ПЕРИОДИКА

 

“Актуальные комментарии”, “Большой город”, “Взгляд”, “Завтра”, “Литературная газета”, “Настоящее время”, “НГ Ex libris”, “Новая газета”, “Новости литературы”, “Огонек”, “OpenSpace”, “ПОЛИТ.РУ”, “ПОЛIT.UA”, “Православие и мир”, “Русский Журнал”, “Седмица.Ru”, “SvobodaNews.ru”, “Файл-РФ”, “Фокус”, “Частный корреспондент”

 

Автономное инакомыслие искусства. Дмитрий Бавильский о бессилии колумнистов, величии Чорана, идеальном романе и арт-группе “Война”. Беседу вел Александр Чанцев. — “НГ Ex libris”, 2011, 2 июня .

Говорит Дмитрий Бавильский: “А может быть, я просто объелся литературы и недобрал симфонических концертов. Однако вы отчасти правы — на мой взгляд, передовые рубежи развития художественной мысли сейчас проходят не через литературу (и тем более не через кино), но через новую академическую музыку и некоммерческие пластические искусства. Сейчас же все тотально коммерциализируется (возможно, литературе больше всего как раз и мешает стремление любыми средствами вписаться в рынок), поэтому искусством в моем понимании становится прежде всего то, что труднее конвертируется в денежные знаки”.

“Как становятся любимыми авторами? Кто? Вероятно, те, с кем у тебя возникает максимальное количество совпадений и пересечений. Когда ты встречаешь в книгах других писателей собственные мысли. Чоран в этом смысле чемпион соучастия. Будь я наглее или экзальтированнее, я бы решил себя российской его реинкарнацией, настолько мне близко (под кожей) то, что он чувствует или пишет. Я даже не знаю, кого еще можно поставить с ним рядом — разве что Осипа Мандельштама и Лидию Гинзбург”.

 

Михаил Айзенберг. От силы десять. — “ OpenSpace ”, 2011, 10 мая .

“Идеальных антологий не бывает. И антология „Русские стихи 1950 — 2000 годов” не идеальна. Но это совершенно новый жанровый опыт, и к нему стоит отнестись очень внимательно. Во-первых, здесь отсутствует неизбежный, казалось бы, дефект любой антологии, где на малом пространстве сходство заметнее различий и стихи одного времени становятся удручающе похожи друг на друга. Объем книги под стать энциклопедии, но по типу она ближе к альманаху, то есть авторскому высказыванию составителей. Само прочтение русской поэзии второй половины двадцатого века превращается в своего рода текст — и текст достаточно цельный. Перед нами не свалка фрагментов, не клочки, выдранные из авторов разного рода и уровня, а какой-то особый корпус. Отсюда одно удивительное, даже загадочное, свойство двухтомника. Как правило, любая антология, даже небольшая, скорее справочный материал, и мало кому придет в голову читать ее от первой страницы до последней. Наша антология огромна, почти две тысячи страниц, но ее физически возможно прочесть и даже хочется это сделать, не откладывая в долгий ящик”.

 

Михаил Айзенберг. Лист и словарь. — “ OpenSpace ”, 2011, 31 мая.

“Есть несколько авторов — их, может быть, десять или немного больше, — в которых русская поэзия после двух десятилетий анабиоза началась заново и на других основаниях. К числу таких авторов безусловно принадлежит Михаил Еремин. Его поэтика как будто не имеет происхождения, вполне законченна и оригинальна начиная с первых вещей. Еще в 1957 году она вышла, как Афина из головы Зевса, совершенно взрослой и словно сияющей новым смыслом. Так с тех пор и существует — в двух состояниях одновременно: законченном и продолжающемся (постоянном и прирастающем)”.

 

Дмитрий Бавильский, Игорь Манцов. Помните Мандельштама? Диалог мая. Дмитрий Бавильский и Игорь Манцов о том, что нас держит на плаву. — “Частный корреспондент”, 2011, 16 мая .

Говорит Дмитрий Бавильский: “С пишущими ныне людьми происходит какое-то чудовищное одичание, схожее с тем, что Лидия Гинзбург наблюдала „после революции”. Утрачиваются многие существенные навыки, люди перестают считывать смыслы, реагируют только на прямое высказывание и голую жанровую модель. Подтексты и сугубо художественные вторые-третьи планы радикально игнорируются, нынешнему читателю важен голый сюжет, не выдающий никакого сухого остатка и не дарящий забвенья. Тупая однозначность — вот что ныне в чести, и я не знаю, какие социологические причины могут быть у этой ласковой дикости”.

“Нынешняя литература похожа на кормовые помидоры, в которые для получения томатного привкуса следует добавлять немного кетчупа. Ну то есть они яркие и румяные, однако, когда начинаешь есть, кажется, что это влажная вата. Я перестал получать из нынешнего худла необходимые организму витамины (может быть, за немногими исключениями), оттого и перекинулся на симфоническую музыку. Она меня устраивает, поскольку предельно абстрактна и легко переводится на язык моих личных соответствий — и тогда, чтобы заполучить необходимую дозу кайфа, ты трудишься над этими соответствиями сам...”

 

Дмитрий Бавильский. Вишневое варенье. “Достучаться до небес — 16”. Роман Владимира Маканина “Две сестры и Кандинский” убеждает в том, что говорить о девяностых пока рано. — “Частный корреспондент”, 2011, 14 мая.

“Да, действие происходит в начале 90-х, Оля и Инна — дочери известного диссидента, умершего после возвращения из ссылки, диалогов в романе в разы больше, чем описаний, из-за чего „Две сестры и Кандинский” кажутся пьесой. Точнее, текст этот пьесой и является. Беглые описания превращаются в ремарки. Постоянно истончающийся маканинский стиль, похожий на рваный ритм ручной кинокамеры, доходит до логического завершения. Воздуха и пустоты в этой воздушной подушке, намекающей то на Чехова (подтекстами), то на Достоевского (страстями), а то на Розанова (варенье и чай), больше, чем текста. Постоянная смена ракурсов мучает, точно икота или заикание. Как физический недостаток”.

“Но почему именно Кандинский? Потому что автор трактата „О духовном в искусстве”? Или же из-за „синдрома Кандинского”, известного в медицине [синдром психического автоматизма, отчуждения, одна из разновидностей галлюцинаторно-параноидного синдрома; включает в себя псевдогаллюцинации, бредовые идеи воздействия (психологич. и физич. характера) и явления психического автоматизма (чувство отчужденности, неестественности, „сделанности” собственных движений, поступков и мышления)? Или же из-за рефрена про „случайности красок”, которые вычитаны в аннотации к развешенным по стенам богемного подвала репродукциям? Последнее к истине ближе всего. „Две сестры и Кандинский” построены таким образом, чтобы их можно было оборвать или продолжить в любом месте...”

 

Михаил Бударагин. Русские языки. — “Актуальные комментарии”, 2011, 3 июня .

“Дело же в том, что любой нормальный российский ученик вынужден изучать параллельно два русских языка, которые спорят друг с другом за первенство. <...> Последние 10 лет стали переломными именно в этой парадигме: чат, смс, короткие сообщения в социальных сетях изменили структуру языка гораздо глубже, чем это видится с вершин нормативного языкознания. В интерактивном пространстве вырабатывается не своя собственная речь (она — с многочисленными вариациями — уже давно существует), а свой язык с новыми нормами и новыми правилами, с новой пунктуацией, с новыми исключениями. Так, например, краткость сообщений все чаще приводит к тому, что редукции подвергаются прилагательные, причастия и деепричастия, — нечто подобное в виде маргинальной нормы существовало в языке советских телеграмм. Теперь маргиналия стала письменным мейнстримом. Разумеется, именно школьники с их повальным увлечением социальными сетями находятся на острие изменений нормы, которая не фиксируется словарями”.

 

Дмитрий Быков. Черный человек Прилепина. Писатель рискнул и выиграл. — “Новая газета”, 2011, № 56, 27 мая .

“После „Черной обезьяны” Прилепин перешел для меня из разряда хороших писателей, — которых много, — в разряд больших, умеющих не просто расти (это у нас случается), а изобретать (это во всем мире редкость). Написать две разные книги — не шутка, хотя по нынешним временам и это подвиг. Но предложить не только новый материал или манеру, а новый способ строить повествование — заслуга куда более серьезная. Прилепину пошло на пользу заочное общение с Леонидом Леоновым, биографию которого он опубликовал в серии ЖЗЛ. Это влияние не на стилистическом — тут, слава богу, все свое, — но на мировоззренческом уровне: прилепинский ранний оптимизм относительно человеческой природы уступил место зрелому скепсису, леоновским опасениям насчет неминуемой деградации человечества. Ведь прилепинская „Черная обезьяна” — возвращение к пещерной архаике, шаг на низшую ступень эволюции, — пришла из самых мрачных пророчеств, рассыпанных по „Пирамиде” и „Скутаревскому”. А композиция — самая сильная сторона нового романа — отсылает к „Дороге на океан”, где разные пласты повествования связаны нелинейно и на первый взгляд алогично”.

 

Вечно неудовлетворенный кромсатель. Прозаик Олег Зайончковский о нестреляющих ружьях, приблудных смыслах и нехватке стилистов. Беседу вела Дарья Данилова. — “НГ Ex libris”, 2011, 2 июня.

Говорит Олег Зайончковский: “Я действительно избегаю любой досказанности — иногда осознанно, а чаще инстинктивно, из опасения уйти из области ощущений в область умственных смыслов. По моему представлению, последняя — что-то вроде долины смерти, попав в которую художество неизбежно гибнет. Да, ружье не выстреливает, но может выстрелить, и этого для меня достаточно. Я не рассказываю истории, а только обозначаю их возможность. С читателем я делюсь не историями и не продуктом своего ума, а чистой эмоцией, впечатлением, часто смутным, как послевкусие сна, только переложенным в более или менее узнаваемые образы”.

“Современный читатель (зритель, слушатель) в большинстве своем способен улавливать „культурные волны” лишь определенного диапазона. Каждый — того, на который „настроен”. Почему так случилось, разговор особый. Возможно, по Дарвину: культурное сообщество усложнилось настолько, что в нем образовались виды, не скрещивающиеся между собой. Одни почти не слышат и уже не понимают языка других. Хорошо или плохо, но это факт. Поздно докрикиваться друг до друга, давайте просто признаем, что мы разделились на виды. И литературе тоже пора перестать претендовать на всеобщность. В наше время писать для всех означает: ни для кого. <...> Собрать на свой текст всю читающую Россию больше никому не удастся”.

 

Вспоминая Бориса Рыжего. Материал подготовил Алексей Мельников. — “Урал”, Екатеринбург, 2011, № 5 .

Среди прочего: “Борис иногда рассказывал о жизни института, в том числе кое-что смешное и грустное. Я помню один рассказ о том, как однажды он в пылу идеологической полемики, защищая рыночную экономику, сказал, что, мол, уже хорошо, что благодаря рынку мы можем нормально одеваться, покупать, например, джинсы. И вдруг увидел, что в джинсах-то он один, а все аспиранты из его группы одеты в обычные недорогие брюки и смеются, глядя на него” (Олег Дозморов) .

 

Федор Гиренок. Движение покоя. — “Завтра”, 2011, № 18, 4 мая .

“Китай никогда не займет место Америки, ибо он метафизически связан не с идеей истории, а с принципом Дао, который в отличие от Логоса адекватен жизни в мире после истории. Китай не субъект по отношению к миру. Традиционно он был объектом истории. Пат — его стихия. Сама по себе история не имеет для него значения”.

“Мир маленький, а людей в нем много. Всем не поместиться. В рамках истории возникла идея золотого миллиарда, в который входило население стран Запада. В мире после истории золотой миллиард исчезнет. Богатым придется поделиться с бедными. А это значит, что все будут бедными. Не может быть так, чтобы Восток экономически развивался, а золотой миллиард по-прежнему оставался на Западе. Если Китай создаст свой средний класс, то средний класс на Западе практически исчезнет, а вместе с ним исчезнет либерализм и демократия”.

 

Анна Голубкова. Николай Кононов. 80. Книга стихов 1980 − 1991 годов. — “ OpenSpace ”, 2011, 19 мая .

“Провокативность книги и заключается как раз в публикации подробного комментария [Михаила Золотоносова] к „стихам из архива”, то есть фактически в работе с текстами современного поэта как с уже канонизированной классикой. С этой точки зрения книга „80” оказывается чем-то вроде дополнения к давно опубликованному и прекрасно откомментированному собранию сочинений Николая Кононова. Такого собрания сочинений, к сожалению, в природе пока что не существует — что, конечно же, делает эту книгу проектом в первую очередь постмодернистским. В этом качестве книга просто великолепна”.

 

Венедикт Ерофеев. Меня, чтоб выговорить, язык сломаешь. Вступительное слово Ирины Кравченко. — “Новая газета”, 2011, № 58, 1 июня.

“Вот неопубликованные записные книжки Венедикта Ерофеева, те из них, которые он вел на переломе от 70-х к 80-м годам...” (Газета выражает благодарность Венедикту Ерофееву-младшему и его жене Галине за предоставленные материалы.)

“Я же тебе не мешал, когда ты грезила, вот и ты не мешай мне грезить”.

“Тебе хорошо, зараза, ты согрет всенародной любовью, а вот я — зябну”.

“И набожность должна быть одаренной — а у него она и не глубока, а упряма”.

 

Замолчавший на вершине. Владислав Ходасевич. Беседу вел Дмитрий Волчек. — “ SvobodaNews.ru ”, 2011, 1 июня .

Говорит Валерий Шубинский: “Архив [Ходасевича в ЦГАЛИ] огромный и, помимо рукописей стихотворений, которые уже напечатаны, там находятся множество писем, которые в значительной части до сих пор не опубликованы. Писем, житейских документов, дающих представление о том, насколько был бы интересен этот корпус, если бы кто-то взялся за подготовку его к печати”.

“Если говорить о факторах субъективных, то надо понимать, что канон советской интеллигенции в начале 60-х — конце 50-х годов складывался не стихийно. Существовало несколько человек, их было очень мало, которые пользовались авторитетом в среде молодой советской интеллигенции того времени и которые объясняли, что к чему в мире Серебряного века. Одним из них был Илья Григорьевич Эренбург. В его знаменитых мемуарах „Люди, годы, жизнь” большая глава посвящена Цветаевой, большая глава посвящена Мандельштаму, а Ходасевич упоминается один раз, причем даже без имени, просто „поэт Ходасевич”. И понятно, почему: с Цветаевой и Мандельштамом он дружил, а с Ходасевичем у него были очень плохие отношения, враждебные. Историю этой вражды я в своей книге описываю. В общем, это случайность на самом деле. Ахматова к Ходасевичу относилась хорошо, все ее высказывания о Ходасевиче хвалебны, но ей Ходасевич в той картине литературы Серебряного века, которую она создавала, был не очень нужен по многим причинам. И она специально о нем ничего не говорила молодым поэтам, которые приезжали к ней в комаровскую „Будку””.

“Объективный фактор заключается в том, что широкий читатель любит отождествлять себя с лирическим героем, и ему, конечно, хочется видеть себя сильным, красивым, ярким, а не желто-серым, полуседым. И особенно, если говорить о такой эпохе, как 60-е годы, эпохе культурного возрождения, общественного подъема. Поэтому закономерно, что Ходасевича услышали в глухие годы, в 80-е”.

 

Наталья Иванова. Литературный русский крест. — “Огонек”, 2011, № 21, 30 мая .

“Новую русскую литературу следует искать, перебирая в уме рекомендации критиков и литературных журналистов с большой осторожностью. Рекомендации (и рекомендованные) лопаются наподобие мыльных пузырей. Ну кто по вольной воле сегодня возьмется перечесть большинство романов, получивших этого самого „Буккера”? Или скажут — читайте (вообще) Маканина, а он выдаст тошнотворный „Испуг”; скажут — читайте Битова, а он представит перетасованный б/у роман; скажут — читайте Иличевского, а ведь не продерется читатель через первые даже 50 страниц и помянет критика недобрым словом”.

 

Борис Кагарлицкий. Мертвая хватка прошлого. — “Русский Журнал”, 2011, 26 мая .

“Российская политическая борьба — это борьба отсталых консерваторов с мракобесными реакционерами. Но мракобесные реакционеры, как правило, побеждают, потому что у них больше драйва, они более энергичны и у них есть некое видение будущего, которое состоит в том, чтобы вернуться в прошлое. <...> Возвращение к капитализму является, безусловно, реакцией. Поэтому российская элита, российская интеллигенция и российский политический класс в массе своей являются реакционерами. На уровне истеблишмента других нет”.

“Прогрессивная повестка не допущена к серьезному обсуждению. Парадокс в том, что и прогрессивная повестка сегодня выглядит как нацеленная на возвращение к некоторым принципам середины XX века. Идет борьба, условно говоря, между XIX столетием и XX. Те, кто говорит: вернемся в XX век, выглядят самыми прогрессивными”.

“Сейчас в России ситуация сложилась таким образом, что мы можем выбирать между разными уровнями ориентации в прошлое. Все остальное на уровне массового сознания будет отторгаться просто потому, что сейчас массовое сознание не воспримет никакого проекта будущего. Оно в лучшем случае будет принимать определенный проект, ориентированный на восстановление какого-то хорошего былого. Любой другой проект будет восприниматься как утопический и нереалистический. Это свойство массового сознания, деморализованного поражением социальных революций и вообще демократических проектов. Попросту говоря, это человек, который точно знает, что любая попытка сделать что-то хорошее заканчивается только плохим, и вся предшествующая жизнь ему это однозначно и убедительно доказала”.

 

Максим Кантор. Профессор поправляет пенсне. — “Новая газета”, 2011, № 54, 23 мая.

“Не столь давно я по наивности ввязался в полемику по поводу того, был ли фашизм по-настоящему страшен, или же можно считать (цитирую дословно) лагеря Освенцима санаторием по сравнению с ГУЛАГом. <...> Мне доказывали, что в сталинских лагерях погибло больше народу, чем во всей фашистской мясорубке. Фактически это не так — но поскольку чтение источников затруднено, а чтение газетных статей приветствуется — мнение сложилось. Это мнение является профашистским в том смысле, что преступлениям фашизма в понимании истории ХХ века отводится второстепенное место. Мало этого. Вы не найдете сегодня в Москве ни одного книжного магазина, в котором несколько шкафов не было бы посвящено доблести СС-ваффен, сложной фигуре Гитлера и трагической судьбе идеи фашизма. Это вовсе не преувеличение, это факт”.

“Изданы роскошные иллюстрированные тома (например, автор летописи войск СС Вольфганг Акунов) о деятельности и героической борьбе дивизий СС — с фотографиями, комбинированной подачей документов. Разумеется, в истории дивизии „Викинг” не упоминается, как ее бойцы вместе с айнзатцкомандой сжигали заживо мирное население русских деревень, — но зато рассказывается о том, что в планы викингов входило освободить несчастную славянскую землю от идеологии евреев. Издана книжка некоего историка Пруссакова о Гитлере, которая заканчивается пассажем о том, что подлинная правда станет скоро ясна всем и время фюрера еще придет”.

“В таком контексте безобидное заявление режиссера фон Триера, что он, дескать, понимает Гитлера и понимает, каково пришлось нацистам, — выглядит совершенно обыденно. Режиссер не сказал ничего такого, что не утверждалось бы сегодня на каждом шагу”.

 

Критика: эмоции, смысл, будущее. Первая серия. На вопросы OPENSPACE.RU о литературной критике отвечают Ольга Славникова, Алексей Слаповский, Александр Скидан, Александр Иванов и Александр Чанцев. — “ OpenSpace ”, 2011, 26 мая .

Говорит Ольга Славникова: “Я вижу два сценария: плохой и очень плохой. Первый: литературная журналистика займет все площадки, но выделятся яркие колумнисты, которые не умеют не думать. Как в прозе, поэзии, так и в критике будут важны не столько тексты, сколько сам автор как персона и персонаж. Такой „театр одного актера”, а в антракте можно и буквы почитать. Неординарная личность колумниста, возможно, побудит достаточно грамотных граждан раскрыть и книги тоже. Очень плохой сценарий: таких колумнистов не обнаружится. Умный человек, как правило, брезглив и не пойдет туда, где грязновато. Тогда критики не будет вообще, останутся только книжная реклама и рейтинги продаж”.

См. также: “ Критика: эмоции, смысл, будущее. Вторая серия. На вопросы OPENSPACE.RU о литературной критике отвечают Юрий Буйда, Александр Иличевский, Максим Осипов, Марк Липовецкий, Александр Гаврилов и Валерия Пустовая” — “ OpenSpace ”, 2011, 2 июня.

 

Печатать стихи — священное ремесло. Беседу вел Дмитрий Волчек. — “ SvobodaNews.ru ”, 2011, 18 мая .

Говорит Евгений Кольчужкин (глава издательства “Водолей”): “Для меня самого Сергей Владимирович [Петров] — это главное читательское открытие последних лет. Если пытаться оценить масштаб гения Сергея Петрова, я бы рискнул его сравнить с Максимилианом Волошиным. И вот здесь представьте себе, каково издательству, к которому впервые попадают рукописи Волошина. Представьте себе, что Волошин неизвестен и издательство удостаивается чести впервые опубликовать его стихи. Думаю, что нечто похожее было в случае „Водолея” и Сергея Петрова”.

“7 апреля 2011 года Сергею Владимировичу Петрову исполнилось сто лет, мы очень старались выпустить третий том к юбилею, и, по счастью, это удалось, книга вышла. В этот огромный том вошли и чудесные стихи, по разным причинам не попавшие в первые два тома, и стихотворные циклы, и поэмы. Но, пожалуй, главное, что сюда вошло, — это огромный и чрезвычайно значимый для Сергея Владимировича Петрова раздел „Музыка”. Пожалуй, у Петрова, как ни у кого другого в русской поэзии, стихи происходили из духа музыки. Он среди русских поэтов наиболее архетипически укоренен в музыкальной природе и музыкальной культуре”.

“Еще в первый том вошли гениальные фуги Сергея Владимировича Петрова. Очень хорошо было бы напечатать эти черновики в цвете. Дело в том, что Петров писал свои фуги разными цветами, выделяя различные музыкальные партии, музыкальные темы. Это, конечно, пропадает при обыкновенной полиграфической технике. Но даже и в черно-белом варианте стихи производят ошеломляющее впечатление. <...> Поэтическое наследие Петрова теперь более или менее издано, хотя пока остается за рамками этих томов его грандиозная мистерия „Аз”, абсолютно нетронутой остается проза”.

 

Илья Плеханов. Снято самоцензурой. Почему военная литература оказалась на обочине. — “Новая газета”, 2011, № 49, 11 мая.

“На книжных полках регулярно появляются новые книги современных военных авторов, тиражами 5 — 10 тысяч экземпляров выходят переиздания, поэтические сборники, военные писатели осваивают новое направление — аудиокниги, на двух военно-литературных сайтах — „Окопка” ( http://okopka.ru ) и Art of War ( www.artofwar.ru ) — кипит творческая жизнь. <...> Но время от времени возникает ощущение, что военная литература проходит мимо большей части нашего общества. Военные повести, рассказы и поэзия не на слуху. О новинках военной литературы не прочитаешь в популярных газетах и журналах, о текстах не пишут литературные критики, не услышишь дебаты, не увидишь рекламу новых текстов, не прочитаешь интервью с авторами. Современная военная литература находится вне так называемого литературного процесса. Как будто бы писателей и нет, как будто бы нет бурлящего, развивающегося пласта современной литературы”.

“Наиболее часто встречающиеся упреки современной военной литературе со стороны профессиональных критиков — это ее личностный, мемуарный характер, отсутствие надличностной идеи и сомнительный художественный характер. Если последние претензии можно списать на недостаточно близкое знакомство с текстами, то первое объясняется проще. Недаром в литературной среде в последнее время ломают много копий вокруг „нового реализма”. Людям как воздуха не хватает настоящих характеров, читатель устал от выдуманных миров, от бесконечных пустых сюжетов ни о чем. Нашему обществу не хватает живых авторов, а не созданных образов. Личностный характер текстов — это огромный плюс военной литературы. Только она возвращает нас к жизни. От хаоса идей, суеты, борьбы за благополучие, от теней прошлого и фантазий о будущем она возвращает нас к истокам — что есть Человек? Потерянный, одинокий, преданный, оставленный наконец-то наедине с собой, наедине с настоящей жизнью и смертью”.

 

Русский писатель Владимир Крупин. Беседовала Оксана Головко. — “Православие и мир”, 2011, 26 мая .

Говорит Владимир Крупин: “Обычно я отказываюсь от премий. Так, отказался от премии Льва Толстого, поскольку думаю про него то же, что святой праведный Иоанн Кронштадтский. <...> Но в данном случае — другое дело. Патриаршая премия для меня почетна, ведь это своего рода оценка моих литературных заслуг Церковью”.

“Мне кажется — литература, которая не говорит о Боге, — бесполезна. Литература должна вводить если не в храм, то хотя бы в церковную ограду”.

“Когда слышу: вот у вас в стране верующих-то всего процента три-четыре, я удивленно пожимаю плечами. Веру процентами не измерить, она может быть проверена одним-единственным мерилом — готовностью умереть за Христа. Перед революцией какое было богоотступничество! А когда грянули гонения, сколько людей открыто сказали: „Я — православный” и пошли за это на смерть. Знали ли они в повседневной жизни, что готовы к такому подвигу? Я думаю — нет”.

 

Салам тебе, Алиса! Беседовал Багдат Тумалаев. — “Настоящее время”, Махачкала, 2011, № 19, 20 мая .

Говорит Алиса Ганиева: “Я бы, наверное, не смогла писать адекватные рассказы о Дагестане, если бы жила здесь постоянно”.

“Я люблю экспериментировать, во мне есть что-то от авантюристки. Однажды я надела огромный традиционный дагестанский платок, который спускался почти до колен, и отправилась так с сестрами на площадь Ленина. Мне в нем было очень уютно, но я понимаю, что такой платок абсолютно анахроничен и, к сожалению, неуместен в современной жизни. Что касается исламской моды, то ей не следовали никакие мои предки, так что не вижу причин быть нелепым исключением”.

“Я боюсь, что дагестанские народы исчезнут задолго до того, как вымрут физически”.

 

Федор Сваровский. Встречи с неподготовленными читателями: слова-маркеры. — “Новости литературы”, 2011, 13 мая .

“Как-то мы выступали в г. Норильске. Выступавших было четверо. Совершенно разные авторы. Разный возраст. Разная эстетика. Как ни странно, больше всего части публики не понравился поэт, отличающийся использованием довольно-таки традиционной лексики и стиля и вполне, на мой взгляд, не шокирующий среднестатистические вкусы. <...> Местная интеллигенция, представленная по большей части учительницами литературы, возмутилась. Почему в стихах этого автора звучит слово таракан ? Автор был обескуражен. Я тоже. Учительницы объяснились: таракан является мерзким насекомым, неприятным во всех отношениях, и в стихах упоминаться не должен. Это и было то самое слово-маркер, которое выловили неподготовленные читатели. Именно это слово сформировало отношение к поэту значительной части данной аудитории. Поэт — тараканщик. Все. Вопрос решенный. Могу предположить, что поэзию этого автора они не расслышали и большую часть прочитанного не поняли, но таракан точно задел какие-то нервные окончания. При этом я, например, читал стихи про роботов и мертвецов. Достаточно обескураживающая тематика, но тараканов там не было”.

 

Слово Предстоятеля Русской Церкви на церемонии вручения Патриаршей литературной премии имени свв. Кирилла и Мефодия. — “Седмица.Ru”, 2011, 26 мая .

“Российская словесность сегодня пытается самоорганизовываться разными способами. Так, в качестве центров литературных школ и направлений выступают некие издательства, как правило, небольшие и не очень богатые. Однако сегодня таким издательствам очень сложно, практически невозможно конкурировать с огромными фабриками книг, где, к сожалению, в большинстве случаев к художественным произведениям подходят исключительно как к товару. И в этой ситуации особое значение приобретают литературные премии, которые являются своего рода фокусами притяжения, объединяющими вокруг себя писательские сообщества. Мне очень бы хотелось, чтобы учрежденная недавно Патриаршая премия стала одним из авторитетных центров организации современного литературного процесса, чтобы она стала в первую очередь фактором моральной поддержки для тех писателей, которые осознают свое духовное преемство по отношению к традициям классической русской литературы”.

 

“Собирались специальные комиссии”. Впервые за последние полторы сотни лет сделан новый перевод Библии на русский язык. Беседу вел Кирилл Решетников. — “Взгляд”, 2011, 2 июня .

Говорит филолог-библеист Лука Маневич: “Синодальный перевод, несомненно, устарел — ведь ему более 100 лет. На самом деле, почти 150. Уже в тот момент, когда он появился, высказывались многочисленные нарекания — как со стороны церковной части общества, так и со стороны светских людей. Но нужно иметь в виду, что это было единственное переложение Библии на русский язык. Поэтому до сих пор понятие „русская Библия” ассоциируется у большинства русских людей именно с синодальным переводом”.

“Основной принцип синодальной версии — это буквальная, пословная передача конструкций оригинального текста. Основной принцип нового перевода — не рабское следование оригиналу, а точная передача смысла, причем с ориентацией на максимально широкий круг читателей, в том числе и тех, у которых нет церковного опыта. Текст максимально ясный и доступный. При этом он рассчитан на более или менее образованных людей, знающих русскую литературу хотя бы в объеме средней школы”.

“Мы уверены, что русский язык располагает всеми средствами для того, чтобы передать библейское послание”.

 

Александр Сокуров. Религия не удержит. Нет других нитей, кроме культурных. Беседовал Борис Вишневский. — “Новая газета”, 2011, № 57, 30 мая.

“Если говорить о кино или музыке — они сохранились там, где существует индустриальное участие. В США это существует не потому, что есть великие режиссеры, а потому, что существует фабричное производство фильмов. Колоссальное поточное производство. Очень много вариантов, много предложений, и внутри них могут реализоваться по-настоящему способные люди. И есть там выдающиеся фигуры в кинодраматургии. Большая часть американских картин — это выдающиеся замыслы, выдающийся сценарий при средней режиссуре и заурядной работе актеров. Страна, которая не имеет своей литературы, смогла сосредоточиться на кинодраматургии. Американцы смогли создать сюжетные и идейные шедевры. Но от этого и „издержки”: так, вся „культура” современного терроризма — она целиком взята из американского кино. А кое-что еще даже не реализовано…”

 

Валерий Соловей. Дух времени против доморощенных либералов. Беседу вел Владимир Поляков. — “Файл-РФ”. Ежедневная электронная газета. 2011, 20 мая .

“Те, кто называет Сталина великим государственным деятелем, самой популярной исторической фигурой, вовсе не разделяют его методы управления. Они не хотят повторения репрессий, жестокости и той малоприятной жизни, которую советское общество вело в 30-е годы. Для них одобрение Сталина — это символический и культурный протест против либерализма, но вовсе не приверженность сталинским практикам. Более того, — как очень точно сказал в свое время, вероятно, лучший современный русский журналист Виталий Третьяков, — если б Сталин был сейчас жив, он использовал бы совершенно другие методы”.

“Масштабные революции — то есть такие, когда меняется не режим, а система, — занимают много времени, идут волнами. Революция 1917-го завершилась в середине 30-х годов. А в некотором смысле даже в 45-м, когда народ полностью примирился с новой властью. „Цветные” революции — это тоже продолжение революций, начатых на рубеже 80 — 90-х годов. На Украине и в Грузии произошли национально-демократические революции. Аналогичная революция стоит на повестке дня и в России”.

 

Судьба художника хранила. БГ попросил писателей, в разное время занимавшихся наукой, объяснить, почему они ее бросили. Беседовал Антон Сазонов. — “Большой город”, 2011, № 8 .

Говорит Александр Иличевский: “Я всегда занимался только тем, что казалось мне чрезвычайно интересным, — только это определяло направление движения. Так что резкой смены векторов не произошло, а было постепенное перевешивание одного интереса другим. Ни о какой карьере писателя я не помышлял, просто мне хотелось производить новый смысл, и только это управляло моими устремлениями. С житейской точки зрения ученая стезя у нас ничуть не выгоднее стези писателя. На Западе все наоборот. Если ты там ученый, то у тебя есть множество стимулов настаивать на своем призвании. До 22 лет наукой я занимался очень серьезно — по 16 — 18 часов в сутки, и даже во сне я продолжал решать задачи. Потом время ограничилось до 4 — 5 часов в сутки. Сейчас уже я почти не жалею о своем уходе. А ведь было время, когда в библиотеке приходилось проходить мимо полок с научной литературой, зажмурив глаза, — не то мог остановиться и подвиснуть на несколько часов над свежими выпусками Physics Review Letters. В целом мне кажется, что в науке мне удалось бы сделать не больше, чем в литературе. И совершенно очевидно, что без науки не было бы той литературы, которой я сейчас занимаюсь”.

 

Текучая модерность: взгляд из 2011 года. Лекция Зигмунта Баумана. — “ПОЛИТ.РУ”, 2011, 6 мая .

Говорит польско-британский политический философ и социолог Зигмунт Бауман: “Понятие „текучая модерность” (“ liquid modernity ”) — это, конечно же, метафора. Отличительной характеристикой любой жидкости или любой текучей субстанции является то, что она не способна сохранить своего состояния надолго, меняясь под влиянием даже малейших сил. Таким образом, подобные субстанции все время находятся в состоянии перемены. <...> Мне кажется, что самая важная черта современного периода состоит в ненаправленности перемен . Сегодня, как никогда, сложно сказать о том, что происходящие перемены имеют какое-то заранее определенное направление, они застают нас врасплох, мы их не ожидаем и не предвидим”.

“Ситуация, напоминающая, выражаясь метафорично, следующее: представьте, что вы находитесь в небе в самолете — и в какой-то момент замечаете, что кабина пилота пуста, и эти успокаивающие речи не более, чем запись, когда-то давно записанная. Вдобавок вы еще узнаете, что аэропорт, где вы надеялись приземлиться, еще не только не построен, но даже заявка на его строительство застряла где-то в каком-то офисе того учреждения, которое дает разрешение на посадку. Это действительно трагическая ситуация, и поэтому я решился написать такую книгу на тему текучего страха, потому что страх тоже текучий, мы не знаем, откуда он прибывает, он вытекает откуда-то, но мы не можем найти источник, мы не можем противодействовать накоплению такого страха. Поэтому такой страх, источника которого мы не знаем, и мы не знаем, как ему противодействовать, такой страх, по-моему, — самый страшный. Наш период отличается от прежних времен интенсивностью этих страхов ”.

 

Трезвая зрелость. На вопросы “ЛГ” отвечает автор первой биографии Владислава Ходасевича Валерий Шубинский. Беседовала Елена Елагина. — “Литературная газета”, 2011, № 21, 25 мая .

Говорит Валерий Шубинский: “„Квадрига” [Мандельштам, Пастернак, Ахматова, Цветаева] — совершенно искусственный конструкт: из десяти с лишним больших поэтов Серебряного века выбрали четверых и канонизировали. Ходасевич в эту четверку не попал по комплексу случайных причин. Например, одним из источников, по которым знакомились шестидесятники с Серебряным веком, стали мемуары Эренбурга, а с ним у Ходасевича были, так уж получилось, очень плохие отношения. Надеюсь, для современной молодежи никакой „квадриги” уже нет, а есть более многочисленный ряд”.

 

Михаил Трофименков. Эксперименты на людях. Беседовала Ксения Колкунова. — “Русский Журнал”, 2011, 20 мая .

“Дело в том, что Европе приятно и хочется думать, что нацизм был извращением европейской гуманистической традиции, но на самом деле в очень многих странах Европы, которые считают себя жертвами нацизма, глубоко спрятана гложущая национальное подсознание память о том, что нацизм во всей Европе в 1930-е годы воспринимался с восторгом. Это было очень модное движение. Ларс фон Триер — датчанин. Так вот, если вы почитаете в большом количестве издающиеся у нас хорошие датские, норвежские и даже шведские детективные романы последних лет, то там один из постоянных лейтмотивов — это тот соблазн нацизма, который испытывали скандинавы в 1920 — 1930-е годы, это коллаборационизм, это участие скандинавских добровольцев в блокаде Ленинграда. Для скандинавов это очень больная тема. Ларс фон Триер ворошит загнанную в скандинавское подсознание память о нацистском соблазне ”.

“У Ларса фон Триера есть фильм „Европа” 1991 года, где показана совершенно апокалипсическая картина Германии 1945-го. Он очень резко изобразил и американскую администрацию, и иммигрантов, которые, никак не участвуя в борьбе с нацизмом, возвращаются в Германию для того, чтобы занять то положение, которое кажется соответствующим их статусу иммигрантов. То есть уже тогда можно было обвинить Ларса фон Триера в неортодоксальном взгляде на нацизм и на Германию. Он всеми своими фильмами — и в „Рассекая волны”, и в „Догвилле” — вскрывает лицемерие христианства.

В фильме „Танцующая в темноте” им был поставлен просто колоссальный эксперимент: он показал интеллектуальной публике, что ее можно развести на слезы, сделав совершенно немыслимую, идиотскую историю. Он просто издевается над зрителем и говорит: я над вами издеваюсь, но вы все равно будете рыдать после фильма. И они рыдают. То есть все, что делает фон Триер, — это эксперименты на людях”.

 

Фея полуслова. Интервью с Линор Горалик. — “Фокус”, Киев, 2011, № 22,

3 июня .

Говорит Линор Горалик: “Я всегда спрашиваю, можно ли записывать, всегда спрашиваю, с именами или без имен. В большинстве случаев записываю, сильно переиначив. Какие-то вещи — совершенно чистое вранье и бессовестные выдумки. В частности, мой близкий друг Саша Гаврилов давно смирился с тем, что я пишу о нем неправду, что 80 процентов историй о нем — это художественная проза в формате прямой речи”.

“Во-первых, заяц — это приятно. Вы когда-нибудь держали в руках зайчика? <...> Кролик — это не то. Заяц более трогательный. Я не могу этого объяснить. Один раз заяц укусил меня за ключицу. Они, суки, злые. Это такое милое существо, которое ты держишь на руках сорок минут, а потом оно берет и без предупреждения тебя кусает.

Я их очень люблю”.

 

Цветков — Херсонский: Нас упрекают в том, что мы слишком много пишем. — “ПОЛIT.UA”, Киев, 2011, 20 мая .

“ Алексей Цветков: Я не знаю, может, у тебя тоже такое чувство, но в моем случае оно совершенно точное (поскольку я живу в другом полушарии), что, не будь Интернета — меня бы не было. Я бы побарахтался, выпустил бы книжку — и все, и бросил бы снова и навсегда...<...>

Алексей Цветков: Тут у нас большого выбора нет, потому что, ты прекрасно понимаешь, что большинство нашей аудитории — это люди пишущие.

Борис Херсонский: Конечно.

Алексей Цветков: И, отчасти, я рад, что другая аудитория отсеялась, потому что иногда у меня бывает такой странный резонанс, что кто-то перепечатает, и потом где-то „ВКонтакте” находишь в десятках копий со странными отзывами („Как круто!”) свое стихотворение. И понимаешь, что ты же не Евтушенко, ты и не гнался за этой славой, тебе это не нужно. Да я бы эту славу взял деньгами, но она не конвертируется, к сожалению.

Борис Херсонский: Это точно. Я это называю „феноменом перепоста”. Со своей аудиторией у нас есть диалог, но вдруг кто-то перепостит, и сразу же начинаются комменты, вроде: „Ты пишешь лучше”, или „А это вообще никуда не годится”, „А вообще, почему здесь рифма такая-то?” Все-таки мы идем достаточно узкой дорожкой”.

 

Это не садизм, это любопытство. Публичная беседа с Кириллом Серебренниковым в цикле “От первого лица”. Модератор Татьяна Малкина. — “ПОЛИТ.РУ”, 2011, 19 мая .

Говорит Кирилл Серебренников: “Я все время этот случай упоминаю, меня потрясший, когда я пришел в Авиньоне в книжную лавку и увидел там 500 названий книг про театр. Театральный фестиваль в Авиньоне — один из главных в мире, один из крупнейших, активно и щедро дотирующихся государством Франции. Там есть театральная лавка, и там очень много названий. Во Франции выходит порядка 300 изданий о театре. Дискурс театральный, то есть говорение и мышление о театре настолько объемно, что приходится издавать такое количество изданий. У нас на данный момент до сих пор имеется один театральный журнал, притом что в России, насколько я помню, 602 театра. Один театральный журнал — журнал „Театр”, который только в этом году возродился после огромного перерыва. А еще недавно не было ни одного журнала. Следовательно, нет говорения о театре, нет театральной философии, следовательно, нет театральной мысли, следовательно, нет театроведения и т. д....”

 

Александр Чанцев. Проект капитализма в России. — “Частный корреспондент”, 2011, 12 мая .

“Советский Союз при всем негативе оставил в архитектуре, кино и литературе яркое — столь яростен был подъем масс, их единичное восстание, что прорывался через асфальт тоталитаризма. Сейчас такое невозможно. Я не говорю о реваншизме, о том, плох ли капитализм сам по себе и даже применим ли он к России, — все это смертельно скучно и, кстати, уже неактуально , я только о том десятилетии. Плохо то, что мы имеем сейчас, оно почти невозможно в своей абсурдности: мы получили все минусы капитализма (обуржуазились, разложились на классы, между которыми принципиально невозможен диалог), не получив ни одного плюса (частная собственность, гражданские права и гарантии, соревновательность). Это опять же возможно было в тех нулевых (этот вариант все же лучше, чем „десятые” или „двухтысячные”, как точка отсчета), в том моменте зависания между возможностями. Но, как оказалось, „зависла” система, ушла витальность, нулевые взорвались беззвучным хлопком имплозивного (когда все втягивается внутрь) взрыва и схлопнулись. И здесь некого винить (государство в данном случае выступает тем зеркалом, на которое негоже). Мы немного отдохнули от стресса, которым был ХХ век, но вместо выбора выбрали новую усталость ( I chose not to choоse ) — индифферентную, консюмеристскую, скучную такую. И такую уютную, обеспеченную (любимое слово рекламных слоганов от йогуртов до пенсионных вкладов, но мы же понимаем, что обеспечены они только нашей верой, вернее, таким „общественным договором” — мы сделаем вид, что вам верим, вы сделаете вид, что делаете нам хорошо, и давайте все keep smiling )...”

 

Составитель Андрей Василевский

 

“Арион”, “Вопросы истории”, “Вопросы литературы”, “Звезда”, “Знамя”,

“Иностранная литература”, “История”, “Литература”, “Литературная учеба”,

“Новая Польша”, “Посев”, “Фома”

 

Константин Азадовский. Переводчик и его время: Соломон Апт (1921 — 2010). — “Вопросы литературы”, 2011, № 3 .

“Примечательно, что именно в таких писателях, как Томас Манн и Герман Гессе, Апт еще в 1950-е годы сумел увидеть и опознать авторов, отвечающих интеллектуальным запросам и поискам его собственного и следующего поколений. Советская интеллигенция всегда остро переживала свою изолированность и, в частности, оторванность от мировых экзистенциальных смыслов. С этой точки зрения, сделанное Соломоном Аптом — бесценно. Для многих тысяч читателей его переводы стали своего рода виадуком, уводящим — через замкнутое пространство советской духовной немоты — в большой мир интеллектуальных и художественных свершений.

<…> Не перестаешь удивляться ходам переводческой мысли, с одной стороны, идущей вслед за точными „словарными” значениями слов и выражений, не позволяющими исказить смыслы подлинника, а с другой — тому бесстрашию, с которым переводчик, оказываясь в западне лексических несоответствий немецкой и русской языковой традиции и всякий раз остро переживая собственное „неумение” вырваться из этого неразрешимого противоречия кратчайшим путем, предпринимает воистину титанические усилия: обращается к самому Томасу Манну, к его суждениям, рассыпанным по многочисленным интервью, записным книжкам и иным авторским свидетельствам, чтобы косвенным путем, в обход „прямых значений”, добраться до того уровня, на котором слова, принадлежащие разным духовным традициям, начинают звучать — поверх языковых барьеров — согласно и слаженно. Великолепное знание обоих языков, русского и немецкого, но в то же время умение от этого знания при необходимости отрешиться — эта редкая способность стала, так сказать, ноу-хау переводчика Соломона Апта, его воистину „двойным благословением””.

 

А. Анисова. “Верю я, придет пора…” — “Вопросы литературы”, 2011, № 3.

Книги о Борисе Пастернаке последних лет.

“Сборник Е. Пастернака „Понятое и обретенное” — тоже своего рода собрание сочинений. <…> Когда понимаешь, что слово берет, в сущности, единственный живой и столь близкий свидетель жизни Пастернака на протяжении нескольких десятилетий, захватывает дух. И только самому автору известно, каких усилий стоит почти эпическое спокойствие и бесстрастие тона, не позволяющее ему никаких оценок... И чем ближе он к „объекту” своего описания — тем строже к своему изложению „судеб, событий”, „сущности протекших дней”, „их причины”. Завещание поэта, можно сказать, выполнено.

Обретенное — это и обретение автором подвижнического призвания — „по живому следу” пройти путь отца „за пядью пядь”. Евгений Борисович пишет: „По его [Б. Л. Пастернака. — А. А. ] представленью, занимаясь его делами, мы обречем себя на вторичность... я волею судьбы встал на этот путь, пожиная на нем и радость продолженной душевной близости с отцом, и тяжкие оскорбления, с этим сопряженные” (с. 505). Это и обретение человека . Как автором книги, так и читателем — вполне в духе Н. Федорова решаемая задача. <…> Это истинные друзья, обретенные сыном в десятилетиях поисков материалов и документов, а также свидетелей, связанных с жизнью и творческим путем отца”.

 

Вадим Баевский. Table-talk. — “Знамя”, 2011, № 6 .

Автор — известный филолог, стиховед, заведующий кафедрой истории и теории литературы Смоленского государственного университета.

“В середине 70-х годов я приехал в Ереван на симпозиум, посвященный исследованию стихотворной речи. Хозяева повели нас, нескольких гостей из России, в Матенадаран — хранилище и центр изучения древних рукописей, средоточие армянской культуры, одной из древнейших христианских культур мира. На втором этаже была развернута выставка средневековых рукописных книг. Вдруг я говорю гостеприимному коллеге, сопровождающему нас:

— Подумайте, у вас уже в XI веке составлялись книги по логике!

Я действительно был поражен. На Руси в это время письменность только начиналась. Но армянский филолог, сотрудник Матенадарана, был поражен несравненно больше.

— Как? Вы читаете по-древнеармянски? — оторопело спросил он.

Мне пришлось признаться, что это не так. Просто под стеклом витрины книга была раскрыта на странице, на которой я увидел логический квадрат. Точно такой же квадрат с диагоналями и латинскими символами A, E, I, O на углах чертил на доске мой замечательный преподаватель логики доцент Георгий Тимофеевич Чирков. В этой простой фигуре заключены соотношения суждений, отражающие все четыре основных закона человеческого мышления и множество подчиненных им правил мышления. Это был один из случаев, которые сделали для меня всеобщность, преемственность, единство мышления всего человечества особенно наглядными”.

 

Татьяна Геворкян. Неискушенный писатель Мариам Петросян. — “Вопросы литературы”, 2011, № 3.

“Вся фантасмагория переходного времени, нашего межвременья, причудливо преломленная в художественной реальности, оживает на страницах книги. Чего стоит хотя бы это передвижение по Дому с фонариками, без которых в кромешной темноте, ежевечерне наступающей в урочный час (мгновенная ассоциация с комендантским часом, который не единожды вводился в Ереване, и как раз в конце 80-х годов), можно не потеряться даже, а просто-попросту пропасть. А ведь именно так — с фонариком, со свечой или керосиновой лампой — передвигались мы по своим квартирам, потому что электричество и днем-то подавалось по скупому графику, а уж в темное время суток о нем можно было только мечтать. И весь город, большой наш дом, был темен до черноты — ни фонарей, ни освещенных окон. Тем не менее даже мы, сорокалетние (что уж говорить о тогдашней молодежи), выходили с фонариками на хоженые-перехоженые, но ставшие вдруг чужими и призрачными улицы и, определенно рискуя, пробирались сквозь толпы бродячих собак, чтобы сбиться в „стаю” и в тесном кругу своих за разговором и шуткой скоротать бесконечный, ничем, кроме внутреннего огонька, поддерживаемого, кажется, только нашей дружбой, не согретый вечер. <…> А теперь — насколько мне известно, впервые — переводится на армянский язык роман, написанный в Армении по-русски. И перевода уже ждут с нетерпением”.

В этом же номере “ВЛ” — рубрика “Новейшая антология” — публикуется статья Татьяны Соловьевой “Дом vs. наружность”.

“Книга Петросян шероховата, композиционно несовершенна, порой подчеркнуто непрофессиональна, но именно этой неотточенностью и искренностью она и привлекает читателя. Автор порою словно не знает, что делать с сюжетом и героями, и оттого они живут сами по себе, по правилам Дома, а не по литературным законам. А с живыми людьми — иногда сложно, иногда скучно, но все-таки интересно. <…> Мариам Петросян своим романом сотворила литературное чудо. Она создала метафору современной жизни, написала сказку для взрослых, которой, как оказалось, в последнее время очень не хватало. С этим вакуумом был связан интерес к циклу о Гарри Поттере и „Темным началам” Пулмана, но все российские пародии и подражания были несостоятельны и оставались глубоко вторичными. „Дом, в котором...” словно прорвал многолетнюю блокаду — это нетрадиционная, неожиданная, отнюдь не классическая сказка. А с другой стороны, — это долгожданный роман для подростков, по которому плакали критики в последние годы. Роман с ожидаемой взрослыми недидактической моралью, приятными и симпатичными тинейджерам героями, нелинейным и увлекательным сюжетом”.

 

Л. Н. Гумилев — А. А. Ахматовой. Письма, не дошедшие до адресата. Публикация, вступительная статья и комментарий В. Н. Абросимовой. — “Знамя”, 2011, № 6.

“Публикуемые ниже три письма Л. Н. Гумилева из личного фонда Э. Г. Герштейн позволяют заглянуть в бездну того трагического непонимания, которое безусловно сократило жизнь А. А. Ахматовой и бросило тень на все ее творчество.

Конечно, слово Поэта не нуждается в оправдании, и сам по себе „Реквием” А. А. Ахматовой подвел черту под их с сыном спором длиной в человеческую жизнь. Материнская боль стала источником мудрости и придавала дополнительный свет поэзии А. А. Ахматовой в зрелые годы. Но ведь Л. Н. Гумилев оспаривал именно „Реквием”, противопоставляя поступок Поэта не совершённым поступкам матери.

Находясь в лагере, Л. Н. Гумилев не знал о том, что в 1949 г. на А. А. Ахматову было заведено персональное дело, которое едва не привело ее к аресту. Теперь, когда часть документов опубликована, понятно, что останавливало А. А. Ахматову, когда в очередной раз сын спрашивал, когда же она приедет к нему на свидание в Омск. Боязнь навредить ему, потянуть за собой шлейф открытого на нее дела вызывала сердечные приступы и эпистолярную немоту. За каждой строчкой так раздражавших Л. Н. Гумилева „ пустых ” писем скрыто материнское отчаяние, заставлявшее А. А. Ахматову искать новые формы борьбы за освобождение сына. Упоминать об этом даже между строк в письмах к нему она, естественно, не могла.

Они не слышали друг друга. У каждого из них была своя боль, пробиться сквозь которую они не смогли, а не прочитанные, не дошедшие до адресата письма усугубляли то взаимное непонимание, которое вскоре после возвращения Л. Н. Гумилева из лагеря и привело их к разрыву. Между ними давно уже не было „размена чувств и мыслей”, а без него разговор, особенно на расстоянии, теряет всякий смысл.

Вводя новые документы в научный оборот, прошу читателей учесть их в контексте переписки А. А. Ахматовой с сыном, мемуаров Э. Г. Герштейн и эпистолярного наследия Л. Н. Гумилева.

Прошу также оценить безусловное мужество Э. Г. Герштейн, сохранившей эти письма в своем архиве” (из вступления).

 

Марина Дацишина. Тема Наполеона и войны 1812 г. в советской и нацистской пропаганде в ходе Великой Отечественной войны. — “Вопросы истории”, 2011, № 6.

“Несмотря на то что после войны немецкие генералы укоряли советскую пропаганду за „грубость”, тем не менее они были вынуждены признать, что над немецкими позициями разбрасывалось большое количество листовок, на которых были изображены покрытые снегом русские степи с трупами немецких солдат”.

 

Мария Елиферова. Мученик астрономии или алхимии? — Научно-методическая газета для учителей истории и обществоведения “История” (Издательский дом “Первое сентября”), 2011, № 10 .

Вынесение приговора Джордано Бруно, в котором астрономическая тема не упомянута вовсе, оказывается, оттягивалось целых восемь лет. “Основные обвинения, предъявленные Бруно, к астрономии не имеют никакого отношения. <…> Длительность процесса, на наш взгляд, не представляет собой загадки. Инквизиция просто пыталась выяснить статус Бруно — судить ли его как еретика-католика или как вероотступника, перешедшего в протестантизм. В конечном итоге Джордано Бруно был осужден все-таки как обычный еретик и подвергся ритуалу лишения духовного сана, для чего его понадобилось специально одеть в священнические одежды, которых он не носил уже много лет. <…> Однако надо признать, что его роль в истории естественных наук была скорее зловещей. Возможно, если бы не мистицизм Бруно, судьба Галилея (занимавшегося наукой в чистом виде и не имевшего отношения к религиозным исканиям) сложилась бы более мирно. Интересно, что Галилей в ходе разбирательства своего дела получал советы и моральную поддержку от кардинала Роберто Беллармина — человека, отправившего на костер Бруно”.

 

Алексей Замостьянов. Литературоцентризм. — “Литературная учеба”, 2011, № 2.

“Вождь (Ленин в спорах с Валентиновым; по мемуарам последнего. — П. К. ) декламировал Некрасова километрами. Можно ли представить себе столь эмоциональный обмен впечатлениями между современными политиками любой партийной принадлежности? Мне кажется, даже функционеры союзов писателей вряд ли способны рассуждать о литературе с таким жаром”.

 

Юрий Казарин. Стихи. — “Арион”, 2011, № 2 .

 

Плачет кулик, плачет кулик,

топчет водицу.

Я забываю русский язык —

слушаю птицу.

 

Холодно как. Слишком светло.

Баба в футболке

ковшиком в кадке разбила стекло —

в горле осколки.

 

Плачет кулик, плачет кулик,

топчет водицу.

Я забываю русский язык —

слушаю птицу.

 

Виталий Каплан. О графоманах — православных и не только, или Страдания редактора. — “Фома”, 2011, № 6.

Спасибо.

 

Сергей Карпов. Роль истории в образовательном информационном пространстве. — Научно-методическая газета для учителей истории и обществоведения “История” (Издательский дом “Первое сентября”), 2011, № 10.

Из доклада декана истфака МГУ на пленарном заседании I Всероссийского съезда учителей истории и обществознания. “ЕГЭ уже повсеместно внедрен в средней школе как итоговое испытание. Для нас очевидна его недостаточность в качестве критерия для набора в вузы. Есть ли альтернатива? Могу ее предложить. Возврат к традиционному устному экзамену, но… который будут принимать выбранные по лототрону лучшие школьные учителя вместе с преподавателем вуза. Кто принимает, не будет известно до дня экзамена. Нормативы программы будут строго соблюдаться и подозрения в коррупции отпадут”.

 

Светлана Кекова. Стихи. — “Звезда”, Санкт-Петербург, 2011, № 5 .

 

................................................

А сегодня Волгу назвал ты Евксинским Понтом

и еще сказал: не нуждается грех в огласке...

Не хочу я знать, что таится за горизонтом,

но хочу я верить, что мы доживем до Пасхи.

 

У порога нашего Янус стоит двуликий

с золотым ключом. Приближается Пост Великий.

 

Расставайся, жизнь, со своим драгоценным телом,

избегай объятий, готовься к страданьям крестным,

оставайся, жизнь, в дорогом одеянье белом,

чтобы встать из гроба сияющим днем воскресным.

 

И с тобою рядом мы в гроб живоносный ляжем,

где на ложе каменном пламя любви дрожало,

и, обняв друг друга, мы смерти навеки скажем:

отвечай нам, смерть, —

где победа твоя и жало?

(“Прошедшие времена” [3])

Владимир Козаровецкий. Шекспир умер — да здравствует Шекспир! — “Литературная учеба”, 2011, № 1.

Отталкиваясь от новомирской публикации перевода Виктором Куллэ поэмы Шекспира “Феникс и Голубь” (“Новый мир”, 2009, № 8), а также книг И. М. Гилилова и А. Н. Баркова, исследователь предлагает свою (весьма доказательную!) версию того, кто скрывался за великим именем. Замечательна, по его мнению, перманентная перемена количества авторов “игры в Шекспира”: поэма-реквием “Феникс и Голубь” содержит в себе доказательство увеличения их числа. То есть того, что “на смену „Шекспиру” (это уже был не один человек. — П. К. ) опять пришел „коллектив””.

В следующем номере “ЛУ” — подобное расследование “дела” Пушкина, который вместе со своим выдуманным соавтором Е. Онегиным сочинил грандиозный стихотворный роман.

 

Сергей Королев. Неприкаянный. Вступительная заметка Александра Переверзина. — “Арион”, 2011, № 2.

“Отслужив в армии, снова вернулся — в семинар Галины Седых и Ольги Нечаевой (в Литинституте. — П. К. ). Уже тогда в его стихах стали проступать темы смерти и безысходности, и я упрекнул автора в неправде. Мол, стихи беспросветны, а я в эту беспросветность не верю: в жизни он не такой. Сергей и правда был не таким, как его последние гибельные стихи, — балагуром и шутником. Поэтическое открывается на сочетании несочетаемого. В своих стихах Королев легко и непринужденно совмещал окурки и небеса. И грязь, и красота у него не обсуждались в понятиях хорошо это или плохо — они есть, они сама жизнь. При этом, видя и зная всю неприкрашенность жизни, Королев чувствовал звезды над головой”.

Сергей Королев погиб в январе 2006 года, ему было 26 лет.

 

Дядя Коля был тоже чудак:

Слишком рано убрался со свету...

Я подумал о нем просто так,

Фотографии тех, кого нету,

Из родни, кого нету в живых,

В деревенском альбоме листая,

Элегантно грустя: — Что же вы,

Как по саду листва золотая,

Улетели — не знаю куда?

Растворился и запах домашний,

И без вас замерзает вода,

И без вас согревается пашня...

Две “на память” поблеклых строки,

Мертвецов залихватские позы —

Скоморохи мои, дураки!

Ничего не пошло вам на пользу:

Пили водку, любили девиц,

По волкам заряжали картечью...

Ваши фото похожи на птиц

Непонятною музыкой-речью.

Вспоминаю вас издалека,

Ваши руки, размытые лица —

Память вечна, земля глубока,

Жизнелюбцы и самоубийцы.

 

Григорий Кружков. Синхронизмы в поэзии. — “Звезда”, Санкт-Петербург, 2011, № 5.

“Бывают случаи, когда прямые влияния и реминисценции исключены, когда параллель возникает нечаянно. Авторы, разделенные языковыми и политическими барьерами, могут ничего не знать друг о друге, но говорить об одном, спорить, дополнять или опровергать друг друга. Такие диалоги, обнаруживаемые читателем, как правило, задним числом, дают ценный комментарий к стихам, расширяют наше понимание поэтической мысли и поэтической эпохи. Особенно впечатляет, когда даты, стоящие под стихами, совпадают (или примерно совпадают)”.

И далее — Бунин — Фрост, Фет — Теннисон, Йейтс — Введенский… Увлекательно, головокружительно.

 

Альфред Лихтенштейн. А ну-ка я надену канотье... Стихотворения. Перевод Алёши Прокопьева. — “Иностранная литература”, 2011, № 4 .

Специальный номер: “Немецкий экспрессионизм”. Приводимое ниже стихотворение — более чем эмблематичное для этой темы.

 

С прудом играет мальчик у воды.

И ветер весь запутался в осине.

Пропитой бабой небо — жди беды, —

С потекшим гримом, мертво-бледно-сине.

 

Согнувшись, опираясь на клюки,

Калеки в поле разболтались сладко.

Поэт-блондин рехнется все-таки.

О даму спотыкается лошадка.

 

К окну прилип дородный господин.

Идет подросток к пухленькой ломаке.

Обулся клоун и сидит один.

Кричит коляска. Лаются собаки.

 

(“Сумерки”)

 

Вослед стихам Лихтенштейна идет его эссе (по сути — автокомментарий), названное автором “Стихи Альфреда Лихтенштейна” (перевод Татьяны Баскаковой). Там есть и рассуждение о “Сумерках”:

“Преимущество поэзии перед живописью в том и состоит, что первая способна создавать „идеальные” образы. Применительно к „Сумеркам” это означает: толстый мальчик, использующий большой пруд как игрушку („С прудом играет мальчик у воды”, „Ein dicker Junge spielt mit einem Teich”), и двое калек, бредущих на костылях через поле, и дама на городской улице, которую в полутьме сбивает запряженная в коляску лошадь, и поэт, который в мучительной тоске размышляет, глядя на вечерний пейзаж (возможно, из окна мансарды), и цирковой клоун, в сером флигеле со вздохом натягивающий сапоги, чтобы успеть на представление, где он должен смешить людей, — все перечисленное в совокупности может дать поэтический „образ”, хотя на живописном полотне столько мотивов скомпоновать нельзя. Большинство людей этого не понимают и в „Сумерках”, например, а также в похожих стихотворениях не видят ничего, кроме бессмысленного смешения комических впечатлений. Другие даже полагают — ошибочно, — что и в живописи возможны такие „идеальные” образы. (Но вспомните о мазне футуристов!)

Еще одна цель автора — схватывать видимость вещей непосредственно, без излишней рефлексии. Лихтенштейн знает, что человек не „прилипает” к окну („К окну прилип дородный господин”, „An einem Fenster klebt ein fetter Mann”), а стоит за ним. Что кричит не коляска, а ребенок в коляске. Но поскольку видит-то он только коляску, он и пишет: „Кричит коляска”. С лирической точки зрения было бы неправдой, если бы он написал: „Человек стоит за окном”.

Случайно получилось так, что и на уровне понятий можно сказать, и это не будет неправдой. Мальчик играет с прудом. О даму спотыкается лошадка. Лаются собаки. Но человек, который захочет научиться видеть, посмеется: тому, что мальчик действительно обращается с прудом как с игрушкой. Тому, что и лошадям свойственно беспомощное движение спотыкания... Тому, как по-человечески собаки дают выход своей ярости...

Иногда и изображение рефлексии бывает нелишним. Фраза „Поэт-блондин рехнется все-таки” („...wird vielleicht verruckt”) производит большее впечатление, чем если бы было сказано: „Поэт неподвижно смотрит перед собой”...”

 

Алексей Парин. Мои родители. — “Знамя”, 2011, № 6.

Замечательные воспоминания известного театроведа, музыкального критика, переводчика и поэта (см. его подборку в № 5 “Нового мира” за текущий год).

“Я не могу писать „отец”. Я так никогда не говорю, только повторяю за кем-то. Вот ведь Евгений Борисович Пастернак может говорить о своем великом отце только „папочка” — и это совсем не смешно. Может быть, я говорю „папа” из-за того, что в моем раннем детстве его не было, и потребность воссоздать необходимый образ как раз и дала жизнь чисто детскому варианту? Ведь реально он существовал в моей жизни важным ее куском, уже когда вернулся, с позднего детства до позднего юношества. Я знал его не с самого начала. Когда папу забрали в тюрьму, мне не было трех лет. То ли я его не помнил, то ли „вытеснил” первые воспоминания. А когда он вернулся, мне было девять с половиной. Вот я и впрыгнул обратно в два года с их детским лепетом. И он остался для меня навсегда папой.

Он остался для меня навсегда мифом. Мифом, в котором разбираешься всю жизнь и в котором — потому что он миф — всегда остается что-то или даже многое неясным”.

 

Постепеновец и пират-герой. — Научно-методическая газета для учителей истории и обществоведения “История” (Издательский дом “Первое сентября”), 2011, № 9.

Исторические обзоры в журнале — выше всяких похвал.

“Пират-герой” — это о капитане Уильяме Кидде, казненном 23 мая 1701 года (кстати, тема номера — море). Образ Кидда эксплуатировался Э. По, Р. Стивенсоном, В. Ирвингом.

“От капитана то и дело дезертировали люди. Что бы он ни предпринимал, он не доводил дело до конца, вел себя трусливо и непоследовательно. По иронии судьбы именно Кидда прославляли в стихах, считая его пиратом-героем, обладателем несметных сокровищ, что не соответствовало истине”.

 

Эдьжбета Савицкая. Культурная хроника. — “Новая Польша”, Варшава, 2011, № 4 .

“Сейчас режиссер (85-летний Анджей Вайда. — П. К. ) работает над биографией легендарного вождя „Солидарности”. <…> Были предложения, чтобы Валенсу играл сам Валенса, поскольку он, безусловно, сделает это лучше всех”.

 

Валерий Сендеров. Устряловщина. Сдача и гибель русского мыслителя. — “Звезда”, Санкт-Петербург, 2011, № 5.

“Устряловщина (по имени философа, публициста-„сменовеховца”, „возвращенца”, расстрелянного в 1937-м. — П. К. ) стала нашей философией — это не имеющий подобия в современном нам мире этатизм. А этатизм и сталинолюбие в России неразделимы. Попробуйте, в самом деле, найти более чистое, более идеальное, чем Сталин, воплощение идеала самодовлеющей государственной власти! Мы так привыкли к проповедуемому на всех углах этатизму, что нам просто нечего на него возразить. Лишь две ущербные позиции существуют в обществе. Одни поддакивают — кто с энтузиазмом, кто довольно вяло. Но и эти последние соглашаются: и правда, можно ли Родину не любить? Другие отплевываются: а ну ее совсем, эту Родину. Я человек, я личность — и точка. И забыты, при всей нашей моде на правизну, великие слова Константина Леонтьева: „Я не понимаю французов, которые умеют любить всякую Францию и всякой Франции служить… Я желаю, чтобы отчизна моя достойна была моего уважения, и Россию всякую <…> я могу разве по принуждению выносить”.

Примеров чистого этатизма в нашей истории очень немного. Зато они выразительны: Иван Грозный и Сталин. А потому истинная, правильная история для многих и ограничивается эпохами этих вождей. С предпочтением последнего, разумеется.

Понять бы это нашим верховным десталинизаторам, кивающим на Ивана Ильина. Но воспитанным, вольно или невольно, Николаем Устряловым”.

 

Марина Смусина. Просветители: хрестоматии Галахова. — Научно-методическая газета для учителей словесности “Литература” (Издательский дом “Первое сентября”), 2011, № 9 .

“Полная русская хрестоматия” Алексея Галахова (написавшего и один из лучших учебников литературы) вышла в 1843 году и выдержала сорок изданий (последнее — в 1918-м). На роли главных авторов были введены Пушкин, Гоголь, Лермонтов. В книгу вошли даже стихи студента Фета. Ломоносов и Державин были отодвинуты на задний план. Книга вызвала скандалы.

“Хрестоматия Галахова поражает широтой и благородством позиции автора, сумевшего подняться над своими пристрастиями (хорошо известными по его критическим журнальным выступлениям) и достойно представить и самых чуждых ему лично авторов. Известный и убежденный западник, он отдает 24 страницы книги на представление трудов и личности А. С. Шишкова. Причем фрагменты из трудов традиционно осмеиваемого адмирала выбраны так, что стереотип ломается, чуждая позиция начинает вызывать интерес и уважение. Человек, вошедший в наше сознание мокроступами , гульбищем и позорищем , оказывается, говорил и вполне здравые вещи”.

 

Алексей Татаринов. Литературный процесс есть! — “Литературная учеба”, 2011, № 1.

“Сто лет назад творцы Серебряного века верили в теургический смысл литературы. Пусть они во многом ошибались, но словесное произведение представлялось им Делом. Сегодня такой веры значительно меньше.

Часто писатели хотят говорить о религии, прежде всего о христианстве. Озадачивает отсутствие религиозных озарений, мистических прорывов, касаний высших апофатических сфер духа. Даже у Пелевина, который немыслим без восточных контекстов, — не учение Будды, не японский дзэн, а некий поп-буддизм, зона обычной безответственности в контексте идей освобождения”.

 

Людмила Фостер. Военнопленные во Второй волне эмиграции: увиденное и прочитанное. — “Посев”, 2011, № 3.

“К концу войны в 44 штатах существовало 511 концлагерей для военнопленных, расположенных преимущественно в пустых казармах американской армии”.

И далее — об этих “лагерях”: форме, которую выдавали немцам, особой немецкой кухне и других санаторных условиях. “Недаром пленные немцы называли эти американские концлагеря „золотой клеткой””. В 5-м номере “Посева” — тоже в копилку мифолога: кн. В. И. Святополк-Мирский, служивший в вермахте, описывает свои впечатления от встреч с русским населением (в основном бывшими колхозниками) на оккупированных немцами советских территориях.

 

Василий Христофоров. Кронштадт, 1921 год. — “Звезда”, Санкт-Петербург, 2011, № 5.

“Как показал анализ архивных документов, матросы, солдаты, рабочие и местные жители Кронштадта не намеревались брать в руки оружие для борьбы с существовавшей властью. Они предлагали провести перевыборы Советов и хотели таким образом прекратить доминирование власти коммунистической партии большевиков. Лишь после того как части Красной армии начали наступление на Кронштадт, было принято решение организовать оборону города и крепости. И не случайно в названии указа Президента Российской Федерации от 10 января 1994 г. не упоминается ни о восстании, ни о мятеже в Кронштадте, а лишь „о событиях в г. Кронштадте весной 1921 года”. Обвинения матросов, солдат и рабочих Кронштадта в участии в вооруженном мятеже признаны незаконными и противоречащими основным гражданским правам. Таким образом, события в Кронштадте в 1921 г. представляли собой стихийное антибольшевистское выступление гарнизона Кронштадта, части сил Балтийского флота и рабочих города, которое после угрозы его подавления с применением вооруженных сил переросло в вооруженное противостояние”.

 

Глеб Шульпяков. Мир прекрасен, а человек умирает. — “Арион”, 2011, № 2.

“Нужно ли как-то печалиться по поводу этого „великого разлива” непоэзии, псевдопоэзии и недопоэзии (называйте как хотите)? По поводу этих антирекордов? Или, наоборот, злорадствовать? По моему убеждению, он, этот самый „разлив”, говорит об одной простой, но довольно важной вещи, которую важно и нужно знать . А именно, что у читающей и мыслящей, то есть довольно небольшой, мизерной части общества, проснулось интуитивное понимание значимости поэзии вообще . Невозможности обойтись без нее. Ее неотменимость — не только в горизонтальной проекции как факта культуры, носителя экзистенциальной преемственности и т. д., но в „вертикальном” смысле: как напоминания о том, что не все в этом мире зависит только от нас и обстоятельств, где мы очутились. О той самой катастрофе, в сущности. И проблема заключается лишь в том досадном моменте, что — при этом интуитивном, фантомном понимании — у читающей публики нет внутренней силы, душевной воли и интеллектуальной выучки и даже элементарно времени , требуемых для восприятия настоящей поэзии. Для принятия ее в себя. Для переживания тех вопросов, которые она поднимает. Нет смелости , поскольку настоящая поэзия жестока и властна и почти насильно погружает человека в вопросы, способные отнять человека у самого себя. А кто в наше время готов на такие жертвы? Особенно если в таком случае придется закрыть глаза на те самые 99% непоэзии, о которых я говорил? А работа с этими 99% составляет, например, твою зарплату? Филолога, или критика, или редактора?”

 

Составитель Павел Крючков