ВИТАЛИЙ ДМИТРИЕВ * ПОЙМАННЫЙ ГРОМ * * * Сквозь наплывы янтаря и разводы позолоты на исходе октября лес просвечивал, как соты, обнажая синеву, отпуская на свободу отгоревшую листву влажной вечности в угоду. Вот — граница бытия, за которой мы не властны. Для кого-то смерть моя будет легкой и прекрасной, мимолетной, словно грусть. Скажут: «Музыка умчалась вместе с ветром». Ну и пусть. Лишь бы что-нибудь осталось, — след какой-то на земле, звук, который отзовется, уголек в ночной золе, блеск звезды на дне колодца... Потому что только так можно выжить, не иначе, — сквозь молчание и мрак свету радуясь и плача. * * * Я где-то прочитал, что человек из лабиринта выбраться на волю способен, лишь придерживаясь свято одной стены. Тогда в конце концов он выйдет, как Тезей, на свежий воздух, к высоким звездам, морю, кораблю. Жаль, я всю жизнь мечусь и не внимаю чужим советам. Впору поумнеть, остепениться... Вот недавно встретил приятеля в Таврическом, и он, не видевший меня считай лет двадцать, пытался разузнать, как поживаю. Что ж, врать пришлось, придумать на ходу карьеру журналиста, жизнь в Москве, престижный брак с художницей, что, кстати, и вправду было некогда со мной, но только вперемешку. Для чего я врал, как будто снова примеряя иную жизнь, которая тесна? И море знает, почему шумит, и небо помнит, для чего бездонно, и ни одна звезда не говорит, но мы их окликаем поименно. Вот Сириус, вот Марс, а вот Венера. Произношу нелепые слова. Ни разу в жизни их на небосфере не наблюдал. Лишь в юности, когда ходили оттянуться в «Планетарий». По небу звездному идет прогулка, темно и тихо. Мы портвейном булькаем. Скользит над нами звездная указка... О, женщина, экскурсовод по звездам, жива ли ты? И жив ли звездный мир? * * * Раскрывая глаза в соленой воде, промывая, за неимением слез, этой мутной влагой, видишь везде только муть и взвесь, и нельзя всерьез уповать на прозрачность, вообще нельзя ни на что уповать, ибо застит взор эта муть и грязь, и нужна слеза или море, чтоб смыть надоевший вздор. Раскрывая глаза, рискуя прозреть, здесь читай — «ослепнуть, как Гомер», понимаешь, что жизнь — это та же смерть, но с обратным знаком. Хлябь и твердь разделить еще можно, но в небесах все едино. Стоит ли различать первородный грех и смертельный страх, чтобы время жизни качнулось вспять. * * * Я пытался жить, теребил судьбу по старинке, расплетая нить, первозданным любуясь цветом. Не скопил в глазу ни одной золотой соринки, ничего не скопил, никогда не жалел об этом. Я всё бревна таскал да укладывал там, где надо. Я почти устал, но не жду от судьбы пощады, хоть давно замыслил изведать иную долю. Говорят же — есть на свете покой и воля. Только издавна рабское что-то во мне засело, все никак не дает оторваться душе от тела. Видно, я еще похожу по самому краю, видно, губы свои в вине еще искупаю. * * * Хоромы сменив на полати, свершив переезда обряд, толкаясь на Старом Арбате, зачем я так выпукло рад, узнав на лубочной картинке ограду, двойной светофор в том месте, где улица Глинки впадает в Никольский собор? Зачем я цепляюсь за место, коль время едино для всех? Сквозь город, не стоящий мессы, почти презирая успех, иду то ли слаб, то ли болен. Но вот наступает тот миг, когда с четырех колоколен вещает единый язык. И вновь вдоль изгибов канала бреду неизвестно куда. Ты помнишь, ведь здесь протекала иная, живая вода, иные деревья шумели под теплым весенним дождем, где Росси, Ринальди, Растрелли рокочут, как пойманный гром, и даже не верится толком, что все это сходит на нет. Лишь ты, безымянным осколком в пространстве блуждая, поэт, еще не предвидишь, не знаешь, зачем и куда возлетишь, чьей кровью себя запятнаешь, чью душу безвинно спалишь. Дмитриев Виталий Владимирович родился в 1950 году. В 70-х годах участник неформального литературного сообщества «Московское время» (вместе с А. Сопровским, Б. Кенжеевым, Т. Полетаевой, С. Гандлевским и другими), публиковался в «Знамени», «Октябре», «Континенте» и других журналах. Живет в Петербурге.