ЮРИЙ КАГРАМАНОВ

*

БЕГСТВО ВПЕРЕД?

Почему новым президентом России стал бывший офицер КГБ, а не Владимир Буковский, допустим? Вопрос (услышанный мною от И. Б. Роднянской, ею же, как я понимаю, поставленный с чисто эвристической целью) может показаться неожиданным, даже нелепым, если учесть сложившуюся расстановку сил. Но в начале 90-х нелепым показалось бы скорее предположение, что следующим президентом может стать бывший офицер КГБ. Разве только в случае реванша “красных”.

Что изменилось за минувшие годы?

Не было недостатка в предупреждениях, что переходный период будет трудным (Солженицын, еще раньше — Г. Федотов, И. Ильин, С. Франк, другие мыслители эмиграции). Но такого провала в некое подобие феодализма (притом наихудших времен), кажется, не ожидал никто. Бывшая номенклатура, в основной части внутренно не готовая к демократии (как, впрочем, и остальной народ тоже в основной своей массе), залегла в своих “уделах”, обрастая услужающими “структурами”, средствами информации и т. д. и в значительной мере утрачивая даже тот диковатый, но по-своему требовательный инстинкт государственности, который был ей свойствен в прошлом. Другие инстинкты заговорили в ней больше остальных — самосохранения и захвата. Вероятно, к ней можно отнести сказанное Ключевским о феодалах эпохи политической раздробленности: “Если бы они были предоставлены вполне самим себе, они разнесли бы свою Русь на бессвязные, вечно враждующие между собою удельные лоскутья...”

В таких обстоятельствах задача спасения российской государственности становится одной из самых неотложных. Этого, кажется, не понимают бывшие диссиденты, те, что звучат в эфире радио “Свобода”. Зато это хорошо понимает, чувствует Путин. Россия по своей идее — единое, в высокой степени централизованное государство, что “заложено в ее генетическом коде, в традициях, в менталитете людей” (“От первого лица. Разговоры с Владимиром Путиным”).

Другая угроза обычно формулируется как чеченская. Хотя на самом деле речь идет не столько о судьбе третьестепенного “субъекта федерации”, сколько о чем-то гораздо большем, именно — внешней угрозе. И это тоже хорошо понимает Путин. Некоторые его высказывания дают основание предположить, что в иных обстоятельствах он бы не отказался от рассмотрения вопроса о независимости Чечни. Но: “...я ни на секунду не сомневался, да и для элементарно политически грамотных людей давно было понятно, что Чечня не ограничится только независимостью самой Чечни. Она будет использована как плацдарм для дальнейшего нападения на Россию... Вот захлестнуло бы Дагестан — и все. Кавказ отошел бы весь, это же понятно. Дагестан, Ингушетия, а потом вверх по Волге — Башкортостан, Татарстан. Это же направление в глубь страны”. То есть речь идет об исламском экстремизме, поднявшемся, как на дрожжах, в странах “глубокого” Юга и все активнее пробивающемся в вожделенные пределы мусульманских республик СНГ и самой России. Чечня здесь — “точка выброса жала” (воспользуюсь выражением Антонена Арто, употребленным в ином контексте). Завтра могут появиться, и почти наверняка появятся, другие точки.

А бывшие диссиденты, особенно те, что остались за рубежом, как правило, взирают на Северный Кавказ через западные окуляры: они видят здесь нарушения прав человека и ничего больше. Верно, что российская сторона, так сказать, на молекулярном уровне дает немало поводов для вполне справедливого негодования на сей счет. Это результат общего падения нравов (на которое с чеченской стороны еще “накладываются” пережитки дикости и религиозный экстремизм). Так что присутствие в Чечне разных европейских комиссаров, наблюдающих за соблюдением прав человека, было бы совсем нелишним. И наверное, они получили бы гораздо более широкий доступ в Чечню (и, значит, гораздо успешнее выполняли бы свои обязанности), если бы Запад проявил большее понимание российской политики в этих местах.

Но вот как будто нешуточный вопрос: не сворачивает ли новое государственничество, хотя бы отчасти, на старый путь? Не происходит ли “реванш КГБ” (Буковский по радио “Свобода” высказал довольно распространенную в определенных кругах точку зрения) — в той мере, в которой он вообще возможен в изменившихся условиях?

Сам Путин вроде бы не дает оснований для подобных опасений. Его высказывания и его первые действия говорят о том, что от советских гипертрофированных представлений о государстве он ушел бесповоротно. И в целом его программу действий можно, вероятно, назвать либеральной, пусть и с некоторыми коррективами. Заметим, однако, что и Путин нигде (в “Разговорах...”) не отрекается от КГБ или, во всяком случае, от того подразделения, в котором служил, — внешней разведки. Он говорит об “ошибках”, допущенных в 1953, 1956 и 1968 годах (Берлин, Венгрия, Чехословакия), но не более того. Кто знает, может, он хотел бы высказаться на сей счет более решительно, но не сделал этого из тактических соображений. В то же время некое чувство корпоративной солидарности, которое он испытывает в отношении места своей прежней службы и своих прежних товарищей, несомненно, вполне искренно.

Вероятно, Путина следует определить через оксюморон: это человек старого (советского) — нового склада. Но такой президент “соответствует” стране, какова она есть сегодня.

Сказочный Иван — солдатский сын тридцать лет и три года Лихо одноглазое на плечах носил, так что люди позабыли различать, где кончается Иван и начинается Лихо. Пока в один прекрасный день он не сбросил с себя постылого. В реальности так не получается. Освобождение от советского прошлого, разностороннее осмысление его — процесс, который длится уже более десяти лет и еще затребует немало времени. Иначе, наверное, и не могло сложиться. В годы, предшествовавшие революции, не раз было замечено, что в России народ и интеллигенция живут как бы в разных ритмах: первый — в замедленном, вторая, с ее далеко идущими чаяниями и требованиями, — в убыстренном, “безумном”. Нечто подобное наблюдается и сегодня, хотя контраст уже не столь сильно бросается в глаза.

Когда “авангард” (Петр I, большевики) резко уходит вперед в том или ином направлении, “тылы” долго подтягиваются за ним и даже заставляют его в какой-то момент податься назад. Такие разрывы или чреваты великими потрясениями, или являются их следствием. Между тем на сей раз никто, кажется, не хотел, чтобы снова пошел дым коромыслом. Сам Буковский, сколько помню, предупреждал против чересчур резких перемен.

Но в таком случае надо мириться с постепенной, исподволь совершающейся трансформацией “человеческого материала”, доставшегося в наследство от советской эпохи. И не переносить на людей автоматически пороки институтов, которым они служили. Заметим, что советская ментальность — не литая, но собранная или, точнее, сбитая из разнородных и порою трудносовместимых друг с другом элементов, “блоков”, “глыб”. Сейчас, в распаде, удивляешься тому, как они вообще могли составлять одно целое. Сравните, например, мир детства и мир взрослого человека — они намного дальше друг от друга, чем это, вообще говоря, может быть допустимо; кажется, что детей готовили (особенно в 30 — 40-е годы, но и позднее тоже) совсем не для той жизни, какая была в действительности. Или вот, ближе к нашей теме: романтика “щита и меча” и деятельность КГБ по своему объективному значению (на международной арене в частности) — много ли между ними общего? Я это к тому говорю, что среди элементов распавшейся (или распадающейся) советской ментальности есть те, которые алхимики назвали бы caput mortuum, “мертвой головой” (остатки предыдущих опытов, не годящиеся для опытов последующих), а есть другие, которые могут еще пойти “в дело”.

Алхимия в некотором отношении подобна “живой жизни” — всегда в поиске, хотя часто ищет вслепую и находит не всегда то, что ищет.

В тех же сотрудниках советских спецслужб были человеческие свойства, природные и воспитанные, которые в ином контексте могут оказаться безусловно ценными. Так в алхимическом горне различные вещества, сохраняя некоторые элементы прежней структуры, приобретают новые, в итоге меняя цвет и качество.

Бывшие диссиденты в свое время героически выступили против советской власти, за что, надо полагать, история воздаст им должное; но, взяв однажды критический разбег, они, похоже, не могут уже остановиться и требуют все оставшееся от прошлого разрушить “до основанья, а затем...”. Хотя что будет затем, сами толком не знают1. Но время не терпит, и, значит, надо не только разрушать старый дом, но одновременно “оживить камни из груд праха” (Неем. 4: 2) и строить новый, эмпирически находя правильные решения. “Подсказчиками” здесь служат наитие (сигналы, посылаемые возбужденной национальной памятью) и здравый смысл.

Кстати, видимый эмпиризм не обязательно означает отсутствие идеи. Гегель писал, что исторические деятели черпают свои цели из источника, содержание которого остается до поры до времени скрытым, — некоего “внутреннего духа, который еще находится под землей и стучится во внешний мир” (цитирую по памяти в уверенности, что существенных неточностей здесь нет). И это несмотря на перемену, которую произвели в мире Просвещение и Французская революция, поставившие его “на голову”, иначе говоря, резко усилившие значение интеллектуальной составляющей исторического процесса. Даже не разделяя гегелевского представления об имманентной цели истории, можно согласиться с тем, что доля истины в этом суждении есть.

Конгениально Гегелю его соотечественник Гёте утверждал, что Наполеон, наиболее впечатляющая фигура великой переходной эпохи конца XVIII — начала XIX века, сам не понимал идеи, в которой жил. Это было сказано о человеке неоспоримо выдающемся, и не только на поле боя, но и в делах государственного строительства. Что уж тут говорить об “агентах истории” более скромного калибра.

Кормчий государственного корабля сам может быть вед б ом (скажем, неким крылатым гением, как ни анахронично выглядит такое существо в наши дни); что, разумеется, не снижает его ответственности за взятый им курс. Он волен, более того, ему приходится выбирать курс даже в том случае, когда у него есть твердое представление о порядке ценностей. Потому что порядок ценностей — это одно, а область действия воли — другое. Существует, как называл ее Б. П. Вышеславцев, автономия руля — наряду с автономией компаса.

Самый порядок ценностей независим от времени (компас всегда указывает одно и то же направление, куда бы его ни поместить), но способ, каким он может быть реализован, зависит от конкретных обстоятельств. Сейчас “элита” озабочена национальной идеей: ждут, что она вот-вот явится готовенькой, как некое золотое яблочко на серебряном блюдечке. Не дождутся. Национальную идею надо суметь вырастить; притом усилиями, исходящими не только “от головы”, но и от жизненной практики. У нас есть великолепный теоретический корпус, оставленный “старой” Россией и русской эмиграцией, — мне трудно представить, что без опоры на него может возникнуть национальная идея, заслуживающая этого имени. Но он не должен как бы повисать в воздухе. Кроме идейно-теоретических разработок нужны, так сказать, встречные движения полусознательного характера, осуществляемые в различных жизненных планах, не в последнюю очередь в плане политической деятельности.

Разумеется, все это не означает, что критическая оценка советского прошлого утрачивает актуальность. Двигаясь вперед как бы в тумане (будущее всегда туманно), приходится в определенной мере полагаться на интуицию. Но уже пройденная часть исторического пути должна быть освещена безжалостным светом знания.

Вероятно, можно определить взятый новым президентом курс как “бегство вперед”. Этот емкий термин (перевод с французского) означает устремленность к поставленным впереди целям и в то же время уход, “бегство” от решения вопросов, которые рано или поздно должны быть решены. В данном случае поставленные цели имеют практический характер, а “брошенные” позади вопросы — оценочно-исторический.

“Пока не установлена истина, — пишет Буковский, — не вынесен... приговор — остается незавершенной эта (советская. — Ю. К. ) глава нашей истории, не наступает и выздоровление” (“Московский процесс”). В этом Буковский, безусловно, прав: настоящее выздоровление придет, когда будут вложены персты в язвы и наступит всеобщее осознание того, какая болезнь однажды поразила организм.

В оправдание верховной власти скажем, что такого рода “судебно-медицинская экспертиза” — не ее все-таки дело; да и не по силам ей она. От первого лица зависит многое, но далеко не все. Nec Caesar supra grammaticos — “И Цезарь не выше грамматиков”. В данном случае “грамматики” — трудящиеся на ниве просвещения в различных его аспектах: религиозном, научном и культурном. Этот их “муравьиный труд” по разборке остающихся завалов и восстановлению необходимого порядка ценностей способен расчистить путь для преобразований. Но и, наоборот, успешное продвижение по пути реформ будет способствовать переоценке прошлого — и так, даст Бог, мы выйдем из замкнутого круга, в котором топтались целое десятилетие.

А “реванш КГБ”, хотя бы только частичный, сейчас уже невозможен. Не те времена. И слишком дискредитирована эта организация, чтобы кто-то мог возмечтать о чем-то подобном. Как теперь представляется, это преступная организация, даже если судить ее по советским критериям. Ведь какая главная цель перед ней стояла? Быть самыми-самыми сильными в мире, всех давить и никого не бояться. А каков итог? Преступление, которое совершило “ЧК — ГБ”, — разумеется, не само по себе, но “в связке” с другими ведущими советскими учреждениями (и, разумеется, с партийной верхушкой во главе) — может быть квалифицировано так: соучастие в убийстве России как великой, первоклассной по внешним параметрам державы2. (Возможно ли воскресение? Как и всякое другое — в порядке чуда. Ибо трезвое рассмотрение вопроса отвергает такую возможность, по крайней мере в перспективе следующего столетия.)

Следовательно, чем скорее нынешние эфэсбэшники снимут со стен портреты Дзержинского, по сю пору украшающие начальственные кабинеты, чем раньше перестанут называть себя по старой привычке “чекистами”, тем лучше не только для страны, но и для них самих.

Повторю, что порочность или преступность упомянутых институтов совсем не обязательно накладывает клейма на всех людей, причастных к их деятельности. Так складывается в истории, что люди создают институты, но потом институты начинают помыкать людьми — сначала теми, кто их создал, а потом возрастной сменой, которая уже ничего толком об их происхождении не знает и считает их легитимными не только в политико-юридическом смысле, но и в смысле высокой “логики истории”, а значит, имеющими и нравственное оправдание. Чтобы лишить их видимой легитимности, поколебать их и в конечном счете повалить, нужны сильные порывы свежего ветра, вроде того, что подул у нас в годы “перестройки”. Собственно, в тех разреженных высотах, где сталкиваются идеи и духовные силы, судьба их уже решена, и единственный реальный союзник, который у них еще остается, — вера в сумеречного домового, иначе говоря, старые привычки.

Отчего, говорят, черт на болоте живет? Смолоду привык.

Здравый смысл, я уверен, работает и будет работать против всяких попыток возвращения к прошлому. Но чтобы судить прошлое по высоким меркам, должны, видимо, явиться люди нового поколения — свежие умы и “белые сердца”. Только тогда и наступит час покаяния, просветления и “уязвления души в глубоком чувстве” ради подлинного обновления жизни.

Пока же — идет сложный и не слишком торопливый процесс метаморфозы живых тканей национального “тела”.

1 Диссиденты, пишет С. В. Николаев, “твердо знали, от чего они желают отказаться, но совсем плохо представляли себе, во имя чего они восстают. Свобода понималась как категория преимущественно отрицательная — как „свобода от”, не „свобода для”. Впереди лишь что-то смутно мерцало, мнилось, мерещилось... И положительные задачи, и цели освобождения обернулись по старой и скверной российской традиции расплывчатым, но пленительным социальным миражом, розовой грезою...” (“Посев”, 1999, № 4).

2 Факт, который до сознания большинства соотечественников еще не дошел. Слишком уж непривычно для нас видеть свою страну в ряду второстепенных или даже третьестепенных. А если трезво: на многое ли может рассчитывать страна с быстро убывающим населением (в начале века составлявшим примерно десятую часть мирового населения, а сейчас менее 2,5 процента), по объему ВВП занимающая то ли 22-е, то ли 25-е место в мире? Пока еще нам позволяют “повышать голос” ракеты и другая военная техника, но долго ли сможет удивлять мир некогда могучий ВПК — без мощной экономики и с убывающими научными силами? Конечно, кому-то хочется думать, что “страну развалили” отдельные “продажные шкуры”, но даже здравый смысл подсказывает, что такой крах мог быть только результатом долгого марша по неверному пути; да и “продажные шкуры”, поскольку таковые действительно есть, не с неба упали, но вполне органично расплодились в атмосфере позднего советизма.