Е. Б. СКОРОСПЕЛОВА. Замятин и его роман “Мы”. В помощь преподавателям, старшеклассникам и абитуриентам. М., Издательство Московского университета, 1999, 79 стр. (Перечитывая классику).

В течение почти десятилетия в романе Е. И. Замятина “Мы”, написанном в 1922 году, а опубликованном в России лишь в 1988-м (“Знамя”, № 4 — 5), российские критики и историки литературы видели прежде всего первую в мировой литературе антиутопию, предупреждавшую об опасности советского тоталитаризма. Такому восприятию романа “Мы” способствовала и биография его автора — политического “еретика”, претерпевшего гонения на родине из-за публикации этого произведения за рубежом и вынужденного в 1931 году покинуть Россию. Однако зарубежные замятинисты Д. Ричардс, А. Шейн, Л. Геллер, А. Гилднер, Р. Гольдт и другие1 показали, что значение романа этим не исчерпывается — он относится к центральным произведениям XX века, изображающим трагическую судьбу современного человечества. Книга специалиста по русской литературе 20 — 30-х годов Е. Б. Скороспеловой написана в этом же направлении. В ней дан во многом новаторский анализ романа “Мы”, представленной в нем картины мира и концепции человека.

Ключевые моменты биографии “чёрта советской литературы” (так с горечью Замятин назвал себя в письме к Сталину) и рассказанная Скороспеловой с опорой на недавно полученные А. Галушкиным и Р. Янгировым данные почти детективная история печатания в США и других странах “Мы”, “текста-эмигранта”, осмысливаются как своеобразная форма литературных связей между Россией и Западом. Не менее существенно доказываемое Скороспеловой влияние антиутопии “Мы” на прозу Булгакова, Платонова и Набокова, которые шли хоть и в семимильных сапогах, но все-таки за Замятиным.

В книге по-новому показаны многообразные связи романа с идеологией и культурой серебряного века и 20-х годов. Уже С. Кормилов писал о некоторой иллюстративности романа “Мы” по отношению к ряду идей пролеткультовца А. Гастева, однако Скороспелова подводит читателей к выводу о том, что в “Мы” не только талантливо пародируются космическая утопия поэтов Пролеткульта и мечты А. Гастева о создании “нового” машиноподобного человека — Замятин предостерегает и от угрозы технократической цивилизации. Автор романа “Мы”, талантливый инженер-кораблестроитель, конечно, ощущает в машине и результат творческого прозрения (полет космического корабля “Интеграл”). И все же, по мнению Скороспеловой, Замятин примыкает к той линии русской философской мысли, которая, восходя к славянофилам, Достоевскому, авторам сборника “Вехи”, “сложилась в борьбе с рационализмом, с безграничной верой в силу разума и возможность использовать научные методы ради достижения человеческого счастья”. Включение “англичанина” (так называли Замятина в России), на творчество которого повлияли помимо Достоевского Г. Уэллс, О. Генри, А. Франс, в “славянофильский” круг может показаться спорным. Но Скороспелова смело ревизует сложившиеся стереотипы.

Так, исследовательница темпераментно полемизирует с распространенным взглядом на автора “Мы” как на сторонника революционного типа развития общества. По ее мнению, слова революционерки I-330 о том, что революции бесконечны, — “метафора протеста против догматизма и стагнации, против омертвения жизни”, но революция для писателя — “не синоним государственного переворота, предстающего у Замятина как возвращение к пещере, как нарушение стабильности, необходимой для строительства жизни, как бессмысленная растрата человеческих сил” (его рассказы “Мамай”, “Пещера”). Скороспелова видит в “МЕФИ” наследников идей “бесов” Достоевского, так как и замятинские революционеры и строители Единого Государства претендуют на роль Благодетелей человечества.

Интересно прослеживается родство романа “Мы” с поэтикой неомифологического символистского романа, с дихотомией аполлонического и дионисийского у Ф. Ницше и Вяч. Иванова, в “Петербурге” А. Белого и в поэзии А. Блока (противостояние стихийного и “цивилизаторского” начал), а также трагическое травестирование Замятиным библейского сюжета о строительстве Вавилонской башни.

Подобная многомерность замятинского произведения была бы невозможна в “чистой” антиутопии, это — неотъемлемая черта неоднородной жанровой природы “Мы”. Кстати, замечание И. Роднянской: “„Мы” Замятина как раз стилистически сомнительны, так как к изложению привлечен весь экспрессивный инструментарий, наработанный писателем ранее, но совершенно избыточный для данной задачи; книга справедливо знаменита — вопреки своему слогу”2 — основано как раз на представлении о том, что жанровое содержание этого произведения исчерпывается антиутопичностью. Между тем Скороспелова, подчеркивая тонкий психологизм в “Мы”, с помощью которого только и можно было раскрыть изнутри образ Д-503, инженера и автора записок о Едином Государстве, доказывает, что знаменитая книга — одновременно авантюрный, любовный, психологический, философский роман. А мнение исследовательницы о том, что среди разных жанровых форм в “Мы” ведущим оказывается “роман о романе”, то есть роман о создании художественного произведения, где герой выступает в роли его творца, побуждает читателя включить “Мы” в ряд таких классических русских романов XX столетия, как “Вор”, “Кащеева цепь”, “Мастер и Маргарита”.

Татьяна ШУВАЕВА.