Критика Акунина разлюбила. А ведь когда-то жаловала. Первые книги фандоринского цикла, не пользующиеся особым успехом у читателя, были замечены именно критикой, заговорившей о стильном детективе, тонкой стилизации, интеллектуальной игре и качественной беллетристике, отсутствие которой так удачно восполняет таинственный автор. После того как Чхартишвили выглянул из-под маски, разочарования не последовало. Скорее критическое сообщество было польщено: свой брат, литературовед с широким кругом интересов, японист, интеллектуал. Но по мере того как рос успех Акунина у широкой публики вместе с тиражами книг, по мере того как он делался персонажем светской хроники, звездой, брендом, критика теряла к нему интерес. Проект “Жанры” был встречен сотнями газетных заметок, где сообщалось о высоком рейтинге продаж и в рекламном стиле излагалась сюжетная интрига (как правило, лишь зачин, не портить же удовольствие потенциальному покупателю), — и скептической гримасой профессиональной критики.

“Проект Бориса Акунина „Жанры” — это попытка создания своеобразного инсектариума жанровой литературы, каждый из пестрых видов и подвидов которой будет представлен одним „классическим” экземпляром, — доверчиво цитировали газеты издательскую аннотацию. — В эту энтомологическую коллекцию войдут „Детская книга”, „Шпионский роман”, „Фантастика”, а также „Семейная сага”, „Триллер”, „Производственный роман” и прочее, и прочее”.

У критиков аннотация вызывала недоумение. “Слово „инсектариум”... давит из гляделок умильную слезу. Согласитесь, более идиотский рекламный слоган нельзя и представить”, — пишет в “Русском курьере” Елена Ямпольская, ставя под сомнение, впрочем, не аннотацию, а саму идею проекта: “Образцовость противоестественное, а значит, неживое качество... Если Акунин решил сделаться образцовым автором, значит ли это, что нам следует ожидать от него 15 дохлых книг?” Вопрос резонный.

Насчет аннотации, однако, Елена Ямпольская высказалась не по адресу. Все указывает на то, что принадлежит она не издательству, а автору: и синхронное появление ее на трех разных книгах, вышедших в разных местах, и авторский стиль, и провокационность. Никакое издательство не посмело бы сравнить серию книг с энтомологической коллекцией и тем более использовать слово инсектариум . Это из акунинского арсенала. Сейчас филолога и видно. Биолог так не скажет: в его научном обиходе слово давно утратило латинский суффикс. Экспериментаторы держат собак и мышей в виварии, а мух, бабочек и тараканов в инсектарии. Это словоупотребление освящено словарями. “Твой домашний инсектарий”, — называет издательство популярную серию. “Содержание бабочек в инсектарии”, — сочиняет энтомолог научную книгу.

От слова “инсектариум” веет запахом лаборатории, уставленной средневековыми ретортами и колбами, и в тусклом мерцании свечей возникает образ человека в темной мантии и квадратной шапочке, тщательно растирающего какой-то порошок, потребный для тинктуры. Неужто лишь затем, чтобы погрузить в раствор трупик жука и сохранить какого-нибудь всем известного навозника под звучным названием Scarabaeus sacer?

В “Детской книге” Акунина действует алхимик, пробравшийся из Англии ко двору Димитрия-самозванца. Работает он, как и положено человеку его профессии, над поисками философского камня — кивок в сторону Гарри Поттера, который камень этот, как известно, недавно отыскал.

Акунинский алхимик камня не видел, однако секрет его производства объясняет подробнее, чем герой Джоан Роулинг: нужен Магический кристалл, чтобы направить солнечный луч на тинктуру, — и тогда может произойти Великая Трансмутация.

В Акунине мне всегда виделось что-то от алхимика. Его фандоринский проект и детективы о бойкой монахине Пелагии — результат трансмутации, которую с помощью некоего кристалла он производит с предварительно разъятой на составные части, подсушенной, истолченной и перемешанной русской литературой.

Много писали, что Акунин восполнил странный пробел в русской литературе конца ХIХ века — отсутствие качественной беллетристики. Это не совсем так. Беллетристика, конечно, была. А вот детектива действительно не было. А если б и появился — образованная публика, скорее всего, его бы третировала.

“Дети, вам вредно читать Шерлока Холмса. И, отобрав пачку, потихоньку зачитываюсь сам”, — признается Розанов в “Опавших листьях”. Но почему детям-то вредно читать то, что ныне прочно ушло в детское чтение? Представления эпохи о достойных и низких жанрах изменчивы. “Записки о Шерлоке Холмсе” в глазах образованной публики были низким жанром. Мой отец, родившийся в 1900-м и успевший пройти едва не весь курс гимназии в маленьком городе Александрове, пока не грянула революция, рассказывал, что у него были большие неприятности из-за того, что в классе он читал какой-то двухкопеечный выпуск приключений сыщика-джентльмена. Тоненькие выпуски детективов преподаватели отбирали у гимназистов с той же брезгливостью, как сейчас отбирают у школьников порножурналы.

Акунин посвящает свою фандоринскую серию памяти литературы ХIХ века. Но создает героя, которого просто не могло в ней быть.

Во-первых, качественная беллетристика и детектив были несовместимыми понятиями. Во-вторых, читающая публика ввиду своей либеральной ориентации никогда бы не признала своим героем сыщика, работающего на правительство, сочувствующего идеалам порядка и законности, а не революции. Супермен у нее — это революционер Рахметов, а герой — революционер Инсаров. Это мы, потомки, проследив вектор развития этой литературы, стали менять в ней знаки.

Акунин не лакуну заполнил в жанрах ХIХ века. В известном смысле он вступил в полемический диалог с этой литературой, с помощью своего рода машины времени отправляя в прошлое героя, супермена и интеллектуала, консерватора и охранителя, идеального сыщика и джентльмена, которого этой литературе не хватало лишь с точки зрения дня сегодняшнего.

Так неужели проект “жанры”, в котором действуют потомки Эраста Фандорина, будет моделировать лишь уже известные образцы, умножая без надобности сущности? Неужели в лаборатории Акунина будут просто засушивать жуков, муравьев и бабочек, не попытавшись создать из их крыльев и лапок новое существо?

Начнем со “Шпионского романа”. Вообще-то подобная жанровая дефиниция уже несет в себе заряд иронии. Шпионский роман сам себя так не определяет. Это этикетка не от производителя, подобно тому как клеймо “трэш”, выставленное издательством “Ad Marginem” на переизданиях наивных до идиотизма советских книг, никогда бы не могло быть поставлено самими авторами. Любопытно, что издавать советский мусор додумалось рафинированное издательство, специализировавшееся на модной философии и полюбившее Владимира Сорокина. Очень логично: если в моде имитатор и пересмешник, работающий с советским стилем, — то почему бы не запустить в серию сами образцы?

Акунин тоже ориентируется на советский трэш. Читатель должен испытать что-то вроде ностальгии (иронически окрашенной, конечно), уже взяв в руки книгу и обнаружив, что намеренно безыскусные иллюстрации Т. Никитиной с трогательно-наивными подписями под картинками точно воспроизводят стиль оформления тех дешевых советских книг времен детства Григория Чхартишвили, которые выходили в сериях типа “Подвиг” и должны были патриотически воспитывать массы. Почему выбран именно этот период? Возможно, потому, что позже жанр стал размываться и столь чистых экземпляров его, как в 50 — 70-е годы, уже получить было невозможно.

Я не большой знаток этой литературы, хотя чего только не прочтешь во время пионерского детства, вынужденного больнично-санаторного безделья или под тентом в перерывах между заплывами на черноморском пляже. Но думаю, что некоторые сюжетные особенности советского романа о шпионах могу суммировать. Прежде всего нужен военный секрет (или научное изобретение, или сам ученый), за которым охотится иностранная разведка.

С героем-контрразведчиком происходят невероятные вещи: его заманивают в ловушку, пытают, стремясь перевербовать, усыпляют, травят газом, накачивают какими-то диковинными препаратами, от которых слабеет воля, — но у нашего героя не такова воля, чтобы подчиниться медицине, и потому его убивают, сбрасывают с обрыва в реку, а то — вышвыривают в пучину из люка подводной лодки (это меня особенно поразило в детстве — жаль, не могу вспомнить автора). Но наш герой в огне не горит, в воде не тонет, пули от него отскакивают, от пут освобождается не хуже фокусника Дэвида Копперфильда, из морских глубин выныривает, как мячик, кессонная болезнь его не берет, плавает он как рыба, дышит в реке под водой в какую-нибудь услужливо подвернувшуюся под руку камышинку, и в конце концов, преодолев невероятные препятствия, он разоблачает козни шпионов.

Если же, напротив, главный герой хочет сам захватить чужой секрет, то он называется, конечно, не шпионом, а разведчиком, и сюжетные схемы меняют полюса. Жанр этот расцвел в послевоенное время и благоденствовал на реалиях недавней войны. Нашего разведчика забрасывают за границу, чтобы он похитил важные документы, военные секреты, ученого, работающего над ужасным оружием, или генерала, знающего о планах наступления. Герой свободно говорит на нескольких языках, имеет замечательную легенду, но (должны же быть приключения) что-то неизменно мешает ему быстро и просто выполнить задание: провалена явка, арестован радист, где-то завелся предатель или случайная встреча чревата разоблачением легенды. Герой как-то выпутывается из одной истории, чтобы попасть в другую, но все преодолевает и, выполнив задание родины, возвращается домой, скромный советский Джеймс Бонд.

Акунин, на первый взгляд, следует нехитрой схеме романа о кознях шпионов, которые разоблачает доблестный советский контрразведчик.

Главный герой — образцовый советский юноша, летчик, спортсмен, кандидат в члены ВКП(б), интернационалист, рвавшийся на войну в Испании и мечтающий попасть в разведчики. Естественно, фамилия его того же корня, что и Фандорин. Акунин все длит свою игру с потомками рода Дорнов, среди которых и Фандорины, и Дорны, и Дорины, и Дарновские, и Дроновы, а обычай давать крепостным прозвище от фамилии барина позволяет разместить законных и побочных потомков среди всех слоев российского общества. На сей раз героя зовут Егор Дорин — он, понятно, не из дворян, его рабоче-крестьянское происхождение безупречно (хотя, как мы понимаем, гены основателя рода где-то там затесались). Есть, впрочем, у героя редкое для молодого советского человека качество — натуральный немецкий язык, от матери и деда, баварский диалект, на котором разговаривали в колхозе “Рот фронт” Самарской области потомки колонистов из Баварии. Этот-то натуральный немецкий вкупе с другими навыками и нужен позарез начальнику спецгруппы НКГБ старшему майору Октябрьскому, бывалому разведчику, которому суждено играть при Дорине роль наставника. Филолог Акунин, конечно, прекрасно знает, что баварский язык самарских переселенцев и язык жителей Германии за сто лет так разошлись, что язык этот скорее выдаст русское происхождение героя, чем скроет его, но в шпионском романе и не такие натяжки прощаются.

Самое нелепое занятие, которому может предаваться критика, рассуждаюшая о проекте “жанры”, — это искать “источники” с целью уличить автора в заимствованиях. Не потому, что их нет, а потому, что автор выставляет свою технологию наружу.

Из “Шпионского романа” выглянет, конечно, бравый и давно осмеянный майор Пронин Льва Овалова, и “Военная тайна” Льва Шейнина, и “Щит и меч” Кожевникова, и герои Юлиана Семенова и Василия Ардаматского, и много чего еще, вплоть до стреляющей авторучки из арсенала Джеймса Бонда. Шпион, заброшенный на парашюте, встречающие его немецкие дипломаты с карманными фонариками, чудо-рация последней модели, пароли, шифры, явки, конспиративные квартиры с подмененными обитателями, почерк радиста, радиоигра с противником, слежки, погони, сыворотка правды, заставляющая пойманного врага выболтать самое заветное, — все это, конечно, было, было и было. И конечно же, главный герой попадет в ловушку. Знатоки жанра, наверное, назовут и источник, откуда залетел в роман подвал пустующего дома, где коварная шпионка (разумеется, ловкая и красивая) держит связанного по рукам и ногам Егора Дорина, заставляя его выходить в эфир с помощью им же собранной рации. Есть еще одна очаровательная деталь. Как справилась женщина с мастером спорта по боксу Дориным? Кефиром отравленным опоила.

Понятное дело, по законам жанра герой погибнуть не может, и хотя красивой и жестокой шпионке легче и надежнее пристрелить пленника, когда в нем исчерпана нужда, чем спалить его живьем, — выбирает она именно второй вариант. Не будем придираться и к тому, что Егор Дорин освободился от ремней во время пожара, хотя не мог это сделать раньше, часами оставаясь без присмотра, и протиснулся в дырку в полу, используемую им как отхожее место, которая всегда казалась ему слишком узкой для побега, — неправдоподобная живучесть героя как раз в традициях жанра. И прекрасно согласуется с родовой фандоринской удачливостью, о которой автор не устает напоминать.

Но весь этот набор штампов советского масскульта используется как строительный материал не от недостатка воображения, а совершенно сознательно. Автору нужно, чтобы читатель постоянно узнавал знакомые ситуации, как, скажем, пародисту нужно, чтобы читатель, зритель или слушатель знал объект пародии. Только тогда заметны нарушения правил игры, если у игры есть правила.

Кто должен был победить по законам жанра? Конечно, советские чекисты и, в частности, молодой разведчик Егор Дорин, ведущие войну против таинственного немецкого шпиона Вассера. На поимку этого шпиона брошены нешуточные силы, даже вон троллейбус с людьми утопили в Москве-реке, чтобы заставить Вассера поверить в случайность катастрофы с его связником. Но Вассер обводит советскую разведку вокруг пальца, проникает в самое ее сердце, разведуправление НКГБ, подсовывает информацию про секретные переговоры Черчилля с Гессом, чтобы попасть на прием к Сталину в режиме “молния”, и передает Сталину устное послание Гитлера, в котором тот предлагает поделить мир между ними и уверяет, что не намерен нападать на Советский Союз, поскольку его главная цель — уничтожение дряхлой Британской империи.

Резонный вопрос вождя, а нельзя ли было передать послание менее драматичным способом, в системе данных жанровых координат не рассматривается. Так же, как и всякие сомнения относительно осуществимости планов Вассера. А вдруг нарком не захочет его взять к Сталину на прием? А вдруг обыщут перед приемом и изымут стреляющую авторучку? Акунин работает не с историей и фактами, а со шпионским мифом, а миф не может быть подвергнут атаке со стороны фактов.

Короче, немецкий шпион Вассер обыгрывает советскую контрразведку. В результате шеф Егора Дорина, старший майор Октябрьский, все-таки Вассера поймавший и расколовший, стреляется, потому что не хочет оказаться в пыточной камере родного учреждения (он там уже при ежовщине побывал), нарком НКГБ объезжает военные округа, стращая начсостав ответственностью за малейшую провокацию и отправляя командиров в отпуска, а Вассера с почетом отправляют на самолете в Германию. В общем, подвиг разведчика. Немецкого.

И после этого можно послушно повторять за усмехающимся автором, что он дарит читателю классический образец жанра?

Но тут возникает другой вопрос: так это что, пародия? И опять на него придется дать отрицательный ответ. Пародия — однозначна. Текст Акунина имеет несколько смысловых уровней. Он пригоден для бесхитростного и доверчивого массового потребления, но может быть востребован и искушенным читателем, разгадавшим правила игры и одобряющим “приколы” автора. Надеюсь, тех, кто воспримет всерьез попытку дать объяснение одной из самых непостижимых загадок ХХ века: отчего Сталиным были проигнорированы многочисленные предупреждения о нападении немцев, — все же не будет. Версия Акунина на достоверность не претендует. Но в остроумии ей не откажешь.

Ну а теперь откроем “Детскую книгу”. Она тоже снабжена картинками. Но если иллюстрации Никитиной к “Шпионскому роману” выполнены в доскональной манере 50-х годов, тонко стилизуя убогую книжную графику дешевого советского чтива, то иллюстрации Д. Гордеева к “Детской книге” воспроизводят стиль дорогих детских изданий тех же лет, с цветными вклейками на мелованной бумаге, тщательно прорисованными деталями лиц, одежды, утвари. Облик книги ненавязчиво отсылает в пионерское прошлое автора. А содержание?

Вообще-то “детская книга” — это не жанр. Детским чтением становятся и сказки, и приключения, и фантастика, и детектив, и книги о животных, причем в детскую классику уходят вещи, отнюдь не для детей писавшиеся: “Робинзон Крузо” и “Приключения Гулливера”, “Остров сокровищ” и “Три мушкетера”… Чтобы поместить в “энтомологическую коллекцию” классический экземпляр жанра, нужно сначала выделить его приметы. Современная детская литература слишком многолика и аморфна. Акунину приходится взять за образец книги своего детства — тот искусственный жанр, созданный усилиями загнанных в угол советских писателей, где во главу угла ставится познавательность и назидательность, а занимательность выступает чем-то вроде мягкой оболочки, в которую закупорены капсулы рыбьего жира, чтоб легче глотать.

Общие места подобной детской литературы автор не только не хочет обойти, но, напротив, всячески их выпячивает. Что такое унибук, тоненький компьютер, замаскированный под старую книгу, знающий ответы на все решительно вопросы по истории, географии, филологии и всем другим наукам, который вручает маленькому Эрасту Фандорину мистер ван Дорн, залетевший в Москву профессор странной специальности ННЯ, что значит Необъясненные Наукой Явления? Волшебный предмет сказок, трансформировавшийся в детской литературе по мере развития науки и техники. Общее место. Избежать его автору ничего не стоит. А он смакует работу унибука, не требующего ни поисковых систем, ни подключений к Сети, ни аккумуляторов: задал устный вопрос — получил немедленный ответ, как взрослый человек наслаждается бегом паровозика, подаренного сыну, в который сам недоиграл в детстве.

Другое общее место детской литературы я бы определила как “поиски сокровища”. Сокровище может быть сокровищем буквальным (клад пиратов, лунный камень) и чем-то материальной ценности не имеющим, но очень важным для ищущего (подводный город, затонувший корабль, исчезнувший вид животных). В советской литературе полагалось искать что-то реальное и не морочить головы школьникам ни кладами пиратов, ни какой-нибудь абстракцией вроде философского камня или кольца зла. Поэтому искали остатки исчезнувшей полярной экспедиции (Каверин), кортик морского офицера (Рыбаков), на худой конец — японские нэцке (Алексин). Но мотив “поисков сокровища” все равно остается центральным мотивом детской литературы.

Акунин опирается на него, хотя с традицией искать что попроще решительно порывает. Оказывается, на мальчике Эрасте Фандорине, по прозвищу Ластик, лежит обязанность вернуть в мир равновесие Добра и Зла. Дело в том, что его предок, крестоносец Тео де Дорн, получив в награду клочок земли неподалеку от Храмовой Горы в Иерусалиме, отрыл розовый алмаз, не понимая, что это райское яблоко и в нем — квинтэссенция мирового Зла, и с тех пор, как только яблочко где-то объявляется, у человечества начинаются всякие неприятности: моры, войны, революции.

Поиски сокровища — это всегда удобная мотивировка приключений. Мотив поисков сокровища, совмещенный с темой машины времени (у Акунина ее функцию выполняют нарочито бесхитростные “хронодыры”, куда из-за комплекции не может пролезть взрослый), дает повествователю возможность путешествий и по истории. Ластик попадает во время, которое можно назвать “вчера”, — это площадка, где разворачивается действие фандоринского цикла Акунина, конец XIX века, благополучно похищает алмаз, но, спасаясь от погони, вынужден сунуться в первую попавшуюся хронодыру и выскочить в эпоху Бориса Годунова.

Объяснять реальные события вымышленными причинами Акунин полюбил задолго до того, как задумал проект “жанры”, где, как мы только что видели, загадочное поведение Сталина перед началом войны объясняется удачной операцией немецкой разведки.

В “Алмазной колеснице” русская революция 1905 года случается по причине блестящих действий японского шпиона. В “Детской книге” причиной начала Первой мировой войны становится попытка распилить райское яблоко похитившим его мошенником, а причиной Смутного времени — появление алмаза в эпохе Бориса Годунова.

Тайна личности Самозванца тоже объясняется с помощью фокусов хронодыры: Гришка Отрепьев оказывается киевским пионером из 1967-го, случайно провалившимся в конец XVI века, когда блуждал в пещерах киевской Лавры. Смышленый советский школьник читал “Янки при дворе короля Артура” и “Трудно быть богом”, верит в коммунизм и науку и пытается, как герой Стругацких, строить светлое будущее в Средневековье. Эпоху Бориса Годунова и русской Смуты Акунин не любит — в отличие от времени, где живет сыщик-джентльмен Фандорин, всюду там пьянство, грязь, доносы, суеверия и холопство, так что непонятно, отчего это Пушкин именно там трагических героев нашел. Но серьезные претензии (а они высказывались) здесь не более уместны, чем научный счет к Александру Дюма: не могла, дескать, Анна Австрийская родить близнецов тайно, не мог узник в железной маске быть братом короля. Авантюрный роман не нуждается в исторической достоверности. Зато он имеет прочную традицию: счастливый финал. Что бы ни искали герои детской книги, они обязаны это найти. Как Геракл, отправленный за яблоками Гесперид, обязательно их раздобудет, а Иван-дурак найдет жар-птицу, живую воду или Василису Прекрасную, так герои Анатолия Рыбакова найдут кортик, а Гарри Поттер — философский камень.

Ластик, отправленный на поиски розового алмаза, возвращается ни с чем. Мало того: побывав в будущем, он узнает, что злосчастный камень стал- таки причиной глобальной катастрофы. Москва пуста, окружена какой-то стеклянной сферой, люди на Земле погибли, осталось лишь 884 человека, переживших катастрофу на орбитальной станции и устроивших на планете рай для себя, который кажется Ластику хуже всякого ада. Поскольку перед нами не комиксы, где в следующем выпуске борьба добра и зла продолжится, а книжный экземпляр, который поместят в инсектариум жанров, приходится признать, что и он имеет существенные отклонения от нормы.

Из трех осуществленных книг проекта “Фантастика” мне кажется наименее удачной. Может, оттого, что фантастика 60 — 70-х была как раз на взлете. Это был массовый жанр, но в диапазон его ценителей входил и достаточно искушенный читатель. Недаром, скажем, Андрей Тарковский, кумир интеллигенции, из своих шести фильмов снял два фантастических, один по Лему, другой по Стругацким. Акунину же требуются типичные образцы, наработанные приемы, штампы, общие места — словом, узнаваемые приметы жанра. Но одно общее место, пригодное для дальнейшего препарирования, писатель все же отыскал. Это сложившаяся в масскульте мифология вокруг инопланетян, воплотившаяся не только в книжной фантастике, но во многих комиксах и кинопродукции.

Двум советским подросткам — фамилия одного Дронов, а другого Дарновский, и, как понимает читатель, оба сродни Фандорину — не повезло. Или, может, повезло — этот как смотреть. У каждого из них были неприятности: Роберта Дарновского, отличника элитной спецшколы, высмеял одноклассник на глазах красивой девушки, и он в гневе бежал прочь с номенклатурной дачи, от насмешек сынков высокопоставленных родителей, разодетых в фирменные шмотки. Серега Дронов, подмосковный пэтэушник, “шестерка” в подростковой местной банде, повздорил с пьяным отчимом и не может вернуться домой: знает, будет бит, а деваться некуда. Оба они оказались в подмосковном автобусе, столкнувшемся с каким-то непонятным прозрачным столбом. Все пассажиры погибли, а этим двоим — ничего, к великому удивлению врачей. Мало-помалу каждый из них обнаруживает, что ему достался некий дар. Роб слышит музыку внутри себя, причем репертуар меняется и не похож ни на что слышанное, и умеет читать чужие мысли, если смотрит в глаза собеседнику. Серега получил возможность двигаться с учетверенной скоростью в случае опасности, благодаря чему выходит победителем во всех бандитских драках.

Освоившись каждый со своим даром, подростки ищут, как его использовать. Роб блестяще сдает экзамены, слыша подсказки преподавателей, поступает в МГИМО и делает неплохую, по советским номенклатурным меркам, карьеру. Серега становится великим спортсменом — рекордсменом мира в беге на короткие дистанции. Через сколько-то там лет выясняется, что даром этим их наградили инопланетяне (откуда и столб), что специальные органы с неограниченными полномочиями давно ведут с инопланетянами войну, а за Сергеем и Робертом пристально следят.

Каковы намерения инопланетян, которых спецорганы называют “мигрантами”? В фантастике как жанре тема контакта одна из самых затасканных. Инопланетяне могут быть враждебными (завоеватели), добрыми (хотят спасти планету и помочь людям), равнодушными (им просто нет дела до людей и Земли). С каждым из этих мотивов можно работать. Акунин, конечно, не преминул снизить пафосность всех этих инопланетных сюжетов. И приберег под конец свой фирменный трюк. Подобно тому, как загадка неподготовленности СССР к войне была объяснена в рамках “шпионского романа” действиями немецких шпионов, “Смутное время” и “Первая мировая” в “Детской книге” — роковым воздействием райского яблока, события августа 1991-го в “Фантастике” объясняются вмешательством инопланетян. Правда, объяснение это исходит из уст малоприятного представителя спецслужб, создавших свой большой и не подконтрольный никому бизнес на испуге власти перед мнимой опасностью. Это, дескать, “мигранты” вмазали по членам ГКЧП каким-то там излучением, и оттого у них трясутся руки и происходит “абсолютное отключение механизма принятия решений”, они же разработали “перестройку”, поставив во главе Политбюро “зомбоида” Горбачева, а Чубатый, то есть Ельцин, и вовсе их агент. Типичный фантастический сюжет оборачивается политическим памфлетом против всевластия спецслужб, собственно и являющихся истинными врагами человечества.

На обложке книги “Фантастика” нарисован жучок. На первый взгляд — обычная жужелица. Но, присмотревшись, видишь, что вместо положенных трех пар ножек у нее лишь две, зато из хвоста выглядывают какие-то странные отростки, отливающие металлом, а в скрывающем головку панцире угадываются очертания человекоподобного лица. Энтомологии данное насекомое неизвестно. Не все ясно и с бабочкой, развернувшей свои оранжевые крылья на обложке “Детской книги”. По форме крыльев — обычная беляночка средней полосы, капустница или лимонница, но окрашена она в тропический оранжевый цвет. Зато лишена не только пестрого рисунка южных бабочек, но и непременной принадлежности самых скромных чешуекрылых: более темных жилок, слагающихся в характерный рисунок, пятнышек, оттенков в окраске крыльев. Таких однотонных оранжевых бабочек в природе быть не может, в отличие от тарантула, что куда-то ползет по обложке шпионского романа. В книгах Акунина не бывает случайных вещей. Энтомологические химеры намекают на жанровые.

В проекте Акунина много искусственности, и это ему не склонны прощать. Андрей Немзер, например, считает, что Акунин не менее изобретательно, чем Владимир Сорокин, уничтожает сам феномен литературы, что новый проект — это уже проект ее “фандорнизации”, что-то вроде “возведения Вавилонской башни. Башню, как известно, не построили. Но и зла этот проект принес с избытком”. Немзер — критик серьезный и достоин всякого уважения за ту серьезность, с какой относится и к литературе, и к собственной миссии охранять эту литературу от враждебных посягательств. Опасность, однако, преувеличена, как преувеличено зло, происшедшее от строительства Вавилонской башни. Многие мыслители склонны были рассматривать этот библейский проект как начало человеческой истории, в которой, конечно, много зла, но зато явлено стремление человека к свободе. Но по-моему, метафора эта к Акунину отношения не имеет.

Не так уж грандиозен проект Акунина, чтобы его пугаться. Создав русского Шерлока Холмса по имени Фандорин, никакого существенного вреда литературе Акунин не нанес. От проекта “жанры” веет амбициозностью и усталостью. Бесчисленные потомки Фандорина, вовлеченные в литературную игру, несут печать вырождения и измельчания. Место Фандорина — в истории и музее. Их же место — в инсектарии, или инсектариуме, как предпочитает говорить автор. Не генеалогия, а энтомология рода. Но автор имеет право играть в те игры, которые ему по душе. “Я пробую на зуб все остросюжетные жанры, от триллера до плутовского романа. Одно из условий игры, в которую я играю с читателем, — постоянная смена правил игры”, — это сказано Акуниным в давней беседе с издателем Захаровым, задолго до обнародования идеи проекта “жанры”. По мне, проект этот запоздал лет на десять. Тогда бы его критика оценила как вполне постмодернистский, компания Славы Курицына писала бы о работе с советским мифом, симулякрах, деконструкции и прочей дерриде, но читателя бы у книг не было (а может — и издателя). Теперь, когда бренд “Акунин” создан, любая продукция разойдется. Уход в масскульт — вот что раздражает критику. И напрасно. На поле литературы есть куда более весомые предметы для раздражения.