Кружков Григорий Михайлович — поэт, переводчик, литературовед. Переводил стихи многих английских поэтов (Уайет, Гаскойн, Сидни, Рэли, Донн, Шекспир и др.). Защитил диссертацию в Колумбийском университете (США). Лауреат нескольких литературных премий, в том числе Государственной премии РФ (2003). Постоянный автор “Нового мира”. Живет в Москве.
Перевести “Короля Лира” было моей давней, хотя и запретной мечтой. Запретной не только оттого, что это означало бы так или иначе соперничать с Пастернаком (что для меня немыслимо), но также из-за самой этой пьесы, которую я всегда считал самой великой у Шекспира. Это порождало чувство дистанции, непреодолимый переводческий барьер. Впрочем, думать о любимой пьесе я себе не запрещал. Даже написал однажды эссе под названием: “Том из Бедлама, перпендикулярный дурак”.
Перевод “Бури” еще больше придвинул меня к “Королю Лиру”. Две эти вещи казались мне связанными, как части одного замысла. Центральный эпизод “Лира” — старый король, в степи, при вспышках молний и раскатах грома заклинающий бурю уничтожить этот проклятый мир с рассеянными в нем семенами зла; но его призывы остаются воплями бессилья. В центре “Бури” тоже величавый старик, жертва коварства, но здесь — как будто сбылись желания Лира! — в руках Просперо жезл всевластья. Посланная волшебником буря топит корабль, на котором плывут его враги, и отдает их ему во власть. Но он не мстит — наоборот, всех прощает и, выбросив в море жезл и магические книги, возвращается в Милан, чтобы принять свою человеческую участь смертного. Я вновь ощутил импульс перевести “Короля Лира” и, может быть, напечатать две пьесы вместе, но и этот импульс угас без воплощения.
Дальше в дело вмешался случай. В одном детском издательстве возникла мысль сделать сокращенного Шекспира для младших школьников, в котором отрывки из пьес соединялись бы между собой прозаическим пересказом. Я согласился попробовать и довольно скоро изготовил такую “лоскутную” версию “Короля Лира”. Изготовил, прочитал и убедился, что она никуда не годится. И тогда с той отчетливостью, которая дается только опытом собственной ошибки, я понял одну очевидную вещь: пьеса Шекспира есть драматическое произведение и в пересказе теряет то же, что теряют прекрасные стихи, — то есть почти всё. Сила ее не в том, что злые дочери обидели отца, а в том, что в “Короле Лире” сталкиваются два несовместимых мира, и это нельзя передать никак иначе, кроме как через диалог. Диалог, который то и дело оборачивается абсурдом. На сцене раз за разом происходит срыв коммуникации . Логические резоны дочерей не укладываются в голове Лира, а дочерям невдомек, как утративший власть отец может еще на что-то претендовать. На этом коммуникативном диссонансе построена вся трагедия.
Но, как это часто бывает, неуспех пересказа обернулся неожиданным следствием: я утратил страх перед пьесой. Наоборот, она сама стала затягивать меня. К счастью, у меня плохая память, и, несколько раз перечитав пьесу по-английски, я уже ни строчки не помнил из ее русского текста. В общем, я решил поддаться порыву и довести свой перевод до конца, а уж потом сравнить его с пастернаковским. Я был готов к тому, что сравнение заставит меня забраковать свою работу и расписаться в неудаче. Но вышло иначе; перевод был закончен, но сбрасывать свое детище с Тарпейской скалы мне расхотелось. К тому времени я сумел уговорить себя, что каждое поколение имеет право заново перечитать классика и новые переводы — как новые платья: чем их больше в гардеробе королевы, тем лучше.
На перевод Пастернака наложило отпечаток его время. Представим себе: на дворе 1947 год. Ахматова предана анафеме и отлучена от литературы. Новые работы Пастернака рассматриваются под лупой; обвинения в идейной чуждости и космополитизме всегда наготове. Чтобы защититься, он вынужден прикрываться то невнятными объяснениями, то ссылками на Толстого и реализм: это было правдой и в то же время — прививкой от той “болезни”, из-за которой внезапно исчезали многие его современники. Пастернак объяснял, что трактует Шекспира реалистически, снимая вычуры и натяжки его стиля, что он переводит “для времени и страны, только вчера покинутых гением Толстого”.
Стоит добавить, что заказ на “Короля Лира” Пастернак получил от “Детгиза”. Издание предназначалось для школьных библиотек, следовательно, неудобные для детского чтения места он должен был микшировать. Редакторы требовали, чтобы — одновременно — все было точно как у Шекспира и притом прилично.
Современным переводчикам, конечно, легче. Сегодняшние нравы, далекие от пуританских норм послевоенных лет, приблизились к нравам шекспировской эпохи — и даже перещеголяли их, так что мне не нужно было смягчать слишком вольные остроты (впрочем, я старался нигде не переперчить). Иногда такие моменты оказывались важны для более точной обрисовки персонажей. К примеру, злодей Эдмунд, смеясь над верой в гороскопы, говорит у Пастернака: “Я был бы тем, кто я есть, если бы даже самая целомудренная звезда мерцала над моей колыбелью”. Я перевел ближе к подлиннику: “…если бы самая стыдливая звездочка светила над поляной, где мой отец брюхатил мою мать”. За этим “брюхатил” (bastardized) уже проступает затаенная ненависть бастарда, который не может простить отцу незаконность своего рождения, — и это объясняет многое в его дальнейших поступках.
Пресловутая эквилинеарность не была для меня императивом. На сцене не считают строк. Монолог заканчивается тогда, когда иссякает заложенная в него энергия — не раньше и не позже. В драме важно не физическое, а “бергсоновское” время — субъективное, динамическое и изменчивое. Меня не смущало, если иные монологи выходили у меня длиннее на строку или на две, чем у Шекспира, а другие — короче.
В наше время “Гамлета” ставят намного чаще, чем “Короля Лира”. Не потому ли, что он понятней молодым? Что его легче “осовременить”, выведя на сцену автоматчиков или марсиан? С “Лиром” так не порезвишься. В нем даже нет love story . Вместо романтического героя — вспыльчивый старик “в тонком шлеме седых волос”.
Но именно это и влекло меня к пьесе. Я смотрел на нее по-житейски, с высоты воробьиного полета. Внезапный гнев короля в первом акте, вызывавший недоумение критиков, не казался мне ни странным, ни непонятным. Я видел, как ведут себя старые люди на юбилеях, как они радуются тостам в свою честь: чем пышнее, тем лучше. И как обидно, когда кто-то из детей бестактно ломает течение ритуального действа. Дети, может быть, и умнее отцов. Но “обида старости” горше и дольше.
Сам собой приходит на ум сюжет: Лир и Толстой. За три года до своего ухода Лев Толстой посвятил большую статью развенчанию Шекспира. В качестве примера он выбрал трагедию “Король Лир”, детально, по сценам разобрал ее — и не оставил камня на камне. По мнению Толстого, “Шекспир не может быть признаваем не только великим, гениальным, но даже самым посредственным сочинителем”. Всеобщее преклонение перед Шекспиром он считает эпидемией и коллективным гипнозом, а мировоззрение Шекспира — глубоко безнравственным и развращающим.
Критики много бились над объяснением этой статьи. Указывали, в частности, на эстетические взгляды Толстого, более близкие французскому классицизму XVIII века, чем полнокровной избыточности елизаветинской драмы. Но подобные доводы не объясняют того личного пафоса, которым пронизана статья Толстого, “неотразимого отвращения”, которое внушала ему трагедия Шекспира. Это тем более непонятно, что мы безотчетно представляем короля Лира — в его величии и гневе — похожим на Льва Толстого в старости. Уход и смерть Толстого — прямой римейк “Короля Лира”, вплоть до деталей (например, младшая дочь, которая одна из всего семейства сохранила преданность отцу). Толстой так же, как Лир, отрекся от всего, чем владел: состояния, титулов, авторских прав на свои книги. И так же, как Лир, доходил до края безумия из-за поведения близких, мучивших его именно за этот акт отречения.
Вокруг этой пьесы клубятся загадки. Все дразнит воображение: год написания (одновременность с первой частью “Дон Кихота”), дата первого представления (первый день святок), фигура Эдмунда (у Шекспира был младший брат актер Эдмунд), фигура Тома из Бедлама, связь с ирландской литературой и фольклором (сказка о Лире и его трех дочерях, повесть о безумном короле Суибне)… Но об этом как-нибудь в другой раз.
Пока же предлагаю читателям отрывок из третьего акта трагедии, центральные сцены, в которых Лир сходит с ума: 2 (Лир в степи), 4 (Лир перед шалашом) и 6 (“Суд табуреток”). Выпущены сцены 3 и 5, в которых разворачивается параллельный сюжет Глостера и его сыновей.
Акт III
Сцена II
В другом месте степи. Буря не стихает. Входят Л и р и Ш у т.
Л и р
Дуй, дуй, ветрище, лопни от натуги!
Хлещи наотмашь, ливень! Затопи
Коньки домов и шпили колоколен!
Вы, мстительные вспышки грозовые,
Предвестники громовых мощных стрел,
Валящих наземь сосны, опалите
Седую голову мою! Ты, гром,
Расплющи чрево круглое земли,
Испепели зародыши Природы
И размечи по ветру семена
Людей неблагодарных!
Ш у т. И то, дядюшка! Сладкая водичка при дворе небось лучше, чем ливень в поле. Воротись-ка назад, поклонись дочкам. Эта ночь не щадит ни дурака, ни умного.
Л и р
Греми, гроза! Плюй ветром и дождем!
В неблагодарности не упрекну
Вас, гром и ливень, молния и буря;
Ведь я не отдавал вам королевства,
Не называл вас дочками родными.
С чего бы стал я ждать от вас добра?
Вершите вашу волю. Вот я здесь
Пред вами — слабый, жалкий и несчастный
Больной старик. О буйные стихии!
Не стыдно ль вам — со злыми дочерьми
Против отца седого ополчиться
Всей вашей силой грозной? О-хо-хо!
Ш у т (поет)
В такую пору мы с дружком
За двери ни ногой;
Укрылся в домике один
И в гульфике — другой.
Бродяга нынче, как султан,
Ночует в шалаше,
И с ним в обнимку — весь гарем
Его любимых вшей.
И только умник под дождем
Блуждает без дорог;
Он пятку до небес вознес,
А сердцем пренебрег.
Л и р
Молчи, старик, будь образцом терпенья.
Входит К е н т.
К е н т. Кто здесь?
Ш у т. Двое в штанах: один умный, другой шустрый.
К е н т
Вы, государь? Увы, в такую бурю
И рыщущий по дебрям хищный зверь
Спасается от ярости небес
В своей норе. Таких огромных молний,
И оглушительных ударов грома,
И страшных стонов ветра я не помню
За жизнь свою. Невыносимо смертным
Терпеть подобный ужас.
Л и р
Пусть боятся
Те, кто богов разгневал. Трепещите,
Избегнувшие кары негодяи!
Убийцы тайные, забейтесь в щели,
Чтобы от мести спрятаться! Дрожите,
Кровосмесители, в своих постелях!
Предатели, лжецы и лицемеры,
Не сомневайтесь: боги сыщут вас!
Просите милости, пока не поздно.
К е н т
Под ливнем, с непокрытой головой!
Вот горе! Сэр, тут рядом есть лачуга;
Она вас может защитить на время
От непогоды; я же той порой
Вернусь к тем гордым, чьи сердца черствее,
Чем каменные стены, и заставлю
Не долг, так хоть учтивость соблюсти.
Л и р
Постой, постой... все в голове смешалось...
Сейчас я вспомню...
(Шуту)
Что с тобой, мой милый?
Тебе не холодно? Я сам продрог...
(Кенту)
Ну, где твоя лачуга? Жизнь заставит,
Так и солому станете ценить.
Идем, мой шут! Каким-то краем сердца
Тебя мне жалко, бедный плут.
Ш у т (поет)
Кому мозгов не много дано, —
Дуй, ветер, дождь, поливай! —
Тому роптать на судьбу смешно.
Веди нас, милый, в сарай!
Л и р. Хорошо сказано, дружок. (Кенту) Ну, веди меня к своему шалашу.
Уходит вместе с Кентом.
Ш у т. Славная ночка! После гулянки хорошо протрезвляет. Скажу-ка напоследок предсказание.
Когда ханжу псалтырь исправит,
И эль кабатчик не разбавит,
И будет маяться в цепях
Не еретик, а вертопрах,
Когда в суды закон вернется
И сыч голубкой обернется,
Когда исчезнет в мире мзда,
И вор заплачет от стыда,
И ростовщик вернет поживу,
И сводня скажет речь не лживу, —
Тогда с небес раздастся звон,
И пошатнется Альбион,
И все начнут — представьте сами —
Ходить не вверх, а вниз ногами!
Вот вам предсказание Мерлина, который еще не родился, но скоро родится.
Уходит.
Сцена IV
Входят Л и р, К е н т и Ш у т.
К е н т
Вот и шалаш, мой добрый государь.
Он вас укроет от тиранства бури.
Л и р
Оставь меня.
К е н т
Прошу сюда, милорд.
Л и р
Чего ты хочешь — чтобы всё я вспомнил
И сердце раскололось от тоски?
К е н т
Я бы скорей свое разбил на части!
Войдите, сэр, тут суше и теплей.
Л и р
Ты думаешь, что холод, дождь и ветер
Меня терзают? Ты ошибся, друг!
Там, где гнездится истинная боль,
Болячка незаметна. От медведя
Бежите вы, но, оказавшись вдруг
Меж зверем и ревущею пучиной,
Вы встретите его лицом к лицу.
Капризно тело, если ум покоен;
Но у меня в душе такая буря,
Что внешняя молчит. Отца обидеть —
Да это же как руку укусить,
Что кормит вас. О, как я накажу их!
Довольно слез. Хлещи! Я все стерплю.
В такую ночь, как эта... Дочки, дочки!
Как вы могли — ведь я вам отдал все...
Молчи, старик; в той стороне безумье.
Назад, назад!
К е н т
Вот вход, мой государь.
Л и р
Входите первыми, раз вам так надо.
Я — вслед за вами. Только эта буря
Могла меня от тяжких дум отвлечь.
(Шуту)
Иди вперед, дружок мой бесприютный!
Входи. Я помолюсь и лягу спать.
Шут входит в шалаш.
Л и р
Бездомные продрогшие скитальцы,
Которым негде приклонить главу, —
Спасут ли вас дырявые лохмотья
От этого безжалостного ветра
И проливного ливня? Слишком мало
О том я думал. Горькое лекарство
Прими, гордыня; испытай сама,
Что чувствует несчастный, чтобы впредь
Быть милосерднее и справедливей.
Э д г а р (изнутри). Бросай якорь! Полторы сажени под кормой!.. Бедный Том!
Ш у т (выбегая из шалаша). Чур меня! Чур! Не входи туда, дядюшка, там привидение!
К е н т. Дай мне руку, не дрожи. Кто там еще?
Ш у т. Привидение, настоящее привидение. Говорит, что его зовут бедный Том.
К е н т
Эй ты, ворчащий там в соломе, выйди
И покажись.
Появляется Э д г а р, переодетый сумасшедшим.
Э д г а р. Прочь, мерзкий демон! Отстань от меня! Сгинь!.. Ветер холодный в терновнике свищет... Ложись в свою промерзшую постель и согрейся.
Л и р
Ты все, что было, отдал дочерям?
Ах ты, бедняга!
Э д г а р. Подайте несчастному Тому! Злой демон гнался за ним сквозь пламя и дым, по болотам и топям, через броды и скалы. Демон подкладывал ему нож под подушку, совал в руку веревку с петлей, подсыпал крысиного яда в похлебку; демон искушал его прыгать через пропасть на вороном скакуне, гнаться за собственной тенью, как за черной кошкой. Сохрани и помилуй ваш разум, какой ни есть. Бедный Том озяб! Дуди-дуди-дуди... Упаси вас от хвори, сглазу и наговору! Не откажите в милостыне бедному Тому, которого мучит мерзкий демон. Вот он — сейчас я его схвачу! Ах, вот ты где — стой, не уйдешь!
Буря не стихает.
Л и р
Выходит, вот ты до чего дошел!
Все отдал дочкам и остался голым?
Ш у т. Да нет, одну тряпочку он себе оставил. А то вышел бы вовсе срам.
Л и р
Пускай все кары, что на небесах
Запасены для грешников, падут
На дочерей твоих!
К е н т
Сэр, у него
Нет дочерей.
Л и р
Молчи, упрямый спорщик!
Что может свергнуть дух в такую бездну,
Когда не злоба собственных детей?
Вот пеликанья скорбь: зачал птенцов —
Теперь корми их собственною кровью!
Э д г а р. Пили-пили, пиликаша! Где твой папаша? Тьфу на него, тьфу!
Ш у т. Эта проклятая ночка всех нас превратит в дураков и сумасшедших.
Э д г а р. Берегись злого духа; слушай отца с матерью, не нарушай слова, не соблазняй чужую жену, не завидуй чужой шубе. Бедняга Том озяб...
Л и р. Кем был ты раньше?
Э д г а р. Дамским угодником; завивал волосы, носил на шляпе перчатки своей госпожи, тешил ее гордыню днем и чрево ночью; клялся и нарушал клятвы не моргнув глазом. Засыпал с мыслями о грехе и просыпался, чтоб грешить. Бражничал, играл в кости, по женской части лютовал хуже турецкого султана. Вот каков я был: сердцем лжец, языком льстец, руками подлый грабитель. И еще: ленивый боров, хитрый лис, алчный волк, бешеный пес, кровожадный тигр. Берегитесь, люди добрые! Не дайте шороху юбки и скрипу женских каблучков свести вас с ума-разума. Избегайте шлюх, обходите дома греха, с ростовщиками не якшайтесь, злому бесу не давайтесь… Ветер холодный в терновнике свищет... У-у-у! У-у-у! Что он там ищет? Бедняга Том озяб. Сгинь, нечистый, сгинь! Скачи мимо!
Л и р. Лучше тебе лежать в земле, чем раздетому и разутому дрожать под холодным ветром. Неужели это и есть человек? Рассмотрим ближе. На нем ни кожи звериной, ни шерсти овечьей; он ничего не должен ни шелковичному червю, ни английскому барашку. Мы перед ним — раскрашенные куклы, а он являет правду как она есть; человек по сути своей — только бедное голое двуногое животное. Долой эти заемные украсы! Помогите мне расстегнуться... (Хочет сорвать с себя одежду.)
Ш у т. Успокойся, дядюшка. Не такая эта ночь, чтобы купаться. Сейчас даже костер посередине поля — как сердце старого распутника: слабая искорка в холодном сыром теле. Но что это? Какой-то блуждающий огонек бредет по степи... И он движется сюда!
Э д г а р. Это Флигертиджиббет, мерзкий демон! Он приходит после заката и бродит до первых петухов. Заячья губа, трясучка, косоглазие, тля на пшенице и прочие напасти — это все от него.
Три раза Витульд возгласил: — Свят, свят, свят! —
И топнул на бесов три раза подряд;
Умчались в испуге
Все ведьмы в округе,
В охапку своих похватав бесенят.
Входит Г л о с т е р, с факелом в руке.
К е н т
Вам лучше, ваша светлость?
Л и р (показывая на Глостера)
Что за призрак?
К е н т
Кто здесь? Зачем вы бродите во тьме?
Г л о с т е р
Откройтесь вы сперва — кто вы такие?
Э д г а р. Я — бедный Том. Питаюсь лягушками и головастиками, жабами и тритонами, пью воду с ряской из лужи. Когда демон одолевает, глотаю что ни попадя: на закуску коровью лепешку, на заедку — дохлую крысу из канавы; все меня бранят и гонят, бьют плетями и сажают в колодки; а был я парень богатый, имел шесть рубах, да штаны с заплатой, да лошадку, да кинжал, да скотины пять дюжин мышей, окромя блох и вшей... А-а-а! Враг за мною гонится! Брысь! Уймись, Смалкин, уймись, бес проклятый!
Г л о с т е р (Лиру)
Ужели, государь, вы не нашли
Достойней спутников?
Э д г а р. Владыка Тьмы — это вам не знатная персона?
Г л о с т е р (Лиру)
Плоть наша так осквернена грехом,
Мой государь, что порожденья плоти
Порою восстают на нас самих.
Э д г а р. Бедняжка Том озяб!
Г л о с т е р
Но долг мне не велит повиноваться
Приказу ваших дочерей: оставить
Вас в чистом поле, двери заперев,
В объятьях этой беспощадной бури.
Поэтому я здесь; мой государь,
Позвольте, я вас провожу туда,
Где есть огонь и кое-что на ужин.
Л и р
Я бы хотел сперва потолковать
С философом.
(Эдгару)
Что есть причина грома?
К е н т. Добрый мой государь, примите его предложение; пойдемте в дом.
Л и р
Еще два слова с этим мудрым греком.
Каков сейчас предмет занятий ваших?
Э д г а р. Два предмета — вши и блохи… Да еще бес проклятый. Вот привязался!
Л и р
Хочу спросить у вас наедине...
Отходит с Эдгаром в сторону.
К е н т
Уговорите, сэр, его идти.
Рассудок государя пошатнулся.
Г л о с т е р
Кто б это вынес? Дочки сговорились
Отца сгубить; а он решил, несчастный:
Пусть так и будет. Ах, мой добрый Кент!
Ты говоришь, в уме он пошатнулся.
Немудрено. Возьмем хотя б меня.
Был у меня любимый сын — любимей
На свете не бывает. Я извергнул
Его из сердца: он злоумышлял
На жизнь мою. Как не сойти с ума
От этой скорби!
( Лиру ) Умоляю вас,
В такую ночь нельзя здесь оставаться...
Л и р
Потом, потом...
(Эдгару) Я с вами, мой учитель,
Хочу беседовать.
Э д г а р
Том весь прозяб.
Г л о с т е р
Под крышей ты согреешься, приятель.
Л и р
Ну, хорошо; идемте.
К е н т
Не сюда, —
В ту сторону.
Л и р
Пойду, но только с ним —
С моим философом.
К е н т (Глостеру)
Сэр, не перечьте.
Возьмем бродягу.
Г л о с т е р
Хорошо, возьмем.
К е н т
Пойдем, приятель! Ничего не бойся.
Л и р
Любезный мой афинянин, сюда.
Г л о с т е р
Прошу вас, тише.
Э д г а р
Вот к Черной башне Чайлд-Роланд подъехал на коне…
Тьфуй! Фуй! Уф! Ух!
Чую человечий дух!
Все уходят.
Сцена VI
Комната в сельском доме рядом с замком. Входят К е н т и Г л о с т е р.
Г л о с т е р. Здесь лучше, чем под открытым небом; и то хорошо. Постараюсь восполнить скромность этого места кое-каким угощением. Подождите, я скоро вернусь.
К е н т. Увы! Обида и гнев вытеснили прежний разум короля. Благодарю за ваши заботы, сэр.
Глостер уходит. Входят Л и р, Э д г а р и Ш у т.
Э д г а р. Вельзевул зовет меня, и Нерон забрасывает свой крючок в озеро мрака. Молись, невинная душа, чтобы не попасться на удочку бесам!
Ш у т. Скажи-ка, дядюшка, безумец по своему званью джентльмен или простолюдин?
Л и р
Король, король!
Ш у т. Нет, безумец — это простолюдин, который выводит сына в джентльмены, чтобы тот, получив герб, стыдился своего отца.
Л и р
Пусть бесы с раскаленными щипцами
Набросятся на них, шипя от злости...
Э д г а р. Эти бесы искусали мне всю спину!
Ш у т. Безумец тот, кто верит в коня лечёного и волка приручённого, в любовь юнца и клятвы гулящей девки.
Л и р
Я буду их судить. Сейчас, немедля!
(Эдгару) Садитесь тут, ученейший судья.
(Шуту) А вы сюда, мудрейший сэр. — Ну, лисы!..
Э д г а р. Вот он стоит и пялится на нас. — А вы, мадам? Желаете поглядеть на суд?
( Поет )
Спустись, дружок, на бережок,
И поплывем на тот лужок.
Ш у т (поет)
У бедной Бесси в лодке течь,
Она с тобой не может лечь
На том лужке, о том и речь.
Э д г а р. Злой демон распелся соловьем. А другой у Тома в брюхе каркает: “Дай селедку, дай селедку!” Не каркай, Хоппергугер, ничего тебе не дам!
К е н т
Что с вами, сэр? На что вы так глядите?
Не лучше ли прилечь? Тут есть подушки.
Л и р
Сперва я учиню над ними суд.
Введите в зал свидетелей! Приступим.
(Эдгару) Вы, облаченный в мантию судья,
Займите место.
(Шуту) Вы, сопредседатель,
С ним рядом.
(Кенту) Королевский прокурор
Пусть сядет там.
Э д г а р. Мы будем судить справедливо.
Проснись, любезный пастушок,
С овечками неладно;
Одна из них залезла в грязь,
Гони ее обратно.
Опять эта серая кошка! Брысь!
Л и р. Приведите первую обвиняемую. Ее зовут Гонерилья. Свидетельствую под присягой, ваша честь: это она вышвырнула за двери своего отца-короля.
Ш у т. Подойдите сюда, сударыня. Ваше имя Гонерилья?
Л и р. Она не сможет этого отрицать.
Ш у т. Прошу прощения, мадам, я принял вас за табуретку.
Л и р
А вот другая, в чьем блудливом взоре
Двуличная душа видна насквозь. —
Эй, стража! Задержать ее на месте!
К оружию! Тревога! Все сюда! —
Предатель, почему ты дал ей скрыться?
Э д г а р. Куда вы скрылись, бедные мои мозги?
К е н т
О, горе! Сэр, где ваше хладнокровье,
Которым отличались вы всегда?
Э д г а р (в сторону)
Боюсь, чтоб слезы, брызнув, не раскрыли
Мое притворство.
Л и р
Все собаки разом —
Трэй, Бланш и Милка — лают на меня.
Э д г а р. Бедный Том их проучит. Вот как швырнет в них свою голову, так подожмут хвосты!
Всех я вас, собачьи морды,
Будь вы злобны или горды,
Гончие или бульдоги,
Тощи или кривоноги,
Спаниели и борзые,
Малахольные и злые, —
Всех вас, шавок, проучу,
Распугаю, размечу!
Голову швырну с размаху —
Заскулите вы от страху!
Отстань, нечистый, тебе говорят! Проваливай отсюда на ярмарку или на поминки! Бедный Том! В твоем рожке совсем сухо.
Л и р. Заявляю ходайтайство, ваша честь! Пусть доктора анатомируют ее и сыщут причину, отчего так рано каменеют сердца. (Эдгару) Сэр, я вас беру в свою свиту. Только мне не нравится фасон вашего платья. Вы скажете, что это персидская мода; и все-таки перемените наряд.
К е н т
Мой добрый государь, передохните.
Прилягте.
Л и р
Хорошо. Пусть не шумят.
Задерните мне полог над кроватью.
Благодарю. А утром разбудите
Меня на ужин.
Ш у т
Или на обед.
Входит Г л о с т е р.
Г л о с т е р
На пару слов, мой друг. Где государь?
К е н т
Он спит, его не надо беспокоить.
Он не в себе.
Г л о с т е р
Не медлите, прошу.
Его хотят убить; я все подслушал.
Снесите на носилках короля
К повозке и тотчас же уезжайте.
Вас в Дувре ждет укрытье и защита.
Поторопитесь; через полчаса
И короля, и всех, кто будет рядом,
Ждет скорая расправа. Ну, живее!
Берите короля и все за мной.
Еды в дорогу я вам приготовил.
К е н т
Он спит, намаявшись. Быть может, сон
Даст облегченье изнуренным нервам,
А что до исцеленья — тут надежда
Лишь на счастливый случай.
(Шуту) Помогай
Нести хозяина. Тебе не стоит
Здесь оставаться.
Г л о с т е р
Следуйте за мной.
Уходят все, кроме Эдгара.
Э д г а р
Когда и государи терпят то же,
Роптать на горести свои негоже.
Страдает люто тот, кто одинок,
Оплакивая все, что отнял Рок.
Но легче нам становится отчасти
Страдать с товарищами по несчастью.
Сколь выносимее ярмо невзгод,
Когда и короля оно гнетет.
Я от отца терплю, а он от дочек.
Но Время после долгих проволочек
Развеет ложь, мой Том! Внимай пока
Глухим раскатам бурь издалека
И будь готовым скинуть маску фальши.
О боги, что бы ни случилось дальше,
Сегодня — дайте королю спастись!
А ты, приятель, скройся. Притаись.
Уходит.