ЗВУЧАЩАЯ ЛИТЕРАТУРА
CD-ОБОЗРЕНИЕ ПАВЛА КРЮЧКОВА
ЗВУЧАЩИЕ АЛЬМАНАХИ И СОБРАНИЯ
(Футуристы и Алексей Крученых)
Вот — люди, которые задумали себя для произнесения вслух, для голоса. Что бы они из него ни конструировали, какие бы “черные штаны” (В. Маяковский) себе ни шили, осязаемое озвучивание мира, точнее, маниакальное высвобождение его таинственного, не слышного большинству звукового содержания — для многих “будущников” было поистине сверхзадачей. Даже вспоминая о знаменитой зауми, которой, скажем, Велимир Хлебников и Алексей Крученых отдали немало творческих сил, — признбаем, что именно будетлянский (а не акмеистический или какой-нибудь еще) “все победивший звук” в начале прошлого века чуть было не стал единицей поэтического языка. Слово готовилось к невиданному энергетическому прорыву, а по логике футуристов именно оно высвобождало человека из плена пространства. Сами же они были настолько уверены в собственной правоте, что никто и ничто не могло их сбить с панталыку и любые противники мгновенно превращались либо в боксерскую грушу, либо в часть рекламной кампании, в свою очередь превращаемой в непрерывный, как бы сейчас сказали, перформанс.
В 1915 году, как сообщает в своей книге Л. Шилов1, в периодической печати появилось рекламное объявление о выходе фонокниги — альбома пластинок с авторским чтением Хлебникова, Маяковского, Асеева и других поэтов. “Была указана цена альбома, довольно высокая, — пятнадцать рублей, — но, по-видимому, этот проект так и не был осуществлен…” Замечу, что из стихотворцев на грампластинку записали только Ивана Бунина и неистощимого Валерия Брюсова (даже не Бальмонта!). Тем временем поэты-футуристы, повторю, уже вовсю выпускали авторские книги и коллективные сборники, мотались по гастролям, открывали “региональные отделения”, соединялись со своими художниками, композиторами и скульпторами. Смычка поэтического и политического авангарда декларировалась ими все увереннее.
“О политике мы с Маяковским тогда не говорили ни разу; он, казалось, был весь поглощен своей поэтической миссией, — вспоминал Корней Чуковский. — Заставлял меня переводить ему вслух Уолта Уитмена, издевательски, но очень внимательно штудировал Иннокентия Анненского и Валерия Брюсова, с чрезвычайным интересом вникал в распри символистов с акмеистами, часами перелистывал у меня в кабинете журналы „Аполлон” и „Весы” и по-прежнему выхаживал целые мили, шлифуя свое „Облако в штанах” <…>. Поэтому я был очень изумлен, когда через год после начала войны, в спокойнейшем дачном затишье он написал пророческие строки о том, что победа революции близка”.
Тогдашняя тяга футуристов к будущим победителям, как мы знаем, не пошла им на пользу. Излишне напоминать, что, хотя режим впоследствии и относился вполне снисходительно к футуристическим корням Маяковского, само явление уже в начале 20-х годов аттестовалось как упадническое и стояло на одной доске с декадансом: “...Футуризм был осужден как формалистическое извращение, как буржуазное, декадентское искусство, которому нет места в новой действительности”2.
Осудить осудили, но и объективно бороться-то было уже не с кем. Поэтов-футуристов не стало. Гуро и Хлебников — умерли, Давид Бурлюк незаметно перебрался в Америку, Бенедикт Лившиц ушел в переводы и мемуарную прозу, Василий Каменский банально осоветился и разменял себя на сочинение более или менее нелепых исторических поэм, а Маяковский торжественно встал на горло собственной песне. Незадолго до “вставания” он, по слову Ходасевича, цинично “перевел капитал футуризма на свое имя. <...> Сохранив славу новатора и революционера, уничтожил то самое, во имя чего было выкинуто знамя [футуристического] переворота. По отношению к революции футуристов Маяковский стал нэпманом”.
“В лавке” ненадолго оставались Илья Зданевич (в 1921-м уехал в Париж и скоро отошел от будетлянства) и Игорь Терентьев (с начала 20-х бросил футурпоэзию и ее теорию, занялся авангардистским театром, затем — ряд арестов и расстрел в 1937-м).
И только Крученых сумел не сойти с дистанции, все цепче и последовательней закрепляясь “на краю” искусства. “Шаг в сторону, — писал в 1926 году Борис Пастернак, — и ты вне его, т. е. в сырой обывательщине, у которой больше причуд, чем принято думать. Ты — живой кусочек его мыслимой границы”3.
Теперь мы знаем и видим: не слишком-то новые разговоры о том, что футуризм был чем-то вроде временного помешательства, в наши дни обернулись вполне уютной нишей в современной культуре и аукционно-букинистической конвертируемостью для живописных и книжных раритетов. Что до темы нашего разговора, то есть поэзии, то футуристический, так сказать, элемент в русском стихе присутствовал и/или эксплуатировался всегда более или менее плодотворно.
В годы советской власти футуризмом “заразились” несколько легендарных поэтов, причем вполне спонтанно… Интересно, что помимо младших сподвижников Маяковского — Николая Асеева и Семена Кирсанова — все эти люди, за редкими исключениями вроде Андрея Вознесенского, принадлежали к “параллельной” (“второй”, “неформальной” etc.), или “нонконформистской”, культуре и до перестройки в отечестве почти не публиковались. В общем, так или иначе, но редкая статья о творчестве поэтов лианозовской группы, Геннадия Айги, Виктора Сосноры или Сергея Бирюкова обходилась и обойдется без соответствующего слова или определения с латинским корнем.
А уж про степановско-кедровский литературный “заповедник”, на обитателей и декорации которого я то зло, то нежно наскакиваю в своих “периодических” обзорах, и говорить не приходится. Журналы “Дети Ра”, “Футурум Арт” и “Зинзивер” (издатель всех — Е. Степанов) более чем благоденствуют, а кедровскому “Добровольному обществу охраны стрекоз” стукнуло, кажется, уж 22 года — самый что ни на есть “маяковский” возраст. Главный стихозавр-метаметафорист (сам Константин Кедров), опираясь на матерых стрекозавров и хрупких, но закаленных стрекоз женска пола, проводит бесконечные фестивали, перемещается по миру и выпускает респектабельный “Журнал ПОэтов” с тематически меняющимися названиями своего детища. Весь этот караван идет себе потихоньку к неясной цели, ни на секунду не останавливаясь. Идет, заметим, весьма безобидно и безущербно для окружающей среды. При всем том самое близкое слово, которое у меня все еще подыскивается для определения их деятельности, — это сектантство.
Однако если сравнивать его с тем почти забытым ныне сектантством начала ушедшего века, то нынешнее видится в массе своей инерционным и неколебимо маргинальным, как посредственный, но честный провинциальный музей.
“…И раньше всего мы заметим, что эта секта была не одна. Их было две: московская и петербургская”, — писал в 1913 году в статье “Русские футуристы” Корней Чуковский. И уже через год, продолжая тему, неожиданно итожил: “Секты хулиганством не создашь, вообще ничего не создашь хулиганством. А если бы и одно хулиганство <...> откуда же его внезапный союз с русской литературой и живописью, с русской передовой молодежью, с русской, наконец, интеллигенцией? Сказав: безумие, бред, — вы еще ничего не сказали, ибо что ни век, то и бред, и в любом общественном безумии есть своя огромная доля ума. <…> Почему не раньше, не третьего дня, а как раз в эпоху революций и войн какая-то нечеловеческая сила заставила даровитых и бездарных художников, выразителей наших же душ, нашего же мироощущения, завопить сплошной „рррокалион”, сплошное „зю цю э спрум”, возлюбить уродство, какофонию, какие-то шиши и пощечины, какие-то ослиные хвосты, сочинить стихи из одних запятых, а картины из одних только кубиков?”4
Интересно, что тот футуризм, растворившись во всех жанрах и видах искусства, прочно закрепился лишь в живописи, скульптуре, архитектуре и музыке; мутируя, он стал неотъемлемой частью современного соц-арта, поп- и прочей культуры. Например, искусство дизайна, по-моему, насквозь футуристично (и быть иным, наверное, не может).
Но к нынешней футурпоэзии, что бы она о себе ни заявляла и какие бы журналы ни выпускала, применить определение из вышеприведенной цитаты: “огромная доля ума” — не удастся. Сегодняшние “будетляне” давно — вещь в себе. Так есть, и так будет, даже если наиболее последовательные и одаренные из них начнут получать крупноденежные премии, упоминаться в школьных учебниках и выступать на телевидении. Их номер, увы, навечно — второй. Но и в их среде есть благородные продолжатели, с одной стороны, и виртуозные спекулянты — с другой. Отличить одних от других иногда бывает не просто. Форма смешивает карты…
Переходя к представлению наших сегодняшних компакт-дисков, еще раз напомню, что в годы советской власти вообразить себе выход пластинки с названием “Футуристы” было невозможно: формализм! Посему и состав подобного CD может быть лишь пестрым и обрывочным: об адекватном самому явлению “концептуальном” единстве говорить, увы, не придется. Это — комбинация типа “с бору по сосенке”. Правда, “сосенки” в основе своей живые, не какой-нибудь там пластмассовый эрзац.
Футуристы и о футуристах. Уникальные фонограммы авторского чтения поэтов-футуристов из российских архивов. Памяти Льва Шилова. Методическое пособие для работы в филиалах ГЛМ.
© Государственный Литературный музей.
Общее время 63.25. Звукорежиссер С. Филиппов. Составитель Л. Шилов. Тираж 20 экз.
…Как странно мне было видеть на этом компакте фамилии составителя и звукорежиссера, обведенные черной рамкой! Я купил этот, мягко говоря, малотиражный диск на декабрьском вечере 2004 года, посвященном им обоим. Поминальный вечер, помню, проходил в рамках научно-практической конференции по аудиокультуре, аудиоархивистике и новым технологиям “Эхолот”.
Шилов успел выпустить идентичную аудиокассету-альманах к семидесятилетию Государственного Литературного музея (“лекционное пособие для работы в филиалах”), но диск (“методическое пособие…”) уже выпускали те, кто принял на себя продолжение его работы в Отделе звукозаписи ГЛМ. Это — специалист по истории авангарда, писатель Александр Бабулевич с коллегами.
Пластинка изящно оформлена большой фотографией: Маяковский в своей знаменитой полосатой кофте бросил руки на плечи “олорнеченному” Давиду Бурлюку и Бенедикту Лившицу (с трубочкой в зубах); над ними — старший из Бурлюков, Владимир; а слева, закинув ногу на ручку кресла и подняв глаза горбе, — расхристанный Алексей Крученых. Точное и поэтичное сопроводительное слово к альманаху написал (на вкладыше к диску) Президент Международной Академии Зауми поэт Сергей Бюрюков.
Аннотационный подзаголовок CD-альманаха, в принципе, соответствует содержанию: “уникальные фонограммы авторского чтения поэтов-футуристов из российских архивов”. Из девяти участников пластинки по крайней мере трое были когда-то футуристами (Маяковский, Каменский и Бурлюк), но остался таковым до конца, напомню, лишь Алексей Крученых. У него и больше всего аудиотреков — аж целых шесть. Премьера!
…Неповторимый певучий голос восьмидесятилетнего Корнея Чуковского открывает композицию фрагментом из хорошо известного мемуара о Маяковском. Звукозапись, как всегда, преподносит забавные сюрпризы, точнее, помогает их обнаружить. Чуковский не любил никаких импровизаций перед микрофоном и всегда читал свой текст, держа в руке книгу или рукопись. Слушая чтение, я следил за текстом, глядя в сборник Чуковского “Современники”. За исключением некоторых шероховатостей, повествование шло слово в слово. Так было, пока К. Ч. не дошел до описания их знакомства в Литературно-художественном кружке (Маяковский играл там на бильярде). Рассказывая о том, как поэт не захотел выслушать восторженные читательские впечатления от молодого, но влиятельного критика, восьмидесятилетний Чуковский перешел к знаменитой выигрышно-смешной кульминации, воспроизводя по памяти прямую речь своего визави:
“— Я занят… извините… меня ждут... А если вам хочется похвалить эту книгу, подите, пожалуйста, в тот угол… к тому крайнему столику… видите, там сидит старичок… в белом галстуке… подите и скажите ему все…
Это было сказано учтиво, но твердо.
— При чем же здесь какой-то старичок?
— Я ухаживаю за его дочерью. Она уже знает, что я великий поэт… А папаша сомневается. Вот и скажите ему.
Я хотел было обидеться, но засмеялся и пошел к старичку”.
Коротко напомню, что в тот вечер Чуковский с Маяковским вполне подружились, мемуарные источники впоследствии сообщили, что “старичком” был знаменитый архитектор Федор Шехтель, с дочкой которого, Верой, Маяковский тогда крутил роман.
Эти эффектные воспоминания Чуковский читал публично не один раз, их же наговорил на микрофон для документального фильма “Чукоккала” (1969), который оказался его последней киносъемкой. Трогательно, что любивший точность детали Корней Иванович для “Чукоккалы” аттестовал Шехтеля чуть-чуть иначе: “…Видите, там сидит старичок с белой бородкой. Подите и скажите ему все”. Сообщено это, напомним, устами Маяковского, все той же прямой речью. А может, приметливая бородка действительно напоминает галстук?
Сам Маяковский представлен здесь пятью записями: “А вы могли бы?”, “Послушайте!”, “Гимн судье”, “Военно-морская любовь” и “Необычайное приключение…”, которое уж никак не отнесешь к футуристической “продукции”. С этим стихотворением связано очередное блестящее подтверждение того соображения Шилова, что звукозапись является столь же необходимым подспорьем для филолога, сколь и черновая рукопись. В течение долгого времени пассаж:
Пойдем, поэт,
взорим,
вспоем
у мира в сером хламе!
— и т. д.
содержал в себе вместо “взорим” (семантически идущего от слова “зоря”) — “взорлим”, очевидно, в сознании публикаторов как-то корреспондирующееся с орлами. И только звукозапись дала точное слово.
Георгий Адамович писал, что многие стихи Маяковского были своего рода “материалом для декламации”, умиравшим, выдыхавшимся в книге. “Все в стихах Маяковского было рассчитано на слушателя, а не на читателя. Не случайно он ввел в русскую поэзию манеру печатать стихотворения не по целым строчкам, как прежде, а разбивая стих на две или три части — „уступами”. <…> Его печатный текст был только записью для исполнителя, и, естественно, были в такой записи авторские указания”. Надо сказать, что Маяковский и сам подтверждает эти наблюдения своей статьей “Как делать стихи”.
Об истории создания и существования маяковских записей Шилов писал много и подробно, и я не стану заниматься тут пересказами. Скажу лишь, что оригиналов фонозаписей, сделанных С. И. Бернштейном в 1920 и 1926 годах (на диске записи только 1920 года), не сохранилось. То, что мы слышим, — это работа с копией, счастливо сделанной в конце 30-х годов благодаря В. Д. Дувакину.
При переводе записей с валиков на тонфильмы и пробные грампластинки присутствовали знакомые, друзья и родные поэта.
“В динамике пробежал короткий шорох, и зазвучал голос:
В сто сорок солнц закат пылал…
Такой знакомый, бархатистый, благородных оттенков голос услышали мы снова… Иногда пропадали отдельные слова, изредка голос казался невнятным. Но это был живой голос Маяковского с его великолепными переходами от пафоса к иронии, с его убедительной простотой и покоряющей искренностью.
— Это чудо… — громко сказал Николай Николаевич Асеев”5.
Поскольку записей голоса Велимира Хлебникова не существует, Шилов включил в эту композицию публичное воспоминание переводчицы и приятельницы поэта Риты Яковлевны Райт-Ковалевой (рассказывающей в том числе и об авторской манере чтения В. Х.) и — чтение стихов Хлебникова профессором Романом Якобсоном (запись сделана в 1954 году, в Гарварде) и поэтом Семеном Кирсановым (1963). Получилось полноценное приношение памяти Председателя земного шара — от более чем неслучайных людей.
Мемуарную часть — вслед за Корнеем Чуковским и Ритой Райт-Ковалевой — на этом CD завершает Лидия Либединская. Я пишу эти слова именно в тот день, когда литературная Москва прощается с ней — автором книги “Зеленая лампа”, дочерью поэтессы Татьяны Вечёрки, родственницей Льва Толстого, легендарной свидетельницей многого и многих. Светлая ей память.
В звучащем альманахе она любовно рассказывает (ЦДЛ, 1983) о своей многолетней дружбе с “рожком российского футуризма” — Алексеем Крученых, которого она много лет опекала, устраивая ему ежегодные дни рождения в своей квартире.
“Несмотря на свою репутацию бешеного футуриста и новатора, в личной жизни Крученых обнаруживал большую душевную нежность и человечность”, — вспоминал об этом ниспровергателе композитор Артур Лурье.
Шесть аудиотреков авторского чтения Алексея Крученых сделаны на квартире Лили Брик в 1951 году. Алексею Елисеевичу было тогда 65 лет. Он любил читать на завтраках в свою честь; и тут тогдашний муж Л. Брик Василий Абгарович Катанян обязательно включал свой знаменитый катушечный магнитофон на запись.
Вот это футуризм в чистом виде! Лучше, как говорится, один раз услышать.
…Мне трудно судить, что осталось в интонации бывшего авиатора-футуриста (он, кажется, и самолетики рисовал себе в оны годы на обрамленном рыжими волосами лбу) — Василия Васильевича Каменского. По-моему, почти ничего. Ну, может, когда он выдает свое знаменитое из поэмы “Степан Разин”, то, что он в свое время читал и молодому Маяковскому, и Бурлюку, и Хлебникову:
Сарынь на кичку!
Ядреный лапоть
пошел шататься по берегам…
А так — слышится “важный”, сдобренный какой-то отчетливой “советскостью”, почти “официальный” голос семидесятипятилетнего писателя.
Завершается альманах голосом также немолодого Давида Бурлюка (стихотворение “Закат-маляр широкой кистью...”). Место и время звукозаписи не указаны. Непонятно, почему для диска не использовался материал огромного вечера Давида Бурлюка в Музее Маяковского в 1956 году. Это был почетный приезд лояльного к Советам эмигранта, Лев Шилов успел с ним даже подружиться, много его фотографировал, делал с ним беседу для газеты, наконец, тщательно записывал тот знаменитый вечер… Не понимаю. Может, Шилов приберегал ту запись для отдельной пластинки? Кстати, наш знаменитый звукоархивист очень гордился тем, что благодаря Бурлюку он получил дополнительные краски для понимания интонации Маяковского: читая стихи друга и “ученика”, Давид Давидович воспроизводил именно ту музыку, которая слетала с губ будущего “горлана-главаря”. Обнаруживались парадоксы.
Алексей Крученых. “Встают на цыпки тучки…” (из разных книг Алексея Крученых). Памяти Сергея Филиппова.
Методическое пособие для работы в филиалах ГЛМ.
© Государственный Литературный музей.
Общее время 42.25. Звукорежиссер проекта Сергей Филиппов. Составитель Александр Бабулевич. Тираж 20 экз.
Здесь 10 (десять!) треков с голосом Алексея Крученых (1886 — 1968). Некоторые его стихи также читают поэты Сергей Бирюков (8) и — под музыку Александра Крамера — Игорь Лощилов (2).
Товарищи!
Со всей ответственностью я заявляю, что в больших объемах читать стихи Алексея Крученых может и должен только поэт Сергей Бирюков, как уже сказано, Председатель Международной Академии Зауми, кавалер Ордена Почетной Отметины и т. п.
Только он имеет на это и моральное, и художественное право.
Я серьезно.
Сергей конгениально интонирует: где нужно кричать — кричит, где нужно шептать — шепчет; а главное (я это чувствую интуитивно), он точно следует букве и духу крученыховских творений. Это интересно слушать, параллельно заглядывая в текст.
…Забавно, что открывается пластинка коротким стихотворением (которого, кстати, я не нашел в книге, выпущенной в 2001 году, в малой серии “Новой Библиотеки поэта”), совершенно нехарактерным для самого Крученых. Зауми в нем, в общем-то, нет: тут скорее, судя по эксплуатации Лермонтова, имеется чисто постмодернистский ход (цитирую по записи):
Стаканчик-два я выпил грогу.
На воздухе мои размялись плечи…
Ночь тиха, пустыня внемлет Богу.
Об УМЕРЕТЬ не может быть и речи!!
…После каждого слова поэт делал легкую паузу.
Наверное, колоритней всех авторское чтение Алексея Крученых описал Андрей Вознесенский в автобиографических рифмах прозы “Мне четырнадцать лет”.
На прощание я процитирую это дело целиком, уж очень “вкусное” описание:
“…Он слезился, попрошайничал и вдруг, если соблаговолит, верещал вам свою „Весну с угощеньицем”, вещь эта, вся речь ее (она есть на диске. — П. К. ) с редкими для русского языка звуками „х”, „щ”, „ю”, „была отмечена весною, когда в уродстве бродит красота”.
Но сначала он, понятно, отнекивается, ворчит, придуряется, хрюкает, притворяшка, трет зачем-то глаза платком допотопной девственности, похожим на промасленные концы, которыми водители протирают двигатель.
Но вот взгляд протерт — оказывается, он жемчужно-серый, синий даже! Он напрягается, подпрыгивает, как пушкинский петушок, приставляет ладонь ребром к губам, как петушиный гребешок, напрягается ладошка, и начинает. Голос у него открывается высокий, с таким неземным чистым тоном, к которому тщетно стремятся солисты теперешних поп-ансамблей.
„Ю-юйца!” — зачинает он, у вас слюнки текут, вы видите эти, как юла, крутящиеся на скатерти крашеные пасхальные яйца. „Хлюстра”, — прохрюкает он вслед, подражая скользкому звону хрусталя. „Зухрр”, — не унимается зазывала, и у вас тянет во рту, хрупает от засахаренной хурмы, орехов, зеленого рахат-лукума и прочих сладостей Востока, но главное — впереди. Голосом высочайшей муки и сладострастия, изнемогая, становясь на цыпочки и сложив губы как для свиста и поцелуя, он произносит на тончайшей бриллиантовой ноте: „Мизюнь, мизюнь!..” Все в этом „мизюнь” — и юные барышни с оттопыренным мизинчиком, церемонно берущие изюм из изящных вазочек, и обольстительная весенняя мелодия Мизгиря и Снегурочки, и, наконец, та самая щемящая нота российской души и жизни, нота тяги, утраченных иллюзий, что отозвалась в Лике Мизиновой и в „Доме с мезонином”, — этот всей несбывшейся жизнью выдохнутый зов: „Мисюсь, где ты?”
Он замирает, не отнимая ладони от губ, как бы ожидая отзыва юности своей, — стройный, вновь сероглазый принц, вновь утренний рожок российского футуризма — Алексей Елисеевич Крученых”.
1 “Голоса, зазвучавшие вновь” (М., 2004).
2 Из вступительной статьи С. Р. Красицкого к первому полуакадемическому изданию сочинений Алексея Крученых; см.: Крученых Алексей. Стихотворения, поэмы, романы, опера. СПб., 2001 (“Новая библиотека поэта”, малая серия).
3 Кстати, любопытно, что в своей работе “Как делать стихи” (1926), в этой, по слову Ходасевича, “смеси невежества, наивности, хвастовства и, конечно, грубости”, из всех своих бывших товарищей “по цеху” Маяковский назвал лишь имя Крученых. “Стихи Крученых: аллитерация, диссонанс, целевая установка — помощь грядущим поэтам”.
4 Следует отметить, что и в дореволюционные времена, и в поздних воспоминаниях о Маяковском Чуковский подчеркивал, что самих футуристов он очень даже любил — по отдельности (дружил с Лившицем, Маяковского и Хлебникова привечал у себя дома, водил будетлян знакомиться к Репину), но их идеологию принять никогда не мог. “Среди московских кубофутуристов немало талантов, и многих нельзя не любить, — но все они вместе, как группа, как явление русского быта, свидетельствуют о роковом понижении нашей национальной духовной культуры. Это нужно сказать раз навсегда” (1914).
5 Из газетного отчета об этом событии Л. Кассиля и М. Поляновского. Цитирую по книге Л. Шилова “Голоса, зазвучавшие вновь”.