ВЛАДИМИР ГУБАЙЛОВСКИЙ * ДАР И ПОКОЙ К стихам Стихи мои, птенцы, наследники, душеприказчики... А. Тарковский. Ну вот, я стою перед вами, творец и создатель. Теперь спасайте. Своими словами закройте балконную дверь. Спасите от этого шага, иначе я просто уйду. Но если вы только бумага, измаранная на ходу, но если я силы вам не дал, простите, простите меня. Как видно, что делал — не ведал, не ведал до этого дня. Памяти друга В своей кургузой курточке, как есть, с подкладкой символического меха. Когда мы это начали, Бог весть, с ничтожной вероятностью успеха. Но это было, что ни говори, теперь припоминаемое вчуже, когда ты можешь видеть изнутри, на чтбо я до сих пор смотрю снаружи. Как будто красно-белый поплавок, всем корпусом подрагивая мелко, меж облачных ныряет поволок залатанная, старенькая «элка». И девочку примерно лет шести тошнит. И нет ни выдоха, ни вдоха. Я думаю: «О Господи, прости, наверно, Кузе было б так же плохо». Светает поздно. Дети крепко спят. Спят разметавшись, скомкав одеяла. Я понимаю, восемь лет подряд мне каждый день тебя недоставало. Словами благодарности судьбе, наивностью нечаянных наитий, жизнь движется, как гайка по резьбе, и катится планета по орбите. Но тот круговорот заблудших душ невольно подкупает постоянством мою непрозреваемую глушь, поросшую вполне банальным пьянством. Наверно, где-то около шести я рухну, и меня оставят силы. Как мне везло, как мне могло везти. Я прожил жизнь, как больно это было. Первый учитель Ирине Викторовне Барановой. Воспитание чувств до Флобера, откровение тайн алфавита — это первая робкая мера осознания мира и быта. Будут книги и библиотеки проявление смысла и слова. Тяга к истине есть в человеке безусловная первооснова. Жизнь учителя в самом-то деле есть отчаянная неудача. Продвиженье к немыслимой цели — непосильная людям задача. Может быть, это проповедь права, холодок глубины и свободы. Может быть, это тихая слава, что приходит к тебе через годы. * * * Давайте поговорим, например, о Бахе или для разнообразия о Глюке. Они надевали шелковые рубахи, отправляясь к знакомой шлюхе. Они играли на клавикордах редко, на органе — обыкновенно, и самодовольство на круглых мордах, как масленый блин, лоснилось, наверно. Они прожили жизнь так, как хотели. Посмертной славы — греби лопатой. Они не ютились в черном теле, как заповедовал Бог Распятый. Но они сохранили бессмертную душу, а это немало, ох как немало. Ибо сопротивленье удушью — труд, которого им перепало вдосталь. Лесная сказка 1 Развиднелось, промокший орешник засверкал, начинало парить. Трое старых, затюканных леших на поляне сошлись покурить. Закурили и долго молчали, и один наконец произнес: — К сентябрю дорубить обещали, я вчера заходил в леспромхоз. — И пошли вдоль разбитой дороги, вдоль залитой водой колеи, волоча деревянные ноги, деревянные ноги свои. 2 Хорошо сработали, ладно, выверенно проложили просеку, поставили опоры, а лесное озеро вытекло и вымерло, треснуло, как блюдце из черного фарфора. А вчера под утро, без видимого повода раскрошив скворцам недоеденный хлеб, леший повесился на обрывке провода недалеко от опоры ЛЭП. * * * Подробный анализ мыслей и поступков героя говорит о том, что его единственной целью, единственным, в чем он видел ценность, была Красота. Но дорога сворачивала все время не в том месте и питала его не намного лучше верблюжьей колючки. Он искал Красоту в замечательно умных книгах. В поэзии, математике, стоицизме, но находил гармонию, а она не более чем изящное прокрустово ложе, круглый бассейн, где можно достать до дна, Красота по своему существу безобразна, возможно, как бесы разны. Он пытался ее удержать в регулярных строфах, резких тропах, неожиданных переменах метра. Это похоже на ловлю ветра полой халата. На вопрос: «Не слишком ли ярок мой галстук?» за пять минут до потопа. Переноска воды в решете от забора и до обеда — не большая победа. Красоту часто связывают с удивлением, но это какое-то слабое чувство, сродни испугу, в нем звучит разве что дамское «ах». Скорее она похожа на жуть впотьмах, на преступление против морали, логики, государства и частных лиц, на выпускников психбольниц. Это тот откровенный ужас, который несет сквозь разрывы оформленной оболочки. Кровь, пот и слезы, но в первую очередь пот — это верные признаки приближения точки кипения или присутствия Красоты. Можно приблизиться, можно. Попробуй тронь. Ты сожжешь ладонь. Лучше не надо, пусть кто-то другой где-то там сходит с ума на этой непрочной почве. Но безумная музыка движется по пятам, как эхо шагов отражаясь от стен одиночки. Голая лампочка мощностью 200 ватт режет глаза, и мысли гремят быстрее, чем шары лотереи. Но все-таки, все-таки перетерпи: нет выше таланта таланта терпенья, когда возникает внезапное пенье, кузнечик стучит в придорожной степи. Напейся воды, если хочется пить. Цветок зацветает, прекрасный как демон, из света пространства и времени сделан. Нет выше таланта таланта труда. Душа твоя, словно долбленая чаша, наполнится влагой, быть может, горчайшей. Пока еще можно вернуться туда путем не прямым, но, возможно, кратчайшим туда, где проселок прибило дождем, спасибо на том. Там женщина варит сливовый компот, там девочка красит картинки в альбоме, и там тебя ждут, и, наверное, кроме никто и нигде тебя больше не ждет. Машины и люди стоят на пароме. И пьяный паромщик цепями гремит, и сердце щемит. Душа твоя станет той формою, той строфою с так долго искомым размером, которая непредставимым манером наполнится страшной земной Красотой, крадущей детей и бегущей по нервам, и это твой выбор, твой дар и покой, твой дом над Окой. Губайловский Владимир Алексеевич родился в 1960 году. Окончил мехмат МГУ. Автор книги стихов «История болезни» (см. рецензию М. Бутова в «Новом мире», 1995, № 2). Живет в Москве. Статья Губайловского «Век информации» публиковалась в «Новом мире», 1999, № 8.