуливающих комочка оттуда же? Соня Луцевич хлопала в ладоши, ликуя, что Ванечка спас уличных щенков, — но это были лисенята из тех же Егедских виноградников — он сунул их в торбу, потому что они портили виноград, кашляли зелеными ягодами, топотали, тыкали морды... Маруся упросила оставить себе одного. Он жил потом у нее в Азаровке, она назвала его Чернышевским. Мы удивлялись, когда про него говорили «хороший пес». Разве не видно, что это лис, да еще палестинский? Ванечка летал на ковре, поэтому цвет лица был особенный — как у топ-менеджеров Уолл-стрита — но у них за деньги, за большие (вам таких не видать, сидите тихо), после горнолыжных спусков, массажа на острове Бали, диеты салато-папайной с розовыми штучками с самого верха пальм, воздуха кислородно-очищенного сквозь фильтр на молоке ламы, а у Ванечки — просто обветренный в высоте и закусь — черный хлебец с балтийскими кильичами — но супермен с обложки! Он спал в ветвях Мамврийского дуба (хохломское блюдце для подаяний, которое стоит там, говорят, скромно преподнес Ванечка), он умывался водицей из колодца Иакова, шелушил колосья, как апостолы шелушили их с голодухи в субботу, заглянул на священный Арарат — надо же обследовать каркас ковчега (и отломал от него дощечку с надписью «боцман Ной Ламехович Мафусаилов»), а еще ободрить любимых армян (не забудьте про армяночек — любимых, ох, страстно) — будет, ребятки, Арарат ваш — с нами крестная сила! — навалимся дружно, ну и, конечно, сравнить силуэт Арарата на этикетке коньячной с оригиналом, учитывая масштаб... o:p/

Вот какие были возможности, а мы думали: Ванька болтает... Нелепо вспоминать про Елисеевский и про Иосифа Бродского, к которому он слетал на ковре, потому что Иосиф зажал книгу из Маруськиной библиотеки, из-за ерунды гонял самолет-ковер — заплатить долг за электричество (пусть не вешают на него собак — что он воровал прямо с фонарного столба), узнать, клюет ли рыба на тухлом прудике (Вадик был рыбак до полоумия). «А пустили ли быстрый автобус до Цып?» — спрашивала бабонька Феня (и Ванечка мигом на ковре на автостанцию — вжиу!), или, например, — ну совсем чепуха, — в Кремлевскую больницу на Воздвиженке — поспорили с Вадиком о сроках, когда стукнет карачун тогдашнему вождяку. Ванечка выиграл пари. Только тихо смеялся над нами — не раскрывая секрета. o:p/

— Бабы голые, — вешал лапшу Ромушка, — на бе’егу Клязьмы к ве’ху голыми же заго’ают. Гово’ят — для здо’овья полезнее. Го’моны вы’абатываются интенсивнее — фотосинтезу не п’епятствуют. Мы, гово’ят, как бе’езки весенней по’ою. o:p/

И туда Ванечка вмиг слетал: удостовериться, что дружончик подвирает. Лишь бретельки чуть приспустили — вот как на самом деле... o:p/

Да, мы ревновали, что только Марусе он разрешал восходить на свой коврик (нет, лодочки сняв). Он шептал ей едва ли не в золотую шею: «Что там видишь, красавица северных стран? Город со свечками поднимается за холмами? Верблюды хрипят, тянут морды, знают, что воду хрустальную станут глотать? Или видишь камни сорока веков? Молчаливых греков из братства Гроба Господня? Смотришь сквозь окошечко святой Елены? Ты сдружилась с абиссинцами, монастырь которых на крыше? Ты пьяна наконец от того, что пьяный ладан поет? Стучат барабаны коптов...». Он сжимал ее руку, так что жемчужинки пальцев белели, я больше не помню у нее таких далеких глаз... При нас, конечно, он не шептал, что южное солнце (он видел это по Коктебелю) вплетает ей в волосы золотые нити, а дома — они цвета лесных озер. Он не говорил ей, что скулы — холмы Синая, а синь под глазами — не от ночного корпенья над переводами (он высмеял ее за слова «я напереводила на двести рублей»), а из-за отраженья барвинков, ее ключицы — колокольца прирученной серны — чтобы петь ее приснобожественный образ, он попросит пустынных воронов (по пять кило веса) ходить у ее ног с важным видом, с важным носом, а райских пичуг с хвостами из радуги кружить, кружить — Марусечка! — у твоего нимба... o:p/

«Мне не трудно такое — я знаю язык птиц и зверей...» o:p/

o:p   /o:p

o:p   /o:p

5 o:p/

o:p   /o:p

Почему-то забывают, что карту Полета и карту кладов Палестины (обе, разумеется, со слов Ванечки) рисовала Маруся Розен. Ее таланты рисовальщицы для всей нашей компании явились чудом. Особенно хороша карта кладов. Чего только там нет!.. Туфли царя Соломона, поднимавшие его на любую высоту. Удобный агрегат при строительных работах. При отсутствии-то электричества! Упряжь для Китовраса. В свою очередь, помогавшего Соломону строить храм, — благо силища у Китовраса, как у портового крана, а если для перевозки, как у трейлера, — каменные копыта, мослы, но главное — жилистые бицепсы-крылья. Золотая корона с серебряными листьями царицы Савской и ее же браслеты на щиколотки. Помню, глаза Сашки-на-сносях зажглись, когда прочитала. А у вас, романтические девушки, разве не зажигаются? Тем более там гарнитур полный — еще и подвески с блестками, еще и шарфик воздушный вокруг смуглой шеи и пудра розовая для яблок-щек, платиновая шпилька с камушком — а?! o:p/

Идем дальше. Клад с мазями молодости. Раз мазнула — десять лет скинула. Два мазнула — еще десять. И, добавлю, телесные изъяны тоже уходят. Вся круглишься, вся наливаешься. «Ах, соками! — кричал Ванечка, — ах, апельсиновыми!» Но, конечно, не забыл автор и мужчин. В частности, есть клад с присыпкой от слабоумия. Женщинам-то явно не требуется. Какой не польстит быть в известном смысле глупенькой?.. Мужчины, впрочем, и так себя умниками считают. Поэтому на карте примечаньице: «Присыпка от слабоумия успехом не пользуется». Но, как ни странно, расхватывают поблизости в песок зарытый порошок для улучшения устной речи (состав простой — можно самим изготовить — из высушенных на солнце ослиных бледно-черных лепешек с изюмом для подслащения и парфюмерной композицией — аромат прибить). o:p/

А клад с эликсиром бессмертия? Нет, не навсегда. Ванечка сразу отрезвил: «Навсегда, касатики, жирно!». Но знакомые терапевты из Кремлевки равнодушными не остались. В те годы как раз изобрели кремлевскую чудо-таблетку: слизнул — и пошла гулять по кишкам, по жилам. Дезинфицируя и взбадривая одновременно. В кладе с эликсиром много разного — например, бутылочки с тысячелетней иорданской водой, которой умывалась пророчица Анна и потому была молода, без морщин, а рядом — три золотых волоса Самсона — если приложить ко лбу — проснешься силачом — скажем, луну достанешь, как теннисный мячик, постучишь об стенку, поразминаешься, гору Эверест переставишь в сторону, как чернильницу на столе, Красное море с фыканьем калорийным выпьешь через край тарели — вот и супец столовский, вот и борщок отменный, порт Джидду потыкаешь ложкой, все равно что кружок лучка... Там же — пирожки Евы — такие ел Адам в эдемском саду на завтраки. С мягкой корочкой. Хотя зубы у них в раю не болели — что общеизвестно. (Одно из несомненных преимуществ рая. Или у вас другое мнение?) Лепестки с губ Суламифи — целая коробочка. И ведь пахнут — Господи, Боже мой! — как только из сада, даже капли росы звенят на солнце, даже мушка с невинным ликом сушит крылья... Дышать лепестками — значит и быть бессмертным. А рог единорога? Желтоватый, с картографией хироманта. А перо птицы Феникс? Сине-алое и вдруг слюдяное, если подставить лучам. А клюв Пеликана Шака (который сидит в камышах и клакает этим клювом)? Он-то зачем? Неужели не знаете? Без него невозможно быть образцовым папашей. А снежная лилия Девы Марии, поднесенная робкой рукой архангела? А плетеный короб с маргаритками? — которые появились, когда младенец Христос играл со звездами, — и они упали на землю, стали цветами... А глиняные воробьи, слепленные назаретскими мальчишками для забавы, а Христос коснулся рукой воробьев, и они, чивкая, ожили, полетели? А глиняный кувшин с вином из Каны Галилейской? — хладная глина хранит винную кровь... «Кто испробует хотя бы десертную ложку, — учил Ванечка, — тот станет божьим художником». — «Сколько ты выпил такого?» — подначивал Вадик. «Ванну», — отвечал Ванечка. «А другие что пьют?» — не унимался Вадик. «Мочу мелких бесов. Между прочим, зеленоцветную», — уточнял Ванечка. o:p/

Вот и получается: хотя бы ради клада не стоило туда слетать? Пешком, как встарь, доползти. Из нашей России — полтора года. Разве долго? Дед-иорданщик ходил в 1911 году. o:p/

Ну, положим, до Одессы ехал дед поездом. Из Одессы до Яффы — фыркающим пароходом. Но саму Палестину исходил ногами. Вот и объяснение реликвиям, которые лежат в абрамцевской дачке: бутыли с иорданской водой, кипарисовому кресту с перламутром, сухим лилиям в желтой бумаге, окаменевшей свече с истертым золотым ободком... Есть даже пузырек почти медицинский со следами винного камня — да-да, было там вино из Каны Галилейской. «Почему же не сохранилось?» — почти плачут романтические девушки. «А вы не догадались?» — иронизируют экскурсоводы. o:p/

Не вышло бы писателя Ванечки Аполлонова, не вышло бы «Полета в Ерусалим», если бы вино это не пригубил. Всегда так отвечают, под смиренные вздохи девушек. Впрочем, греческая фирма хочет наладить поставки в абрамцевский музей Аполлонова бутылочек с вином из Каны — кисленьким, легкомысленным, но главное — настоящим. Хорошо придумано, да? o:p/

Но причина всех полетов — все-таки в электричках подмосковных... o:p/

o:p   /o:p

o:p   /o:p

6 o:p/

o:p   /o:p

Знатоки Аполлонова тем и отличаются от незнатоков, что на «электрички» сразу «сердечно скакнут». И, полагаю, лишнее — вспоминать, как Ванечку с Курского вокзала (в состоянии соответствующем) поезд перетащил в подвывающе-грохотливом вагоне на Рижский вокзал, причем Ванечка, как известно, не разбудился и был уверен (сквозь сладко-теплый сон), что движется в свои Курочки, меж тем как поезд вез его в Истру, в Новый  Иерусалим... o:p/

Выйдя на платформу, обдуваемый ноябрьским ветром, он прошевелил губами слово — немыслимое, — от которого сделалось даже грустно на душе — вот и белая горячка, получается, касатики? вот и «Иерусалим»? Буквица «Н.», то есть «Новый», съелась на ветру, на дожде — он попросту не разглядел. А купол-гора над полем сразу же замагнитила его... Робкий крестик (забота об иностранных туристах — все-таки на Русь приедут — на завтрак крестик, а достижения коммунизма — в обед, в ужин, с собой завернут), робкий крестик мерцал ему, как волхвам в вифлеемскую ночь... o:p/

Какой это мог быть год? Ранний. Думаю, что 1970-й. От силы — 1972-й. Так зерно пало в почву. Ванечка огорошил всех, сказав, что Новоиерусалимский собор открыл ему тайны красного ига: длится оно будет столько, сколько окошек в куполе-шатре, по году — на окошко. «Чтобы солнце, — сказал он, — с плачем заглядывало в каждое». Сколько же там окошек? Семьдесят четыре. Только теперь мы припомнили это — чуть не крикнул Аверьянов: прав был Ванечка! «В семьдесят четыре, — плутовало тянул Аполлонов, — и зачать можно... Постарайтесь, касатики... Ну? Приступим?..» o:p/

Неудивительно, что в «Полете в Ерусалим» бес хочет приземлиться сначала у стен Нового Иерусалима и приземлился бы, если бы не топочущие, пыхтящие милиционеры, которые бегут за бесом чуть ли не пять страниц! Мне нравится этот отряд: майор Поросеный, лейтенанты Драч, Селюшкин, Шиворотошвили... Они преследуют Ванечку, чтобы снять его с беса. Дело, впрочем, не в бесе. Просто ездить на незарегистрированном средстве передвижения запрещено. «Бес или не бес, но вы, гражданин, поймите!..» o:p/

Почему, спрашивается, бес не взмыл вверх? Как салют на праздник? Как пробка шампанского? Как коленки новобрачной в первую ночь? Сказывалась неопытность Ванечки-седока. Да и бесы летают по-разному. Кто — монгольфьером (т. е. воздушным шариком лучшей конструкции), кто — мотороллером. В первом случае сиди и плавно покачивайся, вертя головой на красоты. Во втором — отобьешь все мягкие органы. Бесу тоже несладко. Ограничения по грузоподъемности у бесов имеются. Вспомните, как Ванечка, возвращаясь из облета капстран, увешанный заказанным ему москвичами скарбом, вынужден был сбрасывать вниз лишнее, чтобы стало бесу легче дышать, легче летать. o:p/

Жалко? Еще бы! Когда с воющим свистом унеслась вниз машина стиральная... Думал Ванечка — сброшу ее — остальное дотянем. Если бы...  А какая машина! Не в том дело, что стирает, сушит, гладит, и даже не в том, что штопает, а в том, что перекрашивает и упаковывает в коробку с надписью «I love soap». Сашка-на-сносях хотела Аполлонова за это убить. Но ведь и крупнопопые джинсы, ей предназначенные, пришлось швырнуть вниз! Иначе Ванечка и бес вделись бы головой в пожарную каланчу у Винницы (там теперь мемориальная доска «Уанечка Апiлiнiв здеу летау»). И грелку для детских бутылочек! И набор резиновых сосок с запахом яблока, персика, груши, розового кулифуняна... Тут Сашка взвыла: «Ну яблоко! груша! Ну куда ни шло! Но кулифунян-то можно было довезти!». Она перетрясла чемоданы Аполлонова — нет, не в поисках кулифуняна, не угадали (тут она отчаялась), а чтобы уличить его в двоедушии — нашим деткам шиш, а Лешке-чувашу пачку журналов с расставленными у баб ногами! Но журналы Ванечка выкинул еще под Винницей (поэтому его любят винницкие пожарные). При чем тут цензура! Только вес. o:p/

Туда же ухнули магнитофон для Лешки с комканными бикини для его сестры (для нее же предназначенное ложе-солярий бес категорически отказался взять на борт еще в аэропорту Франкфурта-на-Майне), потом — со звоном обреченным велосипедик для малыша Тяпы. Какой велосипедик... Фары зажигал, бикал, как авто взрослое, выпускал струйку удушливого дымка, но главное, пел — разумеется, по-английски: «Хеллоу, дружок! Скорее в рот пирожок! Хеллоу, милашка! А ну-ка ешь кашку! Хеллоу, мама! Не для тебя моя рама! Хеллоу, папа! Купи самолет, стой у трапа! Хеллоу, семейка! Ну-ка пепси налей-ка! Вот такой вело-вело-вело-си-пед!..», и по новой: «Хеллоу, дружок! Ставь на педаль сапожок!..». Где теперь ржавеют его металлические селезенки?.. o:p/

Даже Утин выказал неудовольствие: «Выбросить переписку Эльзы  Триоле с Арагоном! Зачем, спрошу я вас, летать в таком случае на бесах?..». Что говорить, если погребец с коллекционными винами для Вадика сгинул. Вадик (истинный друг!) молча положил Ванечке руку на плечо. Сразу видно: не мещанин. Хотя жалко. Какого (сглотнул) года? 1925-го? Чарли Чаплин пьет в фильме «Золотая лихорадка»? М-м-ы... А бордо 1934-го, из поступивших в продажу подвалов? Цвет капель граната (сглотнул) в руках наложницы султана? Фарфоровые (сглотнул) пальчики ласкают бокал?.. А отдельная коробка (из палисандра, да?) со всеми дегустационными образцами галльского коньячишки тоже (сглотнул), тоже вниз? Хоть скажи (сглотнул громко) какого цвета? От почти черного, как глаза африканки в полночь в гостинице «Хилтон» на берегу водопада Виктория? До светло-каштанового, как волосы принцессы Эжени из Лихтенштейна? У нее еще (сглотнул) веселые грудки? Я про коньяк тебя спрашиваю! Ну, не варвар?!.. Хоть бы бесу отдал! Глядишь — приободрился бы... А то бес у тебя какой-то завалящийся... o:p/

Только бес, простите, тоже не железный. Мало того, что от скрюченной позы (а как вы хотели нести на горбу пассажира?) затекают ноги (между прочим, до дрожи в ляжках), мало того, что в пути вымыться негде (а линька? а дефекация с высоты? — сделал птичку — на профессиональном жаргоне летчиков; плюс потливость), но еще и просто — человек (т. е. бес) в возрасте, а эксплуатировать пенсионеров нельзя, даже если это пенсионер-бес. o:p/

Вот почему Ванечка избавился от балласта: скинул одежду, ботинки, даже бутерброд с сыром «камамбер-а-ля-трюфель-де-матан-де-ма-метресс-е-безе-авек-политес-ан-пассион-пур-ню-бель-фам» (а куда его класть? не в исподнее же), остался верхом на бесе в синих трусах. Дикий, доложу вам, холод. o:p/

o:p   /o:p

7 o:p/

o:p   /o:p

«А вы как хотели? Летать на бесах, — поучал Ванечка, — это вам не бобслей. Ахнуть в воздушную яму — не тоже самое, что мимо стула.  А в ухе прострел? — после стратосферы. Жужжание внутри мозжечка. Рвотные (простите за прямоту) реакции вестибулярного аппарата. Ссадины, шишки — их вообще не считают. Кубарем через голову. Если б свою!  А то — беса». Несчастные синие трусы так и остались висеть у него на рогах. Фольклористы согласны во мнении, что известная русская поговорка «у чёрта на рогах» происходит отсюда. o:p/

Правда, романтические девушки утверждают, что Ванечка вернулся восвояси в чем мать родила потому, что исподнее зацепилось за усы — да не Сталина! куда спешите! — за усы, вернее, усики-антенны спутника. Так и крутятся, крутятся синие трусы на околоземной орбите. В ясную погоду с середины Красной площади, если, само собой, старательно запрокинуть, можно разглядеть трепыханье чего-то синего в вышине. Не пробовали? Зря. o:p/

Возмутительно, но есть мнение, что Ванечка вообще никуда не летал. Так — пьяные бредни, розыгрыш, театральная постановка... Будто бесом нарядили Утина! Или — а вот это, братцы, клевета — вашего покорного слугу Жору! o:p/

«Да вся наша жизнь, — кричал Ванечка, — полет на бесе. Жаль только, касатики, что в жэ , а не в Ерусалим! Вот где ошибочка. Вот почему отсутствует свет в конце тоннеля». o:p/

Иной раз говорят: не летал в Иерусалим — ну и ладно. Разве Москва — не центр мира? И значит, Иерусалим сам по себе? К тому же стоит Москва на семи холмах. И Христа в Москве сначала прославили, а после — распяли. Получается, что, притресясь из Курочек на Курский вокзал, Ванечка совершил не символическое, а вполне физическое путешествие в святой город. Староверчик особенно напирал на такое объяснение «Полета в Ерусалим». Ванечка злился. o:p/

Как не летал?! Как не двигал горами, если веры у меня не с горчичное зерно, а с целую банку горчицы?! (Ромушка Горчичник кивнул в подтверждение.) А сколько доказательств полета! Пальмовая ветвь! (Срезал в сберегательной кассе на Басманной, подмигнув чернушке в кассовом окне.) Бутыль с иорданской водой! (Наполнил в Истре — вспомните, что еще патриарх Никон повелел Истру считать Иорданом.) Раковины из Средиземного моря! (Вот и попались — это же подарок Маруси.) Особенные финики — просто не едятся, а испаряются во рту! (В соседнем овощном.) Укус тарантула на плече! (Ага... Следы бурной юности вместе с Зоенькой-мотоцикл.) А платочек с гербом патриарха иерусалимского! (Вышила Ася Чернецова после легального издания «Полета» в России — вот какой подарок любящей жены.) Фотография всей панорамы чудесного города Jerusalem’а! С белой стеной, золотым куполом, синим небом! (Ну, конечно, от Сабины Мейверт. И она, что ли, была к Ванечке неравнодушна? И она. Она прижалась к его плохо бритой щеке, посмотрела по-собачьи: «Вуот, милы, фуото, гереда, катери ти так льюбишь. Если бы ти менья льюбил, как хоть камюшьек Джерусалема...» Она оплела его руками, как Далила.) o:p/

А крест кипарисовый, со свечением перламутра? Тоже — не настоящий?! o:p/

И тут все теряются, замолкают. Этот старый крест, с трещинкой по тонкому перламутру, — белый, если солнечный день, — и синий, с блестками, если день так себе, с надписью на обороте, выжженной, похоже, свечкой: «Святой градъ Ерусалимъ» — крест оттуда, из земли Святой.  И почему-то — вот это самое интересное! — хотя все знают, что крест принес из Иерусалима дед-иорданщик, но никто (по крайней мере, я не слышал) не говорил, что крест не прилетел вместе с Ванечкой. Крест брали в руки (Ася Чернецова долгое время позволяла, теперь крест за стеклом) с изумлением, опаской, почти испугом, и все говорили: «Да-а. За таким можно только летать...». Наши люди вообще лучше, чем мы думаем, замечал Ванечка Аполлонов. Его челка прискокивала, петушилась. «Что мне нравится, — говорил он еще, — так это глядеть на людей. Надеюсь, и людям со мной не скучно?» o:p/

o:p   /o:p

o:p   /o:p

8 o:p/

o:p   /o:p

Справедливо подмечено, что «Полет на бесе в Ерусалим» — энциклопедия русской жизни 1970 — 1980-х. До смешного — приходилось слышать, как спор о ценах на водоньку дискутирующие стороны решили разрешить, обратившись к тексту... Аполлонова! Ну, конечно, в этом вопросе — он дока. Но ведь и список сброшенных вниз заграничных гостинцев — мозаика для подобной энциклопедии. На страницы «Полета в Ерусалим» пробились даже рассуждения про размеры обуви «у нас» и «у них», хотя, между прочим, немки, если верить Ванечке, «лапищей не обижены» — «я перещупывал самолично». o:p/

«Аполлонов! Какие тебе больше нравятся женские ноги: большого размера или маленького? (спросили ангелы). — С крылышками, дорогие мои ангелы, с крылышками у пяток. — Ну, Аполлонов, ты слишком привередлив. Такие встречаются редко. Мы (ангелы с некоторым самодовольством переглянулись) не говорим про обстановку у нас, в раю небесном. Но хотели бы знать твои земные вкусы, потому как ты нам (ангелы смутились) симпатичен. — Спасибо, мои ангелы, спасибо. Но я все же поспорю с вами. И больше скажу: у каждой женщины — крылышки есть. Хоть на минуточку — да вырастают. И тогда — фьюх! — улетает женщина в страну эльфов. (Аполлонов задумался.) Другое дело, что мужья дергают их за... (не при ангелах будет сказано) — и они, бедненькие женщины, падают снова вниз, вот в чем беда. (Ангелы, кстати, довольно упрямый народ, поэтому их так просто не переубедишь.) — Ну а если, Аполлонов, у женщин на пятках (ангелы почти хихикнули) — натоптыши! Тогда как? Или — ты нас извини — отложения солей? А целлюлит на... (ангелы покраснели и не продолжили). Что-то ты с крылышками темнишь... У Зойки твоей разве крылышки есть? (Спросили с сомнением.) — У Зойки?! Да у Зойки парашют в одном месте всегда наизготовке!.. Между прочим, чистый х/б!» o:p/

Многие, кто читает впервые «Полет в Ерусалим», огорчаются, что вагон подарков, которые везет Ванечка на бесе, оказывается разбросанным по просторам нашего тысячеверстого отечества. «Так ничего и не привез?» — почти плакала сестра Лешки-чуваша, слушая авторское чтение вслух бессмертной повести. «Да перелистните четыре страницы! — крикнул Ванечка, — как из рога, как из изобилия — даже массажные тапочки есть, даже грелка для причинного места (заказал деликатно тогдашний начальник Аверьянова в Академии наук), даже розовые резинки для чулок с ароматом клубнички (сюрприз для сестры Лешки), даже мешок полметровых креветок (для обжоры Сашки-на-сносях) — лед не успел стаять! — даже семиместный кадиллак молочного цвета с отделкой под бразильский орех (не поняли, правда, для кого — так и остался ржаветь в переулке), даже автобиографию английской королевы — с дарственной! (Утин гмыкнул удовлетворенно, про Эльзу и Арагона не вспоминал), даже четыре смешливые (по-английски объясняются прилично) мулатки для Ромушки — тырк! — и сбросили пеньюары — скок! — и к нему на колени (хоть бы, сукин сын, поблагодарил!), даже — вот, действительно, вещь! — новейшей модели латунный совок для уборки за слоном — вспомнил Ванечка своих коллег по одесскому зоопарку... Никого не забыл». o:p/

А что же Маруся? Привез он ей шкатулку для счастливых снов? Вы еще сомневаетесь? Как поля заснеженные, простирались перед ними счастливые сны. И с камышовой сторожкой. Про которую еще дед Аполлонова что-то темнил... o:p/

o:p   /o:p

o:p   /o:p

9 o:p/

o:p   /o:p

Про эту сторожку много чего напридумывали. Кто-то вообще отрицает существование сторожки — может, была, но столько лет, столько десятилетий — какая камышовая не сгниет? И что в ней особенного? Ну наведывался в сторожку дед-иорданщик, ну прикладывался к темно-пузатой бутыли с вишневкой (ох, уж эти Аполлоновы!), ну отсиживался в грозищу (пока камыш не просел, пойдя болотными пятнами), ну укрылся от волков, если, конечно, волки не мерещились после темно-вишневой... o:p/

Хатка, шалаш... Приятно дать покойно постанывать ногам, отшагавшим по лесу. Но романтика? Тем более — тайна? Не смешите. o:p/

Есть, впрочем, иная версия. В сторожке дед успел спрятать деревянную сень-иерусалим, собираемую над прорубью в праздник Крещенья. Не желал дед, чтобы чудо — на крашеном древе луна в серебряном нимбе, звезды с золотыми хвостами, ангелы с грустным взглядом, подсолнухи-солнца, черти на нижних стойках, похожие на черные кляксы, русалки с нескромными формами, единороги, готовые русалок лизнуть, ветви счастливых деревьев с огоньцами пичуг малиновопузых, монахи (не с подбитым ли глазом?), кит-рыба, смоквы, как калачи, и калачи, как смоквы, — не желал, чтобы чудо ухнуло в утробу красного зверя, красного червяка. o:p/

Но как, в таком случае, сень-иерусалим оказалась в местном музее? Аполлонов-младший уверял, что сторожка десятилетиями стояла заколоченной намертво. Под суеверным запретом. Пошел даже слух — и он раздражал добряка Ванечку, — что в сторожке удавилась ворожея. Днем — член партии, а под ночь — гадала девкам, если платили. Из-за этого случая Потякина (давнего воздыхателя Зойки-мотоцикл) чуть не вышибли из начальства. Мы отвлеклись. o:p/

Не мог дед спрятать в сторожке иерусалим: весь Суздаль знал, как деда убили у проруби, под святой сенью иерусалима. Остался молчать под январским ветром иерусалим без хранителя. Или сумасшедшенький коммунистик — устроитель народного театра — припрятал иерусалим? o:p/

Кто-то из суздальцев вспоминал, что спустя год-два решились отслужить чин освящения воды ночью: истерто-серебряный крест погружали в воду, которая дышала паром в красноватых бликах свечей, — но правда ли это? o:p/

Толком не ясно, кто и когда показал Ванечке, как пройти краем Горелого болота, чтобы обнаружить сторожку. Отец? Но отец был, как известно, арестован в 1947-м, просидел восемь лет. Успел по выходу провести туда сына? Слишком дряхлый — не хватило бы сил. Туда проще зимой на лыжах — когда болото схватывает и снег выравнивает кочки. Белое, белое, а после черные столбы деревьев, снова белое, белое — вдруг — с холма вниз, а над тобой — камышовая келья. Сооружение, конечно, из досок (вовсе не тоненьких), только верх камышовый, оконце — с ладонь, правда, закрыто ставнем изнутри. Ванечка раз сболтнул, что, если приложить ухо к сторожке, услышишь пение — аллилуйю? — нет, без слов — похоже на музыку серебряных крыльев, ну а разглядеть что-нибудь? Возможно! Только в черный кружок вывалившегося сучка — поблескивание... Икона? Лампада? «В-в-вход в с-счастливый м-мир?» — пытался угадать Сильвестр. «Надежда?» — басила Сашка-на-сносях. «О’анже’ея, в кото’ой вы’ащивают ‘озы а’хангелы?» — гадал Ромушка. «Царское золото!» — пальцем в небо ликующий Староверчик. «Кичижи-град?» — Франческа изучила русские легенды. «Святая страна Беловодье, — шептала Соня Рыжик, перевязывая лапу кандибоберу, — Беловодье, которое искали русские горемыки сотни лет?» «Схрон от Антихриста?» — кажется, это просипел Саша Луцевич.  «А лучше бы склад оружия! С пулеметом — и на Красную площадь! А?!» — Лешка-чуваш — мужчина настоящий — разве кто-нибудь когда отрицал? Тем более в 1979-м! «Жилище неведомого отшельника! Но имя его Господь ведает», — умничал Вадик. «Я полагаю, — ну, конечно, даже Утин внес лепту! — Я полагаю, там просто м-м-ы... м-м-ы... обширная потайная библиотека...» — Плохо он знал Ванечку — как бы тот вытерпел заколоченную библиотеку? «Царство пресвитера Иоанна!» — «Начало катакомб, прорытых до Палестины, до земного Иерусалима!..» o:p/

На все Ванечка отбояривался — тепло, тепло, но не горячо пока — все получалось почти правильно — даже «потайной ход в Елисеевский» (шаловливый вариант Лешки-чуваша) и «шторки в спальню царя Соломона» (опять Ромушка?), и, простите, «приемная Господа Бога» (неужели Сабина Мейверт?), «лаз к тебе Ванечка, в Курочки» (Зойка-мотоцикл), «но пролезть сможет лишь такая стройняжка, как я»... Он со всем соглашался. Ну конечно, нам (с сорокаградусным любопытством! или уже девяностошестиградусным, спиртовым?) хотелось услышать ответ правильный. И Ванечка говорил: «Все узнаете... близится время... сторожка распахнет двери и окна, свет ее засияет далёко...». o:p/

После таких слов и бесцеремонная Сашка-на-сносях примолкала. o:p/

Мне кажется, только Маруся не предложила ответов никаких. Поэтому ли она первая из всех нас попала туда? o:p/

o:p   /o:p

o:p   /o:p

10 o:p/

o:p   /o:p

Причина в зиме или, вернее, влюбленности в зиму. «Зимой, касатики, — откровенничает Ванечка в „Полете в Ерусалим”, — голова моя работает лучше — потому как на холодке. Да и пальцы, как выразился поэт (имя, извиняюсь, запамятовал, но не Зелепукин), тянутся к перу, а перо, так сказать, потягивается к бумаге... Потому как созерцательность... o:p/

Люди зимой раскрепощаются. Много амуров чудотворных зимой. Влияет морозец. Розовые щеки — ну это же смертоубийство для мужчин морально-подверженных! А на лыжной станции вас попросят (обратите внимание! не сами навязываетесь!) помочь упрятать ножку в страхолюдный лыжный башмак! В другом месте женщинам даже легонького поведения не придет в голову совать ножки в физиономию при первом знакомстве! o:p/

Зима — это запах тяжелой кожи от лыжных уродцев, кусачая шея от свитера-власяницы, клубничные щеки, от снега — мокрая полоса у нее на лбу, а еще яркий цвет колечка (не обручального, нет!), когда снимет перчатку — а лучше всего: когда потеряет, потому что верный способ согреть руки — дышать на них прямо из губ. Из ваших, конечно. Вот откуда вкус губ пополам со снегом. К тому же никто из бешеных лыжелюбов (куда так нестись, подпрыгивая с вздрогом кишок на кочках?) не осудит вас, если в овражек свалитесь вместе. Не встречал ни одной женщины околосреднего возраста, которая лучезарно бы не смеялась, оказавшись в овражке с мужчиной, которого она видит в первый раз. o:p/

А сушить волосы у печки? — найдете картину божественнее? А налететь в сенях на незнакомку — у которой угли-глаза? Не отказаться от вежливо предложенных сушек — не обязательно извещать, что вам нельзя со вставными зубами. Или гастрит. Хотя вставные зубы — признак положения в обществе. Предлог развить разговорчик. Вставляли у кого? У Саркиса Давидыча? Нет, хорошо делает Рахиль Мотелевна — не лезет в рот грубо, всегда со словом ёпардон”... Не переборщите с физиологией — мой совет. И вообще — к чёрту врачей! Зимой — все молодеют. Вы замечали — у москвичек лучатся глаза? Это от хлада. И ресницы чуть мокрые от мокрого снега. o:p/

Даже Бог любит снег, если сыплет им иногда в Палестине. Пусть метеорологи не трепещут — у Бога есть свои слабости. Как оно там — а? — красиво внизу? беленько?.. И даже Бог — расхохочется...» o:p/

Разве это не про Марусю? Какая разница, что он сочинял свою главную книжку до их знакомства: он мог контрабандно впечатать две страницы и после. Точно известно: зимой 1980-го они вместе ходили на лыжах в Курочках, в Цыпах, вдоль берегов Нерли, до Горелого болота, до камышовой сторожки. Маруся не в шутку замерзла — на кольцах волос чуть ли не лед, к тому же распухла нога. А ветер — надо же было выбрать погодку — с иглами снега! Нет, не думала, что перед ней сторожка та самая. Лачуга с забитой дверью. Жалкий сарай. o:p/

— Может, согреемся? — Она попросила. o:p/

— Давай. o:p/

Боюсь только, что читатель этого жизнеописания (вместе с отчаянно-романтическими девушками) потребует неустойку, — стоило бежать по страницам, если тайну сторожки так и не раскроют в конце? Ведь Аполлонов потребовал у Марии Розен клятву — не говорить никогда, что она видела там. И она слово держала: как ни выпытавали мы у нее после кончины Ванечки, как осторожно ни намекали, подстраивая ловушки  («а кстати, ты ведь увидела в камышовой сторожке икону Иоанна Дуплянника?» — старался Вадик)! Мы бесились от глупой верности мистификатору Аполлонову. o:p/

— Да не было там ничего, — повторяла Маруся. o:p/

Думаете, поверили? Ведь она смотрела так, как Ванечка прежде смотрел, — со смехом в глазах, с наблюдательностью цыгана, с привычкой игры в кошки-мышки, с покоем лесных озер, но и с издевочкой ученой дамы («Зачем ей понадобилось составлять словарь церковнославянизмов в русской поэзии? — ревновал Вадик к ее филологическим успехам, — Ванечка любил ее не за это»), смотрела как женщина, судьба которой свершилась, и пусть губы отцвели — они навсегда будут живые. Да, Марусечка? o:p/

Это цитата из Аполлонова. Вы угадали. o:p/

o:p   /o:p

o:p   /o:p

11 o:p/

o:p   /o:p

Кстати, про икону Иоанна Дуплянника — верно. Эта икона существует в абрамцевской даче теперь. Ася Чернецова стоически не отдает искусствоведам икону — хотя они божатся не реставрировать, а только хотят определить, кто же изображен на доске. «Нет в святцах такого святого! Он местночтимый», — говорит тихая Ася. (Ее характер — кремень. Легко, что ли, быть все время на роли жены «сбоку припеку»?) Или — он еще не прославлен. Но — святой. И ей нравится житие, которое сплел про Иоанна Дуплянника ее муж — грешный болтун Аполлонов. o:p/

В дупло старого дерева залез Иоанн (поэтому и Дуплянник) в 1917-м. Сказал, что повременит спускаться на землю, пока на земле царит непотребство. «Я, касатики, — сказал святой Иоанн, — не могу за вас говнецо повычерпывать. Вы уж как-нибудь сами. А я — на звезды буду глядеть, звезды считать. Раз, два... тысяча девятьсот пятьдесят три... И так далее... тысяча девятьсот девяноста один...» Куда Дупляннику торопиться? Не исключено, что он и жил в сторожке. Ведь сторожка стоит, прислонясь к древу-исполину... А потом Иоанн живым поднят был на небо (по проросшему бобу? или скок-поскок, как белка, по веткам?) — и остался только на иконе... Столпник-мечтатель, хранитель огня негасимого, наставник Ванечки, который исповедовался Иоанну Дупляннику через дырку от сучка... o:p/

«Дед закладывал вход в сторожку черными досками, булыгами из реки, — говорит Ася Чернецова, — он и спрятал в сарайчик камышовый, спрятал в потаенную горницу», — нет, она не продолжает дальше, она ждет, что слушатели прошепчут сами, — и они понимают — что спрятал он — да всю Россию спрятал — хотя как такое возможно? — на двух аршинах жилья... o:p/

Будет ползти время, гнить годы, не вспомнят место сторожки; удивленный дачник, забредя в лес, — увидит сарай заколоченный, пройдет мимо, ведь забито крепко... Но вот время скажет: пора оторвать доски, пора раскрыть двери, ну же, что видите? o:p/

Ты воскресла, любимая. Ты теперь с нами навсегда. o:p/

o:p   /o:p

o:p   /o:p

12 o:p/

o:p   /o:p

«Ну ‘азумеется, — язвит Ромушка, — находятся кислые мо’ды, кото’ые гово’ят, что сейчас тоже ужасно. Ст’ашнее, чем п’и Джугашвили! Ленин в рыжем нимбе куд’ей для них лапонька! Ну не п’иду’ки? Ванечка бы сказал: „Какая ‘азница, что будет много г’язи! Все ‘авно солнце го’ит золотое, все ‘авно душа п’ыгает! Только живите. Только летайте!..”» o:p/

«А-а!.. — гудит Староверчик, — еще будет лежать на золотых украшениях пыль и черви оживятся от притока свежего воздуха — дверь-то в сторожку открыли, — вот черви и зашевелились, но потом черви издохнут, будет иначе, разве река не уносит дряньцо? Святая водичка...» o:p/

Мечтательная Соня Рыжик еще в начале 1980-х сказала, что Ванечка вернулся из Палестины, чтобы расколдовать царевну. Пади, пади, пелена паучья! (Вот почему Ванечка женщин любил — они пророчицы.) А Лешка-чуваш (он остепенился — что поделаешь: возраст) вспоминает, что для Аполлонова вся русская история — тысячелетний полет, — где шмыгают бесы, где величаво рассекают воздух снежные ангелы. Вадик, правда, одергивает Лешку: «Никогда Ванечка не употреблял словца „величаво”!». Но ведь «снежные ангелы» — это его? Лешка и от себя прибавляет, что спасется Россия... чувашами! Народ работящий, а главное — непьющий. Русский в душе — вот что отлично. Или мордвой, что тоже, согласимся, приятно... Кстати, сестра Лешки пунцовеет, когда напоминают ей про бикини с ягодками, и переводит разговор на своих детей — четырех! Явно соревнуется с Сашкой-на-сносях, к слову, давно бабушкой. Ну разве не положительные примеры для молодежи? Кто в таком случае упрекнет Аполлонова и, следовательно, жизнеописание Аполлонова в аморальных влияниях? Мало ли, какие он плел стишки. Я процитировал далеко не все. К сожалению. o:p/

Что же было в сторожке? Найдутся зануды, желающие получить опись предметов. Тем более сейчас неизвестно, продолжает ли сторожка стоять на краю Горелого болота. Иногда (обычно это бывают студенты владимирского педагогического института, — на здании которого теперь горит золотыми буквами фамилия Аполлонова) прокатывается среди энтузиастов эпидемия поисков сторожки. Ищут... ищут... Да все уж найдено. Или вам не терпится перечитать это жизнеописание по второму кругу? o:p/

Что в сторожке? Хм. «А как же смирение, касатики мои, — сказал бы вам Ванечка, с весело-пьяненькой улыбкой, — там были золотые зернышки вашей мечты, — которые прорастут когда-нибудь, нет, не завтра, не через год, но когда-нибудь и даже когда не ожидаешь — как радость нечаянная, вдруг случающаяся, — ну? Вам весело, милые мои, вы смотрите на меня сквозь слезы? И я — обнимаю — и смотрю на вас, смотрю — но главное, болтаю, болтаю...» o:p/

Нечего добавить. o:p/

[1] Небесные гимны (итал.). o:p/

o:p   /o:p

[2] Умер воробушек у моей девушки, воробушек, отрада моей девушки, которого она любила больше своих глаз (лат.) .

o:p   /o:p

[3] Концертировать (итал.). o:p/

o:p   /o:p

[4] Моська (итал.) .

o:p   /o:p

 

Пять стихотворений

o:p   /o:p

o:p   /o:p

Петухов Григорий Павлович родился в 1974 году. Окончил Литературный институт им. А. М. Горького. Автор книги стихов «Соло» (2012), которая рецензировалась в «Новом мире» (2012, №12). Лауреат поэтической премии «Московский счет» за дебютную книгу. Живет в Москве. o:p/

o:p   /o:p

o:p   /o:p

o:p   /o:p

Рекрут o:p/

(из старых английских баллад) o:p/

o:p   /o:p

                           М. Амелину  o:p/

o:p   /o:p

Покинь, парень, свой дом, друзьям o:p/

Дай руку: прощай, старик, o:p/

И в путь, удача с тобой пока o:p/

В Ладлоу башня стоит. o:p/

o:p   /o:p

Домой вернешься в воскресный день, o:p/

Улицы Ладлоу пусты, o:p/

Фермы и мельницы слушают как o:p/

Колокол бьет с высоты. o:p/

o:p   /o:p

Придешь в понедельник, рынок гудит o:p/

Словно пчелиный рой, o:p/

Куранты в Ладлоу тебе споют: o:p/

«Домой возвратился герой». o:p/

o:p   /o:p

Ведь ты героем вернешься домой, o:p/

А если будешь убит, o:p/

Добрая память наградой тебе, o:p/

Покуда Ладлоу стоит. o:p/

o:p   /o:p

Ты будешь слушать военный горн o:p/

Среди полуденных стран, o:p/

И враг содрогнется, когда ты пойдешь o:p/

В атаку в цепи англичан. o:p/

o:p   /o:p

А если твой ляжет до Ангельских Труб o:p/

В землю чужую прах, o:p/

Камрады твои похоронят тебя, o:p/

С тяжкой скорбью в сердцах. o:p/

o:p   /o:p

Оставь свой дом, по зеленым полям o:p/

Ступай, и будешь храним o:p/

Ты Ладлоу родным, пока высоко o:p/

Башня стоит над ним. o:p/

o:p   /o:p

o:p   /o:p

*   * o:p/

  * o:p/

o:p   /o:p

Все сбылось, что загадывал наперед. o:p/

Жизнь на шарапа берет, на испуг берет. o:p/

Тучным летом прельщает, как стрекозу Крылов, o:p/

выселяет враз из пяти углов, o:p/

мелким бисером дарит, восторга слезой пустой, o:p/

к мертвым старухам вписывает на постой, o:p/

говорит: ясный свет, дожив до волос седых, o:p/

всю дорогу ты, почитай, что дрых. o:p/

Я, соколик, тебя, говорит, разбужу! o:p/

Запущу тебе под крестец вожжу, o:p/

вздрючу тебя! — сообщает мне череда o:p/

обстоятельств, она же событий цепь. o:p/

«Все приемлю, — я ей отвечаю, — да! o:p/

Тот, кто меня залучил сюда, o:p/

выбрал именно эту цель!» o:p/

o:p   /o:p

o:p   /o:p

*   * o:p/

  * o:p/

o:p   /o:p

В омут августа на Воробьевых горах с головой. o:p/

Тремор действия если отнять и зуд деловой, o:p/

o:p   /o:p

беззащитности кроме, останется что в индивиде? o:p/

То, чем ни я вас, ни вы меня не удивите. o:p/

o:p   /o:p

На два аршина от пола в решетке стук, o:p/

ног спотыканье, неловкость рук, o:p/

o:p   /o:p

(длиннолягую помнишь сисястую дуру — как по тебе тащилась) o:p/

сентиментальность останется и слезоточивость. o:p/

o:p   /o:p

Пелопоннес, Пропонтида, многоколонный Коринф — o:p/

что ни сделаешь с жизнью единственной ради рифм o:p/

o:p   /o:p

в августе душном на Воробьевых горах, o:p/

чтоб застрять головой, как в заборе, в иных мирах. o:p/

o:p   /o:p

o:p   /o:p

*   * o:p/

  * o:p/

o:p   /o:p

двухкомнатная в центре жизнь внаем o:p/

или напротив ввечеру когда нальем o:p/

и выпьем — сразу в сердце прояснится o:p/

в кисель зимы где фонари залит o:p/

груб в голове предметов неолит o:p/

зато какая гибкость в пояснице o:p/

o:p   /o:p

за жизнь иную проходящей вслед o:p/

нет уз святей товарищества нет o:p/

а ты себе что дура возомнила o:p/

пока кровоточит в окне закат o:p/

в речах какая плавность чистый МХАТ o:p/

какая ложь какая симфония o:p/

o:p   /o:p

obscura сердцу пагуба уму o:p/

в деревья эркером и пятерней во тьму o:p/

побудь еще со мной схлестнулись мрак и холод o:p/

не на живот — как пересвет и кочубей o:p/

на чьи заточки чисто скарабей o:p/

я всем нутром своим наколот o:p/

o:p   /o:p

o:p   /o:p

o:p   /o:p

Памяти Королёва o:p/

o:p   /o:p

Отчего, я и сам не пойму, o:p/

в этот вечер из всех, кто до сроку o:p/

самовольно шагнули во тьму, o:p/

Королёва припомнил Серегу. o:p/

o:p   /o:p

То ли гибель листвы за окном, o:p/

разоренье и слезы в пейзаже, o:p/

натолкнули на мысли о нем, o:p/

о военном его камуфляже, o:p/

o:p   /o:p

то ли воздуха гулкий кессон, o:p/

на коробке от спичек топоним, — o:p/

пьяный увалень с детским лицом, o:p/

о тебе, однокашник, напомнил. o:p/

o:p   /o:p

Из медвежьей глуши силомер, o:p/

ты был мастер заваривать кипеш, o:p/

помню, трезвый железом гремел, o:p/

в рукопашную лез — только выпьешь. o:p/

o:p   /o:p

В драмтеатре кулисой шурша, o:p/

от конвоя отбившийся леший, o:p/

был ты явно чужая душа o:p/

для субреток, тартюфов, помрежей. o:p/

o:p   /o:p

Берендей с вологодских низин, o:p/

песнопевец из поймы молочной, o:p/

видно, хрупкое что-то носил o:p/

под своей ломовой оболочкой. o:p/

o:p   /o:p

Самочинно задув свой пожар, o:p/

на крещенском ветру стекленея, o:p/

за короткую жизнь не стяжал o:p/

ты ни лавров, ни уз Гименея. o:p/

o:p   /o:p

Наших набранных тесно рядов o:p/

в гранках чтоб нонпарель не вскипела, o:p/

знак судьбы твоей был, Королёв, o:p/

на письме — знак разрыва, пробела. o:p/

 

Продавцы счастья

Жадан Сергей Викторович родился в 1974 году в г. Старобельске Луганской области, окончил Харьковский государственный педагогический университет им. Г. Сковороды, кандидат филологических наук. Поэт, прозаик, эссеист, переводчик. Печатался в журналах «Новый мир», «Знамя», «Сибирские огни», «Дружба народов» и др. В переводе на русский вышли книги: «История культуры начала столетия» (М., 2003), «Депеш мод» (СПб., 2005), «Anarchy in the UKR» (СПб., 2008), «Красный Элвис» (СПб., 2009), «Ворошиловоград» (М., 2012). Живет в Харькове. o:p/

o:p   /o:p

o:p   /o:p

o:p   /o:p

o:p   /o:p

1 o:p/

o:p   /o:p

И голоса за окном, отдаляющиеся и гаснущие, и свет, которого в коридорах становилось все меньше, и сны, что выскакивают из ночи, как псы на охоте, и ты все время озираешься, чуя за спиной их азартное дыхание. Мы долго паковались, выбрасывая из сумок одни детские вещи и запихивая другие, пытаясь найти все необходимое в шкафах и ящиках письменного стола, время все убывало, и убывали наши шансы успеть на вокзал.  Я злился и впадал в бешенство, Паша отбивался как мог, малая смотрела на нас с любопытством, а мать ее еще с обеда набрала полную ванну горячей воды, влезла туда с пачкой сигарет и пепельницей, упрямо делая вид, что ничего не слышит. Билетов никто не брал, мы уж слишком старательно перекладывали это друг на друга, так что где-то в сумерках вынуждены были выкатиться из подъезда — Паша с двумя кожаными чемоданами, Алиса с бабушкиным термосом и я — закрывая за собой двери. Бежали по улице, похожие на министров, только что узнавших о своей отставке и пытающихся теперь поскорей убраться из города. На вокзале Паша стерег вещи, я ходил по перрону, договариваясь с проводниками, Алиса спала, сидя на чемодане. И только женщины в незримых прокуренных кабинетах безостановочно объявляли отправление нашего транзитного, который все никак не трогался, давая нам возможность остаться дома и избежать неприятностей. o:p/

И вот теперь, когда мы все дальше втягивались в ночь, мимо пригородных районов и дачных кооперативов и по вагону тянулись отсветы вокзалов и прожекторов, я забросил чемоданы наверх и наконец успокоился. Там, на перроне, в какой-то момент меня охватила паника, что мы вообще никуда не выберемся. Однако я набрел-таки на тихого божеского проводника, долго с ним перешептывался, показывал на Алису, как она спала, сидя, словно часовой. Проводник колебался, но я не отступал, слишком уж мне приспичило не оставаться, и когда мы сошлись в цене, я махнул Паше рукой, тот подхватил малую, закинул ее за спину, вцепился в чемоданы и двинулся к нам. Купе завалено было теплыми одеялами, отдававшими шерстью и влагой, в воздухе висели перья, как будто над нами пролетали птичьи стаи, со всего маху натыкаясь друг на друга. Паша долго торговался с Алисой, пытаясь ее переодеть, Алиса холодно отвечала, чтобы он успокоился, поскольку она не будет переодеваться в присутствии двух таких задротов, даже если один из них ее папа. И выходить тоже не надо, продолжала Алиса, потому что она боится мышей, а под этими одеялами наверняка живут мыши, она чует, что они там есть, и вообще — если ее не оставят в покое, она позвонит маме, и мама лишит нас всех отцовских прав. Я психовал, но не влезал в их семейные дела, Паша же покорно со всем соглашался, топтался по коридору, выглядывал в окна, потом лежал на одеялах, на верхней полке, и глотал таблетки. Больше, чем обычно. Малая залезла на полку напротив него, забрала наш мобильный, отзвонилась маме и играла в какие-то нехитрые игры, предложенные «моторолой». Со мной она не общалась принципиально. Я с ней тоже — принципиально. o:p/

В конце концов я выпал изо всех этих вздохов и голосов, сидел, закрыв глаза и представляя себе долгий день и теплое море, небо, над которым полно солнца и влаги. Где-то над самой водой слышались мне знакомые голоса, которых я все же никак не мог распознать, лишь ловил беззаботный женский смех, наблюдая, как эта женщина осторожно ступает в воду и легко отпрыгивает назад. Было на ней летнее платье, тело ее против солнца загоралось и тускло растворялось в воздухе. И пах этот воздух мускатным орехом, легко и еле ощутимо, так что хотелось сидеть на берегу и считать корабли: отдельно плывущие на запад, отдельно — на восток. Открыл глаза, очнулся. o:p/

Первым заснул Паша. Во сне он тяжко дышал и стонал, на что Алиса сердито хмыкала. Но потом уснула и она — не сбрасывая джинсового сарафана, положив под голову горячий термос. На нее это было похоже.  Я знал малую, можно сказать, всю ее короткую жизнь, она могла спать где угодно: на кушетке, на полу, на балконе, на материнских коленях. Просыпалась всегда слегка удивленная, с растрепанными длинными волосами, с темными со сна глазами, в которых можно было разглядеть свет всего, что ей снилось. Я забрал у нее из рук телефон, выключил фонарь и вышел в коридор. Нашел проводника и сидел у него до ночи. Утром мы будем на месте, найдем покупателей и скинем все, что у нас есть. Все будет отлично. А как же иначе? Мы продаем счастье. o:p/

o:p   /o:p

2 o:p/

o:p   /o:p

Именно счастье. Им полны наши черные чемоданы, настоянным и светящимся изнутри. Его мы везем сквозь всю эту короткую летнюю ночь, обернувшую нас душным коконом. Оно, счастье, пахнет розой и мускатом и изменит завтра нашу жизнь к лучшему, наполнив карманы банкнотами, а сердца — надеждой. Я готовился сторожить всю ночь, чтобы вдруг не заснуть и не прозевать шанс, наконец-то нам выпавший. Слишком долго я его ждал. Слишком упорно готовился. Я единственный верил в конечный успех, даже не сомневался, что все сложится так, как надо. Ни Паша, которого я знаю так давно, что его родители спрашивают меня порой, почему они его именно так назвали, ни Алиса, которая меня откровенно бесила, ни ее мать, спавшая этой летней ночью в холодной ванне, — никто ни во что не верил и верить не хотел. Конечно, лучше всего было с малой: в свои одиннадцать она больше всего интересовалась мобильной связью, и нашу «моторолу» — одну на троих — каждый раз приходилось вырывать из ее цепких детских пальчиков с боями и скандалами. Хуже было с Пашей. Он все слабей реагировал на то, что вокруг него происходило, общаясь исключительно с Алисой, передвигаясь безвольно по печальной жизни и время от времени останавливаясь, чтоб принять очередную дозу антидепрессантов. На меня внимания почти не обращал, ко всем моим планам и расчетам относился равнодушно, лишь постоянно дергал малую, заговаривал с ней, что-то ей предлагал, о чем-то спрашивал, не выпуская ее из поля зрения, пока не заснул. Его было жалко. Что-то с ним случилось. Иногда так бывает. После тридцати начинаешь особенно остро чувствовать время. Хотя перестаешь чувствовать некоторые внутренние органы. o:p/

o:p   /o:p

o:p   /o:p

3 o:p/

o:p   /o:p

Мы росли в соседних домах и учились в одной школе. Вместе записались в баскетбольную команду. Вместе играли в школьном оркестре — я на трубе, он на саксофоне. Вместе начали курить. Вместе выросли. У меня с баскетболом не сложилось из-за дисциплины — я никогда не слушал тренера, один на один борясь с командой противника. Паша же оказался левшой и ни разу попасть в корзину мячом на моей памяти так и не сумел. Свою трубу я продал, его саксофон вынесли неизвестные вместе с серебряными вилками, когда семья отдыхала в Крыму. Курить я бросил. Он не смог. Во всем прочем мы почти не изменились, во всяком случае, не так, чтоб не общаться впредь. Вдобавок у него была семья. o:p/

В начале девяностых Паша женился. Мария приехала с Юга, у нее был сильный мужской характер и нежная прозрачная кожа. Жили они в квартире, которую Паше оставила бабушка. Через пару лет у них родилась Алиса. Потом Мария выставила мужа на улицу. Он вернулся к родителям. Но хотел общаться с малой. Не знаю, за счет чего они так долго продержались, — они даже ванну не могли поделить, все время за нее сражались, как за последний плацдарм свободы и независимости. Расходились долго и со скандалами, судились, мирились, выкрадывали малую, возвращали ее друг другу. Алиса росла любознательной здоровой девочкой, Мария увлеклась восточными практиками, мой друг начал пить антидепрессанты. Имел возможность видеться с дочкой по выходным и забирать ее к себе во время отпуска. В этом году отпуск ему не светил, поскольку отпуск дают лишь людям, которые перед этим работали. То, чем занимались мы, работой назвать было трудно. Он переживал, говорил, что слишком мало общается с дочкой, что так нельзя, что нужно что-то сделать. И когда мы отважились на эту поездку, решил взять малую с собой. Мария протестовала, устраивала истерики, требовала гарантий и собралась делать малой прививку. В последний день, когда уже надо было ехать на вокзал, сдалась. Однако предупредила, что будет все держать под контролем, и только ей что-то не понравится — заявит в милицию, и тогда он не увидит малую вообще никогда. Паша согласился. Сказал, что всем все понравится, и это будет незабываемый отдых: море, солнце и сахарная вата. После этого Мария исчезла в ванне, а мы начали собирать вещи малой. Меня, конечно, никто не спрашивал. Но если б спросили, я был бы против. o:p/

o:p   /o:p

4 o:p/

o:p   /o:p

И где-то в полночь, когда проводник уже не отвечал на мои вопросы и реплики и незаметно уснул, прикрыв веки фуражкой, я пошел к себе. Поезд двигался на юг, за окнами стояли деревья, ночь облегала их темной сахарной ватой. o:p/

В купе было тихо. Я стоял и смотрел в окно, вглядываясь в разные оттенки черного. А как только собрался упасть и заснуть, поезд дернулся, подкатываясь к очередной ночной станции. На перронах было пустынно, лишь фонари вспыхивали и гасли, отчего купе наполнялось светом и тенями. Вдруг почувствовал, что Паша глядит на меня — внимательно, не отрывая взгляда. Взгляд его был стеклянный и застывший, как у мертвеца. И лежал он неподвижно и отяжелело, как мертвец. Даже не стонал. Я ощутил холодный пот, текущий по спине. Перевел взгляд на Алису. Та мирно улыбалась во сне, прижимая к себе термос. Я осторожно коснулся Пашиной руки. Он не реагировал. Я занервничал и стал его трясти. Мертвец, точно мертвец. Панически потянул его на себя, вниз. Голова механически соскользнула с подушки, изо рта полезла пена. Я наклонился. Казалось, он еще дышит, но как-то неубедительно. Тут поезд тронулся. Я сорвался и кинулся к проводнику. Он посмотрел на меня как на заклятого врага. o:p/

— Эй, — крикнул я, — там с моим соседом беда. o:p/

— Что такое? — недоверчиво спросил проводник. o:p/

— Плохо ему. o:p/

— Очень плохо? o:p/

— Очень. Кажется, он умер. o:p/

— Черт, — испуганно проговорил проводник, — только не кричи, пассажиров не пугай. o:p/

— У вас доктор есть? o:p/

— У бригадира есть аптечка, — ответил проводник и начал вызывать кого-то по рации. o:p/

Первым прибежал как раз бригадир. За ним наряд. Вошли в купе, включили свет. На шум выглянуло несколько пассажиров. o:p/

— Ну что тут? — Бригадир нервно выступил вперед. — Что с ним? o:p/

— Умер, — допустил один из милиционеров. o:p/

— Точно умер, — бодро подтвердил другой. o:p/

— И что с ним теперь делать? — спросил я. o:p/

— Похорони, — ответил бодрый милиционер, но напарник его одернул. o:p/

— Делаем так, — сказал бригадир, не зная, что и сказать. — Пусть лежит, как лежит. Доедем, выгрузим, пусть разбираются. А ты на верхней поедешь, — сказал мне. o:p/

— Как это умер? — Из-за спин милиционеров вдруг высунулась женщина в золотистом домашнем халате. — Что вы такое говорите? o:p/

Она протолкнулась к Паше, осторожно положила его голову на подушку, нащупала пульс. Поднялась, решительно сдула волосы, падавшие ей на глаза, и внезапно зарядила Паше по физиономии с правой. o:p/

— Что ты делаешь? — не понял я. o:p/

Но Паша вдруг захрипел и, тяжело хватая воздух, завалился на правый бок. Я бросился к нему, женщина мне помогала. Мы осторожно уложили его на спину. o:p/

— Так он живой? — несколько разочарованно переспросил бодрый патрульный. o:p/

— Что с ним сделается, — спокойно ответила женщина. — Но я бы на вашем месте ссадила его на первой станции. До конечной может не доехать. o:p/

Все согласились. Кроме меня, конечно. Но я здесь ничего не решал. Бригадир побежал куда-то звонить, сержанты ходили и загоняли любопытствующую публику в купе, Паша лежал с посиневшим лицом и закаченными глазами. Сверху на меня смотрела Алиса, пытаясь сделать что-то со своей прической. o:p/

— Что с ним? — спросила тихо. — Он умер? o:p/

— Нет, — ответил я успокаивающе, — что ты, спи. o:p/

— Ну да, — не согласилась она. — Буду я спать в одном купе с покойником. o:p/

— Боишься покойников? o:p/

— Покойники приносят несчастье, — серьезно сказала Алиса. o:p/

Соскочила вниз, сонно натянула кроссовки и вышла в коридор. Стояла возле окна и считала дома, где уже горел свет. o:p/

o:p   /o:p

5 o:p/

o:p   /o:p

Доктор был на вид добродушным: носил солнцезащитные очки, покрытые утренней росой, и дымил «Мальборо», не выпуская сигареты из зубов. Когда мы с проводником и двумя патрульными вынесли Пашу на одеяле и положили на свежий асфальт перрона, доктор отступил полшага назад, переминаясь новыми белыми кроссовками. Без энтузиазма провел взглядом по милиционерам, махнул на прощанье рукой проводнику, как давнему знакомому, и внимательно посмотрел на нас с Алисой. Возле меня стояли два темных подозрительных чемодана. Малая сидела на одном из них, с интересом разглядывая машину «скорой», стоявшую неподалеку. o:p/

— Ваш? — попробовал завязать разговор доктор, указав на больного. o:p/

— Это мой друг, — объяснил я. — Помогите ему. Денег у меня нет, но это мой друг. o:p/

— Иметь друзей, не имея денег — сомнительное удовольствие, — сказал на это доктор. После чего открыл заднюю дверку скорой. — Вносите. o:p/

Подошел водитель. Мы взялись за казенное одеяло, щедро выделенное проводником, забросили Пашу внутрь, на носилки. Водитель прикрыл дверку. Доктор достал сигареты, одну протянул водителю, другую предложил мне. o:p/

— Я не курю, — отказался я. o:p/

— И правильно, — согласился доктор. — Минздрав предупреждает. o:p/

Они развернулись и пошли в кабину. o:p/

— Эй, — насторожился я. — А нам куда? o:p/

Доктор остановился: o:p/

— А куда б вам хотелось? o:p/

— В больницу, — сказал я. — В больницу хотелось бы. Не бросим же мы его. o:p/

— В больницу, — удивленно сказал доктор. — А мне вот на море хочется. Ладно, — согласился он, — садитесь. o:p/

Я подошел к боковой дверце. Сначала пустил внутрь Алису, потом забросил чемоданы, тогда уж заскочил сам. Места было мало. Мы с малой сели на носилки возле больного. Чемоданы сияли в утреннем свете морскими мокрыми камнями. o:p/

o:p   /o:p

6 o:p/

o:p   /o:p

Машина торжественно тронулась, проехала по перрону, свернула за угол, остановилась перед зданием вокзала. Прямо возле центрального входа. o:p/

— Стоп машина! — весело крикнул доктор, пуская табачные дымы. — Уважаемые пассажиры, наш самолет более-менее удачно осуществил посадку. Спасибо, что выбрали машину именно нашего поликлинического отделения! o:p/

Алиса глянула в окно и скептически присвистнула. o:p/

— Издеваешься? — спросил я. o:p/

— Почему издеваюсь? — весело обиделся доктор. — Вот наша больница. — Он указал пальцем на выкрашенное в розовый здание напротив. — Мы железнодорожная больница. Вы что, думали, мы вам экскурсию по городу проводить будем? o:p/

Доктор продолжал смеяться, задыхаясь дымом. «Скорая» подкатила к двери здания, посигналила. Оттуда выбежали два санитара с носилками, перегрузили Пашу, исчезли за дверью. Доктор пошел следом. Мы потащились за ним. Я шел последним, таща чемоданы. В коридоре он забычковал сигарету, обернулся к нам. o:p/

— Советую, — сказал, — посидеть тут, подождать. А я пойду попробую что-то сделать с вашим другом. Вдруг мне это удастся, — добавил он и снова радостно засмеялся. o:p/

Мы сели на скамью. Алиса отняла у меня телефон. Долго и безуспешно звонила маме. o:p/

— Послушай, — сказала она, — у тебя есть родители? o:p/

— Есть, — ответил я. o:p/

— Они тоже так померли? o:p/

— Что ты? — удивился я. — Им еще жить да жить. Они серьезные люди. o:p/

— А они точно твои родители? — переспросила Алиса. o:p/

Я решил не отвечать. o:p/

o:p   /o:p

o:p   /o:p

o:p   /o:p

7 o:p/

o:p   /o:p

В детстве больше всего раздражало состояние постоянной зависимости, неотступные тени, падающие на тебя от взрослых. Вся подростковая энергия была направлена на освобождение от этой зависимости, поиск вариантов, чтобы освободиться и ни перед кем не отчитываться. Мои взаимоотношения со взрослым миром были довольно жесткими и прагматичными. Важна была потребность независимости, постоянной была борьба за финансовую состоятельность, все было честно: первые попытки заработать, первые друзья, делающие бизнес, первый заработок, первая ответственность, чувство настоящей жизни, когда ты способен прокормить себя и вытащить за собой в случае нужды родных и близких. Может быть, это самые важные воспоминания детства, школа частных интересов и персональной отвественности. На нас с Пашей повлиял в свое время его старший двоюродный брат. У него была студия звукозаписи, а когда ее попробовали у него отнять, он сжег помещение на глазах всего района и начал все с начала. От него мы уяснили: деньги могут все. Но кое-чего не могут и они. После случая со студией я и нашел себе настоящую работу. o:p/

Родители отнеслись к этому по-разному. Старик меня поддержал, маме было за меня стыдно. «Что я скажу соседям? — спрашивала она. — Что мы выгнали тебя на улицу работать?» o:p/

Папа заводился, они ссорились, я шел на работу. Брат Паши открыл кафе и взял меня к себе. Мой старик был по-прежнему на моей стороне. Он меня всегда поддерживал. Первые сигареты, первый алкоголь — все от него. Думаю, если б мы жили в более продвинутой стране, он обязательно бы повел меня на совершеннолетие в бордель. Однако мы жили там, где мы жили, и в бордель на совершеннолетие я пошел сам. o:p/

o:p   /o:p

8 o:p/

o:p   /o:p

Пока текло время и проходили минуты, я нервничал и потел, постоянно выглядывая в окно, то прохаживаясь по коридору, то перебирая вещи в чемоданах. Так что даже малая не выдержала и привела меня в чувство. o:p/

— Послушай, — сказала она резко, — если ты не успокоишься, я начну кричать. o:p/

— Тогда я тоже начну кричать, — предупредил я. o:p/

— Да побоишься ты кричать, — ответила на это Алиса холодно. —  Будешь объяснять доктору, чего я кричу. Так что сядь и успокойся. o:p/

Я сел. Но не успокоился. Я все думал: как это некстати, не вовремя. Он что, не мог захлебнуться своей слюной на обратном пути, после того, как нашлись бы покупатели? Он что, не мог продержаться еще одну ночь и один день на таблетках и родительской любви? Что ему стоило, думал я, отбыть это путешествие до конца? И что делать мне? Что делать с малой, что делать с ним? Что делать с товаром? — думал я и не находил ответа. o:p/

— Послушай, — снова сказала Алиса, деловито положив руку мне на колено, — а вот каким он был в юности? o:p/

— Кто, Паша? o:p/

— Да. o:p/

— Ну, как каким? — не сразу ответил я. — Сильным, мужественным, ответственным. o:p/

— Да прямо, — не поверила Алиса, — не выдумывай. o:p/

— Ладно, — согласился я. — Сильным он не был, его даже в баскетбольную команду не взяли. o:p/

— А тебя взяли? o:p/

— И меня не взяли. Только это ни о чем не говорит. o:p/

— Еще как говорит, — возразила Алиса. o:p/

— Но он всегда был ответственным, — уверил я ее. — Я с ним потому и работаю. o:p/

— Ладно, — согласилась на этот раз она. — А какой была мама?  В юности. o:p/

— Мне почем знать-то? — занервничал я. o:p/

И тут снова появился доктор. Очень вовремя, надо сказать. Подошел, сел рядом со мной. Тяжко выдохнул. Достал сигареты. С безнадежным видом протянул мне. Я, предчувствуя худшее, потянулся к пачке, взял одну. Потом заколебался и положил ее в карман джинсов, где она сразу сломалась. Доктор схватил сигарету губами, поджег, разогнал рукой дым. o:p/

— Ну как? — спросил я его настороженно. o:p/

— Да говно, — печально ответил он. — Из чего их только делают? o:p/

— Кого? — не понял я. o:p/

— «Мальборо», — объяснил доктор. o:p/

— С другом нашим что? — уточнил я. o:p/

— А, с ним? Да все в норме. Я сам его разрезал, — уверил доктор. —  А потом сшил, — добавил он, подумав. o:p/

— Сшил? — переспросил я на всякий случай. o:p/

— Сшил, — поспешил успокоить меня доктор. — Да ладно, — рассмеялся он, заметив мою растерянность, — аппендицит у него был. Ничего страшного. o:p/

— С ним можно поговорить? o:p/

Доктор подумал, добил сигарету, выбросил окурок. o:p/

— Ну пошли. Только детям туда нельзя, — сказал сурово, — там кровь. На, держи. — Он достал из кармана пачку «стиморола» и протянул Алисе. o:p/

Алиса вежливо поблагодарила. o:p/

o:p   /o:p

Паша был похож на Лазаря, которого воскресили, не спросив его согласия. Был растерян и измучен: синяки под глазами, ковбойская щетина и длинная больничная рубашка. Похоже, еще действовал наркоз, поэтому некоторые вещи и части реальности он просто игнорировал. Слезы текли по его серому лицу, хотя мне показалось, что он не плакал. o:p/

Я зашел, сел на стул рядом с его кроватью, попытался ободряюще улыбнуться. Паша загнанно посмотрел на доктора. Тот все понял, достал сигареты и вышел из палаты. Паша резко схватил меня за рукав, попробовал подняться. o:p/

— Вот что, — зашептал он взволнованно. — Я тебе всегда доверял. Ты мой лучший друг. o:p/

Я попытался его успокоить, но он продолжал шептать, крепко держа меня за локоть. o:p/

— Нет-нет, — шептал, — я знаю, что говорю. Ты никогда не кидал, я тебя знаю. И теперь не кинешь, правда? Слушай, — продолжал он, — главное, чтобы об этом не пронюхала Мария! Главное, ничего ей не говори! Ни слова, слышишь? А то она заберет у меня малую. Навсегда, понимаешь? Она только ждет возможности, чтобы навсегда забрать ее. Поэтому ничего ей не говори, ты понял?! И малой скажи, чтобы не говорила! o:p/

— Как я ей скажу? — занервничал я. o:p/

— Не знаю, — продолжал шептать Паша. — Придумай что-нибудь. Слышишь? Обещаешь? o:p/

— Ладно, — ответил я. o:p/

— Ты обещаешь? o:p/

— Обещаю, обещаю. o:p/

Он обессилено упал на подушку. o:p/

o:p   /o:p

Доктор сидел возле Алисы и показывал ей какие-то карточные фокусы. Я отвел его в сторонку. o:p/

— Мой друг… можно его уже забрать? o:p/

— Ты как, — полюбопытствовал доктор, — на горбу его понесешь? o:p/

— На поезде, — объяснил я, — мы поедем на поезде. o:p/

— Значит так, — предложил доктор, — на поезде вы поедете без него.  А он вас догонит. Когда мы его выпишем. o:p/

— А когда вы его выпишете? — спросил я. o:p/

— Дня через три, — сказал доктор. o:p/

— Три дня? — спросил я. o:p/

— Именно, — ответил доктор, — три дня. Покой, диета и медитации.  В смысле — никаких наркотиков, никакого спиртного, — уточнил он. o:p/

— Я не употребляю, — сказал я. o:p/

— Я не о тебе, — снова уточнил доктор. o:p/

o:p   /o:p

Деньги, какие у меня были, я попытался запихнуть ему в карман. Он посмотрел недобрым взглядом и выдал список лекарств, которые необходимо купить в аптеке. Так или иначе, денег у меня не осталось. o:p/

o:p   /o:p

9 o:p/

o:p   /o:p

Столько раз приходилось проезжать здесь, а дальше вокзала ни разу так и не попал. И вот такой случай. Хотя лучше б мы ехали дальше, думал я, стоя перед дверью больницы и пытаясь определиться с текущими планами. Алиса недовольно глядела на солнце, висевшее над привокзальными липами. Площадь была пуста, даже такси поблизости не было. Где-то за зданием вокзала в утреннем воздухе раздавались звуки железнодорожной жизни — куда-то откатывался зеленый локомотив, зачем-то оттягивались громоздкие пустые цистерны, непонятно было, кто всем этим занимался и кто вообще жил в этом городе. Хоть я прекрасно себе представлял, как тут все происходит: зимой жизнь держится залов ожидания, летом все прячутся в тень деревьев, улицы становятся тихими, многоэтажки наполняются теплом, частный сектор заносит пылью. Лето — лучшее время приехать сюда с открытым сердцем и утонуть в ближайшем водоеме. И торговли никакой не было, только серые уличные псы спали возле закрытых железных киосков с табаком и шоколадом. Ну-ну, подумал я, похоже, это будут веселые деньки. Нужно найти гостиницу. Нужно найти денег. Нужно со всем этим что-то делать. o:p/

Дорога объединяла вокзал с городом. Где-то там, впереди, дымили трубы комбината и светились против солнца дома. Слева тянулась заводская ограда, справа отбрасывали тень тополя. Мы пошли под тополями, перебегая от одного к другому. Я тащил чемоданы, Алиса срывала свежие стебли травы. Чемоданы тянули меня вниз, куда-то на дно моего раздражения. Хотелось вернуться на вокзал и первым поездом махнуть вперед, дорогой счастья и успеха. Вместо этого пришлось тащиться пустым тротуаром. У нас не было денег на автобус, не говоря уж о такси, и бабочки, летавшие над нами, вызывали у малой приступы живости и смеха, лишь усиливая мое недовольство. И тогда нас обогнал милицейский газик. Я напряженно проводил его взглядом. Как будто все нормально — милицию мы не интересовали. Газик покатился вперед, но вдруг остановился. Постоял мгновение, покатился назад. Поравнялся с нами, замер. Главное — не напрягаться, говорил я себе, таща чемоданы. Газик медленно двинулся, катя параллельно с нами. Я упрямо смотрел вперед, Алиса собирала цветы. Проехав какое-то время, машина притормозила. Водитель посигналил. Я не останавливался. Водитель посигналил настойчивей. Я поставил чемоданы, оглянулся. Из машины вылез немолодой и несвежий лейтенант. У него был сероватый цвет лица и большое пузо, болтавшееся, точно рыба в сети. Тяжело отдыхивался и утирал ладонями пот со лба. Подошел к малой. Та посмотрела на него презрительно. o:p/

— Гербарий собираешь? — с улыбкой спросил лейтенант. o:p/

— Букет, — ответила Алиса. — Училке на могилу. o:p/

Лейтенант крякнул, обернулся ко мне. o:p/

— С поезда? — спросил. o:p/

— Да, — ответил я неохотно. — Отель ищем. o:p/

— Дочка? — кивнул он на Алису. o:p/

— Да, — ответил я. o:p/

— Нет, — ответила Алиса. o:p/

Черт, подумал я. o:p/

— Но ты отвечаешь за нее? — продолжал интересоваться лейтенант. o:p/

— Нет, — ответил я. o:p/

— Да, — ответила Алиса. o:p/

— Ну вот что, — сказал лейтенант, улыбаясь, — давайте я вас подвезу. Мне как раз туда и надо. o:p/

Делать было нечего. Я забросил чемоданы на заднее сиденье, залез следом. Алиса заскочила вперед. Лейтенант впихнул пузо под руль, машина тронулась. o:p/

— Надолго? — спросил лейтенант, глядя на меня в зеркало заднего вида. o:p/

— Пару дней, — ответил я коротко. o:p/

— По работе? — снова улыбнулся лейтенант. o:p/

— Да, — ответил я, — проездом, ненадолго. o:p/

— У нас тут хорошо, — уверил лейтенант, — вам понравится. o:p/

— Не сомневаюсь, — ответил я. o:p/

Неожиданно газик притормозил, резко развернулся и двинулся назад, в направлении вокзала. Я опять ощутил, как напитывается потом моя футболка. o:p/

— Куда мы? — спросил лейтенанта, пытаясь говорить твердо. o:p/

— Все нормально, — ответил тот. — Ты в каком классе учишься? — обратился он к Алисе. o:p/

— В самом худшем, — ответила малая, даже не повернувшись в его сторону. o:p/

Лейтенант снова крякнул. Газик въехал на привокзальную, сделал круг и остановился возле серого здания. Как раз напротив больницы. o:p/

— Все, приехали, — довольно сказал лейтенант. o:p/

Я вышел из машины, вынул чемоданы. Здание было двухэтажным, на стеклянной двери висела прилепленная бумажка с черными буквами «Гостиница». Как тут все компактно, подумалось. Лейтенант вышел следом, шумно отдыхиваясь. o:p/

— Спасибо, — сказал я, пожимая потную и пухлую лейтенантскую ладонь. o:p/

— Да все нормально, — улыбнулся в ответ лейтенант. o:p/

— Ну, мы пойдем, — сказал я, пытаясь освободить руку. o:p/

— Ага, — продолжал улыбаться лейтенант, не отпуская моей ладони. o:p/

— Ну все, — уже несколько раздраженно сказал я. o:p/

— Да-да, — согласился лейтенант, продолжая улыбаться. o:p/

Воцарилось молчание. Лейтенант глядел довольно и улыбчиво, однако глаза его взялись какой-то влажной пленкой, словно он меня уже не видел, или, скажем так, видел совсем не меня. o:p/

— Что в чемоданах? — спросил. o:p/

— Личные вещи, — ответил я. o:p/

— Одежда, белье? o:p/

— Да, — согласился я. o:p/

— Продукты питания? o:p/

— Нет. o:p/

— Наркотики? o:p/

— Что? — не понял я. o:p/

— Наркотики, — повторил лейтенант, — наркотики есть? o:p/

— Нет, — ответил я обреченно. o:p/

— Покажи, — мягко попросил лейтенант и наконец отпустил руку. o:p/

o:p   /o:p

Я положил один из чемоданов на асфальт, щелкнул замками. Воздух сразу же наполнился запахом жасмина и миндаля, ароматом сандалового дерева и кардамона. Запахло морем и ночным яблоневым садом, горячим чаем и первым сладким снегом. o:p/

— Что это? — зачарованно спросил лейтенант, заглядывая мне через плечо. — Наркотики? o:p/

— Парфюмерия, — ответил я недовольно, — на разлив. o:p/

— Зачем тебе столько парфюмерии? — не понял лейтенант. — Ты что, парикмахер? o:p/

— Коммивояжер. o:p/

— О, — оживился лейтенант, найдя что-то для себя интересное. —  А шприцы для чего? Это точно не наркотики? o:p/

— Шприцы, — объяснил я, — чтоб разливать. Хочешь, я тебе налью? o:p/

— Не надо, — холодно ответил лейтенант. — Я таким не увлекаюсь. Идите, вселяйтесь. Я потом заеду, проверю. o:p/

Он молча влез в газик и отправился в сторону центра. Алиса глядела себе под ноги. o:p/

— Дурак, — сказала тихо, не уточняя, кого имела в виду. o:p/

o:p   /o:p

10 o:p/

o:p   /o:p

Женщину звали Анной. Так было написано на табличке, стоявшей у нее на столе. Анна носила очки, и ее волосы были покрашены в черный цвет. Вид у нее был ухоженный и потому неприветливый. Я как раз таких женщин и не любил: косметика, золото, ногти, какими можно разрезбать страницы непрочтенных книг. Она сразу же перехватила мой взгляд и стала еще неприветливей. o:p/

— Да, — ответила Анна, — свободные номера есть. У нас все номера свободны. А у вас документы есть? — спросила в свою очередь. o:p/

Мой паспорт ей, похоже, не понравился. o:p/

— Ваше полное имя? o:p/

— Саша. Как в паспорте. o:p/

— Что это за имя? — удивилась она. o:p/

— Сербское, — объяснил я. — У меня папа серб. o:p/

— А мама? o:p/

— Мама наша, — успокоил я ее, — из Чечни. o:p/

— Девочка тоже ваша? — спросила она, холодно глядя на Алису сквозь стеклышки очков. o:p/

— Моя, — ответил я. o:p/

— Кто она вам? o:p/

— Сестра, — сказал я. — Младшая, — добавил зачем-то. o:p/

— Вы не похожи, — не поверила Анна. — Кто он тебе? — обратилась она к Алисе. o:p/

— Учитель, — ответила Алиса. — Физкультуры. o:p/

— Это она шутит, — объяснил я. o:p/

— Так, — сказала Анна ледяным голосом, — поселить я вас не могу. Откуда мне знать, чем вы будете заниматься? o:p/

Алиса заинтересованно посмотрела на нее. Как-то надо было выруливать. o:p/

— Ну ладно, — сказал я. — Мы в больницу приехали. К ее отцу. У него рак. У вас никто из родных не болел раком? o:p/

Анна оцепенела. o:p/

— Нет, — сказала, — никто. Никогда. o:p/

— А у нее вот папа. Уже и не узнает ее, — добавил. o:p/

Анна напряженно молчала, будто что-то припоминая. o:p/

— Что, совсем не узнает? o:p/

— Совсем, — уверил я. — Он ее и раньше не особо узнавал, а теперь так вообще. У вас точно никто раком не болел? o:p/

— Ладно, — перебила она меня, — я поселю вас. Но чтоб все было тихо. Оставьте паспорт. o:p/

— Спасибо, Ань, — протянул я ей паспорт, — деньги я вам завтра занесу. o:p/

— Как это завтра? — не поняла она. o:p/

— Завтра, — заверил я. — Оставьте паспорт пока что себе. А деньги я завтра занесу. o:p/

Она молча протянула ключи. Пальцы ее были ледяные. o:p/

o:p   /o:p

11 o:p/

o:p   /o:p

— Давай договоримся, — начал я, сидя на своей кровати у окна. — Позвонит мама, ты ей ничего не рассказывай. o:p/

— Почему? — хмуро спросила Алиса. Она сидела с ногами на подоконнике, и по ее голым лодыжкам гуляло солнце. o:p/

— Не надо ее волновать. Скажешь, что все хорошо, все нормально. Что тебе все нравится, что смотришь мультики. o:p/

— Какие мультики? — обиделась Алиса. — Тут даже телевизора нет. o:p/

— Тогда скажи, что книжку читаешь. o:p/

— Она не поверит. o:p/

— Тогда просто ничего не говори, — разозлился я. o:p/

И тогда позвонила Мария. Я поскорей передал трубку малой. Алиса поправила волосы, серьезно поднесла трубку к уху. o:p/

— Да, — сказала, — привет, мам. Да, все нормально. Читаю. Журналы. В библиотеке взяла. Еще? Телевизор смотрю. В вагоне-ресторане. Папа? — Алиса бросила на меня недовольный взгляд. o:p/

Я быстро приложил к щеке сложенные вместе ладони, показывая, мол, спит папа, спит. o:p/

— Папа умер, — по-своему поняла меня Алиса. o:p/

Я отрицательно и отчаянно замотал головой и стал махать руками, мол, он в ванной, плавает. Например, в ванной вагона-ресторана. o:p/

— И что делает? — переспросила малая у мамы. — И роет себе могилу. Ну, спит он, спит, — объяснила, — что ты, не поняла? o:p/

Иногда мне казалось, что изо всей их семьи Алиса одна вела себя по-взрослому. По крайней мере, когда хотела. Она отложила телефон в сторону и спокойно смотрела на меня, словно спрашивая: ладно, чувак, вот я сказала маме неправду, взяла, так сказать, грех на душу, и что мне теперь за это полагается? Шоколадка? Мне самому было немного неудобно, и я попытался все расставить по местам. o:p/

— Молодец, — сказал я ободрительно. — А то бы она точно разволновалась. o:p/

— Думаешь? — скептично ответила Алиса. o:p/

Она открыла чемоданы и начала там рыться, выискивая свои вещи.  Я заметил, что одежду она носит совсем не детскую. Обычно детская одежда яркая и уродливая, в то время как ее вещи выглядели вполне пристойно, хоть ничего дорогого ей родители, как я понимаю, не покупали. Да она и не требовала ничего. Такая вот полностью взрослая девочка в сером платье и белых кроссовках, с большим пакетом в руке. Стоит и вынимает оттуда расчески, зеркальца и солнцезащитные очки. Как у себя дома. o:p/

— Она такая злая, — сказала Алиса. o:p/

— Кто? — не понял я. o:p/

— Эта тетка внизу, — объяснила Алиса. o:p/

— Да нет, — возразил я, — просто я ей не понравился. o:p/

— Нет, — не согласилась Алиса, — ты ей понравился. Это я ей не понравилась. o:p/

— С чего ты взяла? o:p/

— Не понравилась, — подтвердила Алиса. — Видел, как она на меня смотрела? Она будет за нами следить. o:p/

— Вряд ли, — возразил я. — У нее много работы. o:p/

— Она будет за нами следить в обеденный перерыв, — объяснила малая. — Вот увидишь. o:p/

o:p   /o:p

12 o:p/

o:p   /o:p

— Ну давай, — заводила она меня, — расскажи, как все было. Они такие разные, как они вообще поженились? Расскажи, не будь занудой. o:p/

Мы разобрали вещи, я сходил побрился, Алиса облазила всю комнату. Теперь сидела на подоконнике, болтая ногами и стараясь как-нибудь меня достать. Я лежал на своей кровати и пытался свести все воедино. Значит, мы застряли тут на три дня. Денег у нас не было. Администрация относилась к нам с подозрением. Правоохранительные органы тоже проявляли к нам чрезмерный интерес. Я закрыл глаза, и в какой-то миг мне показалось, что они все стоят теперь надо мной, пытаясь задержать и не выпустить — и лейтенант, и Анна, и санитары из больницы. Где-то из-за их спин выглядывала даже женщина в золотистом домашнем халате, тоже не желая меня отпустить из этой темной гостиничной комнаты. «Она-то хоть откуда тут взялась?» — подумал я и открыл глаза. Алиса пытливо смотрела на меня, ожидая ответа. o:p/

— Ну ладно, — согласился я, лишь бы хоть как-то от нее отвязаться. — За твоей мамой было большое приданое, это давало финансовые возможности. Вот Паша и попробовал. o:p/

— Что ты врешь? — не поверила малая. — У нее даже прописки не было. Какое приданое? Мама забеременела, да? o:p/

— Одно другому не мешает, — рассудительно сказал я. o:p/

Алиса обиженно спрыгнула с подоконника и вышла из комнаты. o:p/

o:p   /o:p

13 o:p/

o:p   /o:p

Надо было что-то делать с деньгами. Я открыл чемодан. Достал несколько флаконов, самых ярких и безнадежных. Подумал, достал еще несколько, чуть попроще. Сложил все в пакет. Надел рабочий костюм. Вышел на улицу. Алиса сидела на ступеньках, слушая рингтоны. o:p/

— Значит, так, — сказал холодно я, — жди меня здесь. Ни с кем не заговаривай, никуда не ходи. Я пойду попробую что-нибудь продать. Нужно чем-то за гостиницу платить. o:p/

— Я хочу есть, — ответила Алиса, не отрываясь от телефона. o:p/

— Я что-нибудь придумаю, — пообещал я. o:p/

— Да что ты придумаешь? — процедила малая сквозь зубы. — Погляди на себя, кто у тебя что купит? o:p/

— Жди меня здесь, — повторил я, чтобы не спорить с ней. И пошел в город. o:p/

o:p   /o:p

14 o:p/

o:p   /o:p

«Откуда она знала?» — думал я после, уже возвращаясь. Стоял тихий и спокойный послеобеденный час, тени удлинялись, пыль поднялась, дышать было трудно, но приятно. Несколько часов я блуждал по полумертвому городу, пытаясь скинуть хоть что-то, ломился в подъезды и заходил в подворотни, терся возле заводских проходных и подходил к водителям маршруток. В лучшем случае меня терпеливо выслушивали, иногда давали советы, чаще молча закрывали двери перед самым носом. Один таксист завелся, обвинял меня в шарлатанстве, я отвечал тем же, дело дошло до драки, однако его вызвали по рации, и он, злобно меня обзывая, поехал на вызов.  Я не сдавался и шел вперед, останавливался, чтобы отдохнуть, студил голову под уличными колонками с водой и шел дальше. В какой-то момент мне почти удалось переломить ситуацию, и молодой охранник при заводском КПП уже держал в руках тяжелый флакон с крепким мужским одеколоном и все пытался вычитать, сколько в нем градусов, в этом чертовом «армани», но тут подошел его напарник, пахший машинным маслом и «тройником», и молодому стало неудобно, он как-то неловко сунул мне в руки флакон, нарочито смеясь и преувеличенно отказываясь. «Что ж, — подумал я, — пусть это будет плохим матчем перед матчем хорошим». Чем платить за гостиницу и как накормить малую, я пока что не знал. «Ничего, — думал я, — ничего страшного». Вокруг и правда не было ничего страшного. Улицы выглядели по-летнему спокойными, в подворотнях бродили солидные коты, за низкими заборами садов темнела зелень, то и дело откуда-то выныривали грузовики, изредка дорогу переходили утомленные солнцем женщины.  Я ощущал, как все обращают на меня внимание, узнавая чужака, придирчиво смотрят в спину, что-то себе думают, что-то запоминают… Я уже привык к тому, что вслед мне часто смотрят не особо добрым взглядом, — профессия обязывала. Коммивояжеров не любят. От коммивояжеров прячутся. Таковы правила игры. Я привык навязывать клиентам свои услуги, так что мало обращал внимания на эту подозрительность. «Ладно-ладно, — думал я, проходя площадь, минуя стадион и тащась вдоль бесконечного забора автобазы, — дайте мне три дня, всего три дня, и вы меня больше не увидите. Ни разу! Ни при каких обстоятельствах! Да я и с поезда не сойду, когда он остановится на вашем вокзале, буду стоять у окна и смотреть в сторону, не вспоминая о вашем гостеприимстве и щедрости. Три дня — и мы расстанемся друзьями. Главное, не гоните меня из города. И купите у меня какой-нибудь одеколон». o:p/

o:p   /o:p

Алиса сидела на ступеньках гостиницы. Возле нее стояли двое мужчин в черных костюмах, как и я. Братья Блюз, только без шляп. Я подошел, они улыбчиво повернулись ко мне, как к родному. Будто правда родные братья приехали повидать меня в черную годину, сошли с поезда и сразу же нашли под дверью гостиницы. Один держал в руках книги, другой мороженое. Интересно, подумал я, в этом городе останавливается кто-нибудь, кроме коммивояжеров? o:p/

— О, — сказал я, подходя, — мороженое. Что-то продаете? o:p/

— Добрый день! — радостно сказал тот, что держал мороженое. — Мы говорили с девочкой. o:p/

— Приглашали ее на лекцию, — добавил другой, тоже радостно. o:p/

Я поглядел на Алису, та в ответ легкомысленно кивнула, мол, ну правда, вот пригласили на лекцию, два взрослых мужика непонятной ориентации, неизвестных занятий, с возможно нестабильной психикой, а что такого? o:p/

— На какую лекцию? — переспросил я деловито. o:p/

— «Жизнь после смерти», — сказал один. o:p/

— «Жизнь в любви», — добавил второй. o:p/

— «Любовь и смерть», — расставил все по местам первый. o:p/

Сектанты, подумал я с облегчением. o:p/

— Тебя что больше интересует, — спросил я Алису, — жизнь после смерти или жизнь в любви? o:p/

— Меня Макдоналдс больше интересует, — ответила Алиса. o:p/

— Вот видите, — сказал я братьям блюза, — девочка не интересуется жизнью в любви. Дай сюда пломбир, — сказал, отбирая мороженое. o:p/

Они растерянно пожали плечами, несколько скомкано сказали Алисе «до свидания» и, пожалуй, излишне поспешно исчезли за углом вокзала. Мы с Алисой молча ели пломбир. o:p/

— Зачем ты их прогнал? — наконец спросила малая. — Они могли забрать меня домой. o:p/

— Я их не знаю, — ответил я, — с чужими людьми я бы тебя не отпустил. o:p/

— Я бы тебя и не спросила, — ответила мне Алиса. — Я голодная, — напомнила она. o:p/

— Что-нибудь придумаем, — заверил я ее. o:p/

— Что тут придумаешь? — обиделась она и побежала к гостинице. o:p/

Лежала в кровати и плакала, отвернувшись к стене. Я ходил около, не зная, как ее развлечь. Опять позвонила Мария. Алиса вытерла слезы, выдержала паузу, взяла трубку. o:p/

— Да, — сказала спокойно, — все хорошо, мам. Я устала. Читаю. Гуляла, ела мороженое. Папа? Папа плавает, — сказала. — Я? Я уже наплавалась. Да, очень нравится, — сказала и отключила телефон. o:p/

o:p   /o:p

15 o:p/

o:p   /o:p

— Они познакомились на баскетболе. На баскетбольной площадке. Не то чтоб сильно любили спорт, скорей наоборот, но тогда была совсем уж сумасшедшая весна, воздух был по-особенному свежим, он наполнял легкие теплом и запахом дождя, и мы все выходили на улицы из холодных домов и пропадали часами на детских площадках и футбольных полях, подальше от домашней пыли и спокойствия, поближе к звездам и траве, пробивавшейся в первую очередь сквозь почву штрафных площадок и асфальт баскетбольных полей. Возвращаясь под утро к своим высоким, нафаршированным сквозняками подъездам, мы ощущали, как по стволам деревьев поднималась влажность, как в воздухе плавают любовь и отвага, и концентрация их в предутреннем воздухе была так высока, что мы долго потом не могли заснуть, слушая, как за окном просыпаются птицы, а в наших грудных клетках просыпается ревность. o:p/

Она приехала еще зимой. У нее тут были знакомые, так что время от времени появлялась на нашей территории. Однажды мы все с ней даже познакомились — в чьем-то помещении, в конце зимы, была веселая толпа, с песнями, битой посудой и перепуганными соседями, она явилась ближе к полночи с какой-то подругой. Они проскользнули в кухню, где можно было более-менее спокойно поговорить. Мы все — и я, и Паша, и все наши друзья, выходя на кухню по разным своим делам, наталкивались на нее, и не могу сказать, чтобы она всем нам понравилась. И кто тогда знал, что все так обернется. o:p/

Но вот прошло некоторое время, и что-то должно было произойти этой весной, и, когда мы совсем утратили осторожность от безнаказанности и любви, она явилась снова. Одна, без подруги. Мы стояли под баскетбольным кольцом, как под полной луной, и она вышла откуда-то из-за деревьев в коротком плаще и спортивных туфлях, будто бы действительно пришла на тренировку. Узнала кого-то из нас, поздоровалась. Мы все затихли, хоть компания была вовсе не тихая, но тут почему-то воцарилась тишина, она стояла вместе с нами, поправляя время от времени свои длинные светлые волосы, точно скрывала в них какие-то сокровища. Кто-то из наших первым пришел в сознание и передал ей вино, и смех снова разорвал синий вечерний воздух, и все вернулись к алкоголю и никотину, и девушки что-то говорили ей, а она передавала мне бутылку как старому знакомому, и все вообще вели себя как старые знакомые, то бишь естественно. o:p/

И только с Пашей стало что-то происходить. Едва она появилась, он напрягся и завелся, и мы, друзья, знавшие все его вредные привычки, а полезных у него не было, мы не могли понять, что сталось с нашим приятелем-левшой, что за твари поселились у него в глазах, что они делают с его пульсом и голосом. Раньше мы его таким никогда не видели. И позже не видели. Паша поил нас вином, от которого дыхание наше становилось белым и сухим, рассказывал удивительные истории и зажигал звезды над баскетбольной площадкой. Он играл на гитаре, хотя не умел этого делать, и ходил на руках, хотя даже на ногах стоял не слишком твердо. Он вдруг заставил всех на себя смотреть, сделал так, чтобы все слушали его, не отрывая взгляда. В первую очередь, конечно, она. И он тоже смотрел на нее и силился разглядеть, что она там скрывает, в своих длинных волосах. o:p/

В конце концов поспорил, что попадет в кольцо прямо из центра площадки. Все стали ставить, я попробовал его отговорить, поскольку знал, как он играет в баскетбол, но кто бы мог его тогда остановить? Никто. Откуда-то вдруг взялся мяч, все собрались под кольцом, и Паша вышел в центр, и воздух застыл в этот миг в наших легких, и фонари в целом районе нервно гасли, как далекие планеты. Все смотрели на Пашу, который сосредоточенно замер посреди площадки. Она тоже смотрела на него — внимательно и очарованно, не совсем понимая, что нужно в такой ситуации делать с мячом. И уже когда все стали терять терпение, и кто-то снова потянулся было за белым сухим, и даже она растерянно оглянулась на кольцо, он наконец решился — и бросил. o:p/

o:p   /o:p

16 o:p/

o:p   /o:p

Ночью в гостиницу кто-то вселился. Сквозь сон я слышал шаги в коридоре, приглушенный смех, долгое подбирание ключей, скрип дверей и оконниц, тяжелую мужскую и легкую женскую поступь, незатихающие голоса, поскрипывание кроватей, последние брызги смеха, счастливое размеренное дыхание людей, после долгого путешествия все-таки добравшихся до чистых простыней, им теперь можно до утра, ни о чем не волнуясь, просматривать гостиничные сны, как книги из чужой библиотеки. Соседи — это хорошо, думал я, засыпая, соседи создают иллюзию дома. Хоть иногда они оказываются маньяками. o:p/

Я привык жить рядом с малознакомыми людьми. Вечные переезды, вечная смена жилищ дали мне возможность познакомиться со множеством милых и ненавязчивых соседей. Большинство из них были алкоголиками. Наверно, именно это делало сожительство с ними пусть и хлопотным, зато исполненным смысла. Я привык заботиться о ближних, меня это не напрягало. Утром познакомлюсь, думал я уже во сне, должно быть, это милая пара коммивояжеров, мужчина и женщина, они даже не женаты, хоть непременно спят в одной постели. Мужчине, наверно, лет пятьдесят, у него грыжа и проблемы с сердцем, женщина младше него, и проблемы у нее разве что с головой, что с учетом нашей профессии и проблемами не назовешь, так, производственная травма. Он проснется первым, будет тихо ходить по комнате, стараясь ее не разбудить, но все равно разбудит. Она будет упрямо делать вид, что спит, хотя заснуть уже не сможет. Их утро будет мирным и светлым и закончится семейным завтраком в каком-нибудь кафе, если в этом городе, конечно, есть кафе с завтраками. Сколько случайной и неожиданной публики останавливается в таких гостиницах, сколько всего прячется за их молчанием. Интересно, что они подумают о девочке, с которой я живу в одном номере? o:p/

o:p   /o:p

Когда я проснулся, Алиса опять сидела на подоконнике и грызла шоколад. Переоделась в футболку с какими-то непристойностями и синие джинсы. Ногти на ногах у нее были выкрашены в нежный цвет, раньше я этого не замечал. Вчера вечером она молчала, даже не ругалась и чуть ли не впервые не тянулась к телефону. Засыпая, пожелала мне приятных снов. o:p/

— Откуда шоколад? — спросил я. o:p/

— Тетка на вахте дала, — ответила с довольным видом она. o:p/

— Анна? o:p/

— Анна. o:p/

— Что, просто так дала? — не поверил я. o:p/

— Ну, не просто так, — объяснила Алиса, — сначала долго расспрашивала про жизнь. Потом дала шоколад. o:p/

— Может, я ей тоже пойду про жизнь расскажу? — предложил я. o:p/

Алиса лишь рассмеялась. o:p/

— Ладно, — решил я, одеваясь, — сейчас что-нибудь придумаю. Сегодня мой день. o:p/

— Про тебя она тоже, кстати, расспрашивала, — добавила Алиса. o:p/

— И что ты ей такого рассказала, что она поделилась с тобой шоколадом? o:p/

— Рассказала, что ты во сне разговариваешь, — охотно объяснила Алиса, — на непонятном языке. o:p/

— Это сербский, — объяснил я. o:p/

— Ты говоришь по-сербски? — заинтересовалась Алиса. o:p/

— Да, — заверил я, — но лишь во сне. o:p/

Я молча открыл чемодан, стал доставать оттуда разноцветный товар. o:p/

— Можно я с тобой? — спросила Алиса неожиданно. o:p/

— Не думаю, — ответил я деловито. o:p/

На рецепции действительно стояла Анна. o:p/

— Девочка два дня не ела, — сказала Анна строго. — Вы не заплатили за номер. Что вы себе думаете? o:p/

— Вот, — сказал я ей, — именно это я и хотел вам сказать. Сейчас я на почту. Деньги уже должны были перевести. Через час вернусь. Вы будете на месте? — спросил на всякий случай. o:p/

— Буду, — холодно ответила Анна. o:p/

— Я так и думал, — согласился я. o:p/

— Послушайте, — продолжила Анна, — вы мне очень не нравитесь.  Я не знаю, что с вами делать. Если вы приехали в больницу, то и живите в больнице. o:p/

— Ань, — начал я издали, — вы когда-нибудь жили в больнице? o:p/

Анна умолкла. Под ее нежно-белой блузой звонко билось холодное сердце, аж морозный пар поднимался по ее нежным женским легким. Что ж она такая неприветливая к клиентам? — подумал я. Это ж непрофессионально, и для кожи вредно. o:p/

— Что вы пытаетесь мне сказать? — обиженно спросила Анна. — На что вы все время намекаете? o:p/

— Ну, не ругайтесь, — сказал я. — Все ж хорошо, все нормально. Девочку я накормлю. Хотите, я вам цветы принесу? o:p/

— Принесите мне справку, — попросила Анна, — от врача. Что у вас все в порядке с головой. o:p/

— Может, лучше цветы? — засомневался я. o:p/

Тут за моей спиной кто-то нетерпеливо и требовательно хмыкнул.  Я оглянулся. Приятная пара стояла и ждала своей очереди. У мужчины было скорбное бритое лицо. Одет был официально: в темные джинсы и белую застиранную рубашку, на плече его висела тяжелая сумка, набитая каким-то барахлом. Женщина была моложе и суше, серо одета, невыразительно накрашена. Но мужчине она, несомненно, нравилась и такой. Я отступил в сторону. Мужчина положил перед Анной ключ от номера. o:p/

— Где у вас тут позавтракать можно? — спросил солидно. o:p/

— Лучше всего в каком-нибудь вагоне-ресторане, — ответила Анна. o:p/

o:p   /o:p

17 o:p/

o:p   /o:p

— Да ладно, — сказала Алиса, догнав меня на ступеньках и придержав за руку, — давай пойду с тобой. o:p/

— Ты будешь мешать, — отказывался я. o:p/

На самом деле я был и не против. Пусть идет, подумал. Но по привычке все равно отказывался. o:p/

— Я не буду мешать, — просто ответила Алиса, и я не нашел, что возразить. o:p/

— Куда пойдем? — Спросил. o:p/

— Ясно, что на вокзал, — хмыкнула она, сбегая со ступенек. o:p/

Со стороны мы похожи были, наверно, на брата и сестру. От разных отцов. И незнакомых между собой матерей. На мне был еще не совсем потасканный темный костюм, надеваемый на работу. Алиса носила футболку и аккуратные джинсы. Под футболкой даже просвечивался бюстгальтер. Я, скажем, не знал, что бывают бюстгальтеры таких размеров. o:p/

По привокзальной сновали немногочисленные пассажиры, стоял красного цвета жигуль, в котором спал точно такого же цвета таксист. Странный город, подумал я, никто не приезжает, никто не уезжает. Тут как раз подкатил поезд, оттуда вышла заспанная проводница, прошлась по перрону, как по подиуму, согнала с асфальта голубей, печально зашла в соседний вагон. За рельсами начинался сосновый лес, пахло теплом, и хотелось навсегда отсюда уехать. Но есть вещи сильней наших желаний. Скажем, отсуствие нормальной железнодорожной связи. o:p/

Мы прошлись по нескольким магазинам, остановили нескольких женщин в домашней одежде, даже подошли к отправлявшейся электричке. Однако все это было неубедительно и несерьезно — никто даже говорить не хотел ни о какой парфюмерии, тем более — косметике. Я привычно стал нервничать, Алиса, сначала шедшая за мной бодрым скаутским шагом, затихла и смотрела вокруг с плохо скрываемым скепсисом. В конце концов зашли в зал ожидания и сели на скамью. Вокзал был пуст, солнечные отблески лежали на полу, и тени деревьев за окном отпечатывались на стенах таинственными знаками. В детстве вокзалы казались мне загадочными и исполненными чего-то неимоверного, какой-то чудесной энергии, появляющейся только во время путешествия и исчезающей, едва ты возвращаешься домой. Может быть, это от моего старика: он, со своими сербскими народными прибамбасами, любил брать меня с собой на вокзал, отправляясь туда по своим неимоверно важным делам. Поэтому вокзал в моей детской фантазии ассоциировался с важными делами и пьяными женщинами. Потом, позже, повзрослев, мнения своего о вокзалах я так и не изменил. Но тут, похоже, о пьяных женщинах можно было и не мечтать. Залы ожидания стояли как заминированные — пусто и торжественно. Шаги звучали звонко и неприятно. Порой в открытые окна влетали голуби. Порой они вылетали наружу. o:p/

Тут Алиса дернула меня за рукав, показывая на приоткрытую дверь справочной. По комнате разливался летний сумрак, невидимый вентилятор разгонял воздух, и видно было разве что пару женских ног, обутых в темно-кровавые туфли на высоких каблуках. Наш клиент — сразу решил я. Алиса пошла за мной. o:p/

Женщина была аккуратной, но в возрасте. Лет ей было под пятьдесят, и она до последнего держалась за остатки даров природы. Активно пользовалась косметикой: пудра, тушь и бледно-розовая помада придавали ее лицу по-настоящему трагическое выражение. Волосы красила в красный, одета была откровенно, глядела устало, но выразительно. Я понял, что это судьба. На мое традиционное: «Вам сегодня невероятно повезло!» и «Только сегодня мы проводим акцию: купи одну вещь и получи в подарок ненужный тебе китайский фен» реагировала без особого оживления, зато глаз не отводила, лишь время от времени закидывала ногу на ногу, словно демонстрируя свои туфли. Алиса стояла возле двери, с интересом разглядывая женщину. Когда я сказал все, что говорю обычно в таких случаях, она в который раз перебросила ноги и заговорила. Попросила спрятать фен и показать что-нибудь поинтересней. o:p/

— Я вас понял, — сразу же подхватил я. — Думаю, у меня для вас кое-что есть. «Кельвин Кляйн», — сказал, доставая ценную коробку. — Настоящий, — добавил на всякий случай. — Изысканный аромат, адресованный женщине, излучающей внутренний свет. o:p/

Она напряглась. О свете ей можно было не говорить. o:p/

— Сложная цветочная композиция, — смело продолжил я. — Сердцем аромата являются цветы каллы. o:p/

Тут она напряглась еще больше. Я видел это, но остановиться уже не мог. o:p/

— И главное, — продолжал, заглядывая ей в глаза, — аромат рассчитан на зрелых клиентов. Как правило, это женщины за сорок, они мудрые, и красота их не подчиняется жестокому неумолимому времени. o:p/

— У вас есть что-то другое? — оборвала меня она. o:p/

Я замер, однако всего лишь на миг. o:p/

— А как же, — сказал, — согласен: вы еще слишком юны. Поговорим о каллах лет через двадцать, — сказал с воодушевлением. — Я все равно попробую вас удивить. Смотрите, — сказал, достав очередной флакон, — «Диор». Какие у вас отношения с «Диором»? o:p/

Женщина горько вздохнула, мол, не морочьте мне голову. o:p/

— Аромат, — не отступал я, — складывается из аккордов черного чая в ансамбле с утонченным жасмином, сандалом и пикантностью кардамона. o:p/

— Чая? — опять перебила она меня. o:p/

— Да, чая, — подтвердил я. — Черного, — добавил. o:p/

— Ну и что мне его, пить? — как-то отстраненно спросила она и уже потянулась к кнопке микрофона, словно намекая, что сеанс окончен, у нее куча работы, и мы ей не то чтобы мешаем, но не помогаем, это точно. o:p/

Но я успел перехватить ее руку и, выдержав паузу, сказал: o:p/

— Не спешите, — сказал тихо, — это еще не конец. «Гуччи», — сказал я, — вы слышали что-нибудь о «Гуччи»? o:p/

— Слышала, — ответила она так же тихо. — Слышала. o:p/

— Тогда это точно для вас, — сказал я уверенно, — Гуччи — это то, чего вам не хватает. o:p/

Тут она вообще как-то обиделась, и взгляд ее говорил: откуда ты, чувак, взял, что мне вообще чего-то не хватает здесь, в моей справочной. Но я не обращал внимания. o:p/

— Он тоже настоящий, — говорил я, понимая, что лучше мне дальше не говорить, — этот «Гуччи». Вы понимаете? o:p/

— И что? o:p/

— И что? Чары молодости, модный винтаж. Специально для романтичной девушки, не лишенной азарта, которая утопает в сладковатых оттенках пиона и розы, оттеняемых характерными сандалом и пачулями. o:p/

Думаю, если бы я не упомянул пачули, все могло обойтись. Но не обошлось. o:p/

— Выйдите отсюда, — холодно сказала она, — и пачули свои заберите. o:p/

И сказала это так, что я даже не решился спорить. Молча побросал все обратно в пакет, обреченно поднялся. o:p/

— Это ваша? — вдруг обратилась к ней Алиса. o:p/

— Что? — не поняла женщина. o:p/

— Помада, спрашиваю, ваша? o:p/

— Моя, — неуверенно ответила женщина. o:p/

— Она вам не подходит. o:p/

Ну все, подумал я, сейчас она вызовет милицию. По микрофону. o:p/

— В смысле? — решила уточнить администраторша. o:p/

— Не идет к вашей одежде, — спокойно объяснила Алиса. — Вот глядите. o:p/

Она взяла у меня из рук пакет, достала оттуда пару косметических наборов, подошла к женщине и, вынув из кармана джинсов платочек, нежно стерла с ее губ бледную помаду. После чего нарисовала ей пылкую и тьмяную улыбку. Вышло не слишком ловко, однако женщина все равно завороженно посмотрела на себя в зеркальце, протянутое Алисой. o:p/

— У вас совсем другой тип лица, — говорила малая беззаботно, — и совсем другой цвет обуви. Вы понимаете? o:p/

Та все понимала. o:p/

Выйдя из вокзала, мы пересчитали бабки. o:p/

— Откуда ты знаешь? — спросил я удивленно — Ну, о помаде? o:p/

— У моей мамы такая, — ответила Алиса. — Только она ею не пользуется. У нее и так яркие губы. o:p/

До вечера мы продали еще несколько китайских наборов. o:p/

o:p   /o:p

o:p   /o:p

18 o:p/

o:p   /o:p

Мне всегда было жаль, что они так быстро стареют. Как будто все выглядело по-прежнему, старик даже продолжал ходить в свою контору, где ему давно никто ничего не платил, а мама упрямо поддерживала домашний порядок и пыталась меня воспитывать. Но я видел, как сильно они сдали, как их накрыло невидимой волной, словно они вдруг вступили в темноту, а назад под солнце вышли уже другими — с другим выражением лица, слегка испуганным, что ли. Старость — это и есть прежде всего страх в глазах, излишне суетливые движения, неуверенный голос, безосновательные обвинения. Особенно обидно было за старика. Он храбрился и все время повторял, что это его работа и что ни один капиталист его оттуда не выкинет, что он и дальше будет ходить, поскольку положил на эту работу всю свою жизнь. Сколько раз мне приходилось такое слышать — о недаром прожитой жизни, об оставленной после себя памяти, о друзьях, в любую минуту встающих за тебя стеной. Когда их контора обанкротилась официально, старику не было и шестидесяти. Его это прибило окончательно. Он сидел на кухне и слушал транзистор, который я ему притащил. Выходил только в магазин, и то лишь когда его выгоняла туда мама. Даже футбол слушал по транзистору, хоть в соседней комнате стоял вполне нормальный телевизор. О моих делах почти не расспрашивал, своих у него не было. Стал часто болеть, нервничать и срываться. Наверно, именно тогда я понял, что никакой бизнес не дает тебе уверенности. Никакие активы не защитят тебя от собственной тени, которой ты на самом деле боишься больше всего. И что самое важное — твое желание продираться дальше, не останавливаться, не бояться, не иметь этого страха, который делает нас беспомощными и беззащитными. Забоишься — будешь сидеть, побежденный, вылавливая новости из эфира, как запахи из чужой кухни. Я собрал вещи, снял квартиру в соседнем квартале и стал жить отдельно. Заносил старикам деньги и продукты и старался не рассказывать особо о том, чем занимаюсь. o:p/

Через несколько лет Пашиного брата посадили. Тогда посадили также добрую половину наших одноклассников. А те, кого не посадили, стали милиционерами. Когда я брал баскетбольный мяч и выходил на нашу старую площадку, мне даже играть было не с кем. o:p/

o:p   /o:p

19 o:p/

o:p   /o:p

— А, друзья покойника, — весело приветствовал нас доктор и сразу же напустил тучу табачного дыма. — Хорошо, что пришли. А то мне тут с утра поговорить не с кем. А цветы для кого? — не понял он. o:p/

Я действительно купил на привокзальной подозрительный букетик, подарю, думал, Анне, войду в доверие. o:p/

— Это для больного, — сказал я. o:p/

— Рано ему еще, — радостно возразил доктор. — На кладбище отнесете, как время придет. o:p/

Он заставил нас сесть возле него, долго травил байки о веселых случаях в операционной, потом достал карты, предложил сыграть с ним на интерес, я отказался, а Алиса согласилась. И выиграла. Дважды. После чего доктору позвонили на мобильный, он озабоченно с кем-то переговорил, выхватил у меня из рук цветы, поблагодарил и исчез в коридорах больницы. Вечернее солнце золотило тяжелые мытые окна, казалось, что там, за переездом, стоит лишь перейти теплые сосновые посадки, непременно исчезают все проблемы. o:p/

Паша и сам понимал, какой безнадежный вид у него в этой пустой палате с несколькими кроватями, что темнели железными пружинами. Казалось, он еще больше впал в свою разочарованность, а поскольку таблетки у него забрали, просто не знал, что делать со свободным временем, которого стало вдруг так много. Угодливо обращался к Алисе, а она холодно прыгала на металлических сетках, не слишком-то балуя нас вниманием. Я начал было рассказывать Паше, какая у него клевая малая, как она меня сегодня выручила, однако Алиса ледяным голосом попросила меня заткнуться и не говорить глупостей. Я удивился и заговорил о чем-то другом. Хоть Паша этого, кажется, не заметил. o:p/

— Может, — говорил он, глядя мимо меня, — я заберу сегодня вещи? Выйдем по-тихому. Никто не увидит. o:p/

— Хорошо, — возражал я, — выйти мы выйдем. Только я тебя тащить на себе не буду. Лежи спокойно. Послезавтра тебя выпишут. o:p/

— Ну а как же малая? — сокрушался Паша. — Я же должен быть с ней, ты понимаешь? o:p/

— Ничего, — отвечал я, — она уже взрослая девочка, переживет эту утрату. o:p/

Но Паша не особо меня слушал. И продолжал ныть, извинялся перед малой, стоявшей на соседней кровати, как цапля, и глядевшей на нас презрительно. Меня эта смена ее настроения несколько удивила, днем она вела себя куда пристойней, но чёрт с тобой, думал я, это не мои проблемы, главное выбраться отсюда, и делайте что хотите. И пока я так размышлял, Паша продолжал просить прощения у малой за испорченный отпуск и умолял меня ничего не говорить Марии, а лучше поговорить с сестрой, чтобы принесла ему вещи, или, еще лучше, поговорить с доктором, чтобы выпустил его на волю, или просил принести ему таблеток, или требовал прикрыть окна, поправить подушку, подать воды. И как-то так незаметно и уснул, даже во сне на что-то жалуясь и чего-то прося. Алиса легко спрыгнула с кровати, пружины печально зазвенели, и мы отправились домой. o:p/

А уже когда заходили в гостиницу, за нашими спинами в вечерних сумерках остановился ментовский газик. И хоть было темно, я увидел, каким недобрым взором глядит нам вслед лейтенант. o:p/

Дверь за рецепцией была открыта, и когда мы проходили мимо, меня позвали. o:p/

— Иди домой, — сказал я малой. — Я сейчас приду. o:p/

Анна стояла, опершись на рабочий стол. В комнате было несколько шкафов с папками, в углу находился небольшой диван. Здесь она, наверно, спит, не сбрасывая униформы, подумал я. Анна действительно была в боевом офисном одеянии — в черной юбке, всю ее охватывавшей и подчеркивавшей, и белой блузе, наглухо застегнутой на темные блестящие пуговицы, похожие на кнопки баяна, на котором никто давно не играл. Вид у нее был немножко усталый, что лишь прибавляло ей строгости. Я подумал, что когда б такой была моя первая учительница, я бы, наверно, отказался ходить в школу. o:p/

— У вас, — сказала она, — на этаже вчера до утра шумели. o:p/

— Серьезно? — удивился я. — Я ничего не слышал. o:p/

— Соседи жаловались, — добавила Анна. o:p/

— Может, это они и шумели? — сделал я допущение. — А потом жаловались. o:p/

— Не говорите глупостей, — попросила Анна. o:p/

— Я против них ничего не имею, — сказал я. — Всякое может быть. Но они ошибаются. o:p/

— Не знаю, не знаю… — сказала на это Анна. — Но прошу вас не шуметь. Я за вами слежу. o:p/

— Я знаю. o:p/

— Что? — не поняла Анна. o:p/

— Все хорошо, — заверил ее я. — Ань, все нормально. У нас режим, мы в девять уже спим. o:p/

— Я не знаю, что там у вас, — сказала Анна с нажимом, — но чтобы такого больше не было. o:p/

Чего она хочет? — подумал я. Зачем она это выдумывает? Просит денег? Я ей уже заплатил. Или правда думает, что я извращенец? Не хватало еще, чтобы вызвала милицию. Милиция тут не особо приветлива. В любом случае нам надо было продержаться еще две ночи. Нужно идти на компромиссы. Хорошо, что цветы не принес, — похвалил я себя, нести цветы такой женщине — то же самое, что нести их на братскую могилу, — спасибо не скажет никто. o:p/

— Ладно, — сказал я примирительно, — такого больше не будет. o:p/

— Ладно, — согласилась в свою очередь она, села за стол, раскрыла какую-то папку и навеки обо мне забыла. o:p/

Малая уже мирно спала. Я выключил свет и вышел в коридор. Было темно, за окнами стояла теплая ночь. Какие-то крики звучали из темноты, какие-то движения угадывались на соседних улицах, как будто жители окружающих домов только и ждали, когда придет ночь, а уже тогда выбирались на улицы, под надежную сень деревьев, узнавая в ночной черноте друзей и знакомых. Хорошо было стоять по эту сторону окна, оставаясь незамеченным и неуязвимым, имея возможность в случае чего вовремя заметить опасность. Опасность тем более тут как раз и явилась. Я услышал шаги по ступенькам, легко отступил к дверям запасного выхода и встал в тень. Кто-то двигался по коридору, чутко крадучись и стараясь не шуметь. Ага, догадался я, Анна идет следить. Когда ж она спит? И сколько ей за это платят? Я уже приготовился крикнуть во тьму что-то суровое и обличительное, однако тени скользнули по двери нашего номера и двинулись дальше. В конце коридора остановились. Долго звенели ключами. В конце концов кто-то включил фонарик на мобильном. Я узнал наших соседей. Мужчина открыл двери, но перед тем, как пропустить женщину внутрь, вдруг схватил ее за руку, и она преданно кинулась к нему, жарко и упоенно целуя. Мне стало неудобно, я правда вел себя как извращенец — стоял и наблюдал, как они тут друг друга зажигают огнем желания. Мужчина забросил в комнату сумку, потом толкнул туда же женщину, а после и сам исчез за закрытой дверью. Людей, которые так отчаянно любят друг друга в служебных командировках, бояться не следует, подумал я. Любовь лишает людей агрессии.  И свободного времени тоже. o:p/

o:p   /o:p

20 o:p/

o:p   /o:p

То, что творилось с ними, то, как они смотрели друг на друга, как боялись потерять волшебное чувство невозможного, — мне все это не нравилось изначально. Что она себе думает, не понимал я, чего она от него хочет? Мне сразу было понятно, что все это закончится битьем посуды и судебными исками. Слишком уж крепко держались они за руки, слишком недоверчиво относились ко всему, что с ними происходит. Все это обязательно должно было привести к жертвам среди мирного населения. Долгая счастливая жизнь требует компромиссов и обоюдно подписанных соглашений, а они вместо этого держались за руки так, будто боялись, что стоит кому-то из них потерять бдительность, оглянуться назад, выпустить на миг эту ладонь — и все исчезнет, все утратит свою силу, и ничего нельзя будет восстановить. Нельзя долго слушать голос, полный страха, рано или поздно тоже начнешь бояться. Я говорил об этом ему, я намекал на это ей, однако Паша ошалело отмахивался, а она слушала меня с тихой улыбкой, откровенно со мной не соглашаясь, хоть особо и не споря. Она сразу увидела во мне опасность, поняла, что я до последнего буду пытаться бороться за Пашину душу, что не дам ей просто так затянуть его под воду, не дам ей загрызть его во время очередного семейного разговора. Где-то так оно и было, я не привык бросать друзей в беде, а тут беда была черной, так что я делал, что мог, то есть не делал ничего. Поскольку Паша просто игнорировал все мои советы и аргументы, он заболел ею, как раком, спокойно прощаясь с родными и близкими и готовясь к великому переходу в лучший из миров. Весна делала их поступки непредсказуемыми, а желания синхронными.  Он резал свое сердце о сталь ее молчания, ее дыхание обретало мягкость в его присутствии, они отважно воевали друг с другом, однако что-то держало их вместе, и что это было, я даже не могу представить. Может, чувствительность, может, зачарованность, когда вдруг вокруг тебя в воздухе открываются тайные каналы нежности и огня, и именно в этот момент ты замечаешь вещи, которых не замечал раньше, и реагируешь на них с неприсущими тебе упорством и решимостью. Потом и сам не знаешь, как так вышло, что с тобой было. Но никогда ни за что не жалеешь о том, что случилось. o:p/

И они тоже ни о чем не жалели. Они лихорадочно пытались остановиться посреди времени, неумолимо наполнявшегося летней пылью, июньскими красками. Замирали посреди улицы, почти не реагируя на всех нас — и тех, кто хотел помочь, и тех, кто просто не мешал. Замирали и оставались в стороне, поскольку так всегда случается: никто не может запустить твое сердце, если ты сам сознательно им не пользуешься. o:p/

o:p   /o:p

21 o:p/

o:p   /o:p

Хуже всего, что в комнате не было туалета. Чтобы почистить зубы, нужно было сначала выбраться из постели, найти одежду, хоть как-то обуться и отправиться вперед, в гостиничные коридоры — пустые и неприветные. Меня это больше всего раздражало, однако деваться было некуда, приходилось показывать малой пример взрослого позитивного отношения к жизни. Алиса спала, с головой спрятавшись под одеяло, и ее белые кроссовки с вложенными в них полосатыми носками стояли под кроватью. Одежду она для чего-то спрятала в тумбочку. Я выглянул за окно. Солнце плыло где-то над нами, путаясь лучами в высоких деревьях. Взял щетку, вышел в коридор. Долго и азартно чистил зубы, склонившись над рукомойником, подставлял голову под струю, ощущая, как болезненно и приятно вода обжигает кожу. Еще один день, и все это останется позади. Все снова встанет на свои места. Я поднял голову. В зеркале за моей спиной стоял лейтенант. Я содрогнулся, но решил не оборачиваться, делая вид, что все хорошо, и продолжая до боли чистить зубы. o:p/

— Доброе утро, — сказал лейтенант, ухмыляясь. o:p/

Я кивнул. o:p/

— Умываешься? — уточнил он. o:p/

Я снова кивнул, закусывая щетку зубами. o:p/

— Девочка где? — поинтересовался он. o:p/

— Спит, — ответил я, щедро сплевывая белой пастой. o:p/

— Угу, — сказал на это лейтенант, — спит. Угу. o:p/

Я спрятал щетку в карман, оперся на рукомойник, молча разглядывая лейтенанта в зеркало. Он занервничал. o:p/

— Послушай, — сказал, — друг. Не знаю, что ты надумал, но чем скорей ты отсюда уберешься, тем лучше. o:p/

— Что значит лучше? — обиделся я. — Кому лучше? o:p/

— Всем лучше, — сказал лейтенант. — Приехал непонятно для чего. Занимаешься неизвестно чем. Девочка с тобой. Одеколоны эти твои… o:p/

— Ну, расстреляй меня за одеколоны, — предложил я. o:p/

— Я подумаю, — сухо ответил он, развернулся и ушел. o:p/

Я достал из кармана щетку и еще раз почистил зубы. o:p/

o:p   /o:p

22 o:p/

o:p   /o:p

Когда шел по коридору, меня позвали. Я оглянулся. Дверь соседнего номера была открыта, на пороге стоял сосед-коммивояжер и осторожно просил подойти. Был он в длинных черных трусах и футболке «Барселоны». Я подошел. o:p/

— Он ушел? — боязливо спросил сосед. o:p/

— Ушел, — ответил я. o:p/

— Я хотел вам сказать, — быстро заговорил сосед, — он к нам тоже приходил. Расспрашивал о вас. o:p/

— Скажи, что мы ничего не сказали, — послышался женский голос за его спиной. o:p/

— Да, мы ничего не сказали, — с готовностью подтвердил сосед. o:p/

— И про телефон скажи, — напомнил женский голос. o:p/

— Да, он куда-то звонил, — объяснил сосед. — Спрашивал о чем-то. Вас вспоминал. Вы будете осторожны, ладно? — попросил он. o:p/

— Обязательно, — уверил я его. — Спасибо вам. o:p/

— И о нас плохо не думайте, — попросил он также. — У нас все серьезно. o:p/

— О свадьбе скажи, — снова напомнили ему. o:p/

— Да-да, — поспешил сосед, — у нас даже свадьба скоро будет. o:p/

— Поздравляю. — Я пожал ему руку и поспешил домой. o:p/

Интересно, подумал я, он во время секса сбрасывает эту футболку?  Я бы не сбрасывал. o:p/

o:p   /o:p

Алиса лежала в постели и смотрела на меня внимательно и пристально. o:p/

— Проснулась? — спросил я. — Давай сходим, проведаем твоего старика. o:p/

— Да ну, — неохотно отозвалась она. — Он снова ныть начнет. o:p/

— И что теперь? — спросил я резко. — Бросить его одного помирать? o:p/

— Какое помирать? — презрительно сказала на это Алиса. — Его завтра выпишут. Завтра пойдем и заберем. o:p/

— Короче, — я не хотел с ней спорить, — ты идешь или нет? o:p/

— Нет, — ответила она хмуро. o:p/

— Тогда оставайся здесь. o:p/

— Не хочу я оставаться, — ответила она на это. o:p/

— А что ты хочешь? — разозлился я. o:p/

— Послушай, — сказала Алиса, прячась под одеяло, — а зачем вам вообще куда-то ехать? Чего вы всю эту дрянь не продаете дома? o:p/

— Тебе что до этого? — продолжал злиться я. — Думаешь, так просто продать две торбы паленого «Гуччи»? o:p/

— Что тут сложного? o:p/

— Во-первых, сеть сбыта, — объяснил я. — Во-вторых, конкуренция. В-третьих, дома у нас можно купить настоящий. Да что я тебе рассказываю! o:p/

— Погоди, — попросила она. — Не иди. Скажи вот что: почему ты не устроишься на нормальную работу? o:p/

— Коммивояжер — нормальная работа. Можно даже сказать — почетная. o:p/

— Как же, — возразила она, — почетная, тебя даже в гостиницу не хотели селить. o:p/

— Неважно, — ответил я резко, идя к выходу, — я не собираюсь заниматься этим всю жизнь. o:p/

— Погоди, — снова крикнула она, не вылезая из-под одеяла. — А чем ты собираешься заняться? o:p/

Я задумался. o:p/

— Малая, — говорю, — в чем дело? o:p/

Она заколебалась, потом решилась. o:p/

— Саш, — сказала, — ты можешь меня выручить? Мне одну вещь купить надо... o:p/

— Ну? — насторожился я. o:p/

— Я тебе сейчас объясню. o:p/

Я подошел ближе. Она старательно все объяснила. o:p/

— Саш, — позвала, когда я уже выходил, — спасибо. o:p/

Я даже не знал, что у них это начинается в таком возрасте. o:p/

o:p   /o:p

На лестнице я опять натолкнулся на лейтенанта. Тот стоял и шептался с Анной. Анна молча кивала головой в знак согласия и что-то писала себе в мобильный. o:p/

o:p   /o:p

23 o:p/

o:p   /o:p

Я заметил тогда, как они все нуждаются в помощи. При этом никогда не указывая на то, что что-то не так, что есть какие-то проблемы. Уж очень много неуверенности было в их движениях, слишком много недоговоренного оставалось в их речах, но я все равно видел: они просто сдались и остановились, и теперь жизнь может делать с ними все, что захочет. И кроме меня им вряд ли кто-то поможет. Я и помогал как мог, все-таки это твои родители, говорил сам себе, все-таки они тебя любят. Просто поддерживай их. И старайся не быть на них похожим. o:p/

За это время я сменил кучу занятий и интересов. Торговал сигаретами и шоколадом, занимался продажей недвижимости и скупкой женских волос. Был посредником в приобретении старых автомобилей и давал гарантии во время подписания экономических соглашений. Особых прибылей это  не приносило, однако я упрямо не останавливался, повторяя: главное — не сдаваться, главное — двигаться вперед, я обязательно пробьюсь и их вытяну, потому что нельзя их оставлять, пусть даже они никуда не спешат. Дела становились все более ненадежными, я мотался по городу и пытался хотя бы что-то продать. Где-то тогда Мария попросила меня взять к себе Пашу, у которого все складывалось еще хуже. Помоги, просила, вы же друзья. А то он точно за что-нибудь сядет. Я сделал вид, что соглашаюсь ради нее, хоть ничего, кроме раздражения, она у меня не вызывала. И он, кстати, тоже. Одинокие, неуверенные в себе, с кучей претензий и комплексов. Других друзей у меня не было. o:p/

o:p   /o:p

o:p   /o:p

24 o:p/

o:p   /o:p

За завтраком она пила молоко и кормила хлебом голубей, залетавших с вокзального буфета. Женщина за прилавком смотрела на нее с умилением. Алиса сразу с ней подружилась, зашла за прилавок, что-то там себе выбирала, наконец, попросила меня купить молока. Мы встали за столом. Алисе было не совсем удобно, стол для нее был высоковат, так что она ходила вокруг, интересуясь вокзальной жизнью. Я подумал, что еще немного, и меня здесь будут принимать за своего. Изучив расписание пригородных поездов, Алиса вернулась к молоку и голубям. Расспрашивала о жизни, рассказывала о косметике. Говорила, что с малых лет возилась с мамиными вещами, что мама всегда давала ей все свои пудры и гребни, и она играла ими со своими куклами. Говорила, что ей очень нравятся мамины вещи, что они красивые и необходимые — без них мама не может выйти из дому. Некоторые свои вещи — зеркальца, туши, маникюрные ножницы — мама дарит ей, она складывает их в небольшую кошелочку и даже носит в школу, хоть это сурово запрещено. Иногда они с мамой часами красят друг другу ногти, или занимаются макияжем, или расчесывают друг другу волосы. «Мне, — говорила Алиса, — это особенно нравится, она тогда становится такая внимательная. Она даже завтраки мне внимательно не готовит. Поэтому я сижу и не двигаюсь, пока она меня расчесывает, чтобы она не обиделась и не остановилась». o:p/

Я ей взамен рассказал о своей бывшей девушке, которая тоже всегда таскала с собой большую кошелку косметики, где было столько блестящих дешевых вещей, будто она специально собирала их по салонам красоты, парикмахерским и гостиничным номерам. Это были чуть ли не все ее вещи, поскольку ни одежды, ни компьютера, ни тем более книг она не держала. Меняя очередное жилище, складывала два-три пакета косметики, духов, фенов и шампуней и отправлялась вперед, мало беспокоясь о завтрашних проблем. Мне нравилась детская тщательность, с которой она относилась к этому барахлу, это было симпатично. Значительно хуже было бы, собирай она книги. И значительно тяжелее. o:p/

Алиса соглашалась. Говорила, что у мамы ее тоже куча вещей, которыми она никогда не пользуется. Скажем, дневник, всегда лежащий у нее на кухне, в который она никогда ничего не записывает. Или шапочка для душа, тоже постоянно висящая в ванной, как снятый с кого-то скальп. Она ею тоже никогда не пользуется, потому что это просто невозможно. o:p/

— Знаешь, какие у нее длинные волосы? — говорила Алиса с почтением. o:p/

— Знаю, знаю, — отвечал я неохотно. o:p/

— А почему вы разошлись? — спросила она вдруг. — Ну, со своей девушкой. o:p/

— Трудно объяснить, — ответил я. — Наверно, просто надоели друг другу. o:p/

— Прекрасно, — сказала на это Алиса. — Как дети малые. o:p/

— Что б ты понимала, — обиделся я. o:p/

— Вы с Пашкой два лузера, — добавила Алиса. o:p/

— Мы просто делаем бизнес, — ответил я. o:p/

— Ага, — согласилась Алиса, — особенно он. o:p/

— Наверно, — сказала неожиданно, — это неплохо, торговать парфюмерией. По крайней мере, от тебя всегда хорошо пахнет. o:p/

В парфюмерии она разбиралась значительно лучше своего папы. o:p/

Тут подъехала электричка, и на перрон соскочило несколько пассажиров. Интересно, подумал я, если здесь простоять еще несколько дней, можно, наверно, перезнакомиться со всеми местными. Нужно скорей отсюда ехать, пока ничего не случилось. Я ждал некоторое время, не сойдет ли еще кто-то, почему-то мне показалось, что кто-то очень важный должен вот-вот соскочить на асфальт. Однако двери закрылись, поезд тронулся, и вокзал снова наполнился теплым запахом сосен. Не в этот раз, подумал я. o:p/

o:p   /o:p

o:p   /o:p

25 o:p/

o:p   /o:p

Днем мы сходили в город. Нашли речку, сидели на берегу, прячась от солнца. За деревьями, на пляже, слышались детские лепет и смех. Взрослых почти не было, взрослые в этом городе от кого-то прятались. Дети беззаботно ныряли, я сидел и нервно считал. Когда терпения не хватало и я готов уже был прыгать в воду и вылавливать их промеж водорослей, они выныривали из теплой воды, радостно голося и хохоча. Я предложил Алисе тоже искупаться. o:p/

— Мне нельзя, — сказала Алиса просто. — Ты что, не понимаешь? o:p/

— Ну так и я не пойду, — ответил я на это. o:p/

— Ну и ладно, — не особенно возражала она. o:p/

После обеда мы отправились в больницу. o:p/

Паша уже шел на поправку. То есть вел себя еще хуже, снова ныл, ссорился со мной и доставал Алису. Мы у него сидели несколько часов, палата все равно была пустая, мы с малой упали на соседние кровати и слушали его тоскливые жалобы на судьбу, обстоятельства и медработников. На какую-то минуту к нам в палату заглянул знакомый доктор, поздоровался, протянул руку, от которой крепко пахло табаком. Пообещал назавтра всех выписать. О чем-то пошептался с Алисой. Она глядела довольно, однако Паша не давал ей покоя, и хорошее настроение ее постепенно, но уверенно менялось. o:p/

— Поговори с ним, — просил Паша, обращаясь ко мне, — пусть выпишет меня. Что я тут валяюсь без дела? o:p/

— Ты ж сам все слышал, — пытался переубедить его я, — завтра тебя выпишут, все будет нормально. Успокойся. o:p/

— Я не могу тут лежать, — истерично возражал Паша, — я обещал малой, что мы едем на отдых. o:p/

— Я на отдыхе, — лениво говорила Алиса, — я за эти дни от тебя отдохнула. o:p/

— Не говори так, — обижался Паша и снова брался за меня. — Давай, ты ж мой друг, ты никогда меня не подводил. o:p/

— Что ты от меня хочешь? — раздраженно спрашивал я. o:p/

— Оставь его в покое, — поддерживала меня малая. o:p/

Паша обиженно молчал, выглядывал в залитое солнцем окно, тяжело скрипел стальными пружинами кровати и заводил снова. o:p/

— Я должен о ней заботиться, — говорил. — Как же она без меня. o:p/

— Подумать страшно, — соглашалась с ним Алиса, но он этого даже не замечал. o:p/

— Послушай, — заговорил вдруг он, — она ж сегодня ничего не ела. Она голодная. o:p/

— Я не голодная, — возразила Алиса со своей кровати. o:p/

— Точно, — не слушал ее Паша, — она ж совсем голодная. Ей нужны витамины. Ты можешь купить ей каких-то фруктов? Бананов, скажем? o:p/

— Я не люблю бананы, — холодно проговорила Алиса. o:p/

— Алиса, помолчи, — резко перебил ее Паша и опять повернулся ко мне. — Ты мой друг, я тебе всегда доверял. Можешь купить ей бананов? o:p/

— Оставь его в покое, — так же резко отозвалась малая. — Я ж говорю, что не люблю бананы. o:p/

— Не мешай, — сурово прикрикнул на нее Паша. — Я серьезно, купи ей каких-нибудь бананов! o:p/

Он говорил все более нервно. o:p/

— Я не хочу никаких бананов! — Малая вскочила на ноги и теперь злобно выкрикивала Паше в лицо: — Я вообще ничего не хочу! Оставь меня в покое! o:p/

— Алиса, не смей кричать! — в свою очередь закричал Паша. — Не смей! o:p/

— Оставь меня в покое! — кричала малая. — Слышишь ты? Оставь меня наконец-то в покое! o:p/

— Нет! — кричал ей на это Паша. — Ты слышишь, нет?! Не мешай мне! o:p/

— Это ты не мешай! — орала Алиса. o:p/

— Нет! — пылко кричал Паша. — Нет! Ты не мешай! Ты слышала? Не мешай!!! o:p/

Тут зазвучал телефон. o:p/

— Не говори ничего маме! — закричал Паша. — Ничего ей не говори! o:p/

— Сам не говори! — закричала Алиса. — Сам ей ничего не говори! o:p/

Она швырнула «моторолу» Паше. Тот посмотрел на экран и перепуганно отбросил телефон. Так они и сидели друг против друга — упрямые, заведенные и разозленные, а между ними отчаянно и настойчиво разрывался телефон. И чем дольше он разрывался, тем яростнее злость наполняла их взгляды. o:p/

Паша, как и следовало ожидать, не выдержал первым. o:p/

— Алло?! — заорал, подхватив трубку. — Да! Все в порядке! Все нормально, я сказал! Все хорошо! У нас все хорошо! Хорошо, ты слышишь?!!! o:p/

Он снова злобно отбросил трубку и смотрел на Алису пустым воспаленным взглядом. Телефон снова зазвонил. Алиса решительно спрыгнула с кровати, подхватила трубку. o:p/

— Да! — заорала она не менее злобно. — Да, все в порядке! И оставь меня в покое! И он пусть оставит меня в покое! Все оставьте меня в покое! Слышишь???!!! o:p/

o:p   /o:p

Она запустила телефоном в Пашу и выбежала из палаты. Паша дернулся было за ней, но схватился за прооперированный бок и повалился на кровать. Я лежал на металлической сетке и смотрел в потолок. В комнате пахло лекарствами и солнцем. Хотелось нырнуть в темную поверхность моря, касаться пальцами холодных морских камней, ощущать, как вода заплетается в волосы и закипает на мокрой коже. Хотелось не иметь за спиной всех этих воспоминаний и голосов, всхлипываний и тяжелого молчания. Хотелось забыть все, что мешало, о чем не хотелось вспоминать, и тем более — не хотелось говорить. o:p/

Паша долго что-то шептал, истерически плакал и заходился кашлем, обращался к кому-то, куда-то звонил и опять долго плакал. За окном вечерело. Я тихо поднялся с кровати и вышел, плотно затворив за собой дверь. o:p/

o:p   /o:p

26 o:p/

o:p   /o:p

Алиса лежала в своей кровати и глядела в пространство, старательно делая вид, что меня здесь нет. Игнорировала вопросы, плаксиво закусывала губы и мученически молчала. Думаю, истеричность ей досталась от папы. Я долго пытался с ней поладить, что-то советовал, о чем-то напоминал, к чему-то призывал, от чего-то предостерегал. Постепенно тоже стал нервничать. Алиса не реагировала. Я подошел к окну, подумал. Меня здесь никто не держал. Не было никакой причины оставаться в этой гостинице еще на одну ночь. Я был лишним в их семейных гонках, откровенно им мешая. Они имели какие-то свои интересы, свои мотивы и перепады настроений, я все это слабо понимал и вряд ли мог чем-то помочь. Чужие жизни, чужие проблемы, чужие мне люди, для которых я вовсе ничего не значил. Сколько раз я все это видел, сколько раз оказывался среди кипящих страстей, к которым не имел ни малейшего отношения. Жизнь в это время мирно протекала за гостиничными окнами, успокаивая и таща за собой. Небо было темным и низким, фонари освещали здание вокзала. Я взял чемоданы и вышел из комнаты. o:p/

На ступеньках остановился. Поставил чемоданы возле себя. Воздух был по-вечернему свежим, деревья терялись во мраке. Хорошо, что решился, подумал я, надо было сделать это еще вчера. Деньги я им оставил, завтра его выпишут, и они вернутся домой. А я сделаю то, что и должен был сделать. Нельзя позволить, чтобы эти утопленники и меня потянули на дно. Завтра утром я буду на месте. Завтра утром все встанет на свои места. Главное — не останавливаться. Главное — не позволять никому себя останавливать. Я все сделал правильно, подумал я и взялся за чемоданы. o:p/

В этот момент надо мной взорвалось стекло, разорвав вечернюю тишину. Я пригнул голову, но успел заметить тень, что, проскользнув между деревьев, скрылась за углом. Я рванул назад, в комнату. На кровати сидела испуганная Алиса, робко поджав ноги. Посреди комнаты лежал тяжелый кирпич, пол усеян был острыми осколками. Я выглянул в окно. Тьма лежала ровно и нерушимо. o:p/

— Куда ты собрался? — перепугано спросила малая. o:p/

— Никуда, — ответил я, — все нормально, не бойся. o:p/

— Ты ж не уйдешь? — продолжала сомневаться Алиса. o:p/

— Не уйду, не уйду, — заверил я ее. — Все нормально. o:p/

Мы долго собирали стекло, она осторожно ступала по комнате, я требовал, чтобы она обулась и не ходила босиком. Она не слушалась, но внимательно смотрела перед тем, как ступить. Я все боялся, что она поранится, но она в этот вечер была внимательной и по-настоящему осторожной. o:p/

o:p   /o:p

27 o:p/

o:p   /o:p

Что-то с ними творилось, я это сразу заметил. Трудно было не обратить внимание на ее слезы и его нервное напряжение. Возможно, они слишком много времени проводили вдвоем, в какой-то момент это обязательно начинает мешать, ты смотришь в упор на близкого тебе человека и поневоле начинаешь считать морщинки под ее глазами, все ее родинки, все ее претензии. Совместная жизнь — изнурительная работа, за которую к тому же мало платят. Когда у них все началось, они просто исчезли на какое-то время, и никто не знал наверняка, что с ними происходит, как они управляются. Очевидно, все было хорошо, все было в порядке. Но потом, где-то под Новый год, мы сидели с Пашей у меня дома, он был совсем молчаливый, что-то себе думал, изредка отвечал на какие-то мои необязательные вопросы, замолкая, когда разговор касался их с Марией жизни. Неожиданно прибежала Мария, которая, оказывается, искала его с утра, обегала всех друзей и знакомых и выпытала наконец мой новый адрес. Заметно было, что она выскочила из дому на пять минут, под пуховиком у нее был домашний халат, и когда садилась, легко взблескивали ее голые, неимоверно длинные ноги. Она попросила Пашу выйти на лестницу, стояла с ним, куря и задорно ругаясь. Где-то посреди ссоры Паша сорвался и выбежал на улицу, в синие предновогодние снега, а она зашла на кухню, сидела и плакала. Я сделал ей чай и даже не знал, что еще сделать, чтобы она хоть как-то отогрелась. o:p/

o:p   /o:p

28 o:p/

o:p   /o:p

— Тяжело с ними, — говорила Алиса с утра, когда мы проснулись и валялись каждый в своей постели, не спеша вставать и одеваться. — У той плохое настроение, у того плохое здоровье — достали! o:p/

— Они твои родители, — пытался говорить дипломатично я. o:p/

— Знаешь что, — неожиданно сменила тему Алиса, — возьми меня с собой. От меня будет больше пользы, чем от него. Я не буду тебе мешать. o:p/

— А мама? — засомневался я. o:p/

— Она и не заметит, — заверила Алиса. o:p/

— Это не так просто, как кажется, — попробовал я ее отговорить. — Переезды, гостиницы, клиенты. o:p/

— Но с тобой спокойно, — объяснила она. o:p/

— Я подумаю, — заверил я и пошел чистить зубы. o:p/

Возвращаясь, приметил за окнами гостиничного коридора солнце. День обещал длиться долго и закончиться счастливо. А приблизившись, увидел, что дверь номера открыта, хотя я точно закрыл ее, уходя. Что-то случилось, прошептал кто-то мне на ухо, пока тебя не было, тут что-то случилось.  Я забежал внутрь. Алиса сидела на кровати и горько плакала. o:p/

— Что случилось? — спросил я ее. o:p/

Она долго отворачивала лицо, отрицательно мотая головой, мол, ничего такого, но расплакалась еще безутешней и стала говорить, глотая слезы. o:p/

— Анна, — наконец понял я ее, — приходила Анна. Кричала. Ругалась. Побежала кому-то звонить. o:p/

— Оставайся здесь, — сказал я ей. — Главное — оставайся здесь! o:p/

Я выскочил из комнаты, побежал по лестнице вниз. Анна стояла в своем кабинете, опершись о стол и держа по мобилке в каждой руке. Когда я вкатился в комнату, она отчаянно в эти мобилки вцепилась. Казалось, только и ждала, когда явлюсь, чтобы сделать, в конце концов, что-нибудь ужасное. o:p/

— В чем дело? — спросила пугливо, но холодно. o:p/

— Куда ты звонишь? — спросил в свою очередь я, отдыхиваясь. o:p/

— Куда надо! — с вызовом ответила она. o:p/

— Погоди, — двинулся я к ней, — не надо звонить. Я все объясню. o:p/

— Не подходите! — угрожающе крикнула она и принялась лихорадочно набирать какой-то номер. o:p/

Я ринулся к ней, хватаясь за телефон. Она попыталась запустить в меня другим. Я перехватил ее руку. Она защищалась и тяжело дышала. Я заломил ей руки, стараясь успокоить. Она вся напряглась и норовила как-нибудь вырваться. Однако я держал ее все крепче. o:p/

— Что ты делаешь? — прошипела она с ненавистью. o:p/

— Подожди, — ответил я, ища ее губы. o:p/

Она лихорадочно отворачивала лицо, я размазывал ее помаду, поворачивая ее лицом к себе, она вскрикивала и царапалась, а в какой-то момент неожиданно ответила на мой поцелуй, не прекращая при этом царапаться и вскрикивать. Я понял, что другой возможности у меня просто не будет, и упал рядом с ней на стол, нервно расцепливая черные пуговицы на ее блузке, от моих неосторожных движений летевшие на пол, словно бомбы на сонные кварталы. Трудней всего пришлось с юбкой, так плотно ее обтягивавшей, что с ней никак нельзя было сладить. Но когда и это удалось, Анна потянула меня за собой, продолжая раздирать мне кожу и щедро делясь каждым своим выдохом. Было слегка неудобно, но она помогла мне и теперь лишь тяжело дышала, глядя так внимательно и придирчиво, что я не выдержал и снял с нее очки, отбросив их куда-то в сторону. Взгляд ее разом расфокусировался, а сама она запрокинула голову и прекратила сопротивляться, словно соглашаясь со всем, что тут делается. Только все время крепко за меня держалась, только дышала глубоко, точно пыталась сдержать слезы. А когда все неминуемо близилось к завершению и она замерла в ожидании, я почувствовал за спиной движение и боковым взором увидел Алису, стоявшую на пороге и глядевшую на нас широко раскрытыми глазами. o:p/

— Что ты тут делаешь? — крикнул я, и Анна перепуганно ойкнула, кончая, а малая резко повернулась и выбежала вон. o:p/

o:p   /o:p

29 o:p/

o:p   /o:p

Она сидела на скамейке, на первой платформе, словно ожидая ближайшую электричку. Когда я сел рядом, отодвинулась. На все мои попытки заговорить долго не реагировала. Так что я сидел и тоже молчал. Она не выдержала первой. o:p/

— Зачем ты на меня кричал? — спросила тихо. o:p/

— Ты меня просто напугала, — объяснил я. — Я же просил тебя оставаться дома. o:p/

— Оставаться дома, пока вы будете трахаться? — уточнила Алиса. o:p/

— Не говори так, — встревоженно ответил я. — Это произошло случайно. o:p/

— Что произошло случайно? — переспросила Алиса. — Ты случайно залез на нее на ее столе? Как ты вообще мог? — заговорила она, уже не сдерживая слез. — Она меня перед этим чуть не покусала. А ты побежал к ней трахаться. o:p/

— Не говори таких слов, — занервничал я. — Я просто боялся, что она вызовет милицию. o:p/

— Ты всегда трахаешься, когда чего-то боишься? o:p/

— Не говори так, — все повторял я, но Алиса и так уже ничего не говорила. Только сидела и плакала. o:p/

И тут я почувствовал грозное и несвежее дыхание за спиной и узнал этот запах человека, который следит. Резко обернулся. Он стоял и смотрел на меня уже безо всякого намека на улыбку — холодно и хмуро. o:p/

— Что ты с ней сделал? — спросил лейтенант таким голосом, что даже не стоило возражать, проще было сразу же взять вину на себя. — Я спрашиваю, что ты с ней сделал? o:p/

Ну все, подумал я, ты достал. Я медленно поднялся и двинулся к нему. Он заметил, как медленно и состредоточенно я ступаю, однако не испугался. И сделал шаг навстречу. И уже когда я решал, дать ему по яйцам или зарядить по колену, из-за моей спины выступила Алиса. o:p/

— Послушайте, — сказала она, размазывая слезы по лицу. — Оставьте нас в покое. У нас беда. Мой папа умер. o:p/

— Как умер? — посерел лейтенант. o:p/

Как умер? — переспросил я про себя. o:p/

— Да, — ответила Алиса уже спокойней. — Сегодня в больнице. Сейчас пойдем забирать тело. Ступайте себе. o:p/

— Да-да, — ошарашено ответил на это лейтенант, весь заливаясь потом. — Конечно-конечно. o:p/

Он развернулся и пошел вдоль рельс, весь как-то осунувшись и сгорбившись, навсегда исчезая из нашей жизни. o:p/

— Прости, — сказал я тихо Алисе. o:p/

— Ничего, — ответила она так же тихо. — Забудь. o:p/

o:p   /o:p

30 o:p/

o:p   /o:p

Но жизнь текла себе дальше, и они продолжали жить вместе, может, по инерции, может, надеясь на некое чудо. Скорей все-таки по инерции. Где-то после последних бесконечных зимних дней, после ледяных дождей и черных сугробов раннего марта началась весна, и все снова обрело легкий и приятный вид. Весной всегда так происходит, ты начинаешь проще относиться к вещам, зимой не дававшим тебе спать, давившим и перекрывавшим дыхание. Вот и они, дождавшись солнца и зелени, решили, что можно продержаться еще, если и не начав сначала, то не доводя это все до печального завершения. Как-то раз пришли ко мне, считай, среди ночи, с теплым красным вином, и мы долго сидели на балконе, глядя в черное небо и передавая бутылки друг другу. Говорила по большей части Мария, хоть Паша тоже ожил, проявлял резвость и всячески поддерживал общий настрой. Мария куталась в плед, который я вынес, говорила, что эти весенние ночи такие коварные, что за видимым теплом прячется настоящий лед, поэтому нужно быть осторожным, ведь застудиться можно и вином, даже из одной бутылки. Рассказывала, что у них дома все иначе, там даже зимой ощущение теплого моря, ощущение солнца, все время висящего где-то рядом. Она сидела между нами, и я чувствовал, беря из ее рук бутылку, какие теплые у нее пальцы. От касаний ее становилось приятно, но я каждый раз старался сделать так, чтобы не касаться ее, чтобы даже намеков никаких не было. Хотелось, чтобы им было хорошо, хотелось, чтоб они оставались вместе как можно дольше. Или разбежались прямо сейчас. o:p/

Я рассказывал Паше о своих делах, о причудливых комбинациях, которые должны были принести мне мой первый миллион, и когда я говорил, она откидывалась назад, прислоняясь спиной к прохладной стене, чтобы я мог видеть Пашу, чтобы тот мог мне что-то ответить. Слушала внимательно, чуть заметно усмехаясь, но не влезая в мужской разговор. Это мне нравилось больше всего. o:p/

Той весной они часто заходили. Обычно вечером, когда меня наверняка можно было застать дома. Иногда приходили вместе, иногда только Паша, хоть она тоже заходила, правда ненадолго. Просила найти Паше хоть какую-то работу. Я обещал подумать. Даже говорил с ним об этом. Но он отмалчивался, переводил разговор на что-то другое, наконец сказал, что не хочет оставлять ее одну дома, что его и так все устраивает.  Я ему не особо верил, но, в конце концов, это была его жизнь, с которой он мог делать все, что угодно. Иногда я вспоминал тот странный вечер, когда они познакомились, вспоминал, как он тогда изменился, что он тогда говорил и как он ее тогда слушал. Жаль, думал я, что жизнь не может целиком состоять из таких вечеров и что всякое безумие обязательно превращается в бесконечные ожидания и замалчивания. Жаль, очень жаль. o:p/

Однажды вечером, уже летом, Паша сказал, что она беременна. Говорил, что все случилось как-то внезапно, что он даже не ожидал. Говорил, что последнее время они почти не общались, она постоянно где-то пропадала, у нее были свои друзья, свои дела. И он уже думал, что вся эта их история подходит к концу. И даже попробовал с ней поговорить как-то вечером, когда она пришла особенно молчаливой и задумчивой. И тогда между ними что-то произошло, то есть, ну что произошло, объяснял Паша, все снова было, как тогда, прошлой весной: легко, глубоко и по-настоящему. И вот она беременна, резюмировал Паша, и что делать, спрашивал он. Просил совета, ныл, что не готов к этому, что не знает, как быть. Я даже ему что-то советовал, что-то говорил. Хоть даже приблизительно не помню, что именно. o:p/

o:p   /o:p

o:p   /o:p

31 o:p/

o:p   /o:p

Прощаясь с нами, доктор особенно настаивал на том, чтобы мы его, Пашу, не волновали. А он нас. Доктор мне вообще понравился больше всех в этом городе. Я даже подумал, что если б мы были друзьями, я бы тоже начал с ним курить. Долго сидели с ним в коридоре, пока Алиса помогала Паше собраться. Доктор держал в руках сигарету. o:p/

— Жалко, — сказал он, — отпуска мне не видать. На море хочу. o:p/

— А что такое с отпуском? — спросил я его. — Не дают? o:p/

— Дают, чего ж, — объяснил доктор. — Только кто работать будет? Ты видел наш персонал? Не хотел бы я оказаться у них на операционном столе. Так что буду бороться за общественное здоровье. o:p/

— Ты ж не обязан гнуться целый год, — допустил я. o:p/

— Ну как не обязан, — не согласился доктор. — Должен же кто-то сшивать все это воедино. Лучше уж я, у меня неплохо получается. Курю только много. — Он поднялся, попрощался и исчез за дверью. o:p/

Пообедав, мы сидели на той же вокзальной скамье, все втроем, и Паша несколько настороженно оглядывался вокруг, как человек, долго находившийся в закрытом помещении. Время от времени он брался рукой за бок, словно проверяя, ничего оттуда не вываливается ли. Когда начинал мельтешить и что-то предлагать Алисе, та заботливо брала его за руку и просила успокоиться и не волноваться, мол, все нормально, вот-вот подъедет поезд, и мы отправимся домой, все будет хорошо, поэтому не стоит волноваться. Паша, несколько обескураженный таким приветливым отношением к себе, пускал скупую отцовскую слезу и действительно успокаивался, правда ненадолго. o:p/

Позвонила Мария. С ней поговорила малая, объяснила, что с папой была история, но сейчас уже все нормально, все живые, они возвращаются, вместе. o:p/

— Саша? — переспросила Алиса. — Не, Саша остается. Почему? Не знаю. Хочешь у него спросить? Ну, как хочешь, — сказала Алиса, вежливо попрощалась и спрыгнула со скамьи. — Я за мороженым, — объяснила. o:p/

— Давай с нами, — предложил Паша, когда она отошла. — Куда ты потащишься с этим барахлом? o:p/

— На Юг, — ответил я. o:p/

— Послушай, — упрямо заговорил Паша — ты мой друг, мы привыкли доверять друг другу. Брось ты эти чемоданы. Ты же видишь, все это безнадежно. Кому нужна твоя паленка, если сейчас все это можно купить в любом магазине? o:p/

— Это мой бизнес, — ответил я. — Плохой, но бизнес. Я не привык так легко отказываться от своей мечты. o:p/

— Да послушай, — пытался достучаться до меня он, — никакая это не мечта. Ты же сам все видишь. Даже если ты все это продашь, что изменится? o:p/

— Ничего не изменится, — ответил я. — Возьму еще чемодан. o:p/

— Тогда какой смысл? — не понял он. o:p/

— Смысл в том, чтоб ни от кого не зависеть, — объяснил я, как мог. o:p/

— А я, по-твоему, от кого-то завишу? — обиженно спросил Паша. o:p/

— Да нет, — успокоил я его, — ты ни от кого не зависишь, все нормально. Ты молодец. У тебя есть семья, тебе нужно заботиться о них. А я продам все это и отдам тебе твою долю. Ладно? o:p/

— Спасибо, — сказал Паша, помолчав. o:p/

— О чем говорите? — спросила Алиса, подходя с пломбиром в руках. o:p/

— О погоде, — ответил я. o:p/

— Может, с нами вернешься? — спросила она. o:p/

— Да нет, — отказался я, — у меня еще здесь дела. o:p/

— Жаль, — сказала она тихо, — очень жаль. o:p/

Когда появился поезд, все забегали, с вокзала потянулись озабоченные пассажиры с узлами и тюками. Паша тяжело поднялся, Алиса подхватила его под локоть, я пошел следом. Проводница поглядела на Пашу без симпатии, зато Алисе улыбнулась. Я махнул им обоим рукой и пошел назад. Возле дверей вокзала стояла девушка в легком летнем платье и красной шапочке. У ее ног лежала увесистая спортивная сумка. Девушка словно кого-то ждала, кого-то, кто должен был ее встретить, но безнадежно опаздывал. Я предложил ей поднести сумку, она встревоженно отказалась. Странная пассажирка, подумал я, найдя в зале ожидания пустую скамью и удобно на ней усаживаясь, что она здесь забыла, зачем приехала? Когда отсюда уедет? И когда я отсюда уеду? И когда уеду, то что буду вспоминать об этих днях? Буду вспоминать сигаретный запах в больничных коридорах, сосновый запах над медленными вагонами. Тихий и неуверенный голос Анны, которая помогала мне найти мои вещи, приводя себя в порядок и быстро шепча что-то о телефонах и требованиях, о дежурствах и порядках, о долгих вечерах, что никак не кончаются, о лете, в этом году начавшемся так рано, прямо все успели от него уже устать, о младших сестрах, так ее любящих, об их секретах и тайнах, о детских развлечениях и взрослых обидах, о маме, во всем на нее полагающейся, о родных, которых она не видит годами, и об отце, давно умершем в тюремной больнице, когда никто-никто, совсем никто не смог ему помочь. А еще я буду вспоминать малую, ее умение красить губы, ее умение задавать вопросы, на которые невозможно ответить. o:p/

o:p   /o:p

32 o:p/

o:p   /o:p

Ведь что я мог рассказать тебе на самом деле? Есть столько вещей, о которых не знаешь, как рассказывать. Есть вещи, которые невозможно пересказать, не утратив чего-то существенного, чего-то чрезвычайно важного. Есть вещи, которые лучше держать в себе, не делясь ими. Потому что выпуская их наружу, потом мучаешься и переживаешь, не зная, как вернуть их назад. Иных вещей лучше просто не касаться. o:p/

Скажем, я мог бы рассказать тебе о странном и щемящем ощущении, появляющемся неожиданно во время разговора с человеком, которого ты так хорошо знаешь. Когда ты сознаешь, что что-то изменилось, изменилось в воздухе, изменилось вокруг, и те слова, которые совсем еще недавно ничего не значили, теперь касаются лишь вас, и лишь от вас зависит, что с ними будет дальше. Такие вещи случаются очень редко, иногда мы просто не замечаем их или делаем вид, что не замечаем. Нужны действительно решимость и отвага, чтобы в такой момент переступить через что-то, что тебя сдерживает, и придать вещам новый смысл, иное значение. Ты просто говоришь ей все, что думаешь, ничего не скрывая, и она тоже вдруг становится открытой и правдивой и тоже говорит то, что думает. И думаете вы об одном и том же, просто надо было однажды решиться и сознаться в этом. И уже не выпускать ее рук, ловить ее взгляд, касаться ее волос, таких длинных и теплых, что в них можно укрыть луну и все искусственные спутники. Стягивать с нее одежду, глядеть на нее, словно впервые, не понимая, зачем было так долго ждать, зачем было все это скрывать, для чего было тратить столько ценного времени. Разглядывать ее всю, улавливая чуть заметный запах ее нагретой кожи. Говорить ей слова, от которых потом нельзя будет отказаться, говорить так, чтоб она поняла, как это для тебя серьезно. Слушать ее слегка растерянные ответы, ее слишком быстрое дыхание, ее слишком слабое сопротивление, ее сладкую неисчерпаемую благодарность. o:p/

Как все это пересказать? Наша речь легко изменяет нам, она живет своей жизнью, независимо от нас, лишь отдаленно воспроизводя то, что мы на самом деле хотели сказать, что мы на самом деле имели в виду. Что я могу рассказать еще? Тем летом водоемы в пригородах были такими теплыми, они прогревались до самого дна, и когда я нырял, то быстро терялся в теплых потоках, не зная, как глубоко я заплыл, не ощущая, как далеко я от берега. А когда возвращался, она всегда ждала меня на берегу, и солнце отражалось в ее волосах, и кожа ее никогда не загорала, меня это всегда удивляло и всегда нравилось. Хотелось быть и дальше в этой теплой воде, среди солнца и пыли, пока ничего не изменилось, пока еще приоткрыты эти невидимые потайные люки в воздухе, так нежданно для нас открывающиеся и создающие такой несусветный сквозняк, что могло показаться, будто нас просто вынесет отсюда в неведомом направлении, безо всякой надежды вернуться. o:p/

И тогда я рассказал ей обо всем этом: и о водоемах, из которых неохота выходить, и о люках, которые непременно закроются, и о сквозняках, которые исчезнут, оставив нас наконец наедине с нашими воспоминаниями и отчаянием, и об инерции, вызревающей ныне, прямо сейчас, посреди нашей нежности, которой нам никак не избежать, как бы мы ни пытались, как бы несказанно хорошо и спокойно сейчас нам ни было. Ведь ничто не может длиться вечно, особенно наша радость и покой. Наверно, я зря ей все это говорил, вряд ли именно это она хотела от меня услышать. Но мне важно было все это сказать, не держать в себе. И когда она ушла, молчаливая и задумчивая, я даже не нашел в себе сил остановить ее, поскольку понимал, что это будет нечестно после всего, что я ей сказал, после всего, в чем я ей признался. По крайней мере, я ничего от нее не скрываю, думал я, понимая, как ошибаюсь, как потом буду об этом жалеть. o:p/

И ему я потом тоже ничего не мог рассказать. Ведь как можно было ему это рассказать? Я просто слушал его рассказы: о смене ее настроений, о перепадах ее давления, о ее голосе и слухе, о ее слезах и отчаянии. О том, что она постоянно куда-то исчезает, но каждый раз возвращается. Я просто сидел и слушал его. Потому что возвращалась она всегда от меня, малая, каждый раз от меня. o:p/

o:p   /o:p

o:p   /o:p

Перевод с украинского Евгении Чуприной o:p/

o:p   /o:p

o:p   /o:p

Чуприна Евгения Владимировна родилась в Киеве. Поэт, прозаик, драматург, переводчик, автор книг «Сочинения» (1997, 2000), «Вид снизу» (2002), «Роман с Пельменем» (2000, 2002). Лауреат премии имени Владимира Короленко. Живет в Киеве. o:p/

 

Стихи в темноте

Ковальджи Кирилл Владимирович родился в 1930 году в Южной Бессарабии. Поэт, переводчик, прозаик, критик, педагог. Живет в Москве. o:p/

o:p   /o:p

o:p   /o:p

*   * o:p/

  * o:p/

o:p   /o:p

Время всё непримиримей o:p/

к увлеченьям любви, o:p/

не показывайся в гриме, o:p/

не мечтай о вечном Риме — o:p/

не зови фонтан Треви. o:p/

Для тебя не станут шире o:p/

горизонты декабрей. o:p/

Ты, отдельный в целом мире, o:p/

привыкай к своей квартире, o:p/

перед сном подушку взбей. o:p/

o:p   /o:p

o:p   /o:p

*   * o:p/

  * o:p/

Смотрю: по-прежнему в небесной сини o:p/

всё те же журавли. o:p/

При мне построили гостиницу «Россия», o:p/

при мне снесли… o:p/

o:p   /o:p

o:p   /o:p

o:p   /o:p

*   * o:p/

  * o:p/

o:p   /o:p

Что мне делать? Слухи, словно блохи, o:p/

а у правды скорость черепах. o:p/

Попадаю в дневники и блоги, o:p/

застреваю в чьих-то черепах. o:p/

Отраженья — быстрая забава, o:p/

никого не держат зеркала… o:p/

Ну а слава? Слово, а не слава o:p/

остаётся, если жизнь прошла. o:p/

o:p   /o:p

o:p   /o:p

o:p   /o:p

Наплыв o:p/

  o:p/

Потому ль, что устал  o:p/

от столичного стойкого стресса, o:p/

не впервой  отключаясь, o:p/

забыл куда я иду, — o:p/

ни с того, ни с сего o:p/

на меня наплывает Одесса, o:p/

старый дворик, o:p/

сентябрь в сорок первом году. o:p/

На верёвках белье, вездесущие кошки o:p/

разбегаются пулей o:p/

от истошного воя сирен. o:p/

Я бегу посмотреть o:p/

на окрестности после бомбёжки, o:p/

на картину квартир меж провалами стен. o:p/

Шквал войны удалился куда-то, неистов, o:p/

наши ночью по морю ушли — o:p/

вернутся ль назад? o:p/

Одесситы с опаской o:p/

встречают румынских кавалеристов, o:p/

а назавтра подкармливают o:p/

их голодных солдат. o:p/

Ни с того ни с сего наплывает Одесса нежданно, o:p/

но теперь с одноклассницей я o:p/

в приморском саду, — o:p/

угощаю мороженым, подбираю каштаны, o:p/

это тоже сентябрь, o:p/

но в послевоенном году. o:p/

А потом по живому границы — o:p/

что может быть злее? o:p/

Суверенные новости — врозь и привет! o:p/

В «зарубежной» Одессе o:p/

читаю стихи в Литмузее, o:p/

я теперь, так сказать, o:p/

московский поэт. o:p/

Узнаю говорок — o:p/

никакого прогресса. o:p/

Старый дворик на месте — осторожно иду, o:p/

ослабев от любви, — o:p/

ты все та же, Одесса, o:p/

наплывай напоследок o:p/

в моем седовласом году… o:p/

o:p   /o:p

*   * o:p/

  * o:p/

Жизнь была свободной и пленной, o:p/

без людей и с родными людьми — o:p/

расширяющейся вселенной o:p/

одиночества и любви. o:p/

Так случается и с империями, o:p/

исчерпавшими годы экспансии, — o:p/

и с вакансиями и с потерями, o:p/

оставлявшими память в запасе. o:p/

Жизнь свою я держу, как державу, o:p/

расстающуюся с безграничностью, o:p/

царство, где погулялось на славу o:p/

и я значился главной личностью. o:p/

Уважаю законы материи, o:p/

но пытаюсь руками усталыми o:p/

удержать любимцев империи, o:p/

покидаемой в темпе вассалами. o:p/

Время падать плодам переспелым, o:p/

время в землю закутаться зёрнам… o:p/

Стало белое чёрно-белым, o:p/

чёрно-белое стало чёрным. o:p/

o:p   /o:p

o:p   /o:p

*   * o:p/

  * o:p/

Слова любви o:p/

запылились, как старые окна, o:p/

вывожу на них пальцем o:p/

вопросительный знак. o:p/

o:p   /o:p

o:p   /o:p

*   * o:p/

  * o:p/

Чтоб отброшенным быть в предысторию o:p/

ночью нужен простой предлог. o:p/

В современнейшем санатории o:p/

отключился электроток, o:p/

вот и стали мы первобытными… o:p/

Но, пожалуй, некстати пример: o:p/

вовсе не были беззащитными o:p/

первобытные в мире пещер. o:p/

Это нас пугают слепые степи, o:p/

ночь, где зверь появиться не прочь, o:p/

потому что чины и учёные степени o:p/

никому не в силах помочь. o:p/

Современники, сбитые толками o:p/

о внезапной глобальной беде, o:p/

не хотите ли тихими толпами o:p/

встать o:p/

и слушать стихи в темноте? o:p/

o:p   /o:p

o:p   /o:p

*   * o:p/

  * o:p/

Если по улице едет точильщик — «точу ножи», o:p/

водовоз проезжает — «кому колодезной?» o:p/

прошлым во сне продолжаю жить, o:p/

детское сердце колотится. o:p/

В кадке ногами давя виноград, o:p/

возвращается время назад, o:p/

на примусе мама печёт блины, o:p/

еще нет войны... o:p/

............................. o:p/

Ничего прекраснее не было, o:p/

чем после бессонницы — сны, o:p/

и вкуснее белого хлеба o:p/

после войны. o:p/

 

Чужой

Шкловский Евгений Александрович родился в 1954 году в Москве. Закончил филфак МГУ. Прозаик, критик. Автор нескольких книг прозы. Постоянный автор «Нового мира». Живет в Москве. o:p/

o:p   /o:p

o:p   /o:p

o:p   /o:p

Все уже знали, что у него есть человек. o:p/

Что за человек? o:p/

А вот просто человек — и все. Из ближнего зарубежья. Из бывших наших. Вроде как таджик. Ильяс — имя. Приехал недавно, работу не найти, ну и растерялся. В одно место ткнулся — денег не заплатили, в другое — условия кошмарные и полулегально, — не захотел. o:p/

Встретились же случайно на улице, несколько минут шел рядом, наклонив голову, но как бы вполоборота. Потом наконец отважился — попросил денег. Смущаясь и отводя глаза. Не нагло. Н. и спросил: а что умеешь? Тот даже не удивился: ну, разное. А конкретней? Строгать, пилить, электрика чуток, все понемножку. И не то чтобы Н. нужен был работник, нет, просто лицо приглянулось. Потерянное такое лицо. Ну и привел домой, накормил-напоил, оставил ночевать, а потом и дело нашлось — квартиру приводить в порядок. Денег почти не платил, разве что на карманные расходы, но еду покупал. Ильяс, между прочим, ее и стряпал, так что к возвращению Н. всегда был ужин. Понятно, не как в ресторане, но есть можно. При бывшей жене и такого не было. o:p/

o:p   /o:p

Надо сказать, питались они с Ильясом по-студенчески: всякие дешевые «дошираки», макароны с сосисками, яйца, пельмени, овсянка…. Ну и, ясное дело, чай. o:p/

Ильяс чай (зеленый) пил часто, заваривая в небольшом фарфоровом чайнике, который привез с собой, в завтрак пил, в обед, в ужин, в промежутках между ними. Наливал в пиалу и потом отхлебывал вдумчиво, мелкими глотками. Вроде как чайную церемонию устраивал, сам того, впрочем, не ведая. Просто в его семье так заведено: чай до, чай после, чай в промежутке. o:p/

В отличие от него, Н. довольствовался черным, в пакетиках на ниточках (возни меньше), да и не в таких количествах. Однако и ему перепадало из заветного красного чайника. o:p/

Питались они, как правило, молча, лишь иногда на Н. нападала словоохотливость, и он начинал расспрашивать Ильяса о его поселке, о семье и прочем. Отвечал Ильяс немногословно, но за то время, пока он жил у Н., кое-что удалось узнать. В семье шестеро детей (Ильяс старший), хлопковая повинность, бедность… o:p/

Собственно, ничего особенного. o:p/

o:p   /o:p

После развода Н. уже несколько лет жил один. С женой расстались в общем-то мирно, но все равно обида. Он, впрочем, и теперь готов был помогать. Семейная жизнь не заладилась, но человек в принципе добрый. Добрый, но трудный. Есть такие люди — добрые, но трудные. Спорщик невыносимый. Если что не по его, все мозги проест. o:p/

Между прочим, Ильяс не первый у него. Был еще человечек, алкаш, из старой его конторы, которого он тоже приютил. Гриша. Русский. Этот Гриша года два у него гужевался, все полы перестелил, баньку построил на даче, теперь фактически принадлежащей бывшей жене. Н. его от спиртного отваживал, к наркологу водил, но Гриша все равно срывался. Слава богу, тихий был, даже когда выпьет. Но ради выпивки на все был готов, а хуже всего — потом ничего не помнил. Что Н. ему помог — это точно. o:p/

o:p   /o:p

А теперь вот Ильяс. Именно он с некоторых пор часто брал трубку вместо Н., речь с сильным акцентом, однако понять можно. o:p/

Трудно сказать, как они жили вместе, о чем разговаривали. По телефону Ильяс бывал немногословен. «Нет его, — говорил он. — Скоро будет». И осторожно клал трубку. o:p/

Работал Ильяс медленно, но делал все очень тщательно. Каждую плитку в ванне, каждую деталь подгонял так, чтобы все было супер. В отличие от Н., который всегда куда-то летел и все равно не успевал, он никуда не торопился, подолгу мог сидеть на корточках, чем-нибудь занимаясь или даже ничего не делая, еще любил взобраться с ногами на широкий подоконник и, устроившись там, глазеть на улицу. Совсем как кот сибирской породы Василий, когда-то полуживым котенком подобранный Н. на лестничной клетке. o:p/

Так хозяин нередко и заставал обоих, иногда даже с распахнутым окном, что, впрочем, с учетом первого, правда довольно высокого, этажа было не особенно страшно. Кот, в молодости любивший прогуляться на воле, спрыгивал отсюда на улицу и потом возвращался, как порядочный, через подъезднyю дверь. o:p/

Над ним Ильяс тоже взял шефство, так что пожилой седомордый Василий, поначалу отнесшийся к нему настороженно, если не сказать враждебно, стал проявлять не только лояльность, но даже и симпатию, причем не меньшую, чем к Н. Да и не удивительно: Ильяс его баловал — то рыбки купит, то какие-нибудь особые кошачьи деликатесы, щеткой специальной чесал его каждый божий день. Дошло до того, что кот стал ходить за ним хвостиком. Куда Ильяс, туда и Василий. Ляжет или сядет неподалеку и вроде как дремлет, хотя зеленый глаз нет-нет и блеснет сквозь томный прищур. Следил за Ильясом, готовый тут же вскочить и двинуться вслед. o:p/

Торопиться Ильясу действительно некуда, из дома он выходил редко и ненадолго, поскольку побаивался полиции, опасался, что заберут в отделение, а потом вышлют на родину. Разве что в ближайший магазин мороженого купить, до коего он оказался большой охотник. Себе — мороженого, Василию — котлетку или еще что-нибудь. У него и в темных, чуть раскосых глазах читалась неспешность — долгий такой с поволокой взгляд, что-то пространственное там, в глубине, азиатское. o:p/

o:p   /o:p

Некоторые полагали, что за странностью Н. с его неожиданными жильцами, которым он давал кров в своей жутко захламленной квартире, за этой странностью кроется банальный прагматизм: люди, которых он пригревал, делали то, к чему он никак не мог принудить себя самого, в том числе и побороть царящий в его жилье хаос. Ну не умел человек ничего толком в плане быта. Ни о себе позаботиться, ни об окружающем пространстве. o:p/

Отчасти, возможно, так и было, что вовсе, впрочем, не отменяло  доброту. o:p/

Медленно, но жилье его все-таки начинало приобретать человеческий вид, какой-никакой ремонт, вот уже и в нормальной кухне можно посидеть, выпить чаю из больших старомодных чашек, водки из граненых стопок. o:p/

Когда кто-нибудь заглядывал к Н. в гости, Ильяс скрывался и его не было ни видно ни слышно. Не то чтобы он прятался, вряд ли, скорей проявлял деликатность, то есть не хотел мешать и тем более навязываться. Но если Н. просил его заварить чаю, то он делал это не просто с удовольствием, а действительно превращал в настоящий ритуал: специально подогревал заварочный фарфоровый чайник еще до того, как всыпать туда горстку чайных листьев, ополаскивал чашки горячей водой, в общем, старался… o:p/

Нет, заискиванья в нем не наблюдалось, делал он все это скромно, почти застенчиво, но вместе с тем вполне независимо. Иногда это даже озадачивало Н. Как и долгий внимательный взгляд, который Н. иногда вдруг ловил на себе, будто Ильяс что-то пытался в нем рассмотреть. В такие минуты становилось как-то беспокойно и неуютно. o:p/

o:p   /o:p

Н., впрочем, не только эксплуатировал Ильяса, но и, если угодно, вел себя по отношению к нему как старший товарищ. Однажды даже повел его на выставку фотографий фресок Дионисия, устроенную в храме Христа Спасителя. Вместе они бродили по залу, рассматривали лики святых, старинные удивительные краски, еще более усиленные фотохудожником. o:p/

У Ильяса, как потом рассказывал Н., был вид растерявшегося ребенка, настолько он был впечатлен. В его жизни такого, оказывается, еще не было, хотя не раз приходилось видеть степные рассветы и закаты, небо над степью, то голубое, то бирюзовое, то багровое, а ночами густо усыпанное звездами. Но что так может рисовать художник, а фотограф делать такие замечательные снимки, — поразило его до глубины души. o:p/

— Когда-нибудь непременно туда поеду, — сказал Ильяс, едва они вышли из зала. o:p/

— Куда это? — поинтересовался Н. o:p/

— Ну, туда… o:p/

o:p   /o:p

Еще Н. предлагал Ильяса знакомым (все-таки возможность подзаработать для парня), которым нужно было что-то сделать по ремонту. Он договаривался, давал Ильясу адрес, объяснял как проехать и найти.  А иногда и сам сопровожал его, чтобы тот ненароком не заплутал. Ильяс, хотя и побаивался полиции, тем не менее не отказывался, да и понятно было, что над ним не каждый день будут шефствовать, что в какой-то момент придется выгребать самому. o:p/

— Как же ты отважился? — поинтересовался однажды Н., имея в виду его приезд в Москву. o:p/

Тот пожал плечами: o:p/

— Как? Собрал вещи и поехал. o:p/

— Так просто? А здесь? o:p/

— Тебя вот встретил, — сказал Ильяс. o:p/

— А если бы не встретил? — спросил Н. o:p/

— Не знаю. — Ильяс задумался. — Как-нибудь. Может, кого из знакомых нашел. o:p/

У него действительно имелась пара номеров мобильников земляков, которые вроде бы давно работали в Москве, правда, связаться с ними до сих пор почему-то не удавалось. o:p/

o:p   /o:p

Когда делать было нечего, Ильяс либо сидел на подоконнике, либо скрестив ноги на паркете, реже лежал на кушетке с книжкой. Книги он брал с полки как-то странно, не выбирая, просто протягивал руку и вытаскивал что попадет. o:p/

Н. потом спрашивал: o:p/

— Ну как тебе? o:p/

Ильяс щурил и без того узкие глаза и потом неуверенно отвечал: o:p/

— Что-то не верится. Вроде похоже, а все равно. Но вообще интересно… o:p/

Выходит, и впрямь читал. o:p/

Зимой по утрам на него нападала жажда деятельности, в самые снегопады он накидывал легкую куртку и выходил с утра пораньше, еще затемно, во двор на помощь местному дворнику. Дворник, молдаванин, инициативу Ильяса поначалу не оценил и с нешуточной угрозой в голосе посоветовал не лезть. Однако во время очередного снежного Армагеддона Ильяс оказался кстати, и дворник мнение свое переменил, а потом и вовсе проникся к нему. o:p/

В ту зиму случались обильные снегопады, Москву заметало по уши, сугробы громоздились едва не с человеческий рост, так что помощь была нелишней. Тем более что работал Ильяс с азартом. В разговоры с молдаванином он не втягивался, на вопросы отвечал кратко: да… нет… не был… не состоял… А когда тот спросил однажды, не хочет ли он получить место дворника, Ильяс пожал плечами и отрицательно покачал головой. o:p/

— Ну, это ты зря, — почти обиделся вдруг молдаванин. — Деньги небольшие, но стабильные. И для здоровья неплохо. К тому же местечко в общаге могут выделить, все-таки жилье. Подумай! Могу похлопотать за тебя… o:p/

Когда Ильяс сообщил про это предложение Н., тот поморщился: o:p/

— Ты губу-то не раскатывай. Может, он только проверяет, не хочешь ли ты его подсидеть. Место дворника дефицитное, за него люди деньги платят, чтобы их наняли. Да и на руки немного выходит, поскольку работодатели себе часть забирают. А будешь права качать — уволят. Нет, не заработаешь там. Тебе бы в бригаду ремонтников или строителей надо, ты рукастый. o:p/

o:p   /o:p

Однажды в квартире Н., помимо Ильяса, появляется женщина. Она не молода, но вполне еще привлекательна. Теперь она прибирает квартиру, готовит еду, ждет возвращения Н. У нее свой комплект ключей, и ночует она тоже здесь. Иногда они ужинают втроем, но обычно Ильяс мнется, отводит глаза и отказывается — видно, что ему неловко. Но и Н. с его новой подругой тоже неловко, особенно подруге, которая иногда ловит на себе украдчивый взгляд Ильяса. o:p/

Как-то с улыбкой Джоконды она сообщает об этом Н., произнося слова с томной растяжкой, и тот догадывается, что ей, не исключено, даже нравится этот взгляд. Впрочем, Н. пока не считает нужным что-то менять, к тому же Ильяс еще не закончил ремонт комнаты. Улыбка Джоконды на Н. действует, но не так, как, вероятно, хотелось подруге. o:p/

Ночью она иногда просыпается и, лежа с открытыми глазами, прислушивается к покашливанию за стеной или легкому скрипу кушетки, на которой спит Ильяс. «Вот уж не думала, что снова буду жить в общежитии, как в студенческие годы», — шепчет она сонному Н., касаясь влажными губами мочки его уха. И даже сквозь сон на Н. обрушивается лавина ее прошлого, про которое ему вообще-то мало что известно, а теперь вот оказывается, что студенткой подруга жила в общежитии и было это в городе Перми. o:p/

Впрочем, Н. уже не в том возрасте, чтобы ревновать к ее прошлому, но и совсем остаться равнодушным не может, поскольку нравы в общежитиях известны. o:p/

o:p   /o:p

Ильяс тоже часто ворочается и вздыхает, похоже, и его сон беспокоен, несмотря на вполне сносные условия нынешнего проживания. Женщина не то что нравится ему, просто он или что-то в нем откликается на ее присутствие, пусть даже за стенкой (кстати, довольно тонкой). Что-то ему мерещится в полудреме молодого сильного организма, какие-то видения проплывают, и это тревожит не только его, но и дремлющего рядом кота Василия. Когда женщины не было, все было намного проще. o:p/

Работает Ильяс, как и прежде, неторопливо, комната, которую он занимает и ремонтирует, почти готова: обои наклеены, потолок побелен, розетки поставлены. Временами ему приходится отрываться от работы, если кому-то из знакомых Н. требуется срочная помощь. Н. по-прежнему отпускает его, но женщине это не нравится, она недовольна, что работа в квартире стопорится, а Ильяс где-то в отсутствии и возвращается, бывает, довольно поздно. o:p/

Тот и вправду не торопится назад, для этого свои причины: встречаться лишний раз с женщиной ему не хочется. Или, наоборот, хочется, но все равно в тягость, поскольку это имеет отношение и к Н. o:p/

o:p   /o:p

Однажды Ильяс не приходит ночевать. Не приходит и кот сибирского происхождения Василий, для которого спрыгнуть с высоты их окна — пара пустяков. Они не приходят одну ночь, и вторую, и третью. Это ли не повод для тревоги: полиция, хулиганы, мало ли что? А может, ностальгия замучила и рванул обратно на родину? Ну тогда бы хоть сообщил… Главное, впрочем, чтобы не случилось чего худого. Москва — джунгли... Ильяса жаль не меньше, чем кота, хотя, понятно, раньше или позже равно пришлось бы расстаться. Да и подруга ворчит. Пусть и в соседней комнате, а все равно — посторонний. Чужой… o:p/

 

Воздух открытого сна

Муратханов Вадим Ахматханович родился в 1974 году в городе Фрунзе. В 1990-м переехал в Ташкент, где окончил факультет зарубежной филологии Ташкентского государственного университета. Один из основателей объединения «Ташкентская поэтическая школа», альманаха «Малый шелковый путь» и Ташкентского открытого фестиваля поэзии. Публиковался во многих журналах и альманахах, автор нескольких поэтических книг. Живет в Подмосковье, заведует отделом поэзии журнала «Новая Юность». o:p/

o:p   /o:p

o:p   /o:p

o:p   /o:p

o:p   /o:p

Боорсок [1] o:p/

o:p   /o:p

Золото чак-чака, сгущенная o:p/

до черноты синева изюма, o:p/

пепельная желтизна боорсоков, o:p/

чья сладость сначала хрустит o:p/

на зубах и лишь затем o:p/

проникает в сознание. o:p/

o:p   /o:p

Дастархан усеян угощениями, o:p/

но гостей все нет. o:p/

Ад а [2] и а я [3] в лакированной рамке o:p/

с высоты глядят неотступно, o:p/

и тесно стоящие блюда, o:p/

слишком вкусные, чтобы быть съеденными, o:p/

постепенно превращаются из запретных плодов o:p/

в экспонаты закрытого на учет музея. o:p/

o:p   /o:p

Солнце плавит стекло портрета. o:p/

Красным карандашом обведена дата o:p/

в календаре 1976 года. o:p/

День, когда с неба падали боорсоки. o:p/

o:p   /o:p

o:p   /o:p

o:p   /o:p

Шифоньер o:p/

o:p   /o:p

В доме ни души. Открываю o:p/

скрипучую дверь иноземца, заложника, o:p/

потерявшего память, o:p/

принявшего чужую религию o:p/

и хранящего теперь ее пыль. o:p/

o:p   /o:p

o:p   /o:p

Батыр o:p/

o:p   /o:p

Горел. Два раза был порезан. o:p/

Ходил с простреленной рукой. И говорят, на нем o:p/

немало темных дел. o:p/

o:p   /o:p

Вечерами на бревне от старого тутовника o:p/

сутулится, усталый и больной. o:p/

Интересно, помнит он o:p/

про нашу детскую драку? o:p/

o:p   /o:p

o:p   /o:p

Вода o:p/

o:p   /o:p

Что толкнуло сбежать o:p/

вниз по крутому откосу — o:p/

не помню, но быстро o:p/

кончился рост, и чуткая крыша o:p/

сомкнулась над головой, o:p/

отменяя теченье. o:p/

o:p   /o:p

Две огромных руки o:p/

до первого вдоха o:p/

вырвали из теплой утробы — o:p/

мокрого, испуганного. o:p/

Но успели увидеться черные травы o:p/

на затопленном склоне o:p/

и зеленое солнце реки. o:p/

o:p   /o:p

Короткая радость стоянья на дне o:p/

до сих пор не дает научиться плавать. o:p/

o:p   /o:p

o:p   /o:p

Курпача [4] o:p/

o:p   /o:p

Толстая гармошка, o:p/

свернувшаяся до потолка, o:p/

научи меня небу. o:p/

Подними меня выше крыши, o:p/

выше груши, урюка и одноглазой телевышки, o:p/

откуда можно всех пересчитать. o:p/

o:p   /o:p

o:p   /o:p

*   * o:p/

   * o:p/

o:p   /o:p

Мой старый дом, заросший сад o:p/

и инструмент в ладонях слабых. o:p/

Другие руки век назад o:p/

привили этот цвет и запах. o:p/

o:p   /o:p

Но кажется: за шагом шаг o:p/

стволы и ветхие стропила o:p/

в младенчестве моя душа o:p/

сама из времени слепила. o:p/

[1]    Мучное блюдо, подаваемое к чаю. o:p/

o:p   /o:p

[2]  Папа (здесь и далее — узб.) .

o:p   /o:p

[3] Мама. o:p/

o:p   /o:p

[4] Узкое и длинное стеганое ватное одеяло. o:p/

o:p   /o:p

 

Тайна Чингисхана

Нефедов Сергей Александрович — историк. Родился в 1951 году. Окончил Уральский университет в Екатеринбурге. Доктор исторических наук, профессор Уральского федерального университета. Автор более 180 научных работ, в том числе монографий «Факторный анализ исторического процесса» (М., 2008), «Secular Cycles» (Oxford and Princeton, 2009), «История России. Факторный анализ» в 2-х томах (М., 2010). Живет в Екатеринбурге. o:p/

o:p   /o:p

o:p   /o:p

o:p   /o:p

o:p   /o:p

Этот вот видно не даром,

Из чрева яростно вырвавшись,

Сгусток кровавый в руке зажимая,

На свет появился!

o:p   /o:p

«Сокровенное сказание», 78. 1240 г. [1] o:p/

o:p   /o:p

Историки, писавшие на пепелищах сожженных городов, считали сгусток крови в руке будущего Чингисхана предвозвестием обрушившейся на мир катастрофы. Они не понимали, что произошло, они боялись описывать то, что видели своими глазами.

«Несколько лет я уклонялся от того, чтобы говорить об этом событии, чувствуя к нему ужас… — писал арабский хронист Ибн аль-Асир. — Если бы кто сказал, что мир с того времени, как бог сотворил Адама… не испытал такого несчастия, то он был бы прав… Наверное люди до скончания века… не увидят больше такого события… Но даже ад-Даджжал [2] уничтожит лишь тех, кто не последует за ним, а тех, кто последует за ним, он пощадит. Эти же никого не пощадили; они убивали женщин, мужчин и младенцев; они вспарывали животы у беременных и убивали зародышей… Боже, что за несчастие, искры от которого разлетелись во все стороны, и вред его сделался всеобщим! Оно распространилось по странам подобно тучам, погоняемым ветром…» [3] .

Очевидцы воспринимали эти события как ураган, смерч, землетрясение, внезапно разрушившее их благоустроенный мир.

o:p   /o:p

Мир цветущего счастья, o:p/

Трехсотлетний покой, o:p/

Сад науки, искусства, o:p/

Сад культуры людской, — o:p/

Все погибло, пропало, o:p/

Как метлой сметено! [4] — o:p/

o:p   /o:p

писал китайский поэт Сюйцзюнь Баоци.

 Как могло случиться такое? Ведь цивилизованные государства обладали могучими армиями из десятков и сотен тысяч закованных в сталь воинов. Их границы охраняли неприступные крепости, а главные города были окружены тройными каменными стенами. Исполненные самонадеянности императоры и султаны, наверное, даже не слышали о живущих на краю земли варварских племенах, а если и слышали — то не обращали на них внимания. «Это нечто неслыханное! — писал Ибн аль-Асир. — Ведь Искандер, про которого историки единогласно говорят, что он покорил весь мир, не покорил его с такой быстротой, а в течение десяти лет, причем он никого не убивал, а требовал от людей лишь покорности. Эти же покорили большую часть населенной и лучшей земли и наиболее культурной и воспитанной, менее чем в один год» [5] .

Очевидцы объясняли произошедшее «гневом Божьим» — подобно тому, как в священных книгах объясняли Великий потоп. Современные историки рассуждают о тактике и стратегии, о мобильности и дисциплине монгольского войска. Но во всем этом не было ничего особенного, ничего, что отличало бы монголов от других кочевых племен. Некоторые специалисты говорят о военных талантах Чингисхана — но монголы продолжали одерживать победы и после смерти Владыки Человечества. В конечном счете попытки найти объяснение приводят лишь к осознанию присутствия тайны — к осознанию того, что существует какая-то иная причина всесокрушающего нашествия.

Для того чтобы осмыслить причину этой вселенской катастрофы, нам нужно познакомиться с историей кочевников — нужно понять, почему они были столь жестоки, как они научились одерживать победы.

Родина кочевников была страной необъятных равнин, поражавшей воображение древних поэтов:

o:p   /o:p

Как море! Огромно! o:p/

И ровный песок — без конца! o:p/

И в далях не видно людей! [6] o:p/

o:p   /o:p

Это была Великая степь, простиравшаяся через весь северный материк, Евразию. Степь была величественна и прекрасна, но народы, жившие в ней, были париями Древнего мира. Эти обширные земли были бесплодны, и лишь в редких речных долинах можно было заниматься земледелием. Квадратный километр пашни кормил тысячи земледельцев, в степи на такой же территории могли выжить лишь несколько скотоводов-кочевников. Именно выжить, потому что, по казахской пословице, их скот принадлежал любому бурану и сильному врагу. Китайские летописи пестрят упоминаниями о голоде среди степных племен: «Умерло из каждого десятка три человека, а из каждого десятка скота пало пять голов… Земля на несколько тысяч ли стояла голая, травы и деревья засохли, люди и скот голодали и болели, большинство из них умерли или пали…» [7] .

В степи могли выжить лишь самые сильные и выносливые. Чтобы испытать новорожденного ребенка, его бросали в снег — если мальчик выживал, то становился богатырем. Дети сызмальства приучались к охоте: «Мальчик, как скоро может верхом сидеть на баране, стреляет из лука пташек и зверьков <…> и употребляет их в пищу» [8] . В 15 лет юношу опоясывали поясом мужества и отправляли в набег на соседей. Если он возвращался и приносил голову врага, то становился настоящим мужчиной, если не возвращался — никто не вспоминал о нем. Жизнь человека была мимолетной, и, чтобы удержать ее, надо было постоянно убивать других: голод заставлял сражаться за скот и пастбища. «Сокровенное сказание» передает нам атмосферу этой вечной степной войны: o:p/

o:p   /o:p

Небо звездное бывало o:p/

Поворачивалось — o:p/

Вот какая распря шла o:p/

Всенародная <…> o:p/

Мать широкая земля o:p/

Содрогалася — o:p/

Вот какая распря шла, o:p/

Всеязычная [9] . o:p/

o:p   /o:p

Постоянная война воспитывала сильных, суровых и жестоких воинов:

o:p   /o:p

Каждый из мужей искусен, o:p/

Силой — могучий борец <…> o:p/

Сердце их ярость съедает, o:p/

Гневом их дышат уста [10] . o:p/

o:p   /o:p

Мужчина, не добывший в бою голову врага, подвергался позору и лишался доли добычи. Отважные и удачливые бойцы, наоборот, были окружены почетом. «Сильные едят жирное и лучшее, устаревшие питаются остатками после них. Молодых и крепких уважают, устаревших и слабых мало почитают» [11] , — говорит китайский историк. У кочевников, живших на западе Великой степи, были столь же жестокие обычаи. «Когда скиф убивает первого врага, он пьет его кровь, — свидетельствует Геродот. — Сперва обтягивают череп [врага] снаружи сыромятной кожей и употребляют вместо чаши <…> делают из содранной кожи плащи, сшивая их, как козьи шкуры...» [12] .

Жестокость была естественным следствием степной жизни: нужно было захватить пастбища соседнего племени, а для этого требовалось изгнать или истребить чужаков. Пищи едва хватало для своих, поэтому рабы были не нужны; пленников приносили в жертву богам — так истреблялись целые племена и народы. Победители оставляли в живых лишь красивых женщин, которые становились наложницами. «Величайшее наслаждение и удовольствие для мужа, — говорил Чингисхан, — состоит в том, чтобы… победить врага, вырвать его с корнем и захватить все, что тот имеет… превратить животы его прекрасноликих супруг в ночное платье для сна и подстилку, смотреть на их розоцветные ланиты и целовать их…» [13] .

В то время как на востоке Великой степи поклонялись духам воинов-предков, на западе поклонялись мечу: втыкали обнаженный меч в землю и кланялись ему, как верховному богу. «Cчастливым у них считается тот, кто умирает в бою, — писал римский историк Марцеллин. — Ничем они так не гордятся, как убийством человека» [14] . В степи шло постоянное соревнование в умении убивать. Сражаясь за жизнь, степные всадники все теснее и теснее прижимались к крупу своих лошадей, они превращались в кентавров, полулюдей-полуконей из древних греческих мифов. «Приросшие к своим выносливым, но безобразным на вид лошадям, они исполняют на них все обычные для них дела, — свидетельствует римский историк, — на ней каждый из этого племени днюет и ночует, покупает и продает, ест и пьет, и, пригнувшись к узкой шее своей скотины, погружается в глубокий сон» [15] .

Рождение народа кентавров было великим и грозным событием человеческой истории. Люди-кентавры ничем не походили на людей-земледельцев: у них были другие обычаи, другой образ мыслей и другая жизнь. Первым народом, севшим на коней, были скифы; первых кентавров, которые могли спать на своих лошадях, на Востоке звали хунну, а в Европе — гуннами. «Все они отличаются плотными и крепкими членами, толстыми затылками и вообще столь чудовищным и страшным видом, что можно принять их за двуногих зверей, — писал Аммиан Марцеллин. — Они так дики, что не употребляют огня, а питаются полусырым мясом, которое кладут между своими бедрами и лошадиными спинами, и дают ему немного попреть. У них нельзя встретить даже покрытого камышом шалаша; кочуя по горам и лесам, они с колыбели приучаются переносить голод, холод и жажду» [16] .

Каждая военная инновация кочевников порождала волну завоеваний, которая обрушивалась на земледельческие страны. Скифы первыми научились стрелять из лука верхом на лошади, они сокрушили могущественную Ассирийскую империю и в своих набегах доходили до границ Египта. Гунны создали тяжелый лук, стрела из которого пробивала тогдашние доспехи. Лук гуннов был почти вдвое больше скифского, его длина достигала 160 см; он состоял из нескольких слоев дерева и имел костяные накладки в середине и на концах. Концевые накладки действовали как рычаги, которые позволяли согнуть более упругую, чем у прежних луков, кибить. Чтобы натянуть тяжелый лук, требовалось усилие в 30 — 32 кг — больше, чем у современных спортивных луков.

Тяжелый лук должен был подарить гуннам господство над миром — если бы они смогли объединиться ради одной цели. Но бесконечная война в степи отнимала все силы гуннов, и они могли лишь совершать набеги в Китай. Но в это время Китай был объединен могущественным императором Цинь Шихуан-ди (годы правления: 246 — 210 до н. э.). Цинь Шихуан был поклонником ученой школы легистов, и, следуя предписаниям этой школы, он создал скованную железной дисциплиной тоталитарную империю. Крестьяне были разделены на связанные круговой порукой «пятерки» и «десятки», а чиновники назначались строго в соответствии с заслугами. По приказам сверху «пятерки» выделяли людей, которые должны были служить в армии, строить каналы и дороги. Уклоняющимся от повинностей отрубали руки и ноги. Трактат «Вэй Ляо-цзы» говорит: «Пять человек составляют ёпятерку”. Они все вместе получают бирку от командования. Если они потеряют своих и не убьют равное количество врагов, они будут истреблены. Если они потеряют своего командира, и не захватят командира врага, то они будут убиты, а их семьи — истреблены. Закон казней на поле боя гласит: „Командир десятка может казнить девять остальных”» [17] . o:p/

В 214 году до н. э. Цинь Шихуан отправил на север огромную армию, разгромил гуннов, а затем воздвиг поперек континента Великую стену. Могущество империи Цинь побудило кочевников сплотиться и попытаться перенять имперские порядки. Вождь гуннов, шаньюй Модэ c помощью китайских чиновников наладил систему учета населения и скота; он разделил население и войско на десятки, сотни и тысячи и установил жестокую дисциплину, при которой малейшее неповиновение каралось смертью. Созданная Модэ империя Хунну могла выставить на поле боя сто тысяч всадников, вооруженных тяжелыми луками. Это были прирожденные наездники, закаленные суровой степной жизнью и готовые идти на смерть по приказу своих командиров. o:p/

Во II веке до н. э. гунны овладели всей восточной частью Великой степи, а затем волной двинулись на запад. Спасаясь от страшных врагов, степные племена Средней Азии хлынули в Индию и в Иран, а гунны устроились на завоеванных ими просторах к северу от Тянь-Шаня. Но империя Хунну существовала недолго — вскоре она распалась, и степные роды снова сошлись в бесконечной войне. Эта война продолжалась до начала IV века, когда с востока пришли новые владыки степи, жужани. Опасность заставила гуннов объединиться, огромная орда поднялась и, уходя от врагов, двинулась в Европу. «[Они] сокрушают все, что попадает на пути», — писал римский историк [18] . Бежавшие от гуннов германские племена опрокинули пограничные укрепления Римской империи; города и села обратились в пепел, и Европа стала добычей варваров. «Смотри, сколь внезапно смерть осенила весь мир <…> — писал епископ Орент. — Те, кто сумели устоять перед силой, пали от голода. <…>  В городах, деревнях <…> вдоль дорог и на перекрестках, здесь и там — повсюду смерть, страдания, пожарища, руины и скорбь. Лишь дым остался от Галлии, сгоревшей во всеобщем пожаре» [19] .

Жужани, которые прогнали гуннов на запад, владели новым оружием , тактикой таранных атак. Таранная атака стала возможной благодаря появлению стремян, которые обеспечивали устойчивую посадку в седле. Одетые в стальные пластинчатые латы всадники жужаней атаковали, как средневековые рыцари — на галопе, с копьем, нацеленным на врага. В VI веке, следуя по дороге гуннов, одно из жужаньских племен, авары, ворвалось в Европу. Устроив свою ставку на Венгерской равнине, авары больше столетия опустошали своими набегами земли от Пиренеев до Босфора. Эти набеги заставили франков перенимать стремена, доспехи и таранную тактику аваров — так появилась первая рыцарская держава Европы, Империя Карла Великого.

Господство рыцарской конницы длилось в Европе почти семь веков — пока не наступило Новое время. На Востоке продолжалось соперничество рыцарей и конных лучников — но ударной силой была тяжелая кавалерия. В начале XII века тактика таранных атак стала оружием племенного союза чжурчженей. «В авангарде выставляют копьеносцев, которых называют „ин”, „стойкими”, — писал о чжурчженях китайский историк Сюй Мэн-синь. — Солдаты и их лошади одеты в латы» [20] . За копьеносцами, которые составляли около половины армии, следовали лучники, одетые в легкие панцири. Копьеносцы таранили строй противника, а лучники производили залп, ворвавшись в него на глубину ста шагов. Благодаря этой новой тактике чжурчжени объединили под своей властью степные племена и в начале XII века после кровопролитной войны завоевали Северный Китай.

Чжурчжени создали «Золотую империю» Цзинь, организованную по образцу империи Цинь Шихуана. Население было разделено на десятки и сотни, объединенные круговой порукой, в армии была установлена суровая военная дисциплина. «Золотая империя» была самым мощным государством тогдашнего мира: ее население составляло более 50 миллионов человек, а армия состояла из 275 тысяч тяжеловооруженных всадников-рыцарей. Это были профессиональные воины, находившиеся на содержании государства; каждый воин имел оруженосца, и даже оруженосцы были одеты в латы.

Кочевые племена, жившие севернее Великой стены, считались данниками «Золотой империи», но императоры обращали мало внимания на происходившие в степи события. Как сто и двести лет назад, там шла непрерывная война племен, и кочевники истребляли друг друга в кровавых битвах. В 1206 году после долгих войн хан монголов Тэмуджин объединил племена восточной части Великой степи и был провозглашен Чингисханом. По образцу империи Цзинь Чингисхан разделил народ и войско на десятки, сотни и тысячи, связанные круговой порукой; если из десятка воинов бежал один человек, то казнили весь десяток. Монголы отказались платить дань «Золотой империи», что означало войну. В сентябре 1211 года войска Чингисхана встретились в битве у крепости Хуйхэпху с рыцарской армией Цзинь. Это была самая грандиозная и кровопролитная битва Средних веков; по китайским источникам, численность цзиньской армии составляла около 400 тыс. всадников и пехотинцев. Монголов было не более 100 тыс. — тем не менее армия «Золотой империи» была наголову разбита и практически уничтожена. «Пошло такое истребление, что кости трещали, словно сухие сучья», — говорит «Сокровенное сказание». Убитых было столько, что «степи стали издавать зловоние» [21] .

Затем последовала та страшная катастрофа, о которой писали современники: «Наверное люди до скончания века не увидят больше такого события…». Монголы истребляли всех — «и даже беременным вспарывали животы». «Везде были видны следы страшного опустошения, кости убитых составляли целые горы: почва была рыхлой от человеческого жира, гниение трупов вызывало болезни» [22] . В 1220 году орда обрушилась на Среднюю Азию, все сопротивлявшееся подвергалось «всеобщей резне» (перс. «катл-и амм»). Это был обычай монголов, воевавших в земледельческой стране так же, как они воевали в степи. «[Чингисхан] отдал приказ, — писал персидский историк Рашид ад-дин, — чтобы убивали всякое живое существо из любого рода людей и любой породы скотины, диких животных и птиц, не брали ни одного пленного и никакой добычи...» [23] . По свидетельству летописцев, в окрестностях Герата было истреблено полтора миллиона жителей; в Нишапуре «не осталось ни одной стоящей стены».

Монголы с легкостью уничтожали армии могущественных империй; их военное превосходство было колоссальным — но чем оно объяснялось? Ответ на этот вопрос был одной из задач посольства, направленного римским папой ко двору монгольского хана. Возглавлявший это посольство ученый монах Плано Карпини оставил подробное описание оружия и тактики монголов.

«Оружие же все по меньшей мере должны иметь такое, — писал Плано Карпини, — два или три лука, или по меньшей мере один хороший, и три больших колчана, полных стрелами, один топор и веревки, чтобы тянуть орудия. Богатые же имеют мечи, острые в конце, режущие только с одной стороны и несколько кривые. <…> Некоторые имеют латы… Железные наконечники стрел весьма остры и режут с обеих сторон наподобие обоюдоострого меча. <…> Надо знать, что всякий раз, как они завидят врагов, они идут на них, и каждый бросает в своих противников три или четыре стрелы; и если они видят, что не могут их победить, то отступают вспять к своим; и они это делают ради обмана, чтобы враги преследовали их до тех мест, где они устроили засаду…» Плано Карпини описывает стрелковую тактику монголов: «…надо знать, что если можно обойтись иначе, они неохотно вступают в бой, но ранят и убивают людей и лошадей стрелами, а когда люди и лошади ослаблены стрелами, тогда они вступают с ними в бой» [24] .

С выводами Плано Карпини перекликается свидетельство армянского царевича Гайтона. «С ними очень опасно начинать бой, — рассказывал Гайтон в 1307 году, — так как даже в небольших стычках с ними так много убитых и раненых, как у других народов в больших сражениях. Это является следствием их ловкости в стрельбе из лука, так как их стрелы пробивают почти все виды защитных средств и панцирей … (курсив мой. — С. Н. ) В сражениях в случае неудачи отступают они в организованном порядке; преследовать, однако, их очень опасно, так как они поворачивают назад и умеют стрелять во время бегства и ранят бойцов и лошадей. Как только видят они, что противник при преследовании рассеялся и его ряды пришли в беспорядок, поворачивают они опять против него и таким образом достигают победы» [25] (курсив мой. — С. Н. ).

«В битвах с врагом берут [они] верх вот как, — свидетельствует Марко Поло, — убегать от врага не стыдятся; убегая, поворачиваются и стреляют из лука. Коней своих приучили, как собак, ворочаться во все стороны. Когда их гонят, на бегу дерутся славно да сильно, так же точно, как бы стояли лицом к лицу с врагом; бежит и назад поворачивается, стреляет метко, бьет и вражеских коней и людей; а враг думает, что они расстроены и побеждены, и сам проигрывает, оттого что и кони у него перестреляны, да и людей изрядно перебито. Татары, как увидят, что перебили и вражьих коней, и людей много, поворачивают назад и бьются славно, храбро, разоряют и побеждают врага. Вот так-то побеждали они во многих битвах и покоряли многие народы» [26] .

В «Великой хронике» Матфея Парижского многократно повторяются свидетельства разных авторов о том, что монголы «несравненные лучники», «удивительные лучники», «отличные лучники». Один из венгерских епископов подчеркивает, что монголы более искусные лучники, чем венгры и половцы, и что «луки у них более мощные» [27] . Фома Сплитский, описывая осаду Пешта, свидетельствует, что «смертоносные татарские стрелы разили наверняка.  И не было такого панциря, щита или шлема, который не был бы пробит…» [28] . «Говорят, что стреляют они дальше, чем другие народы, — писал венгерский монах Юлиан около 1240 года. — При первом столкновении на войне стрелы у них, как говорят, не летят, а ливнем льются. Мечами и копьями, они, по слухам, бьются менее искусно» [29] .

Таким образом, свидетельства источников сходятся на том, что монголы уклонялись от ближнего боя, что они были сильны главным образом в стрелковом бою. Монголы были прекрасными лучниками, они выпускали тучи стрел, которые летели дальше, чем у других народов, и ударяли с такой силой, что убивали лошадей и пробивали доспехи всадников. Монголы обладали необычно мощными луками, которые к тому же позволяли поддерживать высокий темп стрельбы, — такой вывод следует из свидетельств современников.

Обратимся теперь к свидетельствам археологии. Вторая половина XX века ознаменовалась рядом выдающихся открытий российских археологов, благодаря которым была воссоздана картина развития средневековых культур кочевников Центральной Азии. Одним из результатов этих исследований было получение данных о появлении в период, непосредственно предшествующий началу монгольских завоеваний, нового типа лука. Ранее в степях преобладали однотипные гуннские луки, но затем на основе этой конструкции появилось множество новых вариантов. В борьбе с латной конницей степные лучники пытались усилить свое оружие, и к началу II тысячелетия многие племена имели несколько разных типов лука. Однако, как доказывает Д. Г. Савинов, «лука универсального типа, обычно называемого монгольским, в это время еще не было» [30] . Отбор новых конструкций продолжался вплоть до XII века, когда вместе с монголами на арену истории вышел монгольский лук. Этот лук отличался от гуннского лука тем, что имел не боковые, а одну фронтальную костяную накладку, игравшую принципиально иную роль: она не лишала участок кибити упругости, а, наоборот, увеличивала упругость, добавляя к рефлекторному усилию деревянной основы усилие расположенной по центру лука костяной пластины. При небольших размерах (около 120 см) монгольский лук был вдвое мощнее гуннского лука: по данным китайских источников, сила натяжения монгольского лука составляла не менее 10 доу (66 кг) [31] .

Небольшие размеры монгольского лука делали его удобным для конного лучника; это позволяло точнее прицеливаться и вести стрельбу в высоком темпе — до 10 — 12 выстрелов в минуту. Ю. С. Худяков сравнивает военный эффект появления монгольского лука с эффектом другого фундаментального открытия — появления автоматического оружия в XX веке. Скорострельность монгольского лука имела не меньшее значение, чем его мощность, она позволяла монгольским воинам сокращать дистанцию боя, давала им уверенность в том, что противник не устоит перед «ливнем стрел» [32] .

Новому луку соответствовал новый тип стрел. В монгольское время получили преобладание стрелы с плоскими наконечниками в форме лопатки или трилистника — так называемые «срезни». Большинство плоских стрел имело ширину пера до 25 мм и вес до 15 г, они не очень отличались по весу от наконечников, применявшихся прежде. Однако наряду с обычными «срезнями» довольно часто встречались огромные наконечники длиной до 15 см, шириной пера в 5 см и весом до 40 г. При обычном соотношении веса наконечника и стрелы стрела с таким наконечником должна была весить 200 — 280 г. Тяжелые стрелы были еще одним свидетельством мощи монгольского лука; они обладали огромной убойной силой и предназначались для поражения лошадей [33] .

Согласно Ю. Чамберсу, дальность стрельбы из монгольского лука достигала 320 м [34] . В Эрмитаже хранится каменная стела, найденная близ Нерчинска; надпись на этой стеле говорит о том, что когда в 1226 году Чингисхан устроил праздник по поводу одной из своих побед, победитель в соревновании стрелков Есугей Мерген пустил стрелу на 335 алда (538 м) [35] . Однако на таком расстоянии было практически невозможно попасть в цель, и прицельная дальность стрельбы была гораздо меньше; она составляла 160 — 190 м. Впрочем, реальное преимущество более мощного лука состояло не в его дальнобойности, а в том, что он позволял использовать более мощную стрелу, пробивающую доспехи [36] . По мощи лук не уступал аркебузам, а по скорострельности намного превосходил их — однако научиться стрелять из лука было намного сложнее, чем научиться стрелять из аркебузы. Луки монгольского типа требовали необычайно сильных рук: император Фридрих II отмечал, что у монголов «руки сильнее, чем у других людей», потому что они постоянно пользуются луком [37] . Плано Карпини свидетельствует, что монголы с трехлетнего возраста учили своих детей стрелять из лука, постепенно увеличивая его размеры [38] . Таким образом они наращивали мускулатуру рук и отрабатывали механизм стрельбы на уровне условных рефлексов. Более мощный лук требовал от стрелка особых физических и психологических, качеств, и должно было пройти немало времени, прежде чем монголы освоили новое оружие. Воинам других народов было чрезвычайно трудно научиться хорошо стрелять из монгольского лука — даже если бы он достался им в качестве трофея. Арабский автор, писавший в XV веке наставления по стрельбе из лука, отмечал, что в его время (спустя столетие после падения монгольского владычества в Персии) многие секреты стрельбы были уже утеряны [39] .

Еще сложнее было наладить производство луков монгольского типа. Изготовление сложносоставных луков требовало большого мастерства. Слои дерева, костяные накладки и сухожилия склеивали под сильным прессом, после чего лук подвергался длительной просушке, иногда в течение нескольких лет. Окончание изготовления лука сопровождалось специальными церемониями. Мастера по изготовлению луков пользовались большим уважением, и даже великий хан оказывал им почести [40] .

Новое оружие требовало применения тактики, которая обеспечила бы использование всех его преимуществ. Это была тактика уклонения от ближнего боя, обстрел противника из луков, который мог продолжаться несколько дней. Монголы мчались вдоль фронта противника, поливая его дождем стрел; если же противник переходил в атаку, то они обращались в мнимое бегство, но во время этого «бегства» лучники, обернувшись назад, расстреливали своих преследователей и их лошадей. Мощный лук и тяжелые стрелы позволяли убивать лошадей — и, действительно, источники свидетельствуют, что поражение лошадей было едва ли не главным элементом этой тактики. Если же противник упорно держался на своей укрепленной позиции, то в атаку шел полк «мэнгэдэй» — что означает «принадлежащие богу», то есть «смертники». Задача «мэнгэдэй» состояла в том, чтобы завязать ближний бой, а затем симулировать бегство и все-таки вынудить противника преследовать лучников. Когда в ходе преследования противник расстраивал свои ряды, он подвергался внезапному фланговому удару «засадного полка» [41] . Как свидетельствует «Сокровенное сказание», именно таким образом была одержана решающая победа в битве при Хуйхэпху [42] .

Полное преобладание у монголов стрелковой тактики еще более оттеняется тем обстоятельством, что, по свидетельству Плано Карпини, лишь богатые воины имели мечи или сабли. Сабля была оружием противников монголов, тюрок, и со временем она распространилась среди монголов, но это распространение было довольно медленным. Монгольский лук в конечном счете оказался эффективнее тюркской сабли. Хотя сабельная тактика египетских мамлюков дала им победу в битве при Айн-Джалуте, в других сражениях мамлюки терпели поражения. Так, по свидетельству армянского историка Нарсеса Палиенца, в большой битве при Джебель-ас-Салихийе сражалось 50-тысячное монгольское войско под предводительством самого владыки Ирана Газан-хана — и при этом у монголов « кроме стрел, не было ничего другого ». Египетский султан Насер рассчитывал без труда одолеть монголов в ближнем бою, когда они израсходуют свои стрелы. Однако «затемнилось солнце от них, а люди оказались в тени от густоты стрел. Этими стрелами войско султана было разбито и обращено в бегство» [43] .

«Монгольские полководцы стремились к решительному столкновению с противником, — пишет Ю. С. Худяков. — Вера в свою непобедимость была столь велика, что они вступали в бой с превосходящими силами неприятеля, стараясь подавить его сопротивление массированной стрельбой» [44] .

Монголы одерживали победы, но война в Китае затянулась на 25 лет. Могущественная «Золотая империя» выставляла на поле боя новые и новые армии. Летописи с ужасом повествуют о том, как монголы сгоняли в одно место сотни тысяч крестьян и устраивали всеобщую резню, — «земля на десятки ли была устлана трупами». В 1233 году пал Кайфын — последняя столица Цзинь; по свидетельству очевидцев, огромный город горел больше месяца. o:p/

Испепелив Северный Китай, волна монгольского нашествия повернула на запад. В 1236 году вооруженная смертоносными луками орда кентавров подошла к границам Киевской Руси. Через пять лет все было кончено — Киевской Руси не стало. Только на севере, в лесах за Окой, сохранилось несколько русских княжеств, а южнее Оки теперь простиралась область татарских кочевий — «Дикое поле».

 В начале 1241 года орда Бату-хана, оставив после себя тлеющие развалины, ушла в Польшу и Венгрию. 9 апреля монголы встретились с польскими и немецкими рыцарями у силезского городка Легница. Монгольские стрелы еще раз «затмили солнце»; около 40 тыс. поляков и немцев остались на поле сражения; после боя победители для подсчета отрезали уши убитым и наполнили ими десятки мешков. Через два дня на Венгерской равнине у реки Шайо основные силы орды встретились с 60-тысячным войском венгерского короля Белы IV. Монгольские отряды со всех сторон окружили колонну венгерских рыцарей, на расстоянии обстреливая ее из луков и уклоняясь от контратак. Стрелы пробивали кольчуги и панцири; стрелы падали так густо, как будто шел снег. Агония венгерской армии продолжалась шесть дней, и лишь немногие израненные воины вернулись к венгерской столице Пешту. Бела IV бежал в Германию и рассказал об истреблении венгров, о гибели городов и сел; Германию охватила паника, тысячи людей молились в церквях: «Господи, избави нас от ярости татар». Западную Европу спасло чудо: орда Бату-хана внезапно остановилась, собралась в огромную конную лаву и стремительно повернула назад — на восток. Где-то там, в далеких монгольских степях, умер Великий Хан, сын Чингисхана Угэдэй, — и Бату-хан возвращался назад, чтобы бороться за власть.

Европейские короли и князья с тревогой ожидали нового нашествия страшной орды.

Они каждый год ждали, что татары вернутся, — и, чтобы договориться с ними, римский папа послал в далекую Монголию своего посла Плано Карпини. Путь Плано Карпини пролегал через русские земли, и он неделями ехал по опустошенной равнине, среди пожарищ, где были только тела мертвых — и не сыскать живых. Папский посол аккуратно записывал все, что видел, и оставил наполненное ужасом описание конца Древней Руси . «Татары <…> произвели великое избиение в земле Руссии, — писал посол. — Они разрушили города и крепости и убили людей. <…> Когда мы ехали через их землю, мы нашли многочисленные головы и кости мертвых людей, лежащие на земле...» [45] . o:p/

o:p   /o:p

«История учит лишь тому, что она никогда ничему не научила народы», — писал Гегель [46] . Более того, в наше время принято считать, что история повествует о далеком и непонятном прошлом, что мир изменился и это пугающее прошлое никогда не вернется. Между тем очевидно, что люди не меняются так быстро, как меняется техника, что они подвержены тем же страстям, что тысячи лет назад, что одни из них любят мир, а другие по-прежнему любят войну. Многие из них обладают силой и любят добиваться своей цели насилием — так, как добивались своего варвары. Приходится признать, что варвары ХХ века превзошли жестокостью Чингисхана, — ведь в их распоряжении были отравляющие газы и напалм. После Хиросимы стало очевидно, что если в руки тех, кто привык убивать, попадет новое всесокрушающее оружие, это приведет к гибели цивилизации. Человечество уже имеет опыт подобного рода: появление тяжелой кавалерии привело к гибели цивилизации Древнего мира. Тысячу лет спустя катастрофа повторилась: создание монгольского лука означало гибель для половины человечества. Начались «темные века», когда люди жили среди развалин и летописцы боялись написать правду о том, что же произошло. И только сейчас историки начинают понемногу разбираться в причинах и следствиях, и может быть, мы все-таки сможем чему-то научиться у истории ушедших:

o:p   /o:p

Тот не человек и не ученый, o:p/

Кто не хранит в своем сердце летописей прошлого. o:p/

Но тот, кто постиг историю ушедших, o:p/

Тот прибавил много жизней к своей [47] . o:p/

[1] Цит. по: Козин Л. С. Сокровенное сказание. Т. 1. М.—Л., «Издательство АН СССР», 1941. Так же как в других известных исторических источниках, нумерация идет не по страницам, а по номерам параграфов. o:p/

o:p   /o:p

[2] Ад-Даджжал в мусульманской традиции соответствует антихристу, дьяволу у христиан. См.: Али-заде А. Исламский энциклопедический словарь. М., «Ансар», 2007, стр. 94. o:p/

o:p   /o:p

[3] «Тарих-ал-камиль», 1231 г. Цит. по: «Материалы по истории Азербайджана из Тарих-ал-камиль (полного свода истории) Ибн-ал-Асира». Баку, «АзФан», 1940, стр. 135 — 136. o:p/

o:p   /o:p

[4] Сюйцзюнь Баоци (род. ок. 1276 г.). Цит. по: «Татаро-монголы в Азии и Европе». М., «Наука», 1970, стр. 15. o:p/

o:p   /o:p

[5] «Тарих-ал-камиль» (1231 г.). Цит. по: «Материалы по истории Азербайджана…», стр. 136. o:p/

o:p   /o:p

[6] Ли Хуа. Плач на древнем поле сражений. Цит. по: «Китайская классическая проза». М., 1959, стр. 203. o:p/

o:p   /o:p

[7] Бань Гу. Хань Шу (ок. 88 г.). Цит. по: Таскин В. С. Материалы по истории сюнну (по китайским источникам). Вып. 2. М., «Наука», 1973, стр. 28. o:p/

o:p   /o:p

[8] Сыма Цянь. Ши цзи. Цит. по: Бичурин И. Собрание сведений о народах, обитавших в Средней Азии в древние времена. Т. 1. М.—Л., «Издательство АН СССР», 1950, стр. 40. o:p/

o:p   /o:p

[9]  «Сокровенное сказание», 254. o:p/

o:p   /o:p

[10] Там же, 139. o:p/

o:p   /o:p

[11] Сыма Цянь. Ши цзи (ок. 91 до н. э.). Цит. по: Бичурин И. Указ. соч., стр. 40. o:p/

o:p   /o:p

[12] Геродот (ок. 480 г.). Цит. по: Геродот. История в девяти книгах. Л., «Наука», 1972, стр. 202. o:p/

o:p   /o:p

[13] Рашид ад-дин (ок. 1307 г.). Цит. по: «Библиотека древних рукописей» . o:p/

o:p   /o:p

[14] Аммиан Марцеллин (ок. 390 г.). Цит. по: Аммиан Марцеллин. Римская история. СПб., «Алетейя», 1994, стр. 494. o:p/

o:p   /o:p

[15] Аммиан Марцеллин. Указ. соч., стр. 491. o:p/

o:p   /o:p

[16] Там же. o:p/

o:p   /o:p

[17] «Вэй Ляо-цзы» (конец IV в. до н. э.). Цит. по: «Вэй Ляо-цзы. У-цзин. Семь военных канонов Древнего Китая». СПб., «Евразия», 2001, стр. 324. o:p/

o:p   /o:p

[18] Аммиан Марцеллин. Указ. соч., стр. 491. o:p/

o:p   /o:p

[19] Орент (ок. 420 г.). Цит. по: Ле Гофф Ж. Цивилизация средневекового Запада. М., «Прогресс», 1992, стр. 21. o:p/

o:p   /o:p

[20] Сюй Мэн-синь (ок. 1140 г.). Цит. по: Воробьев М. В. Чжурчжени и государство Цзинь (Х в. — 1234 г.). М., «Наука», 1975, стр. 126. o:p/

o:p   /o:p

[21] «Сокровенное сказание», 247. o:p/

o:p   /o:p

[22] Беха ад-дин Руди (ок. 1220 г.). Цит. по: Кычанов Е. И. Жизнь Темучжина, думавшего покорить мир. М., 1973, стр. 107. o:p/

o:p   /o:p

[23] Рашид ад-дин (ок. 1307 г.). Цит. по: Рашид ад-дин. Сборник летописей.  М., «Издательство АН СССР», 1946 , т. I, кн. 2, стр. 219. o:p/

o:p   /o:p

[24] Плано Карпини. История монгалов, именуемых нами татарами, 1247 г. Цит. по: «Путешествие в восточные страны Плано Карпини и Рубрука». М., «Государственное издательство географической литературы», 1957, стр. 50 — 53, 62. o:p/

o:p   /o:p

[25] Цит. по: Кирпичников А. Н. Древнерусское оружие. Вып. 3. Л., 1971, стр. 78. o:p/

o:p   /o:p

[26] Марко Поло (ок. 1298 г.). Цит. по: Марко Поло. Путешествие. Л., «Гослитздат», 1940, стр. 65. o:p/

o:p   /o:p

[27] Матфей Парижский (ок. 1259 г.). Цит. по: Матфей Парижский. Великая хроника. — В кн.: «Русский разлив. Арабески истории. Мир Льва Гумилева». М., «Дик», 1997, стр. 268, 270, 277, 283, 287. o:p/

o:p   /o:p

[28] Фома Сплитский (ок. 1268 г.). Фома Сплитский. История архиепископов Салоны и Сплита. М., «Индрик», 1997, стр. 111. o:p/

o:p   /o:p

[29] Аннинский С. А. Известия венгерских миссионеров XIII — XIV веков о татарах в Восточной Европе. — «Исторический архив», 1940, т. III, стр. 87. o:p/

o:p   /o:p

[30] Савинов Д. Г. Новые материалы по истории сложного лука и некоторые вопросы его эволюции в Южной Сибири. — В кн.: «Военное дело древних племен Сибири и Центральной Азии». Новосибирск, «Наука», 1981, стр. 155, 161. o:p/

o:p   /o:p

[31] Чжао Хун, 1221 г. Мэн-да бэй лу («Полное описание монголо-татар»). М., Наука, 1975, стр. 79; Кычанов Е. И. Чжурчжени в XI веке. — В кн.: «Сибирский археологический сборник». Новосибирск, 1966, стр. 277; Шавкунов В. Э. К вопросу о луке чжурчженей. — В кн.: «Военное дело древнего населения Северной Азии». Новосибирск, «Наука», 1987, стр. 200. o:p/

o:p   /o:p

[32] Худяков Ю. С. Вооружение кочевников Южной Сибири и Центральной Азии в эпоху развитого Средневековья. Новосибирск, «Наука», 1997, стр. 124; Chambers J. The Devil’s Horsemen: The Mongol Invasion of Europe. N. Y., «Phoenix Press», 1974, р. 57. o:p/

o:p   /o:p

[33] Медведев А. Ф. Татаро-монгольские наконечники стрел в Восточной Европе. — «Советская археология», 1966, № 2, стр. 55; Киселев Г. В., Мерперт Н. Я. Железные и чугунные изделия из Кара-Корума. — В кн.: «Древнемонгольские города». М., «Наука», 1965, стр. 192 — 193; Медведев А. Ф. Ручное метательное оружие. Лук и стрелы, самострел VIII — XIV вв. (Свод археологических источников) Выпуск Е1-36. М., «Наука», 1966, стр. 52, 73, 75; Худяков Ю. С. Вооружение центрально-азиатских кочевников в эпоху раннего и развитого Средневековья. Новосибирск, «Наука», 1991, стр. 122 — 123. o:p/

o:p   /o:p

[34] Chambers J. Op. cit., р. 55 — 57. o:p/

o:p   /o:p

[35] McLeod W. The Range of the Ancient Bow. — «Phoenix», 1965. Vol. 19, N. 1, р. 9;  Lhagvasuren G. The stele of Chinggis Khan. Цит. по: . o:p/

o:p   /o:p

[36] Paterson W. F. The Archers of Islam. — «Journal of the Economic and Social History of the Orient», 1966. Vol. 9, р. 83. o:p/

o:p   /o:p

[37] Матфей Парижский. Великая хроника… o:p/

o:p   /o:p

[38] Путешествие в восточные страны… стр. 36. o:p/

o:p   /o:p

[39] Медведев А. Ф. Ручное метательное оружие… стр. 14, 31, 32. o:p/

o:p   /o:p

[40] Ермолов Л. Б. Сложносоставной монгольский лук. — «Сборник музея антропологии и этнографии», 1987, вып. XLI, стр. 153, 154; Маркевич В. Е. Ручное огнестрельное оружие. СПб., «Полигон»,1994, стр. 22. o:p/

o:p   /o:p

[41] Chambers J. Op. cit., р. 64 — 66. o:p/

o:p   /o:p

[42] «Сокровенное сказание», 247. o:p/

o:p   /o:p

[43] Нaрсес Палиенц. Летопись. Первая четверть XIV в. Цит. по: «Армянские источники о монголах». М., «Издательство восточной лититературы», 1962, стр. 98 — 99. o:p/

o:p   /o:p

[44] Худяков Ю. С. Вооружение кочевников Южной Сибири… стр. 136. o:p/

o:p   /o:p

[45] «Путешествие в восточные страны...», стр. 46 — 47. o:p/

o:p   /o:p

[46] Всемирная энциклопедия афоризмов. Собрание мудрости всех народов и времен. М., АСТ, 2010, стр. 11. o:p/

o:p   /o:p

[47] Ан-Насави. Сират ас-султан Джалал ад-Дин Манкбурны (ок. 1232 г.). Цит. по: Ан-Насави. Жизнеописание султана Джалал ад-Дина Манкбурны. Баку, «Элм», 1973, стр. 42. o:p/

o:p   /o:p

 

Вруби свою музыку громче, если сможешь…

Василь Махно родился в 1964 году в городе Черткове Тернопольской области, окончил Тернопольский педагогический институт и аспирантуру при нем. Преподавал в Ягеллонском университете (Краков). Автор более десяти книг стихов и эссеистики. Переводчик польской, сербской, немецкой и американской поэзии XX века. Участник международных поэтических фестивалей. Стихи, эссе и драмы переводились на многие языки, в частности на английский, иврит, идиш, испанский, литовский, малаямский, немецкий, польский, румынский, русский, сербский, чешский и другие. Отдельными книгами стихи поэта изданы в Польше, Румынии и США. В переводах на русский стихи и эссе публиковались в журналах «Новый мир», «Новая Юность», «Арион», «Дружба народов», «Интерпоэзия» и «TextOnly». С 2000 года живет в Нью-Йорке. o:p/

o:p   /o:p

o:p   /o:p

Тернополь o:p/

o:p   /o:p

o:p   /o:p

What can I do? o:p/

o:p   /o:p

«What can I do», — пели «Smokie». «Водку найду», — подпевала им шпана 80-х, переведя фразу популярной песни на более понятный язык. Песня пьянила, а Элис, которая жила в квартире напротив, живет там до сих пор, и Кэрол, и мексиканская девушка, и до бухты в Сан-Франциско теперь ближе, но мурашки воспоминаний, раздражающие твою память, и иголки эмоций, которые ее пришпилили, и этот дождь, на который ты можешь смотреть вечно и не насытиться им, — уже не скрывают от тебя самых главных слов. Пройдет каких-то тридцать лет, и эту английскую группу и ее хиты, которые звучали на всех дискотеках, будет помнить только твое поколение. Теперь коллекцию этих песен можешь запаковать в компьютерный файл «My music», чтобы потом слушать их вместе с нью-йоркским дождем. o:p/

А кто будет помнить твое поколение? o:p/

И почему этот дождь нью-йоркский? o:p/

И собирая сумки перед отъездом в Нью-Йорк, не забыл ли ты чего-то такого, за чем всякий раз возвращаешься и никак не можешь отыскать? o:p/

o:p   /o:p

Сотни фотографий, которые проявляли в домашних лабораториях, в темноте, при красном свете специальной лампы, с проявителями и закрепителями, вымывая лица и фигуры, словно золото в шахтах. Потом, прицепив на шнурок, будто белье во дворе, эти фото сушили — и они становились временем. Ты побросал их в бумажные пакеты, принесенные из ближайшего гастронома, и они пожухли, словно кто-то облил их медом. o:p/

Кто помнит Шнейдера с Киевской? Француза? Слепого с Фабричной, твоего одноклассника, который стал зеком и которого найдут на Пушкина, мертвого, возле девятиэтажного дома? o:p/

Как это все у вас происходило? Ну, конечно, ценили бицепсы и сильный удар, фирменные джинсы, взрослость измеряли курением сигарет на школьных переменах, алкоголем, знанием, что Ленка из параллельного класса сделала аборт, и что триппер лечат пенициллином, и кто Шнейдеру должен деньги и за что, и что после дискотеки в школе все равно будут разборки, а милиция приедет поздно, и что физкультурник — чмо и на матах мнет самых спелых старшеклассниц, а классная прицепилась законспектировать первоисточник какого-нибудь из классиков марксизма-ленинизма, ты выбрал «Материализм и эмпириокритицизм», а когда законспектировал, она спрашивала наизусть поименно список всех членов Политбюро, как «Откровение» Иоанна. o:p/

o:p   /o:p

Что ты должен делать, когда тебе 16 лет? Собственно, что ты можешь? o:p/

Ты жил между школой, остановкой «Киевская», киоском, телефонными будками и гастрономом. А еще — между мамой и отчимом, их комнатой и вашей с братом, посреди книжек, сдавания бутылок в приемные пункты и выискивания радиоволн с запретными голосами, посреди утреннего вставания и выстаивания очереди в гастрономе «Киев» за маслом вместе с мамой, хождения в магазины и утаиванья нескольких копеек сдачи, между слушаньем кассетного магнитофона «Весна» и мечтой о бобинном «Маяке-205», дискотеками и ценами на джинсы, между фарцовщиками и маршрутами поляков, которые едут на отдых через Украину в Болгарию, распродавая жвачки, джинсы, куртки, рубашки, свитера, между жизнью и смертью. o:p/

Это вхождение во взрослость с сигаретой и распитой на двоих бутылкой дешевого вина. Эта окраина города, которой овладела шпана, между новостройками, арматурой, шлакоблоками, детскими садами, школами, дискотеками и песней со знаком вопроса: «Что мне делать?» — и с этими словами, с этой музыкой наше поколение будет вынуждено покинуть этот город, чтобы не присвоить его только себе. o:p/

Кажется, ничего не изменилось: за окном осень, ты сидишь в кофейне, которую переименовали после твоего отъезда. Сменился хозяин, потом нового заменил другой. От того, что хозяева периодически сменялись, изменялось все: качество кофе, ассортимент алкогольных напитков, официантки, посетители.  В Нью-Йорке ты нашел заменитель кофейням, которые так любил в молодости. Этот заменитель называется «Starbucks»: кофе с молоком, чай с желтым тростниковым сахаром, джаз с кантри, стол с лэптопом. o:p/

Осень, которую ты запомнил за несколько дней до отъезда в США, была теплее, но с дождями. o:p/

Теперь сухой осенний день, словно фотография из Интернета, стоял перед глазами, как наполненные водкой рюмки, в которых отражались лица и руки твоих приятелей, приглашенных тобой «на кофе». o:p/

На противоположной стороне улицы мимо нашей застекленной компании проходит женщина в ярком наряде и шапочке, которая давно вышла из моды, закутанная в длинный шарф, в белых туфлях на высоком каблуке, что контрастируют с цветовой гаммой ее одежды. Так привлекают внимание. Раскрашенная, точно клоун-новичок в цирке шапито, она всегда отличалась этим от прочих клиентов местной психбольницы, что время от времени прогуливались в центре. Она была из высшей касты. Ее появление на безлюдной улице ты принимаешь с горячей благодарностью, потому что она — единственная, кто отвлекает тебя от пустой болтовни твоих бывших корефанов и кто, словно механическая музыкальная шкатулка, прячет в себе музыку этого города, которую ты успел забыть. o:p/

o:p   /o:p

Почему музыку, а не что-нибудь другое? o:p/

Почему не сохранившиеся остатки архитектуры довоенного Тернополя, отчасти в центре города, на Новом Мире, с закрашенными пилястрами и облезшими от ненужности атлантами, не восстановленную улицу Перля, новые микрорайоны 80-х, рабочие общежития комбайнового завода и хлопкового комбината? o:p/

Тернополь потерял свой шарм в тотальных советских бомбардировках 1944 года. Восстал из пепла, но другим, эта новая архитектура, новые названия улиц, отстроенный центр, тернопольское озеро, разделение города на Дружбу, БАМ, Канаду и Аляску размагнитили всякую притягательную силу между центром и новыми районами. Этот отмеченный 1939 годом смертоносный разрыв между прошлым городом и его историей и городом современным становился кесаревым сечением, рубцом памяти, который никак не заживет. o:p/

o:p   /o:p

1939 год в Тернополе стал последним годом польского государства. o:p/

Из тревожных вестей в прессе и слухов, которые распространялись по городу, возникало чувство неуверенности, и война, как нечто неизбежное, терпеливо ждала августа. o:p/

Могло это как-то повлиять на привычную городскую жизнь? o:p/

Вряд ли. o:p/

Люди посещали кофейни; торговали товаром, каждый своим — в книжном Перельмана и портняжном салоне Леона Славинского; Пилсудский крепко держался за стремена коня на высоком постаменте; в еврейских лавках привычно, с выкриками и пререканиями, предлагали новые поступления; в пекарнях выпекали хлеб; на рынок съезжались крестьяне; гимназисты ходили на классы; в ешивах изучали Тору; польская, украинская и еврейская молодежь воспитывала дух в молодежных полувоенных организациях; в костелах, церквях и синагогах отправляли службы; после христианских праздников наступали еврейские. o:p/

Город, который доживал последние мирные месяцы, даже в страшном предсказании местной Кассандры не мог бы представить, как изменится все за несколько ближайших лет, что ожидает этих торговцев и покупателей, гимназистов, урядников, жандармов, проституток, городских воров в зависимости не только от них самих, но и от их национальности, сколь многим из его жителей не удастся протянуть эти ближайшие пять-шесть лет из-за сначала пыток НКВД, потом тотального уничтожения евреев, а еще позже — подпольных действий ОУН и Армии Крайовой. В городе, в котором по одним и тем же улицам и площадям ходили украинцы, евреи и поляки, отличие заключалось разве что в том, что поляки жили в своем государстве, евреи в своих книгах и молитвах, а украинцы на своей земле. o:p/

Но, например, в июле — пусть это будет июль — улицы еще предвоенного Тернополя с польскими названиями (в 1939-м их переименуют, а под конец войны, в 1944 году, они просто исчезнут) ведут меня по городу, наполненному людьми и лавками. Увы, этот июль вот-вот закончится. Закончится и довоенный Тернополь: его сравняют с землей, и только одиночные стены домов и завалы из кирпича и камня будут свидетельствовать о городе, который, потеряв память, словно библейская Рахиль, будет оплакивать своих детей. По уцелевшим улицам весенний ветер будет развеивать не только пепел сожженных еврейских книг, но и прах сыновей и дочерей еврейского народа, а в белых облаках будут плыть тела замученных украинцев и расстрелянных поляков. o:p/

Но в июле 1939-го таким пророчествам не верится — и именно потому, что зацвели и запахли липы, и их густой запах ароматным шлейфом закутал всю улицу Мицкевича, покатился по улице Третьего Мая, по которой проезжают брички, побежал по пассажу Адлера вместе с гимназистами, которые с мая на каникулах, сфотографировался возле памятника Пилсудскому, напротив Доминиканского костела, и пошел в старую синагогу в субботу именно тогда, когда на вечернюю молитву тянутся, закрыв свои лавки, пекарни, швейные и портняжные мастерские, иудеи, а их сопровождают взгляды поляков и украинцев, которые читают в своих газетах о погромах в Германии. o:p/

Старую синагогу сожгут вместе с несколькими сотнями евреев в 1941-м и, окончательно разрушив в 1944-м, разберут на мостовые и стены. o:p/

Зачем синагоги, если нет евреев? o:p/

В сентябре 1939 года Красная армия развесит по городу свои призывы и под тем предлогом, будто кто-то стрелял из костельной башни, сожжет Доминиканский костел (не без помощи кое-кого из местных евреев); маршала Пилсудского танком стащат с постамента, и украинцев будут поощрять уничтожать польских панов и выдавать польских офицеров и чиновников. Тернопольские евреи в основном встретили приход красных сдержанно. Среди них были и сторонники новой власти, особенно те, кто верил в коммунизм, однако борьба с буржуазией, национализация собственности, экспроприация жилья и буфетов, ликвидация школы с обучением на идише не способствовали симпатии к советам. Но евреев беспокоили известия из Германии и уже захваченной немцами Польши. o:p/

Началась украинизация вместе с охотой НКВД на украинских патриотов, которых арестовывали и сажали за решетку: польская полиция в спешке бросила на произвол судьбы списки членов ОУН, «Просвещения», Пласта, «Сокола», Союза Украинок и еще адвокатов, врачей, учителей — всех, кто представлял собой угрозу польской государственности. Советам оставалось только перевести эти списки с польского на русский — и начать охоту. o:p/

Восточную Галицию присоединили к УССР, поэтому Тернополь внезапно стал украинским городом. Примерно с 1940 года сюда начали прибиваться еврейские беженцы из Польши; кое-кто, не задерживаясь надолго, направился дальше, вглубь Советского Союза. o:p/

Портреты Сталина и Ворошилова украшали фасады домов в центре города, красноармейские патрули охраняли покой новых граждан Советского Союза, в селах организовывали колхозы, а в переполненных тюрьмах Тернополя и Черткова, предупреждая сопротивление, расправлялись с галицийской интеллигенцией. o:p/

2 июля 1941 года немецкие части вошли в город. Была открыта тюрьма, где нашли жертв НКВД. Больше недели, с 4 до самого 11 июля длился еврейский погром. На город опустились сумерки — и Рахиль снова рыдала о детях своих, а город надолго оглох от выстрелов и криков и очнулся, только когда евреев согнали в гетто, а прочим запретили сочувствовать им и помогать. За неисполнение — расстрел. o:p/

Улицы, что стали границей тернопольского гетто, замыкали пространство евреев, именно за ними подстерегала смертельная опасность, и именно они стали линией, которая поделила этот город. Площадь Казимежа, улица Рейтен, улица Перля, Рынок, Поле, улицы Львовская, Подольская, Старошкольная, Русская, Малый рынок, улица барона Гирша. o:p/

o:p   /o:p

В декабре 1941 года хозяин пекарни Шварц из окна своего дома в тернопольском гетто смотрел на пустую улицу, засыпанную снегом. o:p/

Окна его жилища выходили на улицу Перля. o:p/

Как было приказано, он забил их досками, а теперь стоял возле одного из этих окон и смотрел в щелку, вылавливая в тонкой полоске света другую жизнь. Сквозь щель Шварц разглядел нескольких прохожих и широкие крестьянские сани, застеленные соломой и домотканым полотном. Конь, засовывая морду в торбу, доедал сечку и выдыхал в морозный воздух тепло. Шварц узнал владельца саней — это был Михайло из Стыгниковец, который до войны поставлял с мельницы муку для его пекарни. Шварцу захотелось крикнуть, подать слабый и отчаянный голос, но он себя сдержал. o:p/

Через некоторое время к его знакомому Михайлу начали подъезжать другие сани. o:p/

Все они жались к противоположной стороне узкой улицы. o:p/

Мужики на санях сидели и мерзли, мерзли их лошади. o:p/

Мужики о чем-то переговаривались, и над санями висело сизое облачко теплого пара. o:p/

В комнате, подперев стену, молча стояла жена, а в углу на полу, закутавшись в клочья разодранной шубы, которую он когда-то купил во Львове, сидели трое их младших детей. o:p/

Лошади в какой-то момент встревожились — и мужики повернули головы куда-то, откуда долетали немецкие голоса. o:p/

Шварц хорошо слышал эти голоса, это были команды для немецкой полиции, но щель в окне не давала ничего больше разглядеть. o:p/

По середине улицы мимо крестьянских саней промаршировали два отделения немецких солдат. Они разделились на малые группы по четыре-шесть человек и вошли в гетто. o:p/

Шварц почувствовал затылком теплое дыхание жены, но не отступил и не дал ей выглянуть на улицу Перля. o:p/

К Шварцу зашли четверо. o:p/

Сначала они прошлись по комнате. o:p/

И Шварц, и его жена молча наблюдали за каждым их движением. Один из них подошел к детям Шварца, приказал им встать и сложить лоскуты меха на полу. o:p/

Потом он подошел к Шварцу и, прикрикнув, спросил, почему тот не выполнил приказ о сдаче меха. o:p/

В начале зимы немцы приказали евреям сдать весь мех, за неисполнение — расстрел. Тогда евреи за ночь наполнили мехом крестьянские сани, на которых конфискованный мех увезли в направлении вокзала. Шварцы тоже отдали новую шубу, отпоротые вороты с пальто жены и дочерей, штраймл, лисьи и заячьи вычиненные шкурки, которые Шварц купил на Старом рынке у скорняков-гуцулов. А старую шубу, почти разлезшуюся по швам, распороли на несколько полос, и так переживали зиму 1941 года. o:p/

Шварц попытался что-то объяснить. Но его первого толкнули в спину и повели по лестнице вниз. За его спиной кричали жена и дети. o:p/

Шварцев поставили перед домом и приказали повернуться лицом к окну. o:p/

Фигуры с карабинами отражались в окне, и Шварцу хорошо было видно, как трое солдат заряжают свои карабины, а четвертый подбегал, немного опоздав, с наброшенными вокруг шеи меховыми полосами… o:p/

Первым позвали Михайла, который въехал в гетто и остановился возле дома Шварца. Михайло узнал Шварца, его жену и трех его младших детей. Еврейская полиция тащила по снегу тела убитых и складывала на Михайловы сани. o:p/

Белую муку снега распороли и посыпали красной корицей крови. o:p/

Снег продолжал падать, и тучи, проплывавшие над городом, напоминали рыхлое тесто из пекарни Шварца. o:p/

o:p   /o:p

Про музыку o:p/

o:p   /o:p

В этом городе музыка, если ее воспринимать как упорядоченный строй звуков, вроде правильного равнения войска, почему-то пряталась в оркестровой яме местного театра, звучала со сцены филармонии, бухтела с летней эстрады в парке, разрывала ночную тьму с танцевальной площадки на островке, где стали проводить дискотеки. Наверное, прозябала также в полуподвальных помещениях, где собирались на репетиции самодеятельные группы подростков, ориентированные на битлов или «Smokie», взрывалась ресторанным праздником-который-всегда-с-тобой, бобинами с записями уголовного фольклора, Высоцкого и «Машины времени». o:p/

Город жил с музыкой, в музыке и без нее. o:p/

И когда летом возле дома молодежь слушала кем-то вынесенный из дома магнитофон или песни под гитару, то небрежно, словно окурок, брошенные слова: «Чувак, вруби свою музыку громче, если можешь…», становились ключом, открывавшим врата поколенческого братства, принадлежности к чему-то, чего не понять другим. Это не проясненное до конца ощущение молодости, свободы, наглости, провокации становилось музыкой, которую мы слушали и горланили возле подъездов, иногда шустро убегая от дежурного наряда милиции и дружинников, которых вызывали время от времени затерроризированные нами добропорядочные граждане нашей страны. o:p/

Однако зимой все это приостанавливалось — ну, музыка становилась другой. o:p/

Зима пахла привезенными из Москвы апельсинами, шуршала фольгой новогоднего шоколада и стреляла пробками новогоднего шампанского. Несколько дней подряд перед Новым годом советская торговля вспоминала про граждан своей страны и делала для них небольшой праздник с небольшой драмой: вдруг повсюду выбрасывали сгущенное молоко, коробки конфет, шампанское, мандарины, лимоны и рижские шпроты. Сплошные очереди в магазинах теперь выходили на улицы, и покупатели становились бойцами фронта советской торговли: какая-нибудь тетя Вера держала оборону за всю торговлю, а покупатели оборонялись каждый за себя. После Нового года зима возвращалась к привычному ритму, и предновогоднюю авангардную какофонию сменял пережеванный мелос будней. o:p/

o:p   /o:p

Бутафория o:p/

o:p   /o:p

Упадок империи — Советского Союза, страны, которая, казалось, существовала в нашем сознании как понятие вечное, — начался давно, но свидетелями этого упадка, а потом полного разрушения стали мы. Понимали ли мы тогда, что находимся в самом центре исторических перемен? Конечно, такая ускоренная смена событий в целой стране — Национальные фронты в Прибалтике, война в Нагорном Карабахе, жертвы в Тбилиси и Вильнюсе, а потом Народный Рух в Украине — создавала ощущение полной неуверенности и хаоса, который ураганом пронесся над огромными просторами от Бреста до Сахалина. o:p/

Нам было немного за двадцать, когда объявили перестройку и новый курс партии, и почти под тридцать, когда Украина стала независимой. В таком молодом возрасте даже гибель империи, хаос в стране и разрушение всего, к чему мы привыкли и что казалось неизменным, не могло нас политизировать. Мы оставались молодыми балбесами, которые искали развлечений и смысла всего, что происходило вокруг и, в конце концов, нашей жизни. o:p/

Из окна бутафорского цеха театра виден памятник Тарасу Шевченко, который присел. За эту сидячую позу скульптора много критиковали, но тот отбивался, мотивируя тем, что это, по его замыслу, Шевченко периода «трех лет», который устал и присел на почаевских холмах. Позднее, когда волна критики утихла, кто-то высказался, что сидячий памятник Шевченко — лучше, чем никакого, как вон во Львове. o:p/

В бутафорском цеху работы нету. o:p/

Пара-тройка сколоченных досок, предназначавшихся под какую-то декорацию, так и остались недокрашенными, и сложно было догадаться, что это за конструкция. Спектакль отменили, актерам не платят уже несколько месяцев, они немного побастовали, кое-кто даже посидел на театральных ступенях, поставив перед собой шапку, в которую так никто ничего и не бросил. Городская газета сделала об этом репортаж, но никакой широкой дискуссии или сочувствия граждан такая акция не вызвала. Всем было тогда хреново. Театр стоял на площади своего имени, как брошенный корабль, команда которого разбрелась кто куда. o:p/

В бутафорском цеху было только два сотрудника. Помещение, в котором готовили декорации, подкрашивали материю, сбивали разнообразные конструкции, переделывали старые декорации на новые, было вытянутое, с высокими потолками. На полу расстелено длинное полотно, повсюду полно жестянок с краской, стеклянных банок и бутылок. o:p/

Чувак высокого роста, что сколотил доски, в разговоре доверчиво кроет матом режиссера и главного художника за придурочность в трактовке сценического пространства, заместителя директора — за нехватку новых материалов для декораций, а художественного руководителя театра — за невыданную зарплату. За них всех заступается, споласкивая в умывальнике два граненых стакана и банку из-под майонеза, его напарник, старше лет на десять — начальник цеха: o:p/

— Еще пять лет назад все было: гастроли, зарплата, репертуар… o:p/

Длинный отмалчивается, он как раз раскладывает закуску на табурете, проверяет, все ли сервировано, идет в глубь цеха и с нашей помощью сдвигает несколько запыленных кресел с разодранной и замасленной обивкой. Вдруг длинный поднимает вверх палец и подходит к окну. Нас интригует его молчание: перед памятником Шевченко стихийная демонстрация, в основном сельские женщины в завязанных под подбородком платках и мужчины в вышиванках, местный политический лидер несколько раз машет рукой, показывая им направление. Подняв флаги и хоругви, толпа, подбадриваемая этим самым лидером через мегафон, покидает небольшую площадь перед Шевченко, который провождает их невеселым взглядом обронзовевших глаз. Длинный возвращается к табуретке, за которой терпеливо сидит и ждет начала нашего закваса его начальник. Я замечаю, что сельских женщин, которые пошли крестным ходом к православному собору, сменяют общественные организации области с самодельными плакатами «Прочь от Москвы», «Смерть коммуне», «Империи конец» и «Слава Украине». Плакатов сотни. Устанавливают микрофоны, и ораторы, апеллируя к Шевченко, все время что-то наэлектризовано бросают в толпу, а сотни рук им каждый раз аплодируют. Жаль, что ничего не слышно: окна плотно закрыты и замазаны краской десятки лет назад. o:p/

Длинный начинает разливать, кто-то провозглашает тост, стаканы и баночки из-под майонеза глухо позванивают, после первых трех беседа еще как-то не клеится. Но когда приговорены уже две поллитровки, разговор входит в обычное русло: длинный начинает путаться в словах, политических партиях и организациях страны, ругает коммунистов и вспоминает своего деда, который был националистом, его начальник, наоборот, вяло защищает Союз и стабильную жизнь и с недоверием относится к новоиспеченным местным лидерам Руха, считая, что все они — бывшие коммунисты и карьеристы. Постепенно, закурив, вы переходите на более свободные темы, и ты узнаешь прикольные случаи из жизни актеров и актрис, кое-что из истории бутафорского цеха и их профессиональных секретов. o:p/

В осеннюю прохладу ты вываливаешься через черный ход, уже не прощаясь с вахтершей. Длинный с начальником остались закрывать свой цех, но во тьме, боясь выказать себя, никак не могут вставить ключ, поэтому тихо пререкаются. Ты переходишь почти пустую площадь, отчасти освещенную желтым светом (гастроном уже закрыт), и, пройдя немного дальше, поворачиваешь направо и решаешь зайти в «Музу» через ту дверь, что возле магазина «Подписные издания». o:p/

Внутри Зина, стоя за прилавком, спорила с клиентом, молодая официантка убирала после какой-то компании столики с несколькими переполненными пепельницами, маленькими кофейными чашками, рюмками и пустыми бутылками из-под водки: одна одинокой королевой стояла на столе, а две другие — под ним; понятно, что одну купили здесь, а те две принесли с собой. Соседний стол был чище — только две рюмки и две чашки, на рюмках, как и на чашках, следы помады. Наверное, две коллеги, так и не дождавшись соответствующих чуваков, свалили — возможно, в ресторан «Украина»; выходит, здесь им ловить было нечего. Окинув взглядом завсегдатая первый зал, решаешь, идти во второй или вернуться на свежий воздух. Но механически идешь дальше: в углу сидит, склонившись над рюмкой, твой кент с филфака С. вместе с подружкой, которую ты видишь с ним впервые. Ты подходишь, здороваешься, тащишь за спинку третье кресло и подсаживаешься к ним. С. уже в хорошей кондиции, подружка явно хочет слинять, но не знает, как это сделать, поэтому и он и она обрадовались твоему появлению. С. идет заказывать еще три по сто, три бутерброда, порезанный лимон под сахаром и три кофе. Но его долго нету — наверное, пошел заодно в туалет. За время отсутствия С. ты узнаешь от его подружки, что они познакомились только три часа назад, а это их третий бар. Ты прикидываешь, сколько С. мог за эти три часа выхлебать. Она — слегка опьяневшая, говорит, что студентка и что до десяти должна быть в общежитии. Появляется улыбающийся С. Через некоторое время его заказ уже на столе. Разговор между С. и тобой дает его подруге уникальный шанс слинять. Но С. и тебя совсем не волнует ее отсутствие. Сегодня это не существенно. Вы не виделись несколько недель, С. рассказывает, что раскрыл измену своей жены, между ними произошла сцена, и он выбросил в окно все ее косметику. Забрал свои вещи, и теперь у родителей. Потихоньку распродает фотоаппаратуру и пропивает вырученное. Ты делишься с ним третьими ста граммами, кофе и бутербродом, и в этот момент вы благодарны этой студентке, что самовольно умотала. Как можешь, утешаешь его. Выйдя из «Музы», вы решаете поехать на Дружбу, в ресторан «Москва». На троллейбусной остановке ловите такси и минут через пятнадцать уже сидите в «Москве». Из окон ресторана видно озеро, которое отражает ночные огни города. С. безостановочно трындит о подлости своей жены и любви к дочери. Наш вечер только начинается, судя по тому, что снова заказывает С. Предупреждает, что сегодня выставляет он. Две биксы за столиком напротив с удовольствием принимают приглашение подсесть. Знакомимся. От них пахнет хорошими духами, обе в джинсах, обтягивающих их точеные икры. Не отказываются от сигарет. С. обрывает жалобы на семейные проблемы, и мы переключаемся на этих чувих. Оказывается, они живут в разных концах города, что сразу стимулирует каждого из нас решать, что с ними делать дальше: посидеть и побухать (но тогда для С. теряется важная тема беседы), побухать, проводить домой и договориться о встрече позже или все-таки побухать и попытаться их раскрутить. В туалете С. предлагает ехать к нему на работу, ключи при нем. Он работал в редакции, которая занимала две комнатки на каком-то заводе. На уговоры ушло еще с полчаса, покуда одна из них не согласилась, а второй не оставалось ничего иного, кроме как составить ей компанию. С. выбрал ту, что согласилась, и уже в такси начал с ней целоваться. Ты сидел возле водителя. А твоя чувиха все время посматривала на действия своей подружки. Примерно в три ночи попали в редакцию. У нас было три часа на все про все, до семи нужно было слинять отсюда. Запах сладковатых духов, белый стебель шеи, длинные распущенные волосы, джинсы, у которых, как оказалось, вместо «молнии» пуговицы, которые с трудом расстегивались, и импортный лифчик на специально сконструированных крючках. Под действием алкоголя ты иногда забывал ее имя, но она не обижалась. Вы ничего не обещали друг другу и были благодарны друг другу именно за это. o:p/

Мы с С. распрощались уже в центре часов в одиннадцать, чтобы снова встретиться через несколько дней. o:p/

Но тогда мы встретились при других обстоятельствах: Руху запретили митинг на Певческом поле, и толпа двинулась к обкому партии. Вся улица Энергетическая была заполнена людьми, под железнодорожным мостом выставили КамАЗы с песком и таким образом перегородили прямой путь. На мосту милицейский кордон был прорван. С., в разодранной рубашке, заметив меня издалека, предложил прогуляться в ближайшую кофейню, и мы покинули митинг протеста возле обкома, обложенного такими же КамАЗами. Как оказалось, С. уже развелся, а еще рассчитался из редакции и теперь живет у одной разведенки, с которой пообещал меня когда-нибудь познакомить. o:p/

Когда в 1991 году власть перешла к демократам, обком был настолько открытым, что по его коридорам слонялись жаждущие правды отцы разных конфессий в окружении своих прихожан, новая бизнес-уголовная поросль, заслуженные руховцы, председатели колхозов, руководители малых предприятий — все они что-то решали, подписывали, защищали и отстаивали. o:p/

С прилавков магазинов и баров исчезала отечественная водка, но появился румынский коньяк, появились мафия, частные рестораны и бары, рынок трясли бывшие спортсмены, в основном борцы классического стиля, хотя попадались и сторонники вольного. Город мало-помалу превращался в сплошной базар или вокзал. В клеенчатых сумках челноки перевозили в Польшу все, что еще успела изготовить советская промышленность и чего не удалось выменять на бартер предприимчивым директорам. Все что-то продавали, доставали, везли и перевозили, по дороге на автобусы с челноками нападали и грабили, все киоски или магазинчики также были под контролем. Появились первые герои независимости с бешеными деньгами и дорогими иномарками — они же становились первыми жертвами внутренней войны за передел сфер влияния. o:p/

В «Музе» тоже кое-что поменялось: поскольку всю водку теперь везли в Польшу, отыскать ее в магазине или баре было почти невозможно. Зарубежные суррогаты, а также подпольная продукция, что противоправно из-под полы разливала Зина, приносили какой-то навар ей и ее поставщикам, но у завсегдатаев это вызывало сплошное недовольство. Мерилом теперь служила качественная водка. Грели душу воспоминания о временах, когда всего было вдосталь и все лилось рекой. Независимость от первых месяцев эйфории перешла в сплошную полосу борьбы за выживание, и лучше было наблюдать за этим процессом из окна бара при ста граммах, бутерброде и порезанном лимоне, чем мерзнуть на польской границе, а потом торчать две недели с товаром в каком-нибудь Кросне, убегать от соотечественников с пятнадцатилетним автомобилем, который гонишь из Германии, возить кожаные куртки из Турции, отбиваясь от алчных турок, которые предлагают такие недосягаемые доллары за какой-то час секса, или везти колбасы и чайные сервизы в белый горошек в Москву, оплачивать каждый шаг на тамошнем рынке, пить для сугреву с такими же бизнесменами и проводить купюрой по товару, когда у тебя что-то купили, потому что таково суеверие. o:p/

В городе появились бездомные собаки, и их присутствие свидетельствовало об упадке. Целые стаи кобелей бегали за сучкой, а она позволяла приблизиться только сильнейшему, и посреди улицы за их совокуплением наблюдали дети и взрослые, по-своему комментируя это зрелище. o:p/

И было понятно, что повсюду — труба. o:p/

o:p   /o:p

Искусство принадлежит o:p/

o:p   /o:p

В 80-х годах из подземелья вышли художники, объявились большой группой, словно выросшие за ночь деревья, держа в руках хоругви, — следуя своему названию [1] , — а их усы и чубы напоминали казацко-шевченковские прототипы. Художественно-оформительский комбинат за Кинопрокатом, в котором они все подрабатывали, малюя лозунги или трафаретные плакаты про коммунизм, партию, счастливое пионерское детство и рьяную комсомольскую юность, оказался не совсем пригодным местом для заработков в новые времена, когда каждый образованный гражданин мог самостоятельно написать на самодельном плакате какой-нибудь лозунг и с ним выйти на демонстрации. Комбинат пустел, спрос на красную краску исчезал. Мастерские в полуподвальных помещениях, выделенные еще при советской власти, были приватизированы и становились частной территорией каждого творца. Эта частная территория охранялась не только новой властью и ей же выданным правом собственности, своеобразной охранной грамотой, но и самими собственниками этих спрятанных под поверхностью пространств. Художники были суеверны. Иногда их суеверия доводили тебя до смеха: среди твоих приятелей были такие, которые не всех пускали в свою мастерскую, не говоря уже о показе новых работ, старались избегать разговоров о том, над чем сейчас работают. Тотальная подозрительность относительно кражи идей становилась неуловимым кодексом, который начинали принимать все, кто что-то рисовал. Позже я чуть лучше понял этот общий психоз, поскольку, оказывается, в 70-е годы молодые в то время художники, не имея возможности выставляться, а не то что мечтать о членстве в Союзе, начали устраивать подпольные выставки на квартирах. На такие выставки сходились только те, кому доверяли, по специальным приглашениям. Искусство там выставлялось без уважения к канонам социалистического реализма, разговоры велись антисоветские, настроения царили воинственные. Все это имело риск попасть в поле зрения КГБ, с понятными последствиями. Провинциальность города, в котором художникам пришлось жить, подталкивала их и на другие радикальные шаги. Небольшими группами, словно линию фронта, переходили они провинциальность, приезжая в Москву на открытие выставок громких классиков ХХ века. Ночевали у кого-нибудь из друзей в подмосковных общежитиях, дважды в день мотаясь в электричках между Москвой и какой-нибудь Балашихой. А вернувшись одним зимним утром снова в провинцию, ощущали знакомую замедленность улиц и непреодолимое желание как можно дольше удерживать в себе раскрепощенность столичной жизни. o:p/

Я не пел бы осанну провинции и не выносил бы окончательный приговор, что провинциальная жизнь не имеет смысла. Малые города притягивают к себе не только основательным жизненным укладом, который иногда не меняется столетиями, и даже изменившись, не наполняется столичной нервозностью. Влияние провинциальности на искусство неоднозначное, но когда ею можно оправдать ограничение своего потенциала, — наверное, это влияние губительно. Тогда провинциальность заползает во все уголки улиц, площадей, кофеен и баров, выглядывает никчемным репертуаром из афиш местного театра, приглушает любые попытки создавать новую поэзию, насмехается над джазовыми упражнениями в оркестровой яме филармонии, ловит кайф от того, что большинство жителей — просто лохи. o:p/

Сначала нужно было отыскать щеколду, которая от мороза плохо движется, потом по крутой лестнице сойти вниз и условленно постучать в дверь. Во дворе дома в металлическом гараже ветеран ремонтировал свой «Запорожец». Зимний вечер, зеленый и желтый от света фонарей и грязного снега, вливался в темную бутылку сумерек. Бутылки в твоей сумке вызванивают предпьянственный хорал радости от будущей беседы и ожидаемого тепла в мастерской. Условный знак срабатывает: в дверной щели бородатое знакомое лицо. Ударяет запах сигаретного дыма, тепла и только что прожеванного лука. Двери открываются, и ты ныряешь в освещенное пространство мастерской скульптора. Пока смотришь, куда бросить куртку, хозяин ловко подхватывает твою торбу, что-то радостно кричат гости, и ты почти всех их знаешь, на столах маленькие лампы и свечи выжигают вокруг себя мрак помещения. В самой дальней комнате — свежевыструганные деревянные заготовки, потом — несколько металлических сооружений из ржавой арматуры, сплошной авангард. Видно, он подошел вплотную после посещения Братиславы, где мы болтались почти неделю и жили на даче у Петера — бывшего директора национального оперного театра Словакии; Петер спивался, распродавал все и принимал на постой кого угодно. На импровизированном столе — макет церквушки, ее формы и пропорции настолько необычны, что, наверное, она так и останется макетом. В комнате все готово: стол, стулья, вскипевший никелированный чайник, порезанное сало и лук, зубки чеснока, самогонка и казенка, две массивные бронзовые пепельницы, наполненные окурками, и неподалеку — несколько пачек самых дешевых, без фильтра, сигарет. Окно выходит во двор, оно расположено на уровне асфальтированной поверхности, и когда мы здесь сидим, постоянно слышно шарканье чьих-то ног. Эта мастерская действительно полуподвальная, в самом центре города, рядом со всеми удобствами, начиная с гастронома.  Я сошелся с Б. в Братиславе, когда мы возили туда выставку в конце декабря 1994 года. Авантюрность этой поездки чувствовалась с самого начала: в грузовой микроавтобус запихали картины, скульптуры и нас. Куда мы ехали, какими путями, можно было только догадываться. Первой преградой оказался не Яворовский перевал, а украинско-словацкая граница, на которой таможенная служба словаков продержала нас несколько часов, заставив заплатить большую пошлину за художественные ценности, которые всем нам досаждали в поездке: картины наваливались со всех сторон, сидеть было неудобно. На словацкой границе прешовские цыгане толкали перед собой поломанные ужгородские машины, в которых сидели дебелые цыганки и потрясали словацкими паспортами, их родина снисходительно принимала своих блудных детей. Когда нам все-таки удалось пересечь границу, отъехав нисколько километров, мы остановились посреди поля возле автозаправки. Сухой словацкий снег развеивал ветер, двое словаков заливали бензин в старую «шкоду». Старик Ш., который никогда не бывал ни в каких заграницах, выйдя отлить и блаженно испуская из себя жидкость, спрашивал: это уже Словакия? Да, отвечал я. Колоссально, удовлетворенно сказал Ш., поливая желтой мочой словацкое поле. Я смотрел на банальный пейзаж, который ничем не отличался от украинского, и ничего колоссального не видел. Как раз на Николая в Братиславе выпал снег, и мы все прозябали на даче Петера, потому что крутая гора, на которой Петер построил свою дачу, не давала нам сойти вниз к ближайшей корчме или лавке. Тогда каждый что-то рисовал, Б. нашел поломанное кресло, отцепил от него сиденье и начал рисовать мой портрет. Через какое-то время наш Петер завалился весь в снегу и хорошем настроении, начал всех сзывать в гостиную и вытаскивать из карманов бутылки боровички, рома и пива. Как он все это донес в такой снег и на таком подъеме, осталось Петеровой тайной. o:p/

В Братиславе — предрождественские базарчики, Микулаши со звоночками на улочках, вкус рома, заснеженный замок Девин, Морава, которая впадает в Дунай, и австрийские ребята, которые кричали нам что-то с другого берега. o:p/

На Новом Мире, в котором попрятались довоенные двух-трехэтажные дома, полуподвальная мастерская Л. ютилась именно в таком доме. Парадный, или же центральный вход в дом был прямо с улицы, а в мастерскую нужно было заходить сбоку. Очень удобно, поскольку с жильцами тех нескольких квартир не приходилось пересекаться. Мастерская была перегорожена, большая часть завалена красками, подрамниками, загрунтованными холстами, баночками со смесями и ацетоном. Дальше — кресло, столик и умывальник. Сверху над умывальником шкафчик со стаканами и посудой. o:p/

В этом помещении сырость выедала известь на стенах, а желтые и ржавые пятна от потоков воды появлялись независимо от сезона. Осенними вечерами тут можно было сидеть только с бутылкой, и хотя толстые стены и потолок давали определенную звукоизоляцию, по вечерам иногда были слышны канализационные мелодии санузлов, которыми пользовались жильцы. Этот особенный запах краски, ацетона, засохших кисточек и сырости разбавляли сигаретным дымом и заваренным в джезве кофе, а к канализационным звукам добавлялись наши голоса и сипение чайника на газовой плите. Иногда приходилось включать плиту, чтобы прогреть холодное помещение. Чаще всего это делали поздней осенью и зимой. Хозяин, приверженец авангарда, слегка запинаясь в разговоре, раскладывает холсты под стенами и показывает искусство . После выставки в местной галерее, — которую едва ли не впервые устроили как перформанс: открытия все ждали на улице, а потом Л. пробил бумажный заслон своим лицом, раскрашенным черной краской, и вся толпа вошла в галерею и принялась рассматривать картины, — после этой выставки он нажил себе врагов. o:p/

Мы собирались у Л. без всякой периодичности — просто когда нужно было сойтись и поболтать, попить, спрятаться, пересидеть, переждать, почитать стихи и посмотреть на картины. Просто потому, что это нам нравилось. o:p/

Напротив трипдачи — вендиспансера, местонахождение которого было известно многим, — санитарки, перебегая улицу, носили эмалированные белые тазики и ведра с надписями красной краской в одноэтажный дом, в котором хранились простыни и полотенца, проштампованные казенными печатями. Медсестры и санитарки в коротких белых халатах, словно ангелы, порхали по улице и светили упругими икрами. Заведение было известно всем, но попадать туда не желал никто. Лучше было переночевать в медвытрезвителе, чем на трипдаче. o:p/

Двери в диспансерный склад были боковые, поэтому, идя в мастерскую Ч., можно было застать нескольких медсестер, которые, перебрасываясь фразами, или закрывали, или открывали замок дверей. Дальше, завернув за угол и подергав щеколду, я слышал, как из глубины мастерской шаркали шаги, потом клацали замки и скрипела входная дверь, сначала показывалась борода, и глаза за стеклышками очков, щурясь от дневного света, близоруко всматривались в твое лицо. На громадном столе — витражная рама, цветные стекла, паяльник. Он рассказывает, что получил очередной заказ: кто-то из местных крутых решил все двери своего нового дома декорировать витражами. Они встретились в одном из ресторанов и договорились, что Ч. сделает для начала десять витражей, а дальше видно будет. Но когда Ч. почти закончил последний витраж, того чувака расстреляли в иномарке вместе с двумя его братанами. За витражами никто к Ч. не обращался, поэтому он сложил их вдоль стен первой комнаты своей мастерской. И когда открывались двери и свет попадал на витражи, подсвеченное стекло отражало цветную гамму. o:p/

o:p   /o:p

Диалоги o:p/

o:p   /o:p

o:p   /o:p

а) o:p/

o:p   /o:p

— Приводы в милицию были? o:p/

— Нет. o:p/

— А у тебя? — Сержант смотрит на твоего одноклассника. o:p/

— Были. o:p/

— За что? o:p/

— Мелкое хулиганство. o:p/

— Когда? o:p/

— Год назад за драку на Фабричной и полгода — за распитие в парке. o:p/

— Ты на учете в детской комнате? o:p/

— Да. o:p/

— Где работают родители? o:p/

— Мама на ХБК, отца нет. o:p/

— Умер? o:p/

— Не знаю, нет. o:p/

— Кем работает мама? o:p/

— Не знаю, в цеху каком-то. o:p/

— 12 сентября тебя задержал участковый инспектор Д. Вы пытались влезть в окно общежития. Двое сбежали. Кто это был? o:p/

— Не знаю. o:p/

— Зачем вы лезли в окно общежития? o:p/

— Не знаю. Мы никуда не лезли. o:p/

— Вы разбили окно и пытались… o:p/

— Я не разбивал. o:p/

— А кто? o:p/

— Не знаю. o:p/

— С какого класса по какой ты учился в школе-интернате? o:p/

— С третьего по седьмой. o:p/

— Дальше… o:p/

— В селе, у маминой родни. o:p/

— Сколько? o:p/

— Год. o:p/

— Когда восстановили родительские права? o:p/

— Полгода назад, и мамка меня забрала. o:p/

— В последней характеристике из школы написано, что ты плохо учишься и бьешь одноклассников. o:p/

— Спросите его, — показывает в твою сторону. o:p/

— Мы его еще спросим. o:p/

— А вот в характеристике из интерната: «Склонен к непредвиденным поступкам, часто убегает из интерната»… Сколько раз убегал? o:p/

— Пять. o:p/

— Почему? o:p/

— Не знаю. o:p/

o:p   /o:p

o:p   /o:p

b) o:p/

o:p   /o:p

— Меня замели в 1982 году. o:p/

— На сколько? o:p/

— Три с половиной дали. Освободился досрочно, через полгода. Приехал к мамке — хата голяк, мамкин хахаль — алик, мамка спилась, жить негде. Нашел одну разведенную, перекантовался у нее месяца два… Устроился в АТП 2224, слесарь-автомеханик. o:p/

Кто-то из наших служил в армии, кто-то учился. o:p/

— Я эту разведенную бросил… Клевая была баба, давала безотказно, но хотела оформить наши отношения. Короче, я от нее слинял. o:p/

— А помнишь Юрку из параллельного класса, единственный из наших, кого призвали в Афган? o:p/

— Ну, он еще так смешно выговаривал «р». o:p/

— Ну да, он был похож на зайца. o:p/

— Погоняло его «Заяц» или «Кроль». Короче, покрутился я в этом АТП. Знаешь, на зоне иногда мы слушали музыку. Ты любишь музыку? o:p/

— Ну да, люблю… o:p/

— Нет. Я про серьезную музыку спрашиваю… o:p/

— Ну да, иногда слушаю… o:p/

— А Бетховена? o:p/

— Слышал, даже что-то читал… o:p/

— Прикинь, я там на зоне вспомнил наши уроки музыки, это было где-то в шестом классе. Помнишь, у нас вел эти уроки лысый с баяном, я однажды ему ноты залил чернилами. И он дрожащими руками складывал эти ноты, вымазав себя и свой баян, в большой портфель. Бля, прикинь, я помню, как он, глядя на меня, хотя доказательств у него не было, сказал, что если я когда-нибудь получу удовольствие от Бетховена, а не от западла, то его уроки не были напрасными. Он так и сказал — от Бетховена. o:p/

— Ну, я так не думаю… o:p/

— Давай, братан, за музыку… o:p/

o:p   /o:p

o:p   /o:p

с) o:p/

o:p   /o:p

— Привет. — В телефонной трубке легкое потрескивание. o:p/

— Привет, чувак. Как там Нью-Йорк? o:p/

— Стоит. o:p/

— Ты знаешь, несколько дней назад на Пушкина нашли мертвого Р. Говорят, он там жил у какой-то стервы. Ну, вроде выбросился с восьмого этажа, но я слышал, что за старые долги его же кенты и пришили, а потом выбросили — ну, пьянка-гулянка, разборки, такое вот… o:p/

— Жаль, он когда-то в десятом классе заступился за меня… o:p/

— You have one minute.

— Куда ты исчез?

— У меня одна минута — говори быстрее. o:p/

— Что? Что говорить? o:p/

— Ты читал роман Энтони Берджеса? o:p/

— Кого? o:p/

— Берджеса-а-а. o:p/

— Я не слышал ни про какого Бердеса. o:p/

— Берджеса-а-а, Берджеса-а-а. o:p/

— Не читал. o:p/

— У Берджеса это история про Р., мне кажется, что про него. Энтони Берджес создал язык надсат, вставляя в текст русские слова, ну, в основном жаргонные… И весь роман «Механический апельсин»… усеян ими, записанными латиницей, что мешает любому англоязычному читателю связать узлы смысла… Ну, смысл в приколе… Он состоит в том, что эти русские слова в латинской транскрипции на самом деле употреблены точно и поставлены в нужном месте. Стенли Кубрик перемолол этот текст своей кубриковской эстетикой в успешный коммерческий кинопроект, не совсем отойдя от текста романа. И в романе и в фильме звучит музыка Бетховена… Как контраст к действиям молодых хулиганов, как альтернатива злу… Ну, не знаю, зачем я это тебе говорю… И при чем тут Берджес… o:p/

— Алло, алло… o:p/

o:p   /o:p

o:p   /o:p

Духовой оркестр мясокомбината o:p/

o:p   /o:p

На мясокомбинате, кроме рабочих, начальников цехов, скота, который свозили ЗИЛы и ГАЗоны, существовала своя художественная самодеятельность, которая держалась на духовом оркестре. Инструментов закупили вдосталь, но музыкантов приходилось приглашать из других организаций и коллективов, чтобы доукомплектовать вакантные места. Так в этот оркестр попали духовики, которые подрабатывали, играя на похоронах, обычно — когда хоронили отставных военных, начальников разных уровней, которые поголовно были атеистами, ну и еще когда кто-нибудь заказывал духовую музыку от семьи. Ударными инструментами тут заведовал пенсионер Миша, а медными тарелками тоже пенсионер, музыкант-отставник Коля. Самая большая морока была с трубой бас, но нашли студента местного музучилища, мать которого работала на каком-то из комбинатских складов. В среднем оркестр играл на торжествах трижды в год: на первомайской демонстрации, празднике урожая и октябрьской демонстрации, которая приходилась на ноябрь. Летом мясокомбинатовский духовой оркестр обязывали играть в парке им. Шевченко, на деревянной эстраде, обрамленной двумя огромными портретами: Карла Маркса — слева и Фридриха Энгельса — справа. Рядом — островок, узкие каналы, в которых плавали катамараны, лодки и белые лебеди. Вожди мирового пролетариата, наслушавшись за летний период разных духовых маршей и мелодий, срывались со своих мест, словно птицы, но весной их снова ловили и выставляли для публики. Пенсионеры Миша, Коля и студент музучилища, который страдал из-за своей матери, работницы комбината, больше всего любили эти летние концерты для публики на открытом воздухе. Мише не нужно было таскать перед собой здоровенный барабан, а студенту — массивную бас-трубу: когда оркестр маршировал, он, от тяжести трубы и постоянно сбивающегося шага, не всегда попадал губами на мундштук, поэтому басовая партия в оркестре мясокомбината зависала, а через несколько метров снова появлялась, точно поезд из тоннеля. В парке Шевченко играть было приятно, одиночные слушатели сидели на скамейках, на торговых лотках продавали мороженное, пиво и сладости, работали аттракционы, верещали дети, в бильярдной гоняли шары местные любители, иногда играли и на деньги. В кустах молодые девушки мяли другие шары молодым парням. После концерта в грузовик забрасывали все инструменты, и кто-нибудь из водителей отвозил их на склад, расположенный рядом с бойней. И только пенсионер Коля не сдавал своих медных тарелок, потому что это была его собственность, которую он привез из Германии, где служил в полковом оркестре как сверхсрочник. Пенсионеры Миша и Коля втайне от мясокомбината подрабатывали также игрой на похоронах с несколькими такими же шабашниками из других оркестров: милицейского, облпотребсоюза или же пивзавода. Они постоянно звали и студента, но тот не всегда мог, да и молодому парню переться с трубой через весь город как-то не пристало, поэтому он часто отказывался. o:p/

Самым трудным периодом в жизни мясокомбинатовского оркестра была первая половина августа, потому что во второй он открывал ежегодный праздник города на стадионе. На центральных скамейках сидел обком, могли также притащить какого-нибудь летчика-космонавта из Москвы, разные передовики с комбайнового завода, хлопкового комбината, доярки-героини, ну, очередные комсомольцы в униформе студенческих отрядов, голосистые пионеры со своими речевками , ветераны с медалями, и перед всеми ними первым маршировал оркестр мясокомбината. Они обходили трижды 800-метровый стадион, а концовку марша доигрывали, став лицом к обкому и почетным гостям. Для этого нужно было тренироваться, времени, как обычно, мало, дирижеры менялись, оркестрантов всегда не хватало. Пенсионеров Мишу и Колю заманивали мясопродуктами, выпивкой, одномесячной зарплатой кладовщика и почетной грамотой мясокомбинатовского профсоюза. Студент пахал за маму. Остальных — тех, кто трудился на мясокомбинате, — освобождали на этот период от работы. Тренировались на колхозном поле, которое подходило вплотную к территории комбината. В августе пшеничную или ржаную стерню оркестр вытаптывал за две недели репетиций, словно табун лошадей. Оркестр ходил от центральных ворот комбината к шоссе, на территории проводить репетиции было невозможно, поскольку партии скота приходили бесперебойно, и вся небольшая заасфальтированная площадь перед зданием дирекции всегда была заполнена машинами, которые подъезжали к бойне, и машинами, которые вывозили готовую продукцию. o:p/

Перед главными воротами комбината несколько грузовиков постоянно ждали разрешения въехать. И собиралось, может, с полдесятка. Водители открывали двери и окна — август, а привезенные коровы в кузовах машин смотрели большими глазами то на металлические ворота пропускного пункта, то на духовой оркестр, который в полном составе выстроился для репетиции на свежескошенном поле. Те водители, которые первый раз привозили скот, ошибочно считали, что это так мясокомбинат встречает коров, но более опытные разочаровывали их, объясняя, что так, мол, и так. o:p/

Дирижер держал под мышкой ноты, мокрые от пота, и кричал на худого студента-басиста, который никак не мог нацепить на себя огромную трубу. Наконец все выстроились и прошлись в сторону шоссе и назад. В последнем ряду два пенсионера Миша и Коля и этот молокосос-басист плелись, не придерживаясь никаких правил марширования. Пенсионеры тяжело дышали и смотрели на коров, которые выставили свои мокрые морды на деревянные борта грузовиков и, обслюнивая эти борта, сочувственно сопровождали последний ряд духового оркестра своей коровьей песней. Когда оркестр подходил почти к самым въездным воротам мясокомбината, дирижер что-то кричал оркестрантам, а также махал рукой водителю первого грузовика, потому что контролеру Михаилу Ивановичу не хотелось самому выходить из прохладной будки. Тогда водитель хлопал дверью, заводил мотор — и три первые коровы в кузове его грузовика въезжали на территорию комбината. Последнее, что они видели перед бойней с высоты кузова, — был оркестр, который готовился снова идти с маршем к шоссе. o:p/

Оркестранты сплевывали августовскую пыль и протирали мундштуки. Они ждали, когда дирижер даст команду правой рукой, чтобы жадно впиться распухшими губами в мундштуки своих труб, — и оркестр снова нес музыку над собой, проходя мимо других грузовиков, которые ожидали своей очереди, снова плелись сзади пенсионеры и молокосос, снова что-то кричал дирижер, и следующая машина, заведясь, въезжала в ворота комбината, в который раз накрывая пылью усталых музыкантов. o:p/

На трех грузовиках, которые ждали команды дирижера, а точнее — знака от Михаила Ивановича из будки для въезда на комбинат, несколько коров начали реветь душераздирающим ревом, предсмертным животным выхрипом. То ли их растравил оркестр, то ли они слышали, как, упираясь, ревели их сестры, которых мясники уже тащили и толкали на бойню, но нервозность коров на грузовиках доводила до бешенства: они били рогами друг друга, мычали, терлись об борта от безысходности. В это время оркестр возвращался от шоссе с триумфальным маршем Джузеппе Верди из оперы «Аида», и дирижер дирижировал, а коровы ревели, трубили в свои коровьи глотки, широко вбирая ноздрями воздух так же, как оркестранты дули в свои трубы, надрывая легкие. o:p/

Пенсионер Миша сидел на своем барабане и смотрел, как оркестр сопровождает все три грузовика, им Михаил Иванович дал из будки команду, которую продублировал дирижер, от жары тоже похожий на ударенную обухом корову. o:p/

Миша сидел и думал, что, наверное, уйдет из этого оркестра, шабашкой на похоронах можно тоже заработать, да и здесь можно было бы остаться, но эти августовские репетиции его зае… o:p/

За последним грузовиком в ворота входил оркестр, играя до одури свой идиотский марш. o:p/

o:p   /o:p

o:p   /o:p

Песня бомжихи o:p/

o:p   /o:p

На Театральной площади пела бомжиха. Изо рта у нее несло, как из туалетов общих вагонов поезда Трускавец — Харьков, который на несколько минут останавливается на железнодорожной станции Тернополь. o:p/

Бомжиха с баяном пела оперные арии, сидя на стуле, в ногах примадонны лежали рыжая сука и мужская фуражка, наполовину наполненная гривнами. Голос порывами ветра заносило в театр, в бар «Коза» и гостиницу «Украина», но ресторан «Ретро» и сгорбленный Шевченко, печально смотревший на официанток и алкогольные напитки за стеклом, должны были настороженно прислушиваться. o:p/

В сердце города бомжиха пела сердцем, разрывая мехи баяна, притоптывая тапками, перевязанными белыми шнурками. Она хваталась за высокие ноты, как гимнаст за перекладину, и крутила своим голосом фигуры высшего пилотажа. Разрывала себя и свое сердце, а сердце рыжей суки тоже обливалось собачьей кровью, потому что ее хозяйка никогда не выйдет на сцену, как Сьюзен Бойл. o:p/

Бомжиха гладит суку по голове, а та с собачьей верностью греет ей ноги своим телом. o:p/

Группки тернопольских неформалов пили пиво и плевали на асфальт. На площади разгонялись и тормозили велосипедисты, ставили дыбом свои машины, задирая переднее колесо, весело комментировали свои падения. o:p/

Опера на свежем воздухе, ужин на обочине, вокзал как жизнь и смерть. o:p/

Составы, которые опаздывают на пять минут, и нумерация с хвоста поезда, зэки, которых переправляют по этапу, новобранцы, которые ждут казатинский поезд, менты, которые патрулируют станцию, проститутки, которые работают на выходе, кассирши с пятиминутным техническим перерывом, кассы для международных направлений и випов, залы ожидания, буфеты, туалеты с работницами, которые отрывают, по желанию клиента, куцые листки бумаги, запахи и звуки, заполняющие вокзал, музыка, которая шляется между таксистами, обменными пунктами, торговцами сигаретами, поштучно и оптом, продавцами яблок и слив, подсолнуховых семечек, закарпатскими цыганами, которые стали табором в привокзальном скверике, прося милостыню и гадая на картах, — а поезда приходят и отходят, а пассажиры покупают билеты и ждут своих рейсов, а диспетчеры кричат в радио про пути, про пассажирские и товарняки, а путейцы постукивают по колесам и подсвечивают своими фонарями мои слова. o:p/

Бомжиху захватит ночь, и рыжая сука покорно поплетется за ней в направлении вокзала. Где-то там они ночуют и там прячут свою музыку, где-то там я еще вылавливаю их тени из подгоревшего осеннего воздуха, зная, что в мой нью-йоркский самолет эта музыка и город попадут, не замеченные таможенниками, во фразе вечной свободы: «Чувак, вруби свою музыку громче, если можешь…». o:p/

o:p   /o:p

Перевод с украинского Завена Баблояна o:p/

o:p   /o:p

o:p   /o:p

Баблоян Завен Робертович родился в 1971 году в Москве. Переводчик с английского (психоанализ и философия) и украинского (современная проза) языков. Живет в Харькове. o:p/

[1] «Хоругвь» — художественное объединение, возникшее в Тернополе в 80-х годах ХХ в.

o:p   /o:p

 

В строю и вне строя

Гальцева Рената Александровна — философ, культуролог, публицист; старший научный сотрудник ИНИОН РАН; автор книг «Утопия в русской философской мысли конца XIX — начала XX века» (1990), «Знаки эпохи. Философская полемика» (2008),  «К портретам русских мыслителей» (2012) (в соавторстве с И. Б. Роднянской) и многочисленных статей на культурологические темы. Постоянный автор «Нового мира». Живет в Москве.

 

 

Но боюсь: среди сражений

Ты утратишь навсегда

Скромность робкую движений,

Прелесть неги и стыда!

А. С. Пушкин

 

Благословенный ИНИОН! «Первый в мире, второй в Союзе» (как острили в советское время)гуманитарный институт, приют униженных и оскорбленных, гонимых и неприкаянных (подчас претенциозных) творцов из поколения дворников и сторожей, но и нашедших малозаметные ниши в истеблишменте юношей бледных со взором горящим, жадных до идейно-политических вестей из-за бугра, и просто — для отсидевших сроки. Задуманный как флагман зарубежной информации для высших инстанций и пропаганды передовой идеологии для рядовых научных и учебных кругов, он, Институт научной информации по общественным наукам АН СССР, представлял собой издательский симбиоз, выпускающий для узкого читательского круга, «Для служебного пользования», политико-философские заблуждения врагов и на широкие просторы — «краснознаменные сборники»: так именовалась у нас информация для второго, учебного эшелона читателей.

 Между тем жизнь тут била ключом, палуба флагманского корабля (как место встречи работодателей, то есть штатных сотрудников реферативных отделов и работающих по трудовому договору референтов, а также их встречи между собой и с читателями) являла собой живое, бурлящее пространство, где шла стихийная, нерегламентированная жизнь; где на каждом шагу встречались группы разгоряченных диспутантов, захваченных каким-то крайне насущным и безотлагательным предметом: под большой парадной лестницей, около книжного прилавка, у каталогов или в холле и прямо посреди коридоров — в общем, там, где люди заставали друг друга. Быть может, после курилки Ленинской библиотеки это был второй (а то и первый?) дискуссионный клуб.

А как же протекала под этими сводами деловая жизнь? Начнем с показательного для ее уяснения начала. Дело было в Отделе научного коммунизма… Да простят мне читатели этого текста: я буду говорить о себе (не совсем о себе, а в конечном счете совсем не о себе) не только потому, что, как признавался герой «Записок из подполья», «порядочный человек» с наибольшим удовольствием говорит о себе, но и по совершенно банальной причине — потому что происходящее вблизи и при твоем участии помнится более ярко и выпукло, чем общезначимое, но отдаленное. Итак, дело было в Отделе научного коммунизма, который одним своим названием, казалось бы, служил охранной грамотой в глазах начальства. Совсем недавно получил он это гордое имя, будучи раньше безликим «Реферативным отделом», куда я пришла с заранее согласованным с тогдашней дирекцией проектом «Достоевский за рубежом» (в связи с юбилеем писателя): издавать рефераты (и переводы) знаменитых работ о нем — Р. Джексона, М. Бубера, А. Камю, Р. Веллека, Э. Васиолека, Вяч. Иванова и др., — не публиковавшихся на русском языке. Сборник был подготовлен и двинулся в путь, но… внезапно был остановлен на первой же станции: обсуждения в Отделе. А обсуждение проходило так. Вслед за первым взявшим слово и заявившим, что сборник скучен, что нет единой концепции, что «под нашим грифом такое не выходит», началась цепная реакция в том же духе, а именно — в духе «превращенной формы» объяснений, когда для камуфляжа подлинной (идеологической) мотивировки используется другая (мнимонаучная). Но «политика» все же прорывалась: «Заказчик будет недоволен».  И хотя мнения присутствующих разделились, завотделом поблагодарил чутких и ответственных, проявивших бдительность коллег, выступивших под девизом «надо беречь Отдел», а нам с И. Б. Роднянской (она в это время тоже была научным референтом ИНИОНа [1] ) он предложил подумать над переформатированием содержания выпуска. После долгого согласования с руководством было решено предпослать сомнительной зарубежной когорте бесспорный продукт, который служил бы паровозом для малоподвижного состава, — иначе говоря, подготовить выпуск «Достоевский в социалистических странах» с предисловием («крепким врезом») какого-либо политически надежного знатока русского писателя. Задание было выполнено. Однако в конечном итоге паровоз двинулся один, без состава, чьи пассажиры так и остались невъездными — до тех пор, пока позднее они не вышли в широкой или специальной российской печати. Но, увы, уже не к нашей (институтской) вящей славе.

Это был печальный и настораживающий опыт. Легкой судьбы и дальше не выпадало ни одному не «краснознаменному» изданию. А ведь речь шла о якобы неподцензурных изданиях «Для служебного пользования», рассылаемых проверенным лицам по спискам, то есть об особой сфере, куда не нужно заглядывать Главлиту (то есть цензуре).

Каждый такой сборник или обзор должен был пройти очистительную процедуру: огонь марксистской критики, воду недружественных отзывов, медные трубы отрицательных вердиктов. Требовалась выработка более замысловатой стратегии, готовность к использованию чрезвычайных мер, в числе коих наиболее приемлемой оказывалась добыча внешнего отзыва или даже ходатайства, а в случае необходимости — и организация научно-общественных обсуждений с подобранными гостями. Специфика была в том, что надо было найти таких защитников и заступников, которые были бы авторитетными функционерами и одновременно симпатизантами нашего (по самому их статусу не близкого им) дела, — казус contradictio in adjecto, противоречия в терминах. Сочинялись формулировки, обосновывающие в письменной и устной — на личных приемах в высоких кабинетах — форме непомерную важность и несравненную злободневность затеянного нами предприятия.

Догадка прибегнуть к подобной методе родилась после окончательного решения вопроса о судьбе Достоевского в ИНИОНе (поскольку, несмотря на фиаско, мы не унимались). Первым адресатом был выбран сам директор ИМЛИ Б. Л. Сучков, вторым — сам редактор Полного собрания сочинений писателя в 30 томах, верховный главнокомандующий армии отечественных достоевистов, ленинградец Г. М. Фридлендер. В подмосковном санатории он принял инионовского ходока «с рук о писью в руках», где говорилось, в частности:

«Глубокоуважаемый Георгий Михайлович!

…В течение нескольких лет мы занимались подготовкой серии реферативных сборников под условным названием «Достоевский за рубежом”; первый и пока единственный из этих выпусков — «Исследования творчества Ф. М. Достоевского в социалистических странах” — был издан в прошлом году, послан Вам и, надеемся, благополучно дошел. Остальные работы сгруппированы по следующим темам... (они перечисляются). Эта серия, как и большинство изданий нашего института, предназначена для специального пользования  (т. е. рассылается по особым спискам). Состав сборников был апробирован Б. Л. Сучковым, который их завизировал, поставив гриф ИМЛИ; но с кончиной Бориса Леонтьевича мы потеряли энтузиаста-покровителя и профессионально заинтересованное лицо; в результате это издание застопорилось.

Может быть, у Вас возникнет интерес к находящемуся в нашем распоряжении материалу (не менее 30 авторских листов), прошедшему все стадии подготовки к печати, но пока лежащему втуне. Здесь были бы возможны два варианта: издание вспомогательного типа в рамках Вашего начинания и на базе Вашего института (совместно с нашим) — или, при Вашей поддержке и ходатайстве, что могло бы вдохновить наше руководство, далекое от этих тем, — издание под грифами двух институтов — ИМЛИ и ИНИОН, причем на типографской базе последнего.

Прилагаем оглавления намечающихся выпусков. Если наши чаяния вызовут у Вас отклик, то в любое удобное для Вас время мы рады были бы встретиться с Вами, имея при себе тексты рефератов и переводов. 20.01.77 г.»

Далее шли наши адрес и телефоны. И — тщетные ожидания.

Однако другого пути не было. «И, словно гусей белоснежных станицы, / Летели исписанные страницы» обращений, воззваний, призывов (часто вручаемых лично). И этот хлопотный метод в конечном итоге себя оправдывал, являя победу над детерминизмом системы.

Вот, к примеру, фрагмент из нашей переписки с внешними и внутренними инстанциями по поводу лишь нескольких тематических сборников.

« В Советский оргкомитет по подготовке ХVII Всемирного философского конгресса, директору Института философии В. В. Мшвениерадзе», к которому я обращалась с основательно фундированным призывом вступиться перед нашим институтским начальством за гонимый сборник из серии «Судьба искусства и культуры в западноевропейской мысли ХХ в.». Представьте себе, у сановного философа нашлось, что весьма нетривиально, достаточно воодушевления (вечная ему благодарность!), чтобы обратиться к директору ИНИОНа В. А. Виноградову с убедительным ходатайством, оканчивающимся внушительным резюме: «Сборник переводов «Судьба искусства и культуры в западноевропейской мысли ХХ в.” (вып. 1), служащий неотложным задачам компетентной критики, положительно оценен научной общественностью. Теперь мы ожидаем выхода в свет второго сборника, который представляет сегодняшнюю социально-эстетическую панораму и посвящен влиятельным в интеллектуальных кругах Запада концепциям искусства, выросшим на католической почве: от «ортодоксального неотомизма” (Ж. Маритен, Г. К. Честертон) до авангардизма  (Ортега-и-Гассет) и левого критицизма (Г. Бёлль). Насущность этой работы подчеркивается и близящимся VIII Всемирным эстетическим конгрессом (август 1980 г.), в порядке подготовки к которому выполнение этих переводов было бы чрезвычайно желательно». (Подпись: В. В. Мшвениерадзе.)

Это обращение было большим подспорьем в деле продвижения выпуска. И — по протоптанной дорожке заодно о другом застрявшем сборнике:  « В Советский оргкомитет по подготовке ХVII Всемирного философского конгресса, директору Института философии В. В. Мшвениерадзе» — ходатайство о забракованном в Институте сборнике «Образ человека ХХ века», содержавшем эссе К. С. Льюиса и Г. П. Федотова, исследования о «новом типе мыслителя», о «воспитании посредством идеологической речи» и т. п. Были признаны неподходящими и содержание его, и заглавие. (Под наименованием, которое было названо «туманным», ныне беспрепятственно выходят общеинститутские сборники.) Более того, тогдашний завотделом философских наук Института в своем отзыве, адресованном на имя нашего куратора, заместителя директора по гуманитарной части Марлена Павловича Гапочки, среди прочих претензий предлагал: «Снять или отредактировать более тщательно материал Федотова Г. П. «Ecce homo”, где содержатся антисоветские высказывания  (см., например, стр. 57, 60, 63)».

В ответном письме на мое воззвание В. В. Мшвениерадзе писал Гапочке: «В соответствии с Планом мероприятий по подготовке ХVIII ВФК в Вашем Институте подготовлен сборник «ОБРАЗ ЧЕЛОВЕКА ХХ ВЕКА”, отв. ред. Гальцева Р. А. Оргкомитет знаком с содержанием сборника и считает его необходимым для работы членов советской делегации, участвующей в Конгрессе. В связи с этим Оргкомитет просит Вас ускорить выпуск вышеназванного сборника и выделить часть его тиража (150 экз.) для нужд подготовки к Конгрессу. <…> Мы будем весьма благодарны — если данному труду будут предоставлены условия наибольшего благоприятствования, иначе говоря, быстрейшего выхода в свет. И второе, чтобы часть тиража сборника (хотя бы около 100 экз.) была резервирована за Оргкомитетом». Колымага выехала-таки из непролазной колеи. Но за ней следовали еще целые обозы… И потому депеши продолжали лететь.

Председателю Отделения литературы и русского языка АН СССР академику Е. П. Челышеву (1979 — 1980 г.), з аведующему Отделом философии ИНИОНа И. Ракитову (1976 г.) с просьбой о поддержке начинаний, зловредная суть которых заключалась в замене реферативного жанра переводческим. (Этот пункт был одним из ключевых в разногласиях с М. П. Гапочкой.)

З аместителю Председателя РИСО АН СССР А. Л. Яншину. После подробного обоснования всей насущности и актуальности нашей серии («Судьба искусства…», вып. 2) в свете опять же близящегося Международного эстетического конгресса (август 1980 г.) в заключение говорилось: «Эта недавно завершенная работа нуждается в Вашем одобрении и поддержке, как и вообще вся наша переводческая инициатива, поскольку вопрос о целесообразности такого информационного жанра, как перевод (а не только реферат), все еще остается для нашего Ученого совета дискуссионным». Была ли поддержана эта просьба, я уже не помню.

Директору Института философии АН СССР Б. С. Украинцеву, который в ответ на наше обращение апеллировал к Председателю Отделения философии и права АН СССР академику-секретарю А. Г. Егорову по поводу все тех же выпусков «Судьба искусства…» с просьбой (поддержанной также нашим директором В. А. Виноградовым) включить в план и «утвердить издание сборников рефератов и аналитических обзоров работ, отражающих основные линии развития и кризисных явлений западной эстетики. <…> Соответствующий Проект постановления прилагается».

В Ученый совет Института философии АН СССР В. М. Межуеву (1975 г.) за поддержкой одного из первых наших застрявших изданий: «Современные концепции культурного кризиса на Западе» (работы Д. Белла, Х. Г. Кокса, Ж. М. Доменака, Л. Уайта, П. Тиллиха, Р. Гвардини, М. Хайдеггера). «Подготовленный Отделом научного коммунизма сборник, — убеждает администрацию ИНИОН в ответном письме член Ученого совета Межуев, — представляет несомненный теоретически-информативный интерес для всех специалистов, работающих в области теории культуры и критики идеологии. Сборник восполняет существующий в настоящее время пробел в советской философской литературе. <…> Безусловно, существует настоятельная необходимость издания такого сборника, а также продолжения информационной работы в данном направлении».

ВНИИ системных исследований АН СССР и ГКНТ Ш. А. Гумерову в защиту того же тонущего сборника переводов («Судьба искусства…», вып. 2). «Особенно удобным для философа-теоретика, работающего в области культуры и духовного производства, — говорилось в ответном послании, — представляется принятый в последнем из сборников серии жанр комментированного перевода с проблемной вступительной статьей. Было бы весьма желательным, чтобы Ваша деятельность в этом направлении продолжалась, восполняя немалые лакуны». И т. д.

Члену редколегии «Нового мира», заведующему отделом критики В. М. Литвинову (1979 г.). Откликаясь на наш призыв о поддержке все того же 2-го сборника «Судьба искусства…» (который был послан в редакцию журнала «на отзыв»), адресат направляет на имя Директора ИНИОНа В. А. Виноградова (копия: Отделу научного коммунизма) красноречивое ходатайство с заверениями о ценности этой работы, «отличающейся высокими достоинствами как со стороны научной, так и со стороны стилистической подготовки текстов <…> трудов, пользующихся мировой известностью и совершенно необходимых для расширения идейного и интеллектуального горизонта литературного критика и исследователя литературы».

Директору Института философии Грузии академику Грузинской АН   Н. З. Бакурадзе (письмо второе, вослед уже оказанной однажды помощи; 1985 г.). Речь теперь идет о другом забуксовавшем сборнике: «Глубокоуважаемый Николай Зурабович! <...> Спасибо за покровительство! Но я, подобно старухе из «Сказки о золотой рыбке”, обращаюсь к Вам с просьбой (которую прошу оставить в силе только при отсутствии каких-либо внешних или внутренних напряжений). Регулярно каждый подготовленный мной сборник, на этапе проплывания «меж крутых берегов”, переживает навигационные препятствия, когда ему требуются мощные буксиры. Вот и сейчас, в случае с материалами по русской мысли (этот элемент у нас, как известно, в самом большом загоне), наступил такой этап, из которого могли бы вывести сборник письма-запросы из ведущих философских учреждений страны. Так вот, не смогли ли бы Вы написать такое письмо и послать его на имя заместителя директора ИНИОН АН СССР М. П. Гапочки (копия: Отдел научного коммунизма Я. М. Бергеру), в котором выражалась бы целесообразность дальнейшего выпуска сборников по культурологии».

И директор Института философии Грузии отвечал по нужному адресу: «На протяжении последних лет наш Институт является постоянным потребителем научно-информационной продукции, издаваемой ИНИОН: серий «Судьба искусства и культуры в западноевропейской мысли ХХ в.”, «Неоконсерватизм в странах Запада”, «Работы М. Хайдеггера по культурологии” и мн. др. <…> Недавно нам стало известно, что в рамках Вашего Института в числе прочих интересующих нас материалов по проблемам философии культуры разрабатываются темы, связанные с критическим анализом общественно-религиозной утопии первых десятилетий ХХ в. (П. А. Флоренского, Н. А. Бердяева и других русских мыслителей). В связи с нуждами нашей плановой научной работы обращаемся к Вам с просьбой подготовить и для нас обзоры по указанной тематике».

Ученому секретарю Всесоюзного научно-исследовательского института искусствознания В. Ряполовой, откликнувшейся на обращение развернутым ходатайством в Отдел научного коммунизма: «Как и ряд сотрудников нашего Института, я недавно ознакомилась со сборниками «Судьба искусства и культуры в западноевропейской мысли ХХ в. ”, подготовленными в вашем Отделе. Представляется, что это очень нужная и серьезная работа, имеющая большую ценность для ученых-гуманитариев. <…> И выбор текстов, и переводы их, и сопроводительные статьи и комментарии свидетельствуют о высоком академическом уровне издания. Хотелось бы надеяться, что в дальнейшем читатель получит возможность познакомиться с новыми сборниками этого типа». И т. п.

Заведующему Сектором эстетики Института философии АН СССР проф. М. Ф. Овсянникову по поводу опять же многострадальной серии «Судьба искусства…». В своем «Отзыве-рецензии» он, обращаясь к дирекции нашего Института, в частности, писал: «Вот уже несколько десятков лет наша философская общественность оперирует в связи с эстетическими проблемами именами О. Шпенглера, М. Вебера, М. Хайдеггера, Х. Ортеги-и-Гассета, К.-Г. Юнга и др. До сих пор знакомство с их эстетическим наследием, не изложенным на русском языке, остается делом крайне затруднительным, что в свою очередь осложняет задачи компетентной критики. А тем не менее эти имена остаются вехами на пути современной западной мысли. <…> Несомненна необходимость издания задуманной серии, а также продолжение информационной работы в данном направлении». Позднее, 15 июля 1980 г. М. Ф. Овсянников обращался по поводу особо заторможенного 2-го выпуска серии «Судьба искусства…» к В. А. Виноградову от имени Научного Совета по проблемам эстетики при Президиуме АН СССР со словами о неотложной необходимости его (и подобных ему дальнейших изданий) в связи с грядущим  IХ Международным эстетическим конгрессом.

«Вице-президенту АН СССР П. Н. Федосееву...» И так далее…

Надо не забыть и о непростой в прошлом судьбе журнального издания «Эон. Альманах старой и новой культуры», один из выпусков которого «Ирвинг Кристол. На перекрестке тысячелетий» еще ждет своего выхода. И — о свирепствах на стадии библиографического контроля…

 

В общем, поднимался целый вихрь перекрестных потоков теперь уже между высокими внешними и внутренними инстанциями, когда в дело включались «мобилизованные» академики. Директор Института философии Б. С. Украинцев был доведен до того, что в одном из писем академику-секретарю АН СССР А. Г. Егорову прямо указывал: «Обязать Отдел научных публикаций ИНИОН опубликовать сборники Отдела научного коммунизма (1, 2, 3-й выпуски «Судьба искусства…”, 40 а. л.) в сроки, минимально предусмотренные техническими возможностями Издательского отдела, и установить тираж в размере 2000 экз.».

Но высшего накала достигали конфликты, которые развертывались на ближних рубежах, без апелляции вовне, и, как правило, не оставляли после себя письменных документов (а только эпизодические зарубки в памяти). Бывало, собеседования в кабинете начальства занимали целый день. В первой половине такого собеседования шел разбор концепции, в которой не нашел себе места марксистский подход, но чаще дискуссия шла вокруг отдельных словосочетаний (типа: почему «революционное возбуждение», а не «революционный подъем»?) и отдельных слов («Почему Вы, Регина, — как часто именовал меня Марлен Павлович, — вместо нормального слова «буржуазный” употребляете какое-то неестественное — «позднебуржуазный”?»). Да, борьба всегда шла за слова (как и в «Философской энциклопедии»). Мой цензор уезжал в идеологический Отдел на Старую площадь. А я, получив указания, оставалась под дверью, стараясь придумать свой, менее травматический вариант переделки.

Со Старой площадью была связана уникальная судьба еще одного нашего издания, явившего казус полного «отчуждения» труда (не предполагаемого даже Марксом). Речь идет о сборнике «Новые философы», сенсационной семерки правых, которая нежданно-негаданно, на фоне все новых и «новых левых», возникла во Франции в конце 70-х (подобно «великолепной семерке» «Вех» — в России начала века). Своим рождением она прежде всего обязана переведенному на Западе «Архипелагу ГУЛАГ». Собрание рефератов этих «детей Солженицына» — А. Глюксмана, Б.-А. Леви, М. Клавеля и др. — было издано у нас в Институте в начале 80-х в количестве 6 экземпляров и обсуждено в Идеологическом отделе ЦК, пожелавшем познакомиться с новыми идейными врагами и дать этим клеветникам достойный отпор. Но не увидено ни одним глазом редактора-составителя.

Помнится, выход для безнадежно увязшего обзора «Раскол в консерваторах (Ф. М. Достоевский, Вл. Соловьев, И. С. Аксаков, К. Н. Леонтьев, К. П. Победоносцев в споре об общественном идеале)» был найден на путях еще одной методы — подловить момент, когда наш куратор отправится в отпуск, и принести работу на подпись замещавшему его должностному лицу: замдиректора Л. К. Шкаренкову, автору книги «Черные флаги белой эмиграции»,  тем не менее благосклонному к нашей продукции, или другому замдиректора — Л. С. Кюзаджану, готовому помочь, но разгадавшему маневр и заметившему мне с укором, что такая система ставит его в щекотливое положение перед коллегой и даже может поссорить. Тем не менее «Раскол…» таким образом вырвался из плена. И все-таки я вспоминаю Марлена Павловича с теплым чувством: он был джентльменом, образцом хороших манер и незлопамятным человеком. Когда, при распределении научных рангов, встал вопрос о моем разряде, он повел себя по отношению ко мне, досаждавшей ему беспрестанно не одно десятилетие, самым великодушным образом.

 

Был момент, когда вся плановая продукция застопорилась, включая очередной выпуск серии «Судьба искусства…», и надо было задумываться над своей собственной судьбой. М. С. Горбачев уже произнес свою судьбоносную фразу «Общечеловеческие ценности выше классовых», означающую отмену крепостного права марксистской идеологии и открытие эры свободы мысли. Но прежняя инерция еще никуда не делась. И руководитель нашего отдела Я. М. Бергер, держа в руках очередной полученный им на подпись сборник «Формирование идеологии и социальная практика», в который входила работа «Summa ideologiae», резюмировал свое впечатление от знакомства с ней в таком стиле: Вы, Рената Александровна, придумали это для самиздата или для тамиздата, но не для здесь-издата.

Требовалась в лучшем случае радикальная переработка. Параллельно идущим в то время на международной арене Женевским переговорам у нас шли свои пять туров переговоров с Я. М. Бергером; первый и последний — втроем, с участием соавтора Ирины Роднянской. Начало было безнадежным, я почти впала в отчаяние. Более важной вещи, думалось мне, мы еще не писали. К тому же я чувствовала ответственность за вовлеченного в это предприятие соавтора (для которого эта работа была нештатной, неплановой). Аргументация зрела днем и ночью. Собеседования шли по часу — полтора. Но какие это были собеседования!? «В этой борьбе, — заметила Роднянская, — мы потеряли не только женственность, но и человечность». Когда наши контраргументы не имели воздействия и надо было смиряться, неотменимым принципом оставалось одно: вычеркивать, но не вписывать. «Summa...» вышла из битвы сильно потрепанной [2] . Тут сама пришла на ум (как-то несообразно обстоятельствам) ламентация Пушкина из письма П. А. Вяземскому в марте 1823 г.: «Цеховой старшина находит мои ботфорты не по форме, обрезывает, портит товар; я в накладе; иду жаловаться частному приставу; все это в порядке вещей» [3] . «Порядок вещей» в нашем случае не предполагал апелляций к «частному приставу».

 

Я пришла в Институт, когда все, о ком остались яркие впечатления, были уже в сборе. Или — на подходе. Это было особое, с непреходящими либеральными традициями, место. Это были интересные времена. На службу принял меня тогдашний директор, крупный синолог и закоренелый либерал Л. П. Делюсин, для работы по теме: «Достоевский в зарубежных исследованиях» (о чем уже упоминалось). Собственно, не было еще никакого Института информации, а была тогда Фундаментальная библиотека общественных наук АН СССР, и помещалась она (еще до Якиманки, о которой пелось в капустниках: «Надену джинсы я наизнанку, пойду работать на Якиманку») в роскошном особняке в аристократическом уголке Москвы, близ родного Арбата, на перекрестке Малого Знаменского переулка (тогда ул. Маркса — Энгельса) и ул. Знаменки (тогда ул. Фрунзе).

Впервые поднимаясь по мраморным ступеням парадной лестницы, я среди собравшихся наверху сотрудников различила знакомую фигуру Дмитрия Николаевича Ляликова, коллегу по «Философской энциклопедии», [4] и популярного в интеллектуальных кругах мудреца, и знатока Востока Григория Соломоновича Померанца, принятого в штат еще предшественником Делюсина В. И. Шунковым. Он был тоже давним знакомцем: по философским собраниям и той же «Философской энциклопедии», в свое время спасшим нас от собирателей подписей под письмом в защиту Синявского и Даниэля, которым решительно объявил: «Не заваливайте эту малину».

В тот день Григорий Соломонович, стоя в центре круга, знакомил собравшихся с бездонной глубиной восточного любомудрия. «Как звучит хлопок одной ладонью?», — обратился он со знаменитым коаном к остолбеневшей публике… «Как пощечина», — не задумываясь, отвечал Д. Н. Ляликов. Он писал увлекательные рефераты по психоанализу и проблемам иррационального. По поводу одного из захвативших его авторов, американца М. Лифтона, автора книги «Пережившие Хиросиму», Д. Н. простодушно заметил: «Ему совсем немного не хватало до гениальности, я добавил».

В библиотечном «белом зале» на втором этаже я сразу же заметила женское лицо редкой привлекательности и обаяния, с сияющими глазами. Это была Майя Улановская, политкаторжанка советских времен, в 1951 г. в восемнадцатилетнем возрасте осужденная на 25 лет по нашумевшему делу «молодежной террористической организации» (а на самом деле — группы, ставившей своей задачей «восстановление ленинских норм») и освобожденная в 1956-м (после разоблачения культа личности). К сожалению, через 20 лет, в 1976 г. она уехала из России в Израиль вместе с мужем, известным правозащитником Анатолием Якобсоном, стоявшим у истоков «Хроники текущих событий», литератором, поэтом-переводчиком, преподавателем литературы в прославленной 2-й московской математической школе, и — сыном, бывшим подлинной причиной отъезда семьи из СССР: тот остро переживал нарастание политики антисемитизма в стране. Тогдашний подросток, Александр Якобсон ныне — профессор римского права в Иерусалимском университете, отдающий силы и общественной деятельности. Майя, долговременная сотрудница этого университета, — автор книг «Свобода и догма. Жизнь и творчество Артура Кёстлера» (Иерусалим, 1996) и (в соавторстве с матерью, Надеждой Улановской) «История одной семьи» (СПб., 2005), а также многочисленных переводов с английского (в частности, знаменитых произведений Кёстлера: «Воры в ночи», «Приезд и отъезд» и нашумевшего исследования «Тринадцатое колено: хазарское царство и его наследие») и — с иврита и идиша.

Вот ее воспоминания из книги «История одной семьи» о временах, проведенных в ФБОНе — ИНИОНе: «Тем временем (речь идет о 1964 г. — Р. Г .) клюют Солженицына. В библиотеке, где я работала, в ФБОН, назначена встреча с писателем. У нас приличное учреждение с либеральными традициями, но в последний момент встречу отменяют. Отменяют встречу и в других учреждениях, но в Институте Азии и Африки — состоялась. А у нас — позже — состоялся вечер памяти Ахматовой (1966 г. — Р. Г .). Директор просит не читать неопубликованных стихов. Подождав, чтобы он вышел, я во всеуслышание читаю «Реквием”, и дрожь пробегает по спине у меня и у собравшихся, когда слышатся строчки:

 

Затем, что и в смерти блаженной боюсь

Забыть громыхание черных марусь,

Забыть, как постылая хлюпала дверь

И выла старуха, как раненый зверь» [5] .

 

Правозащитница Люда Алексеева (Людмила Михайловна, ныне Председатель Московской хельсинкской группы), тоже бывшая наша — «пристроена» к нам, в Отдел научного коммунизма в 1971 г., на должность машинистки «по рекомендации» Органов, чтобы быть у них на глазах. Вскоре она, выпускница исторического факультета МГУ, стала в Отделе литературным редактором. Вспоминается, как, работая над очередным сборником, Люда горячо убеждала его ответственного редактора: «Надо понизить Богородицу, чтобы нам не понизили Бога!» (речь, понятно, шла о запретных прописных буквах). Рукописями в ту пору обменивались вручную, подчас у нее на дому, на ул. 26-ти Бакинских Комиссаров. Квартира поражала, начиная с прихожей: и она, и длинный коридор представляли собой экспозицию кошачьих портретов — тех кошек, которых хозяйка собственноручно вырастила, а затем раздала в хорошие руки. Люда водила экскурсии по кошкотеке, объясняя темперамент и индивидуальные склонности каждой представленной здесь особы. Нынешнюю обитательницу квартиры Люда рекомендовала нам как существо нечеловеческого ума. «Вообразите, — рассказывала она, — собрались мы с мужем в лыжный поход и перед уходом, как всегда, проверяли наличие кошки (мало ли что, живем высоко). Искали полтора часа, умаялись, но тщетно. И только когда стало ясно, что с походом опоздали, и когда, освободившись от амуниции, спрятали лыжи, зверь вышел из бездны (откуда же еще, если все наличные укрывища были обшарены?)» Дело было в том, что зверь не любил отлучек хозяйки из дома, особенно ради эгоистических удовольствий.

Не оправдавшая ожиданий Органов, Людмила Михайловна не только не сократила масштаб своей правозащитной помощи политзаключенным, но, напротив, расширяла ее, привлекая к делу и сочувствующих из нашей среды.  В 1977 г. ее высылали из страны, она уезжала в Штаты. Накануне отъезда ее дом был окружен бездвижными нарядами милиции и спецслужб, внутри было тоже многолюдно, но по контрасту чрезвычайно оживленно и кипуче.  Я попросила передать Александру Исаевичу Солженицыну — увесистый, увы, — 5-й том «Философской энциклопедии», и Люда любезно согласилась. Мне хотелось в ответ на его в целом справедливое замечание о том, что в советской энциклопедии (в данном случае упоминалась БСЭ) «ни одной строки нельзя а priori считать истиной» [6] , порадовать великого «отшельника» приятной вестью о «продукции» философской редакции «Советской энциклопедии» как некой «беззаконной комете», в конце концов, только уравновешивающей законный баланс между правилом и исключением. Позже, не помню когда и с кем, уезжающим в Штаты, я передала для Александра Исаевича некий выпущенный в ИНИОНе сборник (могу только гадать, какой).

В сопроводительном письме к нему говорилось: «Александр Исаевич! Конечно, это не та литература, которая Вас интересует, но примите сборник как еще одну весть отсюда о единодушии с Вами. Прежняя дошла ли?  В 1977 году я послала Вам с Людмилой Алексеевой V том «Философской энциклопедии”, «это был наш маленький крестовый поход” (речь идет о двух разделах, Вы сразу поймете — каких). Вы видите, что не каждое слово в здешних энциклопедиях — ложь. Но Вы безусловно правы: советским энциклопедиям верить нельзя, ибо подобный прорыв детерминизма — всегда только опыт маленького чуда. Каждое Ваше слово бесконечно радует нас как совершенное выражение того, что зреет на тесных московских кухнях. <…> О союзниках Запада — большой вопрос. По положению — они нам, «инакомыслящим”, союзники, да, но по сегодняшнему их сознанию… <…> Последнее десятилетие обнаружило новые симптомы. С любовью и благоговением Р. Г.». Как сложилась судьба этих оказий, мне до сих пор узнать не пришлось.

 

Здесь уместно будет откликнуться на поразивший меня (и не только меня) пассаж из недавней публикации Ю. М. Кублановского [7] . Обратившись к событиям двадцатилетней давности, Кублановский обличает «идеологическую раскаленность» «неисправимой московской интеллигенции» начала 90-х, чьей демонстративной представительницей он избрал, в частности, меня: «Солженицын еще не успел и до Москвы добраться, а Рената Гальцева, разочарованно отрубая: «Уже ясно, с кем он”».

Задолго до 90-х, с того момента, как я вообще узнала о Солженицыне, не было, пожалуй, ни одного принципиального высказывания, где бы я не противоборствовала релятивизму «идеологически раскаленных» «наших плюралистов», где бы я не апеллировала к классическому, консервативному либерализму А. И. Солженицына, всегда оставаясь на его стороне. В 1990 г. на конференции в Неаполе «Ленин: Траектория революции» я вступила в прения с горячими критиками «бездвижной» стратегии Александра Исаевича, не вовремя «застрявшего» за границей. Одним из таких критиков был как раз упоминаемый Кублановским вместе со мной и Роднянской (тоже попавшей под горячую руку воспоминателя) Ю. Ф. Карякин (но я была не «с ним», а он — не «с нами»). В том же 1990-м Е. Г. Боннэр в реплике «Не занимайтесь мифотворчеством» [8] обрушилась — иначе не скажешь — на нашу с И. Роднянской статью «Спор — вопреки участникам?» («Литературная газета», 1990, 7 марта), где мы высказывали категорическое несогласие с распространенной в интеллигентской среде критикой Солженицына (опять же: почему-де молчит «вермонтский отшельник», когда «взбаламученная Россия» ждет от него вмешательства в «нынешнюю неразбериху»). Не соглашаясь с «уроками А. Д. Сахарова» («Знамя», 1990, № 2), оспаривавшего ключевую роль идеологии в общественной системе, мы предлагали усвоить «уроки Солженицына», содержащиеся в его глубокой, философской публицистике.

Борьба Солженицына на два фронта — против тоталитарного коммунистического режима и против неожиданно образовавшейся вокруг писателя враждебной среды, несмотря на ее свободолюбивые установки, — была всегдашней темой моих высказываний. И я постоянно размышляла над самим феноменом возрождающегося печально знаменитого «ордена интеллигенции» (который идет у Кублановского под наименованием «московской интеллигенции») с его характерной беспочвенностью и «прогрессивностью», принявшими новые черты.

Все мои доклады и статьи, посвященные социальной и мировоззренческой позиции Солженицына в противовес его идеологическим антиподам, публиковавшиеся в журналах («Новый мир», «Посев», «Континент» и др.) и сборниках за более чем два десятилетия, перечислять вряд ли стоит, но вот некоторые названия: «А. И. Солженицын: борьба на два фронта», «Один из эпизодов наступления на Солженицына как интерпретатора русской истории», «Российское обустройство: Возвращаясь к Солженицыну», «Солженицын: Пророческое величие», «О либеральной интеллигенции в современной России», «Возрождение России и новый «орден” интеллигенции» [9] . И Александр Исаевич отвечал доверием. Сразу после приезда в Москву он пригласил нас с Ириной Роднянской к себе, на Тверскую, 12, чтобы обсудить российские дела и поговорить о нашем общем будущем, причем никаких разногласий и вопросов о том, «с кем он», не возникало. Более того, Александр Исаевич предложил совместно издавать журнал, — возможно, как раз тот «культурный русский журнал с тиражом в 25 тысяч экземпляров», о котором как о несбыточном предприятии мечтает в своем дневнике Кублановский. И только Наталья Дмитриевна, войдя в кабинет, прекратила дальнейшее обсуждение этой захватывающей идеи, представляя трезвее нас всех степень занятости Солженицына.

Я была неизменным сторонником Александра Исаевича, его дружинником и всегдашним критиком противной стороны. И никто не может предъявить мне ни одного противоположного факта. (То расхождение мнений, которое существовало у меня с Солженицыным, как и с абсолютным большинством соотечественников, — отношение к личности Б. Н. Ельцина — не было предметом публичных разногласий, не отмежевывало меня от позиции Александра Исаевича, ставя «по другую сторону баррикад».) Не могу представить, к чему может быть привязана приписанная мне Кублановским реплика — «разочарованно отрубая», — вскрывающая, выходит, какое-то мое двурушничество.

 

Среди претерпевающих и претерпевших, приходивших за договорной реферативной работой в ИНИОН, помню бедствующую мать семейства Наталью Горбаневскую, знакомую с восточноевропейскими языками. В тот день в редакционном портфеле ничего не было, кроме книжки о торжестве демократии в Народной Республике Болгарии (НРБ), что-то вроде того.  Я не без смущения вынула эту пропагандистскую брошюру, осознавая всю издевательскую нелепость предлагать таковую отбывшей срок в психушке за выступление на Красной площади против ввода войск в Чехословакию.  Но гостья не стала долго раздумывать. И чтобы понять ее, тоже долго думать не надо.

Пришла в Отдел на должность литредактора, тоже из «Философской энциклопедии» (как и мы с Ляликовым), выпускница филологического факультета МГУ, дочь философа и богослова Ивана Михайловича Андриевского Маша (Мария Ивановна) Андриевская, как бы явившаяся из тургеневских усадеб, безукоризненная романтическая душа, мастер тонкой акварельной флористики и поэтесса, автор двух романов и литературоведческих статей, рано покинувшая этот мир. Стихи ее, частично опубликованные в альманахе «Поэзия» (1986, выпуск 44) с предисловием С. С. Аверинцева, а затем и вышедшие отдельным сборником [10] , не забываются. Вы поймете правду этих слов хотя бы из такого примера:

 

Я неспрошенный камень старинных былин,

Искрошившихся слов не прочесть,

По которым в краю богатырских равнин

Узнавали: позор или честь.

 

Я неспрошенный камень

И с криком внутри

Затаился в траве у дорог,

И некошенный пламень

Цветочной зари

Догорает у каменных ног.

 

Маша была близкой приятельницей Сергея Аверинцева. Можно гордиться, что в тех самых буксовавших наших сборниках опубликованы рефераты и комментированные переводы, принадлежащие его перу.

Побывала сотрудницей Отдела и Наталья Крымова, крупный театральный критик и театровед. Вместе с коллективом она успела приобщиться к субботникам: поездкам на овощную базу для перегрузки кочанов капусты, а также и в отдаленный колхоз-побратим для сбора урожая. Помню, нас высадили из автобуса на свекольное поле. Моросил дождь, нужно было выдергивать из густой жижи за торчащие хвостики ботвы свекольные заморыши. Набрав для колхоза по полмешка таковых, мы победоносно возвращались в столицу. При этом экспедиция послужила значительному расширению нашего театрального кругозора. Благодаря Наталье Крымовой мы досрочно посмотрели в Доме кино незабываемый «Рим» Феллини.

Промелькнул А. М. Пятигорский, всячески яркий, с чарующе замысловатой языковой стилистикой, наскучивший категориями европейской культуры индолог, вскоре обосновавшийся, однако, в Лондоне и ставший всеевропейским гуру.

И по сей день Институт не истратил порох в своих пороховницах, но о присутствующих не говорят. Сделаю исключение для коллеги по Отделу, для человека-оркестра, Светланы Левит, которая одна представляет собой целый институт, выпустивший 275 изданий. И какого кругозора! Это — философия, культурология, социология, языкознание, история, искусство — весь гуманитарный корпус.… И нужно ли что-то добавлять, если в нашем ИНИОНе директором — Юрий Сергеевич Пивоваров.

Веселое было время. В ходу было стихосложение, образцы коего хранятся у меня в папках. Но вот один, в котором подтрунивание его автора над близкой мне дисциплиной, ее терминологией, сочетается с амбивалентным влечением к ней (ср. ниже название его стихотворного сборника): «Я налил в стаканы этость, / На закуску взял я чтойность, / Закурил я сигаретость, / Погрузился я в запойность» [11] . Б. Орлов. Апрель 1986 года.

Вовлеченные в стихию информационной работы по отражению (в обоих смыслах) социополитических новинок из-за бугра и ощущая себя перед лицом контролеров из Академии общественных наук «над пропастью в РЖ» [12] , мы нуждались в развлечениях (отвлечениях) и выделывали разные антраша. Вот одна из выдумок. Как-то, в начале 70-х, втроем (Ира Роднянская, Валя Ермолаева и я) задумали составить библиографическую карточку на якобы только что вышедший труд «Unisex society», автора коего нарекли именем Вольфрам Рюкзак, чтобы затем составить реферат для журнала. И даже нафантазировали содержание труда. Очень веселились. Однако все так и застыло на стадии сомнительно «благих порывов», согласно некрасовскому определению. А ведь осуществи мы эту задумку, так бы и пошло, никто не стал бы проверять. Поразительно, но вскоре на Западе термин «unisex» родился и прижился.

Анекдотов случалось множество. Вот как я впервые попала за кордон: шел 1988 год. Меня пригласили в г. Бергамо, Италия, на конференцию, посвященную П. А. Флоренскому. Предстояло пройти еще действующий санпропускник партбюро. Но обязанности оно выполняло теперь механически, без души. «Вы были раньше за границей, где-нибудь… в странах народной демократии?» — «Нет, не была нигде, но… я готова проехать через Бухарест или Будапешт». Удовлетворенные моей покладистостью, экзаменаторы дали мне отмашку.

Еще не вышел указ о запрете пользоваться электрочайниками на производстве, и у нас вовсю отмечались личные и общественные юбилеи. Помню один день рождения, празднуемый на Якиманке с большим размахом и охвативший целый этаж. Кто-то в угаре праздничного веселья задал несообразный вопрос виновнице торжества: «Алла, скажи, а сколько тебе лет?» «Сколько, сколько!? Сколько всем, столько и мне!» С тех пор я тоже руководствуюсь этим заветом.

И все-таки, что бы ни казалось строгому взгляду, заметки мои — юбилейные.

 

 

[1] И. Б. Роднянская пришла в Отдел в 1971 г., сразу вслед за мной, и занималась, помимо участия в упомянутых сборниках, реферированием закрытой литературы, написанием замечательных аналитических обзоров по работам П. Сорокина,  Ш. Эйзенштадта, А. Кестлера, по проблемам молодежной контркультуры 60-х, дискуссии вокруг эволюционизма и креационизма и многим другим; а ушла из штата в 1976 г., когда заведующий отделом предложил ей заняться левой, социалистической литературой для реферативного журнала открытого пользования.

 

[2] В том виде, как она была задумана, работа вышла недавно (Гальцева Р. А., Роднянская И. Б. Summa ideologiae: Торжество «ложного сознания» в новейшие времена. Критико-аналитическое обозрение западной мысли в свете мировых событий. М., «Посев», 2012).

 

[3] Пушкин А. С. Полное собр. соч. в 10-ти томах. Т. 10. М., «Издательство АН СССР», 1949, стр. 57.

 

[4] См. раздел: «Голоса родных и друзей» — В кн.: Ляликов Дмитрий. Работы по философии, психологии, культуре (Энциклопедические статьи). М., ИНИОН, 1991.

 

[5] Улановская Н., Улановская М. История одной семьи. СПб., «Инапресс», 2005, стр. 270.

 

[6] Солженицын А. Слово на приеме в Гуверовском институте. Оксфорд, 24 мая 1976. — В кн.: Солженицын А. Публицистика. Статьи и речи. Париж, YMCA-PRESS, 1981, стр. 270.

 

[7] Кублановский Юрий. «Десятый». — «Новый мир», 2013, № 3.

 

[8] Боннэр Елена. Не занимайтесь мифотворчеством. — «Литературная газета», 1990, 2 мая.

 

[9] См.: Гальцева Рената. Знаки эпохи. Философская полемика. М., «Летний сад», 2008.

 

[10] Андриевская М. И. Стихотворения и поэмы. М., 1992.

 

[11] Борис Сергеевич Орлов, главный научный сотрудник ИНИОН, в 1990-е — организатор и председатель Российской социал-демократической партии, автор поэтической книги (Орлов Борис. «Неповторимость бытия. Из тетрадей ёшестидесятника”».  М., «Апарт», 2010).

 

[12] РЖ — реферативный журнал, регулярно издаваемый нашим отделом.

 

 

Высота 97,0

Ляхович Стефан Иосифович родился в г. Орша, Белоруссия, в 1923 году. Ушел на фронт 26 июня 1941 года. Закончил Великую Отечественную войну в звании «капитан». Живет в Москве. Воспоминания «Под Сталинградом» опубликованы в «Новом мире», 2013, № 2. o:p/

o:p   /o:p

o:p   /o:p

o:p   /o:p

После Сталинградской битвы наш 1168-й артиллерийский полк очень долго ехал на Курскую дугу. Эшелон останавливался почти на каждой маленькой станции, пропускал литерные эшелоны. На передовую Центрального фронта мы попали только в начале апреля 1943 года.

По безлюдью и ненаезженным дорогам было ясно, что передовая близко и линия обороны здесь давно. Для выбора огневых позиций и рекогносцировки наблюдательных пунктов командир дивизиона майор Аксенов и комбаты отправились на передовую. А когда начало темнеть, боевые расчеты двинулись для оборудования наблюдательных пунктов и организации связи.

Мы находились на западном склоне высоты, на карте обозначенной отметкой 97,0. Грунт был мягкий. Быстро окопались и проложили кабельные линии связи. В эфир не выходили, чтобы не показать немцам прибытие новых подразделений.

Когда рассвело, увидели, что у основания высоты находится деревня Панская. Хорошо были видны уходящие за деревню до горизонта уже зеленеющие поля. Ниже нас по фронту были траншеи и ходы сообщения стрелковых подразделений и огневые точки с пулеметами и противотанковыми ружьями. А еще ниже виднелись наши и немецкие заграждения из колючей проволоки. За Панской местность плавно поднималась до железнодорожной станции Змиёвка. o:p/

Когда занимаешь новые боевые порядки, первое время кажется, что немцев вообще нет. Но потом, если внимательно смотреть в стереотрубу, территория, занятая противником, оживает. То из дома в дом перебежит какая-то фигура, то в траншее что-то движется, то блеснет яркий зайчик от немецкого бинокля или стереотрубы. Значит, немцы там есть. И они тебя тоже видят. Но ни одного выстрела иногда за целый день не услышишь. Глухая оборона.

Темнеет. Немцы как будто проснулись. Слышится звон ведер у колодца, запасаются водой. А через некоторое время опять все затихает. Луна за облаками и сплошная темнота.

Но вот где-то далеко слева нарушил тишину стук тяжелого немецкого пулемета — «Тах-тах-тах!» Вслед за ним застрочил пулемет, расположенный ближе к нам. И пошла «пулеметная очередь» перекатом куда-то направо вдоль фронта... o:p/

И опять тишина. Значит, у немцев закончилась проверка бдительности.

Вдруг взлетает ракета. Раздается характерный щелчок. В небе загорается ярко светящийся белый шарик и висит. На переднем крае становится светло. Хорошо видны заграждения из колючей проволоки. Этот «фонарь» медленно спускается на парашюте и гаснет. И опять темнота, и опять тишина.

Работы в наших боевых порядках ведутся круглые сутки. Сталинградская битва нас многому научила.

o:p   /o:p

На высоте 97,0 к наблюдательным пунктам командиров батарей прорыли ходы сообщения. Все кабельные линии связи закрепили на стенках траншей колышками. Наблюдательные пункты накрыли ветками, брезентом и присыпали землей. Но сделать накаты над землянками не было ни сил, ни материалов. o:p/

С каждым днем становилось теплее. Поля еще ярче зазеленели. Иногда удавалось сходить на огневые позиции. Выйдешь по траншее на восточный склон высоты, а дальше можно идти в полный рост, и кажется, что ты идешь в увольнение. Однако отрезвляют минные поля, которые на случай прорыва немецких танков саперы расположили за нашей высотой, оставив только узкие проходы к огневым позициям.

Вся территория от наших наблюдательных пунктов в сторону тыла условно разбита на полосы. Границы этих полос обозначены прикрытыми ветками кучами соломы. В случае прорыва немецких танков солома должна быть подожжена, чтобы по этим полосам можно было сосредоточить артогонь.

Наши орудия, расположенные на огневых позициях, с наблюдательных пунктов немцев не просматривались. Поэтому там работа шла и в светлое время. Орудия были закопаны в капониры по ствол, чтобы в случае прорыва немецких танков вести огонь прямой наводкой. Рядом с орудиями находились горы ящиков со снарядами, замаскированные сетями. Для снарядов тоже рыли укрытия. o:p/

Внешне спокойная оборона активно готовилась встретить противника.

Лето в 1943 году выдалось жарким. В укрытиях душно. Иногда можно было стоять в прохладной траншее, облокотившись на бруствер, и смотреть в поле. Теплый воздух волнами поднимался от земли, играя травой и полевыми цветами. Можно было рассмотреть каждую травинку и каждый цветок и удивляться совершенству их конструкций и красок. Но за этой тишиной и красотой висела постоянная угроза артиллерийского снаряда или авиационной бомбы.

o:p   /o:p

Вдруг выползла немецкая самоходка и прямой наводкой выстрелила по нашей высоте. Стрельба прямой наводкой вызывает очень неприятное ощущение. Если немцы ведут стрельбу с закрытых позиций, вначале слышишь выстрел и как-то психологически готов услышать звук пролетающего снаряда или глухой удар где-то рядом содрогающейся земли. А при стрельбе прямой наводкой выстрел и разрыв звучат почти одновременно. «Бах» — и тут же — «Трах». Вся земля под тобой вздрагивает. И кажется, что в тебя попал снаряд. Чувство ужасное. Нам объявили, что есть приказ Сталина: «Отучить немцев стрелять прямой наводкой», для чего самим выкатить орудия на прямую наводку. Уже в первую ночь командир батареи капитан Шалдаев начал готовить для орудия окоп и тщательно его замаскировал. А в следующую ночь поставил орудие в окоп на прямую наводку.

В средине дня, когда солнце светило в нашу сторону, из-за бугра опять выползла немецкая самоходка. Наш наводчик, внимательно следивший за ее появлением, с первого же выстрела самоходку поджег.

Немцы не ожидали этого выстрела и до темноты на него не ответили. Ночью наше орудие с этой позиции убрали. А на его месте оставили бревно под видом ствола орудия. С рассветом немцы накрыли ложную позицию снарядами нескольких батарей.

Вызывает командир дивизиона майор Аксенов. Поступила агентурная информация, что у немцев имеются химические артиллерийские снаряды с желтой маркировкой. Возможно применение газов. Приказано в блиндажах и укрытиях сделать плотно закрывающиеся двери, застеклить амбразуры и всем получить противогазы.

Оборудовать землянки в полевых условиях было крайне сложно. Тем не менее приказ выполнили и противогазы получили. Как только доложили о выполнении, к нам с огневой позиции пришел химинструктор, разлил в землянке какую-то жидкость и скомандовал: «Газы!». Командир приказал два часа не снимать противогазы. Уже буквально через минуту телефонист с плохо подогнанным противогазом рвался из укрытия в траншею. Мы просидели в противогазах два часа. Красные, одеревеневшие, опухшие лица, кашель и слюна вперемешку с крепкими словами говорили о нашей неготовности к газовой атаке. К вечеру все неприятные ощущения прошли. Улеглись спать. Землянка еще не проветрилась. Через некоторое время страшная головная боль и тошнота заставили выйти в траншею. На свежем воздухе стало легче. Аппаратуру вытащили в траншею, легли спать на земле. В траншее спать опасно. Она глубокая и узкая. Скаты крутые. У комбата Шалдаева солдат лег спать в траншее. Песчаный грунт обвалился и солдата засыпало. Когда утром заметили обвал траншеи, было уже поздно. Солдат погиб. Но спать на открытой местности тоже опасно, ведь не знаешь, когда над тобой разорвется снаряд. После этой ночи решили делать себе «гробики». Рядом с траншеей рыли ячейки глубиной полметра, расстилали шинели, а сверху накрывались плащ-палаткой. Теперь обвал песка и осколки снарядов не страшны. Это мы называли — «спать в гробике». Воздух чистый. Начали спать «по-человечески».

Может показаться, что в обороне можно отдыхать. Но это не так. В обороне идет постоянная работа. Амбразуры наблюдательных пунктов обшивались бревнами. Кабельные линии связи в траншеях закрепляли и по возможности дублировали. Но все же главная работа — это изучение переднего края, разведка целей и пристрелка реперов.

Ежедневное круглосуточное наблюдение за передним краем позволяло предполагать, где могут появиться танки, где расположены огневые точки и противотанковые орудия. Особая охота была за наблюдательными пунктами немцев. Ответы на эти вопросы интуитивно появлялись вследствие сбора, казалось бы, незначительной информации. Протоптанная дорожка, по которой немцы ходят ночью, блеск стекол оптических приборов, свежая плохо замаскированная земля, вспышки в ночное время при выстрелах орудий и многое другое. Все это опытный разведчик заметит. Кроме этого, конечно, поступали данные от разведдивизионов и авиаразведки.

Как только начинало темнеть, через наши позиции из тыла шли снайперы, чтобы залечь в нейтральной полосе и весь следующий день ожидать появления цели.

Наступает ночь. Тишина. На небе луна. И вдруг из тыла по земле быстро движется что-то непонятное. Это бежит тень самолета ПО-2. Звука не слышно. Самолет, перелетая через передний край, планирует с выключенным мотором.

Но вот виден и сам самолет, освещенный луной. А через несколько минут навстречу самолету летят ленты немецких трассирующих пуль. Слышно, как застучал мотор ПО-2, он ушел бомбить немецкие тылы. И опять тишина. Пахнет степью, как будто нет войны. Но немцы чувствуют, что мы укрепляемся и усиливаем оборону. Стали чаще обстреливать и пристреливать нашу высоту. Каждое утро высоко в небе появлялась «рама» — самолет-разведчик с удивительно противным воем мотора. Интуиция нам подсказывала, что немцы готовятся к наступлению.

Справа от нас на соседней высоте появилось какое-то новое подразделение. Для организации взаимодействия меня послали познакомиться. Оказалось, что это саперы строят наблюдательный пункт для какого-то большого начальника. Когда спустились по траншее ко входу, то увидели, что блиндаж имеет три наката из бревен диаметром сантиметров по двадцать, а внутри из бревен собран сруб. Стало ясно, что взаимодействия у нас не будет, — не тот уровень сторон. Конечно, мы понимали, что для управления операциями такого масштаба руководство должно быть надежно защищено. Но больше таких блиндажей я никогда не видел.

Стало понятно, что здесь что-то ожидается, — возможно, будет наноситься главный удар — наш или немцев.

В конце июня в боевых порядках немцев стало заметно оживление. Всю ночь со стороны Змиёвки слышался непрерывный рев немецких танков, движущихся к нашей передовой. Рев был настолько сильный, что казалось, они совсем рядом.

Ночью далеко за Панской загоралась ярко светящаяся точка. Как будто на столбе повесили лампочку, и горела она в чистом поле до рассвета, когда замолкал рев моторов. По-видимому, это был маяк для ориентировки при движении ночью. Создавалось впечатление, что танки сосредотачиваются где-то за Панской. Это подтверждало, что мы находимся на направлении главного удара немцев. Танковые моторы ревели каждую ночь, почти до 5 июля.

Если смотреть в стереотрубу, километрах в десяти за Панской очертания Змиёвки хорошо видны. Разведка подтвердила, что на станции разгружались танки, а ночью, ориентируясь по светящейся точке, двигались своим ходом к переднему краю. Комбату Василию Тысленко было приказано вести огонь по станции Змиёвка, чтобы сорвать разгрузку танков.

Расстояние до станции превышало дальность стрельбы. Поэтому комбат решил разместить два орудия за наблюдательным пунктом на западном склоне нашей высоты. Ночью два орудия и снаряды перетащили с основных огневых позиций, разместили возле наблюдательного пункта комбата и тщательно замаскировали от самолета-разведчика. Эти орудия с передовой и с наблюдательных пунктов немцев не были видны.

На станции Змиёвка в стереотрубу можно было хорошо рассмотреть контуры зданий, но паровозы и платформы с танками видны не были.

Справа от станции был лес с прогалиной. Когда эшелон шел к станции Змиёвка, то в этой прогалине был виден дым из паровозной трубы. Василий Тысленко засек по дыму время движения паровоза от прогалины до станции. Рассчитал время начала стрельбы, с учетом полета снарядов до цели, и стал ждать, когда появится эшелон. Увидев дым паровоза в прогалине леса, комбат запустил секундомер и в рассчитанное им время скомандовал: «Огонь!». Беглым огневым налетом ему удалось накрыть станцию. Там что-то загорелось. Командир полка подполковник Агарков поздравил комбата и приказал срочно убрать орудия. А ночью нашу высоту здорово тряхнуло. Немецкий самолет сбросил на нас тяжелую авиационную бомбу. Земля вздрогнула. Утром мы увидели огромную воронку. Но рев танков прекратился. Движение эшелонов тоже на несколько дней прекратилось. Через несколько дней оно возобновилось опять, но разгружались танки теперь где-то в другом месте. Ночью нудный, зловещий рев моторов продолжался.

За два дня до 5 июля наступила полная тишина. Ночью о немцах напоминал только светящийся маячок. Если к реву танков мы привыкли, то наступившая тишина все больше нас настораживала. Мы понимали, что скоро должно начаться немецкое наступление.

o:p   /o:p

5 июля, когда мое ночное дежурство на наблюдательном пункте закончилось и я шел отдыхать, со стороны Змиёвки в небе широким фронтом на большой высоте двигались прямо на нас черные точки, напоминавшие большую стаю маленьких птиц. Звука не было слышно. Казалось, что двигаются они медленно. Затаив дыхание, смотрим на приближающиеся самолеты в бинокли. Хорошо представляем себе, что останется от нашей высоты.

— Противогазы к бою! — звучит резкая команда. Она заставляет сбросить напряжение, собраться с мыслями и готовиться к удару.

— Всем в укрытия, продолжать наблюдение. При потере проводной связи работать по радио!

И вдруг вся эта армада, не долетев до Змиёвки, резко поворачивает на девяносто градусов и летит параллельно фронту на юг. Немцы до последнего момента этим полетом демонстрировали, что их главный удар направлен на высоту 97,0 и Малоархангельск. А нанесли удар значительно левее.

Как только до нас донеслись звуки бомбежки со стороны Малоархангельска, в небе над боевыми порядками немецкой обороны разорвался бризантный снаряд красного цвета — сигнал для начала немецкой артподготовки. По нашей высоте прошел вал артогня.

В это же время началась артподготовка и с нашей стороны. Земля дрожала. Над нами летели с фронта немецкие снаряды, а с тыла — наши. По траншеям стелился белый дым. Вся высота была в дыму. Надели противогазы и ждали окончания артподготовки.

Когда огонь прекратился, увидели заваленные траншеи. Артподготовка с нашей стороны продолжалась. Связь с комбатами и с огневыми позициями не прерывалась. Проложенные в траншеях и резервные кабельные линии обеспечили бесперебойную связь.

Оттянул маску противогаза: дым не пахнет. Видимо, высоту задымили простые дымовые снаряды. Дым быстро стал рассеиваться, остался только в траншеях. Ожидаем начала немецкой атаки. Но выстрелов со стороны немцев не слышно. Видно, их пехоту и артиллерию наша контрартподготовка серьезно подавила, или их пехота ожидала поддержки танков.

Несмотря на мощную артиллерийскую подготовку немцев, на наших наблюдательных пунктах потери были небольшие. Погиб один сержант и был ранен командир взвода лейтенант Бессмертный. Осколки снаряда разбили бревно его амбразуры и сильно поранили лицо.

Но вот из-за бугра за Панской появились танки и самоходное орудие, они двигались к переднему краю. Командир батареи капитан Крысенко, ориентируясь на пристреленные реперы, открыл беглый огонь и подбил два танка. Самоходное орудие, сопровождавшее танки, поджег командир батареи старший лейтенант Шалдаев. А танки, спускающиеся к деревне Панская, были уничтожены зарытыми в землю 76-миллиметровыми орудиями, стоящими ниже нас на прямой наводке. o:p/

К середине дня стало ясно, что на нашем участке немецкое наступление не состоялось. Видимо, наше направление оказалось второстепенным. На высоту с отметкой 97,0 больше атак не было.

o:p   /o:p

Утром 15 июля после небольшого артналета по передовой у деревни Панская наша пехота ворвалась в немецкие окопы. Траншеи оказались пустыми. Ночью немцы ушли на новый рубеж. Мы быстро вышли к высотам, с которых раньше на нас двигались танки и самоходки. Подошли к самоходке, которую поджег комбат Шалдаев. Снаряд разорвался в нескольких метрах от нее. Но этого было достаточно, чтобы осколки пробили баки с горючим и самоходка сгорела. Танки, подбитые комбатом Крысенко, тоже вышли из строя не из-за прямых попаданий. Силы взрыва и осколков было достаточно, чтобы один танк загорелся, а у второго сорвало гусеницу. На танках, подбитых прямой наводкой, были видны аккуратные отверстия 76-миллиметровых орудий.

Бегство немцев было таким стремительным, что преследовать их могли только танки и мотопехота. Мы догнали немцев на третьи сутки, отмахав больше семидесяти километров. Дальше продвижение замедлилось, немцы пытались задерживать нас на промежуточных рубежах.

Продвигались мы не по дорогам, а напрямую, по полям. На одном участке заметили во ржи два танка, прикрывающие отступавших немцев. Над рожью были видны только башни.

Командир взвода быстро развернул 76-миллиметровое орудие и прямой наводкой выстрелил сквозь рожь в направлении башни. Жутко было видеть, как снаряд ввинтился в стену ржи и по ржаному полю к танку пробежала волна. Несколько залпов. И над танком повалил черный дым. Соседний танк открыл пулеметный огонь в нашем направлении и скрылся. Пулеметная очередь сразила старшину Коломейцева. Его похоронили возле дороги у деревни Кресты. o:p/

Наш полк не только двигался вперед, но и перемещался вдоль фронта на предполагаемые рубежи сопротивления немцев. А броски эти оказывались по шестьдесят километров в день. Технику везли на машине, а мы шли пешком. Задачи нам командир дивизиона ставил коротко и четко:

— Сбор в населенном пункте Сосково, готовность связи к утру.

Чтобы выполнить поставленную задачу, приходилось рисковать и брать ответственность на себя. Невозможно было совершить такой бросок и в темноте организовать связь к утру. Во взводе были и молодые солдаты, и опытные. Приходилось группировать их попарно, выписывать с карты населенные пункты по пути их движения и назначать точку встречи. Точки выбирали по карте. Это были церкви, пересечение дорог и другие хорошо заметные ориентиры.  А дальше — добирайся не в строю, а как можешь. Обязательно попадались попутные машины, повозки, а нет — то пешком. Но не было ни одного случая, чтобы солдаты «потерялись». Конечно, можно было идти на такой риск, только будучи уверенным в подчиненных тебе людях. Связь к открытию огня дивизионом обеспечивалась в указанные командиром сроки.

Приходили в условленную точку встречи усталые, но готовые организовать связь. А трудности были немалые. Батареи приходили в назначенные места не одновременно. Найти их наблюдательные пункты в темноте непросто. Поэтому с теми подразделениями, с которыми нужно было организовать связь, посылали одного своего связиста. Он с батареей занимал наблюдательный пункт и, зная его расположение, шел к выбранному ранее на карте заметному ориентиру. Если встреча не происходила, то он производил вертикально вверх выстрел трассирующей пулей каждые тридцать минут. Как правило, его находили по первому выстрелу. Такая слаженность действий появилась не сразу. Она пришла по инициативе самих солдат после многих неудач в обороне и наступлении. Это были наши «университеты».

Рубеж, на котором нас задержали немцы, был ими заранее подготовлен. Чтобы его преодолеть, готовился артналет. За нашей высотой разворачивалась батарея «Катюш». До этого мне не приходилось близко их видеть, хотя залпы вьющихся в небе снарядов и мощные удары по целям видел много раз. Место, где «Катюши» развернулись, немцами не просматривалось.

Дали залп по предполагавшемуся скоплению танков и пехоты. Мощные реактивные струи с огромной скоростью подняли десятки снарядов и с громовыми звуками полетели к немцам. Над «Катюшами» поднялось облако пыли и закрыло установки сплошной стеной. Пока пыль опускалась, машины разворачивались, чтобы быстро уехать. На одной из установок оставался лежать один снаряд. А когда машина резко повернула, снаряд сорвался, пролетел вдоль фронта и разорвался на бугре.

Мы подошли к «Катюшам», и я увидел одноклассника, выпускника 128-й школы 1941 года Мая Варенко, он был командиром этой батареи. Мы обнялись. Но машины были готовы уехать. Им задерживаться было небезопасно. Немцы обычно старались накрыть это страшное и дорогое нам оружие.

— Успехов тебе! — кричал я.

— Успехи есть!

После артналета наши танки с ходу прошли подготовленный немцами рубеж. Он оказался имитацией, чтобы задержать нас и переправить отступающие подразделения через Оку. И за Окой они не задержались. Их отступление превратилось в бегство.

Для переправы орудий через реку саперы привезли понтоны. Хотя река Ока в тех местах не очень широкая, все же переправа орудий задерживала продвижение. В спешке на одном понтоне орудие батареи старшего лейтенанта Василия Тысленко плохо закрепили, и, когда понтон двинулся и наклонился, оно сползло и упало в реку.

В это время к переправе, чтобы вручить комбату орден за успешную стрельбу по Змиёвке, подъехал командир полка подполковник Агарков. Не зная, что одно орудие утоплено, он вручил орден и пожелал успехов. К вечеру, конечно, орудие вытащили на берег и переправили через реку, и оно продолжало вести огонь до конца войны. А Вася Тысленко ругал связистов, что они во всем «виноваты», назначив его батарее телефонный позывной «Труба».

Переправившись через реку, дивизион догнал передовые части и развернулся перед большой деревней. Утром мы должны были взять ее штурмом. Готовился артналет. Оказалось, что в этой деревне живут, если живы, мать и сестры нашего командира дивизиона. После небольшого артналета деревню быстро освободили. К счастью, жители деревни укрылись в подвалах и не пострадали. Родные майора Аксенова тоже остались живы и здоровы. А его среднюю сестру даже призвали служить в нашем дивизионе рядовой связисткой. o:p/

Мы продолжали с боями движение на Запад.

 

Сумерки просвещения

Ранчин Андрей Михайлович родился в Москве в 1964 году. Доктор филологических наук, профессор кафедры истории русской литературы филологического факультета МГУ. Автор научных книг "Статьи о древнерусской литературе" (М., 1999), "Вертоград златословный. Древнерусская книжность в интерпретациях, разборах и комментариях" (2007) и других. Живет в Москве. Постоянный автор "Нового мира".

Эта статья является развитием положений, высказанных Андреем Ранчиным в более ранних публикациях: Несвоевременные мысли: о проекте реформ российского образования. — "Неприкосновенный запас", 2009, № 1 (63), № 3 (65); "Мерзейшая мощь": о конце эпохи Университета и о реформе российского высшего образования. — "Россия XXI", 2010, № 3.

 

 

 

Сумерки просвещения" — книга под таким названием, сборник статей Василия Розанова, была напечатана "столетье с лишком, не вчера", в предпоследний год XIX века. Ответственность автор возлагал прежде всего на бездумных, но ретивых чиновников-реформаторов. Недавно перечитывая это сочинение, я с печальным чувством убедился: заботы, тяготившие автора, не канули в небытие, опасения опять горячи, страхи — живы, а недомыслие реформаторов от образования — неистребимо. Хотя размышлял Розанов не только в другое время, но и вроде бы об ином. Преимущественно не об университетском, а о гимназическом образовании. Но диагноз совпал. Разве что мгла сейчас стала погуще да потемнее.

 

 

А судьи кто?

 

Разговоры об изъянах системы современного российского высшего образования и даже о его деградации велись уже давно. Но при этом мнение властей предержащих — как верховных, так и Министерства образования — было неопределенным. Неясными были официальные критерии эффективности, без ответа оставались вечные вопросы "Кто виноват?" и "Что делать?". Немота была прервана после избрания Владимира Путина в президенты весной 2012 года. Новый президент напомнил: ситуация в российском образовании если не плачевная, то тревожная, чему будто бы есть непреложное свидетельство — международные рейтинги: ни один российский учебный институт не попал в первую сотню университетов мира. В указе, подписанном 7 мая 2012 года, президент поставил скромную, но как будто бы ясную цель — добиться в течение ближайших лет, чтобы не меньше пяти российских университетов попали в "Топ 100" международных рейтингов. И Министерство образования приступило к выработке мероприятий, призванных поднять российское образование до невиданных международных высот.

Итак, критерий отсталости был назван. И в СМИ, и в народе об этих рейтингах заговорили, впрочем, еще раньше. А зря. Ибо объективность всех этих списков по меньшей мере сомнительна. А если выразиться резче — все они дутые.

Вчитаемся в список университетов World Reputation Rankings, составленный в 2012 году по результатам опроса, проведенного "Times Higher Education" — авторитетным приложением к английской газете "The Times". В первой сотне — 44 американских университета, во главе списка — Гарвардский. Точно такое же количество баллов набрал "англичанин из Кембриджа". Потом вновь идут "американцы" — Массачусетский технологический институт и Стэнфорд, а на пятой позиции — Калифорнийский университет в Беркли. Шестое место опять у Англии — Оксфорд. На седьмом — опять "американец" — Принстон. Восьмое место занял Токийский университет, двадцатое — Киотский. Япония и Голландия в командном зачете разделили третье место, уступив США и Великобритании: по пять позиций в сотне [1] .

По инициативе "Times Higher Education" ежегодно составляется и другой рейтинг — World University Rankings. В нем оценка производится на основе статистических данных по тринадцати критериям. (Критерии выработаны при участии информационной группы "Thomson Reuters" и службы изучения общественного мнения "Ipsos Media".) И этот рейтинг выглядит уже совсем иначе. Во главе списка за 2011 — 2012 учебный год — Калифорнийский технологический институт, Гарвард и Стэнфорд. На четвертом, пятом и шестом — Оксфорд, Принстон, Кембридж. Массачусетский технологический институт — только седьмой. Восьмое место — лондонский Империал Колледж, девятое — Калифорнийский университет в Беркли, десятое — Чикагский университет. Вся верхушка оккупирована англосаксами. Никакого Токийского университета в первой десятке нет и в помине — он слетел на тридцатую позицию [2] .

Но и у World Reputation Rankings, и у World University Rankings имеется весьма влиятельный конкурент — международный рейтинг высших учебных заведений мира, регулярно составляемый компанией QS (Quacquarelli Symonds). Критерии оценки практически совпадают с применяемыми в World University Rankings. Верхушка этого списка на 2012 год выглядит совсем по-другому. Особенно разительны несовпадения с World Reputation Rankings. На первом месте — Массачусетский технологический институт, Кембридж — только на втором, а Гарвард занял лишь третье место, на четвертом — Университетский колледж в Лондоне, на пятом — Оксфорд. Йель здесь шестой. Однако это еще "цветочки". Как низко пал в этом рейтинге Стэнфорд — выпал за пределы десятки, аж на пятнадцатое место! Нет в десятке и Токийского университета: он скатился на тридцатое место, его восьмое место занимает Университет Чикаго, а Калифорнийский университет в Беркли сместился с пятой позиции на двадцать вторую! [3] Получается, что между мнением референтной среды — оценкой университетов влиятельными учеными, определяющая World Reputation Rankings, и оценкой этих же учебных заведений по формальным критериям в рейтингах World University Rankings и QS в ряде случаев образуются "дистанции огромного размера".

Но отрешимся от вопиющих расхождений между тремя высокопочитаемыми рейтингами. Один и тот же World Reputation Rankings демонстрирует удивительные метаморфозы в течение двух лет подряд — превращения почище описанных древним пластическим римлянином Овидием. МГУ имени М. В. Ломоносова, в 2011 году занимавший скромное, но достаточно достойное тридцать третье место, на следующий год "выкатился" за пределы "золотой сотни". Нет его даже среди ста пятидесяти счастливчиков — зато присутствуют университеты Египта, Бразилии и Саудовской Аравии — стран не с самыми богатыми научными и образовательными традициями. А в 2013 году МГУ оказался пятидесятым, разделив это место с безвестным — по крайней мере в России — американским университетом (Purdue University) [4] . Менее всего мне хотелось бы выступить в сомнительной роли кулика и лягушки, хвалящих родные щедро наводненные палестины. Ладно, допустим, скрепя сердце, МГУ уступает ведущим мировым университетам. Но не могло же образование в одном из лучших российских университетов за год ухудшиться чуть не в пять раз! [5] За год произошел повальный мор преподов? Две трети студней бросили учебу, перейдя или поступив в другие университеты? За год на порядок упал индекс цитирования работ, принадлежащих сотрудникам университета? Между прочим, как напомнил ректор Виктор Садовничий, в нескольких других международных рейтингах МГУ все последние годы занимал самые высокие места [6] .

Одного только этого невероятного происшествия, случившегося с МГУ в рейтинге World Reputation Rankings, для меня достаточно, чтобы поставить на всем списке большой жирный крест. Если бы Московский университет оба года стабильно занимал место в середине второй сотни, допустимо было бы сомневаться, негодовать, иронизировать. Но хотя бы чисто теоретически такое место могло отражать действительность. А так — увольте-с! Трудно не согласиться с мнением руководителя Аналитической службы Российского союза ректоров Бориса Деревягина: "Качество образования в вузе не может за год сильно измениться, но отношение к вузу — может. Неизвестно, кто респонденты опроса, из каких они были стран. Может, были такие, на чьи ответы повлияла политическая ситуация в мире. Топ-50 рейтинга почти не изменился, за исключением МГУ" [7] . А в шестерке лидеров за год вообще не произошло никаких изменений.

Известный ученый лауреат Нобелевской премии академик Жорес Алферов выразился о World Reputation Rankings намного резче: "Это их рейтинг, британцы его составляли. Я знаю, как составляются такие рейтинги, но это долгий разговор. С одной стороны, действительно, наше образование не улучшается.  К сожалению. Но что-то в этом рейтинге откровенное вранье" [8] .

Я отнюдь не склонен к параноидальному объяснению произошедшего заговором против МГУ или против всей России. Причины случившегося мне лично вообще неинтересны. В отличие от чиновников Минобраза и некоторых журналистов, завороженных блестками рейтингов, словно папуасы бусами из яркого стекляруса, за границей ко всем этим спискам отношение по меньшей мере неоднозначное. Хватает и скептиков. О них, задав вполне резонные вопросы: "Но кем и когда была доказана объективность этих рейтингов? Где можно ознакомиться с результатами экспертизы? Кем она была всерьез признана? ёМировым сообществом”?", напомнил профессор филфака МГУ заместитель декана по научной работе Дмитрий Ивинский: "Это серьезно. Но почему, например, университет Гамбурга в минувшем сентябре принял решение бойкотировать рейтинги, национальные и международные? А в августе — университет Лейпцига заявил о неучастии в национальном рейтинге.  А университет Кельна не участвует в рейтинге с 2011 г…" [9] .

В современном мире высшее образование стало весьма прибыльной индустрией, и борьба за высокое место в рейтингах — это не более чем пиар-кампания. Конечная цель которой — не столько повышение качества образования, сколько привлечение финансов [10] .

Англосаксонский "флюс", которым страдают международные рейтинги, глубоко не случаен: англосаксонская образовательная система, исторически (особенно в ее заокеанском варианте) сложившаяся как разновидность эффективного бизнеса и рассматривающая знания с точки зрения прикладной пользы, естественным образом преуспела в конкуренции и рекламе на мировом рынке. Не случайно и то, что верхние позиции в рейтингах завоевали частные , а не государственные университеты, — несоизмеримо более мобильные, чем государственные, и очень богатые. (Стоимость обучения в самых известных американских высших учебных заведениях на порядок выше, чем стоимость коммерческого обучения в самых "дорогих" и авторитетных университетах России.) Ориентация на англосаксонскую традицию проявилась и в отборе институтов из других регионов мира: в рейтинге World University Rankings "есть вузы Тихоокеанского региона, которые работают по англосаксонской модели, заточенной на прикладную науку" [11] .

Я отнюдь не хочу внушить идиотскую мысль, что Гарвард или Стэнфорд — образовательные "отстойники", купившие себе место в рейтингах за очень длинные и очень зеленые баксы. В том, что на вершину рейтингов поднялись отличные университеты, сомневаться не стоит. Другое дело, что далеко в низине оказались не менее достойные претенденты. Сильно не повезло Германии. Как напомнил ректор МГИМО Анатолий Торкунов, в рейтинге Quacquarelli Symonds "лучший немецкий вуз, Гейдельберг, находится на 53-м месте" [12] .

Формальные критерии, используемые в международных рейтингах, тоже небесспорны. Они неприменимы ко многим университетам или факультетам. По крайней мере половина из них непоказательна для России. Главные мерки таковы: популярность учебного заведения среди академического сообщества; частота упоминаний в прессе и индексы цитирования трудов, написанных сотрудниками; степень внедрения в производство разработок, сделанных сотрудниками; популярность среди потенциальных работодателей; процент и сроки трудоустройства выпускников; процент иностранных студентов от общего числа слушателей; процент иностранных сотрудников от общего числа персонала; соотношение числа студентов и преподавательского состава.

Репутация университета в академической среде — дело, конечно, важное. Но этот критерий абсолютно неприменим к множеству институтов, например, к тем, что ориентированы на подготовку разнообразного сервис-менеджмента [13] .

В России начиная с советской эпохи основными научными институциями стали не университеты, а организации в системе Академии наук. Вообще функция образовательного института не столько производство новых смыслов и знаний, сколько их ретрансляция студентам. Хороший и даже блестящий лектор — далеко не всегда выдающийся ученый. И наоборот. Выражение "кабинетный ученый" — не только словесный штамп. Служенье науке, как и служенье муз, не всегда любит "суету". Несомненно, самые известные российские университеты должны быть и научными центрами. Но уровень науки в институте сам по себе о качестве образования свидетельствует мало.

Кроме того, не вполне ясны критерии "второго порядка" — принципы отбора самих экспертов. Частота упоминаний в прессе зависит от степени развития журналистики в той или иной стране и/или регионе, но прежде всего — от пиар-стратегии, проводимой университетами, то есть отражает скорее эффективность рекламы и пропаганды, чем качество и уровень образования. Индекс цитирования, несомненно, может быть показателем. Но основные международные индексы, такие как Web of Science/Web of Knowledge или Scopus, ориентированы полностью или преимущественно на англоязычные издания (публикации на русском языке либо не учитываются вообще, либо крайне скупо); в основных индексах фиксируются публикации в журналах, но не отражены случаи цитирования в монографиях и сборниках статей, хотя ссылки в монографиях, имеющих концептуальный характер, несомненно ценнее статейных. Web of Science очень неполно отражает исследования в области гуманитарных дисциплин — все то, что в англосаксонской традиции относится к Humanities или Liberal Arts. Многих лучших, признанных журналов по этим областям знания в списке индекса просто нет. Причем не токмо что российских (хотя такие издания, как "Новое литературное обозрение", "Известия Отделения литературы и языка Российской академии наук" или "Вопросы литературы", нимало не уступают иноземным), но и зарубежных — ни австрийского "Wiener Slawistischer Almanach", ни польского "Slavia Orientalis", ни многих прочих. Российские гуманитарные науки приговорены этим рейтингом к небытию: и филология, и штудии по истории России, и философские сочинения, и труды по истории русской культуры [14] .

Частотность цитирования вообще весьма относительный показатель: она определяется целым рядом привходящих обстоятельств — от изменчивой моды на теорию-концепцию-методологию, в которой работает автор, до личных просьб коллегам-знакомым.

Использование в производстве разработок, сделанных сотрудниками, может быть критерием только для институтов или специализаций прикладного характера. К фундаментальным исследованиям этот критерий попросту неприложим. (Другое дело, что их конечные результаты могут обладать огромной практической пользой, но и самим ученым, и их современникам перспективы ясны далеко не всегда; знаменитый пример с Майклом Фарадеем, предположившим, что электрическая энергия вряд ли понадобится промышленности, зато может применяться в разных развлекательных кунштюках, отнюдь не уникален.) Тем более этой меркой нельзя оценивать гуманитарное знание.

Трудоустройство выпускников зависит во многом от их стартовых позиций, от принадлежности к той или иной социальной среде: среднестатистический выпускник Гарварда или Принстона, изначально принадлежащий к весьма обеспеченной и влиятельной социальной страте, естественно, будет иметь преимущества.

Процент иностранцев среди студентов, конечно, свидетельствует о репутации института в глобальном образовательном пространстве, но никак не соотносится с качеством образования. Во-первых, высокое число иностранных студентов возможно лишь в случае, если обучение ведется на хорошо знакомом им, интернациональном языке. Таковым в современном мире является английский, а не, например, немецкий или французский и тем более не родной язык Пушкина и Льва Толстого. Доминирование же английского языка обусловлено прежде всего политическим и экономическим влиянием США. Во-вторых, в гуманитарных дисциплинах, изучающих русскую культуру и историю, процент иностранных студиозусов не может быть высоким по определению. Русский язык в современном мире не принадлежит к числу наиболее распространенных и авторитетных, а желающих знакомиться с памятниками русской изящной словесности в оригинале и раньше, и сейчас было не очень много. В-третьих, обыкновенно студент решается покинуть родные пенаты и обречь себя на жизнь чужестранца, только если для него приемлемы условия новой среды, ее быт и нравы. Притягательность нового места обитания определяется уровнем цивилизованности. Современная же Россия, оставаясь страной культурной , страной цивилизованной не является. Всякий, кто непредвзято взглянет хотя бы на российскую манеру автомобильной езды (впрочем, как и на поведение едва ли не большинства пешеходов), не сможет упрекнуть меня в очернительстве.  А так называемых патриотов, может статься, разуверит сравнение оксфордского и российского (в том числе столичного) студенческого общежития. Или — эксперимент гастрономический — московского и стэнфордского студенческого кафе. Или, наконец, — опыт обонятельный — сравнение отхожего места едва ли не в любом российском университете с туалетом, допустим, в Сеульском национальном университете. (Называю только те иностранные университеты, в которых довелось побывать.) Впрочем, о чем тут говорить, если, например, в лекционных и семинарских аудиториях корпусов советской постройки, принадлежащих МГУ — не самому бедному и не худшему с точки зрения комфорта университету, — нет кондиционеров, окна на зиму нередко забивают гвоздями (ручки сломаны-с!..), половина лифтов отключена из экономии, а в вечернее время коридоры и лестницы из той же экономии погружаются в морочную сине-серую полумглу. Как в морге. О ксенофобии, скинхедах и проч. умолчим. Все это, может быть, и говорит, даже вопиет, о наших бедах и язвах. Но к уровню образования прямого отношения не имеет.

Иностранные студенты в российских институтах учатся, но их присутствие далеко не всегда свидетельствует о качестве образования в учебном заведении: нередко российский институт выбирается по причине относительно низкой стоимости обучения.

Количество иностранных профессоров — тоже критерий, который хромает. Для гуманитарных дисциплин, изучающих национальную историю и культуру, оно, например, никогда не может быть показательным. Зато является показателем финансовой состоятельности университета. Российские институты в большинстве своем предложить соблазнительные контракты иностранным преподавателям не могут. За границей иностранный специалист обычно преподает на английском. В российских условиях такой вариант не всегда приемлем.  Не потому, что студенты плохо знают английский. Большая часть как раз знает, и очень неплохо. А потому, что традиция преподавания на иностранных языках в России не укоренена. Повторяться по поводу комфорта и дискомфорта как обстоятельств, способствующих работе за рубежом или от нее отвращающих, не буду.

Пропорция между количеством преподавателей и студентов имеет значение. Чем меньше учебные группы, тем лучше проходит обучение. Да и лекции лучше читать не перед оравой в несколько сотен, а перед аудиторией, состоящей из нескольких десятков слушателей: лучше психологический контакт, возможны элементы диалога. Но бездушные числа, как известно, пригодны лишь для низкой жизни. Ни об уровне лектора, ни об уровне аудитории, о ее расположенности к знаниям они не скажут ничего.

Международные рейтинги стригут все институты под одну гребенку, игнорируя своеобразие разных образовательных моделей. Таких моделей две. "У истоков современного университетского образования лежат две противоположные тенденции: одна — нацеленность на получение и тиражирование знаний; другая — стремление получить практическую высококлассную подготовку. Эти две тенденции дали начало двум основным теориям университетского образования: теории либерального и теории утилитарного образования. Сторонники либерального образования считали, что оно должно быть нацелено на потребности отдельной личности, а не общества в целом. Их противники утилитаристы, прежде всего, подчеркивали полезность образования для общества. Согласно их точке зрения система образования должна <…> решать насущные социальные проблемы".В первом случае цель образования — поиск истины, во втором — получение прагматической "прогрессивной" подготовки [15] . (В России последних десятилетий XIX века две модели нашли воплощение в среднем образовании — в классических гимназиях и в реальных училищах.) Первое направление — Гумбольдтовское, второе — Ньюменовское. В немецкой и — несколько иначе — в британской традициях главным стало получение фундаментальных научных знаний, немецкое образование было предназначено прежде всего готовить ученых, французское — государственных деятелей, американское — специалистов в развивающихся отраслях [16] . Именно немецкая университетская (гумбольдтовская) модель, хотя и в существенно трансформированном в интересах подготовки чиновничества виде [17] , была положена в основу отечественного высшего образования в XIX веке. "Как известно, в Новое время в Европе существовало два типа университетов: университет как автономная ученая корпорация (более архаический, сформированный еще Средневековьем) и университет как государственное образовательное учреждение, ставящее прежде всего утилитарные цели подготовки образованных чиновников, учителей, медиков. <…> Московский университет сформировался как сочетание этих двух принципов" [18] .

Критерии, применяемые в международных рейтингах, можно признать хотя бы относительно адекватными применительно к естественно-научным и техническим университетам или специализациям прикладного характера. Здесь практическая польза в принципе поддается измерению. Но ни передача и усвоение фундаментальных знаний в естественно-научной области, ни гуманитарное образование так не измеряются.

Я готов был бы согласиться с мнением Бориса Деревягина: "Что касается качества образования, то оно фактически не учитывается ни в одном рейтинге. Ни один рейтинг не учитывает, как учит университет". Не согласен я лишь с утверждением, что "это может быть измерено только на основе анализа изменения качества студентов по мере обучения, соотношения затрат на обучение студента и общественных дивидендов от его трудовой деятельности как выпускника" [19] . Это просто не поддается измерению по своей сути. Далеко не всегда можно измерить и "общественные дивиденды": как, например, измерить вклад выпускника, ставшего ученым-гуманитарием? Что же до соотношения затрат на обучение с этими неосязаемыми "дивидендами", то такой измерительный принцип способен только спровоцировать еще большее усечение расходов на образование: меньше затрат — эффективнее институт.

Я не вправе оценивать уровень зарубежного образования и науки в технической и естественно-научной областях. Что же касается гуманитарии эпохи постмодерна и постструктурализма, мне не видно, чтобы иноземцы на порядок превзошли российских ученых и преподавателей. Американская университетская система, выигравшая во всех рейтингах, в этом отношении не образцовая. Причем по мнению самих американских профессоров. Замечательный российский филолог Михаил Гаспаров вспоминал: "...в университетах, где я бывал, меня сразу предупреждали: студенты в Америке плохие, а аспиранты хорошие" [20] . Автор этих строк слышал от американских преподавателей несколько иное мнение: средний уровень американского студента-гуманитария выше, чем российского, но лучшие российские студенты безусловно превосходят американцев.

Так или иначе, ориентация на международные рейтинги и проникновение в "золотую сотню" как концептуальная цель реформы российского образования — приоритеты отнюдь не бесспорные. Любые изменения в образовании страны должны диктоваться прежде всего национальными интересами. А их не видно. В моем лексиконе никогда не было такого монструозного выражения, как "низкопоклонство перед Западом". Но оценить завороженность мировыми рейтингами иначе я, увы, не могу. Хочется воскликнуть вместе с одним истинно умным и европейски образованным персонажем: "Хоть у китайцев бы нам несколько занять / Премудрого у них незнанья иноземцев…". Сейчас Китай открыт миру. Но рейтинг образовательных институтов китайцы ввели собственный — Шанхайский.

Впрочем, весь скепсис по поводу международных рейтингов просто несоизмерим с вводящим в ступор изумлением перед доморощенными критериями — перед той доселе неведомой миру зверушкой, перед тем облым, оз о рным и стозевным чудищем, которым в прошлом году разродился российский Минобраз.

 

 

Мы рождены, чтобы Кафку сделать былью

 

Минобраз родил рейтинг. На протяжении минувшего лета, когда преподы и студиозусы безмятежно нежились на вакациях под теплым солнцем, в тиши кабинетов Министерства образования вызревал собственный рейтинг эффективности российских институтов. Оценивать решили незатейливо: всего только по пяти критериям, коими оказались: средний балл ЕГЭ абитуриентов; количество иностранных студентов; количество квадратных метров на студента; затраченные на научные исследования деньги; общее количество бюджетных и внебюджетных денег в расчете на одного преподавателя. Не буду повторять все убийственные критические высказывания профессионального педагогического цеха по поводу этих измерительных инструментов, изобретению которых позавидовали бы даже высокомудрые щедринские градоначальники [21] . Как выразился первый заместитель председателя Комитета по образованию Государственной думы Олег Смолин, "на мой взгляд, мониторить вузы по таким критериям — это все равно, что измерять температуру тела спидометром, а кровяное давление в децибелах" [22] . Ведь очевидно же: средний балл ЕГЭ определяется конкурсом, а конкурс — прежде всего престижностью избираемой профессии, а не качеством обучения. Даже самому вдохновенному космополиту понятно, что число забугорных студентов не может быть одним из главных мерил при реформировании национального образования (А ко многим институтам и специальностям оно вообще не может быть применено по самой их специфике.) Можно только дивиться, чье погруженное в сон разума сознание сочло, что квадратные метры как-то связаны с уровнем преподавания. (Самым эффективным, как ехидно заметили критики, следует признать институт, отчисливший почти всех учащихся.) И кроме того, институты не сами выбирали размеры учебных корпусов: здания им в разные времена выделило государство. Проведение научных исследований вообще не может быть критерием для большинства институтов, кроме тех, что причислены к числу научно-исследовательских, то есть культивируют и развивают фундаментальную науку. Но не менее изумительно, что ценность научных исследований измеряется не результатами, а затратами. Количество бюджетных и внебюджетных денег — критерий чисто "бухгалтерский", а не образовательный. К тому же институты государством финансируются не на равных условиях. (Показательный пример — дополнительные выплаты техническим учебным заведениям или национальным исследовательским университетам; совершенный финансовый эксклюзив получила по целому ряду причин Высшая школа экономики.) Причем все институты — в том числе и признанные теперь Минобразом филиалами конторы "Рога и копыта" — некогда от самого министерства получили государственную лицензию!

Получается: Министерство образования сначала раздавало кому допинги, а кому пинки, а потом, пошуровав-помониторив, стало больно сечь "аутсайдеров" свежими рейтингами. Отстающих было решено "лечить" внушениями, "тяжелобольным" — выписать новое руководство или присоединять к "здоровым". (Методы санации довольно сомнительны и несколько отдают шарлатанством: смышленые оппоненты резонно заметили, что после присоединения "больного" к "здоровому" может заболеть "здоровяк", а мающийся неэффективностью институт отнюдь не выздоровеет. К тому же при значительном укрупнении институтов как раз снижается эффективность управления.) Среди полностью или частично "неэффективных" оказались известные институты с заслуженной хорошей или отличной репутацией: МПГУ, МАРХИ, РГГУ, Литинститут. А вот частные институты, имеющие лицензию от Минобраза и выдающие дипломы государственного образца — а нередко именно в них обучение превращается в чистую имитацию, по существу в покупку диплома, — в мониторинге участвовали на добровольной основе, и никаких решений в их отношении принято не было. Выходит — вопреки неоднократным клятвам чиновников из Минобраза — целью мониторинга было не "наведение порядка" в образовании, а экономия бюджетных средств благодаря закрытию "неэффективных" государственных институтов и их филиалов?

Исправлять последствия кривого и подслеповатого мониторинга начали "задним числом": вдруг выяснилось, что будет пересмотрена оценка творческих институтов (не учли специфику!); с некоторыми учебными заведениями стали "договариваться", смягчаясь, где-то пришлось внять губернаторам, настоятельно просившим не трогать подопечный университет. Мониторинг оказался в итоге не столько инструментом оценки ("подлизы" или "крутые" с "авторитетными" заступниками не пострадали), сколько пробным средством воздействия на институты — кнутом и пряником "в одном флаконе": кого побью, кого по головке поглажу…

Даже небесспорные международные рейтинговые критерии выглядят на фоне доморощенных верхом интеллектуализма: уж индекс-то цитирования всегда говорит о научных работах преподавателей больше, чем калькуляция финансов, а число студентов на одного преподавателя — больше, чем количество квадратных метров. Но ведь для увеличения числа преподавателей надо отпускать больше денег и уменьшать педагогическую нагрузку, порой совершенно чудовищную по мировым меркам. А одна из интенций власти в отношении образования — как раз противоположная: "оптимизация" расходов, повышение зарплат преподавателей за счет большого сокращения штатов.  Об этом официально говорилось не раз [23] .

Меня, однако же, интересуют не эти кривые лекала, а процедура их производства и реакция министерства на почти единодушное "фи" со стороны преподавательской среды. Заверения руководителей Минобраза, что критерии прошли серьезную профессиональную экспертизу и были одобрены Российским союзом ректоров и Ассоциацией ведущих университетов России [24] , не вызывают доверия: в преподавательской среде о рейтинге и мониторинге слыхом не слыхивали, Союз же и Ассоциация предлагали список из пятидесяти критериев, а не пятиглавое чудо-юдо. Но эти критерии (преподавателям в большинстве своем, кажется, тоже незнакомые), как оказалось, будут применяться только в отношении ведущих институтов страны. На эти институты, как заверил заместитель министра образования Александр Климов, прольется животворный золотой дождь [25] . Ждем-с. До первой звезды Полынь…

Решение, принятое наверху, без реального учета мнений тех, кому придется ощутить на себе его последствия, не может быть правильным. Но еще страшнее, что именно такая установка уже довольно давно определяет политику Минобраза в целом: сначала продавили ЕГЭ (но здесь по крайней мере значительная часть учительской среды и общества была "за"); потом подстригли высшую школу "под болонку" (против перехода на Болонскую систему были почти все высшие учебные заведения России); теперь — отмониторили по полной, по критериям, кажется, вообще никем не признанным, кроме министерства. Даже думские члены "Единой России" понуждали своего министра-однопартийца к пересмотру результатов и критериев мониторинга, причем Дмитрий Ливанов, по их словам, обещал исправиться [26] . Однако, как официально заявил его заместитель Александр Климов, смело участвующий в острых дебатах и не менее смело именующий преподавателей своими коллегами, итоги мониторинга — по которым уже принимаются решения о судьбе институтов — отменены не будут. Просто через год проведут новый [27] . По каким критериям? В ответ — молчание.

 

 

Концерт дешевых преподов

 

17 ноября 2012 года министр образования Дмитрий Ливанов в эфире информационной телепередачи "Вести в субботу с Сергеем Брилевым" на канале "Россия 1" разъяснил городу и миру, кто такие, по его мнению, институтские преподаватели, получающие по двадцать — тридцать тысяч рублей в месяц. "Давайте себе представим московский вуз. Средняя зарплата преподавателя — 20 — 30 тысяч рублей. Как это назвать? У меня есть несколько версий того, чем это может объясняться. Версия первая: это просто преподаватели невысокого уровня, готовые работать за эти деньги. Версия вторая: это преподаватели, которые подрабатывают в нескольких вузах, перебегая между ними. Версия третья: они просто перекладывают часть расходов по своему содержанию на студентов. И в том, и в другом, и в третьем случае такой вуз не может называться эффективно работающим...", — заявил главный начальник российского образования [28] .Со стороны преподавателей, скопом причисленных или к бездарям, или к ловчилам-жукам, бегающим из вуза в вуз, или к вымогателям взяток со студентов, естественно, раздались крики обиды, боли и негодования [29] . Оскорбленные педагоги напомнили и о том, что за их грошовое жалованье несет ответственность именно правительство и прежде всего вверенное господину Ливанову ведомство, и о примерах поистине подвижнического отношения к профессии, о замечательных Учителях, невзирая на преклонный возраст и болезни сеющих разумное, доброе, вечное и заслуживающих земного поклона, а не унижающих подозрений в некомпетентности или коррумпированности.  В Интернете даже началась кампания по сбору подписей за отставку министра, чей персональный рейтинг упал "ниже Фурсенко" (хотя ниже, казалось бы, падать было просто некуда) [30] . Эта реакция была единственно возможной. Мало того, даже считаю, что она оказалась слишком слабой: требование об отставке, на мой взгляд, должны были выдвинуть не только отдельные преподаватели, но и вся институтская корпорация в целом — и не только в открытых письмах — челобитных, но и на митингах — оскорбление было нанесено всем педагогам. Меня, однако, оскорбительное высказывание министра заинтересовало совсем в ином отношении, ибо выявило как степень осведомленности министра в подведомственной ему отрасли, так и интенции министерства.

Дмитрий Ливанов, до недавнего времени занимавший должность ректора в московском Институте стали и сплавов, продемонстрировал совершенное незнание реальной ситуации. Стыдно за зарплаты должно быть не педагогам, а тем, кто им такие зарплаты установил, — то есть прежде всего Минобразу. Обычное жалованье институтского преподавателя намного ниже названного министром и никак не зависит от заслуг и компетентности самого преподавателя: так, у доцента осенью 2012 года жалованье составляло примерно двенадцать, а у профессора — восемнадцать тысяч. (Не базовый оклад, а именно зарплата в целом, причем "грязными" [31] ). Неосведомленность министра выразилась и в презумпции, что зарплата вузовского преподавателя зависит от уровня его знаний или от его педагогических талантов и успехов: жалованье определяется вещами довольно-таки формальными: должностью и ученой степенью. Премии и надбавки за успехи в проведении лекций и практических занятий не применяются, поскольку сия тонкая материя не поддается измерению, доплаты за научную работу, за публикации производятся только в весьма ограниченном числе вузов. В гуманитарной сфере они в качестве системы существуют едва ли не в одной Высшей школе экономики — в университете, имеющем эксклюзивное бюджетное финансирование, равно как и особую поддержку со стороны бизнеса.

Непосвященность министра в подлинное положение дел вызывает серьезное беспокойство и тревогу: как при таком уровне информированности он собирается руководить высшим образованием России? Впрочем, поверить в такое незнание очень и очень трудно — скорее, это все-таки сознательное искажение фактов. Но не менее важно другое. С одной стороны, мизерность денежного содержания институтских преподавателей была признана вопиющей, и это вроде бы хорошо.  С другой стороны, хотя Министерство образования декларативно обещало и обещает способствовать увеличению зарплат педагогов, подспудно в реплике Дмитрия Ливанова содержится мысль: преподаватели сами ответственны за собственную бедность; была бы выше квалификация или были бы они половчее — заработали бы больше. Государство как бы снимает с себя ответственность.

Собственно говоря, осенью 2012 года не были исполнены уже взятые на себя обязательства. Сразу после вступления в должность президент Владимир Путин пообещал повысить зарплату институтским преподавателям к сентябрю 2012 года до средней по регионам — то есть примерно в полтора раза (для Москвы — в четыре) [32] . Немного, но лиха беда начало. Но обещанного повышения не произошло, хотя для современного бюджета России эти затраты — сущие крохи, что признавал в свою бытность министром финансов даже Алексей Кудрин, склонный к денежным тратам не больше, чем гоголевский Плюшкин.

А кто они такие на самом деле, институтские преподаватели — эти "нищеброды" и "неудачники"? И почему они еще не вымерли? Вариантов ответа намного больше, чем министерская триада: инертные бездари, ловкачи-совместители, взяточники. Есть энтузиасты, готовые голодать, трудиться за копейки ради преподавания как миссии и единственного жизненного предназначения. Этих почти святых — немного, но подвижников всегда единицы. (Энтузиазм, впрочем, сам по себе еще не показатель преподавательского таланта: энтузиастом-бессребреником может быть и замечательный педагог, и совершенная бездарность.) Намного больше тех, кто трудится по инерции или от безысходности: найти другую работу нелегко, особенно если они немолоды. Нельзя сказать, чтобы они несли свой крест не ропща: в одном известном московском институте, например, педагоги-ходоки пришли к проректору, прося о повышении зарплаты, — в ответ же услышали: не хотите — увольняйтесь, я новых найму — вон сколько голодных преподов по улицам волочится. Весьма много преподавателей, достигших пенсионного возраста, а пенсия вкупе с жалованьем — пусть и мало, но выжить можно. (О старении педагогического корпуса не говорил и не писал в последние годы только ленивый.) Есть и те, кого от мысли о хлебе насущном избавляют большие доходы ближних: родителей, мужа, жены; педагогика для них если не призвание, то хобби. Большинство же — из категории "совместителей" в самом широком смысле слова. Кто-то совмещает преподавание с бизнесом, кто-то — с журналистской работой за высокие гонорары, иные — с преподаванием на коммерческих отделениях или факультетах, с уроками в частных школах, с репетиторством; кто-то служит еще и в академических научных институтах. Некоторые кормятся регулярным преподаванием в зарубежных университетах, исправно улучшая их рейтинги, — благо платят там хорошо. Случается, что служба в известном институте превращается в "бренд", способствующий неплохим подработкам, которые становятся основным доходом. Наверное, на нищенское жалованье, обеспечивающее лишь полуголодное существование, а преподавателя с семьей, с детьми превращающее в полубомжа, прозябает все-таки меньшинство.

Однако если это и так, ничего хорошего в этом нет. Российский преподаватель и так обременен обязательным, директивно вменяемым ему объемом работы (именуемым неприятным выражением "педагогическая нагрузка"), несоизмеримым с обязанностями преподавателя иноземного [33] . Эти нормы — ау, модернизация! — были утверждены еще в сталинское время ! Мало того: университетскому преподавателю вменена в обязанность еще и научная работа, которая в нагрузку не засчитывается. Последствия понятны: даже если преподаватель служит только в одном институте, качество его работы должно хромать в сравнении с работой его иноземных собратьев по цеху. Спасает разве только русское подвижничество. Однако при вынужденном совместительстве все становится намного хуже. Речь идет не о том, что педагог вместо лекции глубокомысленно ковыряет в носу или делится впечатлениями собственной юности, "времен Очаковских и покоренья Крыма". Он попросту не успевает или физически не в силах читать новую литературу по специальности, обновлять содержание курса лекций, с полной самоотдачей писать статьи и книги. Порой же основной род службы даже становится не главным, маргинализируется. В России, как издавна известно, жестокость законов смягчается их неисполнением. Поэтому и вышеуказанное обстоятельство влияет на деградацию образования не столь сильно, как могло бы: педагогическая нагрузка сплошь и рядом, к счастью, в полном объеме не выполняется. И даже не по умыслу, а по стечению обстоятельств: не хватает часов. Система накапливает хроническую усталость, штат преподавателей стареет.

Копеечное жалованье влияет на качество образования и в иных отношениях. Это — знак статуса педагога в обществе. Конечно, далеко не всякий преподаватель руководствуется, хотя бы бессознательно, старым советским принципом: "Они делают вид, что нам платят, а мы — что работаем". Но постоянная фрустрация ни к чему хорошему не приводит: руки опускаются. Главное же — в массовом общественном сознании уже сформировался образ нашенского препода — или ущербного нищеброда (был бы умный, нефтью бы торговал!..), или хапуги и рвача. Не верящим этой мрачной картине предлагаю читать комментарии в социальных сетях. Там вы узнаете, что профессор отделения искусствоведения МГУ покончил с собою, потому что пресытился мздой со студентов. Что дама, из Toyota Land Cruiser’а которой, оставленного возле МАДИ, похитили два миллиона рублей, — несомненно преподша-взяточница. Что все преподы — бездельники, потому что ходят на службу меньше пяти дней в неделю, а лекции читают не по восемь часов в день. Что обычно педагоги на занятия не приходят — звонят и сообщают: стоим в пробках, лекции не будет… Как массовая студенческая аудитория, воспитанная на таких мифах, будет воспринимать своих преподавателей?

О такой проблеме, как отъезд преподавателей за границу, распространяться не буду. Даже если некоторые из них и возвращаются на родину — все равно прожитые ими в чужестранных землях годы оказываются потерянными для отечества. А ведь уезжают обычно не худшие...

Средства, выделенные в российском бюджете на образование, меньше в относительном выражении не только затрат в бюджете США (где, кстати, высшее образование платное) или практически всех европейских стран, но и Зимбабве [34] .

Жалованье российского профессора меньше средней зарплаты по стране, в то время как в Южной Корее оно в два раза превосходит среднюю зарплату, составляя 4 тысячи "зеленых" в месяц [35] . Да что там страна риса, "Samsung’а" и "Hyundai"! Российские вузовские зарплаты сильно не дотягивают даже до эстонских, даром что в современном отечественном сознании господствует презрение по отношению к этой маленькой стране, где будто бы нет ничего, кроме заторможенных жителей, килек и шпротов. И, увы, не только до эстонских: выше даже зарплата университетских преподавателей в Эфиопии и Нигерии — в отсталых и беднейших странах [36] .

По результатам исследования, проведенного под руководством Филипа Альтбаха и обнародованного газетой "The New York Times", "хуже всего приходится молодым преподавателям в Китае ($259 в месяц — рассчитано с помощью индекса, использованного в данном исследовании), им платят меньше, чем коллегам в Армении ($405) или Эфиопии ($864). В Канаде, где начальная зарплата преподавателя в среднем составляет $5733, а полноценные профессора получают в среднем $9485, у преподавателей есть больше причин радоваться, чем у их коллег в Соединенных Штатах, где молодым преподавателям платят в среднем $4950, а профессорам $7358. По этому показателю Америка оказывается позади Италии ($9118), Южной Африки ($9330), Саудовской Аравии ($8524), Великобритании ($8369), Малайзии ($7864), Австралии ($7499) и Индии ($7433)" [37] . Место России в этой грустной статистике — возле Китая.

Но это еще не все. Не знаю, российское ли это "ноу-хау", или есть похожие земли на свете, но только российские преподаватели за ведение научной работы не получают надбавки, а часто еще и выкладывают деньги из собственного кармана: поездки на конференции в другие города или за границу воспринимаются администрацией как род туризма и не считаются командировками.

Конечно, "бабло" не всегда побеждает зло, и сами по себе высокие зарплаты еще не гарантируют качества обучения: как известно, осел останется ослом, хотя осыпь его деньгами. Но от скудного корма ведь может откинуть копыта не только это милое вислоухое животное, но и конь, и трепетная лань. В рассказе Н. С. Лескова "Леон дворецкий сын" есть забавное выражение "концерт дешевых студентов" [38] , означающее "концерт в пользу бедных студентов". Российские власти, похоже, заказали концерт дешевых профессоров ради экономии на исполнителях — но в таком случае дешевым окажется и само искусство исполнителей.

Правда, формально государство от своих финансовых обязательств, от своего морального долга перед высшей школой не отказалось: например, 20 сентября 2012 года министр финансов Антон Силуанов заверил, что в соответствии с поручением президента РФ его ведомство выделит средства на повышение заработной платы профессорско-преподавательскому составу… Но обещанного, как известно, ждут долго. А главное — официальная статистика по заработной плате в высшем образовании, давно снискавшая среди педагогов прозвание "средняя температура по больнице", уже сейчас рисует такую благостную, а по существу фальшивую картину, что хочется воскликнуть вместе с поэтом: "Пускай художник, паразит, другой пейзаж изобразит!". По официальным данным, средняя зарплата в МГУ осенью 2012 года была выше среднемосковской и составляла 50 — 55 тысяч рублей [39] . Осенью того же года ректор РГГУ Ефим Пивовар заверил, что средняя зарплата в их институте — выше средней по Москве, то есть превосходит 45 тысяч [40] . Средним, несомненно, надо признать жалованье доцента: как раз посередине между преподавателем или старшим преподавателем, обычно не имеющими кандидатской степени, с одной стороны, и профессором — в большинстве институтов это преподаватель, защитивший докторскую диссертацию. Так вот, в МГУ, где существует должностная доплата в размере 50%, преподаватель с оформленным званием доцента получает 26 тысяч, доцент без звания (преподаватель в должности доцента) — на пару штук меньше. Профессор, соответственно, —  39 и 36 тысяч рублей. Примерно такие же зарплаты в РГГУ. Лукавые официальные данные намного выше потому, что учитывают еще и выплаты сотрудникам по научным грантам. Однако, во-первых, практически все гранты финансируются не из бюджета институтов (внутриинститутских грантов почти не существует, а получают их считаные единицы), а из бюджета независимых научных фондов — Российского гуманитарного научного фонда, Российского фонда фундаментальных исследований. А во-вторых, распределение грантов крайне неравномерно: счастливцы составляют абсолютное меньшинство, зато в статистических отчетах "щедро делятся" своими часто весьма значительными суммами со всеми остальными. Сильно искривлены эти числа и благодаря статистике учета надбавок. Между тем эти надбавки весьма избирательны — и отбор зависит отнюдь не только от научных или преподавательских заслуг. Так, например, на экономическом факультете МГУ существует система надбавок за научную работу, так что даже моя аспирантка, преподававшая английский язык, получала доплату за статьи и тезисы по древнерусской литературе, в то время как на филологическом факультете надбавки за публикации не выплачиваются вообще. И наконец, на средний показатель часто влияют зарплаты руководства — а это порой весьма приличные деньги.

По данным Министерства образования, за сентябрь 2012 года средняя зарплата преподавателя московского института составляла 46 450 рублей. Действительные массовые примеры вопиют о лживости этой информации [41] . Завышены, а по существу фальсифицированы официальные данные об уровне зарплаты преподавателей во многих провинциальных институтах [42] .

До сих пор, несмотря ни на что, я не мог принять до конца всерьез известное изречение: "Есть малая ложь, есть большая ложь, а есть статистика".  Ну что ж: жизнь учит даже самых упрямых.

Поэтому совершенно правы авторы обращения "О необходимости повышения базовых окладов профессорско-преподавательского состава, научных сотрудников и технического персонала государственных вузов", требующие, чтобы повышение зарплат проводилось исходя из тарифной сетки и базовых окладов, а не в виде надбавок, выдаваемых по усмотрению администрации [43] . Доплаты и надбавки пусть будут. Но не как основной канал обеспечения преподавателей.

Впрочем, сомнительно, что преподавателям в принципе можно надеяться на повышение жалованья. И эти сомнения порождены прежде всего заявлениями министра образования. С одной стороны, Дмитрий Ливанов в ноябре прошлого года сообщил на "правительственном часе" в Государственной думе, что в бюджете на 2013 год предусмотрены средства для увеличения преподавательских зарплат [44] . А с другой — он же неоднократно упрекал в низких зарплатах администрацию институтов, полностью сняв ответственность с федеральных ведомств и переложив ее на руководство учебными заведениями. Мало того: именно недостаточный уровень зарплат преподавателей был одним из оснований для порицаний и признания институтов неэффективными в результате мониторинга осени 2012 года. Заместитель министра образования Александр Климов прямо вменил в обязанность ректорам повышать зарплаты сотрудников из внебюджетных средств [45] . То ли это такая "раздвоенная", шизофреническая политика, то ли все обещания — не более чем имитация заботы. Создается ощущение, что российские профессора и доценты обречены на нищенство навсегда [46] .

Я в отличие от многих собратьев по цеху отнюдь не склонен во всем винить министерство и правительство, снимая ответственность с местной "бюрократии" — с институтского начальства. Если не у многих, то у некоторых институтов возможности для повышения зарплат действительно есть: это и плата за коммерческое обучение, и доходы от сдачи помещений в аренду, и дивиденды от различного рода коммерческого сотрудничества. Но у большинства денег нет.  И взять их — не переходя на платное образование или не сокращая штаты преподавателей, а оставшихся навьючивая работой "по самое не могу" — неоткуда.

Есть у всей этой истории и еще один серьезный аспект: нарушение социальной справедливости, которое вопиет к небесам. Институтские преподаватели — отнюдь не единственные "новые нищие" в нашей стране. Требование увеличения зарплат именно для них могло бы показаться эгоистичным. Если бы не два "но". "Но" первое: ссылки на скудость российского бюджета, не особо убедительные даже в девяностые, ныне выглядят совсем уже смехотворными.  И пусть другие требуют для себя тоже. "Но" второе. Система зарплат в бюджетной сфере отличается такими чудовищными диспропорциями, что хотя бы одно ее исправление — уже благо. В системе должностей и званий доцент может быть приравнен к армейскому или полицейскому майору, но по жалованью обыкновенно дотягивает только до рядового-контрактника. Должность профессора соответствует званию полковника — но отнюдь не по зарплате. Да что там армия или полиция! По официальным данным, на протяжении 2012 года зарплата учителя в московской школе выросла на пятнадцать тысяч рублей — одна только прибавка перекрыла жалованье московского доцента — и почти сравнялась с профессорским! На одну среднюю зарплату московского школьного педагога или врача можно прокормить трех столичных профессоров. Полтора профессора — на официальный оклад московского дворника. Можно возразить: эти официальные данные действительно усреднены и не вполне отражают действительность. Но существо дела не в строгости цифр, а в пропорциях. А они, в общем и целом, именно таковы.

Я отнюдь не желал бы отнять деньги у военных, школьных учителей или медиков. Повысили жалованье — и это хорошо. (Другое дело, что и здесь есть вопиющие диспропорции — например, между зарплатой московского педагога и учителя в большинстве других мест России. И вообще: почему зарплата бюджетников должна непременно подверстываться под среднюю по региону?) Просто социальная политика должна быть ответственной и вменяемой. Справедливой.

Печально, что пока это не так. Но печально и другое: инертность преподавательской среды, педагогической корпорации. Потребовались задевшие за живое слова министра, чтобы вопрос о зарплатах вузовских педагогов стал предметом даже не требований, а всего лишь обсуждения в их среде. Обсуждение и тем более настойчивые пожелания и требования словно кажутся "низкой материей", чем-то немного стыдным. Между тем постыдно прежде всего нынешнее прозябание — участь, на которую не согласился бы университетский преподаватель ни в одной из "высокорейтинговых" стран. И любые формы легального давления на власть здесь уместны. Дело ведь в конечном счете не в деньгах. Дело в самоуважении.

 

 

Осел и павиан

 

Последствия модернизаторских усилий российских чиновников для реально главной — несмотря на все ее бесправие — фигуры в отечественном образовании — для Преподавателя неприятны еще в одном отношении. Жить в эпоху перемен, как знали еще древние китайцы, трудно. Еще труднее, если эти перемены носят только бюрократический характер. С легкой (нелегкой) руки Минобраза при переводе пятилетнего специалитета в четырехлетний бакалавриат пришлось ради сохранения учебного плана перетасовывать курсы так, что, например, древнерусская словесность (в оригинале) на филологическом факультете МГУ стала изучаться студентами не после знакомства со старославянским языком и с античной литературой, а параллельно. Будущие тележурналисты-магистры, получающие второе образование, по решению Минобраза лишились курса отечественной печатной журналистики, а бакалавры вопреки первоначальному учебному плану стали знакомиться с текстами русской журнальной критики до, а не после усвоения знаний о русской классической литературе.

Под громкий разговор о реформах оживилась и администрация на местах. Причем в разных институтах мера и характер инноваций определялись не только богатством воображения и административной грацией, но иногда и прямым исполнением правительственных приказов: проверка по часам и минутам прихода лектора в аудиторию и ухода из нее, составление еженедельного распорядка преподавателя с указанием, чем занят каждый час, написание новых образовательных стандартов ВПО, в которых должны быть расписаны ИК, ОНК, ПК, СК и СПК [47] . Стали вменяться в обязанность ведение второй, дублирующей отчетности по публикациям — в специальной электронной форме, подсчеты индекса цитирования без какой-либо поощрительной перспективы. Для оформления ученого звания требуется собрать кипу бумажной "макулатуры", которая прочитывается под микроскопом на предмет выявления малейшей технической погрешности и в случае обнаружения запятой вместо точки с запятой швыряется в лицо.

Не хочешь, а вспомнишь про Осла и Павиана. Анекдот, говоря словами Пушкина, довольно не чист, но рисует обычаи в нашей системе. Жил-был Осел, и на беду его в том же лесу обитал Павиан нетрадиционной ориентации. И не было Ослу от Павиана спасения. Тогда велел справедливый царь Лев Павиану совершать свои гнусности не более раза на дню, а Ослу вести журнал строгой отчетности с записью всех случаев. Но лучше не стало. Заканчивается анекдот горькой репликой вислоухого: "Домогаются по-прежнему, а писанины прибавилось!". Признаюсь, в оригинальной версии реплика Осла звучала немного резче.

Целый ряд административных решений самым непосредственным образом ухудшает качество российского образования. Так, в МГУ была отменена стажировка на факультете повышения квалификации — фактически оплачиваемый творческий отпуск длительностью в один семестр, предоставлявшийся раз в пять лет. Стажировка давала время на обновление старых курсов и подготовку новых, на научную работу и самообразование. (Для сравнения — в Америке, на словах ставшей для российской высшей школы ориентиром, такая же стажировка длится год.)

В конечном счете за всем этим стоит весьма простое credo, состоящее из трех презумпций. Первая — вера в параграф, в букву административного предписания, в бумагу с грифом. Вторая — "система тотального недоверия" к педагогу и ученому (выражение Михаила Гельфанда) [48] — если его, гада, не контролировать, одичает и от рук отобьется. Третья — неявное, но очевидное признание Преподавателя не главной персоной в образовании, а фигурой ничтожной, побочным продуктом административного процесса. "…Логика железная. По ней давно живет вся административная верхушка в этой сфере. Из-за нее профессорско-преподавательский состав называют ёпролетариатом XXI века” или ёновыми крепостными”. <…> Я считала, что главные в учебном процессе — это преподаватели. Как бы не так! Любая младшая помощница и.о. начальницы магнитофона может встретить преподавателя хмуро, а то и наорать. <…> Административный состав обычно трудится фиксированные часы и относится к ёэтим бездельникам” (читай: преподавателям), чей график кажется более свободным, свысока" [49] .

Между тем все бюрократические образовательные структуры, включая министерство, оправдывают свое существование, только если служат Преподавателю — Педагогу и Ученому. Именно от него прежде всего зависят репутация института и вступительный конкурс. А действие всех приказов и распоряжений заканчивается в тот самый момент, когда преподаватель входит в аудиторию и закрывает за собой дверь.

 

Куда ж нам плыть?..

 

Ситуация в российском образовании весьма далека от идеальной. Причем многие изъяны и пороки ведут свое происхождение еще из советской эпохи — это и бюрократический гнет, и порой низкая квалификация преподавателей: критерием отбора в те времена, как известно, далеко не всегда был профессионализм. Но действия, предпринимаемые в целях реформирования и модернизации, способны только ухудшить положение. А печальнее всего то, что никакой концепции преобразования не существует. Современные реформаторы исходят из нескольких идей, не согласующихся между собой. Первая из них была сформулирована одним из идеологов, адептов и апологетов реформы ректором НИУ ВШЭ Ярославом Кузьминовым, который заметил: "Сейчас у нас практически половина молодых людей 18 — 23 лет получают высшее образование. Спрос же на специалистов, то есть людей с профессией, примерно в два раза ниже. От 50 до 60% выпускников нынешней высшей школы устраиваются не по специальности. В развитых странах сфера услуг занимает 65 — 70% рынка труда.  В России то же самое — 63%. Это линейные менеджеры, продавцы в дорогих магазинах, коммивояжеры, менеджеры ресторанов, туристических агентств и так далее". В России сейчас "не востребуются ни со стороны работодателей, ни со стороны тех, кто учится, профессиональные навыки, которые предлагает система образования в пятилетних программах. <…> Поэтому речь идет не об адаптации к каким-то зарубежным правилам, а о том, чтобы система образования отвечала реалиям нашей собственной экономики. <…> Для массового работодателя важно, чтобы кандидат на ту или иную должность был в первую очередь человеком культурным и умел разговаривать с людьми, чтобы была гарантия, что он не нахамит им. Работодателю совершенно все равно — законченное или незаконченное высшее образование" [50] . Эта идея и легла в основу перехода на двухступенчатую Болонскую модель: бакалавр — магистр; бакалавр приобретает некоторый набор навыков, студент, желающий продолжить обучение в магистратуре, получает уже специализированное образование. Эта же идея определила концепцию, разработанную профессором Оксфорда и РГГУ, директором программ в Российской академии народного хозяйства и государственной службы Андреем Зориным: бакалавриат дает "заточку неких универсальных способностей"; "специальность нужна не только для того, чтобы ты мог по ней работать, но даже в большей степени — чтобы ты вообще понимал, что такое специализация"; бакалавр получает навыки по нескольким специальностям; цель обучения — владение "достаточными интеллектуальными навыками, гибкостью ума, кругозором, способностью ориентироваться на рынке" [51] .

Эта концепция предполагает отказ от традиционных учебных планов, выстроенных в соответствии с идеей системного образования. По существу именно такая концепция была реализована недавно на филологическом факультете Высшей школы экономики.

На похожем подходе основывается и Министерство образования, планируя выделять бюджетные места институтам по заявкам работодателей [52] . А российский рынок по причине своей недоразвитости, несмотря на сетования многих работодателей по поводу нехватки профессионалов-специалистов, ориентирован во многом преимущественно на уровень компетенции бакалавров, а не на более профессиональный уровень выпускников магистратуры. Соответственно, образование мыслится в первую очередь и не как приобретение глубоких знаний и умений, и не как просветительская миссия. Работа не по специальности мыслится как свидетельство изъяна системы; получение образования как самоцель, образование как инструмент формирования просвещенного, интеллектуально ответственного человека с развитым самосознанием при таком подходе никем не востребовано. Правда, в отличие от концепции, провозглашенной Ярославом Кузьминовым и Андреем Зориным, критерием эффективности признается не усвоение достаточно элементарных навыков, а возможность работать по специальности. Но и в одном и в другом случае образование понимается варварски прагматично — как система, которая должна непременно подстраиваться "под рынок". Сами по себе преимущества Болонской системы перед специалитетом, существовавшим в России (и заимствованным из германской образовательной модели), сомнительны: "не хамить" учат в семье и в школе, в школе же — в принципе — должны обучать и основным навыкам. Новая система отнюдь не столь гибка, чтобы отреагировать на все потребности рынка: учесть их просто невозможно, а настоящие навыки и компетенции вырабатываются не столько в институтских аудиториях, сколько на практике. Даже в США, где эта модель работает исстари, половина выпускников либо оказываются безработными, либо работают не по специальности [53] , и это, видимо, неизбежно.

На российской почве, однако, Болонская система приобрела "лица необщее выраженье", вообще утеряв свой изначальный смысл: количество занятий, обязательных для студентов, осталось огромным, нередко более чем в два раза превосходящим "болонские" нормы; больше времени для самостоятельной работы не появилось; возможность выбора нескольких принципиально разных (гуманитарной и естественно-научной) специальностей предоставлена не была; места для магистрантов оказались выделены крайне неравномерно и со щедростью, достойной Плюшкина [54] . Критерии мониторинга 2012 года, как и высказывания министра Дмитрия Ливанова, вроде бы основаны на совершенно иной концепции, исходящей из представления, что целью образования является подготовка именно высококвалифицированных специалистов, в том числе ученых. Впрочем, наука мыслится нынешней властью, очевидно, не без базаровского нигилизма — как знание прежде всего прикладное и техническое. Показательны и создание Сколкова, и проект российского Кембриджа под Домодедовом — в эту резервацию избранных должны переехать только институты технического профиля [55] . Гуманитарные дисциплины, без которых невозможны ни национальная культура, ни национальная самоидентификация, ни рефлексия по поводу стратегии развития (в том числе и по поводу самих образовательных реформ), оказались для реформаторов золушками-замарашками [56] . А ведь представить себе настоящий, а не имитационный Кембридж без гуманитарных дисциплин попросту невозможно…

При этом сама идея создания привилегированных институтов и площадок с особыми условиями финансирования, в том числе — на уровне прожекта — и гуманитарных ("гуманитарное Сколково"), очевидным образом диссонирует с декларативной задачей повышения качества образования в целом: неравный подход заранее обрекает несчастливцев на роль "неэффективных".

При такой концептуальной эклектике, царящей в стане преобразователей, боюсь, любые советы окажутся "советами постороннего". И все же поделюсь собственными посильными соображениями. Вот они:

  восстановление выборности ректоров, сейчас де-факто, если не де-юре утраченной;

  установление жестких фиксированных пропорций между зарплатой администрации институтов и жалованьем педагогов и устранение существующей пропасти между ними, что будет стимулировать руководство к повышению выплат сотрудникам [57] ;

  принятие в качестве исходного ориентира не средних, а минимальных зарплат педагогов по институтам;

  создание рейтингов российских институтов не на основе критериев, разработанных Министерством образования и науки, а на основе опросов авторитетных представителей педагогической корпорации (при этом сами опросы должны проводиться независимыми организациями);

  значительное повышение базовых окладов профессорско-преподавательского состава;

  директивное снижение педагогической нагрузки профессорско-преподавательского состава;

  включение научной работы в педагогическую нагрузку (условный пересчет научной работы в часы);

  вменение в обязанность администрации институтов и их подразделений выплаты надбавок за научную работу (публикации, участие в конференциях);

  дифференцированный подход при оценке эффективности институтов и отдельных факультетов внутри институтов; для институтов, претендующих на статус научно-исследовательских, критериями могут быть:

— издательская деятельность, прежде всего публикация научных монографий, сборников, журналов собственным институтским издательством;

— индексы цитирования работ сотрудников, скорректированные с учетом специфики института и/или конкретного факультета;

— количество публикаций сотрудников, участие сотрудников в научных конференциях;

— наличие системы внутриинститутских грантов на факультетах.

Но есть еще одна проблема. Может быть, самая серьезная. Как однажды ехидно заметила героиня Эмилии Спивак молодая адвокатша Женя из сериала "Тайны следствия", "...если тебе дали образование, это еще не значит, что ты его получил". Научить курить можно и зайца, передать знания вопреки желанию ученика невозможно. Я отнюдь не склонен изливать иеремиады по поводу лености и невежества современных студентов. Они разные. Например, уровень знаний учащихся на отделении русского языка и русской литературы филфака МГУ, по-моему, нисколько не упал, скорее наоборот. Но есть и иные примеры. Причем массовые. Падение дисциплины, использование Интернета как единственного источника при подготовке к ответам на занятиях и даже на экзаменах,  ответы по тексту с экрана мобильника. Доклады, слизанные из сети. (Да что там доклады — Интернет ломится от объявлений: разнообразные фирмы предлагают составить ответы на вопросы билетов, решить тесты, состряпать курсовые, дипломные, кандидатские, а порой и докторские с гарантированной проверкой на антиплагиат!) Полное невежество в истории, неспособность связать между собой события и эпохи. Неспособность построить связное высказывание. Салтыков-Щедрин, написавший в Вятке "Архипелаг ГУЛАГ", Борис и Глеб — "староперсы" и "страстоперцы". И этими ответами веселят экзаменаторов студенты, вроде бы посещавшие квалифицированные лекции по истории и по изящной словесности. Весь Интернет обошла статья Татьяны Красновой о старейшем преподавателе отделения искусствоведения МГУ Ольге Сигизмундовне Поповой, год за годом, несмотря на болезни и возраст, читающей за гроши блестящие лекции [58] . Все так. Только вот ее хорошая знакомая рассказала мне: на лекции Ольги Сигизмундовны собираются искусствоведы и реставраторы со всей Москвы, а недалекие студиозусы зачастую этими драгоценными лекциями манкируют.

Юрий Лотман, блестящий лектор и замечательный преподаватель, однажды заметил об университетском образовании: "…одна из особенностей этой ступени в том, что здесь уже нет верха и низа — учителей и учеников — здесь все коллеги, т. е. люди, которые работают вместе. <…> Принуждение, обязательный ёнасильственный” контроль остались на низшей ступени образования.  И отношение преподавателей к вам будет иное. Это будет отношение коллеги к младшему коллеге". Обращаясь к студентам, он подчеркнул: "Вы пришли не как школьники, получить правильный ответ, вы пришли к коллеге посоветоваться, подумать вместе" [59] .

На современном бюрократическом диалекте преподавание именуется "образовательными услугами". И аудитория от преподавателя нынче часто ждет одного: что он обслужит ее — легко и приятно [60] . Прочитайте отзывы на студенческих сайтах: хорошим преподавателем зачастую признается тот, кто живо ведет занятия, с кем весело, кто нетребователен на зачете и экзамене. Слов нет, умение не долдонить, а эффектно читать лекции — ценный дар. Но само по себе оно мало что значит: главное — содержание, а оно по определению иногда скучно. А настоящее образование — это всегда диалог, всегда со-участие ученика, а не бездеятельное слушание вполуха того, что вещает с кафедры двуногий аудиоплеер.

Заставить думать нельзя. Научить Митрофанушек невозможно. Если невежество и варварство уже не стучатся, а ломятся в двери, то виноват прежде всего не замордованный препод. Виноваты и больны и государство и общество, не требующие и не культивирующие знания.

[1] См.: Пахомова Елена. Ни один российский университет не вошел в ежегодный рейтинг репутации мировых вузов World Reputation Rankings британской газеты "Times", в котором по-прежнему доминируют США и Великобритания. РИА Новости . Сам рейтинг в Интернете: .

 

[2] См. список в Интернете: . В версии на 2012 — 2013 г. произошли некоторые изменения, впрочем, весьма незначительные: так, продвинулись вверх Стэнфорд и Оксфорд, разделив второе место.

 

[3] См. рейтинг QS: .

 

[4] См. рейтинг за 2013 г.: .

 

[5] В рейтинге QS за 2012 г. МГУ занимает 116-е место, от него значительно отстает Санкт-Петербургский государственный университет (253-е место). В 2011 г. это были 112-е и 251-е места. В рейтинге World University Rankings на 2011 — 2012 учебный год МГУ входил в часть списка под номерами 276 — 300 (на задворках мирового рейтинга университеты не получают порядковые номера, их незатейливо строят в колонну по двадцать пять штук). В этом же рейтинге на 2012 — 2013 г. Московский университет воспарил вверх на полсотни пунктов, очутившись в колонне 201 — 225.

 

[6] Выступление Виктора Садовничего в телепередаче "Наблюдатель" (телеканал "Культура", 2013, 6 февраля).

 

[7] Ивойлова Ирина. Опубликован рейтинг репутации мировых вузов. — "Российская газета", 2012, 15 марта

 

[8] Рейтинг вузов — 2012. Журнал "Культура и общество", 2012, 2 декабря .

 

[9]  Ивинский Дмитрий. "У власти нет национальных приоритетов для развития системы образования". — "Православие и мир", 2012, 27 ноября .

 

[10] Это обстоятельство, например, было отмечено участниками телепередачи "Право голоса" (канал ТВЦ, эфир 6 декабря 2012 г.), в которой мне довелось выступать в качестве эксперта.

 

[11] Ивойлова Ирина. Опубликован рейтинг репутации мировых вузов.  — "Российская газета", 2012, 15 марта.

 

[12] Там же.

 

[13] Не случайно за границей для институтов туризма и гостиничного бизнеса пришлось выработать особые рейтинги, как Taylor Nelson Sofres и Amazon Ranking.

 

[14] Тем не менее по непонятным причинам именно этот индекс был выбран при характеристике научной работы преподавателей в системе ИСТИНА, разработанной и внедренной в МГУ; соответственно, страницы с публикациями гуманитариев украсились почти сплошными нулями.

 

[15] Задонская И. А. История развития университетского образования. — "Философский век". Альманах. Вып. 29. История университетского образования в России и международные традиции просвещения. Т. 2. Отв. ред. Т. В. Артемьева, М. И. Микешин. СПб., 2005, стр. 142.

 

[16] Лаврентьева О. Г. Европейские университетские модели в современной России. Там же, стр. 157 — 158.

 

[17] Ср.: Журавлева А. И. Университетский код в русской литературе (1830 — 1850-е гг.). — "Acta Philologica". Филологические записки. М., 2007. Вып. 1, стр. 109.

 

[18] Там же, стр. 109.

 

[19] Ивойлова Ирина. Опубликован рейтинг репутации мировых вузов.  — "Российская газета", 2012, 15 марта.

 

[20] Гаспаров М. Л. О школе и образовании (из интервью для газеты "Первое сентября"). — В кн.: Гаспаров М. Л. Филология как нравственность: Статьи, интервью, заметки. М., 2012, стр. 211.

 

[21] Вот лишь несколько — наиболее ярких — реплик: Комков С. К. Министерство без образования ; Неклюдов С. Гильотина как эффективное средство от мигрени:  О разгроме высшего образования. ; Ивинский Дмитрий. У власти нет национальных приоритетов для развития системы образования. — "Православие и мир" ; Архангельская А. Средняя температура по вузу. Там же: .

 

[22] Минобрнауки меряет температуру спидометром. Росбалт .

 

[23] Один из последних примеров — выступление Дмитрия Ливанова на совещании президента РФ с Кабинетом министров 7 мая 2013 г. Министр образования заявил: "У нас на сегодняшний день фактическая численность преподавателей вузов на 30% превышает нормативы. Необходимо провести в течение тех месяцев, которые остались до начала нового учебного года, достаточно серьезные изменения в кадровой системе учебных заведений". См.: "Минобрнауки РФ до сентября проведет изменения в кадровой системе вузов". — РИА Новости . Фактически это заявление или о громадном сокращении корпуса преподавателей, или об урезании зарплат тем, кто до официальной дикой нагрузки не дотягивает. При этом ни о каком учете научной работы педагогов (по более ранним заявлениям самого министра, — их главной обязанности) пока что не слышно.

Существует, впрочем, вполне приемлемая система надбавок за научную деятельность и за блестящее преподавание (критерий – опрос студентов), разработанная НИУ ВШЭ (см. о ней: Кузьминов  Ярослав. Зарплата преподавателей в Москве вырастет до 150 тысяч рублей ). Но такие надбавки выплачиваются только благодаря особому финансированию этого учебного заведения.

[24] См., например: "Более ста государственных вузов РФ признаны неэффективными" .

 

[25] См.: интервью Александра Климова редактору "Радио КП" Александру Милкусу .

 

[26] Об этом говорил заместитель председателя Комитета Государственной думы по образованию Владимир Бурматов в эфире телепередачи "Право голоса" (канал ТВЦ, эфир 6 декабря 2012 г.). Необъективность и ненужность проведенного мониторинга признал член Генсовета "Единой России", экс-глава Рособразования, член комитета Госдумы по образованию Григорий Балыхин: "Мониторинг вузов в его нынешнем виде не нужен и даже вреден, а критерии оценки эффективности необходимо менять" .

 

[27] Выступления Александра Климова в эфире телепередачи "Специальный корреспондент с Аркадием Мамонтовым" (канал "Россия 1", 19 декабря 2012 г.) и в эфире телеканала "Совершенно секретно" (передача Станислава Кучера — "круглый стол", посвященный проблеме образования, 26 декабря 2012 г.). См. также интервью Климова Александру Милкусу.

 

[28] "Ливанов: до 30 тысяч в России зарабатывают ёпедагоги невысокого уровня”" .

 

[29] См., например: Краснова Татьяна. О педагогах невысокого уровня ; Мусвик Виктория. Да, господин министр. Как живут преподаватели "невысокого уровня" .

 

[30] См., например: Крупнов Ю. Заявление движения развития .

 

[31] См. обзор свидетельств: Неклюдов С. Гильотина как эффективное средство от мигрени: О разгроме высшего образования, а также обращение "О необходимости повышения базовых окладов профессорско-преподавательского состава, научных сотрудников и технического персонала государственных вузов" на сайте Общества научных работников .

 

[32] Поручение было дано Путиным еще в конце его премьерства; см., например: "Средняя зарплата преподавателя вуза составит 26 тыс. рублей с сентября" ; "Ректоры получили за зарплаты" . Уже после вступления в должность президента Владимир Путин поручил к 2016 г. поднять заработную плату преподавателям высшей школы "до 200 % от средней заработной платы в соответствующем регионе" (Указ  "О мероприятиях по реализации государственной социальной политики", 7 мая 2012 г. ).

 

[33] К примеру, эта педнагрузка для российского профессора стандартно составляет 600 — 700 часов в учебном году, в то время как для польского — всего лишь 100.  См.: Неклюдов С. Гильотина как эффективное средство от мигрени... Справедливости ради, надо уточнить, что для российского педагога в нагрузку засчитываются не только лекции и семинары (так называемые аудиторные часы), но и руководство курсовыми, дипломными и диссертационными работами, а для польского, насколько мне известно, нет.  Но при таком соотношении часов сути дела это принципиально не меняет.

 

[34] Данные из выступления первого заместителя председателя Комитета по образованию Государственной думы Олега Смолина в эфире телепрограммы "Право голоса" 6 декабря 2012 г. По характеристике члена партии власти "Единая Россия" политолога, депутата Государственной думы Сергея Маркова, высшее образование в России испытывает "хроническое недофинансирование": в процентном соотношении его материальное обеспечение в 2 раза меньше от ВВП, чем среднеевропейский уровень, и в 3 раза меньше, чем в лидирующих азиатских странах. В подходе властей к образованию господствует идеология "рыночного фундаментализма". — Выступление в телевизионной передаче Виталия Третьякова "Что делать" (13 апреля 2008 г., тема "Кризис образования в России"). Финансирование высшего образования в России со времени выхода программы в эфир принципиально не изменилось.

 

[35] Устное свидетельство одного из профессоров Сеульского национального университета автору этих строк (2010 г.).

 

[36] См. интервью с первым заместителем председателя Комитета по образованию Государственной Думы Олегом Смолиным. "Минобрнауки меряет температуру спидометром".

 

[37] Средняя зарплата эфиопского преподавателя вроде бы невелика — $1027 (но и она выше реальной зарплаты преподавателя в России!). Однако она превышает среднюю зарплату в этой бедной стране — в 23 раза. Так высоко в Эфиопии ценится статус институтского преподавателя. См.: "Сколько стоит профессор?" .

 

[38] Лесков Н. С. Собрание сочинений. В 11-ти т. М., 1958. Т. 7, стр. 69.

 

[39] См. интервью В. А. Садовничего интернет-газете "Лента.ру" .

 

[40] "РГГУ закрывает все ёнеэффективные” филиалы" .

 

[41] Ср. свидетельства, собранные профессором РГГУ Сергеем Неклюдовым: Неклюдов С. Гильотина как эффективное средство от мигрени... ; см. также комментарии представителей педагогического корпуса к интервью Ярослава Кузьминова .

 

[42] Так это произошло в случае с Казанской консерваторией и с Казанским государственным университетом культуры и искусства: средняя зарплата оказалась выше максимальной реальной; см.: "Вузы Татарстана завышают данные о средней зарплате преподавателей" .

 

[43] См. текст обращения на сайте Общества научных работников .

 

[44] См.: "Дополнительные средства на повышение зарплат преподавателям вузов уже заложены в бюджете, сообщил Ливанов" .

 

[45] Выступление в эфире телепередачи "Специальный корреспондент" (канал "Россия 1", 19 декабря 2012 г.)

 

[46] Нисколько не обнадеживает и заявление Дмитрия Ливанова на совещании у президента 7 мая 2013 г., где министр пообещал, что "уже с первого сентября 2013 г. все государственные вузы страны перейдут на новую систему окладов, которые будут серьезно повышены", и сообщил, что "на 2013 — 2015 г. предусмотрены дополнительные средства на повышение оплаты труда преподавателей вузов — 24 миллиарда, 38 миллиардов и 62 миллиарда рублей соответственно". См.: "Минобрнауки РФ до сентября проведет изменения в кадровой системе вузов". РИА Новости . Во-первых, приходилось слышать уже много невыполненных обещаний. Как известно, общий объем финансирования образования в бюджете не увеличен, а уменьшен, а экономическая ситуация хуже, чем год-два назад; поэтому верить в такую декларацию может только совсем уж безумный оптимист. Во-вторых, судя по заявлению министра, одним из источников этого химерического повышения зарплат должно стать громадное сокращение штатов преподавателей и/или перераспределение зарплат, всецело отданное на усмотрение институтской администрации. В этой ситуации положение многих может только ухудшиться — вплоть до лишения работы. В-третьих, эти меры не обеспечат институты по-настоящему большими средствами, а якобы выделяемые миллиарды (не очень ясно, откуда, — видимо, не из бюджета, а за счет "оптимизации" имеющихся средств) на самом деле деньги совсем небольшие: при пересчете на число преподавателей это жалкие крохи: одному преподавателю — даже при сокращении штатов на треть — 24 миллиарда дадут прибавку к зарплате 3 — 4,5 тысячи рублей в месяц (не больше). Как признал идеолог этих мер ректор НИУ ВШЭ Ярослав Кузьминов, среди этих средств государственные деньги составят не более половины, остальные должны промышлять сами институты; см.: Ярослав Кузьминов: "Зарплата преподавателей в Москве вырастет до 150 тысяч рублей".

 

[47] Аббревиатуры из стандарта "самостоятельно устанавливаемого" МГУ, принятого решением Ученого совета и введенного приказом ректора. Популярное объяснение "для невежд": ВПО — высшее профессиональное образование, ИК — инструментальные компетенции (числом восемь: от С-ИК-1 до С-ИК-8); ОНК — общенаучные компетенции (делятся на С-ОНК-1, С-ОНК-2, С-ОНК-3 и С-ОНК-4); ПК — профессиональные компетенции (от С-ОПК-1 до С-ОПК-7); СК — системные компетенции (С-СК-1, С-СК-2, С-СК-3). Для примера: С-СК-1 — "способность к творчеству, порождению инновационных идей, выдвижению самостоятельных гипотез", а С-ОПК-6 — это "владение методами и приемами различных типов вербальной коммуникации на родном и иностранных языках". Как фактически соотносятся эти "сонки" и "сопки" с образовательными программами, каюсь, не знаю, хотя составлять программы с их обязательным упоминанием приходилось. Программы составлялись во исполнение министерских распоряжений.

 

[48] Выражение из выступления Михаила Гельфанда в программе Александра Архангельского "Тем временем" (телеканал "Культура", 14 января 2013 г.)

 

[49] Мусвик Виктория. Да, господин министр. Как живут преподаватели "невысокого уровня".

 

[50] Получить диплом — и… в Париж. — "Литературная газета", 2006, № 20, 24 мая.

 

[51] Зорин Андрей. "Ничему нельзя научиться в душной аудитории" .

 

[52] См.: "Правительство РФ предлагает по-новому распределять бюджетные места в вузах" .

 

[53] Данныеизтелепередачи "Reporter. America’s generation debt" (канал "Euronews", 6 ноября 2012 г.).

 

[54] Так, филологический факультет МГУ получил всего-навсего пять мест.

 

[55] В подмосковном Домодедове хотят создать аналог Кембриджа .

 

[56] Реакцией на эту ситуацию было заявление Ученого совета филологического факультета МГУ от 22 ноября 2012 г. , вызвавшее живой отклик на телевидении и в Интернете.

 

[57] В настоящее время максимальное официально допустимое соотношение зарплат руководства и сотрудников 8 к 1, что в несколько раз выше коэффициентов, принятых в западных университетах. Для 22 учебных учреждений, подведомственных Министерству образования, потолок был законодательно отменен. Фактически же зарплата руководства сплошь и рядом превышает жалованье рядового сотрудника и в 20, и в 30 раз, а нередко и в 50. См.: "Бюджетные учреждения получат ёрезиновые” зарплаты" , а также комментарии к этой статье.

 

[58] Краснова Татьяна. О педагогах невысокого уровня.

 

[59] Лотман Ю. М. Чему же учатся люди? — В кн.: "Ю. М. Лотман и тартуско-московская семиотическая школа". М., 1994, стр. 459, 460.

 

[60] Между тем, как заметил доцент РПГУ им. А. И. Герцена заслуженный учитель России Сергей Рукшин, посредством такой трактовки мы "ставим образование в положение бедной замученной женщины легкого поведения, которая вынуждена навязывать свои услуги, чтобы как-то заработать на жизнь. Образование — это категорически не услуга. Это системообразующий институт нации и государства. Гражданами России нас делает образование и воспитание, а не купленные услуги" (Рукшин Сергей. Дошли до точки невозврата. — "Санкт-Петербургские ведомости", 2012, 23 ноября ).

 

 

Бабочка и президент (Стивен Кинг. 11/22/63)

o:p   /o:p

Стивен Кинг. 11/22/63. Роман. Перевод с английского В. А. Вебера. М., «Астрель»,  2013, 796 стр. o:p/

  o:p/

Cтарые добрые времена» всегда находятся в прошлом. Оборачиваясь назад, мы видим волшебный мираж «золотого века», маячащий то вблизи (каких-нибудь двадцать-тридцать лет назад), то в отдалении (скажем, времена трубадуров и менестрелей или блистательной античности). Но если давно минушие года надежно покрыты романтическим флером истории, то притягательность недавнего прошлого как бы подтверждается рассказами родителей и собственными воспоминаниями, бережно хранимыми в памяти. o:p/

И недосягаемость этих времен кажется досадной ошибкой. o:p/

Вот и писатель, получивший от поклонников титул «короля ужасов», выступая в непривычном для себя амплуа, пытается эту ошибку исправить (не он первый, впрочем, но об этом позднее). Герой романа «11/22/63» (переводчик предпочел сохранить оригинальное название, хотя для русскоязычного читателя оно значит не так много, как для соотечественников автора), школьный учитель Джейк Эппинг живет в маленьком провинциальном городке, болезненно переживает недавний разрыв с женой, а заодно пытается переписать историю XX века и предотвратить убийство Джона Ф. Кеннеди в Далласе. o:p/

Обнаруженный приятелем Эппинга портал в кладовке (место для перемещения в прошлое выбрано символически точно) трейлера-закусочной ведет прямиком в 9 сентября 1958 года — до трагедии 63-го еще пять лет. Достаточно времени, чтобы изменить ход событий. o:p/

Литературные путешествия во времени — по крайней мере, те из них, что обращены в прошлое, — всегда связаны с историческими развилками («переломными моментами», по определению одного из персонажей книги). Моментами, когда колеблющаяся «равнодействующая миллионов воль» еще не направила течение истории в русло, которое post factum представляется детерминированным и забетонированным. Собственно, на этом предположении — а что было бы, если… — основано целое направление фантастики под названием «альтернативная история», имеющая вполне почтенных отцов-основателей. Еще Арнольд Тойнби (1889 — 1975), британский историк, философ истории, культуролог и социолог, автор двенадцатитомного труда по сравнительной истории цивилизаций, размышлял, в числе всего прочего, о том, что было бы, если бы Александр Македонский не умер в 323 году до нашей эры. Любопытно, что результатом реконструкции (впрочем, весьма ироничной) стало образование могущественного государства, империи, устоявшей во всех бурях и катаклизмах вплоть до ХХ века (хотя вряд ли современное летоисчисление в ней применялось бы), распространение в качестве мировой религии «западного буддизма» как результата взаимопроникновения эллинизма и восточных культурных практик, а также ускорение научно-технического прогресса. Венчает этот исторический сценарий открытие Америки (Атлантиды Платона), сделанное Ганнибалом по пути из Африки к берегам Китая. o:p/

Взгляд на известный нам мир, брошенный из других времен или реальностей, указывает на необязательность наличной реальности, возможность альтернативы, парадоксальность. o:p/

Парадоксы вообще часто сопутствуют литературным путешественникам во времени, которые рискуют вернуться не в тот мир, что они оставили, застрять  во временной петле или убить по недоразумению собственного дедушку, — излюбленная игра фантастов. Хотя если вдуматься, этот ключевой принцип — что было бы, если… — лежит в основе практически всех фантастических произведений. Фантастика как жанр специализируется на вероятностях, вариантах и сценариях развития, охватывающих и будущее и прошлое. Здесь роман Кинга следует традиции. Сам автор прямо говорит о влиянии классического текста Джека Финнея «Меж двух времен» [1] (1970) — о путешествиях и путешественниках во времени, погружающего читателя в атмосферу — полную ностальгии и восхищения — Нью-Йорка конца XIX века. o:p/

Примечательно, что герой «Меж двух времен» бежит в прошлое именно из середины ХХ века, иначе говоря, из того времени, которое столь восхищает Джейка Эппинга — когда бензин стоил всего-навсего тридцать центов за галлон, а американские автомобили были большими. o:p/

Разумеется, Кинг не так прост, чтобы незамысловато идеализировать прошлое. o:p/

Эппинг, живущий в середине прошлого столетия под именем Джорджа Т. Амберсона, размышляет о труднопереносимом для человека из нашего времени зловонии (тогда мало кого тревожили выбросы фабричных труб и выхлопные газы автомобилей) и о массовых фобиях — в том числе напряженном ожидании возможной атомной войны. Сам автор дополняет инвективы героя назидательными напоминаниями о сегрегации и расистских настроениях, царящих в это время в штатах южнее линии Мэйсона — Диксона. o:p/

«Старое доброе время» на поверку оказывается не таким уж и добрым. Однако в глазах Эппинга, только начавшего обживать прошлое своей страны, оно оказывается куда лучше выпавшего ему (и его современникам) настоящего. o:p/

Люди открыты и доброжелательны. Продукты еще не испорчены химией, и к тому же цены на них и на почти все остальное намного ниже сегодняшних. К слову, эту разницу в ценах использует приятель Джейка Эл Темплтон, тот самый, в чьей кладовой находится «портал». Он путешествует в прошлое, чтобы закупить мясо для закусочной, — вот только многие обходят его заведение стороной из-за подозрительно низких цен, шутливо упоминая «котобургеры Эла». o:p/

Джейк отправляется не в ностальгическое время собственной ушедшей юности, когда «трава была зеленее»: в 1958 году ему еще только предстоит родиться — через два десятка лет. Он открывает страну, в которой жили его родители. o:p/

Обустраивается в 50-х Эппинг с комфортом. Он получает удовольствие от путешествия, и писатель подыгрывает персонажу и читателю, с тщательностью увлеченного реконструктора восстанавливая приметы минувшей эпохи: модную тогда одежду, названия шлягеров и популярных групп, общественную мораль и литературные события. o:p/

Так, на собеседовании, по результатам которого его должны принять на должность замещающего учителя, Джейк Эппинг сталкивается с вопросом об его отношении к всколыхнувшей общество книге «Над пропастью во ржи»: допустимо ли держать ее в школьной библиотеке? o:p/

Кинг, как всегда, чутко уловил тренды — и ностальгия сейчас один из самых массовых. Стоит хотя бы обратиться к индустрии моды, воскрешающей силуэты и элементы 60-х. Путешествия в «близкое прошлое» вполне укладываются в этот тренд. o:p/

Хотя, разумеется, началось все не сейчас — тема благодатная. Рэй Бредбери, Айзек Азимов, Роберт Янг, Клиффорд Саймак, Пол Андерсон, Майкл Крайтон, Гарри Гаррисон — кто только не отметился здесь! И англоязычным миром дело не ограничилось, хотя в силу причин исторических наше собственное столкновение с нашим собственным прошлым, особенно близким прошлым, оказывается травматичным и в лучшем случае исчерпывается любовью к отеческим гробам. Например, возвращение в середину двадцатого столетия, во времена юности родителей, для героя повести Святослава Рыбаса «Зеркало для героя» (1983) и ее одноименной экранизации (1987) режиссера Владимира Хотиненко становится тягостным испытанием. Однако на тот момент это был редкий и, пожалуй, лучший образец исторических экскурсов подобного рода. Это не значит, что у нас тема путешествий в прошлое была в загоне, вовсе нет, стоит, наверное, вспомнить блестящий рассказ Севера Гансовского «Демон истории» (1967), где устранение лидера немецких нацистов, развязавшего Вторую мировую, приводит к возвышению Гитлера. Или его же повесть «Винсент Ван Гог», где на первый взгляд речь идет о путешествиях в прошлое незадачливого спекулянта картинами, раз за разом приводящих к чуть-чуть другому будущему, а на самом деле — о судьбе гения и тех, кто с этим гением сталкивается. Однако именно сегодня и именно у нас, в постсоветской России настоящий бум — тема «попаданцев», как их несколько снисходительно называют коллеги-писатели, более чем востребована, и как следствие, распахана вдоль и поперек старательными, но неумелыми авторами. Трудно, однако, сказать, чем вызвана эта популярность — ностальгическими ли настроениями, охватившими общество, или не менее сильными настроениями реваншистскими — желанием реорганизовать историю сообразно собственным идеалам. Ведь, согласно максиме академика Покровского, «история — это политика, опрокинутая в прошлое». И в связи со все продолжающейся ревизией непредсказуемого, как говорится в грустной шутке, прошлого русской истории временной диапазон поиска альтернативных вариантов будущего весьма широк. o:p/

Взамен ностальгического «золотого века», побега в «лучшие дни» читателю предлагаются горение и борьба. В самых разных изводах: за победу малой кровью на чужой территории во Второй мировой, за Российскую империю, устоявшую перед бурей революций, и даже за языческие славянские племена. o:p/

Впрочем, и Джейк Эппинг движим не эскапистскими устремлениями или гедонизмом, а желанием даже не просто улучшить, а исправить историю. Его миссия — спасти президента Кеннеди. o:p/

Выбор именно этого события в качестве «переломного момента» (наряду с ним в качестве таковых Кингом упоминаются и падение башен 11 сентября, и поражение Альберта Гора на выборах в 2000 году), разумеется, не случаен. Выстрелы в Далласе стали частью не только Новейшей истории, но и американской национальной мифологии. o:p/

Такой статус подтверждается обилием книг и кинофильмов на эту тему, а также многочисленными теориями заговора, зачастую берущими свое начало в тех сумеречных зонах коллективного бессознательного, где смешиваются факты и мифологемы, иррациональное и рациональное. o:p/

Бытует мнение, что стать успешным автором массовых жанров (да и литературы в целом) без обращения к этим пластам общественного сознания невозможно. o:p/

И многолетний успех Стивена Кинга — писателя не просто успешного, но сверхтиражного — свидетельствует, что распознать страхи и чаяния среднего американца ему удается отлично. o:p/

Мастерство и точность его работы с коллективным бессознательным современного социума закономерно делают его одним из самых экранизируемых на сегодня писателей. И это показательно: именно кинематограф, объединяющий в себе сюжетный нарратив и визуальные образы, является одновременно индикатором и инструментом для работы с общественным сознанием. А заодно и самым массовым по охвату аудитории видом искусства. Тогда как чтение — процесс приватный, читатель всегда одинок. o:p/

Тут можно вспомнить мало кому известный факт — альтернативную концовку отечественного байопика (как это называется на современном киножаргоне) «Чапаев», появившуюся во время Великой Отечественной. В новом финале легендарный — во многом благодаря «каноническому» фильму — комдив выплывал на берег Урала и призывал бить фашистских оккупантов. o:p/

И недаром в недавнем голливудском фильме «Операция „Арго”», предсказуемо получившем «Оскар», спецслужбы при помощи кинематографистов спасают заложников из Ирана — высказывание о роли кино более чем прозрачное. o:p/

Уже планируется экранизация и «11/22/63». o:p/

Итак, «Америка приглашала в гости», и учитель английского языка и литературы Эппинг принимает приглашение. К слову, в романе неоднократно подчеркивается: Джейк преподает именно английский язык и литературу, а историю как раз знает весьма посредственно, — в чем можно увидеть дополнительное подтверждение того, что текст работает в мифологическом, а не историческом измерении. o:p/

Сам, впрочем, Джейк работой своей не слишком увлечен. Он легко оставляет холостяцкое жилище и, исполняя волю умершего друга, хозяина закусочной, где расположена дыра во времени, отправляется в прошлое, чтобы предотвратить убийство президента. Замысел прост: дождаться возвращения Ли Освальда в Америку, убедиться в том, что за покушением на Кеннеди стоит именно он, а не таинственные и могущественные «они» конспирологических теорий, и помешать — любой ценой — Освальду исполнить задуманное. o:p/

И Джейк Эппинг на удивление легко обживается в этом дивном старом мире. Финансовых затруднений он до поры до времени не испытывает благодаря усилиям Эла Темплтона, снабдившего его и солидным запасом наличности, и списком с результатами спортивных состязаний. Да и общество 50-х открыто, дружелюбно и доверчиво — по современным меркам, излишне доверчиво. На водительском удостоверении нет фотографий, кредитные карточки сделаны из картона и целлулоида, а для покупки билетов на самолет не требуются документы. Как говорит Темплтон, «если в пятьдесят восьмом году ты обмолвишься об атаке террористов, люди подумают, что речь о подростках, гоняющихся за коровами». o:p/

Роман неторопливо (Кинг по недавнему своему обыкновению многословен) погружает персонажа и читателей в лишенную позолоты идеала, но притягательную американскую повседневность конца 50-х — начала 60-х годов прошлого века. Этот мир, по словам автора, «вызывал ощущение защищенности… и предопределенности». o:p/

Еще до того, как приступить к реализации плана по спасению Кеннеди,  Эппинг/Амберсон испытывает прошлое на прочность. Сначала он предотвращает несчастный случай на охоте, произошедший в 1958 году с двенадцатилетней ученицей местной школы. А затем — жестокое убийство семьи в городке Дерри, именно там, где происходит действие другого, знаменитого романа Кинга — «Оно». o:p/

Действия Эппинга не сразу приводят к успеху — фактически он уподобляется игроку, раз за разом проходящему уровни компьютерной игры и постепенно улучшающему свои показатели. Ведь каждое путешествие в прошлое отменяет все сделанные изменения, и новая попытка начинается с чистого листа. o:p/

Это свойство портала приходится как нельзя кстати. Ведь это «жизнь может развернуться на пятачке», а направить историю по новому пути оказывается не так-то просто. Едва Эппинг начинает кардинально менять историю, как обстоятельства ополчаются против него. Автомобили попадают в аварии и отказываются заводиться. Хвори и травмы одолевают героя. o:p/

Прошлое инертно — оно сопротивляется. o:p/

Эппинг/Амберсон преодолевает это сопротивление и достигает цели: Кеннеди спасен. Вот только последствия вмешательства в прошлое оказываются не такими радужными, как он ожидал. Мир, который он оставил, отправляясь в 1958 год, оказывается утопией по сравнению с миром, который получился «на выходе». o:p/

Чего стоят только атомная война между Индией и Пакистаном, балканизация Соединенных Штатов, постоянные землетрясения в Калифорнии и Китае и смещение земной коры… o:p/

Кинг не разрушает американский миф о нереализованном великом будущем страны, возглавляемой Кеннеди, но настойчиво говорит о необратимости истории и необходимости примирения с прошлым. А значит, и с настоящим: ведь желание подправить историю указывает на пусть и не проговариваемое напрямую, но существующее недовольство текущим положением дел. o:p/

Примечательно, что коллега Кинга по писательскому ремеслу — Джеймс Эллрой, гранд-мастер и enfant terrible детективного жанра, в романе «Американский таблоид» (1995), напротив, старательно разрушает благостные представления о семействе Кеннеди, а заодно и об американском образе жизни середины XX века. Уподобляясь писателям — «разгребателям грязи», он показывает спайку мафии, бизнеса и правительства, неприглядную изнанку внешней и внутренней политики Соединенных Штатов и в стиле Юлиана Семенова с поправкой на американские реалии трактует убийство Кеннеди как результат успешной совместной операции мафии и спецслужб. o:p/

Да, уничтожение, развенчание мифа тоже является способом его преодоления. o:p/

Для понимания романа важное значение имеет другой текст Стивена Кинга — «Мертвая зона», ставший, к слову, первым произведением писателя, изданным на русском языке (в журнале «Иностранная литература», 1984 г.). Дело в том, что, по словам самого писателя, замысел романа об убийстве Кеннеди возник у него в 1972 году, за семь лет до публикации «Мертвой зоны». Складывается впечатление, что Кинг играет сам с собой шахматную партию, поочередно разворачивая доску, — вот только один из игроков (прямо как в историях о «временном парадоксе») старше другого на тридцать лет и живет в ином, изменившимся мире, жители которого лишены и чувства защищенности, и ощущения предопределенности. Недаром события 11 сентября (другой известный код — «9/11») упоминаются в романе неоднократно. o:p/

Возможно, именно трансформацией первоначального замысла объясняется сходство этих романов: и там и там речь идет о покушении на убийство политического деятеля, главные герои преподают в школе и даже впадают в кому по ходу развития сюжета. В остальном «Мертвая зона» является своего рода инверсией «11/22/63»: ее главный герой намеревается не предотвратить, а совершить убийство «плохого политика». Однако если «Мертвая зона» обращена в будущее (ее герой, Джон Смит, everyman, если судить по имени и фамилии, но everyman, обладающий даром предвидения, стремится предотвратить превращение Америки в тоталитарное государство и развязанную «плохим парнем» Третью мировую), то «11/22/63» —  в прошлое. Джейк Эппинг пытается предотвратить наше настоящее. Реальность, в которой мы живем. В «Мертвой зоне» герою все удается — пусть не убить злодея, но скомпрометировать его так, что путь в большую политику ему оказывается навсегда закрыт. Будущее поддается коррекции и может быть поправлено, улучшено. Усилия Эппинга/Амберсона оказываются хотя и эффективны, но в конечном счете не результативны: попытка американского бунта против истории бессмысленна и бесполезна. o:p/

Между тем путешественник (и даже «попаданец») во времени, как правило, является «прогрессором» (по терминологии братьев Стругацких) и стремится к вмешательству, понимаемому им как улучшение мира. Будь то Антон-Румата, эмиссар светлого будущего на планете в обществе, находящемся на стадии позднего Средневековья, или марк-твеновский янки при дворе короля Артура. Идея «прогрессорства» тесно связана и с историей колониализма (от Рима и испанских конкистадоров, до английских джентльменов, воспетых Киплингом), и с самой концепцией истории как последовательного улучшения, собственно «прогресса». И «бремя белого человека», и моральный кодекс строителя коммунизма одинаково призывали к вмешательству. o:p/

Однако звучат в фантастике и другие голоса, предостерегающие от опасного заигрывания с историей. Хрестоматийным примером такого рода является старый, 1952 года, уже упомянутый выше рассказ патриарха жанра Рэя Бредбери «И грянул гром», в котором раздавленная в далеком прошлом бабочка повлекла за собой кардинальное изменение настоящего. Спустя несколько лет метафору писателя использовал в своих работах метеоролог, ставший одним из основателей теории хаоса, Эдвард Лоренц (эффект бабочки). Помимо красочности образа, этот выбор обусловлен и тем, что график, определяющий поведение рассматриваемых им систем (так называемый «аттрактор Лоренца»), действительно напоминал два крыла бабочки. Противодействует попыткам «улучшения» настоящего и герой упомянутого романа Финнея «Меж двух времен». o:p/

Прекрасное прошлое далеко и иллюзорно, но испытание ностальгией неизбежно тогда, когда статус настоящего сомнителен, а будущее размывается в очертаниях и теряет свое очарование. o:p/

Резонанс, который вызвал роман в Америке среди критиков и читателей, показывает, что Кинг затронул актуальную тему. Однако мало попасть в нерв времени, его нужно успокоить. o:p/

Что делать человеку, оглядывающемуся в поисках лучших времен? Помнить, что сопротивление историческим процессам бесполезно (прошлое — это мертвая зона, и время, если вновь обратиться к терминологии Стругацких, — «анизотропное шоссе»), а вмешательство способно все испортить. Жить настоящим в пусть и несовершенном, но лучшем из миров. И помнить слова святого Августина: «Все существующее, каждое в отдельности — хорошо, а все вместе очень хорошо». И еще — что поправить будущее легче, чем прошлое. По крайней мере в фантастике. o:p/

o:p   /o:p

o:p   /o:p

[1] Оригинальное название романа Финнея — «Time And Again» (в переносном значении — «Снова и снова», то есть время, замкнутое в кольцо, повторяющееся). o:p/

o:p   /o:p

 

Такая вот традиция

 

Олег Дозморов. Смотреть на бегемота. М., «Воймега», 2012, 104 стр.

 

В издательстве «Воймега», выпускающем современную поэзию, вышла книга, уже вызвавшая определенный резонанс, в том числе получившая «Русскую премию» этого года, — четвертый сборник стихов ныне живущего в Лондоне Олега Дозморова «Смотреть на бегемота». В него вошли новые стихи и ретроспектива лучшего избранного, что позволяет ознакомиться с творчеством автора в целом, и рассмотрение этого целого дает, на мой взгляд, важный для понимания современной поэзии результат.

Автор предисловия поэт Владимир Гандельсман пишет, что Дозморов «следует традиции», то есть «использует узаконенные инструменты», и верен своему «способу освоения вечных тем». Надо сказать, что на сегодняшний день в русской поэзии весьма большое количество традиций, использующих множество методов и приемов, законность которых не вызывает сомнений. Однако приходится признать правоту Гандельсмана: и в наше время слово «традиция», если специально не оговорено, какая именно, отсылает к классикам, условно говоря, доавангардного периода. Другое дело, что наследование им в наше поставангардное время сильно приправлено иронией и центонностью. Такова и поэтика Олега Дозморова, стихи которого, по определению Гандельсмана, отличает «обнаженная ясность» и «тоска по подлинности».

Сам Дозморов в одном из текстов этой книги пишет, что его «четырехстопным ямбом / долдонит муза по мозгам», а в другом: «А почему четырехстопным? / А потому что Владислав / Фелицианович подобным / качнул в зашоренных мозгах // не перья страуса склоненные, / не очарованную даль — / метро вагона окна темные / и безупречную печаль». В этих строках — ключ к творчеству Дозморова, стихи которого пересыпаны отсылками — от прямого упоминания и строгих центонов до едва уловимых аллюзий — к (по мере убывания частотности) Ходасевичу, Пушкину, Лермонтову, Блоку, Брюсову, Бродскому, Гандлевскому и многим другим — до «Повести временных лет» и Библии.

Среди этого многообразия, как видно из вышесказанного, главное место занимает Владислав Ходасевич [1] . В силу чего важно вспомнить, что Ходасевич остро переживал современный ему кризис культуры и критически осмысливал как литературные течения того времени, среди которых он слыл архаистом, так и наследие прошлого.

Все это есть и у Дозморова. Положение дел в литературе в книге описано так: «все слова сломались», кругом только «мы», отдающие «в печать радостное говно», — «средней руки поэты», которым «давно пора на перековку». Лирический герой вовсе не выделяет себя из этой ситуации, однако при этом самоопределяется как «наблюдатель» и «очевидец убитой культуры, / страж, ископаемое и родня». И этой линии он следует с завидным упорством. В целом же все выглядит отнюдь не безнадежно: «И прошлое — неаккуратно, / и будущее — непонятно, / и настоящее — смешно». Неаккуратно, непонятно, смешно — с этим можно работать.

Книга Дозморова содержит множество указаний на сродство ее героя с лирическим героем Ходасевича. Однако различия между ними довольно существенны. Так, развивая описанную в знаменитом стихотворении Ходасевича «Перед зеркалом» возможность видеть нелицеприятную «правду» о себе при взгляде в зеркало, Дозморов в одном из текстов («Та, о ком он писал: невозможно…») говорит не просто о зеркале, а о «неверной», «слишком сложной системе зеркал». Это из нее «ушла осторожно» некая «та», в отношении которой для читателя неясно ничего, кроме того, что она была явно значительной особой. Думается, что в данном случае есть основания допустить, что речь идет, условно говоря, о Музе.

Ушла она из слишком сложной и неверной системы зеркал, которую вынуждены сооружать современные поэты, чтобы уловить мир, скрытый от обыденности, по словам Ходасевича из стихотворения «Ласточки», за «прозрачной, но прочной плевой». И остается поэтам одно — следовать данному Ходасевичем совету «иметь глаза» и «ждать, смотря в упор, как брызжет свет, не застилая ночи». Правда, тут Ходасевич делает неясную оговорку о становлении «духа», но прямых разъяснений, что это значит в данном контексте, нет. Этому совету и следует герой Дозморова, в силу чего главная тема книги — проблема смотрения и видения, связанная с проблемой слепоты.

Наиболее ярко это проявляется в лучшем стихотворении книги — «Бесчинствуют чайки. Воняет отлив…», заслуживающем того, чтобы быть приведенным полностью:

 

Бесчинствуют чайки. Воняет отлив.

Проносятся байкеры. Жарятся стейки.

Транслирует радио модный мотив.

С улыбкой слепая сидит на скамейке,

свой сэндвич и колу доев и допив.

 

Я знаю ее — в восемь сорок утра

она забирается в школьный автобус,

с расправленной тростью, похожа на глобус

в очках голова, предъявляет свой пропуск,

и татуирована змейкой икра.

 

Идешь, извлекаешь печаль из всего.

Задернуты шторы на третьем в квартире.

Два семьдесят брекфаст и ланч за четыре.

Звук, запах и трость раскладная — о мире

ну что она знает? Почти ничего.

 

Что чайки голодные громко орут,

что справа трындят мужики по-валлийски,

что путь до автобуса очень неблизкий,

что лист можжевельника пахнет не виски,

а джином, что триста шагов — пять минут?

 

А я? Что я знаю? Что катер идет,

что море пылает, сетчатку сжигая,

что, дико и страшно открыв детский рот,

с улыбкой встает со скамейки слепая,

что эти стихи никогда не прочтет [2] .

 

Текст интонационно отсылает к еще одному знаменитому стихотворению Ходасевича — «Баллада». Но если у Ходасевича для поэта «мир прозрачен, как стекло», а безрукий — метафорическое воплощение обывателя, обычного человека, — идет смотреть «идиотства» в «синема», то у Дозморова уже весь мир становится этим самым идиотическим кино, и сам поэт видит немногим больше, чем обычный человек, чем «слепая». И уже обыденность, обычная жизнь становится недостижимой мечтой — прорывающейся у героя Дозморова мечтой о счастье просто «жить», не думая о «посмертной сложности» и смеясь над «служением вселенскому ритму».

Мечтам этим придает привлекательности обстоятельство, с горечью изложенное в открывающем книгу тексте («Снова о гибели? Был уже мальчик…»): история учит, что «служение» выводит на протоптанную дорогу романтизма и имеет мало шансов на успех, но много — на последствия типа «вагона человечьего мяса». И приходится, чтобы не «сгинуть уродливо, но элегично», лопатить историю в согласии с советом Ходасевича: «иметь глаза» и «смотреть в упор». Но если Ходасевич, работая в жанре литературного портрета, оставил описания и размышления, то у Дозморова — в духе времени — история литературы спрессована в 100 страниц центонных поэтических текстов. Понятно, что основное внимание там уделяется русскому романтизму, который весьма неоднороден. Обсуждение этого вопроса выходит далеко за рамки данного текста, здесь же я позволю себе напомнить некоторые простые факты, важные для анализа поэтики Дозморова.

Баратынский — романтик пушкинского времени, его творчество отличают ясность, простота и опора на разумное начало. Символисты, знаменуя собой другой этап романтизма, тяготеют ко всему загадочному и мистическому, полагая, что поэт обладает некой магической силой, позволяющей постигать тайны мира. Ходасевич — романтик-постсимволист, обратившийся к истокам романтизма. Его «Ласточки» отсылают к стихотворению Баратынского «Недоносок», в котором четко определено место романтического поэта — «меж землей и небесами», где он обречен носиться, словно облачко. Небеса закрыты для него, поскольку он «не житель Эмпирея». В другой редакции стихотворения он назван «слепцом» — в том смысле, что ему не дано «постигать» «тайны мира». Ходасевич, в свою очередь, утверждая, что «за синеву» «не выпорхнуть», в отношении преодоления слепоты дарит зыбкую и неясную надежду — при выполнении определенных условий смотрения.

Собственно, в этом же заключается суть программы, прочитываемой в книге Дозморова. Однако он делает еще один шаг: советует «смотреть на бегемота». Судя по следующей цитате, этот бегемот (или гиппопотам) попал в его книгу из «Книги Иова»: «Вот, гляди, траву жует бегемот, / вот в реке урод крокодил живет, / всем доволен целый сад-зоопарк, / слышишь: гав, мяу, хрю, фьюить, карк? / У меня в порядке слои небес, / у меня моря, реки, горы, лес, / и в траве, как тенор, сипит комар. / Чем торгуешься? Свой покажи товар». Таким образом, Дозморов в поисках «убитых» традиций добрался до времен Пророков — именно тогда, считается, была написана «Книга Иова».

Известно, Иов на речь Бога о бегемоте отвечает: «Теперь же мои глаза видят Тебя», что, собственно, и означает способность видеть — в смысле «постигать» «тайны мира». В отличие от него, герой Дозморова произносит: «Ты мне сказал смотреть на бегемота, / и я смотрю», в другом месте восклицая: «О, если б там, / в рекламе, на билборде, на листовке, / гиппопотам / изобразил осмысленное что-то». Иначе проблема слепоты, вытекающая из разницы между глаголами «смотреть» и «видеть», для него остается насущной. И здесь самое время вспомнить оговорку Ходасевича о становлении «духа», поскольку именно этим путем и шел Иов.

Получается, надо продолжать «смотреть на бегемота», следуя указанию, данному Иову: «...посмотри на все гордое и смири его», то есть доведи до меры, до разумного. К ясному и разумному стремился Ходасевич, идя от символизма в сторону классицизма и избегая всего, что Дозморов обозначил как «лирическая спесь». Поэтому и «печаль» свою он назвал «безупречной» — ту печаль, которая в разных формах, но неизменно присуща стремящимся за предел возможного романтикам. Присуща она и романтику Дозморову, нашедшему свой способ сочетания современности и традиции. Его герой часто (по Экклезиасту) смотрит на облака, ощущая родство с ними. Однако — в согласии с уходящей в глубь веков традицией — он склонен видеть в них напоминание о божественном истоке всего сущего: «И утром в пеших облаках висит / (мир не прекрасен, но небезнадежен) / такой простой, наивный реквизит, / что Он — возможен».

Многие стихи Дозморова моментально запоминаются, это значит, что слова в них подобраны точно, и они — о самом важном. О том, что все хоть и не слишком хорошо, но смешно и небезнадежно, надо только «смотреть на бегемота»

 

[1] Свидетельством востребованности Ходасевича в современном культурном пространстве является выход двумя изданиями подряд книги Валерия Шубинского «Владислав Ходасевич. Чающий и говорящий» — СПб., «Вита Нова», 2011, 736 стр., 1100 экз.; М., «Молодая гвардия», 2012, 528 стр., 5000 экз. (серия «Жизнь замечательных людей»).

 

[2] Впервые опубликовано в журнале «Волга», 2010, № 9 — 10.

 

 

Эстетика орфоэпии

М. Л. Каленчук, Л. Л. Касаткин, Р. Ф. Касаткина. Большой орфоэпический словарь русского языка. Литературное произношение и ударение начала ХХI века: норма и её варианты. М., «АСТ-ПРЕСС КНИГА», 2012, 1008 стр.

 

Масштабный академический труд. Фундаментальный свод русского произношения. Самый полный набор «орфоэпем» (то есть варьирующихся в одной позиции звуков или варьирующихся мест ударения в словоформе). А начинать разговор о книге приходится так, как будто мы имеем дело с прихотливо-сложным романом или сборником авагардно-непонятных стихов.

 «Пастернака не читал, но…». Некоторые работники СМИ, даже в руках не державшие этот фолиант весом в 1805 граммов, поспешили возвестить о жуткой опасности: словарь узаконил наряду с произношением «включ и т» допустимый вариант «вкл ю чит». Horribile dictu! Страшно сказать! Нет, на это мы пойти никак не можем.

А тут еще один из авторов словаря, а именно М. Л. Каленчук в интервью для прессы подлила масла в огонь. Дескать, глаголы на « - ить » тяготеют к переносу ударения, и когда-нибудь словари разрешат говорить «зв о нит» (пока такой вариант дается с пометой «! не рек.», то есть «не рекомендуется»). Ну, тут ревнители родной речи дружно попадали в обморок: «зв о нит» — это гибель русского языка и конец света!

Не конец, а дальнейшее естественное развитие. Просто мы, представители старшего поколения, до воцарения новой нормы можем не дожить — отсюда и наши апокалиптические настроения.

Вообще отношение нашей культурной среды к языку отмечено каким-то патологическим неприятием новизны. Эдакий мизонеизм — есть такой психиатрический термин. Хочется нам русский язык законсервировать, запереть у себя дома и не выпускать на улицу, чтобы не набрался чего-нибудь дурного. Между тем живой процесс обновления языка по своей сути позитивен. Он ценен и эстетически. Высшие свершения художественной словесности — это произведения, динамика которых питается энергией языковых исторических сдвигов. Таковы, например, «Евгений Онегин», «Преступление и наказание», поэма «Двенадцать», платоновский «Чевенгур». Их авторы не были пуристами и не боялись заглянуть в будущее языка.

Впрочем, как ни парадоксально, лингвистическими «охранителями» порой выступают не только убежденные архаисты, но и люди новаторских взглядов. Юрий Тынянов, например, произносил «тэнор» и не мог принять «тенора» с мягким «т»: «Это какой-то кенарь!» — говорил он. Но прошло всего семьдесят лет, и «тэнор» навсегда ушел в прошлое.

А иногда мы и на прошлое неадекватно переносим свои нормативные претензии. Наталья Горленко недавно рассказала в радиопередаче, что Булату Окуджаве не понравился романс на слова Федора Сологуба: «Люби меня ясно, как любит заря, жемч у г рассыпая и смехом горя». Надо, мол, говорить не «жемч у г», а ж е мчуг». Конечно, но у Даля еще допускались оба ударения, а в словаре Д. Н. Ушакова «жемч у г» дан как устарелый вариант. Не виноват «старший символист»!

Сама история произношения слова — эстетически значимый сюжет. Более чем полвека назад прочитал я в словаре Р. И. Аванесова и С. И. Ожегова «Русское литературное произношение и ударение», что правильно говорить не «фольг а », а «ф о льга». Запомнилось. Да еще Дельвиг его рифмой «Ольга — фольга» запал в душу. Но неумолимое время утвердило непоэтичный вариант. Во многих «жестких» словарях (для дикторов и школьников) господствует «фольг а ». В «Большом» (хочется так называть «Большой орфоэпический словарь»и для краткости, и по аналогии с Большим театром) есть и «ф о льга» как « допуст . устарелое ». Тут я испытываю личную радость, хотя, конечно, свою причуду никому не навязываю. Попросишь в магазине «ф о льгу» — просто не поймут, о чем речь. И так со многими словами. Наряду с наивно-потребительским «как правильно?» существует еще историко-культурное «как было и как стало». Слово дорого нам не только само по себе, но и вкупе с его историей, его судьбой.

За новациями «Большого» стоит многолетняя исследовательская работа, ответственный опыт социолингвистических наблюдений. Этой книге я доверяю и новаторскую позицию авторов поддерживаю. С общеэстетической и общекультурной точки зрения.

Авторы словаря отнюдь не идут на поводу у «узуса» (так лингвисты называют общепринятое употребление). Распространенные ошибки остаются ошибками. В данном словаре по-прежнему рекомендуется произносить «компьютер» с твердым «т», а «детектив» как «д[э]т[э]ктив». Не дают авторы спуску и вульгарному произношению «по буквам». Как вы прочитаете ахматовскую строчку «Сжала руки под темной вуалью»? Если первое слово у вас звучит «зжала» — это ошибка. Правильно — «жжала».

Для многих орфоэпия — это прежде всего ударения. А куда более важные сдвиги происходят в произношении согласных. Непросто обстоит дело с двойными буквами и звуками. В новом словаре слово «ванная» разрешено произносить как «ваная», да и «ванна» в беглой речи может стать «ваной».

Много новаций в области твердости — мягкости. Вот я сейчас пишу рецензию («реце[н’]зию» — без вариантов). В глаголе же «рецензировать» «н» уже отвердело, а «реце[н’]зировать» — только допустимый вариант. Ну а самый большой сюрприз — в связи с социально значимым словом «пенсия». Раньше мы произносили «пеньсия», а твердое «н» нам резало слух. Что же теперь? «Пе[н’]сия] и допуст. младш. пе[н]сия».

Вот мы и подошли к последовательно проведенному в словаре различению «старшей» и «младшей» норм. Они то и дело сосуществуют, причем в одних случаях «старшая» норма — основная, «младшая» — допустимая, в других — наоборот. Есть повод для раздумий и для личного произносительного выбора. Мой язык уже не повернется произнести «пенсию» с твердым «н», но детям и внукам мы не указ. Им жить. Может быть, у них эта пенсия будет тверже не только фонетически…

Новый словарь довольно плюралистичен, он допускает множество вариантов. Можно сказать, что он отразил постмодернистскую ситуацию в орфоэпической культуре. Он рассчитан на интеллигентного читателя, ценящего разномыслие и не мечущегося, как буриданов осел, между «одновр е менно» и «одноврем е нно». Равноправны эти варианты, как равны люди разных полов, возрастов и национальностей.

Именно таким должен быть академический словарь. На его основе могут составляться нормативные справочники, не столь детальные и разветвленные, более категоричные. Но нужен, так сказать, орфоэпический метр-эталон. Теперь он у говорящих по-русски есть.

Неизбежно встанет вопрос о переиздании словаря (и заодно об исправлении кое-каких полиграфических дефектов). Может быть, стоит вывести словарь и в онлайновое пространство: потенциальное количество «пользователей» здесь в десятки, если не в сотни раз превышает издательский тираж в три тысячи экземпляров.

С прицелом на грядущее — несколько личных пожеланий. Главное из них связано с внесистемным словом «жюри», вопрос о произношении которого решается, в общем, довольно субъективно. Совсем недавно в нем полагалось произносить мягкое [ж’], а вариант «жури» давался с запретительной пометой. Так, например, обстоит дело в «Словаре образцового русского ударения» М. А. Штудинера (эта книга значится в числе источников «Большого»). И вдруг видим в рецензируемом словаре резкий поворот на сто восемьдесят градусов: «[жу]ри (! не рек. [ж’у]ри)». Как-то даже обидно: ведь произношение с мягким [ж’] сохраняется в речи рафинированных интеллигентов, лично для меня эта «орфоэпема» была своего рода «шиболетом», испытанием высшего уровня речевой культуры.

Думается, для создателей словаря существенно мнение легендарного филолога Михаила Викторовича Панова, который, в свою очередь, высоко отзывался обо всех трех авторах как ученых. Так вот, Панов в последний год своей жизни говорил, что в данном случае лучше «быть пуристами» и произносить «ж» мягко. И вообще, будучи научным и литературным новатором, Панов считал, что естественные динамичные процессы изменения языка не надо тормозить, но и не надо ускорять. Может быть, стоит сохранить вариант «[ж’у]ри» хотя бы в качестве «допустимо устарелого»?

Еще несколько частностей. В косвенных падежах слова «Бог» взрывное «г» некогда сменялось «г» фрикативным, звонким вариантом «х». Понимаю, что это устарело, но сам, грешным делом, произношу «ей-боhу» и «ради боhа» (то есть звук как на месте «хг» в слове «бухгалтер»). И не я один. Может быть, стоит отразить в словаре и произносительную традицию орфоэпических «диссидентов» (в основном словарном тексте, а не только как пример в приложенных в конце книги и, кстати, очень полезных «Орфоэпических правилах»)?

В именительном падеже «Бог» произносится как «бох». Но, как считают авторы словаря, только христианский Бог. Что же касается языческих, в том числе античных божеств, то им присвоена форма «бок». «Дионис — бо[к] виноделия»? Не знаю, право…

Не нахожу в словаре употребительного слова «бутик». А ведь его в косвенных падежах большинство посетителей бутиков произносят с чудовищным ударением на окончаниях. Или вот слово «бюстгальтер». В словаре совершенно справедливо указано, что «стг» произносится как «зг», а «тер» как «тэр». Но очень многие носительницы русского языка и этой части туалета упорно произносят здесь твердое «л» (а некоторые в сети и пишут: «бюстгалтер»). Не дать ли «красный свет» этой тенденции?

Из той же оперы. В словаре четко указано, как произносить слово «прет-а-порте»: «прэт», «портэ». А где же соотносимое с ним семантически «от кутюр»? Произносить ли его с широким московским аканьем («ат кутюр») — или же все-таки выговаривать начальное «о» без редукции, на французский манер (как в «портэ»)?

А под занавес — об одном старинном русском слове. На съемке телевизионной передачи «Тем временем» у Александра Архангельского известный филолог Виктор Живов, недавно ушедший из жизни, с провокационным азартом спрашивал у коллег: «Как сказать: „очень мало”, „самую малую…”?». И даже огорчился, услышав в ответ: «Тол и ку». Ведь в основном это слово произносят неправильно, с ударением на «о». Неверно, но произносят. Значит, живет «толика» в языке и имеет право на место в словаре.

У «Большого орфоэпического словаря», уверен, большое будущее. Потому что это не только справочник, но и живая, открытая книга.

 

 

КНИЖНАЯ ПОЛКА МАРИИ ГАЛИНОЙ

 

 

 

КНИЖНАЯ ПОЛКА МАРИИ ГАЛИНОЙ

 

В этом номере свою десятку представляет редактор отдела критики и публицистики «Нового мира».

 

Клодия Хэммонд. Искаженное время. Особенности нашего восприятия времени. Перевод с английского О. Дементьевской. М., «Livebook», 2013, 368 стр.

Правильно рассчитывать время нужно, чтобы общаться с другими людьми, строить планы на будущее и согласовывать свои действия в настоящем, — в сознании у нас находится некая схема реальности, где время и пространство — основные координаты. Но не секрет, что время то бежит быстро, то тащится еле-еле. Минуты кажутся часами, когда тебе скучно, когда тебе плохо физически или морально, когда температура тела выше нормы… С другой стороны, ситуацию, когда твоей жизни что-то непосредственно угрожает, нельзя назвать скучной. А ведь и в этом случае, по словам бывалых людей, кажется, что секунда длится и длится… И вообще — как говорится, «перед глазами прошла вся жизнь». Крайности сходятся. Об этих и других особенностях восприятия времени рассказывает со множеством примеров — как «из жизни», так и из соответствующей специальной литературы — эта книга. Надо сказать, люди пускаются на довольно экстремальные опыты, чтобы понять природу психологического времени. Чего стоит тот, в котором испытуемый падает спиной назад с верхотуры, а у него перед глазами с определенной частотой мелькают цифры. Так выясняют, не увеличивается ли скорость восприятия при крайней мобилизации ресурсов организма (не увеличивается). Или когда нарочно обижают испытуемого, чтобы проверить, дольше ли для него субъективно длится минута, чем для человека счастливого (дольше). Впрочем, что счастливые часов не наблюдают, давно известно, можно было, пожалуй, и не обижать в ходе эксперимента ни в чем не повинных людей…

Зато мы узнаем, что умение создавать «в голове» яркую модель будущего может сыграть с человеком злую шутку (многие самоубийцы перед тем, как решиться покончить счеты с жизнью, не только навязчиво и отчетливо представляли, как именно это произойдет, но и вообще «слишком много думали о будущем»), или о «парадоксе отпуска», позволяющем уложить целую яркую жизнь в короткий отрезок времени, и почему его нельзя длить вечно. Об эффекте «пика воспоминаний» (самые эмоционально яркие воспоминания приходятся у всех на один и тот же возрастной интервал — от пятнадцати до двадцати пяти лет), и т. д. Автор — психолог, педагог и ведущая программы на ВВС, давно интересуется тем, как «тикает» человеческий мозг. Недостатки книги — продолжения достоинств, в данном случае — специфики профессии и образования автора. Во-первых, это несколько вольное обращение с понятием «время»: оно здесь эквивалентно понятию «субъективное восприятие времени» и очень редко «времени как физической величине» (иногда термин «время» в одном и том же пассаже употребляется в обоих смыслах, из-за чего возникает невнятица). Во-вторых, — склонность подолгу рассуждать о вещах очевидных, недооценка уровня аудитории. К тому же книга, хотя время от времени и отсылает нас к работам по физиологии и биохимии мозга, посвящена исключительно психологии восприятия времени. Но человеческий мозг, при всем моем уважении к этому органу, — еще не весь организм, в котором существует множество самых разных биологических часов — от генетических, раз запущенных и определяющих всю дальнейшую жизнь, до гормональных, биохимических, и наша способность воспринимать время зависит от совокупной работы всех этих механизмов. Тем не менее книга полезная и познавательная для тех, кто хочет лучше понять себя — в том числе свои мотивы и скрытые побуждения.

 

Оливия Джадсон. Каждой твари — по паре. Секс ради выживания. Перевод с английского Е. Милицкой, научный редактор Е. Наймарк. М., «Альпина нон-фикшн» при поддержке фонда Дмитрия Зимина «Династия», 2012, 292 стр.

Добротная в научном плане и раскованная — на западный манер (в эпиграфах к каждой главе животные-корреспонденты как бы пишут доктору-сексопатологу, жалуясь на свои проблемы в духе «Я — пчелиная матка и я в отчаянии. Все мои партнеры оставляют во мне свои пенисы и умирают. Это нормально? Озадаченная из Кловерхилла») книга, посвященная исключительно сексу у разных групп животных и развенчивающая многие стереотипы, — например, что самцы озабочены только тем, чтобы оплодотворить побольше самок, а там хоть трава не расти, а самки — удержать при себе одного-единственного самца. Напротив, основная забота самцов многих видов — удержать при себе похотливую самку (порой даже ценой собственной жизни) и не дать ей спариться с другими самцами, а самки идут по жизни эдакими веселыми распутницами, причем, чем раскованней самка в сексуальных контактах, тем больше у нее шансов и удержать «своего» самца, и оставить многочисленное здоровое потомство. «Сексуальная эволюция» предстает перед нами результатом конкуренции «стратегии самца» и «стратегии самки» в процессе передачи и воспроизводства генетического материала, причем эти стратегии могут быть самыми причудливыми, вплоть до принятого у самцов самых разных групп животных запечатывания половых путей самки биологическим «поясом верности». Эта книга наверняка порадует прагматиков, понравится феминисткам, не очень — романтичным юношам и девушкам, верящим в «истинную любовь», и еще меньше — сторонникам домостроя, считающим ныне существующую ячейку общества единственно возможным и высоконравственным способом производить и выращивать потомство. Тем не менее факты есть факты; и трогательное мужество морского конька, для которого единственный способ утвердить отцовство — отобрать у партнерши икру, оплодотворить ее в специальном кармане на брюшке и самому выносить мальков (или изощренность калабарского потто, отрастившего, чтобы порадовать свою подругу, безумно сложный и причудливый пенис, или самоотверженность самца-богомола, готового к тому, что в момент соития возлюбленная может откусить ему голову) служит утешением и хорошим примером.

Ну, и просто факты в произвольном порядке. Самкам морских львов, чтобы не подвергнуться грубому — вплоть до членовредительства и убийства — насилию, не рекомендуется прогуливаться рядом с группами холостяков в местах их праздных скоплений, а если уж такой встречи не избежать, лучше обзавестись сильным любовником-телохранителем. Самки зебровой амадины находят чертовски сексуальными самцов с красными браслетами на лапках (такими браслетами орнитологи метят птиц), а на самцов с зелеными браслетами не обращают никакого внимания. Моногамия как стратегия выгодна, если потомство немногочисленно и вырастить его трудно. У павлинов на току выделен специальный участок, где могут (или должны) токовать некрасивые и непопулярные самцы. И так далее.

Минус — отсутствие внятной структуры, закономерности в подборе примеров.

 

Фильм Андрея Тарковского «Солярис».Материалы и документы. Составитель и автор вступительной статьи Д. А. Салынский. М., «Астрея», 2012, 416 стр.

Среди поклонников Тарковского есть «соляристы» и «сталкеристы». Лично я — «солярист», этот фильм кажется мне непревзойденной вершиной отечественного фантастического кино. Хотя принят в свое время был напряженно — и Лему не понравился (он даже отказался досмотреть его до конца), и фантаст Ариадна Громова опубликовала в тогдашней «Литературке» разгромную статью: мол, Лем писал об одном, а Тарковский снимал совсем о другом. Тем не менее фильм оказался конгениален книге, а это уже много, если оба — и режиссер, и автор исходного текста — ключевые фигуры, каждый в своей области.

Фильм и сейчас, 40 лет спустя, не кажется устаревшим. Дело не только в символичности, гуманизме или визуальной безупречности, но еще и в неявной добротности, что для фантастического фильма немаловажно (оказывается, оборудование станции и даже ракета, на которой герой «запускает» в пространство Хари, — настоящие, поскольку были какие-то связи в ученых верхах)… Отчасти — благодаря некоторой подчеркнутой вневременности, немодности земных сцен (а насколько смешной выглядит, скажем, экранизация «Туманности Андромеды» примерно того же времени), отказу от попыток предсказать будущее, что порой парадоксально оборачивалось блестящими догадками. Помню, я все удивлялась, почему в деревенском доме папы Криса телевизор совмещен с видеофоном, неудобно же — смотришь передачу, а тут тебя раз — и прервали… А потом я завела скайп, и компьютер стал всем — и телевизором, и видеофоном, и газетой, и киноэкраном…

Но я отвлеклась — книга представляет собой уникальный свод документов, помогающих понять, как создавался фильм. Здесь и третий вариант сценария (не последний) Фридриха Горенштейна и Андрея Тарковского, чудом обнаруженный в архивах, и режиссерский сценарий (до сей поры я не знала, как он выглядит), и заявка на экранизацию («…Сейчас, когда мы пробили дорогу в космос <…> можем столкнуться там с особыми и непривычными формами существования материи.  И для того, чтобы эта встреча не застала нас врасплох, мы должны быть к ней готовы», — подчеркнуто Тарковским. Вот так. Ни больше, ни меньше), внутренняя рецензия на фильм некоего Е. Мальцева («С точки зрения идейной это не вызывает у меня возражений. Человек должен бороться за истину, основная идея сценария жизнеутверждающая. Это фильм не реалистический, а научно-фантастический. Вся история любовная производит смешное впечатление. В целом я — за, т. к. подобных фильмов в объединении не создавалось, и все же меня удивляет, почему такой большой, интересный режиссер, как Тарковский, взялся именно за эту тему, думаю, что эта работа не принесет ему ни творческого восторга, ни радостей открытия.  Я не протестую против данной постановки в нашем объединении, но и большого энтузиазма от этого не испытываю»), протоколы заседаний худсовета, заключения… шлифовка, доводка…

Но читатель, который ожидает здесь найти примеры чиновничьей тупости, давления на художника и проч., будет удивлен — единственный, кто всерьез противостоял Тарковскому в этом замысле, был Станислав Лем, которому очень не понравился первый вариант сценария (письма Лема — на хорошем русском, хотя и с незначительными грамматическими ошибками, — тоже приведены). Чиновники вполне адекватны, а коллеги (в том числе Сергей Бондарчук и Марлен Хуциев) понимающи, толерантны и профессиональны. Большая часть замечаний действительно по делу, что пошло фильму на пользу и отсекло лишние линии и рыхловатости (хотя и приводится в протоколе обсуждения трогательное замечание какого-то чиновника, мол, слишком много философии, что лично ему непонятно и скучно). Что самое интересное — идеология, пафос «светлого будущего», присутствовавший в первых вариантах, по мере продвижения сценария и фильма постепенно исчезал и в конце концов исчез совсем. Чудеса какие-то. Впрочем, такие чудеса порою случаются с по-настоящему талантливыми и увлеченными людьми…

Единственный недостаток — отсутствие в книге корпуса иллюстративных материалов, но тогда, полагаю, цена на нее была бы запредельной.

 

Рустам Святославович Кац. История советской фантастики. СПб., Издательский центр «Гуманитарная Академия», 2013, 220 стр.

Третье (первые два стали библиографической редкостью) издание монографии, которую можно было бы назвать «альтернативным литературоведением» (по аналогии с «альтернативной историей», опирающейся на формулу «что было бы, если…»).  Автор, впрочем, уверяет в предисловии, что было еще и самое-самое первое, (М., ИНИОН, 1986, с грифом «ДСП»), но автору, как мы увидим позже, особо доверять не рекомендуется. Дело в том, что в своем труде он предлагает нам вариант советской литературы, в которой роль основного идеологического мейнстрима играла бы фантастика (на деле именно фантастика как направление больше всего претерпела от властной цензуры). Этот вариант «альтернативной литературы», по версии автора устраивавший вождей молодого государства гораздо больше, чем «опасный» реализм, — слишком правдивое зеркало — и объявляется «самой партийной из всех литератур», с соответствующими малоприятными идеологами-конъюнктурщиками, мучениками, заседаниями, интригами, плагиаторами, новаторами, диссидентами (альманах «Лунариум» вместо альманаха «Метрополь») и т. п. (социалистический реализм, сугубо советское изобретение, оказался, по Кацу, все же недостаточно фантастичен). Одновременно Луна объявляется высокой целью победившего социализма, и зэки в сталинских лагерях строят космодромы и полигоны для испытания «лунных двигателей».

Впервые опубликованная ровно 20 лет назад, эта книга, с ее великолепной имитацией стиля модного тогда «популярного литературоведения», ввела в заблуждение не одного доверчивого читателя. Сейчас, однако, всем известно, что под несколько оксюморонными именем-отчеством-фамилией скрывается саратовский писатель и литературный критик Роман Арбитман, большой придумщик и возмутитель спокойствия. Ему, в частности, принадлежит «фэйковое», в ЖЗЛ-овском стиле жизнеописание второго Президента РФ (зовут президента, понятно, Роман Арбитман), а также «Взгляд на современную русскую литературу» — сборник литературно-критических рецензий, написанных исключительно на основании заголовков современных романов, — не читать же их, в самом деле!

Самое тут, пожалуй, интересное — совершенная убедительность шизофренической картины, созданной автором; если предположить (в силу какой-либо фантастической причины, скажем, падения метеорита с последующим уничтожением архивов, или просто в силу удаленности от информационных ресурсов), что у читателя ничего, кроме этой книжки да обрывочных реальных материалов из истории литературы (или просто истории) СССР ХХ века не окажется, подделку вполне можно счесть за подлинник; тут важен собственно стиль изложения, дискурс и некоторая добавка реальных фамилий и фактов, что как бы подкрепляет подделку, легитимизирует ее. Так, видимо (следите за руками!), и создается огромное количество вброшенных манипуляторами в массовое сознание информационных конструктов.

Минус — наряду с реальными, но приписанными несуществующим книгам иллюстрациями и обложками, фотографиями Уэллса, Д. Гранина и т. п. имеют место оснащенные фотографиями американских киноактеров биографии вымышленных писателей. Мне кажется, тут скорее подошли бы состаренные, «состиленные» фотографии своего же брата фантаста, нынешних звезд фэндома. Хотя чтобы согласиться на такую игру, надо обладать известной долей пофигизма и чувством юмора, а фантасты, во всяком случае некоторые, — люди обидчивые…

 

Альфред Дёблин. Горы моря и гиганты. Роман. Перевод с немецкого Татьяны Баскаковой. СПб., «Издательство Ивана Лимбаха», 2011, 792 стр.

Роман, первый русский перевод которого полностью уничтожен в 1937 году. Единственное упоминание, согласно предуведомлению Т. Баскаковой, можно найти в статье П. Винокурова «О некоторых методах вражеской работы в печати» (1937) — «Иногда враждебные теории и теорийки протаскиваются в печать под прикрытием романтики и „научной” фантастики…» (Р. Арбитман — см. выше — имитирует и пародирует именно этот стиль). Судьба первого переводчика и даже имя его — неизвестны, и именно ему посвятила свой труд Т. Баскакова. Вторая попытка оказалась более счастливой — шорт-лист премии «Мастер» 2012 в номинации «Прозаический перевод».

Не удивительно — труд адовый. Отсутствие запятой в заглавии романа вовсе не ошибка, да и в самом 800-страничном тексте встречаются уж вовсе крышесносные конструкции («То был отголосок крика звериных и человеческих орд, бежавших от огненной стены, которая надвигалась с Урала: тысячи людей с Азовского и Мертвого морей, стиснутых в единую толпу; тех казаков киргизов славян, крестьян и женщин, которые смотрели на иссиня-черную поверхность моря — пока мигрирующие полчища мелких тварей вырывали землю у них из-под ног, а за их спиной, треща-пламенея, катилась, придвигаясь все ближе, огненная стена»). Уже по одной этой фразе понятно, что размах поистине планетарный, — цивилизации воздвигаются и рушатся, сменяя друг друга, войны выжигают целые континенты, технический прогресс приводит к вырождению и бунтам, амбициозный замысел превратить Гренландию в цветущий сад — к рождению чудовищных полиморфных гигантов, пожирающих страны и континенты, мертвецы встают из могил, а люди превращаются в упырей и сросшихся чудовищ… Все это перемежается историями отдельных людей — безумцев, революционеров, одержимых правителей, маньяков, святых и страдальцев… Немецкий экспрессионист, социалист и визионер Дёблин, выпустивший этот роман в 1924 году, специально ради него изучал биологию, минералогию, петрографию, географию, картографию — а заодно и разрабатывал новую даже для самого себя стилистику («старые стихотворные формы кажутся мне неприемлемыми. Нужно отказаться от всякого принуждения, самому ничего не хотеть, и допускать все») и подход («Потом еще — женщины. <…> Они просто не казались мне заслуживающими внимания <…> женщины стерилизуют эпическое повествование. <…> Им нужно выбить ядовитые зубы: для начала расколошматить все, что есть в них сладенького, мелочно-склочного, пикантного. Тогда останется настоящая женщина. Уже не „оригинальная штучка” <…> а простое элементарное животное, еще одна порода человека — человек-женщина. Задумайтесь, женщина занимается и другими вещами помимо того, что она, как выродившиеся женщины „любит” <…> она, как и любой мужчина, ест, пьет, болеет, бывает злой или одомашненной». Действительно — самые яркие, активные и противоречивые персонажи романа (романа ли?) Дёблина — женщины — великие развратницы, великие прагматички, святые и мученицы…

Единственное, с чем можно сопоставить этот совершенно беспрецедентный по масштабу, замыслу и исполнению текст, — это не меньшего охвата (хотя и меньшего объема) труд современника Дёблина, Олафа Стэплдона: романы (опять же — романы ли? скорее, трактаты) «Последние и первые люди» (1930) и «Создатель звезд» (1937). Здесь с тем же размахом, пусть и другим, беспристрастным и сдержанным языком, изложена история человечества будущего — со всеми взлетами и падениями, вплоть до трагического и величавого конца, и история разума всей вселенной — от Большого взрыва до угасания последних звезд (в русском переводе оба романа под одной обложкой в первый и, кажется, последний раз выходили в 2005 году). Англичанин, пацифист Стэплдон был санитаром на полях Первой мировой, во время которой Дёблин по странному совпадению работал военврачом — не новым ли для всего человечества опытом массовых гекатомб (плюс тонкая нервная организация авторов), и объясняются масштабные, планетарные картины катаклизмов далекого будущего?

 

Чарльз Кинг. Одесса. Величие и смерть города грез. Перевод с английского  О. Кириченко. М., «Издательство Ольги Морозовой», 2013, 336 стр.

Одесса — как и Питер, проект, и, как любой искусственный конструкт, поддается мифологизации (то есть упрощению) гораздо легче, чем образование естественное, — так ли мифологичны, скажем, Москва или Киев? Однако одесский миф, в отличие от питерского, существует сейчас в упрощенном, экспортном варианте: литературоцентричный город, породивший знаменитую «одесскую плеяду»; город со своим сочным и смачным языком; город, «фонтанирующий» (фонтан — вообще частотное слово одесского мифа) юмором и жизнелюбием, город патриотов, в Москве, «в диаспоре», организовавших — и активно пестующих — свой собственный клуб. Именно этот факт — равно как и то, что клуб этот несколько вычурно называется «Одеколон» (если я скажу, что пошловато и претенциозно, одесситы на меня обидятся), в значительной степени характеризует Одессу, ее «замкнутость на себя» и в то же время демонстративность. Неудивительно, что книга американского журналиста Чарльза Кинга посвящена не столько Одессе как таковой, сколько Одессе как мифу, Одессе как проекту, да и название соответствующее. Нерадостное.

Одесса призвана была стать своеобразным полюсом Санкт-Петербургу — южными морскими воротами «на пустом месте», многонациональным торговым вольным городом. Мечта столь яркая и достойная, что человек, принявший ее из охладевших рук наемника-авантюриста (на вершине своей карьеры адмирала) Дерибаса, сумевшего убедить Екатерину «построить с нуля свой собственный город», — гонимый у себя на родине роялист дюк (герцог) де Ришелье, получив должность градоначальника, воплотил мечту предшественника (покинул свой пост Ришелье, как утверждают современники, увозя в карете небольшой кожаный саквояж да пару смен белья. Надо же!). Одессу строили «честные авантюристы», и строили хорошо. Проект многонационального европейского торгового города постепенно воплощался в жизнь, Одесса стала городом-портом, приютом изгнанников и предприимчивых людей. А «когда есть спрос на зерно, дела идут отлично», — говаривал дюк де Ришелье.

Что же случилось с блестящим проектом? Почему мечта о будущем обернулась грезой о былом? Именно потому, что ее удалось реализовать, — пишет Кинг.

Стремление стать «настоящим» торговым городом привело к тому, что «…к середине Х1Х века Одесса <…> была городом, состоявшим из <…> весьма уязвимых мещан. <…> При такой массе приезжающих и уезжающих иностранцев <…> Одесса  созрела для целой индустрии жульничества, надувательства и взяточничества.  <…> Именно мещане составили фундамент для процветания наглого воровства, и те же мещане <…> оказались любителями читать, слушать и рассказывать истории о <…> подвигах. <…> Масса репортажей по следам преступлений мощным потоком наводнила и солидную, и желтую печать <…> истинное зло коренилось в честолюбии — в ничтожных, примитивных, скороспелых, безответственных поступках, выдаваемых за доблесть, достойную подражания. <…> „Опытный, проницательный обманщик и манипулятор, изворотливый, изобретательный, орущий, склонный к преувеличениям болтун” — такими словами <…> Владимир Жаботинский охарактеризовал типичного одессита». Нелестная характеристика. С тех пор слава Одессы как мультикультурного и вообще культурного города (активно поддерживающаяся патриотами) сосуществует со славой Одессы как города «щикарных» бандитов и жуликов (как ни странно, эта репутация тоже превратилась в бренд).

Одесса, теряя свое предназначение, стремительно мифологизируется, причем эти мифы старательно культивируются — бабелевская Одесса, эйзенштейновская Одесса, миф «одесского сопротивления», тогда как реальность как бы отступает (скажем, массовое истребление евреев во время румынской оккупации), поскольку бросает тень на имидж «жизнерадостного города». Вот что пишет недавно посетивший Одессу автор: «Одесский мемориал жертвам Холокоста расположен среди оживленной улицы близ <…> Молдаванки. Аллея недавно посаженных деревьев ведет к центральному фонтану. Его венчает небольшая <…> скульптурная группа работы Зураба Церетели. <…> Фонтан не действует, панель у подножия — в щербинах и трещинах, деревья явно не поливались. <…> По небольшому парку, где расположен мемориал, валяются пластиковые бутылки, мусорные баки переполнены». Далее автор упрекает одесситов в том, что они замалчивают тот прискорбный факт, что «большинство жителей Одессы <…> сотрудничали с румынскими властями, старательно донося на евреев или незаметно проживая свою жизнь, как бы не замечая того, что исчезла пара-тройка соседей». Что ж, это обратная сторона неистребимой одесской витальности, да и памятник, скорее всего, воздвигнут не по инициативе горожан, а навязан сверху. Но вот памятники литературным героям-одесситам и их творцам — самого разного художественного уровня (трансляторы того же одесского мифа) в полном порядке. Одесса, пишет автор, полностью погрузилась в миф, который мало имеет общего с действительностью, недаром так популярны «нагловатые мемуары [Утесова] <…> как и рассказы Паустовского, они создавали некий мир, которого, в сущности, никто не помнил, но именно потому творчество обоих имело такое сильное воздействие», возвращая прошлое в «более привлекательном, позолоченном облике». Комфортном для одесситов и привлекательном для туристов, вскользь замечает автор.

 

Анаит Григорян. Из глины и песка. Роман. New York, «Ailuros Publishing», 2012, 258 стр.

Своеобразное воплощение другого городского мифа — питерского. Интересно, что так же, как и у другой петербуржанки — Елены Хаецкой, облик «несуществующего», «странного» Петербурга транслируется через другой миф, «вавилонский».  Но если у Хаецкой в ее «Вавилонских хрониках» Питер как бы накладывается на Вавилон, дотянувший до ИТР и компьютерных залов в святилище Эрешкигаль, то у Анаит Григорян Питер — это Вавилон потаенный (его истинную, «вавилонскую» сущность транслирует вовне героиня по имени Иштар), это город обрушившегося в себя культурного времени: с причинно-следственными связями дело здесь обстоит, скажем так, напряженно. Бессонница, сны, ветер, беспамятство, в том числе и культурное (книги уже никто не читает, все «сидят в сети»), вода, заливающая мостовые, странные существа, живущие на окраинах, бабочка (большой ночной павлиний глаз) как символ умирания и возрождения — этот ряд, как известно, сопрягается с нижним миром… Недаром, представляя роман, Александр Иличевский пишет о том, что Анаит Григорян работает здесь с мифологией смерти, «обладающей настолько властной мощностью, что перед культурой всегда стояла необходимость ее осмыслить».

Биолог по образованию, Григорян прекрасно обращается с биологическим материалом (слово — тоже, в сущности, биологический материал) — поскольку, рассказывая нам историю научного поиска и его цены, попутно производит на свет мифологические гибриды; легенда о Мигдаль Бавель — Вавилонской башне — сращивается с мифом об изначальной, движущей силе слова; история о поиске препарата, призванного излечить загадочную болезнь (смерть души), оборачивается «новым мифом», повествующим об истинном творце, предательстве любимым учеником и самопожертвовании, наложенным на все тот же вавилонский эпос — схождение Иштар-Инанны в подземное царство мертвых…

Интересен в этом — символическом — плане образ героини, с ее врожденной неспособностью воспринимать тактильные и вкусовые ощущения, холодно-рассудочной, «расчеловеченной», но в конце концов проходящей все тот же путь сострадания и жертвенности.

Наверное, еще имеет смысл упомянуть здесь романную легенду о городе Иреме, где стоит храм Нергала, повелителя мертвых, в виде перевернутой пирамиды из черного оникса, острием своим не касающейся земли. Тысячи людей спешат в город, чтобы только поглядеть на этот храм (доступ в него закрыт), но никто обратно не возвращается. Даже ассирийский царь со всем своим войском пропадает здесь — и из хроник видимого мира. И тогда, вняв воплям тех, чьи близкие пропали в Иреме, сам Нергал повелевает Ирему исчезнуть с лица земли, тем самым разделив мир мертвых и мир живых… Но не до конца, очевидно, как следует из нашей новейшей литературы [1] .

 

Екатерина Шерга. Подземный корабль. Роман. Издательский дом «Ключ-С», М., 2012, 288 стр.

Прекрасный образец литературы, которую на Западе называют «беллетристикой», — тот сегмент между элитарной литературой и масскультом, который по идее должен быть доминирующим, однако у нас почему-то практически отсутствует (причины этого отсутствия — отдельный разговор). Роман Шерги — умело и точно выстроенный, в котором каждая даже на первый взгляд случайная деталь в конце концов находит свое место, — в сущности, подтверждает тот факт, что история, как она есть, легко подменяется ее литературной интерпретацией, фантомом. Истинная картина даже ближайшей истории слишком сложна и противоречива, и притча, одновременно мифологизирующая и упрощающая ее, может сказать нам о начале, скажем, 2000-х больше, чем газетные сводки тех времен, архивы или частные мемуары… В этом смысле «подземный корабль» — огромный и совершенно пустой жилой комплекс, где один-одинешенек поселяется герой (остальные владельцы просто прикупили недвижимость «на всякий случай» и жить тут не собираются), — становится символом уходящих на дно, но все-таки продолжающих тайную жизнь 90-х с их буйным размахом и безвкусицей, их криминальными разборками, их политиками и бандитами, время от времени меняющимися местами. В этом романе все — несколько не то, чем кажется.

«Подземный корабль» как памятник ближайшей истории и ее уже отыгравшим свои роли персонажам можно сравнить, пожалуй, с «Психоделом» Андрея Рубанова, который, в общем-то, о том же — об обреченности деловых людей «старой школы». Однако «Корабль» менее пафосен, более ироничен и изящен, и, я бы так сказала, по своему посылу более дзенский (бездействующий герой сильнее и удачливее действующего, и только отдавшись течению обстоятельств, можно найти себя — да и просто выжить). В этом смысле аналог роману можно подыскать за ближайшей границей — «Пикник на льду» киевлянина Андрея Куркова точно так же в меру абсурден, в меру трагичен и в каком-то странном смысле так же правдив: правда не в деталях, которые сами по себе достаточно фантасмагоричны, а в той обобщенной картине мира, которую эти детали, сложившись, рисуют. К тому же «Подземный корабль» — один из немногих текстов, где описания московского быта (московского ландшафта, московского гламура, московского климата и т. п.) не выглядят истеричными или натужными. Именно романам такого склада в Англии дают «Букера». У нас, правда, тут, как всегда, свой особый путь…

Да — и что приятно: никаких «мистических сил» в романе нет.

Минус — незамотивированность изначальной сюжетной посылки, однако это становится ясно только по прочтении романа.

 

Анна Сапегина. Постмодернистская любовь. Роман. Мужчины провинциального города. Сборник рассказов. СПб., «Свое издательство», М., «Проект Абзац», 2013, 314 стр.

Роман написан в 2005-м, и действие в нем происходит тогда же, рассказы (как следует из предуведомления) — в 2001 — 2005-м, действие отнесено ко второй половине 90-х: еще одна попытка художественно осмыслить уходящий отрезок истории. Разве что герои — из другой среды, не люди авантюрного склада, очертя голову кинувшиеся в бизнес, а молодые интеллектуалы, все время подыскивающие каждой, даже самой невинной ситуации, еще до того, как та успевает развернуться во что-то серьезное, параллели из литературы и кинематографа. То же предуведомление сулит неслыханные дерзости и шокинг, покушение на семейные устои и проч., однако герои — скорее трогательно романтичны и наивны, как щенята: они склонны смотреть на мир сквозь флер чужих текстов, пытаясь «попасть» в чужие, уже отработанные, «юзаные» сценарии отношений, нежели выстраивать свои, уникальные и индивидуальные. Если у Шерги — бурная и несколько опасная витальность «новых времен», то тут — анемия, отсутствие жизненных сил, постоянная, изматывающая рефлексия. Любое действие, любой мало-мальски естественный порыв вязнет в самокопании и попытках подыскать каждой ситуации культурные аналоги. «Нет ничего смешнее влюбленного интеллектуала», — бросает мимоходом героиня романа. Ирония, однако, в том, что ситуация очевидна и вовсе не требует для своей оценки напряженного интеллектуального анализа: любая простушка, действуя инстинктивно и интуитивно, получила бы все пряники, недоступные (а возможно, не очень нужные) рефлексирующей героине, которая на всем протяжении вялотекущего романа то и дело с недоумением спрашивает себя: «Боже мой! Неужели я влюблена?». Надо сказать, отношения героев, даже при телесной близости, настолько бесплотны, что, когда героиню начинает тошнить по утрам, она, обсуждая свое состояние с подругой, даже и не допускает мысли о беременности, предполагая невроз. Оказывается, и вправду невроз. Даже расставшись, герои продолжают встречаться и рефлексировать на тему былых отношений, посещая знакомые московским интеллектуалам спектакли, литературные площадки и всяческие знаковые events… Та часть последнего советского поколения, которая по идее призвана порождать новые смыслы, оказывается способна лишь пользоваться старыми, да и то не слишком эффективно… «Постмодерн» здесь, по автору — полное отсутствие витального начала. Неутешительный диагноз, и рассказы во второй части книги скорее подтверждают его, нежели опровергают, разве что диагноз распространяется уже на все поколение… Впрочем, мизантропия автора в ее литературном окружении всем известна…

Забавно, что с подругами у героини отношения гораздо более устойчивые и внятные, чем с мужчинами, но опять же не в силу сексуальной тяги, а скорее клановости, чувства локтя…

Минус — книга, скорее, для «своих», способных опознать упоминаемые в тексте имена и реалии — а также многочисленные «гиперссылки».

 

Наталья Бельченко. Зримородок. Стихи. Киев, «Издательский дом Дмитрия Бураго», 2013, 168 стр.

Леонид Костюков в «Предисловии» пишет об органическом традиционализме Натальи Бельченко, я бы, как ни странно, говорила об обратном — при очевидной «классичности» стихи Бельченко лежат вне плоскости традиции, или, вернее, в плоскости другой традиции, и потому для их литературно-критического разбора я бы выбрала несколько другой угол зрения. Как ни парадоксально, пишущая по-русски Бельченко — укоренена в украинской традиции, причем довольно глубоко и прочно. Ее стихи — как по мелосу и топографии («В самый раз от Репьяхова Яра глядеть / Ярким сторожевым снегирем. / Ты, вторая сигнальная птица, ответь, / Как мы силы даем и берем? // Бабий Яр навсегда стал перлов от следов — / Переправа на рай и на ад. / Из него улетевший чижом птицелов / На Сырец возвратится назад»), так и по барочности, избыточности, восходят скорее к стихам, скажем, Миколы Винграновского с его «черноземным космосом» или украинским опытам Леонида Киселева, нежели к их русским современникам [2] . Эта двойственность вполне отрефлексирована автором («…И нам, кентаврам языка и чуда, / в минуту неделимости на два, / Подсказывает он, куда б не худо / Заякорить последние слова…» — и дальше, там же — «Григорий Саввич [Сковорода. — М. Г. ] бродит где-то рядом»

Добавлю сюда протеизм, текучесть образов («...С ними [словами. — М. Г. ] вброд переходится речка, / Водят перышком в шорохе трав, / И высокая хворь человечка / На него налетает стремглав. // Он ползет, как большая ночница / По залитому светом листу, // Недреманной душой очевидца / От такого разит за версту») при одновременной их плотности, плотскости («Кто беспризорной тайною храним / Тот очень мало знает о покое, / Но на живот ложится над водою, / Чужой живот смиряется под ним»). Киевская поэтесса Наталья Акуленко в приватной беседе назвала поэзию Бельченко «политеистической». Однако образный строй и символический ряд стихов Бельченко демонстрируют, скорее, тот причудливый сплав христианства (в книге можно найти несколько «рождественских» стихотворений) и язычества, который в силу самых разнообразных обстоятельств вообще присущий «украинскому», равно как и упомянутое в предисловии Костюкова свободное обращение с «женским» [3] … Особо надо отметить образный ряд — животно-растительный, водно-земляной…

Зимородок — «тотемное животное» Бельченко, обложка выполнена в стильных зелено-синих тонах, с портретом поэтессы, где она одновременно и женщина и птица, что вполне соответствует ее поэтике.

 

[1] См. также на эту тему: «Мария Галина: фантастика/футурология». — «Новый мир», 2013, № 6.

 

[2] О поэзии Натальи Бельченко см. также: Каневский Геннадий. Ручьи города Киева. — «Новый мир», 2012, № 5.

 

[3] См.: Штыпель Аркадий. Украинское. — «Арион», 2003, № 1.

 

 

КИНООБОЗРЕНИЕ НАТАЛЬИ СИРИВЛИ

o:p   /o:p

o:p   /o:p

ЛЕГЕНДА № 17 o:p/

o:p   /o:p

Фильм «Легенда № 17», блокбастер, рассказывающий о восхождении к высотам большого спорта великого советского хоккеиста Валерия Харламова, создал не Михалков-режиссер (постановщик картины — Николай Лебедев), а Михалков-продюсер, точнее, — возглавляемая им студия «ТриТэ». o:p/

Авторы по-своему честны и сразу предупреждают, что будут врать. o:p/

Пролог. 60-е годы. Бильбао, где маленький Валера гостит с мамой-испанкой (Алехандра Грепи), в детстве вывезенной в Советский Союз, у дяди-испанца (Хавьер Альсина). Какой-то пролетарский праздник. Красные знамена, красные галстуки, гитары, столы на площади… Гвоздь программы — самые смелые мужчины бегут по улице впереди разъяренных быков. Валера смотрит на это с балкона, вдруг видит щеночка, который вот-вот угодит под копыта разъяренного стада; он вылетает на улицу, бросается наперерез, спасает, прижимает к себе… o:p/

Мальчик с собачкой — прямая цитата из михалковского фильма «12», отсылающая, в свою очередь, к албанской девочке с котиком из великой картины Барри Левинсона «Хвост виляет собакой». Маркер: перед нами «пропагандистская залепуха», аудиовизуальный продукт, являющийся не версией, сколь угодно вольной, — реальности, но претендующий на полное ее замещение в сознании лохов. o:p/

Ну, и дальше нам честно впаривают. o:p/

В конце пролога дядя-испанец наставляет племянника: ты можешь все! Точнее: только тебе решать: что ты можешь, чего не можешь. Главное: найди себе дело по душе. o:p/

И вот уже подросший мальчик (Данила Козловский) играет в хоккей в молодежной команде ЦСКА и обращает на себя внимание великого и ужасного тренера Анатолия Тарасова (Олег Меньшиков). Тарасов, поманив юного хоккеиста поездкой в Японию, на самом деле коварно ссылает его вместе с друганом Александром Гусевым, Гусем (Александр Лобанов), в город разноцветных дымов Чебаркуль.  В заштатную команду «Звезда». Там их обоих едва не засасывает опасная трясина договорных матчей, легкодоступных женщин и ресторанного угара. Но влезши как-то утром, опять же вместе с Гусем, на заводскую трубу (это у них вроде физзарядки), Харламов принимает решение жить и играть по-честному. В очередном матче он закидывает чуть не с десяток шайб в ворота противника, и вот уже великий и ужасный Тарасов забирает его обратно в Москву, в основной состав ЦСКА. Как настоящий друг, Харламов перетаскивает из Чебаркуля за собой и Гуся… o:p/

Гусь — лепший кореш Харламова — запоминается в фильме разве что перманентно выбитыми зубами и простодушной колхозной физиономией. Он нужен только для того, чтобы начинающему хоккеисту было с кем поговорить. В картине вообще всего две роли — Харламова и Тарасова. Все остальные — и знойная испанская мама, и бессловесный, голубоглазый папа (Борис Щербаков), и незапоминающаяся сестра (Дарья Екимасова), и хрупкая положительная возлюбленная (Светлана Иванова), и отрицательный партийно-спортивный функционер, копающий под Тарасова (Владимир Меньшов), и товарищи по команде, среди которых, на минуточку, легендарный Третьяк (Александр Пахомов), Петров и Михайлов, — не более, чем статисты. Да и сам няшка-Козловский два с половиной часа честно изображает на экране одно и то же — невероятно правильного пацана, который правильно идет к успеху. Ему сказали в детстве: ты можешь все! И он ломит, превозмогая себя и одолевая любые преграды, — к вершинам хоккейной славы. o:p/

Ретро-реальность 60 — 70-х воссоздана в фильме так, что видишь титанические усилия группы, а не стихию ушедшей жизни. Да, современную рекламу замазали, обширную массовку одели. Все вроде «как раньше», но сильно напоминает стаффаж в вакууме. И это — не результат экономии или халтуры. Просто «воздух» создателям фильма не нужен. Ничего в этой истории не вырастает из «воздуха», из потока жизни, из горизонтального взаимодействия между людьми. Есть только игрок и тренер, пешка и гроссмейстер, который проводит пешку в ферзи. o:p/

Тарасов — харизматичный самодур с выкаченными глазами — всячески мытарит Харламова. Пригласив в Москву, не выпускает на лед. Во время тренировок заставляет тупо сидеть на трибуне. А когда, наконец, выпускает — ставит в ворота без соответствующей вратарской экипировки и заставляет команду лупцевать его шайбами. Избиение младенца, или Как закалялась сталь. Харламов бунтует, бесится, терпит, смиряется — вырабатывает характер. И вот он уже полноценный игрок ЦСКА, член сборной, олимпийский чемпион, звезда мирового хоккея! Слава, деньги, рестораны, новенькая «Волга», квартира… Но все это его совершенно не портит. Нет, ну, конечно, — не все так безоблачно. С мамой он в ссоре из-за того, что та попыталась в трудный момент дать взятку тренеру домашними пирожками. С Ириной — трепетной студенткой МГУ — отношения не складываются, поскольку не умеет экранный Харламов правильно дарить букеты и читать любимой стихи. Но в целом, несмотря на всемирную славу, — он все тот же исключительно правильный пацан, преданный хоккею, своему тренеру, команде и стране СССР. Он не ведется ни на какие внутренние интриги, а также происки внешних сил в лице «клетчатого» господина из НХЛ (Даниэль Ольбрыхский), наивно пытающегося перекупить его за миллион долларов. Наши спортсмены не продаются! o:p/

Естественно, по законам жанра перед финальным триумфом в серии матчей с канадцами — герой наш должен упасть на дно. Харламов попадает в аварию, разбивается вдрызг, раскисает, пьет. Тарасов педагогически ведет его в морг, дабы продемонстрировать ожидающее капитулянтов «светлое будущее». Герой мужественно берет себя в руки, восстанавливается, его опять вводят в состав сборной и перед самой поездкой в Канаду открывают страшную тайну: строптивого Тарасова, который умудрился досадить самому дорогому Леониду Ильичу, — отстранили. С канадцами нашим придется играть без него. Ужас! o:p/

И вот — эпохальный матч! Враждебно настроенный стадион. Звероподобные канадские профессионалы, напоминающие взбесившихся быков из пролога. Финальные полчаса «грязного» хоккея, жуткого мордобоя, кровищщи и полетов за бортик… Зрители, прильнувшие к экранам телевизоров в уютных квартирах и в КПЗ, в Москве, в Бильбао… Надрывающийся комментатор Николай Озеров (Павел Никитин) и одинокий, отставной тренер Тарасов в ночи, в пустой дворовой хоккейной коробке… Он ударит веточкой по невидимой шайбе — и наши в Монреале забивают. Он — так раз веточкой, — и шайба снова в воротах соперника! Канадцы — в ауте. Не понимают, что происходит. Харламов, избитый в хлам, творит на льду чудеса. Семь — три! Мы выиграли! Вражеский стадион рыдает. o:p/

Зрители в зале аплодируют со слезами восторга. Кассовые сборы в первый  уикэнд — 200 миллионов рублей, а к началу июня больше 900 миллионов. Победа! o:p/

Великую эту победу несколько омрачило лишь то, что вскоре после премьеры российские хоккеисты вылетели с чемпионата мира, продув американцам с разгромным счетом 3 — 8. Но ничего! Наши девочки так истосковались по настоящим мужчинам, а наши мальчики — по настоящему хоккею, что мы готовы приходить в экстаз и от виртуальных спортивных побед на экранах кинотеатров. o:p/

Мальчиков и девочек, а также дядь и теть — осуждать трудно. В жизни так мало радости! o:p/

Меня же данное полотно в жанре «Мы — лучшие на планете!», поразило нежданной откровенностью, с какой явлено тут миру не только «Кощеево яйцо» российской власти, но даже и иголка внутри яйца. o:p/

У великой архетипической победы, показанной на экране, три источника. o:p/

1. Экспроприация и концентрация ресурсов. Когда Тарасову в фильме говорят, что команда ЦСКА побеждает, поскольку в армию забривают всех подающих надежды спортсменов, — он даже не считает нужным оправдываться. А как же иначе? Никто себе не принадлежит. Все — крепостные. Все у всех отобрать во имя великой цели — так победим! o:p/

2. Каторжный труд и богатырское терпение. Безоговорочная готовность сносить боль, издевательства и унижения, не понимая толком, ради чего. o:p/

3. Таинственная харизма лидера, этакого царя-шамана, у которого есть блат где-то на небесах. Если «царь настоящий», типа Сталина — мы побеждаем. Точнее, он для нас побеждает. Если подменный, вроде дурака-Брежнева в фильме, — все разваливается к чертям. o:p/

Это языческое, магическое мироощущение, судя по бешеному успеху картины, — рулит и сегодня. Прежде, когда страна еще играла в высшей лиге, магическую составляющую нашего коллективного сознания/бессознательного принято было как-то скрывать; пропаганда предпочитала прикрывать ее то православием, то идеей построения коммунизма. А нынче она вдруг вылезла наружу, как тряпичная основа на износившемся кожзаменителе. Авторы «Легенды № 17», идя навстречу юному поколению, воспитанному на американском кино, находят нужным лишь слегка припудрить ее подростковым карго-индивидуализмом: только тебе решать, что ты можешь, чего не можешь! Но какой там — решать, когда у тебя за спиной торчит великий и ужасный шаман с веточкой! o:p/

o:p   /o:p

 

ДЕТСКОЕ ЧТЕНИЕ С ПАВЛОМ КРЮЧКОВЫМ

o:p   /o:p

o:p   /o:p

o:p   /o:p

КОВАЛИНОЕ ПЕРО o:p/

o:p   /o:p

o:p   /o:p

Однажды друг Юрия Коваля детский писатель Виталий Коржиков посадил дуб и поделился с ним желанием видеть этот дубок таким же, как красавец-дуб на иллюстрациях их общего друга, известного книжного иллюстратора Николая Устинова. «А ты возьми Колин рисунок, — сказал Коваль, — и дубу покажи». «Ты с ума сошел», — сказал Коржиков, но рисунок дубу все же показал. o:p/

Ирина Скуридина, «Коваль — это планета  с мощным гравитационным полем» o:p/

o:p   /o:p

Напрасно я просил их улететь на небо и принести хлеба — божьи коровки ползали по лицу, забирались в волосы и за пазуху. Вначале я сощелкивал их, а потом плюнул и, перевернувшись на спину, стал глядеть вверх. o:p/

Сосны уходили в небо. o:p/

Казалось, они растут прямо из меня, из моей груди. o:p/

Божьи коровки взлетали, и тогда было видно, как закручивается между стволов кирпичная и прозрачная точка. o:p/

Вверху дунул ветер. Сосна уронила шишку. o:p/

Шишка гулко ударилась о землю. o:p/

Я прикрыл глаза и задремал. Было слышно, как шумят сосновые ветки и далеко бубнят-бормочут тетерева. o:p/

Послышался приглушенный звук трубы. o:p/

Юрий Коваль, «Под соснами» o:p/

o:p   /o:p

Выпишешь вот такое — про дубы да сосны, — и хочется уже замолчать. Впрочем, я сразу вспомнил одну историю. Даже две. В детстве мы с бабушкой несколько лет подряд снимали дачу, на которой росли ярко-розовые пионы. То есть пионы росли на грядке, но говорят же люди иногда, спрашивают: «А у вас на даче что растет?». У нас на даче росли пионы, а за забором росла соседская девочка, которая мне очень нравилась. И вот однажды я решился подарить ей один наш пион, самый большой, похожий на розовую капусту. Набрался храбрости, да и преподнес. Она немного посмеялась над моим рыцарством, убрав руки за спину, но потом вдруг решительно приняла от меня этот здоровенный цветок, чуть ли не выхватила, и сразу же засунула в бутон свой нос. И замолчала очень надолго.

Я ждал-ждал и не выдержал: «Ну что ты молчишь?».

«Я, кажется, сильно заразилась, — говорит. — Заразилась этим запахом, понимаешь?»

А вторая история случилась совсем недавно. Вел я в музее Корнея Чуковского детскую экскурсию — младшим школьникам и школьницам, среди которых была смышленая и смешливая девочка Саша, дочка двух известных филологов — Ильи К. и Маши М.

Мы расхаживали с детьми по кабинету Корнея Ивановича, я что-то живо показывал да рассказывал, «артистичничал», одним словом. А кабинет у Чуковского — ужасно пестрый, чего там только нет, он сам тебя ведет куда надо.

Мы уже выходили из комнаты, как Саша вдруг сказала:

— А я ведь все поняла про крокодилов на столе Чуковского — черного и белого (а это были две статуэтки, из черного дерева и слоновой кости).

— Ну и что же ты поняла?

Маленькая Александра посмотрела на меня своими внимательными, смеющимися глазами и легко так отчеканила:

— Это разные состояния Корнея Ивановича. Черный — одно, белый — другое.

Я так обрадовался, что даже что-то восхищенно завопил на весь кабинет: ай да Саша, — в этом духе.

o:p   /o:p

Мне приятно записывать эти истории в колонку, посвященную писателю Юрию Ковалю, — которому в текущем году исполнилось бы семьдесят пять лет. Будем считать, что ему их и рассказываю, тем более, что я чувствую здесь нечто «ковалиное». Думаю, они бы ему понравились.

Кстати, Коваль ездил к Чуковскому в гости и даже написал о нем таинственный, если не сказать, озорно-мистический мемуар. Это было зимним днем, они шли по Переделкину друг за другом, и Коваль пытался читать в спину патриарху детской литературы свой стишок о лилипутах. Им понемногу встречались разные писатели, потом, уже дома, Коваль пытался помочь Чуковскому стянуть огромные, неподдающиеся валенки, потом попробовал нарисовать за обеденным столом его портрет… o:p/

Нет, пересказывать эту прозу бессмысленно. Пойди, перескажи музыку.

«…Скоро уже небольшая толпа ходила вокруг Корней Ивановича, а сам Корней Иванович двигался то к своему дому, то к Дому творчества писателей. Я шел чуть сбоку, чуть сзади. Лилипуты откипели во мне.

— Ташкент! — громко рассказывал Корней Иванович. — Там в баню рвались, как на концерт Шаляпина. Вставали в очередь за семь часов до открытия... o:p/

— Корней Иванович, — прервал его кто-то, — сегодня мороз. А ведь врачи вам запретили много говорить на морозе. o:p/

— Ну и что? — сказал Чуковский. — Я не вижу здесь врачей. o:p/

— Но все-таки... надо поберечься! o:p/

— Да ведь и рассказать кому-нибудь надо! Ну вас, лучше я дереву расскажу. o:p/

Он остановился и, слегка поклонившись заваленной снегом сосне, густо сказал: o:p/

— Слушай, Дерево! o:p/

Сосна дрогнула. С веток ее посыпался сухой снег. o:p/

Литераторы с палками отсеялись, разошлись, отпрощались. o:p/

Мы с Корней Ивановичем остановились у крыльца его дома. Здесь, на деревянных столбах, наросли пуховые шапки снега». o:p/

o:p   /o:p

«Заразить Ковалем» — взрослого ли, ребенка, — можно только одним способом, так, собственно, все умные люди и делают: подарить книжку. Ну, или почитать с ним вместе, сев рядом.

Ну, конечно, он — детский писатель. Одни только «Полынные сказки», «Недопесок» да «Вася Куролесов» чего стоят (кто-то очень точно заметил, что приключения Васи Куролесова — первый в русской литературе детектив для детей). o:p/

Но я тут же вспоминаю, что «Недопеска» страстно любил Арсений Александрович Тарковский, решительно считал эту повесть о сбежавшем со зверофермы песце — гениальной русской прозой. Да и не он один, многие «взрослые» писатели еще в старинные времена, когда Коваль был молодым, понимали, что перед ними нечто невероятное. Юрий Домбровский безуспешно попытался пристроить его рассказ в «Новый мир», например. o:p/

А недавно мой друг, писатель Дмитрий Шеваров, узнав, что я никак не могу отыскать в своей перепутанной библиотеке последнюю прижизненную книгу Юрия Иосифовича «Опасайтесь лысых и усатых», подарил мне этот драгоценный экземпляр, успокоив, что у него есть еще. Он привез ее на вечер памяти Коваля в ЦДЛ [1] и сказал, что сделал в ней для меня какую-то запись. Эту запись я обнаружил уже дома — на предпоследней странице, над выходными данными: «Куплена сия книга  осенью 1994 г. в Доме книги на Арбате. Передо мной Б. А. Ахмадулина взяла 4 книжки. Я подумал и взял 3. Одна из них — вот!». o:p/

Дети постепенно вырастают и становятся, если повезет, читателями «Самой легкой лодки в мире», «Ауа» и «Суера-выера». o:p/

Да никакой он не «детский», а «всехний», всеобщий. Скажите еще, что чеховская «Каштанка» — рассказ для детей. o:p/

Между прочим, тем, кто желает как следует разобраться в Ковале, может помочь и замечательная «Ковалиная книга» [2] — толстый сборник воспоминаний о нем, выпущенный недавно очередным изданием. Там приоткрываются разные тайные шкатулки, если читать внимательно.

В моем детстве Коваля не было, если не считать увиденный в первом классе фильм «Недопесок Наполеон III» режиссера Эдуарда Бочарова. Дошкольника Лешу Серпокрылова в той кинокартине гениально сыграл пятилетний Максим Сидоров, который ныне трудится на ниве менеджмента. o:p/

Помню еще, что где-то в средних классах мне довелось смотреть «Марку страны Гонделупы» Юлия Файта по повести Софьи Могилевской, — где звучали ковалиные песни, и сам он вместе с Ией Савиной пел свой романс «Осенний вечер» (но я не понимал, что это — Коваль): o:p/

o:p   /o:p

А где-то далеко шумит весенний ветер, o:p/

Кружится в темноте опавшая листва, o:p/

И снова мы вдвоем и с нами долгий вечер, o:p/

Вечерний разговор, вечерние слова… o:p/

o:p   /o:p

Я узнал его прозу в конце восьмидесятых, когда в старой библиотечке «Огонька» вышла книжка под названием «Когда-то я скотину пас» с бородатым, крупноглазым Ковалем на обложке. Помню, как в редакции «Комсомольской правды»  одна из сотрудниц (ныне главный редактор дорогого, крупного журнала), с которой мы очень дружили, просто взяла и прочитала мне вслух отрывок из знаменитой «Картофельной собаки»:

«Стояли теплые ночи, и я приноровился спать на траве, в мешке. Не в спальном мешке, а в обычном, из-под картошки. Он был сшит из прочного ноздреватого холста для самой, наверно, лучшей картошки сорта „лорх”. Почему-то на мешке написано было „Пичугин”. Мешок я, конечно, выстирал, прежде чем в нем спать, но надпись отстирать не удалось. o:p/

И вот я спал однажды под елками в мешке „Пичугин”. o:p/

Уже наступило утро, солнце поднялось над садами и дачами, а я не просыпался, и снился мне нелепый сон. Будто какой-то парикмахер намыливает мои щеки, чтоб побрить. Дело свое парикмахер делал слишком упорно, поэтому я и открыл глаза. o:p/

Страшного увидел я „парикмахера”. o:p/

Надо мной висела черная и лохматая собачья рожа с желтыми глазами и разинутой пастью, в которой видны были сахарные клыки. Высунув язык, пес этот облизывал мое лицо. o:p/

Я закричал, вскочил было на ноги, но тут же упал, запутавшись в мешке, а на меня прыгал „парикмахер” и ласково бил в грудь чугунными лапами. o:p/

— Это тебе подарок! — кричал откуда-то сбоку Аким Ильич. — Тузик звать! o:p/

Никогда я так не плевался, как в то утро, и никогда не умывался так яростно.  И пока я умывался, подарок — Тузик — наскакивал на меня и выбил в конце концов мыло из рук. Он так радовался встрече, как будто мы и прежде были знакомы. o:p/

— Посмотри-ка, — сказал Аким Ильич и таинственно, как фокусник, достал из кармана сырую картофелину. o:p/

Он подбросил картофелину, а Тузик ловко поймал ее на лету и слопал прямо в кожуре. Крахмальный картофельный сок струился по его кавалерийским усам. o:p/

Тузик был велик и черен. Усат, броваст, бородат. В этих зарослях горели два желтых неугасимых глаза и зияла вечно разинутая мокрая, клыкастая пасть. o:p/

Наводить ужас на людей — вот было главное его занятие». o:p/

После этого чтения я, конечно же, на всю жизнь «заразился» Ковалем, принялся понемногу добывать его книги, и начал мечтать о том, чтобы повидать полюбившегося писателя воочию. o:p/

Такое свидание случилось, и оно было грустным. Я тогда не мог знать — и никто не мог знать, — что до его ухода из жизни оставалось совсем немного. o:p/

Немного оставалось, как говорится, и до вечности. o:p/

В ЦДЛ открылась его выставка (Коваль придумал собственный способ изготовления эмалей; о нем как о художнике следовало бы говорить особо), и меня взяли туда, сказав, что, возможно, удастся увидеть и самого автора. o:p/

Я пригласил с собою фантастического фотографа Николая Михаловского, у которого в фамилии отсутствовало «и» краткое, а в облике и невероятном голосе присутствовало что-то чеховское (Коля был и остается высоким, худым человеком из девяностых годов позапрошлого века). o:p/

Юрий Коваль сидел неподалеку от своих работ, он был грузен, грустен, немногословен. «Можно мы вас поснимаем?» — спросил Коля. «Снимайте эмали», — улыбнулся Коваль, приподняв руку, которая, как я заметил, дрожала (он мягко придерживал ее под локоть другой рукой). «Вот же — эмали». o:p/

Коля деликатно защелкал своим дорогим аппаратом, а я отошел чуть назад, поглядывая одним глазом на капитана «Самой легкой лодки в мире» и хозяина «Картофельной собаки». Он о чем-то тихо переговаривался с тем, кто нас привел. o:p/

Мы посмотрели выставку, поклонились мастеру и ушли. Скоро я узнал, что он умер. o:p/

В те дни фотохудожник Коля подарил мне пачку портретов Коваля, и я их бережно храню, тем более, что Колина мастерская сгорела дотла со всеми негативами. o:p/

А «Картофельную собаку» только что выпустил — отдельным изданием — «Самокат», с рисунками Тани Кузнецовой (которые, как я вижу по отзывам на сайте «Лабиринт», — вызвали нешуточные споры). o:p/

o:p   /o:p

…Недавно я перечитал «Недопеска» с карандашом в руках, — хотел, что называется, поймать «птицу» ковалиного стилистического волшебства за хвост. Много наставил своих собственных корявых птичек на полях, наподчеркивал то прямой, то — волнистой, часто бросал карандаш, закатываясь от смеха, непрерывно беспокоил домашних, требуя слушать мое «художественное» чтение наиболее невероятных по музыке, живописи и потаенному смыслу — ковалиных пассажей. А вечером вышел на свою подмосковную улицу — пройтись, и спугнул с дороги ворону. Хрипло каркая, она тяжело поднялась в воздух, выронив перо, которое, вращаясь, прямо как семечко клена, медленно опустилось к моим ногам. Вот начитаешься Коваля, — подумал я, как все начинает видеться по-другому, как будто смотришь на мир из двух углов, своего и новообретенного. o:p/

o:p   /o:p

Летом позапрошлого года журнал «Библиотека в школе» издательского дома «Первое сентября» — выпустил специальный номер, посвященный Юрию Ковалю. Там перепечатали и его статью из приснопамятного журнала «Детская литература», аж за 1985 год. o:p/

«Когда пишешь для маленьких, надо иметь в виду самых высоких представителей возраста, — писал Коваль. — Нет, не того ребенка, который побеждает на всех олимпиадах, а того, чей эмоциональный и духовный строй никак не ниже твоего, а может — и повыше. Писать нужно так, как будто пишешь для маленького Пушкина…» o:p/

o:p   /o:p

А упомянутый мною писатель Шеваров в одной из своих статей под названием «Лето имени Коваля» [3] искренне удивился, почему это до сих пор доктора не выписывают детям и взрослым чтение ковалиной прозы как витамины. Скажем, «1,5 страницы Коваля на ночь», «5 страниц Коваля — в период обострения», «2 абзаца Коваля перед едой», «полсказки натощак». И — коротко напомнил, что этот литератор явил своей долгой, мучительной работой со словом то, чего совершенно не было в нашей литературе для детей: юмористический лиризм и лирический юмор. o:p/

От души присоединяюсь и к удивлению и к напоминанию. o:p/

[1] Который я, к стыду своему, не выдержал до конца, сбежал после выступления одной известной «правозащитной» дамы в брючном костюме. Дама на все лады вспоминала, как это было хорошо — сидеть у Коваля в мастерской, петь с ним под гитару, и — особенно — распивать при том горячительное. «Как он великолепно пил, если бы вы знали!» — примерно так. А по-хорошему запомнилось мне выступление Дмитрия Антоновича Сухарева, который чудесно и «неформатно» говорил о веществе ковалиной прозы. o:p/

o:p   /o:p

[2] «Ковалиная книга. Вспоминая Юрия Коваля». Составитель И. Скуридина. М., «Время», 2008; М., «CheBuk», 2013. o:p/

o:p   /o:p

[3] Это слова Юрия Норштейна, который рассказал однажды, как он все лето читал исключительно ковалиную прозу. o:p/

o:p   /o:p

 

Книги

o:p   /o:p

Мария Галина. Все о Лизе. М., «Время», 2013, 96 стр., 1000 экз. o:p/

Мария Галина. Куриный Бог. М., «АСТ», 2013, 416 стр., 2000 экз. o:p/

Почти одновременно вышедшие роман в стихах «Все о Лизе» и сборник фантастических рассказов и повестей «Куриный Бог» — ситуация, помогающая понять феномен творчества Галиной, в частности «жанровое месторасположение» источника его творческой энергии, — искать его надо в стихах. Роман в стихах Галиной отчасти опровергает привычное представление об этом жанре, как бы обязательно стесняющем автора законами повествовательного сюжетостроения, психологизма, композиционной стройности и т. д. При том, что в Галинском романе все это есть — и повествовательность (героиня едет на отдых), и психологизм (вплоть до психопатологических медицинских заключений), и композиционная стройность. Но достигаются они с помощью «неправильных», парадоксальных, почти литературных ходов. Язык поэзии  у Галиной отнюдь не способ «поэтизации жизни», но самый короткий и самый верный путь к формулированию сущностного в жизни, путь к образам тех миров, в которых живет человек. При этом поражает внутренняя раскованность автора, как бы прихотливость выбираемых ею примет жизни героини. Однако, несмотря на производимое впечатление легкости, почти ажурности всей конструкции романа, это на самом деле сложное и емкое, многоуровневое обращение литературы с жизнью. И чтение фантастических — а точнее, фантасмагоричных, то есть написанных человеком, способным видеть, как высвечивается изнутри наша двухмерная реальность своими внутренними смыслами, — рассказов и повестей из книги «Куриный Бог» может быть продолжением чтения стихов из книги «Все о Лизе». o:p/

o:p   /o:p

Марианна Ионова. Мэрилин. М., «Русский Гулливер», 2013, Центр современной литературы, 2013, 185 стр., 300 экз. o:p/

Первая книга молодого московского прозаика, а также литературного критика, лауреата премии «Дебют» 2011 года в номинации «Эссеистика» — повесть «Таня Блюменбаум» и шесть рассказов. Предисловие Данилы Давыдова, послесловие Андрея Таврова, и в обоих представляющих автора текстах отмечается несомненная талантливость ее совсем молодой, но с уже пробивающейся собственной индивидуальной интонацией прозы; прозы как бы традиционно бытовой, психологической, но при этом спровоцировавшей Давыдова на упоминание об Андрее Платонове. o:p/

o:p   /o:p

Александр Кабаков. Повести Сандры Ливайн и другие рассказы. М., «АСТ», 2013, 256 стр., 4000 экз. o:p/

Новые рассказы Кабакова, осваивающего интонацию «Ох, господа, послушайте старика, держите себя в руках! А то ведь и правда, все может быть». Процитированной фразой заканчивается рассказ «Превышение» — о том, как зыбко наше с трудом достигаемое жизненное и житейское равновесие, если под ним нет прочной бытийной основы. Новые рассказы Кабакова про то, как душу спасать («Убежище»), о том, что такое настоящая любовь (история про то, как любовь сделала из вполне «благополучного по жизни» гуманитария чуть ли не бомжа, но бомжа абсолютно счастливого), и так далее — короче, рассказы на «вечные темы». Ну а вторую часть сборника составили несколько авантюрных историй, рассказанных читателю американкой средних лет Сандрой Ливайн — кабаковский вариант женского психологического детектива, абсолютно непохожий на нынешний маринино-донцовский литературный стандарт. Книга выпущена издательством «АСТ» (редакция Елены Шубиной) с оформлением, стилистически поддерживающим предыдущую книгу, вышедшую там же — Александр Кабаков. Дом моделей. М., «АСТ», «Астрель», 2010, 352 стр., 5000 экз. («...почти вся литературная биография Александра Кабакова, представленная малой прозой», — повести «Дом моделей», «Бульварный роман», «День из жизни глупца», «Салон», рассказы «Кафе „Юность”», «Девушка с книгой, юноша с глобусом, звезды, колосья и флаги»). o:p/

o:p   /o:p

Лучшие стихи 2011 года. Поэтическая антология. Составитель Олег Дозморов. М., «ОГИ», 2013, 256 стр., 3000 экз. o:p/

Антология, выпущенная в таком же оформлении, что и уже представленные в предыдущих выпусках «Библиографических листков» антология «Лучшие рассказы 2011 года» (по результатам премии им. Ю. Казакова), а также «Лучшие стихи 2010 года», отобранные Максимом Амелиным, что уже позволяет говорить о едином проекте издательства. Представлены одним-двумя стихотворениями более 120 поэтов. Стихи взяты составителем из 36 литературных журналов. Пять первых позиций в списке авторов и пять последних: Михаил Айзенберг, Алексей Алехин, Александр Анашевич, Заир Асим, Владимир Бауэр; Глеб Шульпяков, Рафаэль Шустерович, Олег Юрьев, Виталий Юхименко, Наиля Ямакова. Здесь, помимо всего прочего, интересен подход — взгляд составителя на картину современной поэзии. o:p/

o:p   /o:p

Владимир Орлов. Усы. М., «АСТ», 2013, 444 стр., 7000 экз. o:p/

Собрание рассказов и эссе автора культового в 70-е годы романа «Альтист Данилов», а также — интервью с писателем и литературоведческий очерк Льва Скворцова о стилистике Орлова. o:p/

o:p   /o:p

Владислав Отрошенко. Гоголиана и другие истории. М., Издательство Ольги Морозовой, 2013, 392 стр., 2000 экз. o:p/

Книга литературно-критических эссе, в свое время выходивших в периодических изданиях и посвященных Гоголю, Овидию, Катуллу, Пушкину, Ницше, Шопенгауэру, Тютчеву, Платонову и другим, автор которых выступает как литературовед и одновременно — как художник. В эссе про Платонова автор замечает, что речь в книге идет о тех явлениях художественной жизни, комментировать которые, «не выходя за рамки академического благоразумия, невозможно». И соответственно, строго следуя за историко-культурными фактами, «расследования» свои Отрошенко пишет с ориентацией на создание образного ряда и на жестко выстроенный сюжет, ведущий читателя к финалу с неожиданным — парадоксальным почти — разрешением развернутого в тексте литературно-исторического сюжета. o:p/

o:p   /o:p

Марина Палей. Книга посвящений. Повести. М., «Эксмо», 2013, 352 стр., 2500 экз. o:p/

Повести «Поминовение», «Евгеша и Аннушка», «Хутор», «Под небом Африки моей»; новая книга, вышедшая в предпринятом издательством «Эксмо» малом Собрании сочинений Марины Палей. o:p/

o:p   /o:p

Вера Полозкова. Осточерчение. Составление Александра Гаврилова. М., «Гаятри/ Livebook», 2013, 184 стр., 15 000 экз. o:p/

Третья — до этого выходили книги: Вера Полозкова. Непоэмание. М., «Гаятри/Livebook», 2009, 240 стр., 3000 экз.; Вера Полозкова, Ольга Паволга. Фотосинтез.  М., «Гаятри/Livebook», 2013, 112 стр., 2000 экз. — книга поэтессы, явившейся перед читателем совсем недавно и уже ставшей одной из самых популярных и одновременно — одной из самых спорных в сегодняшней поэзии фигур; вот, например, как представляет подборку ее стихотворений в журнале «Интерпоэзия» Бахыт Кенжеев: «Вера Полозкова занимается созданием для нас очень красивой вселенной, с путешествиями и приключениями, но в целом — весьма счастливой и самодостаточной. До ахматовских „осуждающих взоров” „спокойных, загорелых баб” еще далеко. Ее героиня упоена жизнью, молодостью, успехом (во многом это — литературный прием, но весьма убедительный). Как писал Хармс, „многие считают женщин порочными существами. А я нет! Полненькая, молоденькая женщина — что же в ней порочного? Ничего в ней нет порочного!”.  Так и в китче (он же гламур) я ничего порочного не вижу. Лишь бы было талантливо.  А у нашего автора — несомненно, талантливо» (см. в «Журнальном зале». — «Интерпоэзия», 2012, № 4). Цитата: «Да, тут не без пощечин и зуботычин, / Впрочем, легчайших, так что не кличь врачей. / Сколько б ты ни был зычен и предназначен — / А все равно найдутся погорячей. / Мальчик, держись за поручень, мир не прочен. / Ладно, не увенчают — так хоть учтут. / Выставочен как ни был бы, приурочен — / А все равно же вымучен, что уж тут. <…> И не мечтай, что Бог на тебя набычен, / Выпучен, как на чучело, на чуму. / Как бы ты ни был штучен — а ты обычен. / А остальное знать тебе ни к чему». o:p/

o:p   /o:p

Джозеф Хеллер. Поправка за поправкой. Перевод с английского Сергея Ильина. М., «АСТ», 2013, 412 стр., 3000 экз. o:p/

Хеллер как рассказчик и как эссеист — в книгу вошли не публиковавшиеся ранее философские и литературные эссе автора «Уловки-22». o:p/

o:p   /o:p

Андрей Шарый, Ольга Подколзина. Московский глобус. М., «Новое литературное обозрение», 2013, 232 стр., 1000 экз. o:p/

Историко-географическая, она же — культурологическая, эссеистская проза, представляющая собой попытку увидеть Москву через Стамбул, Париж, Вену, Берлин, Киев, Рим и некоторые другие города; то есть таким вот путем дать развернутое определение феномену современного города; — «Вечерний Стамбул пахнет дождем, морской солью и, если подойти к Большому или Египетскому базару, восточными специями. Вечерняя Москва пахнет остывающим асфальтом, парами бензина и, если подойти к станции метро, душным подземным ветром. Стамбул и Москва — далеко не всегда спокойствие и уют, зато почти всегда движение и драйв. Может быть, только два города в Европе, два ее первых мегаполиса — Стамбул с населением в 13,12 миллиона человек и Москва с населением 11,55 миллиона (разница примерно в одну Барселону) — обладают столь мощным магнетизмом, вызванным повышенной концентрацией человеческих текстов и эмоций». Главы из книги публиковались в журнале «Иностранная литература» (2012, № 8). Построением и стилистикой книга как бы продолжает также вышедшую в издательской серии «Письма русского путешественника» книгу: Андрей Шарый. Петербургский глобус. М., «Новое литературное обозрение», 2011, 192 стр., 1000 экз. o:p/

o:p   /o:p

*

o:p/

o:p   /o:p

Петр Авен, Альфред Кох. Революция Гайдара. История реформ 90-х из первых рук. М., «Альпина Паблишер», 2013, 472 стр., 5000 экз. o:p/

Наше поколение стало свидетелем возникновения и закрепления в качестве полуофициальной концепции Новейшей истории мифа о «лихих девяностых», в сердцевине которого зловещий образ реформаторов — Гайдара, Чубайса и других — как разрушителей могучей экономики великой страны. Однако кроме этого мифа существует и собственно история России рубежа 80 — 90-х годов. Вот с тем, что, как и почему происходило в экономике СССР, а потом — России в начале девяностых, и пытаются разобраться авторы, входившие в число непосредственных участников тех процессов. o:p/

o:p   /o:p

Наум Вайман. Черное солнце Мандельштама. М., «Аграф», 2013, 256 стр., 1000 экз. o:p/

Книга, жанр которой можно определить как литературоведческое исследование,  анализируется смысловое наполнение образа «черного солнца» в лирике Мандельштама, а также связанные с ним, по мнению автора, образы и мотивы: «Кассандра», «Петрополь», «океан», «голос», «кровь-строительница» и многие другие; и одновременно перед нами почти дневниковое, личностное повествование — хроника чтения Мандельштама  (а также Платона, Чаадаева, Тютчева, Вс. Иванова, М. Гаспарова, Эзры Паунда и других) и хроника размышлений над прочитанным — «…а когда читаешь и размышляешь, возникают неожиданные увязки, параллели, переклички, те или иные стихотворения и метафоры получают странную подсветку, обретают объем, перспективу, становятся просто понятней. Но интересен при этом не только новый взгляд на тот или иной текст, а исподволь возникающий новый взгляд на мир… Например, я не представлял себе, пока не углубился в тему, всю силу и глубину влияния на Мандельштама Анри Бергсона. Следя за их идейным поединком вокруг проблемы времени, я с удивлением обнаружил, что „парадокс времени” так же мучителен для современной физики, как и во времена Демокрита и Зенона. А через Бергсонову „длительность” я вышел на миф о Древе Жизни и настолько его почувствовал, что вдруг стал видеть деревья» (из предисловия автора). o:p/

o:p   /o:p

Джамбул Джабаев. Приключения казахского акына в советской стране . Статьи и материалы. Под редакцией К. Богданова, Р. Николози, Ю. Мурашова. М., «Новое литературное обозрение», 2013, 308 стр., 1500 экз. o:p/

«По сути дела перед нами классический постмодернистский симулякр. Джамбула переводили крупные поэты (среди них — К. Симонов и М. Тарловский), но до сих не ясно, что, собственно, они переводили. Перед нами не мистификация, конечно (как, например, утверждал, по С. Волкову, Шостакович), но случай тоталитарной проблематизации авторского в тоталитарном пространстве. В нынешнем сборнике как раз делается попытка осмысления этого феномена (и ряда параллельных сюжетов, связанных с особенностями литбюрократии в СССР, с теорией перевода, т. н. „советским фольклором” и т. д.)» (Данила Давыдов — «Книжное обозрение»). o:p/

o:p   /o:p

Евреи. Другая история. Составитель, ответственный редактор Г. С. Зеленина.  М., Российская политическая энциклопедия (РОССПЭН), 2013, 431 стр., 1000 экз. o:p/

У этой книги несколько провокативное («другая история») название и чуть игривый текст аннотации: «Если в традиционном нарративе <…> еврейская история <…> состоит из раввинов и погромов, то данная книга знакомит читателя с еврейской историей, населенной не только мужчинами, но и женщинами, не только благочестивыми отцами семейств, но и певцами, и адептами запретной любви, не только мудрецами, но и придворными, мастерами боевых искусств, пиратами и работорговцами, шпионами, эсерами, партизанками и аргентинскими гаучо» — однако, несмотря на этот «издательский пиар-дизайн», книга представляет собой сборник статей, посвященных пусть и непривычным по выбору объектам исследования, но написанных с традиционной научной основательностью; скажем, гендерная проблематика талмудического иудаизма рассматривается в статье Реувена Кипервассера; гомосексуальность и гомоэротизм в еврейской традиции (берутся античные времена) — в статье Виталия Черноиваненко; торговая этика евреев — в статье Арье Ольмана («В отдельных случаях мудрецы принимали религиозные постановления, борясь со спекулянтами, которые наживались на стремлении людей к исполнению заповедей Торы. <…> Шмуэль запретил продавцам веток митра для „четырех видов” растений, которые пользуются в Суккот, повышать цены на качественные ветки, угрожая в противном случае разрешить всем евреям пользоваться обломанными ветками…»); активное участие евреев в работе российских спецслужб во время войн с Наполеоном — в статье Вениамина Лукина; история караимов как отдельного диссидентского движения внутри иудаизма, сформировавшегося на Ближнем Востоке, и затем ставшая отчасти историей Крыма — в статье Максима Гаммала и другие материалы. o:p/

o:p   /o:p

Л. Звонарева. Серебряный век Ренэ Герра. СПб., «Росток», 2012, 672 стр., 3000 экз. o:p/

Книга, в которой описывается собрание рукописей, писем, книг и картин писателей и художников русского зарубежья, составившее коллекцию французского слависта, специалиста по русскому Серебряному веку Ренэ Герра — издания Блока, Мережковского, Ф. Сологуба, Вяч. Иванова, Н. Анциферова, Бальмонта, Сомова, Гончаровой, Б. Зайцева, А. Кусикова, А. Ремизова, Р. Гуля, И. Одоевцевой, Ходасевича, Ю. Терапиано, С. Голлербаха и других, а также эмигрантские литературные периодические издания и альманахи. o:p/

o:p   /o:p

Кора Ландау-Дробанцева. Академик Ландау. Как мы жили. Воспоминания.  М., «Захаров», 2013, 504 стр., 2000 экз. o:p/

Воспоминания жены Ландау, написанные после смерти мужа и имевшие хождение в самиздате конца 70-х годов. o:p/

o:p   /o:p

Нестор Махно. Азбука анархиста. Составление, вступительная статья В. Черкасова-Георгиевского. М., «ПрозаиК», 2013, 512 стр., 5000 экз. o:p/

Сборник текстов одного из самых знаменитых русских анархистов-практиков Нестора Ивановича Махно (Михненко) (1888 — 1934), основу которого составили «Воспоминания», охватывающие события с марта 1917 (от момента освобождения Махно из тюрьмы и начала его военно-революционной деятельности) по декабрь 1918 года; воспоминания эти представляют собой начало монументального, в десяти томах, труда по истории «махновского движения», который Махно не успел написать. В сборник вошли также несколько статей Махно и образчики его поэзии («Проклинайте меня, проклинайте, / Если я вам хоть слово солгал, / Вспоминайте меня, вспоминайте, / Я за правду, за вас воевал…»). Издание это уже не первое — процесс демофилогизации того образа «батьки» Махно из советского кино и литературы, на котором воспитывалось не одно поколение наших соотечественников, начался в начале девяностых годов изданием его «Воспоминаний» ( Н. И. Махно. Воспоминания. Запорожье, «Дикое Поле», 1995) — подробная библиография изданий книг Махно и литературы о нем вывешена на сайте «Махно.ru» — < http://www.makhno.ru />. o:p/

o:p   /o:p

И. Плеханова. О витальности новейшей поэзии. Андрей Родионов, Вера Павлова, Мария Степанова, Вера Полозкова. Иркутск, Издательство ИГУ, 2012, 153 стр., 100 экз. o:p/

Литературоведческая работа, посвященная состоянию нашей современной поэзии, для персонификации которой автор выбрал именно этих четырех поэтов — «Обращение к этим, либо отнюдь не самым разрекламированным» (Степанова), либо, наоборот, максимально провокативным (остальные трое) авторам само по себе заслуживает всяческого уважения. Плеханова внимательнейше анализирует образный строй, характеристики субъекта, картину поэтического мира четырех авторов, и тщательность этого анализа убеждает» (Данила Давыдов — «Книжное обозрение»). o:p/

o:p   /o:p

Эндрю Тернбулл. Фрэнсис Скотт Фицджеральд. Перевод с английского Ю. Гольдберг. М., «КоЛибри», «Азбука-Аттикус», 2013, 416 стр., 5000 экз. o:p/

Одна из самых известных биографий Фицджеральда, написанная литератором, в молодости дружившим с писателем. o:p/

o:p   /o:p

Софья Толстая. Любовь и бунт. Дневник 1910 года. Составление, статья, комментарии Н. Г. Михновец. М., «КоЛибри»; СПб., «Азбука», «Азбука-Аттикус», 2013, 416 стр., 3000 экз. o:p/

Автор вступительной статьи и составитель книги Надежда Михновец предлагает чтение дневника Софьи Андреевны Толстой 1910 года, последнего года их супружеской жизни с Львом Толстым, с параллельным историческим комментарием — большая часть дневниковых записей Софьи Толстой продолжается в книге фрагментами из воспоминаний современников и близких семьи (В. Г. Черткова, Д. П. Маковицкого,  В. Ф. Булгакова, П. И. Бирюкова и др.), дневниковыми записями того же дня Льва Толстого, отрывками из его писем. Перед читателем возникает, по сути, почти романное многомерное повествование, сюжетом которого становится духовный конфликт супругов, приведший Толстого к бегству из собственного дома. o:p/

o:p   /o:p

Альберт Эйнштейн. Мир, каким я его вижу. Перевод с английского А. Бродоцкой. М., «АСТ», 2013, 223 стр., 3000 экз. o:p/

Мысли, записи, наблюдения великого физика о науке и культуре, политике и экономике, религии, сионизме и антисемитизме. Название книге дало эссе Эйнштейна 1931 года, впервые напечатанное на русском языке в 2005 году в журнале «Слово\Word»  — «Тайны природы для нас — это источники наиболее прекрасных переживаний. Это фундаментальные эмоции, которые стоят у колыбели истинного искусства и истинной науки. Кто этого не знает, кто потерял способность удивляться и изумляться — все равно, что мертвец и глаза его тусклы. Ведь переживания таинственного — даже если смешаны со страхом — породили религию. Знание того, что существует нечто непроницаемое для постижения, наше восприятие глубочайших причин и самой лучистой красоты, которые лишь в самой примитивной форме постигаются нашим разумом, — именно это знание образует истинную религию. В этом и только в этом смысле я являюсь глубоко религиозным человеком. Я не могу мыслить о боге, который награждает и наказывает свои творения. Я также не могу и не хочу мыслить об индивидууме, который переживает свою физическую смерть. Пусть слабые души из страха или абсурдного эгоизма лелеют такие мысли. Мне достаточно проблесков в познании чудесной структуры мироздания, познания частицы, пусть всегда крошечной, Великой Причины, обнаруживающей себя в Природе» (перевод Юлия Шенкера). o:p/

o:p   /o:p

Умберто Эко. Откровения молодого романиста. Перевод с английского А. Климина. М., «АСТ», «Corpus», 2013, 320 стр., 7000 экз. o:p/

Своеобразное учебное пособие для начинающего романиста — книга о писательском ремесле, составленная по материалам лекций, прочитанных знаменитым писателем в Гарварде. o:p/

o:p   /o:p

o:p   /o:p

*

o:p/

o:p   /o:p

Александр Дорофеев. Божий узел. М., «Жук», 2012, 232 стр., 2000 экз. o:p/

Юрий Нечипоренко. Смеяться и свистеть. М., «Жук», 2012, 176 стр., 200 экз. o:p/

Две из пяти книг, вышедших в рамках издательского проекта «Для тех, кому за 10» — собрание рассказов для детей и взрослых. Собственно в этом и состоит суть проекта: «Наш девиз: „для тех, кому за 10” отметает всякий „расизм” по возрасту, всякий „взрослизм”. Взрослые говорят порой: тебе этого не понять! Как обидно слышать эти слова... Хороший писатель может рассказать о самых сложных вещах и переживаниях так, что сможет понять ребенок». Более подробно о цели проекта в тексте на странице этого проекта в Фейсбуке: «Проблема с общим чтением в семье довольно часта. К примеру, глава семьи читает фантастику, хозяйка — детективы, а дети увлекаются книгами для своего возраста. Их, естественно, после прочтения интересного произведения так и тянет обсудить его. Но с кем? У всех членов семьи разные интересы. Об этой, по сути, серьезной проблеме задумалось издательство „ЖУК”. Решение нашлось довольно оригинальное: создать серию книг для всех. Точнее, ёДля тех, кому за 10” — именно так она и называется. Цель — предоставить порцию размышлений каждому члену семьи таким образом, чтобы люди разных поколений с легкостью понимали друг друга, разговаривали „на одном языке”». o:p/

То есть перед нами поиск полноценной художественной литературы, которая была бы одинаково интересна и важна и для детей, и для взрослых и авторы которой готовы подвергнуть себя жесточайшему испытанию — выяснению того, может ли их взрослая проза о детстве быть интересной для детей. Дело в том, что и по мысли и по стилистике это проза именно «взрослая», проза сегодняшняя, отчасти ироничная, отчасти лиричная, без назидательности, без стремления во что бы то ни стало «правильно воспитывать подрастающее поколение»; авторы доверяют способности своего юного читателя понимать мир «взрослых» — «В нашем городке кое-чего, конечно, не хватало. Ну, например, уличных часов. То есть они вообще отсутствовали. И с памятниками было негусто. Единственный стоял с протянутой рукой посреди центральной площади, и время определяли по тени от его руки. Утром она ложилась точно на порог „Гастронома”, и двери сразу отворялись. А к вечеру, когда указывала на городскую управу, рабочий день заканчивался. Так и жили у нас не по часам, а по руке. Хорошо, что солнце светило большую часть года, не считая месячного сезона дождей, в пору которого наступало сущее безвременье» («Вечная мерзлота» Владимир Дорофеев). o:p/

Характер серии подчеркивается и ее художественным оформлением, очень далеким от утвердившейся сегодня издательской практики оформления детских книг с крикливой аляповатой «роскошью»; художники серии предлагают стильное графическое прочтение помещаемых здесь текстов, продолжающее традиции оформления нашей книжной детской графики в 70-е годы. Книгу Нечипоренко, как сказано на титульной странице, «рисовал Капич»; книгу Дорофеева — Петр Подколзин. o:p/

В серии «Тем, кому за 10» вышли также книги: o:p/

Ксения Драгунская. Мужское воспитание. М., «Жук», 2012, 232 стр., 2000 экз. o:p/

Сергей Георгиев. Собаки не ошибаются. М., «Жук», 2012, 192 стр., 2000 экз. o:p/

Ольга Колпакова. Большое сочинение про бабушку. М., «Жук», 2012, 176 стр., 2000 экз. o:p/

Идея проекта «Тем, кому за 10» принадлежит писателю Юрию Нечипоренко,  о том, как родился у него этот проект, писатель проговаривается в одном из своих рассказов: это влияние его мамы, время от времени загоравшейся разными прожектами, и которая «…однажды смогла увлечь меня своим планом. Речь шла о полете на самолете! Мне отводилась роль помощника: утром она покупает на нашем базаре три ведра вишен, мы садимся на самолет — и через полчаса оказываемся в областном центре, где эти вишни можно было продать с немалой выгодой!», «…Со свистом в ушах и ведрах вишен в трясущихся руках мы ступили на землю. Конец нашего бизнес-проекта был бесславным: оказалось, что здесь на центральном рынке вишни идут в ту же цену, что и на нашем базаре. Сейчас я думаю, что это был самый удачный мамин проект…», «благодаря этому приключению я чувствую ее характер в своем: я тоже люблю валяться на диване, вздыхать о былых временах и мечтать о великих делах, а потом также вскакиваю и отправляюсь штурмовать небо в поисках лучшей доли на рынке нынешнего дня. Разве что вишнями не торгую…» И ничего, что с вишнями у автора когда-то ничего не получилось. Зато через много лет он смог придумать проект литературный, и как видим, вполне состоявшийся. o:p/

o:p   /o:p

o:p   /o:p

o:p   /o:p

o:p   /o:p

o:p   /o:p

Составитель благодарит книжный магазин «Фаланстер» (Малый Гнездниковский переулок, дом 12/27) за предоставленные для этой колонки книги. o:p/

В магазине «Фаланстер» можно приобрести свежие номера журнала «Новый мир». o:p/

o:p   /o:p

o:p   /o:p

 

Периодика (составители Андрей Василевский, Павел Крючков)

o:p   /o:p

o:p   /o:p

«Афиша», «Газета.ru», «Гефтер», «Известия», «Коммерсантъ Weekend», «Москва», «Московские новости», «Московский комсомолец», «НГ Ex libris», «Новая Юность», «Новое литературное обозрение», «Огонек», «Октябрь», «Православие и мир», «Рабкор.ру», «Радио Свобода», «Российская газета», «Русский Журнал», «Свободная пресса», «Теории и практики», «Топос», «Трибуна», «Цирк „Олимп”», «Colta.ru», «Lenta.Ru»,  «The Prime Russian Magazine» o:p/

o:p   /o:p

o:p   /o:p

o:p   /o:p

Юрий Арабов. «Мы будем так же сидеть на рутрекере, и эту песню не задушишь, как бы ни хотели». Беседу вел Сергей Дешин. — « Colta.ru », 2013, 22 апреля < http://www.colta.ru >. o:p/

«„Анна Каренина” [Джо Райта] — это абсолютно традиционная история, рассказанная постмодернистским языком, этим она фантастична. Там есть такие прорывные вещи в киноязыке, которые может увидеть только профессионал, а критики у нас в основном совсем не профессиональные, они даже не понимают, о чем я сейчас говорю. Но там видно главное, что меня подкупило: что Стоппард по-прежнему с России сдувает пылинки, видно, с каким уважением этот человек относится к русской культуре, которую мы потеряли». o:p/

О фильме «Анна Каренина» см. «Кинообозрение Натальи Сиривли» в мартовском номере «Нового мира» за этот год. o:p/

o:p   /o:p

Максим Артемьев. Чего хочет Сенчин? Болотные страсти и московский быт  глазами подростка. — «НГ Ex libris», 2013, 25 апреля < http://www.ng.ru/ng_exlibris >. o:p/

«Если ранний сенчинский герой — это маргинал, который, по сути, даже и цепей не имеет, то сегодня он пустил корни и соответственно поменялись его интересы. Теперь он — в низах среднего класса и желает перемен. Но только — политических. „Чего вы хотите?” — в третьем номере „Дружбы народов” за этот год — рассказывает об умонастроениях московской интеллигенции, которую события зимы 2011/12 года оторвали от привычных занятий и интересов, ткнув носом в политику». o:p/

«„Чего вы хотите?” — повесть про „моральное меньшинство” (если перефразировать модный американский термин) современной России, стремящееся жить абстрактными ценностями. Желание почувствовать „ветер перемен” схвачено поразительно ярко и четко. И зафиксировано оно с традиционным сенчинским вниманием к мелочам, умением представить частное типичным». o:p/

«Писать лучше он [Сенчин] не стал, но получил возможность не увязать в одних и тех же поднадоевших читателю проблемах». o:p/

o:p   /o:p

Андрей Архангельский. Виктор Пелевин создал собственных «Утомленных солнцем — 2». — «Огонек», 2013, № 12, 1 апреля < http://www.kommersant.ru/ogoniok >. o:p/

«У каждого Наполеона бывает свое Ватерлоо: Пелевин на этот раз создал собственных „Утомленных солнцем — 2” и хотел он ровно того же, что Михалков, — добра. Каждый творец живет по законам придуманной им вселенной, укрепляя гнездышко повествования веточками собственных идей. До тех пор, пока они скрыты от читателя или зрителя, гнездо прочно — пусть бы веточки были и не совсем надежными. Но однажды творец хочет нас познакомить со своей кухней, с тем, как устроена его вселенная, и здесь творцу, как правило, изменяет чувство меры». o:p/

«Михалков хотел поделиться самым сокровенным, масштабным, как ему казалось, озарением — что Россию хранит Бог. Пелевин точно так же лелеял знание о том, что все тлен, что в России ничего не изменится и что люди вообще так себе материальчик. В обоих случаях поражает дистанция между объективной ценностью таких идей и субъективной уверенностью творца в собственной прозорливости». o:p/

o:p   /o:p

Юрий Архипов. Талант в муках ума и совести. К юбилею писателя и общественного деятеля Леонида Бородина. — «НГ Ex libris», 2013, 18 апреля. o:p/

«Хотя, помнится, когда чешский писатель Вацлав Гавел (из поколения Бородина и в одни дни с ним покинувший наш бренный мир) стал президентом страны на ее переломе, многие и у нас размечтались, чуть ли не взревновав: мы-то, со славой самых „литературоцентричных” на всем белом свете, разве не заслужили такой улыбки фортуны? И стали — в уме — гадать: а кто бы мог потянуть эту ношу? И сошлись на том, что, кроме Бородина, даже и обсуждать-то некого. Только у него есть продуманная программа переустройства страны, выношенная к тому же в условиях многолетней отсидки — именно за эту программу. Нет сомнений: случись такая редкостная удача, стань он лидером страны, и мы бы зажили по-другому. И страна бы не распалась, и богатства ее не разбежались бы по чужеземным офшорам и банкам. И культура не отпрыгнула бы (отрыгнув) от столбовой дороги Традиции в грязноватые обочины чужебесия и беспутья». o:p/

o:p   /o:p

Николай Байтов. «Я не верю, что „в начале было слово”». Поэт и прозаик рассказал Анне Голубковой о памятнике русскому интеллигенту, литературном карнавале и четырех уничтоженных романах. — « Colta.ru », 2013, 17 апреля < http://www.colta.ru >. o:p/

«Удивительной, небывалой чертой современной литературной жизни я считаю то, что она, похоже, превратилась в непрерывный карнавал, праздник. Такого праздника, который еженедельно, ежедневно, ежечасно захватывал бы (и никуда не отпускал) все „литературное сообщество”, не было никогда в России, в русской литературе, — не было ничего похожего ни в XIX в., ни в Серебряном веке, ни тем более во времена  Ленина — Сталина — Хрущева — Брежнева. Ничего подобного, насколько я могу судить, кое-где поездив, нет сейчас и в зарубежных литературах. Этот литературный праздник есть, по-видимому, специфически русское явление, характерное для последних 15 — 20 лет. Явление загадочное». o:p/

«У меня самого этот праздник, которому не видно конца („который всегда со мной”), часто вызывает какое-то мрачное недоумение, несколько раз в связи с ним  я впадал в неадекватное, глубоко депрессивное состояние. Но я не могу сделать „фи” в его адрес и считать прилипшим к литературе мусором. Напротив, я считаю его крайне значимым, даже знаменательным, и я думаю, что когда-нибудь кто-нибудь отдаленный обязательно опишет и изучит это поветрие в современной русской литературе (особенно — в поэзии), поймет его и истолкует…» o:p/

o:p   /o:p

Инна Булкина. Про гибель богов. Об изъянах, хворях, ходульности и галимом времени. — «Гефтер», 2013, 8 апреля < http://gefter.ru >. o:p/

«Но я скажу сразу — и это будет самая неправильная и пристрастная рецензия из всех, что я когда бы то ни было писала, но это будет правда — я никогда не любила „украинского поэтического кино” и не понимала, что это такое. Притом что я знаю: там очень красивые картинки, незабываемые длинные кадры, символические крупные планы, оператор рулит, Садуль в восхищении, Тарковский в обучении, и галимая историческая неправда (а там сплошная неправда) и откровенное людоедство превращаются в перл творения». o:p/

«Я лишь знаю, что это страшная ложь и что вся эта поэтизация смерти в „Земле”, все эти в едином порыве вступающие в колхоз и ликующие на похоронах комсомольцы… это как если открытый гроб завесить невероятно красивой тряпкой. Это реальное „раскрестьянивание”, убитое украинское село (1930 год), и это агитка, снятая накануне 1933-го и всеми своими приемами-символами и прочими эпическими загогулинами объясняющая всему миру, что белое — это черное, черное — это белое, что смерть — это жизнь, а Бога нет». o:p/

«Я подозреваю, хотя нет, я почти уверена, что „символический язык” и вся эта мифопоэтическая эстетика невероятно удобны для такого рода вещей, они позволяют не вербализовать, создавать некие облака смыслов, не додумывать до конца, обманывать себя и других. Собственно, книга [дневников Александра Довженко] — непомерно огромный, восьмисотстраничный том, который собрали совместными усилиями украинские и российские архивисты, а издало харьковское „Фолио”, главным образом, про это: как человек обманывал себя — сознательно или нет». o:p/

o:p   /o:p

Дмитрий Быков. Сквозь темные очки не видно белых ленточек. О поэтике сальериевской зависти в новом романе Пелевина. — «Московские новости», 2013,  5 апреля < http://mn.ru >. o:p/

«В двух романах, где упоминается белоленточное движение, заметны следы той зависти, которая терзала Сальери, — потому что присутствует высокая мотивировка низкого чувства: у Пелевина это — эстетические претензии к оппозиции, у [Максима] Кантора — социальные, чисто марксистские. <...> И Кантор, и Пелевин превосходно умеют быть априори правыми — не в политическом, а в моральном, в самгинском смысле. Но сегодня цена этой правоте уже невелика». o:p/

o:p   /o:p

«В интернет пришла огромная масса девочек». Интервью с лингвистом Максимом Кронгаузом о книге «Самоучитель олбанского» и превращениях современного русского языка. Беседу вела Полина Рыжова. — «Газета.ru», 2013, 10 апреля < http://www.gazeta.ru/culture >. o:p/

Говорит Максим Кронгауз: «Одна из важных культурных парадигм, которая и пришла на смену „падонкам”, — это „новая сентиментальность”. Этакие девчушки, „ванильки”, „няшечки”, которые оттеснили „падонков” своими слабыми плечиками. Сегодня мы часто слышим такие слова, как „няшка”, „мимими”, „пичалька”. Люди, не входящие в эту девическую культуру, их с удовольствием повторяют. Сначала с иронией, как бы цитируя. Однако теперь эти слова используют все, даже СМИ». o:p/

o:p   /o:p

Владимир Варава. Апофатические этюды. Темнота человека. — «Топос», 2013, 29 апреля < http://www.topos.ru >. o:p/

«Часто говорят: „чужая душа потемки”. Это очень точные слова. Это страшные слова. По сути, это фраза обыденного словоупотребления, которой пользуются так часто, что уже давно поблек ее первоначальный смысл». o:p/

«Никогда человек не откроет другому человеку всю душу, всего себя. <...> В этом неоткрытии себя другому сказывается не только коммуникативное нежелание, но гораздо большее; в этом заключается незнание себя самого, своей последней глубины и тайны, незнание своего „Я”, в котором все». o:p/

«Глаза не зеркало души, они как злые зрачки покойника, в которых отражается мрак мертвой души, на глубине которой тусклый свет правды. И зачем человеку глядеть в себя? Только на себя. Для этого и зеркало, чтобы скрыть себя от самого себя. Ведь смотрит человек в зеркало, а видит свое лицо. Что он может увидеть в себе самом? Только личное горе несбывшейся надежды». o:p/

o:p   /o:p

Евгения Вежлян. Пелевин как колобок русской революции. — «Русский Журнал», 2013, 29 апреля < http://russ.ru >. o:p/

«Ситуация напоминает анекдот, в котором Богу, написавшему формулу мироздания, указывают на ошибку, а он отвечает „и это знаю”. Пелевин за время своей долгой жизни в литературе создал собственную, и довольно жесткую, модель высказывания, построенную по принципу „парадокса лжеца”. Ситуация высказывания, как и все возможные реакции на него, в этом случае включена в высказывание и учтена им». o:p/

«Фейсбук научил каждого делать то, что с таким совершенством делал Пелевин в 90-е, — фиксировать реальность, создавать эффект присутствия. Если когда-то реальность казалась нам выдумкой Пелевина, то теперь — Пелевин вынужден бежать за ней, чтобы не отстать». o:p/

o:p   /o:p

Дмитрий Волчек. Пригов и углекислота. — «Радио Свобода», 2013, 26 апреля < http://www.svoboda.org >. o:p/

«Напрасно я, опасаясь разочароваться, откладывал в долгий ящик исполинский (800 страниц) первый том собрания сочинений Дмитрия Александровича Пригова под названием „Монады”. Пугало меня, что придется перебирать остывшую золу на стоянках Homo Sovieticus , страдавшего в очередях за синей птицей и засохшим азу, грозившего кулаком Рейгану и Тэтчер и обходившего стороной всевидящего Милицанера. Но составитель тома Марк Липовецкий сложил избранные сочинения „неканонического классика” так, что из скучного советского пепла восстало неумирающее тело частного человека, обитающего не в злой империи, а во вневременной „домашней семантике”, где не существует завтра и вчера, но вечно длится настоящее. Книга получилась превосходная». o:p/

«Так могло бы выглядеть донесение марсианского шпиона, отправленного собирать гербарий земных диковин. Много лет спустя, когда мы проходили вместе паспортный контроль, Пригов, к моему удивлению, достал британский паспорт со львом и единорогом. Смена гражданства имела вполне банальное объяснение, но я бы не удивился, если бы оказалось, что в его портфеле скрываются „Вальтер”, ультразвуковой перстень Джеймса Бонда и еще несколько паспортов на разные имена. Эта иноприродность заметна и в языке Пригова». o:p/

o:p   /o:p

Эллиот Вольфсон. «Состояние сновидения и реальность бодрствования — феномены одного порядка». Беседу вела Ксения Романенко. — «Теории и практики», 2013, 22 апреля < http://theoryandpractice.ru >. o:p/

«<...> когда человек представляет себе что-то умственным взором, фантазирует, то задействуются те же области мозга, что и при восприятии чего-то реального. То есть  с точки зрения нейропсихологии нет разницы между фантазированием, сновидением и восприятием реальных объектов». o:p/

«<...> некоторые нейрофизиологи утверждают, что сновидения — это деятельность, общая для человека и для животных; и что у животных фиксируется активность мозга во время сна, которая сопоставима с подобной активностью у человека. Но меня это не убеждает, для меня это явления разной природы. Активность мозга в сонном состоянии у животных и у человека можно замерить в количественных показателях, но, мне кажется, это не касается природы снов. Природа снов носит семиотический характер, связанный со знаками, со значением, и поэтому связана с человеческим сознанием, а не только с физиологическими процессами». o:p/

o:p   /o:p

Алина Волынская. Социальные сети наполнились безысходностью. — «Рабкор.ру», 2013, 4 апреля < http://rabkor.ru >. o:p/

«В той же логике, кстати, работает и государственный троллинг. Например, антитабачная кампания: предостережения насчет мучительной смерти на пачках сигарет могут создать ложное ощущение, что если курить не будешь, то и мучительной смерти избежишь». o:p/

o:p   /o:p

Вчера была война. Неизвестное интервью Бориса Васильева. — «Московский комсомолец», 2013, 19 апреля < http://www.mk.ru >. o:p/

В конце 1979 года Борис Васильев дал интервью Александру Минкину. Магнитофонная кассета, хоть и поврежденная, сохранилась; пленку удалось расшифровать. Публикуются фрагменты записи. o:p/

«В 1943 году я попал в 8-й воздушно-десантный стрелковый полк. Он формировался в Подмосковье из остатков полка, который вышел из боевого сброса. А из него выходят единицы, как вы знаете. Десантник — фигура обреченная. Даже раненых не можете вытащить. Десантники — камикадзе. Если человек может идти, он идет. Если нет… o:p/

— Его пристреливают? o:p/

— Да, конечно. Иначе его немцы замучают. Поэтому называется „прости, браток”. Мы вынуждены это делать не потому, что мы звери. Поэтому формировка десантных частей идет медленнее, чем стрелковых. Люди должны притереться друг к другу, привыкнуть». o:p/

o:p   /o:p

Александр Генис о романтике 60-х, советских мифах и реваншизме. Беседу вела Елена Ванина. — «Афиша», 2013, 4 апреля < http://www.afisha.ru >. o:p/

Говорит Александр Генис: «Или ностальгия по Серебряному веку, а точнее, по 1913 году, который кажется совершенно восхитительным. Но если посмотреть на письма и дневники, то люди тогда только и делали, что ныли. Им очень не нравилось то время, в которое они жили. Те же настроения были и в Германии, и в Англии, и даже в Вене. Поэтому все встретили Первую мировую войну с таким восторгом: она должна была положить конец агонии, которая представляется нам сегодня belle epoque . В сущности, массовая ностальгия по советскому скорее положительный фактор, потому что это значит, что прошлое превратилось в нечто такое, что не должно вернуться. Это напоминает то, что произошло в Германии, у немцев даже появился специальный термин „остальгия” — ностальгия по всему, что связано с восточногерманским прошлым. Фигуристка Катарина Витт, певец Дин Рид, которого называли Красный Элвис, жалкие машинки Trabant — все это вызывает умиление и пассеизм: тоску по прошлому из-за неудовлетворенности настоящим». o:p/

o:p   /o:p

Анна Глазова. «Я пытаюсь исследовать скандал языка». С одним из номинантов поэтического шорт-листа [«Русской премии»] поговорил Денис Ларионов. — « Colta.ru », 2013, 25 апреля < http://www.colta.ru >. o:p/

«Тот, кто пишет для Иного, не может рассчитывать ни на какое-либо знание о нем, ни на понимание, каким образом написанное Иного затронет. Но есть некоторое количество фигур, конечно, которыми Иного можно иносказательно, аллегорически подменить. Одна из таких фигур — инопланетяне из книг и фильмов; еще одна — живые существа на Земле, отличные от человека. Помню, в моем детстве был культ дельфинов, витала в воздухе мечта, что дельфины разумностью не уступают человеку и что надо только найти общий язык, чтобы состоялся диалог двух разумных видов. Отчасти эта же идея помогла и мне в новой книге, написанной „для землеройки” — для какой-то утопической землеройки, которая сидит и читает человеческую поэзию по-русски эоны спустя в, допустим, высокотехнологичной подземной библиотеке, когда уж ни одного человека на Земле не осталось». o:p/

o:p   /o:p

«Глупость и ум — это вовсе не противоположности». PRM расспросил Бориса Куприянова о стратегии выживания интеллекта в современном обществе. Беседу вел Александр Юсупов. — « The Prime Russian Magazine », 2013, 24 апреля < http://primerussia.ru >. o:p/

Говорит Борис Куприянов: «Я готов допустить, что мир не слишком сложен, но он все же не столь прост, чтобы переводить его в бинарные модели». o:p/

«Знаете, когда поезд пересекает границу нашей страны, в вагон часто заходят пограничники с собакой. Для современной России было бы очень характерно, если бы при переезде границы в купе сонных иностранцев заходил бы пограничник не с собакой, а, скажем, с вараном на поводке. Вот это было бы рационально. Наглядная картина: вы приехали туда, где ваши законы не работают». o:p/

o:p   /o:p

«Да и хрен бы с ними, с композиторами! Забыли уже все о них!» Владимир Мартынов о пользе притеснений, вреде прогресса, Леониде Федорове и собственном фестивале. Беседу вел Алексей Мунипов («Большой город»). — «Афиша», 2013,  24 апреля < http://www.afisha.ru >. o:p/

Говорит Владимир Мартынов: «Нет ничего лучше „Зимнего пути” Шуберта или вагнеровской „Валькирии”, мы уже так не сможем никогда — это еще Шенберг понимал. В этот мир нет возврата. Вот в конце прошлого года все ждали конца света — а он уже произошел, просто его не заметили. Мир, за который держится Губайдулина, — его больше нет. Мы живем в мире, где уже открыли бозон Хиггса и доказали теорему Пуанкаре. И нам сейчас нужно делать радикальные вещи. Сбросить с парохода современности Дюшана, Кейджа и Малевича. Освободиться от их диктата. Потому что весь контемпорари-арт находится под их гнетом, превратился в какую-то остывшую жвачку. Надо через это перешагнуть». o:p/

o:p   /o:p

Виктор Живов о Евангелии в советских хрестоматиях, неофитстве и симпатичных 90-х. Беседу вела Татьяна Кучинко. — «Православие и мир», 2013, 5 апреля < http://www.pravmir.ru >. o:p/

«Сейчас у меня вышла работа о Радищеве, про оду „Вольность”, про то, что для него свобода явно связана с Апокалипсисом: вольность, свобода наступает с концом света. Это однозначно прочитывается. Почему-то предшествующие исследователи проходили мимо этого важного момента. Вот такими вещами в литературе я занимаюсь». o:p/

«Я думаю, что исторические перемены все необратимые. Назад не убежишь. То общество, которое было в дореволюционной России, совсем не похоже на современную Россию. Ничего общего. В этом смысле всякие попытки реставрации дореволюционного прошлого (как и вообще все попытки реставрации) — это создание совершенно нового, совершенно не похожего на то, что было». o:p/

«Мне стыдно сказать, но я хорошо отношусь к 90-м годам. Советская власть кончилась — это было так симпатично, так приятно, такое большое удовольствие доставило… Я знаю, что для многих людей это период страшных лишений, но для меня так не было. Мы жили относительно благополучно благодаря моей американской работе. А смотреть на то, как рушатся устои коммунизма, было замечательно приятно. На то, как открываются церкви». o:p/

См. также публикации: «Скончался ученый-филолог Виктор Живов» — «Православие и мир», 2013, 17 апреля; «О филологе Викторе Марковиче Живове вспоминают Александр Кравецкий и Александра Плетнева» — «Православие и мир», 2013, 19 апреля. o:p/

o:p   /o:p

Славой Жижек. Я не извращенец, эту роль взяло на себя популярное кино. Известный философ — о своем новом фильме, идеологии XXI века, Сергее Эйзенштейне и Никите Михалкове. Беседу вела Лиза Новикова. — «Известия», 2013, на сайте газеты — 18 апреля < http://izvestia.ru >. o:p/

«Один из величайших фильмов всех времен „Сталкер” мог быть снят только в Советском Союзе, со всей его бюрократией и цензурой. На Западе на него никогда не дали бы денег». o:p/

o:p   /o:p

Максим Кантор. Красный свет. Главы из романа. — «Москва», 2013, № 4, 5 < http://moskvam.ru >. o:p/

«Представляя читателям отдельные главы из романа „Красный свет”, главы со своим отдельным детективным сюжетом, мы поступаем примерно таким образом, как если бы, положим, из романа „Мастер и Маргарита” была исключена фундаментальная историческая часть, опущена любовная интрига, а остались только те главы, где орудует Воланд со своей свитой и описываются проходимцы, населявшие Москву 30-х годов. Точно так же из романа „Красный свет” мы изъяли эпическую часть и оставили главы, где действуют маленькие люди, где сшибаются самые пошлые и мелочные житейские интересы» (из редакционного предисловия). o:p/

o:p   /o:p

Александр Кораблев. «В провинции жить можно». Беседовал Игорь Сид. — «Русский Журнал», 2013, 26 апреля < http://russ.ru >. o:p/

«Если смотреть из кабинетов Шведской академии, то она [культурная история донецкого региона] еще не начиналась. Ни одного мирового имени. Чтобы стать знаменитым, нужно уехать из этих мест, как это сделали в свое время композитор Сергей Прокофьев, поэты Василь Стус, Лев Беринский, Алексей Парщиков». o:p/

«Если смотреть из Москвы, то что-то интересное в этом краю уже происходит — донецкие авторы публикуются в толстых столичных журналах, получают престижные литературные премии (Владимир Рафеенко, Олег Завязкин, Элина Свенцицкая, Елена Стяжкина и др.)». o:p/

«Если смотреть из Киева, то взгляд двоится: „Не Украина и не Русь — боюсь, Донбасс, тебя, боюсь…” <...> Автор неизвестен. Но это давняя литературная традиция, еще с XIX века — воспринимать Донбасс как страшное место, ад на земле. Достаточно взглянуть на названия: „Молох” Куприна, „Подземное царство” Вересаева, очерки Серафимовича „Под землей”, „В огне”. Даже Пастернак, никогда здесь не бывавший, канонизировал такое восприятие в известной строке о „донецких, горючих и адских”». o:p/

Александр Кораблев (Донецк, Украина) — доктор филологических наук, заведующий кафедрой теории литературы и художественной культуры Донецкого национального университета, редактор журнала «Дикое поле». o:p/

o:p   /o:p

Григорий Кружков. «У страха глаза велики»: Элиот и Пастернак в начале 1940-х годов. Эссе. — «Новая Юность», 2013, № 1 (112) < http://magazines.russ.ru/nov_yun >. o:p/

«Оба поэта в конце тридцатых годов, накануне Второй мировой войны, испытали затяжной творческий кризис — хотя и по разным причинам. Как и, главное, какими они вышли из этого кризиса? По существу, это была точка перелома — и мировой истории, и мировой культуры, и их частных творческих биографий; этим и определяется важность поставленного вопроса. Чтобы вникнуть в него, мы намереваемся рассмотреть два произведения, написанных почти одновременно: поэму „Ист-Коукер” Элиота (1940) и стихотворение „Иней” Пастернака, входящее в его переделкинский цикл 1941 года». o:p/

См. также два эссе Григория Кружкова в майском номере «Нового мира» за этот год. o:p/

o:p   /o:p

Дмитрий Кузьмин. «Весьма своеобразное понимание 2013 года». Что означает присуждение премии «Поэт» Евгению Евтушенко. — « Lenta.Ru », 2013, 17 апреля < http://lenta.ru >. o:p/

«Для того чтобы видеть поэтические достижения Евтушенко важными и нужными для 2013 года, требуется весьма своеобразное понимание прежде всего самого 2013 года». o:p/

«Премия „Поэт” — детище советской картины мира, хотя среди ее лауреатов были и прекрасные поэты, этой картине мира органически чуждые. Возможна ли аналогичная „премия Пантеона”, построенная на понимании культуры как динамического единства самых разных ценностей? Конечно, возможна: ведь каждая из них в каком-то авторе находит свое наиболее яркое выражение. Но такой подход потребовал бы у руля премии каких-то других людей, способных смотреть на поэзию из сегодняшнего дня, а не из позавчерашнего». o:p/

o:p   /o:p

Олег Лекманов. Русская поэзия в 1913 году. Часть первая. — «Новое литературное обозрение», 2013, № 119 < http://magazines.russ.ru/nlo >. o:p/

«Так сформулированная тема притягивает к себе сужающий подзаголовок. Но его нет, поскольку цель нашего исследования заключалась в попытке аналитического обзора всей отечественной стихотворной продукции 1913 года, а говоря скромнее и точнее — всех поэтических книг , вышедших на русском языке в этом году». o:p/

o:p   /o:p

Анатолий Найман. Первая исповедь последнего года. К столетию « Cabaret artistique » Анны Ахматовой. — «Коммерсантъ Weekend », 2013, № 14, 19 апреля < http://www.kommersant.ru/weekend >. o:p/

«Чрезвычайная редкость, чтобы в поздние годы поэт, особенно такого калибра, как Ахматова, стал вносить исправления в ранний текст, особенно такой знаменитый. Однако Ахматова в конце жизни зачеркнула в нескольких изданиях первую строчку [«Все мы бражники здесь, блудницы»] и вместо нее от руки вписала наивную и довольно бесцветную „Все мы вышли из небылицы”. Прежде чем обвинять в измене вкусу, вспомним, что почти десятилетие после постановления 1946 года ее имя на всей территории СССР сопровождалось клеймом „полумонахиня-полублудница” — получалось, что она сама в этом призналась». o:p/

o:p   /o:p

Владимир Паперный о сталинской архитектуре и деньгах как современном средстве террора. Беседу вел Юрий Сапрыкин. — «Афиша», 2013, 4 апреля < http://www.afisha.ru >. o:p/

Говорит Владимир Паперный: «Как писала в свое время Ханна Арендт: „На самом деле всех целей, которых достигает террор, можно добиться другими средствами”. Сейчас средство террора — это просто деньги». o:p/

o:p   /o:p

Парфенон в Кижах. Максим Амелин о дамских игрушках, орехе без скорлупы и языковом коде. Беседу вела Елена Семенова. — «НГ Ex libris», 2013, 11 апреля. o:p/

Говорит Максим Амелин: «Мне показалось, что современность, расползающуюся на глазах в разные стороны, можно собрать и выразить с помощью обращения к любимому мной XVIII веку, особого интереса к которому никто в поэзии не проявлял. Кроме того, я считал (и считаю), что пушкинский язык русская поэзия выработала, концептуалисты этот процесс довершили, и нужно что-то новое». o:p/

«Не бывает универсальной поэтики, данной на все времена. Иначе — дальнейшее движение в поэзии невозможно. Получится, что Маяковский и Мандельштам, например, только зачем-то исковеркали чистейший русский язык. Но это не так. По мне — Пушкин язык упростил, срезал верхний план. Взял орех предшествующей русской поэзии, очистил его от скорлупы, достал ядро и всех им накормил. В начале XIX века остро стояла проблема потребления поэзии отечественной публикой. Салонные дамы думали на французском, и необходимо было заставить их обратиться к языку родных осин. Пушкин и поэты его круга успешно справились с этой задачей. При этом выяснилось, что на этом языке с Богом разговаривать невозможно, зато с девушками — вполне». o:p/

o:p   /o:p

Валерия Пустовая. Cледователь устал. В романе «Красный свет» Максим Кантор обещает крах проворовавшейся цивилизации неравенства. — «Российская газета» (Федеральный выпуск), 2013, № 92, 26 апреля < http://www.rg.ru >. o:p/

«В ответ на „минимум”, выписанный из прошедшего века в светскую конвенцию: „революция — зло, Сталин — тиран, социализм — тупик”, Кантор выдвигает свой ряд соответствий: открытое общество состоит из закрытых корпораций, либералы блюдут жесткие договоренности, цивилизация нуждается в варварах, демократия кончается войной. Ценности Европы на практике оборачиваются своей противоположностью, а потому значат не больше, чем светская условность, помогающая договориться при сделке». o:p/

«„Красный свет” — тоталитарно написанный роман, в котором оппонентам автора не дадут оправдаться». o:p/

o:p   /o:p

«Пушкин, Тютчев и Хармс никаких национальных премий не получали». Анна  Голубева. — « Colta.ru », 2013, 22 апреля < http://www.colta.ru >. o:p/

Сайт « Colta.ru » обратился с вопросами о национальной премии «Поэт» к Александру Архангельскому, Дмитрию Быкову, Андрею Василевскому, Дмитрию Волчеку, Александру Гаврилову, Олегу Лекманову, Александру Скидану и Алексею Цветкову. o:p/

Среди прочего Алексей Цветков сделал заявление: «Я, конечно, должен с порога объявить об обстоятельствах, которые могут повлиять на мою объективность: я сам (по крайней мере, чисто теоретически) принадлежу к возможным претендентам на эту премию, хотя никакой серьезной угрозы ее получить не ощущаю. Как бы то ни было, во избежание конфликта интересов хочу воспользоваться случаем и обратиться к жюри  с просьбой исключить меня навсегда из числа кандидатов. Потому что, если вдруг произойдет невероятное и эту премию мне все же дадут, я постараюсь отказаться от нее с максимальной публичностью и скандалом». o:p/

o:p   /o:p

А. И. Разувалова. Писатели-«деревенщики» в поисках оппонента: эстетика конфронтации и этика солидарности. — «Новое литературное обозрение», 2013, № 119. o:p/

«Удивительно, как часто писатели-„деревенщики”, уже добившиеся признания и больших тиражей своих книг, награжденные премиями и почетными званиями, рассказывая о себе, возвращались к давней и болезненной ситуации „вхождения в культуру”. <...> Постоянное обращение писателей-„деревенщиков” к ситуациям обучения/учебы, (не)соответствия нормам нового культурного круга могут говорить о своего рода неизжитом неврозе, связанном с подобными ситуациями и имеющем социальное происхождение». o:p/

«Приехавшими из провинции и жаждущими реализовать свои амбиции „новичками” высокий процент в поле культуры представителей элитарных групп расценивался как узурпация последними институциональных возможностей для самореализации творческой личности. Желание элиты контролировать пространство культуры возмущало выходцев из народа, однако элементом их габитуса было сомнение в том, что они имеют право „заниматься искусством”. „И я, подобно Шукшину, — писал Белов, воспроизводя логику ‘подчиненного‘ и взгляд на себя как на ‘выскочку‘, — выпрыгнул на другую территорию, предназначенную избранным”. Сам же Шукшин, вероятно, пережил мощный диссонанс между рано возникшей и устойчивой творческой мотивацией и ощущением „незаконности” своего присутствия в творческой сфере, обусловленным сознанием своего несоответствия признанному идеалу „человека культуры”. Незадолго до смерти, в 1974 году, свое нежелание в очередной раз давать интервью он объяснил дискомфортом, который был вызван необходимостью играть роль публичного человека — режиссера и писателя: „Ничего страшного, если я промолчу лишний раз. <...> Представьте себе, такая глупая, в общем, штука, но все кажется, что должны мне отказывать в этом деле — в праве на искусство”. Напротив, „аборигенам”, считавшим себя легитимными держателями культурного капитала, наличие новых претендентов на этот капитал казалось едва ли не эксцессом». o:p/

o:p   /o:p

Михаил Ремизов. «Если говорить о власти с народом, мы остаемся заложниками имперской матрицы». Беседу вел Юрий Беликов. — «Трибуна», 2013, 3 апреля < http://www.tribuna.ru >. o:p/

«Я себя отношу к той генерации, которая застала распад СССР в сознательном, но не деятельном возрасте. <...> Это действительно одно из поколенческих переживаний — ощущение, что мы пришли к шапочному разбору. Но главное — это исходное, осевое переживание утраты социального порядка и поражения в „холодной войне”. Отсюда острая потребность в реванше. Я вообще думаю, что главное переживание моего поколения — реваншистское». o:p/

«В случае с традиционной имперской моделью, это династия. В случае с империей реформированной, советской — это партия, вооруженная „единственно верным учением”. В обоих случаях источник легитимности власти — вне нации. Нынешняя российская власть утратила внешний, сакральный источник легитимности, но не укоренилась в нации. И, утратив „имперское” содержание, сохранила имперскую матрицу отношений с обществом. В известной степени, это феодальная знать без идеи божественного права и номенклатура без идеи коммунизма». o:p/

«Я вижу в русском национализме не угрозу Российской Федерации, а единственный шанс ее существования. Это — вопрос моральной настройки на поведение элиты. Она принимает решения и контролирует ресурсы, но ей нужно наладить коммуникацию с массами, чтобы те ее понимали, поддерживали и не свергали». o:p/

«Чем дальше мы идем по пути построения сословно-кастового общества, тем больше риск того, что исправление ситуации может происходить через насильственные эксцессы. Если людям постоянно напоминают об их второсортности и третьесортности, в какой-то момент единственным способом доказать обратное может стать повешение тех, кто пытался указать человеку на его место». o:p/

o:p   /o:p

Кирилл Решетников. Зеркало не пинать. — «Свободная пресса», 2013, 3 апреля < http://svpressa.ru >. o:p/

«Вообще-то Пелевин уже не первый раз атакует „креативный” мейнстрим, осмеивая старые и новые рукопожатные святыни, поскольку понимает, что стратегия эта является в последнее время актуальной, по крайней мере в художественном плане. Скандал внутри скандала вызывает (пока еще) живейшую реакцию — такую, которой просто скандалом не добьешься». o:p/

o:p   /o:p

Русский исторический роман и проблема общественного выбора. — «Русский Журнал», 2013, 22 апреля < http://russ.ru >. o:p/

Стенограмма круглого стола «Русский исторический роман и проблема общественного выбора». Говорит филолог Дмитрий Николаев: «Для меня участие писателя в описываемых событиях автоматически исключает его произведение из разряда исторических. <...> Если Новиков-Прибой сам участвовал в сражении, то, естественно, его книга не исторический роман. Даже притом, что она написана через много лет. Ну и важно, конечно, единство подхода. Скажем, Андреев в своей монографии 1962 года о русском советском историческом романе — очень хорошей монографии — спорит с различными определениями исторической прозы, дает свое, но при этом, например, „Чапаева” Фурманова выносит за рамки, а „Цусиму” рассматривает. Но чем они отличаются? Фурманов описывает события, в которых он участвовал, и Новиков-Прибой описывает то, в чем он участвовал. Но почему-то по его схеме „Чапаев” у нас к исторической прозе не относится, а „Цусима” относится. Здесь нельзя исходить из субъективного восприятия. Иначе получается, что сейчас мы все хорошо помним, и это еще не исторический роман, а через десять лет я все забыл — и роман стал историческим. А кто-то не забыл — и для него это по-прежнему роман о современности (в широком смысле)». o:p/

o:p   /o:p

Русь как поцелуй на морозе. Поэт и издатель Вадим Месяц: свежий взгляд на „креативную” поэзию. Беседу вела Татьяна Шабаева. — «Российская газета» (Федеральный выпуск), 2013, № 88, 23 апреля. o:p/

Говорит Вадим Месяц: «Наши культурные институции и структуры создавались в ельцинские, антирусские, по существу, времена и в настоящее время устарели. <...> Мне доводилось ездить на книжные ярмарки, фестивали — и было крайне неловко за моих коллег, считающих возможным, представляя свою страну, разглагольствовать о рабской сущности русского народа или всячески демонстрировать свою храбрость мелочными подколами властей, сплетнями и т. п. Мы давно уж на другом витке развития, а эти люди производят впечатление только что вышедших из диссидентской кухни на свежий воздух». o:p/

o:p   /o:p

Людмила Сараскина. Русская литература не учит… ничему. — «Православие и мир», 2013, 19 апреля < http://www.pravmir.ru >. o:p/

«Чему она учит? Как убивать топором старушек? Как женщине из-за несчастной любви бросаться под колеса поезда? Как молодому, полному сил мужчине, который потерял смысл жизни, в петле повисать? Как растлевать маленьких девочек или маленьких мальчиков? Или как собирать бомбу и ставить в нее часовой механизм?» o:p/

«Есть, увы, и такой дикий взгляд на литературу — исподлобья. И, кстати говоря, сегодня такой взгляд вдруг получил куда большее распространение, чем когда бы то ни было прежде. Кажется, еще лет 20 — 30 назад такую точку зрения высказывать стеснялись, боялись прослыть круглыми невеждами. Сегодня — не стесняются и своим невежеством даже бравируют». o:p/

«Сегодня некие анонимные отморозки — я не могу иначе их назвать — могут написать на стене музея В. Набокова в Петербурге: „Набоков — педофил”, совершенно не понимая, что Набоков написал роман не о себе, не о своем опыте, а о грешном герое и его малолетней жертве, об их трагедии. <...> Если мы будем относиться к литературе таким образом, у нас получится, что вся русская классическая литература, и не только русская, но и вся мировая литература — это пропаганда зла, пропаганда греха, пропаганда кошмаров и ужасов, потому что литература пишет про любовь и ненависть, про веру и отпадение от нее, про жизнь и смерть». o:p/

o:p   /o:p

Юрий Угольников. Модный описатель. — «Октябрь», 2013, № 1 < http://magazines.russ.ru/october >. o:p/

«Место [Дмитрия] Данилова в русской культуре теперь определено, и с этого места его никто не сдвинет. Осталось понять: настоящий ли это Данилов, точнее, надо понять, какой именно Данилов — настоящий. Для меня подлинный Данилов скорее автор „Черного и зеленого” или „Дома десять”, чем „Горизонтального положения” или „Описания города”. Нельзя сказать, что последние его романы — просто имитации Даниловым самого себя, а все же они только бонус, может быть, и любопытный, но к облику писателя мало что добавляющий, а порой и затемняющий его». o:p/

«В отличие от романа „Горизонтальное положение”, с которого, пожалуй, началось широкое прославление Данилова, новый роман „Описание города” — бонус приятный». o:p/

«Романы Данилова — это его же мутировавшие, раздувшиеся до внушительных размеров короткие произведения». o:p/

o:p   /o:p

Константин Фрумкин. Эволюционист в Раю (Индивидуальность и эволюция). — «Топос», 2013, 19 апреля < http://www.topos.ru >. o:p/

«Итак, рай полон биологических несообразностей. Но если попытаться представить, о чем же все-таки грезит конструирующее рай „имагинативное мышление”, то можно увидеть: звери не едят друг друга, обмена веществ в этой биосфере нет, одна особь не имеет „пищевых претензий” к другой — то есть перед нами мир абсолютно автономных особей, не образующих пронизанную внутренними связями биосферу, мир индивидуальностей, выделенных из окружающей среды». o:p/

o:p   /o:p

Чужая речь в авторских поэтических практиках. — «Цирк „Олимп”», Самара, 2013, на сайте — 26 апреля < http://www.cirkolimp-tv.ru >. o:p/

Литературная анкета, приуроченная к «круглому столу» «Поэтическая антропология чужого слова» (в рамках семинара «Антропология поэтического опыта», 26 — 27 апреля,  Самара, Дом-усадьба А. Толстого). Ответили: Владимир Друк, Линор Горалик, Александр Бараш, Сергей Лейбград, Анна Голубкова, Алексей Колчев, Александр Макаров-Кротков, Виталий Лехциер, Павел Арсеньев, Алексей Кияница, Кузьма Курвич, Александр Беляков, Евгения Вежлян, Николай Поселягин, Марк Шатуновский. o:p/

Говорит Анна Голубкова : «Ведь в сущности любая речь — чужая. Не мы выдумали этот язык, не мы выдумали правила речевого обихода, мы просто ими пользуемся с той или иной степенью успешности. Язык как система коммуникации требует непременного коллективного усилия и совместной работы всех его носителей. И в живой речи как конкретном способе реализации этой системы не так уж много индивидуального, потому что мы, желая быть понятыми, в любом случае вынуждены апеллировать к этому общему. Если бы можно было представить какую-то в полном смысле слова свою речь, то она по необходимости была бы исключительно речью для самого себя, то есть герметически закрытым явлением». o:p/

o:p   /o:p

Лада Штраус. Путеводитель по повести Л. И. Бородина «Ловушка для Адама». — «Москва», 2013, № 4. o:p/

«<...>„Ловушка для Адама” — наиболее таинственное произведение русской литературы второй половины ХХ века, поскольку эта повесть принадлежит к уникальному опыту „художественной проповеди” Священного Писания и христианства как единственной философии, противостоящей философии социализма и либерализма. Сами жизнь и судьба Леонида Бородина обусловили особую новизну и принципиально не фарисейскую природу этой „проповеди”». o:p/

«До повестей „Год чуда и печали” и „Ловушка для Адама” русское искусство слова не знало такого осмысления мира видимого и невидимого, „ненашего измерения”, в восточно-христианской традиции понимания сущности этих миров, именно в такой мере осознанной и воспринятой автором этих повестей». o:p/

О прозе Леонида Бородина см. также статью Григория Аросева «Свобода как догма» («Новый мир», 2012, № 4). o:p/

o:p   /o:p

Михаил Эпштейн. Отцовство. Фрагменты из книги. — «Октябрь», 2013, № 4. o:p/

«Эта книга — о начале жизни, о первых двадцати месяцах: с момента, когда отец впервые слышит биение новой жизни в животе матери, и до момента, когда подросшая дочь начинает ходить и говорить и родители решают завести второго ребенка. За это время совершается таинство становления бытия из небытия — со многими приключениями, любовными коллизиями и трагедией взросления, вины и отчуждения». o:p/

«Авторы, пишущие о детстве, обычно обходят стороной или торопливо минуют самое его начало, как не выраженное в языке и не закрепленное в памяти ребенка. (Из всей русской литературы, кажется, только Сергей Аксаков и Иван Бунин оставили несколько драгоценных страниц.) Однако таинственность младенчества не прячет, не ограждает себя, напротив, хочет раскрыться, для чего и приходит в этот мир, нуждаясь лишь во встречном движении нашего слова. Именно потому, что младенец не умеет говорить, вся ответственность за открытие смысла в его молчании ложится на близких (а когда он начинает говорить, эта книга завершается)». o:p/

o:p   /o:p

Дмитрий Юрьев. Заложник времени. — «Известия», 2013, на сайте газеты —  5 апреля < http://izvestia.ru >. o:p/

«<...> вынужден повториться (впервые написал об этом после предыдущей серии тетралогии про космонавтов, халдеев и вампиров, в 2006 году) — абзац, посвященный Пелевину в энциклопедии будущих времен, абсолютно предсказуем: „выдающийся русский писатель-сатирик конца XX — начала XXI века”». o:p/

«Выдавая себя за постмодерниста, коммерческого писателя, буддостроителя и пустоискателя, Пелевин исподтишка продолжает (не будем спорить о масштабе) очень старую и очень внятную литературную миссию — миссию Свифта и Салтыкова-Щедрина. Пелевин — в своих главных проявлениях — это математическая точность припечатывающих формулировок, способность к мизантропической отстраненности такого накала, что злободневщина поднимается до уровня абстрактных алгебраических выражений, сохраняющих внятность и применимость на протяжении веков (хотя и выводились они на почве самой грубой и примитивной реальности). Остроконечникам, тупоконечникам и йеху — 300 лет, „съеденному чижику”, „органчику” и Угрюм-Бурчееву — примерно 150, и есть основания предполагать, что „демократия” (происходящая от „демоверсии”), „легенда для нашего бренда”, нефтеносная черная корова, Великая Мишъ и Occupy Pussy вполне способны пережить на десятки лет и выйти далеко за национальные границы ареала проживания породивших их тори, вигов, градоначальников и начальников пиара, гламура, дискурса и протеста». o:p/

o:p   /o:p

o:p   /o:p

Составитель Андрей Василевский o:p/

o:p   /o:p

o:p   /o:p

o:p   /o:p

o:p   /o:p

«Дружба народов», «Звезда», «Знамя», «Иностранная литература»,  «Наш современник», «Октябрь», «Фома» o:p/

o:p   /o:p

Василий Бетаки. Стихи. Вступительная заметка Александра Кушнера. — «Звезда», Санкт-Петербург, 2013, № 5 . o:p/

Публикация памяти ушедшего недавно поэта. o:p/

«Василий Бетаки не застрял в шестидесятых годах, как многие его сверстники, нет, он менялся — и менялся к лучшему, то есть от несколько расшатанного, экспансивного, иногда слишком громкоголосого, театрализованного стиха (учился в Литинституте в семинаре Павла Антокольского), рассчитанного на большую, молодежную аудиторию, переходил — и перешел! — к сдержанной, тихой, ответственной поэтической речи, обращенной к единственному, то есть непредставимому, „провиденциальному”, как говорил Мандельштам, собеседнику. <…> Да, Киплинг, Дилан Томас, Роберт Фрост, Томас Элиот, Шарль Бодлер, Жорж Брассенс, Луи Арагон и т. д., да, Василий был прекрасным переводчиком, но русская просодия, „родная колыбель” оказалась в конце концов самой дорогой, необходимой и чудотворной для него» (из вступления). o:p/

o:p   /o:p

Священник Сергий Круглов. Да придет Царствие Твое. О чем мы молимся этими словами. — «Фома», 2013, № 5 . o:p/

«А вот у нас, современных православных, к сожалению, выражение „Царство Небесное” обозначает нередко что угодно, только не то, что имел в виду Сам Христос… Кто-то считает, что Царство Небесное — это синоним „жизни загробной”, этакая подсвеченная пустота, в которой висят бесплотные призраки, души усопших, мол, недаром мы желаем „Царство ему Небесное” только умершим, попробуй пожелать такое живому человеку!.. Кто-то — что Царство Небесное находится в небе, вертикально над нами, и его можно достичь, если долго лететь ввысь на летательном аппарате. <…> Кто-то — что Царство Небесное — это такой аналог языческого славянского ирия или утраченного Эдема, места, из которого человек ушел и в которое, как мы знаем, назад никогда не вернется. А кто-то думает, что Царство Небесное придет когда-то в будущем, со вторым пришествием Христовым, сейчас его здесь еще нет, забывая слова Спасителя:  Ибо вот, Царствие Божие внутрь вас есть (Лк 17: 20), первоначальное значение этих слов позволяет их трактовать не в духе привычного всем, в том числе и атеистам, пиитического психологизма, мол „все ценное внутри человека”, в его „внутреннем мире”, но и по-другому: Христос сказал ученикам, что Царство Божие между них есть, их общность в любви и во Христе и есть явленный признак пришедшего Царства… o:p/

И от того, как мы с вами, толкуя слова Христа о Царстве Небесном, понимаем смысл своей собственной жизни, ее цель, зависит и то, как мы свидетельствуем о своем уповании внешним — людям, стоящим вне Церкви». o:p/

o:p   /o:p

Георгий Кубатьян. Цитаты скажут сами за себя. — «Дружба народов», 2013, № 5 . o:p/

Отклик на книгу Заруи Айрян «Искусство поэтического перевода в творчестве русских поэтов II пол. XX — нач. XXI века (на примере армянской поэзии)» (Ереван, «GSM Studio», 2012). o:p/

В самом конце этой, на первый взгляд абсолютно разгромной рецензии, автор неожиданно (и, думаю, вполне ехидно) пишет, что претензий к автору книги не имеет, т. к. она была рекомендована к печати «решением Ученого совета Института литературы им. М. Абегяна». «Мы последнее время сетуем на катастрофическое падение культуры, да что культуры — простой грамотности. Речь обыкновенно ведем о школьниках или студентах, изредка поругиваем корректоров. Этажи более высокие — вузовские преподаватели, сотрудники научных учреждений — пользуются по умолчанию чем-то вроде неприкосновенности. Тут-то все, дескать, еще слава богу. Коль скоро мне возразят — не грузи нас армянскими своими бедами, — перечислю российские сборники и журналы, где привечали автора рецензируемой книжки: „XXI век: итоги прошлого и проблемы настоящего”, „Вестник Юга России”, „Филологические науки: вопросы теории и практики”, „Вопросы филологии”. Список неполон». o:p/

Нет, без живого примера тут нельзя. o:p/

«Для специалиста, занятого литературой второй половины минувшего века и начала нынешнего, З. Айрян удивительно не осведомлена, кто есть кто. Так, Инна Лиснянская, Евгений Попов, Елена Шварц, Михаил Рощин у нее литературоведы, Станислав Рассадин, Александр Дымшиц, Владимир Огнев — поэты-переводчики, Алла Латынина — поэтесса, Олег Чухонцев и Дмитрий Голубков — женщины (как это, как это? — П. К. ), Сусанна Мар — мужчина. Чингиз Айтматов означен прозаиком (и на том спасибо) и литературным критиком. И совсем уж убило меня, что выросшая и живущая в Ереване армянка трижды по разному поводу называет Вардгеса Петросяна литературоведом…» o:p/

o:p   /o:p

Протоиерей Андрей Логвинов. Будет Пасха. Стихи. — «Наш современник», 2013, . o:p/

Открывающая журнальную книжку публикация. Читая эту, близкую к любительской, проникнутую любовью к Божьему миру, к людям, к православию — лирику, — пойди, догадайся, какой тон и пафос ждут тебя — в своем развитии — ближе к концу номера. Представить нельзя. Я именно что о звуке. o:p/

А здесь — в стихотворении «Программа новостей» — только об облетевших яблонях, отцветших вишнях, осыпавшейся черемухе и печальном сокрушении в одной-единственной строке, что нет у человека сил — приостановиться да успеть глянуть вокруг, посреди борьбы с жизнью. o:p/

  o:p/

Борис Мессерер. Промельк Беллы. Главы из книги. — «Октябрь», 2013, № 5 . o:p/

«Как-то накануне Дня Победы Булату позвонил некий высокопоставленный военный и „жирным”, обстоятельным генеральским голосом стал говорить: o:p/

— Вы должны как участник Великой Отечественной войны выступить перед военнослужащими, которыми я командую… o:p/

Говорил он долго, при этом все время повторяя: „Вы должны, вы должны!”. o:p/

Булат ответил: o:p/

— Я никому ничего не должен. Никакую великую войну не знаю. Была великая бойня. Людей убивали тысячами. Выступать у вас я не буду». o:p/

o:p   /o:p

Владимир Новохатко. Белые вороны Политиздата. Записки завреда. — «Знамя», 2013, № 5 . o:p/

Воспоминания о знаменитой книжной серии «Пламенные революционеры», для которой писали многие именитые «шестидесятники» — от Юрия Трифонова до Натана Эйдельмана. Интересный во многих отношениях текст. o:p/

«Иногда случались удивительные вещи. В рукописи Анатолия Гладилина о Робеспьере одной главе был предпослан эпиграф — фраза, приписываемая французскому революционеру, Вернио: „Революция, как Сатурн, пожирает собственных детей”. Сатурн XX века Сталин казнил всех руководителей Октябрьской революции. Оставить такой эпиграф было для нас хулиганским поступком. Честно сказать, мы думали, что отделаемся поротой задницей, розгами главной редакции, которая несомненно снимет этот эпиграф. Но он без зацепок прошел и главную редакцию, и цензуру! Если использовать фразу из одной широко известной миниатюры Альтова — „Все поражены!”». o:p/

«Аксенов, издав роман о Красине, заключил с нами еще один договор — о Лумумбе, деятеле африканского национально-освободительного движения. Но известные всем „крутые” его поступки — участие в подготовке альманаха „Метрополь” и прочее — привели писателя к эмиграции на Запад. Стараясь оградить редакцию от финансовых потерь, он вернул аванс». o:p/

«Хочу сказать о сотрудничестве с Игорем Губерманом, автором знаменитых „гариков”. Он написал нам два романа, но его имя на обложках не значилось. Первый роман вышел под именем Марка Поповского. Поповский ходил к директору издательства с просьбой поставить на книге имя соавтора — Губермана. Директор не затруднил себя поисками приличного отказа, а прямо сказал, что на обложке достаточно и одного еврея. Впоследствии Губерман <…> утверждал, что эта книга написана им полностью. Не имевший возможности получить какую-нибудь творческую работу, Губерман написал для нас еще один, отличный, роман, вышедший под именем его тещи Лидии Лебединской. <…> Весь роман пронизан откровенным, страстным неприятием самовластья». o:p/

«Читая год за годом поступающие к нам рукописи, мы пришли к поразившему нас открытию: ни один из революционеров за всю историю человечества не достиг поставленной цели — создать справедливое общество». o:p/

В этом же номере, в рамках проекта «Критика — это критики» С. Чупринин в статье «Бывшие» пишет о литературной журналистике 1990-х. Взгляд, конечно, отсюда : на Павла Басинского, Вячеслава Курицына, Бориса Кузьминского и других. На «старую» «Независимую газету» и отдел «Искусство» в газете «Сегодня». Маски, стили, бунты и тот , ушедший вместе с молодостью и временем — легендарный «дух вольности». Который и мне до сих пор, обмолвлюсь, более чем памятен. o:p/

o:p   /o:p

Алексей Пель-Дмитриев. Мы никогда не играли «в войну». Рассказ-воспоминание. — «Дружба народов», 2013, № 5.

«Развалин на улицах Москвы я просто не помню. <…> Тогда Москва была заметно меньше, поэтому и каждая ее утрата была очевиднее. Еще из откровений военного времени, о котором я, правда, узнал уже после войны: меня всегда удивляла станция метро, которая сейчас называется „Партизанская”. Почему у нее три тоннеля? Почему она открыта в 1943 году, когда вообще в Москве ничего не строилось? „Все для фронта, все для победы”, а тут вдруг метростроевцы что-то срочно сдают. И вот я узнаю, что товарищ Сталин был гораздо предусмотрительнее партайгеноссе Гитлера — тоннель с этой станции был пробит до Кремля. В нем одним движением рычага на рельсы опускались бронеплиты, и по ним внутрь Кремля могли быстро войти сорок танков, тогда это называлось — бригада. В эти танки по необходимости загружались члены Политбюро, которые могли выскочить на поверхность уже в районе Измайлова. А это было тогда уже за городом. Там находился какой-то маленький аэродром-подскока, и все „важные и нужные” люди могли быстро улететь из Москвы». o:p/

o:p   /o:p

Михаил Петров. Встречи с Бродским. — «Звезда», Санкт-Петербург, 2013, № 5.

«Мы постепенно сблизились, в чем сыграл свою роль, по-видимому, и территориальный фактор (он жил на улице Пестеля в знаменитом доме Мурузи, а я у Таврического сада, неподалеку). Я бывал у него в „полутора комнатах”, а он частенько заходил ко мне. Помню, однажды он сказал: „Майк (тогда мы по-мальчишески называли друг друга на иностранный манер — Майк, Джозеф), нарисуй мне, как устроена атомная бомба”. Я в моих профессиональных занятиях не имел ничего общего с разработкой атомного оружия, но в меру своего понимания нарисовал элементарную схему атомной бомбы, как она изображалась в популярных журналах вроде „Знание — сила”. Он долго рассматривал бумажку и, кажется, забрал ее с собой. Зачем ему это было нужно, не знаю.  Я, кстати, не встречал в его стихах каких-либо упоминаний об устройстве атомной бомбы. Но замечу: мотив этот неожиданно отозвался в 2010 году в Вильнюсе на юбилейной конференции по Бродскому. Я был приглашен туда выступить с воспоминаниями о нем и упомянул о бумажке со схемой атомной бомбы, чем повеселил аудиторию. Надо сказать, что конференция проходила в присутствии прессы. По ее окончании в телеинтервью литовский репортер спросил у меня, правда ли, что я в молодости в Ленинграде передал Бродскому чертежи советской атомной бомбы. От неожиданности я не сообразил, о чем речь. Но репортер сказал мне: „Ну как же, об этом сегодня написали вильнюсские газеты”». o:p/

o:p   /o:p

Проза без героя. — «Знамя», 2013, № 4.

«Редакция <…> пригласила к обсуждению коллег, прозаиков и критиков, попросив их ответить на два вопроса: 1. Насколько актуальной представляется Вам проблема героя в современной прозе? 2. Насколько важен герой (и как Вы его находите) для Вашего творческого процесса, для технологии Вашего письма?» o:p/

Ниже — ответы на второй вопрос двух современных писателей-интеллектуалов. o:p/

У Алексея Макушинского я привожу только финал его пространного эссе (разделение на ответы-вопросы он снял), а ответ Николая Кононова — целиком; в журнале их тексты следуют один за другим, сначала Н. К., потом А. М. Очередность изменяю. o:p/

Да, цитируя, я почему-то вспомнил знаменитое определение Гоголя о русском языке. o:p/

«<…> Великая Маргерит Юрсенар говорила о герое своего романа, переведенного на русский под названием „Философский камень”, враче, алхимике и философе Зеноне, что она любит его, „как брата”. Она же рассказывает, что во время болезни ей чудилось, будто Зенон склоняется над ее постелью, берет ее за руку. „Мне хорошо знакома эта смуглая рука, очень сильная, длинная кисть с сухими, похожими на шпатели пальцами, с довольно крупными и бледными, коротко остриженными ногтями. Костлявое запястье, впалая ладонь исчерчена множеством линий. Я ощущаю пожатие этой руки, знаю в точности, насколько она горяча…”. Дать своим героям жизнь такой полноты и силы, чтобы в трудную минуту они могли держать тебя за руку, кажется мне идеалом возвышенным, наверное — недостижимым» (А. Макушинский). o:p/

«2. Совершенно не важен, так как я не мыслю отвлеченной категорией „героя”, хотя бы потому, что пишу в номинациях первого лица, что дает мне возможность излагать проблемы достоверного, чувственного и пластически точного. В рамках аналитического расширения. Мне важно изоморфное расширение письма, широта охвата, не имеющая никакого отношения к героической модальности. Перед литературой, я уверен, стоят совсем иные проблемы. По меньшей степени — витальности ее притязаний, эстетической достоверности и парадоксальной дегероизации я-скриптора. Что и даст возможность построить новый текст, с иной проблематикой, не имеющей к „героическому” никакого отношения» (Н. Кононов). o:p/

В дискуссии также участвовали Денис Гуцко (своим письмом Н. Ивановой он и «спровоцировал» обсуждение), Юрий Буйда, Александр Снегирев, Марина Степнова  и Елена Стяжкина. o:p/

o:p   /o:p

Леонид Рабичев. Весна без конца. Стихи. Вступительная статья Станислава  Айдиняна. — «Дружба народов», 2013, № 5.

Автору — стихотворцу, графику и живописцу — в этом году исполняется 90 лет. Помимо стихов, журнал публикует — на цветных вкладках — и его картины. «Мне говорит седой мой проводник, / Что нет в Европе памятника выше, / Что он описан в двух десятках книг / От плит и ниш до потолка и крыши. / Смотрю издалека, смотрю в упор / На достопримечательный собор. // Мне говорит мой проводник седой, / Что там, где начинается ограда, / Покоится под мраморной плитой / Какой-то Мотыльков из Сталинграда, / И каменный апостол из алькова / Сверлит меня глазами Мотылькова» («Собор», Весна 1946). o:p/

o:p   /o:p

Дионисио Гарсио Сапико. Испанец в России. Из воспоминаний. Под редакцией Натальи Малиновской. — «Иностранная литература», 2013, № 5 . o:p/

В этих мемуарах есть нерядовой эпизод из ранних послевоенных лет, когда автор работал в картонажной мастерской по оформлению Музея Тимирязева. Работали под звуки радио, которое передавало о досрочном выполнении планов и т. п., упомянуло и тружеников некоего села. Тут с одним из мастеров случилось неожиданное: он яростно швырнул в репродуктор тяжелую деревянную чурку с криком: «Это мое село!!!.. Там мать моя страдает!!!» — и разрыдался. Все замерли. o:p/

И вдруг присутствующий при сем секретарь одной из партячеек Худфонда, похлопав мастера по плечу, «…говорит, обращаясь к нему по имени-отчеству: „Ничего — репродуктор починим, и дело с концом. Работайте спокойно”. Этот парторг за укрывательство такого поступка (да еще совершенного в присутствии многих людей) мог лишиться партбилета и загреметь в лагерь на многие годы. Значит, он был не только хорошим человеком, но и полностью доверял всем присутствующим». o:p/

o:p   /o:p

Джоби Уоррик. Тройной агент. Журналистское расследование. — «Иностранная литература», 2013, № 5, 6.

Документально-художественному роману, написанному американским журналистом, сотрудником «Вашингтон пост» предпосланы — посвящение («Родным и близким павших…») и эпиграф из древнекитайского полководца и теоретика войны Сунь Цзы («Война — это путь обмана»). o:p/

Книга — о сегодняшней афганской кампании, по самым свежим следам. Нелегкие труды и дни ЦРУ, само собой, разнообразно вплетены тут в ткань текста. o:p/

Любопытно, что русский переводчик «Тройного агента» обозначен как «Н. Н.».  В биографическом разделе его, конечно — нет. o:p/

o:p   /o:p

Евгения Щеглова. Смерть как жизнь. — «Знамя», 2013, № 4.

Рецензия на роман Валерия Попова «Плясать до смерти», построенного по тому же художественному принципу, как и «Третье дыхание» (публиковался в «Новом Мире» десять лет тому назад). Там — о страдающей алкоголизмом жене, здесь —  «о том, как у рассказчика, он же Валерий Георгиевич Попов (автор давно называет своего двойника из биографической прозы собственным именем), умерла единственная дочь». o:p/

«Итак, лирическая проза?.. Да какая там вроде бы может быть лирика. <…> Проза исповедальная?.. Да, в значительной мере. От неподъемного груза воспоминаний, от тоски, боли, вспышек раскаяния в своих родительских ошибках — ну кто же обходится без них? — рассказчик лечится именно этим: погружением в прошлое. Он снова и снова прокручивает свою, а вместе со своей и Настину, такую короткую, жизнь, он ловит в ней моменты и комические, веселые, и глубоко интимные, семейные, и при этом ничего не скрывает от читателя — ни горечи своей, ни боли, ни осознания ошибок. o:p/

И что самое главное — оставаясь при этом, как ни странно, по-мужски сдержанным. Непременные в такой ситуации слезы — в глубине, порой действительно миру невидимые, а наверху — та самая жизнь, которую В. Попов, неутомимый шутник, балагур и выдумщик, любит в любых ее проявлениях, далеко не всегда радостных. <…> Для русского писателя, надо сказать, это дело редкое. Нет у нас в крови этого веселого раблезианства, страсти к самому веществу жизни, к теплой ее материи. Нам бы все до смысла ее докопаться, а любить, весело и просто, — дело чаще всего не наше. Мы, как известно, выше любви». o:p/

o:p   /o:p

Вячеслав Шульженко. Шахид как персонаж. — «Октябрь», 2013, № 5. o:p/

Автор — заведующий кафедрой литературного и журналистского мастерства Пятигорского государственного лингвистического университета. o:p/

Приведу из зачина. «В конце прошлой зимы журналисты из местного отделения ВГТРК попросили рассказать о том, как спустя два года после самоподрыва в дагестанском Губдене Марии Хорошевой — бывшей студентки Пятигорской фармацевтической академии — я, профессор этого самого вуза с тридцатилетним педагогическим стажем, отношусь к случившемуся. Не скажу, что в преподавательском кругу мы часто возвращаемся к этому событию. Оно из тех, где не до конца очевидна вся цепочка причин и обстоятельств, приведших „приму” студенческого театрального кружка, до слез наивно и искренне игравшую в чеховских спектаклях, к шахидству, в результате чего она, будучи уже матерью двоих детей, совершила чудовищное преступление». o:p/

«Случай с Хорошевой странным образом совпал с начавшей за несколько лет до того меня занимать проблемой терроризма в литературе (воистину, если долго всматриваться в пропасть, пропасть начинает всматриваться в тебя!). Тогда, на рубеже веков, Пятигорск напоминал адский котел, складывалось ощущение, что через город пролегла линия фронта». o:p/

o:p   /o:p

Мо Янь. Сказитель. Нобелевская лекция. Перевод с китайского Игоря Егорова. — «Иностранная литература», 2013, № 5. o:p/

Пожалуй, самый необычный текст в этом нечастом жанре. Почти половину своего выступления последний по времени лауреат, автор романов «Лягушки», «Большая грудь и широкий зад», повестей и рассказов «Прозрачная краснобокая редиска», «Осенний паводок» и других, — посвятил своей матушке. Остальное — своему ремеслу. Финал: o:p/

«Я — сказитель. Благодаря своим историям я получил Нобелевскую премию по литературе. После присуждения мне премии произошло немало ярких событий, и это еще больше укрепило мою убежденность в существовании правды и справедливости. Отныне я и дальше буду рассказывать свои истории. Благодарю всех присутствующих». o:p/

o:p   /o:p

o:p   /o:p

Составитель Павел Крючков o:p/

Содержание