“Абзац”, “АПН”, “Бельские просторы”, “Взгляд”, “Время новостей”,

“Газета”, “Грани.Ру”, “День литературы”, “Завтра”, “Интерпоэзия”, “Искусство кино”, “Коммерсантъ”, “Коммерсантъ/Weekend”,

“Литературная газета”, “Литературная Россия”, “НГ Ex libris”, “Нева”, “Новая газета”, “Новые хроники”, “Новый берег”, “OpenSpace”, “ПОЛИТ.РУ”, “Реальность фантастики”, “Русская жизнь”, “Русский Журнал”,

“Русский Обозреватель”, “Свободная среда”, “Север”, “Сибирские огни”, “SvobodaNews.ru”, “Частный корреспондент”, “Читаем вместе.

Навигатор в мире книг”, “Эксперт”

 

Михаил Айзенберг. “О читателе, теле и славе”. — “ OpenSpace ”, 13 мая .

“Многие из тех, кто читает стихи, любят не стихи, а свою любовь к стихам: свой образ „читающего стихи””.

“<...> я совсем не уверен, что поэзию надо пропагандировать. Более того: в этом как будто не уверена сама поэзия. Если она и „идет к читателю”, то очень обходным путем: скорее идет от читателя — меняется до неузнаваемости, прячется от равнодушного взгляда. Но прячется так, чтобы какого-то читателя увлечь за собой. Чтобы ее мог найти самый заинтересованный, самый „первый” читатель — тот, кто не может без нее обойтись”.

“Но поэзию можно рассматривать и как философскую операцию. В этом обличье поэзия работает на то, чтобы привести человека в ситуацию незнания, отсутствия привычных опор. (Вероятно, в этом исток очень распространенной ненависти к поэзии.) „Первые читатели” отбираются из тех, кто готов к такому состоянию: для кого оно является рабочим”.

 

Питер Акройд . “Не верю в утрату доминирующего положения английской культуры”. Беседу вели Владислав Поляковский и Ксения Щербино. — “Частный корреспондент”, 2009, 21 мая .

“Я очень люблю свою книгу „Повесть о Платоне”, если вообще можно выделять любимую собственную книгу. Мне кажется, что она наименее понята”.

“Я открыл для себя, что такое быть англичанином, только когда стал об этом писать, на самом деле. <...> Характерные черты английского национального характера для меня — застенчивость, отстраненность, ирония, способность смеяться над собой”.

“Критика становится все более многословной. Впрочем, это же можно сказать о любом действии в поле культуры”.

 

Кирилл Анкудинов . Любовь к трем апельсинам. Выпуск пятый: зимний калейдоскоп. — “Бельские просторы”, Уфа, 2009, № 3, март .

“Трудно определить жанр романа [Марии] Галиной [„Малая Глуша”]. Бесспорно, это — фантастика (не „реализм” же). Но — „мягкая фантастика”, притом явно ненаучная. „Мягкое фэнтези”? Нет, не то. Более всего — интонациями, обстановкой, колоритом, сюжетными решениями — этот роман похож на некоторые фильмы Абдрашитова и Миндадзе. В первую очередь — на „Парад планет” и „Армавир”. Точно так же водоворотная ирреальность вписывается в густой быт”.

 

Максим Артемьев. Ты умер, а мы ишачим. Лев Лосев больше не напишет… — “НГ Ex libris”, 2009, № 18, 21 мая .

“Со Львом Лосевым в могилу сошла генерация русской поэзии, вернувшая ей славу во второй половине XX века”.

“То, что он сделал для изучения творчества, а потом и жизни нобелевского лауреата, уже само по себе способно обеспечить место в пантеоне русской литературы. Но вот какое влияние „бродскист в очках”, как он называл себя сам, оказал на друга, еще предстоит выяснить литературоведам”.

“Когда дошли вести о его смерти, я посмотрел отклики в ЖЖ. С одной стороны, „тема” (звучит кощунственно, но как сказать иначе?) попала в блогах в число самых обсуждаемых, с другой — оказалось, что даже самые искренние почитатели цитировали одно и то же: „Вы Лосев? Нет, скорее, Лифшиц”, ну и еще пару-тройку подобных расхожих мест. Лосева еще предстоит освоить и прочитать по-настоящему”.

 

Андрей Архангельский. У Баскова нет души. — “Взгляд”, 2009, 14 мая .

“Под словами „народная культура” у нас давно уже понимается некий эрзац, навязываемый народу — в качестве его культуры. Забава эта старинная: еще в ХIХ веке писатель Ушинский, например, занимался адаптацией русских народных сказок: заменял в них „плохие” финалы на „хорошие” (как в сказке „Теремок”). Попутно брались и за песни; русские народные — настоящие, примерно ХII — ХIII веков — казались просветителям опять же слишком жестокими и натуралистичными, и их заменили на безобидные „во поле березки” и „калинки-малинки”. <...> В советские годы принципы этой эрзац-культуры ничуть не изменились — просто в ушах у нее повисли дополнительные идеологические сережки”.

“Наум Коржавин писал, что дикторов Гостелерадио отбирали, кроме прочих критериев, по „степени задушевности в голосе”. <...> Эта „задушевность” в голосе у Баскова — врожденная, она заложена как бы самой природой. Этот голос словно бы учел все поправки, пожелания, требования и чаяния всех цензурных комиссий за все

70 лет советской власти. Он своего рода реинкарнация идеального советского голоса, такая, в духе Сорокина, биологическая разработка „Мистер стопроцентная задушевность”. О таком свойстве многие мечтали, но никому не удавалось его достичь в чистом, беспримесном виде (по-видимому, это за гранью человеческих возможностей)”.

“Между тем это и есть — подлинный „голос новой России”: если бы я был телепатом-пришельцем из другой цивилизации, мне достаточно было бы услышать голос Баскова, чтобы понять все про последние 15 лет существования страны. <...> Присвоение ему звания народного артиста — вполне естественное продолжение традиций „культуры для народа””.

 

Сергей Беляков. Палей, мерцающий в сосуде. — “Частный корреспондент”, 2009, 14 мая .

“Год назад я свершил страшное преступление: написал о „русофобии” Марины Палей. Умеренная русофобия со времен Чаадаева и Герцена стала для нас нормой, но Марина Палей выбивается из общего ряда. А как еще, скажите на милость, определить это свойство? Марина Палей называет Россию „страной скотов” и даже „скотомогильником”! А как трактовать ее повесть „Хутор”? <...> Я до сих пор не могу спокойно читать эту повесть, кстати, одну из наиболее совершенных у Марины Палей”.

“Русофобия, в сущности, лишь одно из проявлений экзистенциального мироощущения Марины Палей. <...> „Марина Палей — мизантроп”, — утверждают критики. Автор „Ланча” с этим как будто соглашается. А вот и нет! Вся ее мизантропия направлена на лишенные души „куски мяса”, на „рабов Гастера”, на „обезьяноподобных гуманоидов”. Человек — это не „двуногое без перьев”, а бессмертная душа. Только эта „душа живая” одухотворяет и преображает мертвый мир”.

См. также: Сергей Беляков, “Царь-пушка Татьяна Толстая” — “Частный корреспондент”, 2009, 14 мая.

 

Михаил Бойко. Ампутация хвоста. Лев Данилкин попытался обозреть всю русскую литературу минувшего года. — “НГ Ex libris”, 2009, № 18, 21 мая.

“Писатели, которых с таким восторгом перечисляет Данилкин, с точки зрения ценителя авангарда, неотличимы друг от друга. Между Архангельским, Бояшовым, Быковым, Бушковым, Волосом, Кантором, Липскеровым, Маканиным, Минаевым, Прилепиным, Робски, Садулаевым иже с ними на глубинном уровне нет ни малейшей разницы. И дело не только в форме, но и в содержании. Все эти авторы обыгрывают один и тот же, если воспользоваться термином Лиотара, метанарратив. Примитивный, занудный, приевшийся”.

 

Борис Борисов. Цена мира: пора брать за это наличными. — “Русский Обозреватель”, 2009, 15 мая .

“Все остальные народы могут вполне себе мирно процветать, но это — задачи их внешней политики, а вовсе не нашей, и не является нашей целью даже косвенно. Если для мира и процветания нашего народа требуется, чтобы другие народы убивали друг друга в братоубийственной войне, — мы как минимум не намерены этому препятствовать”.

“„Мир”, „безопасность”, „региональная стабильность”, „предсказуемость международных отношений” — по умолчанию воспринимаются нами как позитивные ценности , хотя давно уже стали вполне коммерческим продуктом, активно торгуемым на международных площадках, — просто мы не умеем ими торговать , по старинке предоставляем эти ценности партнеру без оплаты, а иногда — надеясь на некую „благодарность”, ответные жесты, „взаимность” и прочие глупости”.

“Участие в судьбе „мира и процветания” иных народов, в общем, имеет смысл только в рамках длинных инвестиционных расчетов . Мы не можем требовать от внешней политики, чтобы она стала „ чиста конкретной ”, — это будет чересчур, но она обязана стать хотя бы просто конкретной”.

 

Михаил Бударагин. Пустые разговоры о ветре перемен. — “Русский Обозреватель”, 2009, 5 мая .

“Все-таки как же удивительно перечитывать воспоминания Юрия Карякина. <...> Карякин — это такой филолог, очень хороший исследователь Достоевского. Был в конце 80-х каким-то там депутатом верховного совета или еще чего-то в этом роде, совершенно не важно на самом деле, как эта тусовка называлась. Не важно потому, что читаешь его, читаешь, о борьбе ихней идеологической за гласность, о спорах про Сталина, о воздухах свободы и постоянно ловишь себя на мысли — а вот ровно в ту же минуту, когда они это все обсуждали, что было с Уралмашем, с ВАЗом, с Магнитогорским комбинатом? Кто там был? Что за люди? Кто владел? Директор? Государство? Начинающая формироваться местная ОПГ? Как, кому и за какие деньги осуществлялись поставки в 1991-м? Кто и как оплачивал сырье? Как вообще это работало и, главное, на кого? Через какие счета шли платежи? Кто их контролировал в 1992-м, например? Какая была законодательная база у этих финансовых операций? Нет ответа. Только разговоры о ветре перемен”.

Михаил Бударагин. Между первым и вторым. — “Взгляд”, 2009, 28 мая .

“„Антихрист” аморален ровно настолько, насколько вообще может быть аморальным художественное произведение. И дело даже не в том, что фильм изобилует сценами насилия, местами неприемлемыми для ленты, которую вынуждены смотреть живые люди, многим из которых бывает от ужасов тошно. Насилие для фон Триера — лишь художественный прием, необходимый только для того, чтобы рассказать о том, о чем в современном западном мире говорить не принято”.

“Оказывается, зло — это не просто преступление человека, который сам по себе добр, но допустил ошибку. Зло — это и есть человек, которому лишь на короткие мгновения удается спрятаться от самого себя. Но мир, говорит фон Триер, очень тонок. Пиноккио протыкает носом нарисованный очаг, любовно вытканная ткань повседневного бытования рвется по швам. За этой тканью мир предстает таким, каким видели его средневековые подвижники. Он омерзителен, жесток и грязен. Свет добывается здесь годами упорного труда, часами непрерывных молитв, веками стремления к совершенству. Как только человек случайно забывает или от горя не может вспомнить об этом, он возвращается к „точке отсчета”, к своей естественной греховности”.

“В Содоме и Гоморре не нашлось ни пятидесяти праведников, ни десяти, ни трех — и это не то чтобы метафора или иносказание. Вероятно, и впрямь — не нашлось. „Антихрист” фон Триера — фильм о том, что ко Второму пришествию праведников может и не остаться вовсе <...>”.

 

Эрик Булатов. “Не стесняться себя — это самое трудное в искусстве”. Самый серьезный из основателей соц-арта разъяснил суть своего творчества. Беседу вела Екатерина Рогожникова. — “Газета”, 2009, на сайте — 29 мая .

“У меня с поэзией с детства близкие отношения, мне еще отец перед сном обязательно читал стихи, я без них отказывался засыпать. И я на всю жизнь их запомнил, а мне было тогда лет семь, это еще до войны. <...>. Мои близкие друзья были поэтами. Еще в институте — Андрей Сергеев, а потом, конечно, Всеволод Некрасов. У нас с ним какая-то очень серьезная и глубокая связь была. Что-то нас связывало, как будто единая какая-то основа. А у него чувство слова совершенно необыкновенное, это великий поэт”.

“Я был на выставке в музее Сахарова, и это было что-то совершенно отвратительное. Распятый Христос с головой Микки-Мауса — не имеет права художник делать такое безобразие. Не важно, веришь ты или не веришь. Распятый человек — это человек мучающийся, это безнравственно в высшей степени. Важно разделять религию и церковь. Церковь — это человеческая организация, тут художник имеет право иронизировать и возмущаться. Религия — это совсем другое. Издеваться над верованием людей, если ты его не разделяешь, художник не имеет права. Что касается всякой порнографии — мне тоже все это противно”.

 

Дмитрий Бутрин. Авторское право на службе свободы. — “Свободная среда”, 2009, 21 апреля .

“Напомним, как обстоят дела с авторскими правами на главное произведение автора — книгу с авторским названием „Четыре с половиной года борьбы с ложью, глупостью и коварством”, по воле издателя Макса Аманна в 1926 году переименованную в „Мою борьбу”. В 1946 году права на ее издание в Европе военное командование США, получившие их как военный трофей, передало в Министерство финансов Баварии. В США издатели Гитлера — издательство Houghton Mifflin , более известное благодаря „Законам Паркинсона”, книгам Дж. Р. Р. Толкиена и Филиппа Рота, — издавали это творение десятилетиями, исправно перечисляя авторские гонорары в антифашистский фонд. В Европе же Минфин Баварии использует авторское право на „Мою борьбу” для запрета ее издания за пределами ФРГ. В самой Германии такие публикации запрещены законодательством, в последнее же пятилетие переводы Гитлера на польский, чешский и турецкий были изъяты из обращения именно по иску правительства Баварии — оно в принципе не имеет права выдавать разрешение на публикацию по законам ФРГ, но имеет право запрещать публикации, невозможные легально без воли правообладателя”.

 

Илья Буяновский. Новая утопия.— “Реальность фантастики”, Киев, 2009, № 1 — 2 < http://www.rf.com.ua >.

“Словом, один час от нажатия кнопки — и мой омар лежит передо мной, теплый, сочный и мягкий. Есть вилка, но я ем руками. Ем, как всегда, наслаждаясь и думая о том, что еда — это как ни крути, а прекрасно. Но иногда меня берет жуть, стоит только мне задуматься о том, что я ем. Я вдруг понимаю, что этот омар никогда не был живым . Он родился уже разделанным и приготовленным и не знал, что есть боль и что есть продолжение рода. В нем никогда не было потрохов, а в его сосудах не текло крови. Но он будто бы настоящий…”

 

В отсутствие воли к борьбе. — “Литературная газета”, 2009, № 21, 20 — 26 мая < http://www.lgz.ru >.

Избранные места из книги: Татьяна Соловей, Валерий Соловей, “Несостоявшаяся революция” (М., “Феория”, 2009).

“Содержание симбиоза было следующим: империя питалась соками русского народа, существуя и развиваясь эксплуатацией русской жизненной силы. Русские же, ощущая (не осознавая!) эксплуататорский характер этого отношения и враждебность империи русскому народу, не могли не сотрудничать с ней, ибо империя формировала общую рамку русской жизни, обеспечивала относительную безопасность и сносные (по скромным отечественным меркам) условия существования народа. Каким бы безжалостным ни было государство в отношении собственного народа, оно оставалось единственным институтом, способным мобилизовать народные усилия для сохранения национальной независимости и развития страны. <...> В свете такого понимания логики отечественной истории русский национализм оказывается своеобразной рефлексией фундаментального противоречия между русским народом и имперским государством”.

“Говоря без обиняков, русское неравноправие составляло фундаментальную предпосылку существования и развития континентальной политики в имперско-царской и советско-коммунистической исторических формах. <...> В 1989 — 1991 гг. русские пытались сочетать несочетаемое: сохранить Советский Союз и добиться равноправия (всего лишь равноправия, а не преимуществ!) России и русских с другими союзными республиками и „советскими нациями”. Знаменитый референдум 17 марта 1991 г. наглядно отразил эту двойственность массового сознания: тогда большинство населения РСФСР проголосовало одновременно за сохранение союзного государства и введение поста президента России (последний пункт выражал массовое стремление к равноправию своей республики)”.

 

В поисках самого себя. Беседа с Григорием Соломоновичем Померанцем о его жизни. Часть 1. Беседовала Любовь Борусяк. — “ПОЛИТ.РУ”, 2009, 6 мая .

Говорит Григорий Померанц: “Итак, мне было 16 — 17 лет, и я уже многое соображал. Для меня стал потрясением учебник тригонометрии. Если вы помните, тангенсоида ныряет в бесконечность, а потом как-то из нее выбирается. И я поразился — как же это пережить экзистенциально? Не как абстракцию, а если представить, что это линия жизни, и ты сиганул, как с вышки, в бесконечность, а потом как-то из нее выныриваешь. А если ты в ней потонешь? И я еще вспомнил о том, что единица, деленная на бесконечность, как любое другое число, дает ноль. И что Земля — это песчинка в бездне. И что тогда значит все то, что мы делаем? Я страдал несколько дней, а потом решил отложить это до тех пор, пока не поумнею. И потом к этому вернулся, в 20 лет”.

Вторая часть беседы: “ПОЛИТ.РУ”, 2009, 13 мая; третья часть — 20 мая.

 

Дмитий Володихин. Иванов вернул кирпич. — “Новые хроники”, 2009, 7 мая < http://novchronic.ru >.

“Алексей Иванов — очень уязвимый писатель, поскольку вводит в современную русскую литературу новую онтологию. <...> Прав Дмитрий Быков, указавший, что у „Золота бунта” нет ничего общего с реализмом традиционным. Роман строится на реализме религиозного сознания, с некоторой натяжкой — на христианском реализме, где бес материальнее кирпича или гвоздя. В чем состоит онтология Алексея Иванова? Он рассматривает бытие как подобие бутерброда: хлеб очевидной, ухослушной и пальцетрогательной реальности, которая „…копируется, фотографируется…”, а поверх ячменной (или пшеничной?) тверди размазана почти невесомая, маслянисто-солнечная плоть потустороннего мира, осененного крестом да клейменного шаманским петроглифом. Одно без другого не существует, зато их единство существует совершенно точно, безо всякой постмодернистской приставки „как бы”. Алексей Иванов не прячет мистику, а концентрирует ее: да, это исторические романы; да, сверхъестественное входило в плоть действительности, как яйца в тесто для блинов, естественно и неразделимо; да, таков был дух Пермской земли и берегов Чусовой, убери колдовство и знания аборигенов о темной стороне реальности, и выйдет ложь”.

 

Выскальзывание из-под власти слова. Владимир Мартынов о противостоянии иконоцентричности и литературоцентричности. Беседу вел Алексей Нилогов. — “НГ Ex libris”, 2009, № 17, 14 мая.

Говорит композитор Владимир Мартынов: “Когда речь заходит о конце времени композиторов или о конце времени русской литературы, то большинство людей чаще всего начинают представлять себе какие-то нелепые трагикомические картины наподобие того, что все композиторы и писатели вдруг умирают от какой-то загадочной болезни или у них отбирают бумагу и под страхом смерти запрещают писать. Однако практика показывает, что с наступлением конца времени композиторов и писателей становится гораздо больше. <...> Эта огромная людская масса, наэлектризованная собственными амбициями и подключенная к различным финансовым потокам, давно уже имеет право и возможности не слышать ничего такого, чего она не хочет слышать, но, может быть, в этом и заключается один из симптомов того, о чем я говорю. В конце концов, не все могут быть такими, как Дмитрий Пригов, который подкреплял свое рассуждение

о конце литературоцентризма рассказом о доге, упавшем в обморок при виде лошади”.

“На самом деле классическую музыку никто не убивал — она умерла естественной смертью в собственной постели в результате полной исчерпанности внутренних возможностей. Конечно, здесь следует упомянуть о безвозвратном исчезновении тех общественных форм жизни, которые обеспечивали существование opus -музыки. Так что ни о каких „нереализованных возможностях” opus -музыки говорить нельзя, но вместе с тем сама opus -музыка может послужить материалом для манипуляций музыки нового типа — opus post -музыки. Суть этих манипуляций заключается в том, что элементы opus -музыки переносятся в другие оперативные пространства и наделяются соответствующими функциями. Это можно сравнить с действием племен, проживающих в джунглях Африки или Латинской Америки, которые нашли карданный вал, потерянный европейской экспедицией, и превратили его в объект магического ритуала. То, что раньше было узлом механизма, превращается в орудие магического воздействия на окружающее. Этнографические и антропологические экспедиции подтверждают действенность таких манипуляций. Как бы то ни было, но говорить о воплощении неких нереализованных возможностей opus -музыки в оперативном пространстве opus post -музыки все равно что говорить о реализации неких потенциальных возможностей карданного вала, используемого в качестве ритуального магического орудия”.

 

Сергей Гандлевский. Прямой поэт. — “Грани.Ру”, 2009, 8 мая .

“Лев Лосев был и останется для меня недосягаемым образцом для подражания. <...> Я сейчас говорю о Лосеве-личности”.

“У Лосевых красивый запущенный дом и маленький сад, нависающий над гигантским оврагом, по дну которого течет речка. В четверти часа ходьбы — шпили и башни университетского городка, через дорогу — кладбище. А вокруг — холмы и долины Новой Англии. И весь этот осмысленный лирико-философский быт и уклад — дело рук беженца, начинавшего на чужбине с нуля. Впечатляющая победа человека над обстоятельствами”.

“Я все время ловлю себя на том, что скорбь моя светла и торжественна. Так, наверное, и прощаются с победителями”.

 

Андрей Геласимов. “Творчество — вещь грубая”. Беседовала Алена Бондарева. — “Читаем вместе. Навигатор в мире книг”, 2009, № 5, май .

“Сейчас у меня нет ощущения, что я жду выхода нового русского романа. Совсем другое дело кинематограф. Я жду нового фильма Никиты Михалкова, мне интересно, что будет делать Андрей Звягинцев, любопытно творчество Оксаны Бычковой после „Питер FM ”. То есть тут я чувствую, что идет жизнь. А вот в литературе все намного спокойнее. И мне не очень интересно думать о том, что напишет тот или иной писатель”.

 

Александр Генис . “Судьбы перемещенное лицо…” Умер поэт Лев Лосев. — “Новая газета”, 2009, № 49, 15 мая .

“Идеал Лосева без зависти пропускал романтический XIX век, не говоря уже об истерическом ХХ, чтобы найти себе образец в ясном небе Просвещения. Законы меняют людей, остроумие оправдывает стихи, и каждый возделывает свой садик. У Лосевых он был полон цветов и съедобной зелени. Однажды за ней пришел перебравшийся через ручей медведь, но и он не разрушил идиллии. Составленная из умных книг и верных друзей, жизнь Лосева была красивой и достойной. Стихи в ней занимали только свое место, но читал он их всегда стоя”.

 

Федор Гиренок. Человек — не симулякр. — “Завтра”, 2009, № 19, 5 мая < http://zavtra.ru >.

“О каком прогрессе в философии можно говорить, если прошло почти двести лет, а 24-я глава из „Критики чистого разума” Канта как была, так и остается загадкой. <...> Я не кантианец. Я могу взять в качестве примера отсутствие прогресса в философии знаменитый пассаж Гегеля о том, что „человек есть ночь мира”. В этом тексте Гегель представил проблему человека с такой стороны, с какой нам на нее еще только предстоит посмотреть”.

“И тем не менее, что же все-таки произошло в философии за последние пятьдесят лет? На мой взгляд, в ней произошло три события”.

“Одно из них связано с осмыслением феномена слепоглухонемых людей. У них не было ни зрения, ни слуха, они не умели говорить, но в них было что-то дремотное, что позволило им стать людьми. <...> Мне кажется, что в философии лучше стали понимать одну простую истину, а именно: сознание не помещается в пределах мозга человека, оно рассредоточено на некое множество людей и может приходить и уходить из любой точки этого множества. Мозг приспосабливается к существованию сознания, а не наоборот”.

“Другим событием в философии стало открытие феномена аутизма. Я имею в виду не аутизм медицинский, не аутизм психически больных людей, а аутизм как стратегическую линию в поведении человека, которая описана Никольской, Бородаем и Поршневым. Аутист и видит, и слышит, и может говорить, но отказывается от зрения, слуха, речи, чтобы пребывать в состоянии завороженного покоя. Вопрошание о бытии человека в горизонте аутизма открывает неожиданные вещи: оказывается, что человек — это не биологическое существо и не социальное, а грезящее, то есть нечто третье. Но человек не только асоциальное существо, но еще и существо безъязыкое, причем сознание и язык не связаны друг с другом. Если сознание является первичным галлюцинаторным самоограничением человека, то язык — это уздечка на эмоцию, условие, чтобы асоциальные существа могли жить вместе”.

“Третье событие — это крах идеи знаков и освобождение идеи символов. То есть умение современной философии отличать знак и символ”.

 

Евгений Головин. Прозерпина. — “Завтра”, 2009, № 20, 13 мая.

“„Об этом не знают ни микроскоп, ни телескоп” — по словам Уильяма Блейка. Иначе говоря, при данном, контрмифическом развитии цивилизации, всякого рода „Мифологии Древней Греции” гораздо больше поведают о характерах и методах исследования, о личностях и вкусах авторов, нежели о самом предмете исследования. Сложность, увлекательность и загадочность мифов всегда будут возбуждать любопытство и привлекать интерес. Но их девственность всегда останется недоступной, несмотря на дерзания истории, психоаналитики, глубинной психологии. Ничего, кроме поверхностных аналогий, отыскать в них нельзя. И если „прошлое для нас — книга за семью печатями” (Новалис), мифы — квинтэссенция неизвестного”.

 

Григорий Дашевский. Последний современник. Умер Лев Лосев. — “Коммерсантъ”, 2009, № 82, 8 мая .

“Его стихи не состязаются с тем, что сделали предшественники и современники, а учитывают ими сделанное, отсылают к нему — „трагическое, см. у Бродского”, „абсурдное, см. у обэриутов” и т. п. Это больше напоминает корректность научного работника, чем поэтическую нарциссичность и победоносность. Но в его поэтике не столько скромность или смирение пришедшего позже, сколько отказ „наживаться на нашем несчастье”. А такой наживой неизбежно оказывается любая цельная, сильная поэтика, построенная на идее катастрофы и утраты. Фигуры „последнего поэта”, „книжника среди варваров”, „мертвеца среди мертвых”, „нечеловека среди нелюдей” и т. п. — все возможные варианты сильной поэтической реакции на мерзость запустения учтены в стихах Лосева, — но он сам не подписывается ни под одним из них, никогда не превращается из умного человека в „поэта””.

 

Григорий Дашевский. Революционер слова. Умер Всеволод Некрасов. — “Коммерсантъ”, 2009, № 86, 16 мая.

“Если понимать величие поэта как масштаб его плодотворного влияния на самых разных — непохожих на него и друг на друга — авторов, как масштаб перемен, которые он вносит в само понимание стихов, — он был великим поэтом, а внесенные им в русский стих перемены справедливо называют революцией”.

“Для Некрасова стала трагедией невозможность сохранить ясность и чистоту неофициального братства в постсоветских условиях. И в последние 20 лет и в стихах, и статьях он вел борьбу против этой утраты чистоты — против „диктатуры блата”, против „воровства чужого места”, „науки как не знать” — сражаясь фактически с энтропией современной культуры. Он назначал литераторов и критиков персонально ответственными за эту энтропию, то есть превращал их в козлов отпущения — на которых и обрушивался всей силой своей речи. Эта борьба превращала его самого в трагическую фигуру — то есть такую, которая ставит перед современниками неразрешимый вопрос, ставит их в неразрешимую ситуацию”.

См. также: Андрей Немзер, “Памяти Всеволода Некрасова” — “Время новостей”, 2009, № 83, 18 мая .

 

Григорий Дашевский. Красота-обида. — “Коммерсантъ/ Weekend ”, 2009, № 20,

29 мая .

“Шестая книжка стихов Всеволода Емелина, автора, популярного в Интернете и постоянно жалующегося на непризнанность среди критиков, называется „Челобитные” — и это очень точное название. Его стихи — это рассказы об обиде”.

“Вызыватели утробного смеха шутят на темы традиционных, биологических в сущности, делений человечества — на мужчин-женщин, здоровых-больных, красавцев-уродов, умных-глупых, молодых-старых, удачливых-неудачливых, своих-чужих — и издеваются и над теми, кто в этих парах занимает второе место, и над теми, кто пытается нарушить четкость этих границ: над молодящимися старухами, женственными мужчинами и т. д. А Емелину интересны эти деления не сами по себе, а лишь те из них, с которыми борется так называемая политкорректность — точнее, тот ее вид, который она получила у нас. В тех странах, где политкорректность возникла, запрет на словесное унижение меньшинств, составляющий ее суть, был частью борьбы за реальные права этих меньшинств. <...> У нас же политкорректность, то есть „правильность языка”, царит исключительно в самом языке, в сущности, в языке очень ограниченной группы людей, почти не влияющей на реальность, — той самой „либеральной интеллигенции”. Вся странность нашей ситуации в том, что, бессильная практически, нормы своего языка интеллигенция сумела сделать нормами публичных высказываний”.

 

Денис Драгунский. Историографический оптимизм. — “Частный корреспондент”, 2009, 25 мая .

“„На похоронах жены Сталин едва стоял на ногах от горя. Мы с Кагановичем держали его под руки”, — вспоминал Молотов. „На похороны жены Сталин демонстративно не пришел. Мы с Молотовым шепотом обсуждали это”, — вспоминал Каганович. Это, конечно, злая шутка. Но не случайная. По воспоминаниям очевидцев (да-да, очевидцев, участников событий!) совершенно невозможно понять, был ли Сталин на похоронах Надежды Аллилуевой или нет; а если был, то как себя вел — был потрясен, растроган; раздосадован, озлоблен; официален, равнодушен? И уж подавно неясно, как погибла несчастная. Застрелилась, была застрелена или у нее был острый перитонит в результате аппендицита? „Дайте нам факты! — чуть не кричат люди, интересующиеся историей. — А выводы мы уж сами сделаем!” Но что такое факт? Исторический, к примеру? Если подытожить всю философскую полемику по этому поводу, то определение будет довольно скромным и отчасти обескураживающим: факт — это то, что приводится в учебной или научной литературе в качестве факта”.

См. также: “Что касается переписывания истории, то тут вообще смешно жаловаться или негодовать. Ведь история — это и есть ее переписывание. Постоянное, день за днем” ( Денис Драгунский, “Путем взаимной переписки” — “Частный корреспондент”, 2009, 8 мая).

 

Олег Ермаков. Сон Рахматуллы. Из книги “Арифметика войны”. — “Нева”, Санкт-Петербург, 2009, № 5 .

“ С той стороны никто прийти не мог, это противоречило здравому смыслу, сразу за позицией начиналось поле, заботливо усеянное противопехотными минами с растяжками. Но когда они все-таки пришли, вдруг появились рядом, прямо перед глазами, тени со специфическим запахом то ли овчины, то ли табака, у рядового Арефьева и мелькнула догадка, что он закемарил на посту; а заснул ли его напарник, он не знал...”

См. другие рассказы Олега Ермакова из книги “Арифметика войны” в июньском номере “Нового мира” за этот год.

 

Александр Иличевский. Труд Чехова. Суббота. — “Новый берег”, 2009, № 22 .

“Труд — это такой Годо, которым никто не занимается в течение пьесы, но о котором время от времени все говорят. Пьеса, таким образом, выходит, словно бы трагическая пауза в смертном мороке труда. Однако Астров справедливо чертыхается: из-за вас я угробил три месяца. Занавес падает, и Труд вновь возобновляется — как небытие — на долгие годы”.

Максим Кантор. Реквием по сверхчеловеку. Русский взгляд на закат Европы. — “Русская жизнь”, 2009, № 8, 6 мая .

“Распространено мнение, будто Гитлера воспитал Ницше — но нет же, вся немецкая философия, весь европоцентричный свод представлений о мире, все наследие западной классики (считая от Ренессанса) говорило о том, что человек обязан преодолеть узкую бытовую мораль ради героического становления личности. Да, двадцатый век явил наиболее болезненную, уродливую трактовку этого процесса — но оттого лишь, что силы Запада были уже на исходе. То было последнее героическое усилие западного мира — вернуть былую мощь мифу, распрямить сутулую спину сверхчеловека, помочь ему, одинокому, выстоять среди маленьких людей. Гитлер, Муссолини, Франко и прочие диктаторы в данной перспективе выглядят последними рыцарями Запада (пожалуй что, излишне кровожадными — впрочем, про Муссолини и Франко этого уже и не говорят, — но кто сказал, что Ричард Львиное Сердце был альтруистом?). <...> Как горько ответил однажды Гитлер на вопрос Леона Дегреля: „Мой фюрер, откройте секрет — кто же вы?” — „Я древний грек!” И сколь же тяжело героическим ахейцам держать оборону, если количество троянцев множится и множится, а силы античного мифа на исходе. <...> Ницшеанская мораль Сверхчеловека или „бремя белых” Киплинга, бодлеровская концепция “Маяков” или конкистадорская бравада Гумилева, политология элиты Карла Шмитта или героическая историография Карлейля, эстетика Вагнера или трактовка Ренессанса Буркхарда, — все это варианты одной и той же оборонительной идеологии”.

 

Руслан Киреев. Роман воспитания, а не исповедь. Беседу вел Александр Неверов. — “Литературная газета”, 2009, № 21, 20 — 26 мая.

“Стал болезненно восприимчив ко всякого рода искусственности, а она, к моему изумлению и великому огорчению, обнаруживается вдруг даже у Чехова, в его больших вещах. В „Дуэли”, например. Или вот Мопассан, совершенно блестящий новеллист, а в романах, даже в когда-то обожаемом мною „Милом друге”, чувствую, как автор ведет меня за собой. Не тащит, а аккуратненько так ведет, но я все равно сопротивляюсь. С возрастом, да еще, видимо, избалованный Пушкиным, все больше ценю свою читательскую свободу. Ее дает мне Аксаков — „Детские годы Багрова-внука” уже несколько десятилетий остаются одной из любимых моих книг. Дает Шаламов — при всей трагичности его „Колымских рассказов”. Дает Стерн, его неувядающий „Тристрам Шенди”. Или только недавно (к моему стыду) открытый мною Константин Станюкович. Но не в романах опять-таки, а в рассказах. Морских… Быть может, именно море и порождает свободу? Потому так люблю „Остров сокровищ” и „Робинзона Крузо”, а „Моби Дика” Мелвилла считаю одной из величайших книг”.

 

Капитолина Кокшенёва. Не спасавший России не спасется и сам. О романе Веры Галактионовой “5/4 накануне тишины”. — “АПН”, 2009, 15 мая .

“Она умеет начинать в литературе новое. Не сомнительное новое модернистов, мельтешащее перед нами вот уже пятнадцать лет в виде маний и деструктивности, смыслового нигилизма и эстетической похотливости, превративших литературное пространство в засиженное мухами грязное место. Но и с почвенной литературой она связана наособинку: накопленная в XX веке смысловая и этическая энергия народного образа здесь преображается. Мы любим вот уже третье столетие делать „исключения из народа”: то ранние славянофилы в народ не пускали купечество, то революционеры изгоняли из него священство и „белую кость”, то „гуманисты” вообще заменили его электоратом-населением. Живая и трудная новизна романа Веры Галактионовой в том и состоит, что открыла она двери своего романа для „лагерного” нашего народа — заключенных, их обслуживающих и над ними надзирающих людей. Открыла не для того, чтобы вновь говорить об „ужасах лагерей”, но показать именно трагическую диалектику их жизни, и в несвободе сохраняющих державное обаяние России. Ведь в лагерях оказалась сильная и лучшая часть нации и надзирать за ней, угнанной на окраину империи, были поставлены тоже не худшие люди государственно-репрессивного механизма. Вера Галактионова не стоит вне русской романной традиции, скорее — перед нами конфликт с правозащитно-либеральными толкователями „лагерной темы”, так легко „растворившими благородный металл расы в дешевых сплавах” (М.Меньшиков) — воплях о „тотальной тирании” советской истории”.

 

Сергей Костырко. Сетевая литература или литература в Сети? — “Русский Журнал”, 2009, 26 мая .

“Так что высказывания почтенных оф-лайновых литераторов по поводу сетевой литературы, как литературы исключительно „заборной” (Л. Аннинский), как явления, грозящего самому существованию литературы, следует отнести к элементарной неосведомленности”.

“Попробуйте выписать в читальном зале и прочитать годовую подшивку некрасовского „Современника” и попробуйте прочитать его от корки до корки, и обнаружите, что на один живой текст приходится два десятка литературных имитаций. И, тем не менее, XIX век мы называем — и абсолютно заслуженно — золотым веком русской литературы”.

“Толстый литературный журнал можно уподобить посадочной полосе аэропорта. Мы не можем заранее знать, какой самолет на нее спланирует, „кукурузник” или сверхмощный лайнер, но полосу надо содержать в полной готовности, чтобы, в конце концов, спланировала настоящая литература”.

 

Леонид Костюков. Гаутама. Из цикла “Гештальт”. — “ПОЛИТ.РУ”, 2009, 21 мая .

“Как ни странно, легче абстрагироваться от смерти, чем от старости. Во-первых, смерть не так часто бросается в глаза. Во-вторых, если мы видим труп — в жизни или в телевизоре, — скорее всего, речь идет о катастрофе, то есть о случайности, которой можно было избежать. <...> Впрочем, сколько головой ни верти, а умирают (рано или поздно) все. Или нет? Или нет… Несмотря на полную и тотальную очевидность такого феномена, как физическая смерть, большая часть человечества (и я в том числе) надеется, что смерти нет”.

“Мне, как я уже говорил, 50 лет, и я искренне предпочитаю зрелость молодости, но не знаю, как быть с настоящей грядущей старостью, и немножко ее боюсь. Еще я отчетливо понимаю, что старость — та редкая проблема, которую нужно ставить и решать заранее, потому что изнутри это сделать будет трудно и поздно. Однако я принимаю этот вызов и попробую что-либо предпринять…”

 

Критическая масса Германа Садулаева. Диалоги о современной прозе. — “Литературная Россия”, 2009, № 21, 29 мая .

Беседуют критики Сергей Беляков и Андрей Рудалев . “На мой взгляд, пока что Садулаев неинтересен вне его чеченства”, — замечает среди прочего Сергей Беляков.

 

Дмитрий Кузьмин. Ответственность говорящего. — “ OpenSpace” , 2009, 18 мая .

“Когда уходит из жизни великий поэт, первым делом говорится много лишнего, эфир заполняется мемуарным белым шумом, и всякий, кто некогда выпивал с покойным, получает право на свои пять минут славы под сенью его величия. Всеволод Некрасов в значительной мере оградил себя от этого посмертного вздора: яростными филиппиками на тему порчи литературных нравов он разорвал множество творческих и человеческих связей, словно освобождая пространство вокруг себя от всего необязательного с точки зрения вечности”.

“Самоочевидно, что Некрасов создал абсолютно индивидуальную и абсолютно узнаваемую манеру письма. Ясно, что у Некрасова были и есть ученики и продолжатели, поэтика его развиваема ”.

 

Станислав Львовский. Другой случай. Умер поэт Александр Межиров. — “ OpenSpace ”, 2009, 25 мая .

“Генетически ранний Межиров, конечно, принадлежит к несостоявшемуся пространству русской поэзии, которое обозначил Гумилев и которое в разное время пытались обживать Багрицкий, Тихонов и Коган. Романтика „времени большевиков”, быстро иссякшая с укреплением режима, в эстетическом смысле оказалась неожиданно конгруэнтной имперской поэтике Редьярда Киплинга, вдохновленной совсем другим глобальным проектом. Эта романтическая нота, ненадолго ожившая в начале войны, слышна и в „Коммунисты, вперед!”, и в „Мы под Колпино скопом стоим…”. И тот и другой текст — о самопожертвовании или, сказал бы более циничный наблюдатель, о Танатосе, инстинкте к смерти, о котором упомянутый уже Павел Коган написал в апреле 41-го почти прямо: „Упасть лицом на высохшие травы. / И уж не встать, и не попасть в анналы, / И даже близким славы не сыскать”. Советский имперский проект должен был породить имперскую романтику подобного рода. Отчего она не состоялась, отдельный большой разговор, которому здесь не место. Но проживший очень долгую жизнь Межиров, похоже, действительно чувствовал себя частью этого призрачного локуса. Даже если не обращаться к подробностям биографии, стоит заметить, что Елена Фанайлова в коротком комментарии на „Свободе” не зря утверждает преемственность Межирова по отношению к акмеизму, который, по известному определению Гумилева, есть „мужественно твердый и ясный взгляд на мир””.

Олег Лукошин. Книга иллюзорной ностальгии. — “Бельские просторы”, Уфа, 2009, № 3, март.

О романе Михаила Елизарова “Библиотекарь”: “Что такое в романе „Советский Союз”? Примерно то же самое, что „Иисус Христос” в романе Дэна Брауна „Код да Винчи”. Элемент конструкции, не более того”.

См. также: Алла Латынина, “Случай Елизарова” — “Новый мир”, 2009, № 4.

 

Станислав Минаков. Вино с печалью пополам. — “Сибирские огни”, Новосибирск, 2009, № 5 .

“Для каждого из нас почти невозможно отделить первооснову, поэтический текст стихотворения „Враги сожгли родную хату…” от музыки Матвея Блантера, но это произведение является также и шедевром русской поэзии ХХ века”.

“Написанное в 1945 и опубликованное в 1946 в журнале „Знамя” (№ 7), стихотворение раскритиковали в газете ЦК ВКП(б) „Культура и жизнь”. <...> Исаковский пострадал „за распространение пессимистических настроений””.

“Известно, что „Прасковья” стало вторым, „народным” названием песни. Случайно ли именно это имя оживлено в стихотворении Исаковского? Не знаем.

А знаем, что иконы святой Параскевы всегда были почти обязательными на домашних божницах наших предков. Ей молились о благополучии во всех делах семейных”.

“Теперь на московском Арбате и на Андреевском спуске в Киеве медаль „За взятие Будапешта” продают за 30 долларов США”.

 

Андрей Можаев. Белый поэт Арсений Несмелов. По следу памяти. Литературно-исторический очерк. — “Новый берег”, 2009, № 22, 23.

Среди прочего — такой эпизод: “В Свердловске [Всеволода Никаноровича] Иванова, как мэтра, пригласили к первому секретарю обкома, а он настоял и на приглашении моего отца. Далее передаю, как слышал, запомнил и рассказываю уже своим детям. Хозяином области был в ту пору Кириленко, свояк Брежнева и вскорости — виднейший член Политбюро. В своем кабинете он произнес приветственную речь, воздал славу воспитующей силе „советской литературы” и под конец предложил экскурсию по городу славных революционных традиций. Поинтересовался, что гости хотели бы увидеть? Иванов назвал Ипатьевский дом. Повисла пауза. <...> Но Иванов от машины отказался. Ему хотелось пройти пешком, поглядеть город. А дорогу к дому он отлично помнит. Кириленко слегка удивился и обрадовался: так он бывал у них? — Да. В последний раз — в восемнадцатом году… Первый секретарь удивился пуще: —

Вы, наверное, были еще до захвата белыми? — Нет. Я был как раз после, с войсками Каппеля. Меня командировал адмирал Колчак для информирования о работе группы следователя Соколова…

После этих слов установилась уже полная долгая тишина”.

 

Андрей Немзер. Ответчик за двадцатый век. Девяносто лет назад родился Борис Слуцкий. — “Время новостей”, 2009, № 78, 7 мая .

“О том, что Борис Слуцкий — большой поэт со страшной — двадцативечной — судьбой, стоило бы помнить не только в табельные дни. То, что не только научного, но просто грамотно прокомментированного издания его стихов у нас нет, выразительно характеризует „хороших людей” XXI века. (И не надо кивать на трехтомник 1991 года, подготовленный покойным Ю. Л. Болдыревым. Ему спасибо, но ведь сколько лет прошло.) В общем, как писал Слуцкий, надо думать, а не улыбаться” .

 

Андрей Немзер. Так и получилось. К пятнадцатилетию возвращения в Россию Александра Солженицына. — “Время новостей”, 2009, № 89, 26 мая.

“Так и получилось. Несмотря на то что Солженицын неустанно предупреждал о грозящих нам опасностях. Пусть „Красное Колесо” оставалось для огромной части мыслящей, надеющейся на лучшее, ищущей правды, уже готовой распрямиться России каким-то невнятным фантомом. (Обойдем сейчас сюжет о том, сколько интеллектуальных сил было потрачено для того, чтобы самое духовно значимое и — настаиваю — художественно совершенное русское сочинение второй половины ХХ века постигла такая судьба.) Пусть не вся публицистика Солженицына доходила до своих потенциальных читателей. Пусть „Письмо вождям Советского Союза” (1973), указывающее „ плавный путь спасения нашей страны”, могло казаться не соответствующим „новым временам”... Но ведь статья „Как нам обустроить Россию?” (детально анализирующая тогдашнюю социальную, экономическую, политическую ситуацию и принципиально конструктивная в каждом своем тезисе) была напечатана в 1990 году тиражом 27 млн экземпляров!

С ужасом вспоминаешь, как с ней полемизировали, точнее — что о ней говорили, перевирая буквально все утверждения и предложения автора. И были в том трогательно единодушны первый (и последний) президент умирающей квазиимперии и партийные бонзы с мест, примеривающие маски национальных лидеров независимых государств, просвещенные адепты „либерализма и демократии” и столь же просвещенные радетели „патриотизма”. Что уж говорить о тех миллионах подписчиков „Комсомолки” и „Литературки”, которым интереснее (и уже привычнее) было глядеть на перманентные телевизионные ристалища (то трагедию крутят, то цирковое шоу, то из студии, то из Кремля, то с улицы), чем вникать в „посильные соображения””.

 

Марина Палей. Механизм непролазного умиления. — “Русский Журнал”, 2009, 5 мая .

Резко критический отзыв о рассказе Олеси Николаевой “Эфиоп” (“Новый мир”, 2007, № 11). Среди прочего: “Увы, политологи предсказывают довольно высокую вероятность того, что на вверенной человеку планете, относительно скоро, победит исламский фундаментализм. Почему? Да хотя бы и потому, что у представителей этой идеологии (именно — идеологии) дела со словами не расходятся. А вот, скажем, православный писатель — существо двойственное… То есть ежели и умиляется, глядя на кромешную нищету и унижения (которые, конечно, катализируют обретение „незащищенными слоями” — Царствия Небесного), то почему-то дальше этого умиления не идет, не совершает каких-либо радикальных, сообразных со своими представлениями, действий: не обращается, например, к депутату парламента с предложением, чтобы „слои” — для их же пользы, т. е. для скорейшего обретения Вечного Благоденствия, — голодухой бы поинтенсивней пробрать. А ведь опыт голодомора, казалось бы, даже подспорьем мог бы стать. И уж всяко не расцветают душой они, хронически умиленные , когда обретение Царствия Небесного — посредством нищеты, голодухи, кромешных болезней — начинает вдруг очень активно „светить” — ну, скажем, их чадам и домочадцам. То есть означенная „двойственность” индивидов, склонных к такому роду умилениям, остается для меня загадкой. Другая загадка — сама природа этого непролазного умиления”.

 

Павел Пепперштейн. Заповедник “Россия”. — “ OpenSpace ”, 2009, 14 мая .

“Мне кажется, что будущее должно занимать каждого. И, честно говоря, меня смущает, что в России о нем мало думают. Перспектива перекрыта. Свободному потоку мысли мешает доминирующая капиталистическая идеология”.

“Идеальное общество должно быть устроено по принципу экосоциализма”.

“Я очень надеюсь, что бизнес-центры Москоу-Сити никогда не будут закончены.

Я обращаюсь к высшим силам с мольбами об этом. Если единственное, что может спасти остатки Москвы, — это усугубление кризиса, то я за кризис”.

 

Сергей Переслегин. Глобальный мир: предельно неустойчивое развитие. — “Нева”, Санкт-Петербург, 2009, № 5.

Среди прочего: “Индустриальные технические системы никогда не бывают вполне надежны и потому время от времени гибнут. Тот же „Титаник”, например, утонул.

А на Тенерифе, в современном аэропорту, столкнулись два „Боинга-747”, погибло свыше 500 человек. „ДС-10” упал под Парижем из-за дефектного замка грузового люка. И так далее и тому подобное. Поэтому сами катастрофы, разумеется, ничего не маркируют и ничего не значат. <...> А вот реакция общества на эти катастрофы заслуживает внимательного рассмотрения. И в случае с „Челленджером”, и в случае с Чернобыльской АЭС мы имеем одну и ту же картину: в материальном мире — довольно заурядная авария с небольшим числом человеческих жертв, в информационном пространстве — подлинный апокалипсис. В результате — резкое торможение космической программы в США и торможение атомной энергетики во всем мире, кроме Японии, которая после Хиросимы и Нагасаки явно получила „прививку” от радиофобии. Заметим, что ядерная энергетика имела очевидные прагматические перспективы, но случайная катастрофа отбросила ее развитие на поколение, а кое-где, вероятно, и навсегда. Тоже совершенно неиндустриальный исход, неиндустриальная логика развития событий”.

А также: “В течение ближайших двадцати лет нас ждет либо тотальная постиндустриальная катастрофа, либо — постиндустриальный переход с полной перестройкой всех жизненных форматов. Первое, конечно, много вероятнее, хотя заметим, что даже катастрофа имеет множество вариантов и может быть усилена или ослаблена, а также ускорена или замедлена”.

 

Елена Пиетиляйнен, Фазиль Искандер. “Эпоха отлива?..” — “Север”, Петрозаводск, 2009, № 3-4 .

С Фазилем Искандером беседует Елена Пиетиляйнен, главный редактор журнала “Север”. Среди прочего Искандер говорит: “Это известный вред отсутствия цензуры. Проявленный интерес государства к писателю свидетельствовал о том, что он чего-то стоит. А раз нет интереса, то простодушные люди не проявляют духовной силы и смелости.

С полным упразднением государственного давления в литературе исчезла социальная страсть. Может быть, это главная причина того, что современная русская литература слабее той, что создавалась 20 лет назад. Мы свободны, но не выработали высшую божественную ответственность за свою свободу. И я смею утверждать, что мое наблюдение объективно”.

А также: “Я — в глубоко пенсионном возрасте. И не вижу никакой помощи со стороны государства”.

 

Писатель против часовой. Беседу вел Алекс Алехин. — “Эксперт”, 2009, № 16 .

Говорит Вячеслав Пьецух: “Главной жизненной задачей каждого культурного человека — и сейчас, и ранее — является самоизоляция от российской действительности”.

“Но все равно выходит, что не коммунисты сволочи, а человек скотина”.

 

Григорий Померанц. Сквозь облако мифов. — “Искусство кино”, 2009, № 1 .

“Сегодня важнее всех экономических реформ — хорошая школа (я это повторяю с 1987 года), школа, способная повысить уровень интеллектуальной и нравственной образованности до того минимума, которого еще в XIX веке достигла Дания благодаря народным университетам пастора Грундтвига. Важнее всех реформ — достичь такого уровня диалога, при котором цивилизованный стиль полемики становится опорой общественного порядка, о каких бы предметах ни шел спор. Итогом всех дискуссий, в которых я принимал участие, всех попыток прорваться сквозь облако мифов и туман абстракций был вывод: стиль полемики важнее предметов полемики”.

 

Поэзия и ее близнец. Беседа Андрея Грицмана с Санджаром Янышевым. — “Интерпоэзия”, 2009, № 1 .

“ А. Г.: <...> Вот еще вопрос: как вы считаете, душа — какого пола?

С. Я.: У моего любимого Арсения Тарковского душа имеет женское начало. Это — Эвридика.

А. Г.: У Мандельштама: „Душа ведь женщина, ей нравятся безделки...” А как на узбекском?

С. Я.: В узбекском языке нет грамматической категории рода.

А. Г.: В английском — душа среднего рода. Она беспола. Любопытно: когда я брал интервью у замечательной европейской румынской поэтессы Нины Кассиан и задал тот же вопрос, она мне сообщила, что в румынском есть два или три варианта обозначения души — разного пола”.

 

Захар Прилепин. Игра его была огромна. — “День литературы”, 2009, № 5, май .

“Почти вся т. н. почвенническая литература развивалась по путям, проторенным Леоновым и Шолоховым. Но зачастую леоновское влияние можно обнаружить даже там, где оно и не очень ожидается. Так, в 1993 году Никита Михалков снимет фильм „Утомленные солнцем”. Конструкция его, если присмотреться, построена на основе нашумевших в 30-е годы леоновских пьес — „Половчанские сады” и „Волк”. В обеих пьесах Леонова, напомним, изображена большая семья на исходе 30-х годов, в которой неожиданно появляется шпион. Ровно та же коллизия наблюдается в картине Михалкова. Причем в „Половчанских садах” шпион ранее имел отношения с женой главного героя, как опять же в „Утомленных солнцем”. Впрочем, михалковский шпион больше похож на Луку Сандукова в „Волке”: он столь же стремителен и безжалостен, и одновременно есть в нем ощущение загнанности и одиночества. Общая атмосфера и обеих пьес, и фильма мучительно схожа: то же внешнее, бессмысленное какое-то веселье, те же шутки и розыгрыши и то же потайное ожидание скорого ужаса, хаоса, взрыва шаровой молнии. Думается, что на Михалкова Леонов повлиял опосредованно: так случается, что какая-та тема, какое-то ощущение проникают в тебя настолько глубоко, что и годы спустя, забыв о первоначальном импульсе, ты невольно воспроизводишь увиденное многие годы назад”.

Главы из книги Захара Прилепина о Леониде Леонове см. также: “Новый мир”, 2009, № 7, 8.

Ирина Прохорова . Ищем людей с ясной системой этических координат. Беседовала Екатерина Васенина. — “Новая газета”, 2009, № 48, 13 мая.

“У нас бытует мнение, что литература выше этики. Последнее время для меня это не столь очевидно. <...> „Нос” для того и учрежден, чтобы в литературных дебатах обществу объяснили, почему одно произведение следует считать провокативным и новаторским, а другое ксенофобским и мракобесным. Объяснили публично и аргументированно”.

Речь тут — о новой ежегодной литературной премии, учрежденной Фондом Михаила Прохорова.

 

Роман Сенчин. От исповеди к прозе. — “Литературная Россия”, 2009, № 20, 22 мая.

“В мартовском „Новом мире” опубликована повесть „Старик, посадивший лес” одного из таких негромких, совсем не плодовитых писателей — Антона Тихолоза. <...> Повесть напомнила мне литературу последней четверти позапрошлого века — эпохи Чехова, Короленко, молодого Андреева — и одновременно литературу времен Шукшина, Распутина, Екимова... Какая-то связь есть между ними. Связь на уровне отношения к слову... В одной из недавних статей, посвященных Проханову и Лимонову, писатель Захар Прилепин высказал мысль, что классическая литература закончилась на Леониде Леонове, и „теперь наша классика — это замкнутый сосуд, величественная пирамида, животворящий космос: любоваться им можно, питаться его светом нужно, проникнуть внутрь — невозможно. <...> меняются и речь, и словарь литературы — классическим словарем ныне пользуются только графоманы”. Мысль в определенной степени справедливая — в стиле (а точнее — стилем) русской литературы сегодня мало кто пишет. То Серебряный век язык перепахал, затем романтика 20-х, после — выхолащивал соцреализм, под конец топил и глушил карнавал постмодернизма и прочих нереалистических измов. Единицы, сберегавшие строй языка русской классической прозы, были, но это были именно единицы... К классике стали пытаться вернуться молодые писатели в начале 2000-х. Недаром, говоря о их прозе, часто вспоминают Чехова, Бунина. Антон Тихолоз, на мой взгляд, один из тех, кто старается, и не без успеха, писать, оглядываясь на классику. От потрясающей силы человеческого документа („Без отца”) он шагнул к русской прозе („Старик, посадивший лес”). Не думаю, что вскоре имя Антона Тихолоза станет известно массовому читателю. Вряд ли он зачастит своими повестями и рассказами. Скорее всего, будет пребывать в заповеднике (для кого-то — в резервации) толстых журналов. Как пребывают там его собратья — Борис Екимов, Михаил Тарковский, Илья Кочергин, Дмитрий Новиков”.

 

Александр Тарасов. Без левого кинематографа. — “Русский Журнал”, 2009, 5 мая .

“Зияющая дыра на левом фланге российского кинематографа — факт несомненный и требующий объяснений. В стране есть левый зритель, в кинематографических кругах есть люди, говорящие о своих левых взглядах. Более того, после катастрофического распада Советского Союза, трагического опыта 1990-х, шокового вторжения американской „массовой культуры” левый антиамериканский (антиимпериалистический) кинематограф явно должен быть востребован. А фильмов — нет”.

“В постсоветском кинематографе всего два фильма отвечают этим критериям: „Окраина” Петра Луцика и „Место на земле” Артура Аристакисяна. И там, и там прокламируется противостояние обделенных „рядовых граждан” и новой власти богатых, воспринимающейся „низами” практически как власть оккупантов. Не случайно, наверное, авторы делают свои ленты заведомо символичными. В „Окраине” вооруженное противостояние ограбленных колхозников и богатой „оккупантской” Москвы заканчивается победой крестьян — и сценой пожара ненавистной столицы и ненавистного Кремля, а в „Месте на земле” непротивление злу насилием завершается разгромом новой евангельской коммуны современными „солдатами кесаря” и картиной умирания нищенки на фоне торжествующего Кремля”.

“„Ворошиловский стрелок” — контрреволюционная провокация, наталкивающая зрителя на вывод, что индивидуальный террор предпочтительнее социальной революции”.

 

Ущербные существа — это особая раса. Михаил Елизаров о кухонных ножах, групповых изнасилованиях и навязчивых идеях. Беседу вел Михаил Бойко. — “НГ Ex libris”, 2009, № 18, 21 мая.

Говорит Михаил Елизаров: “Я был приглашен на закрытый показ фильма Бардина „Россия 88” — о скинхедах. Первые сорок минут, когда автор просто „рассказывал”, фильм был великолепным. А потом произошло непонятное. Словно ворвалась Алла Гербер и закричала: „Бардин, что вы делаете, вы же не даете оценки происходящему! Немедленно, сию минуту, осудите!” И режиссер начал осуждать, да так, что если бы вдруг по обезумевшему сюжету прилетели инопланетяне и всех помирили — хуже уже б не было. Погиб фильм, сошел с рельсов. Было дико жаль материал. А ведь если бы не дернулся, довел бы историю до конца без охов и сантиментов — получился бы лучший фильм в нынешнем российском кинематографе”.

 

Игорь Фролов. Про ленивцев и людей. Два эссе о богатстве и бедности. — “Бельские просторы”, Уфа, 2009, № 3, март.

Авен-читатель и Прилепин-писатель. “Но неоднозначность понимания текста [романа „Санькя”] разными читателями, такими, как Авен и я (а писатель имел в виду третье!), — это хороший признак. Значит, текст не плоский, не картонный. Каждый увидит свое. Авен — лентяев, завидующих богатым трудягам и жаждущих все отобрать и поделить, все тех же Шариковых; я — молодых и доверчивых, энергию которых использует в своих целях тот самый капитал, против которого они борются. Думают, что борются”.

 

Андрей Фурсов. Новое образование для новой реальности или новое оружие сильных против слабых? Часть первая. — “Русский Обозреватель”, 2009, 25 мая .

“По сути дела за „конкурентоспособностью” БП [„Болонского процесса”] скрывается жесткое социальное (классовое) ограничение в доступе к качественному образованию. БП резко затрудняет, а по сути блокирует получение качественного образования выходцами из рабочего класса и нижней половины среднего класса. Он создает непроходимую пропасть между несколькими десятками элитарных университетов для богатых и тысячами университетов для бедных, обреченных на бытие серых студентов и серых преподавателей. Иными словами, мы получаем классовую сегрегацию, если не классовый апартеид в образовании. Т. е. в сфере образования с некоторым запозданием воспроизводятся те же процессы, которые полным ходом идут в экономической и социальной сферах „прекрасного нового мира” неолиберальной глобализации”.

 

Что происходит в литературной критике. — “ SvobodaNews.ru ”, 2009, 18 апреля < http://www.svobodanews.ru >.

Программа Виктора Ерофеева “Энциклопедия русской души”. Гости — критик, профессор Литературного института Евгений Сидоров , зам главного редактора журнала “Вопросы литературы” Игорь Шайтанов и шеф-редактор раздела “Медиа” сайта “ OpenSpace ” Глеб Морев .

“ Глеб Морев: Про „Литературную газету”, вы знаете, я не знаю, какая там критика. И вот слушатель характеризовал ее с ее политических позиций. Я бы сказал, что „Литературная газета” сейчас, на мой взгляд, — это такой орган реваншистов — людей, которые потеряли все или почти все в 90-е годы, с „перестройкой”, приходом Путина и с началом эпохи так называемой стабильности они получили в свои руки „Литературную газету”. И читать ее довольно странно, потому что и по языку, по образу мыслей, и по претензиям к прошлому, особенно недавнему, это все напоминает какой-то 1983 — 1985 год, даже не 1986-й уже. Для меня все это выглядит крайне архаично.

Виктор Ерофеев: Глеб, вы могли бы представить себя напечатанным в „Литературной газете”?

Глеб Морев: Теоретически все можно представить, но это совершенно не мой контекст. Это контекст, который мне кажется неорганичным даже для сегодняшнего времени. Даже сейчас, на мой взгляд, довольно экзотический”.

 

Игорь Шайтанов. “Я не люблю радикализма”. Об искусстве спора, истории идей и свободе говорения. Беседу вела Алиса Ганиева. — “НГ Ex libris”, 2009, № 19, 28 мая.

“Если толстые журналы постепенно сползают к нашему теперешнему тиражу в

2,5 тысячи экземпляров и испытывают чувство печальной тревоги, то для нас [журнала „Вопросы литературы”] это тираж все равно очень хороший”.

“Внутри самой редколлегии идет полемика по поводу того, что появляется в журнале. <...> Один член редколлегии говорит: „мало публикаций”, другой говорит: „ну что ж мы начинаем писать критику, а где же настоящая фундаментальная филология?”, третий говорит: „зачем нам фундаментальная филология, пусть ее печатают более узконаучные сборники”. Но в широте пространства, которое застолблено этими сомнениями, и есть лицо „Вопросов литературы””.

“Скажем, я обращаюсь к человеку, занимающемуся древнерусской литературой, и спрашиваю его: „Каковы сегодняшние проблемы, уровень разговора, что вы думаете о последних книгах?” Знаете, что мне отвечают? „Вы меня хотите поссорить с коллегами””.

“Я помню, у нас [в Букеровской премии] был случай, когда член жюри обещал своему духовнику или епископу, что он не допустит Сорокина в шорт-лист, но Сорокин прошел, и он должен был заявить несогласие”.

“<...> я не люблю радикализма, я не люблю ничего радикального, потому что оно может рушить стену, ломать тенденцию, но оно несозидательно. Поэтому то, что на протяжении 15 лет казалось Ирине Прохоровой созидательной деятельностью, мне таковой не кажется. Если говорить о критериях, то они вырабатываются в споре, в диалоге. „Вопросы литературы” пытались спорить о критериях с „Новым литературным обозрением” и, кроме брани, ничего в ответ не услышали”.

 

Ян Шенкман. В конце концов к коммунизму. Классика кризиса: Карл Маркс, “Капитал”. — “Взгляд”, 2009, 14 мая .

“Но пока мы тут баловались Донцовой с Акуниным, Маркс снова стал актуален”.

“В судьбе самого Маркса больше пророчеств, чем в его „Капитале”. В сущности, он вел такую же жизнь, какую сейчас ведет весь европеизированный мир. То есть был классическим паразитом”.

“В этом контексте разговор о пролетариате бессмыслен. У людей, заработавших свою долю в потребительском пире, исчезает всякий стимул производить реальные ценности. Все хотят одного и того же — жрать и пить, а вовсе не коммунизма. Потому и произошел финансовый кризис, что у нас нет других стимулов работать, кроме единственного — перестать, наконец, это делать”.

 

Галина Шленская. Два варианта первоначальной концовки рассказа В. П. Астафьева “Пролетный гусь”. — “Сибирские огни”, Новосибирск, 2009, № 5.

“Рассказ „Пролетный гусь” был опубликован в журнале „Новый мир” (№ 1 за 2001 год). А затем в авторском сборнике с тем же названием, который вышел в Иркутске (издательство Г. Сапронова) незадолго до кончины писателя. Однако в обоих изданиях предполагавшаяся концовка отсутствует. Прежде чем высказать догадки, почему Астафьев снял первоначально задуманный финал, ознакомимся с текстами обоих его вариантов”.

 

Глеб Шульпяков. Малый голландец. Памяти Льва Лосева. — “Частный корреспондент”, 2009, 7 мая .

“В стихах Лосева русская поэтическая классика отсиделась, спряталась — в самые невыгодные, унизительные для себя времена”.

“Тогда же, в беседе, он [Лосев] грустно заметил, что после Бродского „великих поэтов больше, наверное, не будет”. Может быть, он был прав, время покажет (показывает). Но. Если вдруг исчезнет вся живопись мира, все ее шедевры, я, наверное, смогу обойтись без Рембрандта и Леонардо. Но вот без малых голландцев? Не знаю, не знаю...”

 

Татьяна Щербина. Поэзия now , несколько замечаний. — “ПОЛИТ.РУ”, 2009, 7 мая .

“Был в Париже один очень хороший поэт, Герасим Лука (эмигрант из Румынии, писавший по-французски). В 70 лет пошел и утопился в Сене, оставив записку: „Я не хочу жить в мире, где больше нет поэзии”. Это было в феврале 1994 года. Я делала антологию современной французской поэзии в те годы, в связи с чем опрашивала разных людей: „Кого из ныне живущих поэтов Вы любите?” Не только не любили — не знали ни одного имени. С вопросами я приставала не к „массам”, понятно, а к журналистам, пишущим о культуре, и „читающей интеллигенции”. Спрашивала про старых и заслуженных, про молодых и дерзких, про „звуковых поэтов”, устраивавших регулярные перформансы, да и про просто поэтов, на чьи чтения ходила. Не слышали ни об одном. Только сами поэты (среди них и издатели стихов, и устроители фестивалей) интересовались друг другом, и внутривидовая борьба была острой, не знаю, как теперь. Борьба вроде ни за что — не за деньги, не за славу, а однако ж. Читательское поле ожило внезапно — с появлением „Элементарных частиц” Мишеля Уэльбека. Тогда прочли и его стихи, которые до тех пор он упорно писал в пустоту”.

 

“Я — японист-расстрига”. Переводчик Григорий Чхартишвили — писатель Борис Акунин в интервью “Газете”. Беседу вел Кирилл Решетников. — “Газета”, 2009, № 90, 21 мая .

“Я считаю, что литература — главное из искусств и что она должна захватывать все сопредельные территории. И когда появляется возможность распространить свое влияние на область Интернета, компьютерных игр, театра или кино, я сразу стараюсь понять, что это может дать литературе. Литература все переварит, все сжует. Мне кажется, что она абсолютно бессмертна, что это самая мощная из творческих энергетических сред”.

 

Составитель Андрей Василевский

 

 

 

“Братина”, “Вопросы истории”, “Гипертекст”, “Знамя”, “Илья”, “Интервью”,

“Континент”, “Народ Книги в мире книг”, “Родина”, “Русская жизнь”,

“Русский репортер”, “Фома”

 

Кристина Абрамичева. Дело рук самих утопающих. — “Гипертекст”, Уфа, 2009, № 11 .

“Одной из главных особенностей провинциальной литературы, да и жизни в целом, является ее неторопливость — только здесь можно однажды блеснуть ярким текстом и многие годы после этого иметь имидж писателя или поэта, своевременно подбрасывая в костер своей популярности весомые дровишки”. Статья посвящена молодежной литературе.

 

Михаил Айзенберг. Посмотри, какой убыток. Стихи. — “Знамя”, 2009, № 6 .

 

Время — чёрный передел

между первыми, вторыми.

Ты на лавочке сидел?

Хватит, лавочку закрыли.

Продолженье под замком.

Даже воздух предпоследний

отпускается тайком, —

всё быстрее, незаметней,

и уже сухим пайком.

 

...О разном думал я, читая этот маленький, изящный этюд-признание. И о том, сколько же стихотворцев ушло этим годом, — от Прокошина и Парщикова до Лосева и Межирова.

 

Лилия Байрамова. Без второго плана. — “Интервью”, 2009, № 6.

О Юрии Никулине рассказывают его родные. Говорит сын актера, Максим Никулин.

“ — Где, по вашим ощущениям, ваш отец на экране такой же, как в жизни?

— Да везде. Образ распылен по ролям, а если собрать целиком, то получится один человек. Потому что он везде оставался собой. Одна фраза в „Бриллиантовой руке”, она проходит незаметно. Когда Семен Семенычу дают пистолет, а он говорит: „С войны не держал оружия”. Одна фраза, но она „держит” весь образ”.

 

Блокадный дневник З. З. Шнитковой. 2 сентября 1941 — 17 июля 1942 г. Публикация подготовлена Р. Б. Самофал. — “Вопросы истории”, 2009, № 5 — 6.

Зинаида Захаровна Шниткова (1899 — 1983) была ученым-гигиенистом, ее записи важны не только своим личным свидетельством, но и тем, что она оценивала все происходящее как ученый. Записи, конечно, страшные, цитировать их не стану, кто захочет (или занимается блокадной темой) — прочтет. Упомяну лишь один общий, повторяющийся мотив в этом небольшом поденном дневнике — нервы. Люди не выдерживают мучений и срываются на ближних. Утрачивая “внутреннее зрение”, они как заведенные изводят друг друга, не жалея остатков сил. За “отчаянной раздраженностью” приходит и ненависть.

“А на дворе — бесподобная, божественная в полном смысле слова красота — мороз, чистота воздуха беспримерная, все в инее, очень часто солнце. Выйдешь — и дух захватывает от изумительной красоты, а кругом: смерть и с нами смерть. Не хочу, не хочу…”

 

Александр Борозняк. “Несколько евро, которые трогают до слез”. — “Родина”, 2009, № 5 .

О недавнем издании в Германии сборника писем бывших советских пленных. По-моему, эту книгу (2007) следует немедленно перевести на русский. Может, малая толика столь необходимого и недостаточного сегодня стыда хоть как-то оттенит наваливаемую ежедневно гору исторической пошлости?

 

Дмитрий Быков. Выход Слуцкого. Поэт, который не стремился к гармонии. — “Русская жизнь”, 2009, № 9 (48) .

“<…> Тут, кстати, причина его враждебности к Пастернаку — враждебности изначальной, до всякого выступления на пресловутом и злосчастном собрании 31 октября 1958 года. Пастернак в мире — на месте. Его пафос — молитвенный, благодарственный. Слуцкий мира не принимает, пейзажами утешаться не способен (вообще почти не видит их), его мир дисгармоничен, его психика хрупка и уязвима, он не желает мириться с повседневным ужасом, а только на нем и фиксируется. Вселенная Пастернака гармонична, зло в ней — досадное и преодолимое упущение. Вселенная Слуцкого есть сплошной дисгармоничный хаос, дыры в ней надо латать непрерывно, стихи писать — ежедневно, иначе все развалится. Пастернак в мире — благодарный гость, Слуцкий — незаслуженно обижаемый первый ученик, да и все в мире страдают незаслуженно. В мире, каков он есть, Слуцкий не нужен; и все-таки Бог его зачем-то терпит, все-таки в какой-то момент Слуцкий Богу пригодится. А когда? А когда Богу станет плохо <…> Ведь когда-нибудь мироздание покосится, и Бог не сможет с ним сладить. Вот тогда и потребуются такие, как Слуцкий, — дисциплинированные, последовательные, милосердные, не надеющиеся на благодать. Тогда — на их плечах — все и выстоит. А пока в мире нормальный порядок, иерархический, с Богом-хозяином во главе, они не будут востребованы, вообще не будут нужны, будут мучимы. <…> Рискну сказать, что весь съехавший с катушек русско-советский мир удержался на таких, как Слуцкий, — не вписывавшихся в нормальный советский социум; и повторяется эта модель из года в год, из рода в род. Русская поэзия не уцелела бы, если бы с сороковых по семидесятые в ней не работал этот рыжеусый плотный человек с хроническими мигренями. Сейчас это, кажется, ясно. Но сказать ему об этом уже нельзя.

Остается надеяться, что он и так знал”.

 

Леонид Вигдоф. Ахтимнеево. — “Знамя”, 2009, № 6.

Подборка стихов историка-краеведа и филолога Л. Вигдофа открывается верлибром памяти Михаила Гаспарова: “<…> Больше нам не услышать, / как выковывается в заиканьях / точное слово — / и предстаёт перед нами / ясною сталью. / Больше нам не услышать / его молчанья. / Умер, затих камертон, / и умолкло молчанье, / и зияет пустая дыра / вместо слова и вместо молчанья. <…>” Стихам в рубрике “Карт-бланш” предшествует вступление Олега Чухонцева.

 

Роман Всеволодов. Стыдясь радости своей, или Почему покончил с собой Всеволод Гаршин. — Альманах “Илья”, 2009 (выпуск восьмой) .

Этот 32-летний поэт и прозаик из Питера возглавляет молодежный журнал “ВокзалЪ”. Что до настоящего текста, то, кажется, у Дмитрия Быкова появился достойный партнер по части выбора тем . Вот, из финала:

“<…> Потом уже, учась в Горном институте, Гаршин писал матери, как не важен и как не дорог ему отец, а отцу писал, как мало значит для него мать. Словно древнему языческому богу, приносил он ненависти своих родителей в жертву душу свою. Он стремился задобрить гнев этого страшного бога своими предательскими словами.

А потом всю жизнь пытался откупиться от стыда душевным самоистязанием, отказом себе в праве на радость, сознанием того, что даже и простая улыбка — едва ли не преступление, а уж беззаботный смех — и вовсе кощунство.

Все полное собрание сочинений Гаршина без труда поместится в один том — но о нем помнят, его читают, и место его — среди классиков. Ведь он едва ли не первый, кто начал писать о себе, о своих душевных муках, обнажая их до предела, предвосхитив этим литературу двадцатого века, в которой чаще всего героем является авторское „эго”. „Я всегда описывал собственную персону, — признавался Гаршин, — суя ее в разные звания, — от художника до публичной женщины”.

Но если внимательно вчитываться в гаршинские рассказы и в саму жизнь его, то можно увидеть, что как бы ни был искренен человек, говорящий о себе, до какого бы предела ни обнажал он себя перед читателем, — он всегда стремится спрятаться в этой кажущейся искренности от себя самого”.

 

“„Волга” — журнал отнюдь не местного значения…” — “Гипертекст”, Уфа, 2009, № 11.

На вопрос о “самиздате современного образца” (и разграничении официальной издательской продукции от изданного за свой счет) отвечает сотрудница редакции “Волги” Анна Сафронова: “<…> Лучше всего было бы оставить понятие „самиздат” в исторической неприкосновенности. <…> На самом деле ваш вопрос, как мы думаем, ориентирован на большее, чем терминологические разборки. Вопрос государственной поддержки жизненно важен. В том числе и в особенности — российским толстым литературным журналам. Наше существование, наш авторитет для читателей, наша популярность — это уникально, этого нет ни в одной стране. Конечно, все это можно (и легко) разрушить хотя бы фактом неподдержки. Исчезновение „Журнального зала” (magazines.russ.ru) в Сети можно было бы считать первой приметой культурной катастрофы”.

 

Валерий Дымшиц. Третий юбилей. — “Народ Книги в мире книг”, Еврейское книжное обозрение, Санкт-Петербург, 2009, № 79.

О “тихом” 150-летнем юбилее Шолом-Алейхема (против прошлого 100-летнего, в 1959-м). “Есть несколько моделей еврейской общности. Столетие Шолом-Алейхема русские (советские) евреи встречали, переставая быть религиозной и языковой общностью, но оставаясь общностью культурной. Именно поэтому шеститомник, изданный в 1959 — 1961 годах, манифестировал и наличие такой общности, и новую попытку в условиях „оттепели” сформулировать заново еврейскую культуру на русском языке. Так сказать, сменив языковую оболочку, транслировать содержательное ядро. Прошло пятьдесят лет, и теперь отчетливо видно (во многом благодаря Шолом-Алейхему), что русские евреи прекращают (если уже не прекратили) свое существование как культурная общность.

В ходу все больше американская модель, когда евреи представляют собой и воспринимаются окружающими как конфессиональное сообщество, имеющее свое политическое представительство, но не как языковая и культурная группа. Языковой общностью мы перестали быть давно, а сейчас перестаем быть и культурной”.

 

Виталий Каплан. Неверие как предмет веры. — “Фома”, 2009, № 5.

“Так вот, если мы называем верой убеждение, которое невозможно строго доказать, то атеисты действительно верят. Но если верой мы считаем нечто большее, если включаем в нее сложный комплекс проявлений психики (а тем более духовную жизнь), то „вера” атеистов — никакая не вера. Называть это верой — все равно что думать, будто слово „любовь” одинаково подходит для выражения своих чувств и к жене, и к Родине, и к пиву „Балтика”.

Но вот еще что важно: атеисты ведь не „ходячие арифмометры”, а живые люди. Поэтому свои сухие теоретические представления они невольно насыщают эмоциями. Даже когда пытаются рассуждать абсолютно беспристрастно — не получается. Все равно влияют страхи, надежды, обиды, подозрения, чувство юмора, мечты. Поэтому, когда атеист говорит „я не верю в Бога”, за его словами стоят не только „ума холодные наблюдения”. Тут не только отсутствие религиозной веры, но и определенное эмоциональное отношение к предмету своего неверия. Презрение, страх, жалость к темным и отсталым верующим... Особый оттенок вносит смутно (а иногда и ясно) осознаваемая невозможность доказать отсутствие Бога. Как жаль, правда? Будь это возможным доказать — оставалось бы только наслаждаться победой над тупыми верующими, не способными осознать сие великое доказательство. Ан нет... нет его, доказательства.

Но если к теоретическим взглядам атеистов добавить всю их эмоциональную „периферию” — может ли это считаться верой?

Сомневаюсь. Ведь эта „периферия” вторична по отношению к религиозной вере.

И вот почему: атеисты не испытывают ни внутреннего ощущения присутствия, ни ощущения отсутствия. Их убежденность в своей правоте зачастую подпитывается лишь азартом антирелигиозной борьбы. Если бы все верующие внезапно улетели на Марс (захватив с собой и все, что связано с религией), оставшиеся быстро бы успокоились и прекратили обсуждать „основной вопрос философии”. Впрочем, спустя какое-то время среди них возникли бы люди, „желающие странного”, — и все опять повторилось бы”.

 

Юрий Красноярцев. Семь писем из монастыря. — “Братина”. Литературно-художественный альманах. 2009, выпуск 1 (13).

Автор, бывший соловецкий послушник, служащий ныне в сане иерея в одном из подмосковных монастырей, выступает здесь под псевдонимом. Эти письма в мир — укрепляющие, согревающие сигналы друзьям, посылаемые на удивительной волне искренности и чистосердечия — выдают в авторе тягу к литературному письму. Да он и сам “проговаривается”: “Писательство же точит меня, как червь. Не могу по-человечески высказать своих чувств, уже и в письмах сочинения сочиняю”. И тут же, в другом письме, к другому адресату: “Вот что мне ответить на твое письмо? Можно ли вообще отвечать на письма? „Верно, мы все разговариваем сами с собой” — целиком и полностью с тобой согласен. Недавно до меня дошло, что многие из моих писем — это исповеди, только словесно обставленные. Мне бы их духовнику перед аналоем с Евангелием и крестом, а я их запечатываю в конверты. Зачем? Затем, что духовнику надо покаяние в чистом, так сказать, виде, а мне нужны слушатели, как талантам поклонники. Да и тяжело оно и горько покаяние в чистом виде. Вот и занимаемся мы словесным подслащиванием. Ну хоть так… И еще недавно выяснилось, что покаяние — это слово греческое, и означает оно перемену ума”.

И в каждом письме — проповедь: ясная, образная. “Для вечной жизни, скажи, чем пригоден этот Шпенглер? На Страшном Суде о чем меня спросят: о типах культуры или о том, как я жизнь свою прожил?”

 

Марина Кудимова. Гоголь и… — Альманах “Илья”, 2009, выпуск восьмой .

Здесь две части: “Гоголь и пост” и “Гоголь и опиум” (читателей ждут неожиданности, в том числе разговор об отношении к наркотикам в гоголевские времена). Исследованию предшествует что-то вроде эпиграфа от редакции:

“Газетные обозреватели (хорошая как-то попалась опечатка: оборзеватели), взявшие на себя роль критиков и экспертов, выдвинули тезис: время писания в стол прошло, сегодня пишут только за деньги. Такая культурная глухота вызывает ухмылку скорее, чем возмущение: как будто что-то изменилось оттого, что „стол” стал метафорой оперативной памяти компьютера. Или как будто продажность когда-либо осуществлялась иначе.

Россия по-прежнему пишет и мыслит „в стол”.

Просто стол разросся до размеров ЖЖ.

(„Пишем в стол”. Из блога Марины Кудимовой.)”

 

От редакции. Операция “Э”. — “Русский репортер”, 2009, № 22 (101) .

“Что побудило Управление „Э” (новая экспертная структура на базе бывшего РУБОПа. — П. К. ) заподозрить в „монстрациях” (культурные акции новосибирского художника Артема Лоскутова. — П. К. ) признаки экстремизма? То, что „больше трех не собираться”? Или только под нужными флагами? Тогда зачем вообще жить?

Экстремизм — он теперь действительно как наркотик. Его можно подбросить любому. Вот и в этой статье при желании можно усмотреть признаков экстремизма сразу на несколько уголовных дел. А если зайти в книжный магазин, то там этого экстремизма вообще немерено под каждой обложкой. Включишь телевизор — сплошной экстремизм, даже если на экране первые лица государства. Короче, работы — непочатый край: знай получай себе звездочки и повышай зарплату.

Значит ли это, что настоящего экстремизма у нас нет? Еще как есть! Это действительно одна из главных угроз целостности страны. Вспышки ненависти и политические убийства происходят регулярно, а значит, за ними стоят настоящие разжигатели. Вот только контора „Э” пока предпочитает искать опасность, как в том анекдоте: не там, где она действительно есть, а там, где светлее. Зачем внедряться в исламистские или националистические группировки? Зачем заниматься опасной и кропотливой работой, если можно просто зайти в Интернет и найти на каком-нибудь заштатном форуме чье-нибудь тысячу раз не прочитанное „Ненавижу эту страну!”.

Борьбой с настоящим экстремизмом занимались, занимаются и будут заниматься спецслужбы и работники других подразделений МВД. А сотрудникам Управления „Э”, похоже, уготована участь цензора общественной жизни. Смешного, опасного и деградирующего. Насколько нам известно из разговоров с бывшими рубоповцами, которые еще не совсем сошли с ума на новой работе, им самим эта участь представляется печальной и позорной.

Что же делать? Да, пока не поздно, признать попытку неудачной. И либо распустить избыточное управление, усилив борьбу с экстремизмом на других направлениях, либо кардинально изменить систему оценки деятельности „антиразжигателей”, чтобы не стимулировать высасывание уголовных дел из пальца. Иначе в какой-то момент Управление „Э” само станет серьезным фактором дестабилизации в стране. Уже становится”.

 

Андрей Пионтковский. В поисках потерянного времени. — “Континент”, 2009, № 1 (139) .

Содержание нынешнего номера своеобразно “зажато” между опровержением в связи с интервью Андрея Илларионова (2007) “о том, что Дубинин Сергей Константинович, Алексашенко Сергей Владимирович” учествовали-де “в валютных операциях на Чикагской бирже” (стр. 9), и — ликующей публикацией результатов экспертизы текстов А. Пионтковского “Нелюбимая страна” “За Родину! За Абрамовича! Огонь!”, которые тоже стали поводом к судебному разбирательству “о возбуждении ненависти”.

Длинное заключение экспертов набрано мелким кеглем и закрывает номер.

А здесь ведущий научный сотрудник Института системного анализа РАН, завершая свой горячий текст, глашатает таким образом: “Не являются ли эти две победы — на процессе убийц Политковской и на процессе над книгами Пионтковского — свидетельством или предвестником наступающей в России оттепели?

Да, являются — но не той оттепели сверху, о которой уже почти год говорят поклонники теории „либерального наследника”.

Это оттепель снизу, инициированная не „наследником” Медведевым, а рабочим-кровельщиком Колесовым и учеными-филологами Смирновым, Кукушкиной, Савеловой, людьми, честно выполнившими свой долг (эксперты текстов А. П. — П. К. ).

А „наследнику” не разрешили, и он не посмел помиловать Светлану Бахмину, хотя его об этом публично почтительно просили его же пиарщики из Общественной палаты.

Вообще степень патологического садизма, проявляемого высшей властью в отношении Василия Алексаняна и Светланы Бахминой, такова, что заставляет с тревогой задуматься о психическом здоровье людей, стоящих во главе ядерной супердержавы.

Предложение отпустить за 50 миллионов умирающего Алексаняна, которого уже два года подвергают пыткам, — вот пример „оттепели” сверху, на которую способны наши власти.

Кому-то из высочайших гуманистов, наверное, пришла в голову мысль, что „смерть этого незначительного юриста в заключении принесет НАМ больше вреда” и поэтому стоит, пожалуй, отказаться от удовольствия продолжения его пытки.

2009-й станет годом оттепели снизу. Все больше людей будут отказываться от набоковского „приглашения на казнь”, от игры по правилам, навязанным обществу чекистской клептократией. И тогда режим окажется перед дилеммой — переходить к массовым репрессиям или, наконец, решиться на как всегда запоздалую оттепель сверху”.

По-моему, последний абзац этого сочинения прочитывается как-то двусмысленно. Так снизу или сверху нам предсказали оттепель — я что-то никак не соображу?

 

Евгения Пищикова. Три кодекса. Бытовая мораль и житейская нравственность. — “Русская жизнь”, 2009, № 9 (48).

Тема номера — “мораль”.

“А майор Евсюков в припадке стыда перед собой и соседями кончает с девятью встречными (я понятия не имею, какие именно эмоции руководили этим сытым и пьяным милиционером; это адвокаты — по слухам — в качестве одной из версий защиты обдумывают, не сыграть ли на глубоком личностном кризисе, будто бы переживаемом г-ном Евсюковым в тот жизненный период и приведшем его к суицидальным настроениям). Ну а „по понятиям” — никакого стыда Евсюков испытывать не мог и не может, и действия его не самоубийственные, а банально убийственные.

Он вроде бы и не планировал такого душегубства, просто поделать с собой уже ничего не мог. Как говорят в кругах силовиков, „без главного жил — рано стесал тормозные колодки”. Я было подумала, что ГЛАВНОЕ — это что-то важное, что я сейчас узнаю милицейскую тайну. А мне объяснили: „Не-а. Просто высоко занесся. Жил без начальника. Без авторитета””.

 

Андрей Углицких. Симоновское “Жди меня, и я вернусь”: молитва или молитвословие? — “Братина”, Литературно-художественный альманах. 2009, выпуск 1 (13).

Детский врач и по совместительству литератор начинает тут с темы заклинания , но приходит к выводу, что “Жди меня” — все-таки своего рода молитва. Ход рассуждений тянет на отдельное исследование о народном сознании, с одной стороны, и внутренних возможностях языка — с другой.

 

Л. К. Чуковская, Ю. Г. Оксман. “Так как вольность от нас не зависит, то остается покой…” Из переписки (1948 — 1970). Предисловие и комментарии М. А. Фролова. Подготовка текста М. А. Фролова и Ж. О. Хавкиной. “Знамя”, 2009, № 6.

Приведу очень автопортретное из письма Лидии Чуковской от 5 марта 1953 года.

A propos: в этот день умер Cталин, но в письме о событии — ни звука. Впрочем, уже в следующем, ответном послании — 21 марта — Оксман роняет об “идах марта”, “выбивших всех нас из колеи”. А в цитируемом ниже отрывке речь идет о двух недавних статьях Юлиана Григорьевича, которые Л. К. прочитала с живейшим интересом и восхищением:

“Однако имеются у меня и придирки. Я знаю, что они покажутся Вам пустяковыми, мелочными, несущественными, но я — маниак , и Вам придется терпеть проявление моей мании. Зачем Вы, литературовед , т. е. человек, от природы и по профессии обладающий повышенной чуткостью к слову, ко всем его сторонам (ибо воздействуют на восприятие все стороны слова), зачем Вы в прозе рифмуете: получение, происхождение, распространение, хождение, отношение? (111) Зачем в 3 абз. стр. 113 написано: „попытался осуществить в своем учете и популяризации Бакунин”? Что такое „осуществить в учете”? Что означают опять же „следы положительного учета”? (119). Разве м<ожет> б<ыть> положительный и отрицательный учет? Тут не найдено краткое и точное выражение более сложной мысли. Зачем писать „ вы явился интерес”? (151) Огорчает меня также, что и Вы, Брут, преданы письменному, искусственному употреблению творительного падежа, в таких, невыносимых для слуха словосочетаниях: „Сохранение Белинск им копии его обращения к Гоголю” (112), „уничтожающая критика Белинск им традиционных представлений” (151); „круг проблем, связанных с критикой Белинск им капиталистических отношений” (123). Это как бы перевод с чужого языка: формально-грамматически оно правильно, а по существу, т. е. в живой речи — немыслимо. Это алгебра, а не арифметика; тут слово — значок какой-то, а не слово… Недавно я прочитала у Рындзюнского:

„Передача себя Кельсиевым в руки властей” — ну Вы подумайте, какое безобразие, какая ерунда!

И Вы, Брут!

Еще придирка: избегая повторений (в чем, по-моему, никакой нужды нет; боязнь повторений — предрассудок школьных учителей), Вы часто именуете Белинского „великий критик”. Оно так, он велик, но когда эта формула преподносится не на эмоциональном взлете, а просто как чин, как окостенелое казенное звание — хочется вычеркнуть и просто повторить „Белинский”…

Жму Вашу руку и еще раз благодарю за классические произведения.

Ваша Лидия Чуковская ”.

Эту замечательную, глубоко откомментированную публикацию — а для публикатора работа такого жанра и объема, как я понимаю, дебют — подготовил совсем молодой человек, которого я хорошо помню по его совместной работе с легендарным звукорежиссером Литературного музея Сергеем Филипповым (1951 — 2004). Памяти Филиппова и посвятил свой труд Максим Фролов.

После публикации этой переписки я дошел до рецензии Елены Зейферт на книгу Инны Лиснянской “Птичьи права” (М., 2008) и там познакомился с такими необычными оборотами: “Художественное открытие Инны Лиснянской — чувственная лиризация отношений пожилых возлюбленных, достигающая невероятного подъема в знаменитом „Гимне”, состоящем из тринадцати озаглавленных, способных бытовать автономно текстов”. И еще: “После смерти любимого лирическая героиня (и, безусловно, автор) бытует в трагическом, замкнутом состоянии послесмертия”.

 

Составитель Павел Крючков