КАСАЯСЬ ДО ВСЕГО СЛЕГКА

Вещи существуют не сами по себе, а такими, какими мы их воспринимаем. Но многие полагают, что вещи и суть то, какими они их воспринимают. Алексей Туробов, автор записок “Америка каждый день” (“Новый мир”, 2000, № 4), очень неплохо, даже талантливо, передает свое восприятие страны, но полагает, что именно такой, какой он, проведя в ней год, воспринимает ее, она и существует. Мне, живущему в США уже двадцать лет, его восприятие напоминает мое собственное первых лет. Но мое за эти двадцать лет неоднократно “меняло кожу”. Вроде как приближаясь к ядру (сути), переходило с одного (электронного) уровня на другой. Соответственно менялась — проступала — суть вещей, которая, кстати, когда преодолеешь “не нашу” поверхность, оказывается вполне обычной.

Возьмем один пример. “Я все думаю: что мне в Америке не нравится? А вот [что]... Американцы — это успешно осуществляемая и лелеемая идея мещанства”. Самое интересное, что это верно. Неверно только ополчаться на это. Я хорошо, разумеется, помню, что антимещанская тема имеет в русской культуре долгую и благородную линию — от Герцена, ужаснувшегося засилью в царстве свободы лавочников, до введшего в английский язык слово “пошлость” Набокова. Но, во-первых, сама уже эта установка смотреть, у какого какие вкусы, сродни стремлению наводить порядки. Скалозубы от эстетства не менее опасны, чем Скалозубы от мещанства <...> Главное же тут то, что мещанство — это данность, одна из нормальных составляющих реальности. Не нравится? Но к концу XX века мы усвоили, что если реальность приспособлять к нашим желаниям (“бить по головкам”), а не наоборот, то ведет это к весьма нежелательным последствиям. И дело вовсе не в политической корректности, а в обычном здравомыслии. Как открыл когда-то другой, много более молодой, но гораздо более зрелый путешественник по Америке, Токвиль, “осуществленное” мещанство, иначе говоря — развитый средний класс, это именно то, что нужно для устойчивого функционирования общества. И если бы Россия могла когда-нибудь дойти до жизни такой, было бы только хорошо.

Туробов мог бы возразить, что он и не претендовал ни на что большее, чем просто передать свои поверхностные путевые впечатления. Это можно было бы принять, но по его тону — очень свысока — не видно, чтобы он считал свои впечатления поверхностными. А они именно поверхностные. Наш профессор наблюдал иначе устроенную жизнь, некий многоплановый и многослойный феномен. Но не видно у него даже и попытки как-то осмыслить это противоречивое, но вполне, при всех оговорках, работающее единство противоположностей. Заметил он, скажем, что мало читают они. Правильно. Но как из моря масскультуры встают тут тогда острова такой культуры, какой в доперестроечном отечестве я не встречал? Знает ведь, наверное, Туробов о полярно противоположных суждениях на этот счет — Набокова и дочери Льва Толстого Александры. Она наставляла Набокова по прибытии его из Франции, что “все американцы малокультурные доверчивые простаки”. А он писал через год приятелю, Герману Гессену, что это страна высокой и разнообразной культуры, в которой тому не будет трудно адаптироваться, только чтоб общался с местными и избегал своих.

Быть может, с Туробовым произошло то, что происходит здесь, по моим наблюдениям, со многими соотечественниками, — уходят они в глухую защиту. Замыкаются то есть в коконе привычных представлений и критериев, не замечая, как трактуют явления одного контекста в совсем другом. Но главное у Туробова — вот этот его тон этакого знатока за границей, касаясь до всего слегка и свысока. Как следует из статьи Павла Басинского в том же номере “Нового мира”: “СС, или Сугубая Серьезность... кажется старомодной и смехотворной”. Это можно понять — времена сейчас такие. Но и то нужно понять, что не поплевывание косточками черешен в этом, а, наоборот — зависимость от времени, подчинение его влиянию вместо попыток влиять на него...

Валентин ЛЮБАРСКИЙ.

Нью-Йорк.