Николай Кононов. Пароль. Зимний сборник. М., “Новое литературное обозрение”, 2001, 110 стр.

Мы знаем немало поэтов, муза которых находится в ближайших родственных отношениях с покровительницей искусств музыкальных. В такой поэзии преобладает эвфоническое начало, стихи строятся как музыкальное произведение, изобилуют аллитерациями, ассонансами, сложной звуковой игрой. У других поэтов налицо близость к изобразительным искусствам — ярко выражен именно зрительный образный ряд, и стихи воздействуют прежде всего на ту часть нашего воображения, которой подведомственны всевозможные пластические искусства.

В поэзии Николая Кононова обе эти стихии представлены, пожалуй, в одинаковой степени. К нашему зрению его поэзия апеллирует так же часто, как и к слуху. (Равно как и сам автор, будучи человеком разносторонне образованным, столь же отменно разбирается в изобразительных искусствах, как и в музыке, — сейчас он активно выступает в качестве художественного критика.)

Однако среди вдохновительниц поэтического творчества Николая Кононова есть еще одна, гораздо более редкая, но весьма актуальная для сегодняшнего литературного процесса героиня. Это Асклепия, покровительница медицины. Особенно ярко проявилась ее роль в последней стихотворной книге Кононова, выпущенной издательством “Новое литературное обозрение” в серии книг, вошедших в “шорт-лист” премии Андрея Белого. Фактически все, с чем имеет дело читатель этого сборника, весь материал, представляющий интерес для нашего поэта, есть история болезни.

История болезни, история боли, боль в развитии — вот сквозная тема этой книги. Своя, общечеловеческая, чужого дяди, ангельская даже — здесь хватает всего. Любование этой болью. Мучительное стремление поставить диагноз. Просто констатация факта. Истошный крик, наконец.

Свети, свети сюда — как в цирке Чинизелли

взлетает интегралом акробат,

И формулу небытия под золотым платком

выносит фокусник,

Меня распиливали трижды.

О, больно, больно, больно, больно мне!

У фронтовой палатки меня сшивает

доктор Нафта без наркоза...

Поэт есть человек страдающий. Так было во все времена, так осталось и теперь. О том, откуда происходит поэзия, лучше всего сказано в пушкинском “Пророке”. Конечно, “угль, пылающий огнем” в груди поэта, на современном языке можно назвать патологически низким болевым порогом, но это, по сути, ничего не изменит. Важно, что только те немногие, кто обладает этим сомнительным для частной жизни, но незаменимым для творчества достоинством, в состоянии внять всему тому, что перечислено у Пушкина. Другое дело, что сама картина мира за эти два века, а в особенности в течение века двадцатого, переменилась. Переменился и взгляд поэта на нее — как на горние, так и на земные ее составляющие. Сегодняшний поэт, вооруженный мощным опытом юнгианства, психоаналитическим и постструктуралистским знанием, может позволить себе гораздо более смелое вторжение в те сферы, которые прежде казались закрытыми, табуированными. Именно так ведет себя и наш автор.

Современные психоаналитики активно практикуют так называемый метод парадоксальной интенции. Смысл его несложен: доводя ситуацию до абсурда, врач помогает пациенту захотеть именно того, чего тот раньше боялся. Таким образом, глядя на свой страх как бы со стороны, человек от него избавляется.

Николай Кононов совмещает в одном лице и терапевта, и пациента. Не случайно одно из стихотворений в этой книге именуется “Сеанс лингвокоррекции”. Собственно, такую функцию выполняют многие стихи из “Пароля”.

Стихи Кононова легко могут шокировать, поскольку его терапия — шоковая. Помню одно из поэтических чтений в Петербурге, когда некий взволнованный слушатель попытался броситься на поэта с кулаками — после того, как тот прочел свое стихотворение, посвященное “братьям-близнецам, московским комсомольцам Унылко”.

Мамаше приелась дочь, и она тихоню 3-х лет

на участке

Душит прыгалкой, расчленяет тело, обливает

купоросом,

В топи утаптывает останки, но на другой день

Все выбалтывает по телефону мужу —

никчемному отставнику,

С которым не живет, и он копит на нее

ярость, и тайно

Приносит с собой кол возмездия, выточенный

из черенка

То ли лопаты, то ли мотыги, и без слез

детоубийцу

За садизм со словами: “Получи” — забивает...

Это стихотворение написано в форме кляузы от имени “коренного россиянина, москвича и обиженного вкладчика” Трофима Амфидольича Фонлебена. Здесь наиболее гротескным образом проявлена характерная для этой книги особенность — поэт проникает во внутренний мир некоего персонажа, существующего где-то по соседству, здесь и сейчас, и одновременно, как выражается наш автор, — “ниже лимба”.

Заметим, однако, что Кононов далек от стремления к эпатажу ради эпатажа. Он ставит перед собой слишком серьезные задачи, чтобы отвлекаться на какие-либо дешевые трюки. Стихи, собранные в эту книгу, — свидетельство о катастрофическом сознании человека, живущего на переломе тысячелетий, в темном провале между творением и творцом, знаком и означаемым, — и стремящегося познать эту бездну, подчинить ее гармонической логике.

Вообще основной пафос поэтического творчества Николая Кононова можно определить как тотальное преодоление инерции — мыслительной, языковой, общепринято-поэтической.

Его поэтике свойственны резкие стилистические сдвиги. От возвышенного слога, от велеречивости, отсылающей к самому истоку русской поэзии, к силлабическим волхвованиям Симеона Полоцкого, поэта переносит к деструктивной эстетике замусоренного сленгом нашего бытового разговора, нежный слог традиционно-гармонического стиха перемежается с обсценной лексикой.

Не менее характерны для него пространственные и временные смещения. От воскресшего Лазаря он молниеносно пикирует к дальнобойщику на “КамАЗе”, из устрашающего Мончегорска — к итальянским и голландским, по-своему травматическим красотам, а доктор Нафта из “Волшебной горы” Томаса Манна соседствует в его книге с арестованным турком, приехавшим в Россию строгать шаверму.

Эта многонаселенность — как если бы поэт живописал существование обитателей некой метафизической, необъятных размеров коммуналки, где соединены персонажи различных времен и народов, — прежде была не столь характерна для Николая Кононова. Возможно, эта новая особенность объясняется тем, что в последние годы автор “Пароля” самым активным образом пишет прозу. Разумеется, герои в его беллетристических вещах несколько иные, и действуют они по иным законам, диктуемым прозаической природой текста. Однако так же, как и в прозе, в книге “Пароль” его увлекает внутренняя символика человеческого бытия, которая придает аллегорический, тайный смысл разрозненным и, казалось бы, малозначительным его фрагментам.

Каждая мелочь — вплоть до буквально материализованной — останавливает внимание автора.

Парни, сдуру выпрыгнувшие на лед,

Рыбачок, пропивший свой перемет,

Пристань у Михайловского дворца,

Желтая с левого торца...

Кто же, Господи, это с собой заберет?

Видимо, тот, кто вынырнет и не замрет

Здесь, тут, из полыньи, всерьез, навсегда,

Скользнув темными брызгами в провода...

Каждое из мгновений, попадающих в фокус авторской речи, словно под очень хорошим микроскопом, расслаивается до клетчатки, даже до молекулярного уровня, порождая у читателя ранящее чувство приобщенности к чужому, неуловимо становящемуся своим. Поэт с изумлением и ужасом влезает в шкуру каждого из своих героев, мучительно сопоставляя свой собственный духовный и телесный опыт с той терзающей его стихией, которая существует в заведомо аутентичном сознании Другого. В результате угол зрения оказывается смещен и деструкции подвергаются сами основы бытия.

Это доведение до абсурда всего и вся является для поэта важным средством самораскрытия и познания собственной мифологии. Чужая, фиктивная память, востребованная и заново осознаваемая поэтом, воспринимается уже как своя собственная.

Задача автора очевидна — это рационализация самых животрепещущих вопросов, отвечать на которые рано или поздно приходится каждому, кто наделен способностью мыслить и чувствовать.

Я выдохнул, когда в притон на полступени

ниже лимба все спустились.

Как будто Бога нет — на боковую все валится:

стаканы, облака, нечитаные книги.

Да было ль что-нибудь, а если и случалось —

не со мной. Не смей, не смей,

Не смей туда дышать... Коль стекла запотеют,

мы погибнем...

Среди того, что стремится преодолеть Николай Кононов в своей новой книге, на особом месте стоит и его собственная ритмика, ставшая своего рода визитной карточкой поэта. “Кононов — чемпион России по длине поэтической строки” — так характеризует его во вступительной статье к “Паролю” Вячеслав Курицын. Бесконечный акцентный стих, нарочито утяжеленный, сбивчивый, нервический, прозаизированный, чередуется в его новой книге с вещами, проникнутыми иной мелодикой, — предельно прозрачными, лаконичными и не менее пылкими, чем те, “длинные”.

Мрачно Ангел

Смотрит исподлобья,

Как на танке

Снегом на угодья

Валит Жуков —

Это для жуков,

Папа, мука,

Сумерки богов...

Наш поэт в данном случае поступает совсем как ребенок — по наблюдениям психологов, дети предпочитают или очень большие, соразмерные им, или совсем крошечные игрушки...

Из стихов, написанных именно так — лаконично, емко, на редкость виртуозно, целиком состояла прежняя книга Кононова “Змей”, вышедшая в 1998 году. Сейчас поэт пишет в обеих этих манерах. Однако новая ритмика открыла шлюзы и для новой мелодики стиха — “музыки зыби”, как сказано в одном из стихотворений. Эта музыка существенным образом меняет и само настроение, саму стилистическую окраску поэтики Кононова, привнося в стихи неожиданную для этого поэта гармонию.

“Цель поэзии — поэзия”. Цель, преследуемая Николаем Кононовым, есть красота — и не как защита от действительности, но как нападение, как брошенная ей перчатка. Соединяя в один поток небесное и низменное, целомудрие и бесстыдство, сантименты и брутальность, поэт тем самым стремится убаюкать, угомонить, заговорить всю горечь времени и обреченность картины мира. Именно к ней и уже потом к читателю — скорее как к соглядатаю, нежели собеседнику — на самом деле обращено поэтическое творчество Николая Кононова. Своим пением, камланием он словно бы пытается уговорить мир еще хотя бы какое-то время не разрушаться, постоять в нетронутом великолепии. Ведь пока в мире есть столь очевидная, доступная уху и глазу красота, пока он может быть воспринят и воспроизведен как нечто, полное чувственной прелести и восторга, зыблющееся, летящее, трепещущее, как воздушный змей, насквозь пронизанное созвучиями и ритмами, — мир, пусть и обреченный, еще жив.

Синий тестостерон

Снегом со всех сторон

Набивается в рукава,

И мужает трава...

Светлана ИВАНОВА.