Людмила Херсонская
Херсонская Людмила Дмитриевна — поэт, переводчик. Окончила факультет иностранных языков Одесского национального университета им. И. И. Мечникова. Публиковалась во многих журналах и альманахах. Лауреат Пятого Международного литературного Волошинского конкурса (2007). В поэтической серии издательства “Русский Гулливер” выпустила поэтическую книгу “Все свои” (2011). Живет в Одессе.
В “Новом мире” публикуется впервые.
РЫБА-ПИЛА
* *
*
Проводи меня куда-нибудь далеко,
до каких-нибудь зелёных ворот.
По дороге купи топлёное молоко
и масло на бутерброд.
Там, за воротами, я буду пить, есть,
есть, буду — не достучаться, как не была.
Проводи меня до высоких, чтоб не залезть,
не перелезть, не кормиться с моего стола.
А уж я закроюсь на все замки, до всех небес,
ешь — не хочу, пей — не хочу, а ты
проводи и не лезь на стенку, а если влез,
не смотри вниз — голова закружится — с такой высоты.
Тюльпаны
Ну, ладно, в общем-то, он не ел со стола тюльпаны,
хотя она только этого и ждала,
когда спелые лепестки начнут исчезать со стола,
и не то чтобы гости были гурманы
или близоруки — не отличать цветов от салата,
этот выглядел эпикурейцем-вегетарианцем,
даже за медленным овощным танцем,
он говорил о пользе зелени. У нее маленькая зарплата.
Она испытала настоящий шок,
когда он заказал себе артишок.
Если женится, буду кормить редькой, редиской,
да чем угодно, что растёт под окном.
Она мысленно крошила траву над миской,
потом перевернула миску вверх дном.
Вот он приходит с работы, вот он пасется,
вот огород, лужок, низинка, болотце.
Она представила себе улыбающуюся отбивную —
в кровь с молоком загрызу, пусть думает, что ревную.
* *
*
Это был такой дом, такой дом,
такой богатый в Одессе,
такой адвокат в Одессе,
о нем даже писали в прессе,
но это потом.
Они надевали такие платья, такие балы,
они давали такие балы, такие шарады.
И там от еды ломились столы,
и это по тем временам,
когда ничего не доставалось нам,
и там никому никогда не были рады.
Но как там смеялись, как хохотали,
устраивали конкурс на хохот, жена адвоката
смеялась до сипоты, до как закалялась стали,
страшно смеялась, утробно,
и прохожие, перебиравшие улицу мелко, дробно,
умирали от ужаса, воскресали от мата.
А жена адвоката — брюнетка, папильотки, шарлотка —
хохотала всю ночь,
и, говорят, даже хрустальный бокал
треснул, так громко было — невмочь,
такая, значит, у нее носоглотка,
такой, выходит, вокал.
* *
*
Человек советской закалки, ковки, плавки,
будто он не человек вовсе, а труба из стали,
в которую летело всё, каким его воспитали —
советские буквари, тетрадки за две копейки,
буковки вкривь и вкось, косые линейки,
стальные лейки, шайки, цветочки с клумбы,
дружба народов имени патриса лумумбы.
Человек идеи доменной печи, мартена,
мартина идена, автобиографии, члена
партии, кормчего, рулевого,
человек дела, человек честного слова.
У него хата с краю, трава у дома,
у него норма по сбору металлолома,
у него подшивки, ставшие макулатурой,
и железное сердце, прошитое лигатурой.
* *
*
Поперек стола
лежит рыба-пила.
Они разводятся.
Сошлись, а теперь разводятся,
и, как водится,
у них детвора,
не доросшая до стола,
малая малым-мала.
Мама, когда сошлись, раму помыла,
крышу сшила, дранку не скрыла,
муж увидел и не забыл.
Конечно, глаз вон тому, кто помянет,
но он решил, что жить с ней не станет,
пришел с рыбалки, а вышло, что разлюбил.
Теперь, стало быть, делить то, что нажили,
пилить то, что прожили,
у них на всех крыша шитая да чистая рама.
Хороша рыба, да поздно жарить,
малы дети, да можно состарить,
ловись, рыбка, разводитесь, папа и мама.
* *
*
В синем парке, где только и слышно шш-урр, шурр,
живут летучие души в раковинах ушных,
перешептываются во сне, не сбрасывая серых шкур,
не отбрасывая тени, не замечая тварей иных.
По аллее плывет цилиндр, обмыт и обут,
за цилиндром катится пара сырых ушей,
в перепончатом парке никого не бывает тут,
только кот неслышный размять неслышных мышей.
Вот и замок, из окон свет, а света и нет,
и не ясно, кто перехвачен в талии там,
за стеклом за выбитым глазом пустым в лорнет
кто-то смотрит и пальцем пальцем грозит котам.
Улыбка
Ю. Шералиевой
Знаешь, тебе расскажу,
ты одна из немногих, от которых улыбается сердце,
улыбается ровной сердечной улыбкой,
как рыбка
вуалехвост или зеркальный карп.
Вот, слушай, мы случайно налили ежу,
настоящему, иглы-дверцы,
случайно налили ему коньяк вместо молока.
Молока не было. Коньяк пили все.
Ёж тоже пил. Утром ушел по пояс в росе,
в слезах
к своей ежихе в перманентных иголочках,
шел, шатаясь. Я смотрела и думала, каюсь, каюсь,
больше ни грамма.
Ежиха строгая самка-мама,
у нее ежата в грибочках-ёлочках.
Детская сказка про Жука — Кривую Горку,
точного, как часы, педантичного, как Каренин,
а ему на проторенном пути — кто-то пошутил —
насыпали горку,
и он упал и лежал по делам, как в Мавзолее Ленин,
опоздал в норку
и потом всюду опаздывал,
недоумевал от неточности. Истратил запас
прочности
и как-то угас.
Может, это был светляк,
и он как-то иссяк.
Слушай, сейчас под окном сидит траченый кот,
орет, очень напоминает моль.
Хлопаю в ладоши, он никуда не летит,
не просто кот, а какой-то исполинский кит,
приплывший на Новый год,
хвостом бьет по крыше.
Я ему говорю, тише, а он не слышит.
Так орут только глухие коты.
Знаешь, когда я улыбаюсь,
мне хочется, чтоб вместе со мной улыбалась ты.