А ЛЮБВИ НЕ ИМЕЮ
Священник Ярослав Шипов. Отказываться не вправе. Рассказы из жизни
современного прихода. М., “Лодья”, 1999, 128 стр.
Небольшие документальные рассказы о жизни “современного прихода” написаны профессиональным литератором — до рукоположения о. Ярослав Шипов выпустил несколько книг — и, несомненно, относятся к тому, что мы условно именуем “художественной прозой”. Книгу о. Ярослава без напряжения сможет прочитать далекий от церкви читатель — и вряд ли почувствует себя незваным гостем на пире посвященных, — легко узнав известные ему литературные приметы. Стилистически рассказы о. Ярослава восходят к прозе деревенщиков, они написаны неспешным, разговорным языком, темы тоже, в общем, знакомые — русский Север, дикий русский народ, загадочная русская душа. Но узнаваемый материал подан в неожиданном ракурсе: повествователь рассказов — священник, в основе большинства его историй — личный пастырский опыт.
Для нашей литературы и быта это редкость. Во-первых, священник и писатель в одном лице — сочетание исключительное. (Мемуарист и собиратель церковных анекдотов о. Михаил Ардов не в счет, так как в жанровом смысле его вещи остаются за пределами беллетристики.) Во-вторых, непосредственным священническим опытом батюшки обычно предпочитают не делиться, все больше налегая на проповедь “истины ходячей”. Заметим между строк: на наш взгляд, опыт этот уникален в своей экзистенциальной сущности и поучителен не менее общеизвестных христианских аксиом, ведь сводится он, собственно, к созерцанию встречи (или невстречи) человека с Богом — а что в мире важнее этого?
И тут бы впору порадоваться — наконец-то молчание прервано, истории о. Ярослава о том самом.
Рассказчик — единственный на округу священник — ездит по огромным пространствам совершать требы, и его “современный приход” — это не только немногочисленные посетители церкви, в которой он служит, но и весь тот громадный район, который он обслуживает, все те поселки и деревушки, куда его приглашают крестить, причащать, отпевать. Священник застает людей в самые пронзительные для их жизни моменты — и сколько возможностей открывается здесь перед писателем — сам Гоголь позавидовал бы! Книга о. Ярослава действительно вызывает ассоциацию с гоголевской поэмой-путешествием (в которой, по слову самого классика, должна была явиться “вся Русь”), структурно же сборник напоминает “Записки юного врача” Михаила Булгакова и воспоминания “сельского ветеринара” Джеймса Хэрриота. За каждым посетителем молодого врача и начинающего ветеринара — отдельная история и судьба. Тут бы и продолжить: тем более за каждым “пациентом” священника, того же врача, только приводящего людей в духовную врачебницу... Но тут-то и приходится споткнуться, оборвать параллель.
В книжке о. Ярослава много историй и ни одной судьбы. Двигаясь от рассказа к рассказу, мы с недоумением обнаруживаем сходство героев о. Ярослава с... героями Хэрриота, чьими подопечными были коровы, собаки, лошади, свиньи. Онтологическое скотство собственных персонажей для о. Ярослава — очевидность.
Тьма накрыла ненавидимый прокуратором город — мужики беспробудно пьянствуют и умирают друг за другом: один разбился на машине, другой угорел, третий утонул, четвертый лег под гусеницы собственного трактора, пятого просто убили (“Поминки”, “Крестины”)... О женщинах, о тех и просто нечего говорить: “...прав был архиерей: „С баб, наверное, и на Страшном Суде ничего не спросят. Ну что с них спрашивать? Чуда в перьях... Похоже, за все придется отвечать нам”” (“Пшеница золотая”); женоненавистнические мотивы звучат и в других рассказах (см., например, “Ужин у архиерея”). Вера в “сглаз”, языческое поклонение предкам на кладбищах в день Троицы (“Святое дело”), просьбы к лешему помочь найти убежавшую кошку (“Письма лешему”), старообрядцы, давно забывшие старые обряды и до неузнаваемости исказившие новые (“Старшой”), — словом, “степень духовного одичания нашего народа невероятна”. Но, может быть, это только в провинции, глубинке? Да нет, словно для равновесия о. Ярослав включает в сборник и полный гротескных заострений рассказ о посещении московского кладбища, на котором служит его приятель. Пышные похороны убитому руководителю крупного автокомбината устраивают непосредственные заказчики убийства (“Новая Москва”). Похороны проходят по полной программе — с оркестром, заупокойной службой, мощной охраной. Один из охранников в благодарность за то, что священники отпустили его с поста сбегать за водкой, приносит им подарок — боевые гранаты. “Держите, отцы, пригодится... Ну, чего молчите? От души ведь!..”
Мрак, источаемый шиповскими грешниками, так густ, что черты их лиц почти неразличимы. И это кажется не случайным, за редчайшим исключением (которое представляет один из самых удачных, на наш взгляд, рассказов, “Равелин”) ни одной прорисованной судьбы, ни одного законченного портрета здесь нет. Мимо батюшки несутся не живые люди, не лица — так, какие-то невыразительные пятна, мутные тени. Единственный до конца положительный герой сборника — сам батюшка. И дело здесь не в том, что рассказы эти по большей части — беглые зарисовки, краткие очерки, дело не в объеме и жанре — достаточно бывает и одного штриха, одной черты, чтобы человек встал во весь свой рост и судьбу. Просто о. Ярослав этого штриха, этой черты в своих героях и не ищет — с пьяницами, блудниками, безбожниками, лентяями, убийцами — все ясно и так. “Отказываться не вправе”, позовут — батюшка совершит требу, отпоет и покрестит, но при этом неизменно храня меж собой и ими дистанцию непереходимую.
Но, может быть, дело в том, что автор пытается выйти на метауровень, он о делах не человеческих — Божиих. Очевидно, по авторскому замыслу каждый рассказ призван был стать благовестием. Ведь почти в каждом происходит чудо. Большое и малое, сверхъестественное и то, что легко принять за совпадение и случайность, скромное и бьющее в глаза, но неизменно совершающееся близко, совсем рядом.
Заболела женщина тяжкой болезнью, но перед операцией попросила батюшку крестить ее, отслужила в церкви молебен об исцелении — и хворь исчезла (“Долг”). Надо было батюшке освящать пасеку, и страшно боялся он пчел, но пчелы (“твари Божии”) его не тронули (“Пчелы”). Отслужил батюшка молебен перед началом сеяния хлебов, и пшеница уродилась в тот год небывалая, так что приезжали со всего района набираться опыта (“Пшеница золотая”). Позвали батюшку причащать умирающего старика-охотника за шестьсот верст, но самолет сбился с курса, сел подзаправиться в одном поселке — и вскоре туда же неожиданно привезли того самого старика, чтобы доставить его в больницу. Слабеющий дедушка едва успел исповедаться и причаститься, как душа его покинула тело (“Соборование”). Отслужил батюшка молебен об исцелении недужного над стариком, который с минуты на минуту должен был умереть, — старик вскоре поднялся (“Лютый”). Как ответил один московский коллега о. Ярослава на вопрос, часто ли случались в его священнической практике чудеса, — “поденная работа”!
Однако вот странность — чудеса в книге обладают непременно двумя свойствами. Во-первых, чудо неотделимо от присутствия батюшки. Это, впрочем, может иметь свои объяснения: священник — непосредственный слуга Царя Небесного, и вполне естественно, что небесные милости творятся его руками. Но во-вторых, и уже в необъяснимых, — чудеса здесь имеют обратную силу.
Исцелившаяся женщина так и не поблагодарила Бога за исцеление, и болезнь вернулась (“Долг”). Восставший от смертного одра старик, в прошлом “лютый партиец”, узнав, что к нему, пока он лежал в беспамятстве, приходил “поп”, очень рассердился, топнул ногой, и тут же его хватил новый удар, на этот раз смертельный (“Лютый”). Агрономша, не пожелавшая отслужить перед следующей посевной молебны, никогда уже не получала такого урожая, как однажды — в тот год, когда батюшка молебен по собственному почину отслужил (что помешало ему повторить свой прошлогодний опыт невзирая на агронома, остается загадкой) (“Пшеница золотая”). Печник, отказавшийся делать батюшке печку, тяжело заболел (“Печное дело”). Возмездие не заставляет себя ждать. Милость Божия аккуратно уравновешена Его же мщением.
Оно понятно — свобода человека превыше всего, насильно никто с тобой чудес творить не будет, у неимущего отнимется, бесплодная смоковница обречена на гибель, и все же... Не подвергая сомнению подлинность историй о. Ярослава, обратим внимание лишь на направление его взгляда. Концентрация мстительности, льющейся с небес, кажется почти невероятной. Будто и не небеса это уже, а судьба-злодейка. И автор в суровости к своим героям словно бы стремится не отстать от карающего их Неба, не замечая, что сам это Небо и сочинил, что под его собственные представления о судах Божиих и подверстываются истории.
Еще один, последний, пример. Рассказ “Праздник”. По прихоти начальства шестисотлетний юбилей села, в котором служит рассказчик, перенесли со дня Преображения (по новому стилю — 19 августа) на июль. Местное руководство просит батюшку подсобить с хорошей погодой, отслужить молебен, но он доходчиво объясняет, что “к начальству Небесному обращаться с такой глупостью никак невозможно”, и... — угадали? Правильно, в день праздника с самого утра в селе идет дождь, который кончается только после все же отслуженного батюшкой молебна на начало всякого доброго дела... Учитесь, неразумные, проникайтесь, кто здесь Хозяин. Так-то оно так, Хозяин Хозяином, но сколь же милосерднее этот Хозяин своих работников, если, по словам Писания, Его солнце светит равно для всех и Сын Его на просьбу предать огню не принявших Его отвечает Своим ученикам: “Не знаете, какого вы духа: ибо Сын Человеческий пришел не губить души человеческие, а спасать”. Спасать не здоровых, но больных, которых с такой беспощадной иронией описывает о. Ярослав, — в том числе и невежественного культработника, вошедшего в церковь в шляпе и навеселе, и его “дамочку-секретаршу”, пришедшую в храм, напротив, “безо всякого покрытия вытравленных кудрей”, и даже бывшего “лютого партийца”.
Конечно, не нам судить автора, который, видимо, по собственному горькому опыту знает, сколь несмысленны и косны бывают люди, как трудно до них достучаться, как обидно наблюдать их невежество и хамство, как справедливы слова о метании бисера перед свиньями. И все-таки почему-то этих косных, пьяных, невоспитанных, неблагодарных, глупых, этих свиней жаль. Жаль и бедных колхозников, об урожае которых второй раз батюшка не захотел молиться. Жаль и заболевшего печника. Жаль и гада “лютого”.
Мертвые воскресают, расслабленные восстают, слепые прозревают, горы передвигаются, языком человеческим о. Ярослав владеет превосходно — дело за малым... Яркой по фактуре и материалу книге катастрофически не хватает тепла, не хватает любви. Честное слово, Хэрриот к своим пациентам был гораздо дружелюбнее.
Выход книги о. Ярослава мог стать фактом душеспасительным, а стал лишь общекультурным. Независимо от сильнейшего отрицательного заряда, заложенного в его сборнике, сама попытка поведать на языке художественной литературы о предметах для нее непривычных кажется весьма любопытной и, в общем, удавшейся. Вариант о. Ярослава довольно прост в исполнении — он показывает, что никакого особенного стиля, никакой новой образности для повествования о присутствии Бога, бытии Церкви в жизни людей не требуется. И об этом, оказывается, можно писать без пафоса и нажима, можно писать языком не ангельским — человеческим, потому что православие, православный быт здесь не особый извод реальности с легким привкусом эзотерики, а, собственно, сама жизнь.
А потому вопреки всему порадуемся. Порадуемся, что дверь все же растворилась, лед тронулся и единственный пока голос раздался. Первый блин, в общем, комом, что ж, подождем, подождем еще — других голосов воинов сего немалого православного воинства, других историй, другого опыта, другого тона.
Майя КУЧЕРСКАЯ.