Странники войны. Воспоминания детей писателей. 1941 — 1944.  Автор-составитель Наталья Громова. М., «Астрель», 2012, 446 стр.

 

 

Нельзя уйти в отпуск от своего времени!

Макс Фриш «Листки из вещевого мешка»

 

Наталья Громова — землепроходец-первооткрыватель, в девяностые годы ей удалось разведать на литературной карте нашей страны целый материк, совершенно неведомые, нехоженые края. С той поры освоение новых культурных территорий идет последовательно и методично. Книга «Странники войны» продолжает серию издательских проектов Громовой о судьбах отечественных литераторов первой половины ХХ века («Распад», 2000; «Дальний Чистополь на Каме», 2005; «Все в чужое глядят окно», 2005; «Узел», 2006; «Эвакуация идет», 2008).

Отдельные главы нового сборника (о Георгии Эфроне и Всеволоде Багрицком) уже знакомы читателю по книге «Эвакуация идет» и журнальным публикациям, однако вся вторая часть, состоящая из воспоминаний писательских детей, во время войны вывезенных в чистопольский интернат Литфонда, представляет собой новый, абсолютно уникальный материал. В книгах Громовой выстаиваются в один ряд и занимают равные позиции абсолютно разные явления: книги, города, люди, отдельные события. Все подвергается оценке и анализу, преображается в яркие образы прошлого: «Возраст катится к восьмидесяти, и, оглядываясь на прожитые годы, в минуты, когда от нынешнего безобразия подкатывает к горлу комок тошноты, вспоминаю, как много успело случиться в этой жизни хорошего: мне подарили собаку, кончилась война, подох Сталин, вернулись из лагерей друзья и их родители » (из воспоминаний Елены Закс).

 Сама Наталья Громова неоднократно отмечала, что ее работы служат своеобразным продолжением «Чистопольских страниц» (1987). Однако если знаменитый альманах представляет собой антологию поэзии, прозы, воспоминаний и писем писателей, находившихся в эвакуации, то Громова работает в несколько ином, удивительно точно найденном жанре. Ее книги — не сухие и строго фактологические научные исследования, ориентированные на узкий круг специалистов, но в то же время и не биографические романы, в которых сложно отделить правду от вымысла и домысла. Громовой удается сочетать почти несовместимое: скепсис дотошного архивного разыскателя, летописца и пафос жизнеописателя, прикипевшего сердцем к своим героям. Вот и получается, что строго документированные сухие факты у Натальи Громовой изложены увлекательней иного романа.

Название «Странники войны» отсылает читателя к сгинувшему в архивах спецслужб (за исключением нескольких восстановленных по памяти фрагментов) роману Даниила Андреева «Странники ночи». Речь в романе шла о тридцатых годах, когда любые «духовные искания» были не в чести. По мысли писателя, все эпохи делятся на красные и синие. Первые несут в себе преобладание материальных ценностей, вторые — предполагают расцвет ценностей духовных. Задача «странников ночи» предельно ясна и важна: переломить время к синему цвету. Громова описывает те же годы, что и Андреев, и то же (и следующее непосредственно за ним) поколение. Эмоциональная доминанта «красной» эпохи — страх, вызванный полным непониманием происходящего, невозможностью обнаружить в событиях какую бы то ни было осмысленность и логику. Каждый из героев книги Натальи Громовой понимает, что за ним или его родными могут прийти в любой момент, поскольку «правильной» модели поведения не существует в принципе. Предвоенные газеты трубят о победоносном шествии пятилеток, но многие мыслящие современники тридцатых годов вопреки казенному оптимизму все больше ощущают, что государство диктатуры пролетариата погружается в духовную смуту и хаос. Поэтому начавшаяся война могла быть воспринята как необходимая очистительная жертва. Только ценой бед и лишений можно искупить каждодневные падения плоти и духа, в смертельной опасности — обрести точку опоры и шанс на спасение. Чем отсиживаться в тылу, лучше любыми путями попасть в действующую армию, туда, где совершается история, — так поступают Георгий Эфрон и Всеволод Багрицкий, Никита Шкловский и Юник Кушнирович.

В наши дни в разных странах опубликованы сотни и сотни дневников участников великой войны, поэтому аналогии, иногда не самые очевидные, напрашиваются сами собой. Вот, например, что пишет только что призванный Эрнст Юнгер, правда, о Первой мировой:

«Мы покинули аудитории, парты и верстаки и за краткие недели обучения слились в единую, большую, восторженную массу. <…> Война, как дурман, опьяняла нас. Мы выезжали под дождем цветов, в хмельных мечтаниях о крови и розах. Ведь война обещала нам все: величие, силу, торжество. <…> Ах, только бы не остаться дома, только бы быть сопричастным всему этому!» [1] . Но, в отличие от Юнгера, все четверо героев книги Громовой погибнут: Георгий и Всеволод почти сразу, Никита и Юник — за несколько месяцев до Победы.

Книга «Странники войны» открывает читателю подлинную повседневную канву непосредственно переживаемого времени. Эффект достигается полифонией, множеством приводимых историй и точек зрения. Воспоминания о писателях первого, второго и последующих рядов соседствуют по праву человеческой и исторической памяти. Время не щадит никого, ошибки и подмены, совершенные мемуаристами, по прошествии десятилетий попросту неизбежны. Но тем ценнее этот калейдоскоп попыток воскресить прошлое. Одни и те же события (а помнят все герои действительно почти одно и тоже) становятся реперными точками, вокруг которых ведется рассказ: приезд в Чистополь — размещение — учителя, влюбленности — гибель мальчиков от разрыва снаряда — призывы на фронт — Новый год — арест родных или близких — лагерь. Таким образом, тщательно структурированная книга представляет собой подобие муравейника совершенно особого рода: здесь незыблемы и просты обязанности каждого рядового насекомого, но отсутствует муравьиная королева, матка, т. е. организующий композиционный центр рассказывания и оценки случившегося. Оставлен лишь внешний фон, пунктир основных событий, и в конце концов именно он оказывается первостепенно важен, парадоксальным образом занимает в книге центральное положение.

Среди героев громовского сборника нет главного, наиболее авторитетного, все картинки памяти существенны, почти не зависимо от масштаба личности вспоминающего и степени достоверности его рассказа. Не концентрированный, четко наведенный на резкость взгляд на фоне размытых фоновых кадров, но вся панорама, мозаика, несводимая к единой картине, — вот что в первую очередь интересует Наталью Громову. Здесь — особое, виртуозное мастерство исследователя: один источник имеет мало силы, двух тоже недостаточно, но вот их обнаруживается четыре, пять, десять — и документ начинает говорить за себя сам, набирая совсем иной градус изобразительной силы, достоверности и убедительности.

Именно таким образом достигается эффект синергии, автор ведет читателя  « назад, к самим вещам! » совершенно в духе феноменологии Гуссерля. Особое значение приобретает не сам исторический объект (эпоха, интернат, люди, события), а объект в составе субъективного переживания, объект вспоминаемый [2] .

Тема литературных разысканий Натальи Громовой интересна своей двойной замкнутостью, абсолютной ограниченностью во времени и пространстве. Речь идет о закрытом «литфондовском» сообществе, члены которого и в мирное-то время в большинстве своем жили в особых «писательских гнездах» (дом в Лаврушинском, Переделкино, в послевоенное время — район у станции метро «Аэропорт»). Экстремумы военного времени совпали для этих людей и их семей с испытаниями эвакуации в Чистополь или Ташкент, где немедленно были воспроизведены все те же замкнутые сообщества литераторов, живущие по собственным корпоративным законам. Оказывается, что герметизм, обычно характерный для жанров антиутопии или детектива, создает благодатную почву также и для мемуарной литературы.

Кстати говоря, именно на этой основе возник один из издательских трендов нашего времени. Воспоминания известного человека о собственной школе, университете, армии, первом или наиболее интересном месте работы — прием для издателей давно и успешно освоенный; из недавних примеров уместно вспомнить книгу Евгения Бунимовича «Девятый класс. Вторая школа», биографический роман Владимира Губайловского «Учитель цинизма» или главу об учебе в МГУ из «Бездумного былого» Сергея Гандлевского. Впрочем, в случае Громовой работает все же несколько иной принцип: одни и те же события вспоминают разные люди, в большинстве своем неизвестные, сами литераторами не ставшие, поскольку, по словам Натальи Громовой, еще в детстве получили «антиписательскую прививку».

Перед нами случай, когда сын за отца — отвечает, и ответы эти в своей совокупности составляют единое, пестрое, но цельное и выразительное эмоциональное свидетельство. Возьмем, например, описанную многими чистопольцами трагедию сентября 1942-го, когда нелепо погибли мальчики, нашедшие неразорвавшийся снаряд. Среди них был Миша Гроссман, впоследствии умерший от ран на операционном столе. Елена Левина вспоминает подробно и мучительно:

«Грохот от взрыва раздался такой силы, что мы услышали его на огороде и не могли понять, что это. Когда вернулись в интернат, то увидели взволнованного Женю [Зингера. — Д. Б., Т. С. ], стоявшего у входа в дом. Он уже что-то рассказывал, а когда подошли мы, начал снова и много раз повторял и повторял, как нашли снаряд, как его упорно били, все пытались выяснить, настоящий или нет. Какой ужас он увидел: изувеченные тела, погибших и Мишу без рук и ног. <…> Миша умер на другой день».

А вот воспоминания о том же событии самого Евгения Зингера, уже не просто современника, а непосредственного очевидца события, спасшегося лишь по чистой случайности:

«Один любопытный парень предложил его [снаряд. — Д. Б., Т. С. ] разобрать. <…> Хорошо помня отцовское наставление и понимая риск дальнейшего „изучения” снаряда, я попытался объяснить моим товарищам опасность продолжения их „экспериментов”.

— Если ты боишься, можешь не смотреть и вообще уйти, — грубо ответил мне главный „испытатель”.

Рассудительный Миша Гроссман решил успокоить всех:

— Раз этот снаряд нашли в военкомате, значит, он учебный. <…>

Сильно оглушенный громким взрывом, я некоторое время почти ничего не слышал. Когда же сообразил, в чем дело, немедленно бросился к ребятам. Взрыв снаряда поднял с земли такую страшную пыль, что вокруг не стало ничего видно. Пройдя несколько метров, моя нога что-то задела. Я даже не сразу понял, что это была чья-то оторванная часть тела. Во дворе слышались душераздирающие стоны и крики о помощи».

Видно, что воспоминание это — жуткое, болезненное, и даже стилистические огрехи («пройдя несколько метров, моя нога что-то задела») говорят о том, что перед нами живая, непосредственная боль — спонтанная, еще никак не оформленная стилистически.

Несмотря на то что книга Громовой лишена центральной фигуры, в ней действуют несколько ключевых векторов, вдоль которых расположены силовые линии воспоминаний. Эти векторы указывают на судьбы людей, о которых говорят почти все герои, — Марины Цветаевой, ее сына Мура и Бориса Пастернака.  И если биографические обстоятельства Цветаевой и Пастернака широко известны,  то своеобразная исключительность Георгия Эфрона вовсе не так очевидна.  И тем не менее Громова отмечает, что его появление в Чистополе стало одним из самых ярких и часто вспоминаемых разными людьми событий:

«Ироничный юноша с хорошими манерами, в заграничном костюме воспринимался советскими детьми, плохо одетыми, воспитанными в презрении к внешнему, — как инопланетянин. Всякий, кто его хоть раз увидел, уже не мог забыть никогда. И конечно же, все в интернате говорили о судьбе его матери, многие родители знали ее стихи, переписывали их от руки, обсуждали и осуждали поведение Асеева, который должен был взять мальчика к себе».

Доведенная до отчаяния Цветаева в последние свои дни все чаще говорила о том, как мечтает освободить от себя Мура, надеется, что после ее смерти он —  с помощью Асеева — сумеет жить лучше и легче (такое же желание — освободить от себя детей, а не освободиться самой — возникнет у Елены Санниковой, и она тоже уйдет из жизни по своей воле). На деле развязка получается трагической. Сын не желает брать на себя ошибок матери, язвительно, чуть ли не с бравадой отвечает на вопросы о ее смерти, пытается жить самостоятельной взрослой жизнью. Однако эти попытки тщетны, Георгий лишается малейших перспектив и надежд, стремительно доходит до той же степени отчаяния, что и Марина Ивановна. Яркий, гордый и элегантный молодой человек, окруженный трагическим флером, не может остаться незамеченным, смешаться с толпой. Большинство героев книги Громовой так или иначе упоминают о своих встречах с ним. Как ни пытался Мур избавиться от славы «сына Цветаевой», выстроить свою собственную жизнь, он во многом повторил ее судьбу: те же непрерывные поиски самого себя, несомненный литературный дар, одиночество и «нездешность». Георгий Эфрон погиб от ран через несколько дней после отправки на фронт и, по всей вероятности, был похоронен в безвестной братской могиле. И здесь фатальная параллельность судеб: место погребения Цветаевой до сих пор точно не установлено.

Стереоскопия взгляда на прошлое, предложенного и детально разработанного Натальей Громовой, необыкновенно привлекательна и многозначительна. Воспоминания детей советских литераторов ценны сами по себе, они трогают любого читателя, независимо от степени его историко-литературной подкованности, осведомленности о перипетиях судеб российских писателей прошлого века. Но этим дело не ограничивается: работа Громовой представляет значительный интерес и для профессионалов, умеющих видеть и ценить новые введенные в оборот факты и интерпретации известных событий. Русисты прекрасно знают, насколько сложным и многоаспектным был военный и, в частности, эвакуационный период развития отечественной литературы. Знают, например, что именно в эвакуации многими были осознаны масштабы поэзии Марии Петровых, что Арсений Тарковский в это время создает потрясающей силы стихотворный цикл — «Камскую тетрадь», позднее переименованную в «Чистопольскую»… Все эти и иные известные события в книге не упомянуты, но так или иначе предстают в новом свете, обрастают деталями, обретают ранее не известные контексты.

Чистопольская тема настолько обширна, и корпус текстов воспоминаний и свидетельств настолько велик, что их хватит не на одну книгу. И хочется верить, что книги эти рано или поздно увидят свет. Зачем — сама Наталья Громова точно сформулировала в одном из интервью [3] :

«Есть люди, которые занимаются филологией. Есть люди, которые занимаются историей. А есть странный путь. Не ты выбираешь, тебя выбирают, и меня выбрали люди, которых я „раскапываю”. Нам кажется, что мы за ними наблюдаем, а это они на нас смотрят. Мы живем в истории, а они уже зрители. Я действую, а они уже в вечности. Меня не убедить в том, что это никому не нужно. Мне всегда кажется, что если это нужно тебе, то нужно и кому-то другому».

 

 

[1] Юнгер Э. В стальных грозах. Перевод с немецкого Н. О. Гучинской, В. Г. Ноткиной. СПб., «Владимир Даль», 2000, стр. 35.

 

[2] Ср.: «Все, что есть, познаваемо „в себе”, и его бытие есть содержательно определенное бытие, которое документируется в таких-то и таких-то „истинах в себе”. <…> То, что, однако, в себе четко определено, то может быть определено объективно, а то, что может быть объективно определено, то может быть выражено, в идеале, в четко определенных значениях слов. Бытию в себе соответствуют истины в себе, а последним — четкие и однозначные высказывания в себе. <…> Однако от этого идеала мы бесконечно далеки. Стоит только подумать о многообразии определенностей времени и места, о нашей неспособности определить их иначе, как через отношение к уже предданным индивидуальным существующим предметам (Existenten), тогда как сами они не поддаются строгим определениям без использования по существу субъективно значимых выражений. Пусть попробуют вычеркнуть сущностно окказиональные слова из нашего языка и попробуют описать какое-нибудь переживание однозначным и объективно четким образом. Очевидно, что любая такая попытка тщетна» (Гуссерль Э. Собрание сочинений. Т. 3 «Логические исследования. Т. II». Перевод с немецкого  В. И. Молчанова. М., «Дом интеллектуальной книги», 2001, стр. 92).

 

[3] Громова Н. «Крики „виновен” сменяются ужасом» (беседовала О. Тимофеева). — «Новая газета», № 28 — 15.03.2013 .